Жизнь и труды св. Дионисия Великого, епископа Александрийского

Глава третья. Пастырская и литературная деятельность св. Дионисия от окончания гонения Декия до начала гонения Валериана

Гонение, воздвигнутое Декием в конце 249 или в начале 250 г., продолжалось более года и кончилось со смертью Декия, убитого в войне с готами на берегах Дуная в ноябре 251 г.[456] Но уже в начале 251 г., когда Декий оставил Рим для войны с готами, оно значительно ослабело в Риме и Карфагене, и св. Киприан Карфагенский мог возвратиться к своей пастве вскоре после праздника Пасхи.[457] Что касается св. Дионисия, то судя по его словам в послании к Домицию и Дидиму,[458] едва ли он мог возвратиться в Александрию ранее смерти Декия. Преемником Декия был Галл (251-253). Новый император повторил ошибку своего предшественника. В послании к Ермаммону св. Дионисий писал о нем: «Галл также не понял Декиева зла, не заметил, что было причиной его падения, но споткнулся о тот самый камень, который лежал перед его глазами... Он изгонял в ссылку тех святых мужей, которые молились о его спокойствии и здравии».[459] Впрочем, гонение при Галле, повидимому, ограничилось только Римом, где один за другим сосланы были в ссылку Римские епископы Корнилий и Лукий, и Карфагеном, где св. Киприан имел утешение видеть, с каким замечательным мужеством христиане, не исключая женщин и детей, выносили страшные пытки.[460]После смерти Галла и трехмесячного правления Эмилиана,[461] о котором Евсевий в своей «Истории» даже не упоминает, на престол вступил император Валериан (253-260), разделивший власть со своим сыном Галлиеном (253-268). Первые четыре года своего правления Валериан настолько благосклонно относился к христианам, что св. Дионисий в послании к Ермаммону[462] ставит его в этом отношении выше всех «предшествовавших государей, не исключая и тех, которые явно назывались христианами». Самый дом Валериана «наполнялся людьми благочестивыми и был церковью Божией». Таким образом, около шести лет (251-257) св. Дионисий мог оставаться в Александрии и более спокойно, чем при Декии, управлять своей паствой.

Впрочем, и в этот период времени Александрийская церковь не была свободна от внешних бедствий. Если северные провинции Империи страдали от постоянных войн с варварами, то южные подверглись ужасам страшной моровой язвы. Эта болезнь уже при императоре Декии унесла несколько жертв в Александрии, а при Галле, по единогласному свидетельству всех светских и церковных историков,[463] свирепствовала с ужасающей силой во всех провинциях Империи, особенно в африканских. Начавшись в Эфиопии, она прежде всего обрушилась на Египет и Александрию и ежедневно уносила здесь множество жертв.[464] Без сомнения, св. Дионисий не оставался равнодушным к страшному бедствию, постигшему Александрию, и в своих попечениях о больных и умерших от болезни не уступал тем пресвитерам и диаконам, подвиги которых он описал в одном из пасхальных посланий[465]десять лет спустя (в 263 г.), когда болезнь достигла высшей степени своего развития.

Но гораздо более внешних бедствий тревожили св. Дионисия внутренние волнения в Церкви, связанные с расколом Новациана, появлением хилиастов и разногласиями по вопросу о крещении еретиков. Все время, пока продолжались эти волнения, св. Дионисий не переставал писать послания к разным лицам с целью умиротворения Церкви. Эти послания в самых привлекательных чертах рисуют нам светлую личность и кроткое отношение св. Дионисия к падшим и заблуждающимся, а вместе с тем ясно свидетельствуют о том, каким высоким авторитетом пользовался он не только среди подчиненных ему епископов, но и в глазах предстоятелей важнейших Церквей христианского мира.

Причиной раскола Новациана были честолюбивые стремления этого пресвитера к достижению епископского звания в Риме. После кончины Фабиана, скончавшегося мученической смертью в самом начале гонения Декия, Римская кафедра более года оставалась незамещенной. Новациан, гордившийся своим философским образованием и красноречием[466] и выделившийся из ряда других пресвитеров строгим отношением к исполнению требований церковной дисциплины,[467] надеялся быть Римским епископом. Но надежды его не оправдались, и на епископскую кафедру Рима в июне 251 г. был избран Корнилий.[468] Во время избрания Корнилия в Риме скрывался от суда своего епископа карфагенский пресвитер Новат, стоявший во главе пресвитеров, недовольных избранием Киприана на епископскую кафедру Карфагена. В Риме Новат вступил в сношения с Новацианом и вместе с ним стал действовать против вновь избранного епископа. В качестве предлога к расколу они воспользовались снисходительным отношением папы Корнилия к падшим во время гонения Декия. Им удалось составить партию против Корнилия и привлечь на свою сторону некоторых исповедников.[469] Сначала Новациан тщательно скрывал свои честолюбивые замыслы и, по свидетельству Корнилия, с клятвой уверял, что он вовсе не желает епископства.[470] Не высказывая еще явных притязаний на Римскую кафедру, он старался только очернить Корнилия в глазах предстоятелей других Церквей. С этой целью от имени исповедников, но без их ведома, отправлены были ко всем Церквам письма, «исполненные клевет и злоречия и произведшие возмущение во всех почти Церквах».[471]

Св. Дионисий узнал о несогласиях, возникших в Римской церкви, вскоре после избрания Корнилия. Новый епископ по существовавшему в то время обычаю уведомил о своем избрании св. Киприана и, как можно с вероятностью предполагать, предстоятелей других важнейших Церквей того времени, Фабия Антиохийского и св. Дионисия Александрийского. Но в то же самое время получены были в этих Церквах и вышеупомянутые письма, переполненные клеветами на св. Корнилия, где ему ставились в вину вымышленные преступления и особенно крайне снисходительное отношение к падшим.[472] Можно думать, что подобное послание получено было от Новациана и принявших его сторону римских исповедников и св. Дионисием. По прочтении посланий той и другой стороны св. Киприан без всяких колебаний склонился на сторону св. Корнилия. Св. Дионисий также не замедлил возвысить свой голос против нарушителей церковного мира, желая в самом начале подавить опасный раскол и склонить верующих к миру и единению. С этой целью, как можно думать, и написаны были св. Дионисием три послания — одно к римским исповедникам, благосклонно относившимся к расколу Новациана и к защищаемому Новацианом мнению о непринятии падших в общение, и два к римским братьям — «О мире» и «О покаяния».[473] Послания эти не сохранились до нашего времени. Но весьма вероятно, что в послании к римским исповедникам, св. Дионисий, подобно Киприану,[474] склонял римских исповедников к единению с Церковью. Что же касается посланий к римским братьям «О мире» и «О покаянии», то, судя по заглавию, св. Дионисий в этих посланиях писал римским братьям, разделившимся на две партии сторонников Корнилия и Новациана, о необходимости примирения друг с другом через признание законным епископом одного Корнилия и убеждал соединиться с Корнилием и Церковью тех римских братьев, которые отделились от нее вследствие козней Новата и Новациана. Вместе с тем он доказывал им, что покаяние может заглаживать и самые тяжкие преступления, не исключая идолослужения, чего не признавали Новациан и его последователи.

В то время как св. Киприан и св. Дионисий своими посланиями старались подавить возникший в Риме раскол, Новациан сбросил с себя личину бескорыстного защитника церковной дисциплины и усилил раскол незаконным посвящением своим во епископа Римской церкви. Поддерживаемый Новатом и посланиями исповедников,[475] Новациан хитростью склонил трех епископов рукоположить его во епископа Римской церкви и не постеснялся высказывать явные притязания на Римскую кафедру. Подобно св. Корнилию, он особыми посланиями известил о своем посвящении предстоятелей Карфагенской и Александрийской церквей. Несмотря на то, что при рукоположении Новациана было употреблено насилие над епископами, Новациан, желая представить свой неблаговидный поступок в более благоприятном свете, продолжал утверждать, будто сам он не желал епископского звания, но был против воли вынужден принять посвящение. Но если предстоятели некоторых Церквей поверили лживым уверениям Новациана, то не были обмануты св. Киприан и св. Дионисий. Первый не счел даже нужным отвечать Новациану и уведомил Корнилия, что он не только не признал Новациана законным епископом Рима, но не позволил даже прочитать публично присланное им письмо.[476] Но кроткий епископ Александрии, получив от Новациана послание, в котором последний слагал вину раскола на некоторых братьев, будто бы насильно заставивших его принять сан епископа, сделал попытку примирить Новациана с Церковью. С этой целью он отправил ему небольшое письмо, весьма ясно характеризующее мягкий характер и миролюбие Александрийского епископа. Вот что читаем мы в этом письме: «Дионисий Новату[477] брату желает здравия. Если ты против воли доведен был до этого (т. е. до принятия епископского сана), как ты говоришь, то можешь доказать это возвращением (в Церковь) по своей воле. Все надлежало претерпеть, чтобы только не разделять Церковь Божию. Перенести мучение ради того, чтобы не разделить Церковь, было бы не менее похвально, чем пострадать за отказ от жертвоприношения идолам, а по моему мнению, первое мученичество было бы даже выше второго. Там человек претерпевает мучение только ради одной собственной души, а здесь ради всей Церкви. Если бы ты даже и теперь убедил или принудил братьев прийти к единомыслию, то заслуга твоя была бы более вины, и вина не вменилась бы, а заслуга вызвала бы похвалы. Если же ты не в состоянии достигнуть этого вследствие неповиновения братьев, то по крайней мере старайся спасти свою собственную душу. Желаю тебе сил для мира о Господе».

