Жизнь и смерть Арнаута Каталана

Глава девятая АРНАУТ КАТАЛАН СЖИГАЕТ ЕРЕТИКА

Каталан любил свой монастырь в Тулузе. Никогда прежде за всю жизнь не было для Каталана на земле такого места, которое он назвал бы своим домом.

Ему даже дышать как будто легче стало, когда вошел в низкую церковь под деревянной крышей, ступил на черные каменные плиты пола и через среднюю дверь, раскрытую настежь, выбрался во внутренний двор, пристроенный к церкви, на полутемную галерею, а оттуда – к залитым солнцем зеленым грядкам, где Каталан с еще одним братом по имени Фома выращивал салат и целебные травы.

А как выбрался – так и повалился без сил лицом в распаренную солнцем зелень. Все-то избитое тело болело и ныло у Каталана, и всякий вздох отзывался в нем скорбью, и всякая пища, кроме самой жидкой кашицы на воде, резала живот, будто ножами, и третий день уже мочился Каталан кровью. Худо Каталану, почти невыносимо.

Тем временем Фома тоже пришел в сад и начал пропалывать грядки – сорную траву выдергивал, а целебную собирался оросить чистой водой из колодезя.

Был этот Фома ростом невысок, костью широк и крепок, а обращением так прост, что иному мог бы показаться и вовсе дураком. В монастыре он появился раньше Каталана, так что Каталану порой казалось, будто всегда обитал у этого колодезя коренастый неразговорчивый Фома.

И вот лежит Каталан без сил между грядкой с салатом и грядкой с мятой, а Фома, работая, все приближается и приближается. Наконец, вывалив в междурядье охапку сорняков и осыпав бездельно валяющегося Каталана комьями земли, говорит Фома как бы удивленно:

– Велики чудеса Твои, Господи! Какой огромный сорняк волей Твоей вырос у меня на грядках! Как же мне выкорчевать его, столь мощный? Да и укоренился он, поди, крепко! Ах, был бы со мной брат Арнаут Каталан, взялись бы мы с ним вдвоем за этот сорняк – глядишь, вместе бы и одолели!

Тут Каталан устыдился, пошевелился, стряхнул с себя вырванные Фомой сорняки и говорит:

– Да помилует тебя Всеблагая Дева, Фома! Это же я, Арнаут Каталан!

Фома же, за щеки взявшись, как бы в глубокой печали, отвечал:

– Всяк простоватого Фому обмануть хочет! Неужто ты и впрямь мой брат Арнаут? Ни за что не поверю!

Каталан, охая и хватаясь то за спину, то за отбитый бок, кое-как поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, принялся помогать Фоме пропалывать грядки.

Так работали они никак не меньше часа, а потом Фома отвел его в трапезную и сам принес ему и себе по кружке холодного ягодного питья, и когда утолили они жажду, сказал Фома:

– Теперь я и вправду вижу, что ты – мой брат Арнаут Каталан!

На то, чтобы оправиться от побоев, принятых в Альби, были у Каталана остаток лета и почти вся зима; проводил он дни то занимаясь приготовлением лекарственных снадобий, то погружаясь в молитву, то молча прохаживаясь по галерее в обществе брата Фомы, чьей простоте Каталан не уставал дивиться.

Однажды, выйдя одновременно из своих келий, расположенных в одном коридоре на втором этаже, прямо над галереей, встретились они возле углового окна. Свет падал на географическую карту и список монастырей, висящие в простенке между дверей. Этот список, выполненный черными и красными чернилами и заключенный в простую деревянную рамку, насчитывал уже десяток названий.

И сказал Каталан, охваченный странным чувством умиротворения и восторга:

– В юности моей терзала меня, бывало, ненасытная жажда чуда, и часто случалось так, что увлекала она меня нечистыми путями. Теперь же смотрю на простое изображение земли и, кажется, иного чуда и не надобно.

А Фома сказал:

– Одно небольшое чудо нам все же не помешало бы, если никак иначе не унять твой ночной кашель.

Перегородки между кельями были ниже человеческого роста, чтобы братья могли находиться в постоянном общении, и Каталан, немилосердно кашляя по ночам, не давал заснуть остальным. Услышав, как Фома напоминает ему об этом, Каталан густо покраснел и отвернулся к окну. Уже зарядили осенние дожди, и в груди у Каталана саднило.

А Фома добавил бесхитростно:

– Возможно, с Божьей помощью у меня и получится сотворить такое чудо. Я просил у настоятеля разрешения для тебя пить на ночь горячее молоко.

В начале следующего, 1235 года по Воплощении, в Тулузе открылся постоянный инквизиционный трибунал. Провинциальный приор ордена счел разумным поручить ведение дел двум братьям проповедникам из монастыря Сен-Роман – Пейре Челлани и Арнауту Каталану, полагая обоих для этого достаточно проницательными и настойчивыми.

Совсем рядом с Нарбоннским замком и в двух шагах от храма Богоматери Белоцерковной брат Пейре Челлани имел дом, который подарил своему ордену. Там и подготовили место для трибунала: из пиршественного зала вынесли длинные столы и сколотили вместо этого ряды скамей, со стен сняли ковры, с потолка – резные украшения; в бывшей кухне позаботились забрать окна густыми решетками, а кладовую при кухне превратили в помещение для стражи.