Трудно было в более мягкой форме указать римскому пресвитеру на неискренность заявлений его о том, будто он недобровольно сделался епископом. Св. Дионисий пишет Новациану не как предстоятель одной из важнейших Церквей христианского мира, имеющий право повелевать и осуждать, но как человек, руководимый только искренней заботой о всеобщем благе и горячо убежденный в том, что в тяжкие времена гонений охранение внутреннего мира и единения между верующими должно составлять первую и главную заботу всех пастырей Церкви. Чтобы как-нибудь не обидеть честолюбивого Новациана, Александрийский епископ не отказывает ему ни в имени брата, ни в христианских благожеланиях, хотя и того и другого удостаивались только люди, не прервавшие общения с Церковью. Он даже удерживается от наименования себя епископом, чтобы не оскорбить Новациана, не имевшего права на это наименование.[478]

Несмотря на крайне умеренный и снисходительный тон увещаний Александрийского епископа, благожелательное послание его к Новациану не достигло своей цели, и честолюбивый пресвитер продолжал сеять раздор, всюду рассылая своих послов и даже поставляя своих лже-епископов по областям и городам, где уже были законно поставленные епископы.[479] Более успеха имели два вышеупомянутые послания св. Дионисия к римским братьям и к римским исповедникам. Из послания Корнилия к Фабию, епископу Антиохийскому, мы знаем, что римские христиане недолго оставались на стороне Новациана и вместе с исповедниками возвратились в Церковь.[480] Послания св. Дионисия и св. Киприана раскрыли им глаза на этого человека, заботившегося не столько о благе Церкви, сколько об удовлетворении своих честолюбивых замыслов. Возвращаясь в Церковь, исповедники перед лицом нескольких епископов, пресвитеров и множества мирян покаялись в том, что «доверие к хитрому и зловредному зверю заставило их на некоторое время отложиться от Церкви».[481] А так как благосклонное отношение их к Новациану не только в Риме, но и в других местах склонило на сторону раскольников некоторых верующих, то римские исповедники не ограничились публичным покаянием в Риме, но особым письмом уведомили о своем возвращении в Церковь св. Киприана Карфагенского.[482] Можно думать, что и св. Дионисий получил от римских исповедников подобное же послание с уведомлением о возвращении их в Церковь. По крайней мере, и он, подобно св. Киприану, написал римским исповедникам еще два послания уже после того, как они возвратились в Церковь. Хотя Евсевий, упоминая об этих посланиях,[483] ничего не говорит об их содержании, однако можно предполагать, что в одном из них св. Дионисий приветствовал исповедников с возвращением в Церковь и выражал свою радость по поводу этого возвращения, как сделали это Римская церковь[484] и св. Киприан,[485] а в другом опровергал ложное мнение Новациана о том, что падшие не могут быть принимаемы в общение с Церковью.

Мы уже говорили, что в качестве предлога к расколу Новациан воспользовался снисходительным отношением Корнилия к падшим. Вопрос о принятии в Церковь тяжких грешников, виновных в убийстве, блудодеянии или в отречении от веры, еще при папе Каллисте решен был в том смысле, что все грешники могут надеяться на принятие в церковное общение, если понесут соответствующее проступку покаяние. Но и тогда некоторые были недовольны снисходительным отношением Церкви к кающимся грешникам и, отделившись от Церкви, образовали особое общество под управлением Ипполита.[486] Гонение Декия, сопровождавшееся падением значительного числа христиан во всех важнейших городах Империи, особенно в Карфагене и Александрии, снова обратило внимание христиан на вопрос о принятии падших. Падшие еще до окончания гонения просили о принятии их в церковное общение. Римский клир, управлявший Римской церковью после смерти Фабиана до избрания Корнилия, постановил оказывать снисхождение и давать мир тем падшим, которые находились в опасной болезни, угрожавшей им смертью, впрочем, под тем условием, если они «по совершении покаяния и чистом исповедании гнусности своих поступков слезами, вздохами и плачем показали признаки болезнующего и истинно кающегося духа».[487] Что касается остальных падших, то окончательное решение о них откладывалось до избрания нового епископа. О своих действиях и постановлениях римский клир сообщил в особых письмах карфагенскому клиру[488] и св. Киприану.[489] Св. Киприан, удалившийся, подобно св. Дионисию, из Карфагена на время гонения, также писал карфагенскому клиру, что падшие должны дожидаться наступлений мира в Церкви, когда можно будет сделать о них какое-либо постановление с общего совета.[490] Исключение сделано было только для находившихся в смертельной опасности: подобно римскому клиру, и св. Киприан разрешил принимать их в общение, не дожидаясь соборного постановления по вопросу о падших.[491] Когда гонение несколько ослабело, то и в Риме, и в Карфагене все падшие получили возможность примирения с Церковью не только перед смертью, но и ранее, под условием более или менее продолжительного и тяжкого покаяния. В Риме Корнилий вскоре после своего избрания принял в общение с Церковью одного пресвитера Трофима и павших вместе с ним верующих.[492] Когда же Новациан воспользовался этим случаем для решительного отделения от Церкви, то Корнилий созвал в Риме великий собор, на котором было до 60-и епископов. На этом соборе постановлено было отлучить Новациана и его сторонников от Церкви, а падших исцелять и врачевать средствами покаяния.[493] Такое же постановление сделано было и на Карфагенском Соборе 251 г. Хотя каноны этого собора и не сохранились до нашего времени в подлинном виде, однако из послания Киприана к Антониану мы видим, что на этом соборе относительно всех падших, не исключая и тех, которые не находились в смертельной болезни, постановлено было не отнимать у них надежды на принятие в общение и на примирение с Церковью, чтобы вследствие отчаяния они не опустились еще более и, не допускаемые в Церковь, не стали жить поязычески.' Вместе с тем, с целью предотвратить ослабление церковной дисциплины постановлено было «тщательно исследовать вины, побуждения и обстоятельства каждого в отдельности» и требовать от падших, ищущих общения с Церковью, продолжительного покаяния соразмерно тяжести проступка каждого из падших в отдельности.[494] Определяя различные степени виновности падших, св. Киприан в том же послании к Антониану пишет: «Не думай, любезнейший брат, что получивших охранительные записки (libellaticos) следует равнять с совершившими жертвоприношения (sacrificatis), если часто различны состояние и вина даже между теми, которые принесли жертвы. Не следует равнять того, кто тотчас охотно приступил к нечестивому жертвоприношению, и того, кто дошел до этого гибельного поступка после долгой борьбы, уступая необходимости, и того, кто предал себя и всех своих, и того, кто, сам решившись подвергнуться опасности за всех, исполнением пагубного дела предохранил от такой же опасности жену и детей и весь дом; того, который побудил к преступлению поселенцев или друзей своих, и того, который пощадил поселенцев и жильцов и принял под свой гостеприимный кров весьма многих изгнанных и убежавших братьев и таким образом представил и принес Господу живыми и невредимыми многие души, молящиеся за одну уязвленную».[495] Нет сомнения, что на Карфагенском соборе всем этим различным классам падших назначены были различные по продолжительности и тяжести виды покаяния.[496] Что касается больных, лежащих на смертном одре, то собор подтвердил прежнее распоряжение св. Киприана о немедленном принятии их в общение с Церковью.[497]Но теперь условием этого разрешения поставлено было искреннее раскаяние и сердечное сокрушение падших. Прощение обещано было только тем из них, которые еще до болезни обнаружили сердечную скорбь о своих преступлениях.[498] На случай выздоровления больных, получивших разрешение во время болезни, собор постановил признавать данное им разрешение действительным.[499]

В Александрии, так же как и в других городах, падших было очень много, и в самом повествовании о гонении Декия св. Дионисий ясно различает степени их виновности и дает понять, что одни из них согрешили более, а другие — менее.[500] Может быть, и здесь вопрос о том, при каких условиях падшие могут быть принимаемы в общение с Церковью, возник еще в то время, когда св. Дионисий находился в отсутствии. Мы не имеем прямых указаний на то, что св. Дионисий во время гонения сделал какие-либо распоряжения относительно принятия падших. Тем не менее, одно замечание св. Дионисия в послании к Фабию Антиохийскому дает основание думать, что и св. Дионисий, подобно св. Киприану и клиру Римской церкви, сделал распоряжение о том, чтобы до окончания гонения в общение с Церковью принимались только умирающие. «Я приказал, — говорит в этом послании св. Дионисий, — разрешать отходящих от сей жизни, если они будут просить о том, а особенно — если и ранее просили, чтобы они отходили с доброй надеждой».[501] Как мы увидим ниже, по наступлении мира в Церкви св. Дионисий постановил давать прощение грехов не только падшим, находящимся в смертельной опасности, но и всем другим, если только они искренно раскаивались в своих преступлениях. Поэтому можно думать, что вышеупомянутое распоряжение св. Дионисия о принятии в Церковь падших, находящихся в смертельной опасности, относится к тому времени, когда гонение еще свирепствовало в Александрии. Сравнивая это постановление св. Дионисия с постановлением римского клира, св. Киприана и Карфагенского собора, мы легко можем заметить, что св. Дионисий относился к падшим более снисходительно, чем современные ему пастыри Римской и Карфагенской церкви. Последние допускали примирение падших с Церковью лишь в том случае, если падшие искали этого примирения до начала болезни, а св. Дионисий, по-видимому, считал возможным давать разрешение и тем падшим, которые домогались примирения с Церковью только перед смертью. Впрочем, и он высказывал мысль, что те из умирающих падших, которые искали примирения ранее начала болезни, более других заслуживали снисхождения.