Братья проповедники заручились неохотной поддержкой тулузских консулов, и те кое-как наскребли по городу десяток горожан, согласившихся участвовать в заседаниях трибунала в качестве официальных свидетелей, представляющих город. Среди них затесались две откровенно сомнительные личности, но когда Пейре сказал об этом наместнику графа Раймона, тот довольно резко отвечал, что иные с инквизицией сотрудничать не согласились.

– Любопытно мне также, где вы отыщете в Тулузе для себя доносчиков, – добавил он с насмешкой.

Брат Пейре, рослый человек лет пятидесяти, с угловатым лицом и большими залысинами, на этот укол никак не ответил, поскольку и без доносов хорошо знал, кого намерен арестовать и по какой причине.

Об открытии трибунала было оповещено в ближайшее воскресенье по всем церквам, а в среду, во втором часу пополудни, двери дома Челлани распахнулись. Желающих сообщить о местах тайных сборищ еретиков, разумеется, не находилось. Десять свидетелей, стража, двое братьев проповедников – все имели исключительно глупый вид, а Тулузе ведь только того и надобно! Весь четверг, всю пятницу потешалась и даже бросалась грязью в окна инквизиционного дома, однако в субботу трибунал в полном составе вновь собрался на заседание. Кое-кто из свидетелей попытался на этот раз увильнуть, но брат Пейре, предвидя такой оборот событий, не поленился – навестил каждого и основательно запугал возможных ослушников.

Так продолжалось три недели, и насмешливая Тулуза успела разродиться десятком издевательских песенок.

Однако же на исходе зимы неожиданно было объявлено, что "по указанию нескольких лиц, чьи имена в интересах католической Церкви сохраняются в тайне", обнаружено большое змеиное гнездо еретиков и некоторые из преступников уже схвачены.

Город был ошеломлен. Иные пылкие горожане начали ненароком вглядываться в лица окружающих: не найдется ли среди прохожих и то лицо, которое указало на убежище катаров? Однако пока что в Тулузе все оставалось тихо. Город затаился, стал ждать: что дальше?

Холодный дождь изливался на Тулузу уже второй день; Гаронна вспухла, двускатная соломенная крыша Нового моста почернела; дома стояли в пятнах сырости, словно облезлые.

Раскисший под дождем садик был виден в пролет арок из зала заседаний капитула. Брат Фома, нарочно выбравший себе место поближе к выходу (а значит и к своему саду) зябко ежился. Тусклый свет проникал сквозь круглые окна под потолком и сквозь арки, открытые во внутренний двор монастыря.

Пейре Челлани говорил:

– Весь город ополчился на нас, и все нас ненавидят. Никто не согласится здесь доносить на еретиков, а между тем мы достоверно знаем, что они есть. Поэтому мы должны сами выследить их, а затем, как по нитке, вслед за первыми вытащим и остальных.

А молчаливый брат Вильгельм Пелли добавил:

– В Альби говорила нам одна женщина, что некто Риго Лагет настойчиво пытается совратить ее в свою ересь. Думается мне, что скрывается он где-то недалеко, между Альби и Тулузой.

Некоторое время спорили, высказываясь один вслед за другим и перебирая различные способы уловления еретика, а Фома, почти не слушая, все глядел на бесконечный дождь, так что к сидевшему рядом Каталану было обращено круглое ухо Фомы, наполовину скрытое густыми темными волосами. Когда же высказались почти все, Фома вдруг заворочался на скамье, поднялся и молвил, смущаясь:

– Я думаю, надлежит нам, взяв десяток верных католиков, конных и при оружии, пройти предместьями.

Тут все разом зашумели, дивясь простоватости Фомы. Фома же, дождавшись, пока братья замолчат, добавил:

– Отряд этот пусть до поры скрывается, а вести поиск должен кто-то один, кого еретики сочли бы за своего.

Нет, нынче брат Фома превзошел самого себя! Кого же из братьев проповедников еретики за еретика примут? Да и подумал ли Фома, предлагая такое, какому нечестию может подвергнуться посланный на подобный розыск брат? Посылать же мирянина опасно – как бы не обольстили его сладкими речами и показной святостью.

Фома молчал, краснел. Тогда проговорил Арнаут Каталан:

– Сядь, Фома. Вижу я, настала моя очередь говорить. – И выждав, чтобы на него обратились все взгляды, так сказал Каталан: – Я могу войти к еретикам, и они не отличат меня от других еретиков, ибо некогда я часто имел с ними общение.

Для большинства братьев слова Каталана оказались новостью, ибо, за исключением немногих, они не знали его истории.

И спросил брат Лаврентий, который всегда глядел на Арнаута Каталана с восхищением и считал его примером для себя:

– Даже если ты и знаешь их нечестивые обычаи, как утверждаешь… Как же ты сможешь притворяться, будто они тебе не отвратительны?

Тогда Каталан назвал вторую причину, по которой именно он и никто другой должен взяться за такое дело:

– Я смогу притвориться. Я фигляр.

Брат Лаврентий громко вскрикнул:

– Не верю!