Возвратившись в Александрию по окончании гонения, св. Дионисий открыл доступ в Церковь всем падшим под условием истинного раскаяния в совершенных ими преступлениях. Уже по своему мягкому и любвеобильному характеру св. Дионисий не мог благосклонно относиться к мысли, будто людей, впавших в грех отречения от веры под влиянием слишком тяжких внешних обстоятельств, следует считать окончательно погибшими и осужденными. Он хорошо знал, что в суждении о нравственном достоинстве человека следует обращать внимание не столько на внешние действия, сколько на внутреннее расположение. Поэтому св. Дионисий более сожалел, чем осуждал падших, и когда обнаружилось, что многие члены его паствы, не устоявшие во время жестокого гонения, нуждаются в примирении с Церковью, «протянул им руку помощи и дал место покаянию», как выражается о нем автор «Александрийской» или «Пасхальной хроники».[502] Доказательством того, что дверь покаяния открыта была теперь для всех падших, может служить относящееся к этому времени послание св. Дионисия к египетским братьям. Хотя оно не сохранилось до нашего времени, однако из сообщения Евсевия об этом послании видно, что предметом его было покаяние, и что св. Дионисий «излагал в нем свое мнение о падших, определяя степени их падения».[503] Это коротенькое замечание Евсевия о содержании послания к египетским братьям дает основание думать, что, определяя различные степени падения отрекшихся от веры, св. Дионисий вместе и назначал для каждого падшего особое покаяние сообразно с его виной. А так как невероятно, чтобы св. Дионисий назначал различные формы покаяния умирающим, то можно предполагать, что уже в этом послании св. Дионисий развивал мысль о возможности для всех падших достигнуть примирения с Церковью не только перед смертью, но и ранее под условием подчинения более или менее тяжелой и продолжительной покаянной дисциплине. Относительно тех, которых болезнь и предстоящая кончина заставляли искать немедленного разрешения от грехов, св. Дионисий в особом послании к Конону, епископу Ермопольской церкви, подтвердил свое прежнее распоряжение об отпущении грехов больным, находящимся на смертном одре. Но это распоряжение было дополнено здесь разъяснениями относительно тех случаев, когда падшие, получив разрешение от грехов во время болезни, снова выздоравливали. Подобно св. Киприану, св. Дионисий полагал, что безрассудно было бы вновь подчинять их игу греха, после того как они освободились, примирились с Богом, сделались участниками божественной благодати и не совершили никакого нового преступления. «Неужели, — пишет в этом послании св. Дионисий, — своим приговором мы будем ставить Богу границы, которые Он должен соблюдать (в случае смерти больного), а сами не будем соблюдать их (в случае выздоровления)? Неужели обещая милосердие Господа, мы будем отказывать в своем?»[504] Отсюда видно, что и св. Дионисий признавал разрешение от грехов, данное во время болезни, безусловно действительным и в случае выздоровления больного. Впрочем, по взгляду св. Дионисия, падшие, получившие разрешение от грехов во время болезни, не освобождались еще от подчинения предписанной им покаянной дисциплине; по крайней мере, в тех случаях, когда падший и по выздоровлении от болезни нуждался в дальнейших подвигах покаяния, он должен был смирить себя добровольно для уврачевания своей собственной души и в назидание другим. Неисполнение этого совета, писал св. Дионисий, свидетельствовало бы об отсутствии в падшем истинно покаянного настроения и было бы достаточным основанием для вторичного отлучения от общения с Церковью.

Сравнение постановлений Римского и Карфагенского соборов, св. Киприана и св. Дионисия о принятии падших в общение с Церковью убеждает нас во взаимном согласии предстоятелей Римской, Карфагенской и Александрийской церквей по вопросу об отношении к падшим. Но если на Западе постановления Римского и Карфагенского соборов значительно ослабили раскол Новациана, то на Востоке было еще немало сторонников строгого и сурового отношения к падшим. Перечисляя послания, написанные св. Дионисием по поводу раскола Новациана, Евсевий упоминает об обличительном или увещательном (έπιστρεπτική) послании к александрийской пастве; если предметом этого послания были раздоры и несогласия александрийских христиан, вызванные письмами Новациана и спорами о падших,[505] то можно думать, что и в самой Александрии находились люди, сочувствовавшие мнениям Новациана. Но еще более благосклонный прием эти мнения встретили в Антиохии и других восточных Церквах, особенно в тех, которые входили в состав Антиохийского диоцеза. К расколу Новациана был несколько расположен и епископ Антиохийской церкви Фабий,[506] несомненно имевший такой же авторитет в глазах епископов восточных Церквей, каким пользовались св. Дионисий в Египте, св. Киприан в северозападной Африке и Римские епископы в Италии. Что побудило Фабия склониться на сторону Новациана, с точностью решить трудно. Может быть, его, как и римских исповедников, привлекла мнимая ревность Новациана о чистоте жизни и о поддержании строго церковной дисциплины.[507] Возможно также, что благосклонное отношение Фабия к Новациану и защищаемому им мнению об отношении к падшим было следствием влияния на него со стороны Ипполита, еще при папе Каллисте заявившего себя сторонником строгой покаянной дисциплины.[508]

Как бы то ни было, открытое участие Фабия в расколе Новациана вызвало несогласия в восточных Церквах, и епископы некоторых Церквей приняли сторону Новациана. Необходимо было позаботиться о восстановлении мира и согласия между разделившимися Церквами. Эту благородную, истинно христианскую задачу взял на себя св. Дионисий. Без сомнения, с целью примирения враждовавших Церквей написаны были св. Дионисием упоминаемые Евсевием[509] послания к лаодикийским братьям, предстоятелям которых был епископ Филимидрис, и к братьям в Армении, где епископ был Мерузанис. Предметом этих посланий было покаяние, и можно думать, что в них, как и в посланиях о покаянии к египетским и римским братьям, св. Дионисий писал о силе и значении этого таинства как средства примирения с Церковью.

Но для окончательного подавления новацианского раскола на Востоке необходимо было отклонить от новацианских лжеучений епископа Антиохийского. С этой целью епископ Римский Корнилий написал Фабию несколько посланий, сообщая ему о действиях Римского собора и об образе мыслей епископов Италии, Африки и других западных областей. В особом послании Корнилий писал Фабию Антиохийскому об определениях собора, и сверх того отправил к нему еще одно послание о поступках и характере Новациана.[510] Св. Дионисий, со своей стороны написал Фабию одно очень обширное послание, заключающее в себе большую часть изложенных выше подробностей о событиях, случившихся в Александрии во время гонения.[511] Уже из самого рассказа св. Дионисия Фабий мог заключить, что при значительном числе падших неуместно было бы слишком суровое отношение к ним и отказ в примирении с Церковью даже под условием искреннего покаяния. Но чтобы еще яснее показать Фабию, как жестоко и несправедливо было бы со стороны пастырей Церкви лишать падших надежды на спасение, св. Дионисий ссылается на пример мучеников и исповедников, снисходивших к положению падших. «Эти божественные мученики наши, — пишет св. Дионисий в конце своего послания к Фабию, — восседающие ныне вместе с Христом, общники царства и участники суда Его, производящие вместе с Ним суд, принимали некоторых падших братьев, виновных в жертвоприношении идолам. Видя обращение и раскаяние их и полагая, что оно может быть приятно Тому, Который вообще не хочет смерти грешника, но ожидает его покаяния, они допускали и вводили их в свои собрания и делали их общниками в молитвословиях и трапезах. Итак, что вы, братие, посоветуете нам, — продолжает св. Дионисий, — в таком случае? Что нам делать? Остаться ли в согласии и единомыслии с ними, соблюсти их суд и их любовь и сделать добро тем, которых они миловали? Или признать их суд несправедливым, поставить самих себя ценителями их мнения, оскорбить милосердие и разрушить (установленный ими) порядок?»

Вопросы св. Дионисия самым ясным образом свидетельствуют о высоком уважении его к исповедникам и мученикам, и можно думать, что в Александрии при св. Дионисии принятие падших в общение мучениками и исповедниками ускоряло и облегчало для них примирение с Церковью. По-видимому, и здесь, как в Карфагене, существовал обычай просить у мучеников ходатайствовать перед епископом за падших и рекомендательных записок в пользу последних. Из выписанных выше слов св. Дионисия можно заключать, что этим ходатайствам мучеников и исповедников св. Дионисий придавал весьма важное значение. Может быть, это следует объяснять тем, что александрийские мученики и исповедники в своих отношениях к падшим не допускали таких злоупотреблений, какие подали св. Киприану повод советовать карфагенским исповедникам, чтобы они «внимательнее рассматривали поступки, дела и заслуги каждого, тщательно обсуждали роды и качества самых преступлений и поименно обозначали в своих свидетельствах тех, которых они сами видели и знают и покаяние которых находят более или менее удовлетворительным».[512] Однако и в Александрии общение падших с мучениками и исповедниками в молитвах и трапезах имело как бы частный характер и само по себе не давало права на участие в общественных молитвословиях и таинствах Церкви, хотя и побуждало епископов относиться к такого рода падшим более снисходительно. Допустить же к участию в молитвословиях и таинствах Церкви мог только епископ, и при всем своем уважении к мученикам и исповедникам св. Дионисий ясно дает понять, что публичное или церковное общение в строгом смысле этого слова обусловливается согласием или разрешением епископа. Но св. Дионисий не считал себя вправе оставлять без внимания желания мучеников и исповедников, тем более что последние ходатайствовали за падших и принимали их в своем собрании лишь после того, как видели «обращение и покаяние их». Благосклонное отношение мучеников и исповедников к падшим служило для него лучшим доказательством искренности покаяния и обращения падших. Считая покаяние главным условием для примирения падших с Церковью, св. Дионисий и в послании к Фабию, как во многих других посланиях, относящихся к этому периоду, много писал о покаянии,[513]конечно, с целью показать, что это таинство может открыть дверь спасения и для падших.

Чтобы окончательно поколебать в глазах Фабия ложное мнение Новациана о том, что для падших не может быть надежды на спасение, св. Дионисий рассказывает ему об одном чудесном событии, случившемся в Александрии. Здесь жил один благочестивый старец по имени Серапион. Он до самой старости вел безупречную жизнь, но во время гонения пал и из страха перед наказаниями принес жертву идолам. Не раз просил он потом простить совершенное им преступление, но все просьбы его были безуспешны, так как никто не принимал его и не ходатайствовал о нем.[514] Наконец, его постигла смертельная болезнь. В течение трех дней Серапион лежал в бессознательном состоянии, не произнося ни одного слова. На четвертый день он мало-помалу пришел в себя и, призвав своего внука, сказал ему: «Долго ли вы будете удерживать меня здесь? Поспешите и отпустите меня скорее; позови ко мне кого-либо из пресвитеров». Сказав это, он снова потерял дар слова. Мальчик побежал к пресвитеру. Между тем, была ночь, пресвитер сам оказался больным и не в состоянии был отправиться вместе с мальчиком. Но он знал о распоряжении св. Дионисия давать разрешение в грехах отходящим от жизни, если они будут просить о том, а особенно если они просили и ранее. Поэтому он дал мальчику часть Евхаристических Даров (της ευχαριστίας) с приказанием растворить ее в воде и влить в уста старца. Мальчик воротился с Дарами и не успел еще войти в комнату, как больной снова пришел в себя и сказал: «Ты здесь, сын мой? Пресвитер не мог прийти, но ты сделай скорее, что тебе приказано, и освободи меня». Мальчик исполнил его просьбу, и лишь только старец принял Святые Дары, как тотчас же испустил дух. «Не ясно ли, — прибавляет к своему рассказу св. Дионисий, — что Сам Бог сохранил его жизнь до разрешения во грехе и до того времени, когда, получив это разрешение, он смог получить награду за свои многочисленные добрые дела?»

Прямых указаний на то, какой результат имели послания св. Корнилия и св. Дионисия к Фабию Антиохийскому, мы не имеем. Можно только догадываться, что некоторые из сторонников Новациана, получив более подробные и точные сведения о нем от епископов Римского и Александрийского, примирились с Церковью.[515] Но во всяком случае и по получении этих посланий в Антиохии и на Востоке вообще оставались еще люди, державшиеся новацианских воззрений. Они намеревались даже поддерживать эти воззрения на Антиохийском соборе, созванном Фабием незадолго до кончины. В своем послании к Корнилию[516] св. Дионисий писал, что епископ Тарса и Киликии Елен, епископ Каппадокийский Фирмилиан и Палестинский Феоктист вместе с другими приглашают его на собор в Антиохию, где некоторые решились поддерживать раскол Новациана. Вместе с приглашением епископы уведомляли св. Дионисия о кончине Фабия и передаче Антиохийского епископства Димитриану. По всей вероятности, приглашение это послано было св. Дионисию после того, как упоминаемые в послании епископы прибыли на собор в Антиохию, так как едва ли каждый из них особо писал св. Дионисию. Если действительно приглашенные на собор епископы собрались в Антиохию, то нет основания сомневаться в том, что Антиохийский собор действительно состоялся, но не под председательством Фабия, а под председательством преемника его Димитриана.[517]

Несмотря на то, что Антиохийский собор, подобно Римскому, осудил Новациана,[518] однако волнения, вызванные расколом Новациана, продолжались еще несколько лет после смерти Фабия. Восточные Церкви, разделившиеся по поводу новацианского раскола, примирились между собой только в 255 или в 256 г. Сообщая об этом примирении Римскому епископу Стефану, св. Дионисий в следующих выражениях описывает радость восточных епископов по случаю прекращения несогласий: «Знай, брат, что все восточные и еще более отдаленные Церкви, ранее разделенные, пришли теперь к единению. Все предстоятели их повсюду согласны в образе мыслей и исполнены величайшей радости по случаю неожиданного утверждения мира: Димитриан в Антиохии, Феоктист в Кесарии, Мазабан в Элии, в Тире — Марин, Илиодор в Лаодикии, Елен в Тарсе и все киликийские Церкви, Фирмилиан и вся Каппадокия... Все сирийские области и Аравия, также Месопотамия, Понт и Вифиния, одним словом, все и везде радуются единомыслию и братолюбию, славя Бога».[519]

Без сомнения, этому умиротворению весьма много содействовали послания св. Дионисия, написанные им по поводу раскола Новациана. Но сам Новациан, а может быть и некоторые из наиболее ревностных его приверженцев не только не примирились с Церковью, но в последовательном развитии своих мнений дошли до новых лжеучений. Они стали отрицать право Церкви принимать в общение людей, впавших в смертный грех, и считая себя единственно истинной Церковью, дошли до отрицания действительности церковного крещения и начали перекрещивать переходивших к ним из Православной Церкви.[520] При всей своей снисходительности к заблуждающимся св. Дионисий не мог не осудить упорства Новациана, и в своем письме к Дионисию Римскому, бывшему тогда еще пресвитером Римской церкви, он строго порицает Новациана за произведенные им смуты и новые лжеучения. «Мы по справедливости, — пишет здесь св. Дионисий, — отвращаемся Новациана.[521] Он разделил Церковь, увлек некоторых из братьев к нечестию и хуле и клевещет на премилосердого Господа нашего Иисуса Христа, называя Его немилостивым. Сверх того, он отвергает святое омовение, извращает предшествующее этому омовению исповедание веры[522] и совершенно изгоняет из братий Святого Духа, хотя бы и оставалась еще надежда на пребывание или возвращение Его в них». Эти слова св. Дионисия уже напоминают нам суровые замечания св. Киприана о Новациане в одном из посланий к Корнилию, где Новациан называется «отступником от Церкви, врагом милосердия, убийцей покаяния, учителем гордости, разрушителем истины и губителем благодати».[523]

Принимая самое деятельное участие в устранении раздоров, вызванных расколом Новациана, св. Дионисий в то же время должен был бороться с лжеучением хилиастов.[524] В первые три века среди христиан немало было людей, разделявших популярные иудейские верования о наступлении земного мессианского царства, исполненного чувственных удовольствий для верных последователей Мессии. Можно думать, что уже современные Иисусу Христу иудейские книжники, подобно позднейшим талмудистам, определяли продолжительность этого царства в тысячу лет[525] и таким образом положили начало хилиазму или учению о тысячелетнем земном царстве Мессии. Основание для этого учения они находили в истории творения мира, утверждая, что мир, сотворенный в шесть дней, будет существовать в течение шести тысяч лет, а затем наступит новый тысячелетний период, нечто вроде субботнего тысячелетия, когда Бог будет покоиться во славе вместе с верными. То же заключение выводили они из слов псалма: тысяча летъ пр'кдъ очима Твоима Господа, яко день вчерашнш, иже мимоиде и стража нощная,[526] Это учение о «дне Господнем», продолжающемся тысячу лет, распространилось и между христианами, так как мотивы, привлекавшие к нему иудеев, страдавших под гнетом ненавистного рабства, делали его столь же дорогим и для некоторых христиан, особенно во времена жестоких гонений со стороны язычников. Но после вознесения Иисуса Христа на небо и особенно после разрушения столицы иудейского царства, Иерусалима, христианские чаяния стали связываться с учением Христа и апостолов о втором пришествии Спасителя на землю. В священных книгах Нового Завета христиане, мечтавшие о тысячелетнем царстве Мессии, находили места, по-видимому, благоприятствовавшие их учению. В этих книгах есть указания на то, что от иудейских чаяний о земном царстве Мессии несвободны были даже апостолы, спрашивавшие Спасителя уже перед вознесением Его на небо, не теперь ли хочет Он восстановить царство Израиля.[527] Одно место из Апокалипсиса св. Иоанна Богослова,[528] где говорится, между прочим, что верующие будут царствовать со Христом тысячу лет, давало хилиастам повод ссылаться на авторитет любимого ученика Иисуса Христа. Неудивительно поэтому, что некоторые из отцов и учителей Церкви первых веков, например апостол Варнава, Папий, Иустин Мученик, Тертуллиан, св. Ириней, еп. Лионский, и другие разделяли хилиастические воззрения, не представляя, впрочем, тысячелетнего царства Христова в таких грубых чувственных красках, в каких представляли его иудействующие секты. Но хилиастические чаяния вовсе не были общецерковным верованием, как утверждают некоторые из западных историков.[529] Хилиазм имел и горячих противников, особенно среди учителей Александрийской школы, усвоившей аллегорический способ изъяснения Священного Писания и унаследовавшей лучшие стороны идеалистической системы Платона. В числе этих противников едва ли не самое видное место принадлежит св. Дионисию Александрийскому.

Описанию борьбы св. Дионисия с хилиастами посвящены две главы (24 и 25) седьмой книги «Церковной истории» Евсевия. Хотя ни у Евсевия, ни в посланиях самого св. Дионисия нет определенных указаний на время, к которому относится его полемика с хилиастами, однако наиболее вероятным является предположение, что она падает на первые годы правления Валериана (253-257).[530] Жестокое гонение Декия настолько оживило чаяния египетских хилиастов, что в Арсинойском округе Египта учение хилиастов произвело расколы и отложения целых Церквей. Распространению хилиазма в этом округе особенно сильно содействовало сочинение одного египетского епископа по имени Непот, может быть, занимавшего епископскую кафедру в самом городе Арсиное.[531] Это сочинение носило заглавие «Обличение аллегористов» (Έλεγχος άλληγοριστών) и написано было Непотом в защиту буквального понимания обетований, заключающихся в Священном Писании и особенно в Апокалипсисе, в котором Непот, подобно другим хилиастам, находил особенно ясные доказательства в пользу своего мнения об имеющем наступить тысячелетнем периоде чувственных наслаждений. Заглавие сочинения дает основание думать, что Непот высказывался в нем и против утвердившегося среди учеников Александрийской школы обычая объяснять Священное Писание в аллегорическом и таинственном смысле. Может быть, Непот не пощадил в своем сочинении и знаменитого учителя Александрийской школы Оригена, тем более что последний в своих экзегетических произведениях не раз высказывался против грубых представлений хилиастов и грубо чувственного понимания ими некоторых мест Священного Писания.[532]Сочинение Непота встретило самый сочувственный прием среди христиан Арсинойской провинции, издавна расположенных к хилиазму. Находились люди, ставившие эту книгу выше Закона и пророков, выше Евангелий и апостольских посланий и выдававшие учение Непота, изложенное в ней, за великую и глубокую тайну. Успеху книги Непота содействовали личные свойства этого епископа. Св. Дионисий сам хвалит его за веру и трудолюбие, за ревностные занятия Священным Писанием и за множество составленных им духовных песнопений, услаждавших весьма значительное число верующих. Учение Непота продолжало распространяться и после его смерти. Последователи Непота старались склонять на свою сторону людей простых, мало способных к возвышенным рассуждениям о будущем славном пришествии Спасителя на землю, о воскресении из мертвых и будущей жизни в царстве Христовом. Для таких людей хилиастические представления о земных удовольствиях, ожидающих в этом царстве всех верных последователей Христа, казались и более понятными, и более привлекательными, чем возвышенное учение Оригена и других учителей Александрийской школы. Особенной ревностью в распространении хилиазма отличался некто Коракион, стоявший во главе последователей Непота.