Ибо никак не вязалось в его представлении низменное фиглярское ремесло, замешанное на глумливом смехе, со скорбным обликом вечно хворого брата Арнаута Каталана.

Арнаут Каталан, нахмурив брови, спросил:

– Кто еще сомневается во мне?

Он посмотрел на братьев и увидел, что сомневающихся много. Тогда брат Арнаут оставил свое место на скамье в зале заседаний и быстрым шагом вышел на галерею. Остальные братья подошли к выходу и столпились в арках.

Каталан метнул на них мрачный взгляд и вдруг прошелся по галерее колесом. Затем встал на руки и медленно завел согнутые в коленях ноги себе на плечи. Белый подрясник Каталана задрался, плащ распахнулся, черный капюшон свалился, и на ошеломленных братьев уставились одновременно костлявые желтоватые колени и хмурое лицо Каталана. Затем одним прыжком Каталан распрямился, поправил на себе одежду, подобрал капюшон.

– Я фигляр, – повторил он. – Я могу притвориться кем угодно. Это мое первое ремесло.

– Но тебе придется идти к еретикам переодевшись в чужое платье, – сказал ошеломленный брат Лаврентий. – Неужели ты сможешь сделать и это?

Каталан помолчал немного. Братья проповедники носили одежду общинных каноников с одной лишь разницей: ни днем, ни ночью, ни в час смертный не расставались они с белым нарамником, сходным с тем, что принят у восточных монахов, ибо его даровала им сама Пресвятая Дева.

Поразмыслив немного, сказал Каталан:

– Я сделаю и это, а вы определите для меня наказание.

И встав на колени, распростерся на каменных плитах.

И настоятель, посоветовавшись с братьями, вышел к Каталану и сказал:

– Встань, брат Арнаут, и ступай выполнять задуманное. Мы определим тебе наказание.

Вот как получилось, что несколько дней спустя под вечер в предместье Эстретефонда въехал всадник, одетый небогато, как торговец средней руки, отправляющийся в недолгую поездку. Он изрядно промок под дождем и время от времени принимался кашлять. Не решаясь долго блуждать по улицам в такую погоду, он завел коня под навес первого же дома и, постучав, попросил отворить.

Дверь приоткрылась, и чья-то рука поспешно сунула Каталану грош. Каталан придержал дверь.

– Да благословит тебя Бог за эту милостыню, добрый человек.

Дверь, перестав сопротивляться, распахнулась. На пороге стоял немолодой человек и щурил глаза, пытаясь разглядеть вечернего гостя.

– Если ты не нищий, – сказал он наконец, – то зачем бродишь под дождем и стучишься в незнакомые дома?

– Я ищу добрых людей, – сказал Каталан. Это было уже четвертое предместье, где повторялось одно и то же. – Вот почему я брожу один под дождем и стучу в ожидании, что отворится мне.

– Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет с тобой, – без колебаний отвечал хозяин дома, и сердце Каталана радостно стукнуло. – Ты найдешь тех, кого ищешь, на улице Богоматери Полей, второй дом от угла, с одним окном по фасаду.

– Да наградит тебя Бог по заслугам твоим, – промолвил Каталан, сам не зная, какой смысл вкладывает в эти слова.

Затем он снова сел в седло и отправился на улицу Богоматери Полей.

Когда Каталан постучался в дверь указанного дома, сумерки уже сгустились. В темноте слышно было, как шумит дождь, да хлюпает вода под копытами, да фыркает недовольная лошадь.

– Благословен Господь наш Иисус Христос, – обратился Каталан к слуге, открывшему дверь. – Меня прислала добрая женщина Беренгьера де Кунь, чтобы я передал некоторую часть денег тем, кто несет свет во тьму, веру в мир неверия, спасение погибающим.

Каталана тотчас же впустили, предоставив его самого заботам хозяина дома, а лошадь его – заботам слуги. Согревшийся теплым вином, переодетый щедростью хозяина в сухое, Каталан был допущен в жилые покои, где несмотря на поздний час горели свечи и несколько человек негромко переговаривались между собой.

Каталан остановился на пороге и спросил:

– Кому я должен передать деньги от доброй женщины Беренгьеры из Альби в обмен на благословение?

С этими словами он вытащил из-за пазухи мешочек с деньгами и встряхнул его. Никто не обратил на Каталана внимания, только один человек молвил равнодушно:

– Положи на стол. Это деньги Господа.

– Воистину так, – пробормотал Каталан.

Он сделал как ему велели и тихонько устроился в углу, постаравшись, чтобы о нем забыли. Время от времени он поглядывал на мешочек, но тот оставался на столе – к деньгам никто не прикасался. А потом мешочек вдруг исчез, но когда и как это произошло – не уследил даже наблюдательный Каталан.

Затем пришел еще один человек, ослепительно бледный, в черных одеждах, и все разом замолчали. Он обвел собравшихся глазами и улыбнулся доброй светлой улыбкой. Тотчас же люди, сколько их было в комнате, преклонили колени и получили благословение, после чего обменялись поцелуем мира, а слуга внес корзину с хлебами.

Поднимаясь с колен, Каталан мысленно обратился к своему товарищу Вильгельму, который должен был проследить, в каком доме сейчас находится он, Каталан, и отправиться за подмогой к отряду, ждущему в получасе езды от Эстретефонды. Ибо страх Каталана перед "совершенным" все увеличивался и бороться с этим оказалось невыносимо; воззвать же к Богу за помощью Каталан не решался – он был почти уверен в том, что "совершенный" легко может проникнуть в его мысли. И потому сидел Каталан, забившись в угол, и укрощал гневную душу свою, чтобы она не возмутилась и не выдала его.

А отряд, должно быть, уже получил весть и мчится к предместью…

И вот закончил "совершенный" Риго Лагет проповедь и молвил, благословляя хлебы в корзине:

– Благословен будь, именем Господа нашего Иисуса Христа, сей хлеб жизни и сие печево истины! Господь наш Иисус Христос! Да войдет хлеб сей жизнью в уста всех истинно верующих и да изблюется он со желчью и кровью из уст нечестивых, предавшихся врагу человеков и исповедующих ложно!

С этими словами "совершенный" разделил первый хлеб и раздал половинки налево и направо. И так, разделяясь, шествовал хлеб из рук в руки, пока самый малый кусочек, который и делить уже было не нужно, не попал к сидящему с края Каталану. И все вложили хлеб в уста и стали жевать. Каталан хотел уклониться и только сделать вид, что ест, но сосед его вдруг странно глянул и спросил:

– Что ты робеешь, добрый человек? Разве не прислала тебя верная наша, Беренгьера из Альби? Разве не истолковала она тебе смысл нашей трапезы? Не хлеба ли спасения пришел ты вкусить?

– Воистину так, – отозвался Каталан и под пристальным взглядом соседа поскорее запихал хлебец в рот и, не жуя, проглотил.

Тем временем разговор за столом повернулся к бытовым делам общины: называли имена просящих об утешении, перечисляли дома, где есть больные, к которым необходимо направить врачей, называли размеры и содержание взносов в имущество общины, упомянули при этом и имя Беренгьеры из Альби – похвалили ее за щедрость.

Тут один человек обрадованно воскликнул:

– Я же говорил вам, добрые люди, что мне удастся ее обратить!

Каталан понял, что это, должно быть, и есть тот самый Бростайон… Но ничего больше он подумать не успел, ибо внезапно его охватила дурнота, в глазах у Каталана потемнело, в ушах отчаянно зашумела кровь, и схватившись обеими руками за живот, он перегнулся пополам и громко замычал от боли. И когда все глаза обратились на него, Каталан вдруг начал неудержимо блевать кровью и желчью. Судороги сотрясали все его тело, пока хлебец не вышел из его утробы. Тогда Каталан затих, обтирая лицо и плача.

Лагет поднялся со своего места, стремительно подскочил к Каталану и вцепился в его плечо.

– Иуда! – воскликнул "совершенный". – Ты проник на нашу братскую трапезу со злыми мыслями!

Но Каталан ничего не мог говорить и только слабо постанывал. В животе и в горле у него все было будто исцарапано когтями.

Удерживая Каталана, Лагет обратился к собравшимся:

– Мы говорим, что не должно проливать крови ни одного живого существа – ни зверя, ни птицы, ни человека. Но сей змий вполз к нам в дом, обманув наше доверие, и принял обличие человека; проливать же кровь гадов дозволительно.

Каталан слегка шевельнулся в руках Лагета. Тот поглядел на него презрительно и заключил:

– Впрочем, он умрет и без пролития крови, дабы никто не был этим смущен. Свяжите его хорошенько и подвесьте вниз головой.

Тот же слуга, что заботливо подносил Каталану на кухне вино и помогал сменить мокрую одежду на сухую, стянул руки Каталана грубой веревкой и, продев свободный конец веревки пленнику между ног, ловко опутал его щиколотки, после чего подвесил к массивной потолочной балке на кухне рядом со свиным окороком.

Зная, что неизбежно ожидает его мучительная и долгая смерть, Каталан, уже не скрываясь, принялся выкрикивать сдавленным голосом:

– Pater noster qui in caelis! Еs sanctificetur nomen tuum!

И вдруг, видимо, привлеченный католической латынью, одиноко и неуместно раздающейся в еретическом логове, ворвался на кухню какой-то человек и одним махом перерубил обе веревки, так что Арнаут Каталан и свиной окорок упали на пол одновременно. От удара Каталан потерял сознание; когда же очнулся, то увидел рядом с собою брата Вильгельма.

– Слава Богу! – сказал Вильгельм. – Мы подоспели вовремя.

Каталан подхватился было вскочить да бежать наверх, но Вильгельм удержал его. Тогда Каталан спросил жадно:

– Всех схватили?

– Двоих. Один убит.

– Их было больше, – мрачно сказал Каталан. – Помоги мне встать, брат, ибо ноги, кажется, опять не хотят служить мне опорой. Как же это вышло, что вы упустили столь многих?

Из еретического дома забрали всю найденную там одежду и деньги; ставни и двери забили и под утро двинулись обратно в Тулузу. Дождь уже, по счастью, перестал, хотя теперь задул холодный ветер. Среди захваченных был Риго Лагет. Каталан скрипел зубами, глядя, как "совершенный" идет между двух коней, привязанный за левую руку к седлу одного всадника, а за правую – к седлу другого.