Успехи хилиазма в Арсинойском округе были настолько значительны, что скоро обратили на себя внимание св. Дионисия; для борьбы с хилиазмом св. Дионисий счел необходимым лично отправиться в Арсиною. Он сам оставил нам весьма интересный рассказ о своих собеседованиях в Арсинойском округе. Эти собеседования представляют нам прекрасный и редкий пример того успеха в достижении цели, который является результатом любви к истине и искреннего стремления к миру в участниках спора. Прибыв в Арсиною, св. Дионисий созвал пресвитеров и учителей христиан, живших в различных селениях Арсинойского округа, и убедил их согласиться на всенародное исследование учения хилиастов в присутствии тех братьев, которые пожелали бы принять участие в совещаниях. Сторонники хилиазма не замедлили сослаться на сочинение Непота, считая книгу его несокрушимой опорой своего учения. Целых три дня с утра до вечера св. Дионисий и его собеседники рассматривали содержание этой книги. Серьезное отношение к предмету спора и спокойствие всех лиц, принимавших участие в рассуждениях, искреннее желание раскрыть истину, внимательность и рассудительность, обнаруженные ими во время собеседования, произвели самое благоприятное впечатление на св. Дионисия. Все поочередно в строгом порядке и с соблюдением должного приличия предлагали на обсуждение свои вопросы, сомнения и убеждения. Между собеседниками не было людей, упорно настаивавших на своем мнении, хотя бы это мнение и оказывалось неправильным. Равным образом никто не уклонялся от выслушивания возражений, какие высказывались против него. Все вопросы и мнения, предлагавшиеся на обсуждение, сколько бы их ни было и каковы бы они ни были, подвергались самому тщательному исследованию и рассматривались до последних оснований. Никто не стыдился переменять свой взгляд и согласиться с другими, если этого требовали результаты исследования. Все добросовестно и без притворства с отверстыми к Богу сердцами принимали то, что находило подтверждение в доказательствах и в свидетельствах Священного Писания. Благодаря христианской любви и взаимной снисходительности, одушевлявшей всех членов арсинойского собрания, собеседование кроткого и предупредительного епископа достигло своей цели. Коракион, глава сторонников Непота, открыто признал себя побежденным доводами св. Дионисия. Он даже обещал в присутствии всех, собравшихся братьев оставить заблуждения Непота, никогда не проповедовать их и не говорить о них в частных беседах. Все радовались успеху беседы, восстановившей согласие и единомыслие между верующими.[533]

Конечно, и сам св. Дионисий был не менее доволен результатами своей беседы, а особенно заявлением Коракиона. Часто ли можно встретить человека, который в публичной беседе, в присутствии многочисленного собрания согласился бы признать свое заблуждение и отказаться от него? К такому результату могли привести только истинно христианское терпение св. Дионисия, позволявшего каждому свободно высказывать свое мнение, кроткий и умеренный тон вразумлений снисходительного епископа, вызывавший уступчивость со стороны противников и располагавший их к признанию истины, и беспристрастие слушателей св. Дионисия.

Но как ни утешительны были результаты арсинойского собрания, однако св. Дионисий не ограничился устной полемикой против хилиастических воззрений. В руках египетских христиан оставалась еще книга Непота, пользовавшаяся высоким уважением. Книга эта могла поддерживать увлечение хилиастическими воззрениями, особенно в тех читателях, которые почему-либо не присутствовали на арсинойском собрании. Поэтому св. Дионисий счел необходимым письменно изложить свое мнение о хилиазме, и с этой целью он написал две книги «Об обетованиях» (Περι έπαγγελιων).[534] Хотя Евсевий, по-видимому, причисляет эти книги к посланиям,[535] и хотя св. Дионисий, действительно, обращается в них к одному лицу,[536] однако в тех же книгах есть указание на то, что своим сочинением он имел в виду остановить распространение хилиастических воззрений, изложенных в книге Непота, и поколебать авторитет этой книги в глазах ее многочисленных поклонников.[537]Следовательно, св. Дионисий имел в виду более или менее значительный круг читателей.

С обычной кротостью и снисходительностью в отношении к заблуждающимся, св. Дионисий в самом начале своих книг «Об обетованиях» заявляет, что он питает высокое уважение и любовь к Непоту за его личные свойства и не решился бы писать против него, если бы Непот был еще в живых и не оставил после себя книги, написанной в защиту хилиазма. Он ограничился бы личной беседой с Непотом в твердой уверенности, что этой беседы было бы вполне достаточно для прекращения возникающих несогласий. Только любовь к истине и опасение явного раскола в Церкви заставили св. Дионисия прибегнуть к письменному опровержению книги Непота.

Сообщив затем изложенные выше сведения об арсинойском собеседовании, посвященном рассмотрению книги Непота, св. Дионисий в первой книге «Об обетованиях» изложил свое мнение о хилиазме. Из сохранившихся у Евсевия отрывков этой книги[538] мы видим, что учение хилиастов казалось св. Дионисию слишком грубым и низменным извращением возвышенного христианского учения о втором пришествии Христа, о воскресении из мертвых, о соединении верующих со Христом и уподоблении Ему. В противоположность Непоту, объяснявшему все обетования, заключающиеся в Священном Писании, в буквальном смысле, св. Дионисий защищал необходимость духовного понимания этих обетований. А так как Непот в защиту своего учения ссылался преимущественно на Апокалипсис, то с особенной подробностью св. Дионисий остановился на рассмотрении этой книги, посвятив ей всю вторую книгу своего сочинения «Об обетованиях».

Апокалипсис с древнейших времен пользовался самым высоким уважением в Церкви и сделался известным ранее многих других книг Нового Завета.[539] Но в то же время апостольское происхождение этой книги в течение трех первых веков подвергалось сомнению со стороны некоторых отцев и учителей Церкви. Таинственные картины и пророчества этой книги делали ее малопонятной для большинства верующих и менее пригодной для богослужебного чтения, чем другие книги Священного Писания. А с тех пор как хилиасты стали ссылаться на эту книгу в подтверждение своего учения, некоторые из противников хилиазма стали открыто высказывать сомнение в справедливости древнего предания об апостольском происхождении этой книги. Так поступил римский пресвитер Гай в своей полемике с монтанистом Проклом. Отвергая апостольское происхождение Апокалипсиса, Гай приписывал составление этой книги еретику Керинфу, будто бы надписавшему свое произведение именем великого апостола.[540]Впрочем, далеко не все противники хилиазма доходили в своей полемике против него до отрицания подлинности Апокалипсиса. Один из самых решительных борцов против хилиазма Ориген для опровержения хилиастов считал достаточным объяснение Священного Писания в иносказательном смысле и признавал Апокалипсис подлинным произведением св. Иоанна Богослова.[541]

Свои рассуждения об Апокалипсисе св. Дионисий начинает упоминанием о своих предшественниках, отвергавших апостольское происхождение этой книги. «Некоторые из наших предков, — пишет св. Дионисий, — совершенно отвергали и решительно оспаривали эту книгу, исправляя каждую главу в отдельности и не находя в ней ни смысла, ни последовательности. Они говорят, что и надписание этой книги ложно, ибо она не принадлежит Иоанну и не есть откровение, потому что на ней лежит непроницаемая и грубая завеса невежества. Автором этого произведения, говорят, был не кто-либо из святых или принадлежащих к числу членов Церкви мужей, но Керинф, измысливший ересь, названную по его имени керинфской, и надписавший свое изделие именем, внушающим доверие. Главный догмат его учения, говорят, состоял в том, что царство Христово будет земное и, как он мечтал, будет состоять в том, к чему он сам был привязан, как человек, преданный телу и плоти, — в пресыщении чрева и животной природы, т. е. в пище, питии, брачных связях и в том, что, по его мнению, сообщало всему этому более благовидный характер, — в празднествах, жертвоприношениях и заклании жертвенных животных».[542] Но, по свидетельству самого св. Дионисия, многие христиане высоко ценили эту книгу, а таинственный характер ее содержания только возвышал ее в глазах великого епископа, всегда отличавшегося глубоким смирением. «Что касается меня, — пишет он, — то я не осмелился бы отвергнуть эту книгу, так как многие братья смотрят на нее с уважением. Полагая, что она превышает мое разумение, я думаю, что каждое место ее заключает в себе какой-либо сокровенный и весьма дивный смысл. И хотя я не понимаю этой книги, однако предполагаю, что в словах ее скрывается глубокое значение. Не изменяя и не оценивая их собственным рассуждением, но полагаясь более на веру, я считаю их выше своего разумения. Я не порицаю того, чего не постиг, но удивляюсь тем более, что не разумею».

Не отрицая высокого достоинства Апокалипсиса, св. Дионисий, подобно своему учителю Оригену, полагал, что содержание этой книги нельзя понимать в буквальном смысле, как объясняли его Непот и другие хилиасты. Чтобы доказать необходимость аллегорического толкования Апокалипсиса и таким образом ослабить главное основание хилиастическихчаяний, св. Дионисий подробно исследовал все содержание книги Откровения и доказал, что ее нельзя понимать в прямом и буквальном значении. Окончив исследование содержания пророчеств Апокалипсиса, св. Дионисий останавливается на последней главе этой книги, на том месте этой главы, где писатель книги называет себя Иоанном.[543]Это упоминание писателя книги о себе самом, а может быть и мнение людей, приписывающих составление Апокалипсиса Керинфу, заставили св. Дионисия обратиться к рассмотрению вопроса о подлинности этой книги и высказать некоторые сомнения и недоумения, возникшие в нем при подробном ознакомлении с содержанием Апокалипсиса. Изложением этих сомнений и оканчиваются книги св. Дионисия «Об обетованиях».

Св. Дионисий не отрицает справедливости упомянутого свидетельства писателя книги о себе самом и соглашается с тем, что она составлена была Иоанном, и что этот Иоанн был святой и богодухновенный муж. Но он не решается признать, что писателем этой книги был апостол, сын Зеведея, брат Иакова, тот самый, которому принадлежит Евангелие с надписанием от Иоанна и соборное послание. Основанием сомнения в апостольском происхождении Апокалипсиса послужили для св. Дионисия следующие разности между этой книгой и Евангелием от Иоанна и соборным посланием, а также и двумя другими посланиями Иоанна. Прежде всего, св. Дионисий замечает, что писатель Евангелия и соборного послания, а также второго и третьего посланий, «приписываемых Иоанну»,[544] нигде не называет себя по имени, тогда как автор Апокалипсиса неоднократно называет себя Иоанном как в начале, так и в конце своей книги. Далее, называя себя Иоанном, составитель Апокалипсиса не называет себя, как это мы видим во многих местах Евангелия, ни возлюбленным учеником Господа, ни возлежавшим на персях Его, ни братом Иакова, ни самовидцем и личным слушателем Господа. Между тем он употребил бы одно из этих наименований, если бы хотел ясно обозначить себя. «Ничего такого, однако же, нет, — замечает св. Дионисий. — Он назвал себя только братом нашим, общником, свидетелем Иисусовым». Уже на основании этих соображений св. Дионисий склоняется к мысли, что составителем Апокалипсиса был не апостол Иоанн, а один из святых мужей, одноименных с этим апостолом. Таких мужей было много между христианами, так как они охотно принимали имя великого апостола из любви к нему и желания подражать ему и приобрести такую же любовь Господа, какой пользовался возлюбленный ученик Христов. Имя Иоанна было также распространено между детьми верующих, как и имена апостолов Петра и Павла. Об одном из мужей, носивших имя Иоанна, упоминается в книге Деяний апостольских. Этот муж был спутником и сотрудником апостолов Павла и Варнавы и назывался Иоанном Марком. Но так как из книги Деяний не видно, был ли он в Азии, то св. Дионисий высказывает предположение, что Апокалипсис был написан другим Иоанном, из бывших в Азии. По этому поводу св. Дионисий упоминает о двух находившихся в Ефесе гробницах, называвшихся Иоанновыми, намекая таким образом на то, что в одной из этих гробниц могло почивать тело апостола Иоанна, а в другой — тело составителя Апокалипсиса.

В содержании и языке Апокалипсиса св. Дионисий также находит немало оснований к сомнению в апостольском происхождении этой книги. Сходство между Евангелием и соборным посланием Иоанна очевидно: в том и другом раскрываются одни и те же мысли о воплощении Слова в одинаковых периодах и теми же словами; в том и другом часто употребляются слова: жизнь, свет, прехождение тьмы, истина, благодать, радость, Плоть и Кровь Господа, суд, оставление грехов, любовь Божия к нам, заповедь о любви друг к другу и о соблюдении всех заповедей, осуждение мира, диавола, антихриста, обетование Св. Духа, усыновление Богу, вера, имена Отца и Сына. Между тем, в Апокалипсисе св. Дионисий не находит ничего общего с Евангелием и соборным посланием ни по содержанию, ни по языку. Не только в Евангелии, но и в послании нет никакого упоминания об Откровении, равно и в Откровении нигде не говорится о послании, тогда как апостол Павел в своих посланиях указывает иногда на свои откровения, которых он не записывал отдельно. Евангелие и послание написаны чистым греческим языком не только без примеси иностранных неправильных или вообще простонародных оборотов речи, но и с особенным изяществом в выражениях, умозаключениях и расположении речи: «как видно, — замечает св. Дионисий, — составитель получил от Бога и дар ведения, и дар слова». Что касается составителя Апокалипсиса,[545] то св. Дионисий не отрицает, что он мог видеть и откровение, мог получить и видение, и пророчество, но речь и язык этой книги казались ему не чисто греческими, он находил в ней речения иностранные, а местами и неправильные обороты речи. Указание этих неправильностей св. Дионисий считает излишним из опасения, чтобы слова его не были приняты за насмешку, тогда как единственной целью их было раскрытие несходства сравниваемых книг.

Последнее замечание св. Дионисия не позволяет нам думать вместе с некоторыми защитниками подлинности Апокалипсиса, будто «св. Дионисий предпринял критическое исследование Апокалипсиса единственно с той целью, чтобы отнять у своих противников главную опору их мнения».[546] Мы видели, что св. Дионисий высказывает глубокое уважение к таинственному содержанию пророчеств Апокалипсиса и признает эту книгу произведением святого и богодухновенного мужа. Было бы странно сомневаться в искренности этих замечаний св. Дионисия,[547]а потому нет никаких оснований думать, что Дионисий хотел подорвать авторитет Апокалипсиса в глазах своих читателей. Для опровержения хилиастов он воспользовался тем же самым средством, каким ранее его пользовался Ориген, прибегавший в борьбе с хилиастами к аллегорическому толкованию таинственных видений, описываемых в Апокалипсисе. И если Ориген, не сомневающийся в апостольском происхождении Апокалипсиса, считал достаточным аллегорическое толкование Апокалипсиса для достижения успеха в борьбе с хилиастами, то едва ли можно думать, что ученик Оригена Дионисий считал такую аргументацию не вполне убедительной и хотел усилить ее своей отрицательной критикой. Во всяком случае, признавая Апокалипсис произведением святого и богодухновенного мужа, хотя и не принадлежавшего к числу двенадцати апостолов, и восхваляя возвышенный характер содержания этой книги, св. Дионисий мог только возвысить, а не унизить авторитет Апокалипсиса в глазах тех читателей, которым известно было мнение людей, считавших Апокалипсис произведением Керинфа. Сомнение св. Дионисия в апостольском происхождении Апокалипсиса само по себе не могло унизить достоинства этой книги, так как в каноне новозаветных книг были и другие книги, составленные не апостолами из числа 12-ти и тем не менее пользовавшиеся глубочайшим уважением в глазах всех верующих. Все эти соображения приводят нас к тому заключению, что только любовь к истине, а не какие-либо сторонние соображения побудили св. Дионисия высказать свои сомнения по вопросу о подлинности Апокалипсиса и таким образом отступить от общераспространенного мнения об этой книге.

Не считая возможным обвинять св. Дионисия в предвзятом намерении прийти к отрицательному решению вопроса об апостольском происхождении Апокалипсиса, мы не можем не заметить, что все основания, приводимые св. Дионисием в защиту своего взгляда, легко могут быть опровергнуты и действительно не раз опровергаемы были защитниками Апокалипсиса. В доказательство своего мнения св. Дионисий не мог привести ни одного положительного свидетельства из предания; все основания против подлинности Апокалипсиса имеют внутренний и притом отрицательный характер. Указываемые св. Дионисием разности между Евангелием и посланием св. Иоанна и Апокалипсисом легко объясняются пророческим характером Апокалипсиса. Подобно ветхозаветным пророкам, начинавшим свои пророчества указанием на свое собственное имя, и св. Иоанн называет свое имя в самом начале своей книги; подобно другим пророческим книгам, Апокалипсис богат таинственными образами и символами, обилием которых вполне удовлетворительно объясняются отмеченные св. Дионисием разности между Апокалипсисом и другими произведениями св. Иоанна по содержанию и языку. Сверх того, при внимательном изучении Апокалипсиса легко открыть в нем и черты сходства с Евангелием и посланиями Иоанна, довольно ясно указывающие на одного и того же писателя. Как в Евангелии и послании, так и в Апокалипсисе св. Иоанн с особенной настойчивостью упоминает о том, что в своих книгах он свидетельствует о тех событиях и явлениях, которые он видел собственными глазами;[548]как в Апокалипсисе, так и в других писаниях евангелиста Иоанна Иисус Христос часто называется одинаковыми именами: Словом, Агнцем, Свидетелем верным; наконец, в Апокалипсисе упоминается о прободении ребра Иисуса Христа, о чем из всех евангелистов повествует только святой Иоанн.[549]

Несмотря на то, что в своих книгах «Об обетованиях» св. Дионисий отступил от древнего предания об апостольском происхождении Апокалипсиса, книги его пользовались высоким уважением. Кроме Евсевия, сохранившего в своей «Истории» весьма значительные отрывки из этих книг, о них упоминают блаженный Иероним и блаженный Феодорит. Первый в своем предисловии к 18-й книге толкований на книгу пророка Исаии, говоря о хилиастах, пишет между прочим: «Опуская других, упомяну только об Иринее, против которого красноречивейший муж Дионисий, первосвященник Александрийской церкви, написал прекрасную книгу, осмеивая басню о тысяче лет».[550] Блаженный Феодорит в главе о Керинфе, которого многие считали основателем учения хилиастов, в числе лиц, писавших против этого еретика, называет и Дионисия, епископа Александрийского.[551] Так как ни Евсевий в своей «Церковной истории», ни сам Иероним в книге о церковных писателях не упоминают о каких-либо других произведениях св. Дионисия против хилиазма, кроме книг «Об обетованиях», то в приведенных выше свидетельствах Иеронима и Феодорита речь идет, вероятно, именно об этих книгах. Хотя они были направлены ближайшим образом против учения Непота, однако св. Дионисий опровергал в них учение вообще всех хилиастов, к числу которых принадлежал, между прочим, и св. Ириней, епископ Лионский, заимствовавший хилиастические воззрения у Папия, о чем свидетельствуют блаж. Иероним[552] и Евсевий.[553]Возможно, что в своих книгах «Об обетованиях» св. Дионисий упоминал и об Иринее и тем дал повод блаж. Иерониму считать книги «Об обетованиях» написанными против Иринея. Что касается Керинфа, то, как мы видели, св. Дионисий в своих книгах «Об обетованиях» упоминал о нем, говоря о людях, отвергавших апостольское происхождение Апокалипсиса и приписывавших составление его Керинфу. Излагая свое мнение о хилиазме, св. Дионисий, может быть, писал и о Керинфе, почему блаж. Феодорит и причислил Александрийского епископа к числу лиц, писавших против этого еретика.

Другим доказательством широкой известности книг «Об обетованиях» далеко за пределами жизни св. Дионисия может служить тот факт, что и в IV в. церковные писатели, в том числе и сам Евсевий,[554]обнаруживали некоторую нерешительность в суждении об Апокалипсисе, а один из защитников хилиазма Аполлинарий Лаодикийский сто лет спустя после появления книг св. Дионисия «Об обетованиях» счел нужным написать две книги в опровержение св. Дионисия,[555] не сохранившиеся до нашего времени.