Город встретил их молчанием. Арестованных препроводили в тюрьму инквизиторского дома и заперли там, а Каталан, пошатываясь, явился в монастырь и объявил братьям, что измаран нечистотами снаружи и внутри, после чего рухнул на пороге церкви и наотрез отказался вставать.

Так пролежал он остаток дня и всю ночь, а возобновившийся дождь нещадно поливал его холодными струями. Наутро, по распоряжению настоятеля, подступили к нему брат Фома и брат Лаврентий и, разорвав на Каталане одежду, как следует отходили его плетьми. Согрев таким образом остывшую кровь упрямого своего собрата, заставили они его выпить жидкой каши, после чего перетащили в постель и закутали одеялами, ибо Каталан весь одеревенел и не мог даже двигаться.

Суд над захваченными в Эстретефонде еретиками открылся с наступлением весны. Пейре Челлани предложил судить их не инквизиционным, а публичным судом, ибо вина арестованных была очевидна и оправдание их вряд ли возможно.

Стоило посмотреть, как в большом зале бывшего дома Челлани, за длинным столом, лицом к рядам скамей, рассаживались мрачновато-торжественные доминиканцы – рослый, угловатый брат Пейре и долговязый Каталан с красными пятнами на острых скулах. За отдельным маленьким столиком устроился нотарий, румяный от волнения. Вдоль стены выстроились одетые в черное официальные представители городского самоуправления. Гремя оружием и переговариваясь, заняла свое место у входа и окон стража трибунала.

Жители славной Тулузы полагали, что упускать подобное зрелище, для города совершенно новое, поистине грешно, поэтому от желающих проникнуть в зал отбоя не было. Разумеется, допущены были самые именитые; прочим же предоставлялась полная свобода торчать под окнами и выкрикивать угрозы в адрес инквизиторов.

Имена и степень вины обвиняемых были установлены, расследование их преступных деяний произведено, однако для передачи осужденных в руки светской власти требовалось соблюдение некоторых формальностей.

Челлани имел право осудить их и без допроса, на основании одних лишь свидетельских показаний, однако счел открытый процесс более полезным для тех в Тулузе, кого еще можно спасти.

И вот под стражей ввели сперва одного арестованного – Риго Лагета, который ступал босыми ногами скромно потупив взор, а следом – второго, известного под именем Иоанн, бородатого, вшивого, одетого в рваную мешковину, с язвами на руках и ногах – от чрезмерного воздержания.

Следом внесли Бростайона. Однако не следует думать, будто внесли его потому, что ноги Бростайона были изувечены пытками или потому, что он обессилел вследствие жестокого обращения тюремщиков. Вовсе нет! Бростайона внесли потому, что сам по себе Бернар Бростайон как таковой на суде отсутствовал и был представлен на процессе чучелом, сделанным из той одежды, что забрали из еретического дома. Чучело хрустело соломой и слепо таращилось нарисованными глазами. На груди у него был пришит лоскут ткани с именем.

Точно так же были явлены судьям Гугесьон из Кастельнодари, Коньост из Сен-Альбана, Мервиль, Кассьер из Альби и Бернар из Сальветата, в прошлом цистерцианский монах из аббатства Гран-Сельв.

Вид этих соломенных чучел, усаженных в ряд на скамью подле живых обвиняемых, вызвал у зрителей торжествующие смешки.

Брат Пейре встал и громко вознес молитву к Богу, прося не оставить слуг Своих и ниспослать им сил и разума разобраться в столь сложном и запутанном деле, после чего Каталан зачитал обвинительный акт, начав с отсутствующих:

– Гугесьон из Кастельнодари, – обратился он к чучелу, сидевшему рядом с лохматым Иоанном. – Вы обвиняетесь в следующих преступлениях: вы принимали участие в еретических обрядах, слушали поучения ересиархов, преклоняли перед ними колени и получали от них благословение, ели освященный ими хлеб, снабжали их продуктами, одеждой и всем необходимым для жизни. Таким образом, на основании двадцать шестого канона Нарбоннского поместного собора Католической Церкви 1233 года по Воплощении Слова, вы можете быть осуждены без допроса на одном только основании свидетельских показаний, которые представлены на настоящем процессе. Тем не менее, не считая возможным избегать публичного оглашения вашей вины, которую вы подтвердили вашим поспешным бегством, я спрашиваю вас: действительно ли вы виновны во всех тех преступлениях, которые были перечислены в присутствии всего города Тулузы?

Каталан поглядел на чучело Гугесьона. Чучело, слегка привалившись к плечу Иоанна, пучило незрячие глаза и скалило безмолвный рот. В облике болвана вдруг мелькнуло что-то зловещее. Казалось, он вот-вот оживет.

Выждав паузу, Каталан заключил:

– Да смилуется Господь над Гугесьоном из Кастельнодари и да ниспошлет Он ему прощение грехов, если, по бесконечному милосердию своему, сочтет такое возможным! Гугесьон из Кастельнодари! Вы обвиняетесь как уличенный в ереси и передаетесь в руки светской власти для совершения над вами надлежащей казни.

К чести Гугесьона надо сказать, что он не остался совсем безразличным к подобному приговору: пошевелившись, чучело вдруг рухнуло на пол, как бы потеряв сознание.

Следующим был осужден Коньост из Сен-Альбана. Он обвинялся в том, что преклонял колени перед "совершенным", участвовал в трапезе еретиков, слушал их поучения и, видимо, вполне разделял их богомерзкое учение. Если бы названный Коньост из Сен-Альбана добровольно явился в трибунал и заявил о своих заблуждениях, прося духовной помощи, его действия могли бы быть определены как богохульство, проистекающее от легкомысленного отношения к вере и недостаточного знакомства с католической догматикой. Однако вооруженное сопротивление, оказанное страже инквизиции, следствием чего явилась смерть означенного Коньоста, доказывает, что заблуждения названного Коньоста были его сердечной верой и таким образом самая память еретика подлежит осуждению, а его дом – конфискации.

Чучело не возражало.

Третьим выслушал приговор Мервиль, квалифицированный как соумышленник, оказывавший содействие распространению ереси, поскольку исполнял различные просьбы еретиков. Мервиль был тем самым слугой, что вязал Каталана. Желая быть справедливым, Каталан сообщил болвану Мервиля, что оригинал во плоти мог отделаться пятилетним покаянием и паломничеством, но, предпочтя бегство, он сам осудил себя плачевной участи.

Таким образом на смерть был осужден также Бернар из Сальветата; что касается Кассьера, то его инквизиция сочла возможным частично оправдать, поскольку ни в трапезе, ни в обрядах он не участвовал, а если когда-либо и участвовал, то свидетелей тому не нашлось. Это был врач, который навещал больных еретиков и оказывал им помощь, за которой те не смели обращаться ни к католикам, ни к евреям. Кассьеру было предложено, где бы он ни находился, принести искреннее покаяние и вернуться в лоно католической Церкви.

После этой сентенции чучело Кассьера публично выпотрошили, сняв сперва соломенную голову, солому вытряхнули на пол, а штаны и рубаху сложили на скамье.

Каталан сел, свернул пергаменты и, прикрыв глаза, безмолвно погрузился в молитву.

Тем временем поднялся Пейре и обратился к "совершенному" Лагету:

– Риго Лагет, признаешь ли ты, что это твое подлинное имя?

Лагет поднялся со скамьи, пряча руки в рукавах и склонив голову.

– Да, – ответил он спокойно.

– Признаешь ли ты себя еретиком?

Лагет медленно поднял голову.

– А ты? Ты, называющий себя братом Пейре, – признаешь ли ты себя исповедующим ложное вероучение?

– Нет! – резко сказал Пейре.

– И я нет, – отозвался Риго Лагет. – Я верую в Единого Доброго Господа, в спасение души, в наказание виновных, в обетование небесного блаженства для верных. Я веду праведную жизнь, как и все мои собратья, я не оскверняю рук моих ни чужой кровью, ни прикосновением к женщине. Я чист и не найдется ни одного человека, который видел бы меня запятнанным, ибо ни единого часа жизни моей я не провел в уединении без свидетелей.

Брат Пейре проговорил хмуро:

– Показной набожностью, сладкими обещаниями, постным видом и ловкими речами подобные тебе и улавливают доверчивые души! Не ты ли вымогал имущество у одной вдовы в Альби? Не ты ли настойчиво завлекал ее в общину, пытаясь запугать?

– Я пекся о сестре, – отвечал Лагет. – Какое тебе дело, поп, до сестры моей?

– Не ты ли совращал людей в ересь, разбивая семьи и уводя мужа от жены, как было проделано с семьей Бростайона?

– Разве не сказано у апостола: "Добро человеку жены не касатися"? – тут же ответил Лагет.

– Не властью ли врага человеческого заколдовал ты хлеб, когда раздавал его на трапезе в доме Коньоста?

– Во время последней вечери знал Иисус, что среди сотрапезников Его – предатель, и опустивший с Ним руку в блюдо предаст Его. Разве не говорил Он ученикам Своим: "Ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою"? Наша братская трапеза создана по примеру апостольской, ибо мы отвергаем ваши пышные языческие богослужения.

– Довольно! – молвил Пейре. – Риго Лагет обвиняется в открытом исповедании еретического учения, в проповедании его, в совращении католиков, в отправлении нечестивых обрядов и в гласном союзе с дьяволом.

Лагет выслушал это не моргнув глазом и проговорил только:

– Да смилуется Господь над Тулузой, если она отдана во власть злобно лающих псов, а праведные изгнаны!

Это вызвало шум среди зрителей. Многие вскочили с мест и ринулись вперед, чтобы немедленно освободить арестованных. Стража преградила им дорогу, выставив копья и мало-помалу оттеснила взволнованных именитых граждан из дома инквизиции. На улице, запруженной народом от дома инквизиции до самого храма Богоматери Белоцерковной, они присоединились к толпе и немало подогрели ее рассказом о случившемся.

Иоанна осудили уже при пустом зале. Выслушав смертный приговор, оба "совершенных" обнялись и обменялись долгим поцелуем. Глядя на этих лобызающихся мужчин, одного как бы сияющего, другого завшивленного, в расчесанных язвах, Каталан вдруг ощутил дурноту.