Кроме волнений, вызванных в Церкви расколом Новациана и появлением хилиастов в Арсинойском округе, на первые годы правления Валериана падает начало знаменитых споров о действительности еретического крещения. Главными участниками в этих спорах были, с одной стороны, Римский папа Стефан и преемник его Сикст II, а с другой — епископ Карфагенский Киприан и малоазийские Церкви во главе с Фирмилианом, епископом Кесарии Каппадокийской. Св. Дионисий Александрийский во все время этих споров находился в постоянной переписке с предстоятелями Римской церкви и своими письмами старался склонить их к примирению с Карфагенской и малоазийскими Церквами. Но чтобы составить себе более или менее ясное понятие о тех услугах, какие оказал Церкви в это время св. Дионисий, необходимо сказать несколько слов о происхождении и развитии этих споров до того времени, когда св. Дионисий принял участие в обсуждении поднятого вопроса.[556]

. Нет сомнения, что уже в течение первых двух веков христианской эры не раз бывали случаи принятия в Церковь лиц, принадлежавших к еретическим обществам и крещенных еретиками. Но в памятниках христианской письменности первых двух веков не сохранилось сведений о том, как поступали в этих случаях предстоятели отдельных Церквей. Вполне определенных постановлений по этому вопросу тогда еще не было,[557] и можно думать, что каждый епископ поступал согласно со своим личным мнением и преданиями своей Церкви. Но к концу II в. число сект значительно умножилось, а вместе с тем увеличилось и число случаев перехода еретиков в Церковь, и вопрос о действительности крещения еретиков сделался уже предметом горячих рассуждений со стороны пастырей и церковных писателей. Из всех христианских писателей Тертуллиан, пресвитер Карфагенской церкви, едва ли не первый в своем трактате «О крещении» коснулся вопроса о действительности крещения, совершенного еретиками, и высказался за недействительность такого крещения.[558] Может быть, под влиянием этого трактата Тертуллиана и первый Карфагенский собор, бывший при Агриппине между 218 и 222 г.,[559] единогласно постановил не признавать действительности еретического крещения.[560] Есть основание думать, что и в Александрии в начале III в. еретическое крещение считалось недействительным. По крайней мере, Климент Александрийский называет крещение еретиков «ненастоящей и чуждой водой».[561] В малоазийских Церквах, на многолюдных соборах между 230 и 235 гг.[562] во фригийских городах Иконии и Синнаде под председательством Фирмилиана, епископа Кесарии Каппадокийской, после самого тщательного исследования вопроса также было постановлено, что всякое крещение, совершенное вне Церкви, должно быть отвергаемо.[563] В одной только Римской церкви утвердился обычай принимать обращающихся в Церковь из ересей без нового крещения посредством одного возложения рук с молитвой.[564] Как папа Каллист I, управлявший Римской церковью между 218 и 222 г., так и противник его Ипполит считали совершенное вне Церкви крещение действительным. Ипполит упрекал Каллиста только за то, что при нем впервые введено было перекрещивание лиц, получивших крещение от еретиков.[565] Этот упрек показывает, что в начале III в. Римские епископы, державшиеся иной практики, чем епископы африканских и малоазийских Церквей, не прерывали церковного общения с епископами других Церквей изза разногласия в решении вопроса о действительности еретического крещения. Дальнейшая история вопроса о крещении еретиков также свидетельствует о том, что и в Африке не все епископы держались мнения, утвержденного на соборе при Агриппине и на соборах в Иконии и Синнаде, и несмотря на это не были отлучаемы от церковного общения даже наиболее ревностными защитниками учения о недействительности еретического крещения.[566]

Новацианский раскол снова обратил внимание пастырей Церкви на вопрос о способе принятия еретиков и раскольников в общение с Церковью. После осуждения Новациана весьма многие из его сторонников как в Риме, так и в Африке стали обращаться в Церковь. Между ними были не только лица, получившие крещение в Церкви еще до уклонения в раскол, но и лица, крещенные новацианскими епископами и пресвитерами. Что касается первых, то относительно способа принятия их в Церковь между предстоятелями Церквей не было разногласий: все такие лица принимались в общение с Церковью без нового крещения, так как еще до уклонения в раскол получили истинное крещение.[567] Труднее было решить вопрос о способе принятия в Церковь лиц, получивших крещение вне Церкви, от новацианских епископов и пресвитеров, тем более что последние совершали крещение согласно с правилами Церкви, во имя Отца и Сына и Св. Духа, и содержали то же учение о Святой Троице, какое исповедовали и православные пастыри.[568] Поэтому не только в Риме, но и в Африке совершение крещения над новацианами, обращавшимися в Церковь, многим казалось повторением крещения и нарушением общепринятого правила о неповторяемости таинства крещения.[569] Для устранения возникших сомнений св. Киприан Карфагенский в своих письмах, написанных им к разным лицам по вопросу о крещении, настойчиво проводил мысль, что «вне Церкви крещение невозможно», и что всякий христианин, оставляющий ересь или раскол и принимаемый в Церковь, должен получить истинное крещение в Церкви, хотя бы и был ранее крещен еретиками или раскольниками. «Приходящих оттуда, — писал св. Киприан, — мы у себя не перекрещиваем, но крестим. Они ничего не получают там, где нет ничего, а приходят к нам, чтобы получить здесь, где есть благодать и всякая истина, потому что благодать и истина одна».[570] Исходя из этой точки зрения, св. Киприан не считал возможным сделать исключение для Новациана и в особом письме доказывал, что и новациане не имеют никакого права совершать крещение.[571] Три собора, созванные Киприаном в 255 и 256 г. для рассмотрения вопроса о действительности еретического крещения, также постановили «крестить всякого, кто приходит омыться от поддельной и нечестивой воды и освятиться истиной воды спасительной».[572] Впрочем, как ни решительно защищал св. Киприан постановления этих соборов и свое личное убеждение в недействительности еретического крещения, однако разногласие по этому вопросу он не считал достаточным основанием для прекращения мира и единения между Церквами и не раз высказывал мысль, что каждый епископ в решении этого вопроса может поступать по собственному усмотрению.[573]

В Римской церкви, державшейся обычая принимать еретиков и раскольников без крещения, по-видимому, не могло быть никаких недоумений относительно способа принятия в Церковь новациан. Но потому ли, что сами новациане перекрещивали православных, или потому, что многие из африканских епископов считали необходимым принимать новациан через крещение, среди римских христиан также появились люди, сомневавшиеся в правильности римской практики, в силу которой еретики и раскольники принимались в общение с Церковью без нового крещения. По крайней мере, мы имеем некоторое основание думать, что от этих сомнений не свободны были даже некоторые из членов римского клира, не исключая, может быть, и самого Стефана, который впоследствии в сане епископа без всяких колебаний защищал римскую практику и решительно требовал ее принятия от малоазийских и африканских Церквей. До нашего времени сохранился небольшой, но весьма важный по своему содержанию отрывок письма св. Дионисия Александрийского «к Дионисию и Стефану, предстоятелям Римской церкви».[574] Судя по содержанию этого отрывка, св. Дионисий в своем письме к Дионисию и Стефану доказывал мысль, что те из еретиков, которые не погрешают в учении о Св. Троице, должны быть принимаемы без нового крещения, над остальными же должно быть совершаемо крещение. Так как это послание назначалось не одному Стефану, а «Дионисию и Стефану, предстоятелям Римской церкви», то можно думать, что оно написано было в то время, когда и Дионисий, и Стефан вместе управляли Римской церковью, первый в сане пресвитера, а второй — в сане архидиакона.[575] Это могло случиться в то время, когда Римские епископы Корнилий и Луций находились в ссылке. Может быть, в это именно время Дионисий и Стефан обратились к св. Дионисию Александрийскому с просьбой высказать свое мнение о способе принятия в Церковь еретиков и раскольников и получили от него в ответ упомянутое послание.

Неизвестно, какое впечатление произвело это послание на Стефана, но не подлежит сомнению, что, сделавшись Римским епископом, Стефан, может быть не столько по искреннему убеждению, сколько из желания унизить Киприана,[576] стал настойчиво требовать от всех Церквей принятия римской практики с угрозой прекратить общение с теми Церквами, которые не захотели бы подчиниться его требованию.[577] С таким требованием обратился он и к Киприану, когда последний сообщил ему о постановлениях двух Карфагенских соборов, бывших в 255 и 256 г. В своем послании к Киприану Стефан писал: «Если кто от какой бы то ни было ереси обратится к вам, то да не вводится при этом ничего нового кроме того, что предано, т. е. да совершается над таковыми одно возложение рук в знак покаяния». В доказательство справедливости своей практики Стефан ссылается даже на пример еретиков, указывая на то, что и еретики «переходящих к ним от других ересей взаимно не крестят, а только приобщают».[578] Столь же решительно потребовал Стефан подчинения римской практике и от восточных Церквей, и «о всех епископах Киликии, Каппадокии и дальнейших сопредельных областей писал, что и с ними не будет иметь общения по той же самой причине, т. е. потому, что они перекрещивают еретиков».

Выписанные нами слова с упоминанием о решительных намерениях Римского епископа взяты из письма св. Дионисия Александрийского к преемнику Стефана Сиксту II.[579] Из этих слов видно, что Стефан писал о своих намерениях не только тем епископам, с которыми хотел прекратить общение, но уведомил о своих предположениях и предстоятелей других Церквей. Само собой разумеется, он не мог обойти и Александрийского епископа, и слова св. Дионисия как нельзя более ясно свидетельствуют о том, что Александрийский епископ имел точные сведения о содержании переписки Стефана с предстоятелями различных Церквей по вопросу о крещении. Но и епископы других Церквей, которым Стефан угрожал прекращением общения, по-видимому, также писали св. Дионисию о решительных требованиях Римского епископа и о том затруднительном положении, в какое они поставлены были этими требованиями, которые прямо расходились с постановлениями многолюдных соборов по вопросу о крещении.[580]

В начавшихся затем письменных сношениях св. Дионисия с Римской церковью Александрийский епископ снова является таким же горячим сторонником мира и единения между Церквами, каким мы видели его во время волнений, вызванных расколом Новациана. С целью примирить Стефана с предстоятелями других Церквей св. Дионисий в обширном послании к Стефану,[581] после продолжительной беседы о крещении, писал Римскому епископу о том, какую радость доставило всем восточным Церквам неожиданное наступление внешнего и внутреннего мира по окончании гонения и по прекращении несогласий, вызванных расколом Новациана, и умолял Стефана не нарушать этого мира своим суровым отношением к восточным епископам и не прерывать общения с Фирмилианом Каппадокийским, Еленом Тарсийским и другими епископами восточных областей. Чтобы склонить Римского епископа к более снисходительному воззрению на практику восточных Церквей, св. Дионисий указывал ему на то, что эта практика освящена постановлениями весьма значительных соборов и не расходится с основными истинами христианского вероучения. Отлучения, писал св. Дионисий, заслуживает тот, кто погрешает в самих основаниях веры, например тот, кто не принимает, изменяет и извращает таинство, установленное Христом, кто проповедует, что Христос не есть Бог, или не был человеком, или не умер, или не воскрес, или не придет судить живых и мертвых, или кто отрицает воскресение. Указывая на согласное исповедание этих основных истин христианского вероучения как на главное условие мира и единения между Церквами, св. Дионисий, повидимому, дает понять Римскому епископу, что предстоятели Церквей, установившие правило о принятии еретиков в Церковь через крещение, не только не погрешали против этих истин, но поступили не менее согласно с ними, чем Римский епископ, признававший действительным крещение всех еретиков, х<5тя между этими еретиками несомненно были и такие, которые «изменяли и извращали таинства», установленные Христом. Но чтобы и этот осторожный намек на несправедливость безусловных требований Стефана не послужил поводом к неудовольствию Римского епископа, св. Дионисий, подобно св. Киприану,[582] оканчивает свое послание указанием на то, что он не требует подчинения практике африканских и восточных Церквей, но желает только, чтобы и сам Стефан признал за епископами других Церквей право поступать по собственному усмотрению, по крайней мере, в решении вопросов, касающихся церковной дисциплины и церковного суда.