Им связали руки и, угрожая толпе оружием, провели по улице до кафедрала Сен-Этьен, где размещались епископская резиденция и городская тюрьма – более надежная, чем инквизиционная.

Город шумел и волновался.

Каталан и Пейре следовали за осужденными, а со всех сторон их тесно окружала стража. Иоанн вопил, не переставая:

– Я добрый христианин! Смотрите, добрые люди! Смотри, Тулуза! Смотрите, как проклятые монахи мучают добрых христиан!

В монахов летели комья грязи и отбросы, а пожелания так и сыпались:

– На костер псов Доминика!

– Содрать с них кожу!

– Сжечь их осиное гнездо!

– Распять их!

– Разрезать их на куски!

Каталан крикнул брату Пейре:

– Сейчас полетят камни!

Брат Пейре широко и зло улыбнулся.

– Тогда умрем как святой Этьен!

Оба расхохотались, так что даже Иоанн на мгновение замолчал и поглядел на монахов как на сумасшедших.

Еле добравшись до собора Сен-Этьен и заточив пленников в надежную тюрьму, оба доминиканца остались в резиденции епископа, поскольку выходить на улицу сейчас представлялось опасным.

Прежний тулузский епископ Фалькон умер за несколько лет до этого и был похоронен в часовне аббатства Гран-Сельв, недалеко от Тулузы; новый носил то же имя, что и тулузский граф – Раймон, но не отличался ни силой характера своего предшественника, ни боевитостью своего тезки. Тем не менее он дал братьям проповедникам вполне здравый совет не приводить приговор над еретиками в исполнение, поскольку в таком городе, как Тулуза, это может привести к разрушительному бунту.

Таким образом лишь наутро после памятного заседания трибунала Пейре и Каталан вернулись в свой монастырь. Брат Пейре сразу засел писать отчет о происшедшем; Каталан же отправился в сад и там уселся возле колодезя, бездумно глядя на грядки, покрытые уже нежной зеленью всходов. А потом он как-то вдруг, сразу, увидел, что рядом с ним сидит еще один человек, и был этот человек Каталану знаком.

И сказал ему Каталан:

– Как вы прошли сюда, мастер Менахем?

Удивительным показалось Каталану только это; все же прочее – и то, что за все эти прошедшие годы старый иудей ничуть не изменился, и то, что, мертвый, он вновь оказался среди живых, – почему-то ничуть Каталана не озадачивало.

– Ты, никак, не рад мне, Арнаут Каталан? – спросил мастер Менахем.

– Рад, – неуверенно отвечал Каталан. – А вы разве не сердитесь, мастер Менахем, за то, что я обокрал вас?

– Не сержусь, – хмыкнул старый иудей. – Наследники мои от этого никак не обеднели; ты же не употреблял мои снадобья во зло.

– У нас с братом Фомой тут хороший огород, – похвастал Каталан бесхитростно. – Мы посадили в нынешнему году и салат, и красную капусту, а на тех грядках у нас майоран и петрушка.

– Молодцы, – похвалил мастер Менахем. – А ты, как я погляжу, стал суров к инаковерию?

– Ни евреев, ни сарацин мы не трогаем, пока те не совращают в свою веру католиков, – сообщил Каталан.

Мастер Менахем вздохнул.

– Молодец, – повторил он рассеянно. – Говорит мудрейший Абрахам бен Эзра: "И станет он убийцей и склонным к угнетению других; и будет он гневлив и лжив; и будет он палачом, склонным к печали; и будет он решителен; и станет он привержен чести; и люди станут следовать за ним на путях его"…

– Это он все обо мне говорит? – удивился Каталан.

Еврей не ответил. Пожевал губами в бороде и молвил неожиданно:

– Помнишь, Каталан, ты все хотел вызнать, что такое "палач с Кораном в сердце"?

– Я не желаю вас слушать, господин! – вскричал Каталан. – Зачем вы пришли? Зачем вы меня смущаете?

– А? – Старый еврей обратил на своего бывшего слугу ясные, почти детские глаза и вдруг признался: – Я и сам не знаю… А это христианский монастырь? Как же я сюда вошел? Мы ведь с тобой нарушаем сейчас твой… Как вы, франки, называете свои правила?

– Нет, – сказал Каталан. – По нашему уставу, я могу разговаривать с людьми, непричастными к ордену, даже в стенах монастыря.

Иудей все размышлял о чем-то, все пытался что-то вспомнить, и наконец лицо его прояснилось – морщинки разбежались от глаз:

– Вспомнил! Ты ведь кашляешь, Каталан?

– Да.

– И в моче бывает кровь?

– Да.

– Нехорошо! – Мастер Менахем покачал головой, погладил бороду хорошо знакомым Каталану движением и сказал решительно: – Попробуй вот что: каменной петрушки четыре драхмы, да семян сельдерея, укропа и имбиря по четыре драхмы, да перца девять зерен измельчить и, растерев с вином, прикладывать к телу. Это должно помочь.

И встал.

– Вы за этим и приходили, господин? – спросил Каталан.

– Да, – ответил старый иудей и засмеялся. – Прощай, Каталан!

И Каталан проснулся.

В тревогах и бездействии минул месяц; незадолго до Пасхи Риго Лагет попросил встречи с кем-нибудь из доминиканцев, и в тюрьму к осужденному еретику явились Каталан и Пейре.

Иоанн, прикованный за буйство к стене, при виде монахов хрипло зарычал:

– Иродиада пришла! А, пришла, пришла Иродиада! Пляшет, пляшет! Требует головы Иоанна!

– Замолчи! – не выдержал брат Пейре, и Иоанн тут же впился в него страшным горящим взором.

– Пляшет, пляшет! – выкрикнул он, дергая цепь и корчась. – И отдадут ей голову Иоанна, ведь она пляшет!

Каталан и Пейре миновали беснующегося Иоанна и подошли к Лагету. Тот лежал на соломе, не шевелясь.

Риго Лагет исхудал еще больше и сделался таким мертвенно-бледным, будто никогда не бывал на солнечном свете. Брат Пейре, стоя над ним, позвал:

– Риго Лагет, ты просил о встрече.

Лагет открыл глаза.

– Один Иуда, другой Иродиада, – прошептал он. – Тем лучше.

И замолчал.

Брат Пейре подождал немного, а затем осторожно спросил Лагета:

– Не хочешь ли ты принести покаяние?

Лагет мелко затрясся на соломе, заквохтал – засмеялся.

– Ох, утомил! – вымолвил он наконец. – Нет, я позвал вас для иного, собаки. Я хочу произнести над вами проклятие, вы, псы злого бога. Слушайте! Будете вы прокляты в памяти тех, кого любите, и в помыслах тех, для кого трудитесь! Имя ваше сделается грязью, а дела ваши станут пылью, и будет плевать вам вослед Тулуза, и ненавистны вы будете в Альби, и уничтожат вас в Фуа, и сотрут вас в Безье, и вычеркнут вас из книги жизни в Каркассоне – во веки веков будьте вы прокляты!

И молча ушли от Лагета оба монаха.

Наутро Лагет был мертв. Тюремщик, который нашел его уже остывшим, говорил потом брату Пейре, будто из широко раскрытых глаз "совершенного" глядел сам дьявол. Да, дьявол! Когда он, тюремщик, опускал покойному веки, дьявол норовил укусить его за палец! Так и лязгал, засев в зрачках мертвеца, так и скрежетал зубами!

При полном молчании Тулузы воздвигли помост и установили два столба для осужденных, привезли и навалили вязанки хвороста и дрова, выставили стражу. Затем под рев труб и нестройный гвалт колоколов от епископской резиденции к Саленским воротам двинулась телега со сплошными высокими бортами. Четыре всадника охраняли ее, а пешие копейщики шли по пять человек спереди и сзади. В телеге же бесновался связанный Иоанн, а вокруг него подпрыгивали и тряслись чучела, набитые соломой и одетые поверх рубах и штанов в белые балахоны кающихся. Их соломенные волосы торчали клочьями, размалеванные лица глумливо лыбились. Никак не желали они ехать смирно! Труп Лагета лежал на полу телеги – усохший, странно маленький, и сам похожий на куклу – и упрямо приоткрытыми глазами равнодушно поглядывал на Иоанна.

Вот так миновали и храм Богоматери Белоцерковной, и дом инквизиции; оставили по правую руку сожженный некогда Амори де Монфором Нарбоннский замок и вышли на Саленскую площадь – ровное место перед воротами.

Двое стражников ухватили Иоанна за связанные руки и поволокли из телеги. Иоанн же смеялся, тряс головой и цеплялся ногами за борт. В свалке телегу опрокинули, и все – чучела, труп, бьющийся в путах Иоанн и стражники – кучей повалились на землю. Наконец пересилили Иоанна, ударив его в висок тупым концом копья, и обвисшего мешком подтащили к помосту и накрепко привязали к столбу. Всего веревками обмотали, от шеи до щиколоток, чтобы и пошевелиться не мог.

Дальше дело пошло быстрее, ибо прочие осужденные не проявляли никакого упрямства и вовсе не сопротивлялись правосудию. Тело Лагета, тяжелое, как бревно, несмотря на малость роста, привязали рядом с Иоанном, с другой стороны столба. Соломенных же еретиков рассадили у второго столба в кружок и прихватили их одной общей веревкой, дабы не рассыпались.

Тулузцы стояли молча – вся площадь, вся насыпь, возведенная вместо срытых каменных стен, створ улицы в воротах – все было полно народу.

Капеллан из кафедрала Сен-Этьен в последний раз вознес над головами распятие, после чего два факела в руках стражников поклонились вязанкам хвороста, и костры занялись.

Солома пылала ярко и весело. От белых балахонов поднялся черный дым. Размалеванные личины корчили в огне отвратительные гримасы.

Иоанн вдруг ужасно и осмысленно закричал, словно в последнее мгновение жизни безумие оставило его, после чего уронил голову на грудь и затих.

Каталан, стоявший среди прочих монахов возле самого помоста, упал на колени и закрыл лицо руками. Когда все было кончено, брат Фома решился наконец его потревожить и отвел горячие, покрасневшие от жара костра ладони Каталана. Лицо бывшего фигляра было залито слезами.