Но ни авторитет многолюдных соборов, ни сильная аргументация Киприана, ни кроткие увещания Александрийского епископа, ничто не могло склонить Римского епископа к уступчивости. Когда он увидел, что ни Киприан, ни восточные епископы не согласны на подчинение его требованиям, то не отступил перед исполнением своих угроз и действительно «отсек самого себя» от многих Церквей, как выражается о нем Фирмилиан Каппадокийский.[583]

Впрочем, если послание св. Дионисия к Стефану не достигло своей ближайшей цели, то нельзя сказать, что оно не имело никаких результатов. В Риме были люди, сочувствовавшие сторонникам мира, и мы имеем основание думать, что послания св. Дионисия и св. Киприана возбудили среди некоторых членов Римской церкви сомнения в справедливости действий Стефана. Выразителями этих сомнений были два влиятельных пресвитера Римской церкви: Дионисий, впоследствии епископ Римский, и Филимон. Хотя они и разделяли воззрения своего епископа, однако, может быть, под влиянием упомянутых посланий св. Дионисия Александрийского и Киприана Карфагенского, сочли нужным обратиться за советом к Александрийскому епископу. Коротенькая заметка самого св. Дионисия об ответе, отправленном упомянутым римским пресвитерам,[584]дает основание думать, что этот ответ, несмотря на свою краткость, еще более усилил сомнения пресвитеров в справедливости суровых действий Римского епископа, а может быть и заставил их изменить свои воззрения по вопросу о действительности еретического крещения.

После мученической кончины папы Стефана, скончавшегося в самом начале гонения Валериана, на сторону мира с восточными и африканскими Церквами склонился и новый Римский епископ, преемник Стефана Сикст или, как он называется иногда, Ксист II. Правда, сначала и он настаивал на требованиях своего предшественника в отношении к африканским и малоазийским Церквам, высказывал, по-видимому, и те же самые угрозы и, может быть, подобно Стефану, писал о своих намерениях св. Дионисию Александрийскому. Но когда Александрийский епископ написал ему послание такого же содержания, как и его предшественнику Стефану,[585] советуя быть осторожнее в отношении к восточным Церквам, утвердившим свое мнение на многолюдных соборах, то новый Римский епископ отнесся к этим советам более благосклонно и внимательно, чем Стефан. Первый биограф св. Киприана, диакон Понтий, называет Сикста II «добрым и миролюбивым пастырем»,[586] и это название показывает, что Сикст II возобновил прерванные Стефаном сношения с африканскими и восточными Церквами.

Одновременно с посланием к Сиксту II св. Дионисий отправил еще два обширные послания тем самым римским пресвитерам Дионисию и Филимону, которым ранее он послал краткий ответ на письмо их по вопросу о крещении еретиков. В одном из этих посланий св. Дионисий указывал и на предание, существовавшее в его собственной Церкви: «От блаженного папы нашего Иракла, — писал св. Дионисий Филимону, — я принял такое правило и постановление: людей, обращающихся из ересей и бывших прежде отступниками от Церкви, а еще более тех, которые, хотя и не отлагались от нее и по видимости имели общение с ней, однако не скрывали, что ходят к кому-нибудь из лжеучителей, таких людей, отлученных от Церкви, он не принимал снова по просьбам их до тех пор, пока они всенародно высказывали все слышанное ими от преподавателей противного учения. Тогда уже он вводил их в Церковь, не требуя от них вторичного крещения, потому что они еще ранее получили от него святое крещение».[587] Но чтобы римский пресвитер не подумал, будто это правило должно быть соблюдаемо и тогда, когда в Церковь обращались еретики, не получившие в ней крещения, св. Дионисий, как и в прежних своих посланиях, указывал и на многолюдные соборы в Африке, Иконии, Синнаде и во многих других странах и на постановления этих соборов о принятии еретиков в Церковь через крещение. Ссылаясь на слова Писания: да не предвижеши пред'кловъ ближняго твоего, яже поставиша отцы твои,[588] св. Дионисий писал римскому пресвитеру, что со своей стороны он считает ^неудобным извращать постановления соборов и таким образом «вызывать их на состязания и споры».[589]

Но св. Дионисию хотелось убедить Римского епископа и пресвитеров не только в том, что африканские и восточные епископы не заслуживают осуждения, но и в том, что практика их, по крайней мере в некоторых случаях, заслуживает предпочтения перед римской. С этой целью кроме вышеупомянутого послания к Сиксту II св. Дионисий написал ему еще два послания, посвященные исследованию того же вопроса о действительности еретического крещения. В одном из них после продолжительных рассуждений об еретиках св. Дионисий просил совета у Сикста II по поводу одного затруднительного случая, встретившегося в его Церкви. В Александрии был старец, получивший крещение от еретиков, но с давних пор считавшийся православным, и присоединенный к Церкви до рукоположения св. Дионисия и, может быть, даже до поставления Иракла, предшественника св. Дионисия. Ему случилось однажды присутствовать при крещении нескольких лиц. Когда он услышал обычные вопросы и ответы, то немедленно явился к св. Дионисию, бросился к его ногам и, заливаясь слезами, стал с клятвами уверять его, что крещение, принятое им от еретиков, не имеет ничего общего с тем, которое он только что видел, но исполнено хулы и нечестия. Потеряв спокойствие и не решаясь поднять глаза свои к небу, старец просил своего епископа преподать ему подлинное очищение, усыновление и благодать. Но св. Дионисий не решился крестить того, кто «слушал слова благодарения, вместе с другими произносил аминь, приступал к трапезе, простирал руки для принятия святой пищи, принимал ее и долгое время приобщался Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа». Чтобы успокоить старца, св. Дионисий повелел ему быть мужественным и с твердой верой и доброй надеждой приступать к принятию Святых Тайн. Однако старец не переставал скорбеть, страшился приступить ко святой трапезе и едва решался присутствовать при молитвах даже тогда, когда его приглашали к этому.

Обращаясь за советом к Римскому епископу по поводу этого случая, св. Дионисий, по-видимому, хотел показать, какое смущение совести и какие затруднения могут иногда возникнуть, если епископам не предоставлена будет свобода действий в решении этого вопроса и если во всех случаях будет соблюдаться одна и та же практика, предписываемая преданием Римской церкви. Без сомнения, с этой целью св. Дионисий упомянул в своем письме и о клятвенных уверениях старца, что крещение, полученное им от еретиков, не имело ничего общего с церковным крещением.[590] Правда, этот старец при одном из предшественников св. Дионисия был принят в общение с Церковью без крещения, и сам св. Дионисий не решился крестить его; но было бы поспешно выводить отсюда общее заключение, будто уже со времен епископа Димитрия «практика Александрийской церкви была против повторения крещения», и св. Дионисий не только признавал действительным крещение, совершенное согласно с церковными постановлениями об этом таинстве, но сомневался в необходимости перекрещивания даже и тогда, когда еретическое крещение не имело ничего общего с церковным.[591] Насколько можно судить по словам св. Дионисия, встретившийся ему случай был исключительного характера, а потому и не может служить основанием для каких-либо выводов об обычной практике предстоятелей Александрийской церкви. Старец, о котором писал св. Дионисий, мог быть принят в Церковь без перекрещивания по какойлибо случайности,[592] а св. Дионисий отказал ему в крещении не потому, что сомневался в необходимости перекрещивания еретиков, хотя бы они и были крещены несогласно с правилами Церкви,[593] а только потому, что проситель долгое время находился уже в общении с Церковью. Конечно, св. Киприан Карфагенский и Фирмилиан Каппадокийский в подобном случае не поколебались бы совершить новое крещение, так как они считали весьма опасным и даже преступным допускать к таинству Евхаристии перешедших из какой-либо ереси, не крестив их предварительно.[594] Но если долговременное пребывание старца в общении с Церковью внушало св. Дионисию некоторые сомнения относительно того, как следует поступить в данном случае, то нам кажется, что уже эти сомнения и колебания св. Дионисия показывают, что и он не отвергал безусловно мысли о возможности исполнить просьбу старца и крестить его. В противном случае он не стал бы просить совета у Римского епископа и высказывать опасение, как бы не сделать ошибки.

Неизвестно, какой ответ получен был от Римского епископа св. Дионисием и исполнена ли была просьба старца, но из «Истории» Евсевия мы знаем, что Александрийский епископ отправил Сиксту II и Римской церкви еще одно обширное послание, написанное от имени всей Александрийской церкви и посвященное обширному исследованию вопроса о крещении.[595]

Все эти послания и письма восстановили добрые отношения между Римской и Карфагенской церковью. По крайней мере, еще при жизни Сикста II в начале гонения Валериана св. Киприан отправил посольство в Рим с целью получить известия о судьбе Римской церкви и папы Сикста и вообще о ходе преследования.[596] По свидетельству Понтия, имя папы Сикста II внесено было в диптихи африканских Церквей,[597] а это было знаком церковного общения. Если справедливо, что под Лукианом, о котором св. Дионисий писал преемнику Сикта II, Римскому епископу Дионисию,[598] следует иметь в виду преемника св. Киприана,[599] то можно признать вероятным, что в послании к Римскому епископу св. Дионисий просил нового епископа о поддержании установившихся между Римом и Карфагеном добрых отношений.

Споры о действительности еретического крещения, вызвавшие оживленную переписку между пастырями главнейших Церквей христианского мира, не возобновлялись до начала IV в. Нет сомнения, что настойчивые увещания св. Дионисия всего более содействовали прекращению споров и восстановлению миролюбивых отношений между предстоятелями различных Церквей. Приглашая Римских епископов снисходительнее относиться к практике Карфагенской и малоазийских Церквей, св. Дионисий был убежден, что с течением времени правильное решение вопроса возьмет верх над крайними мнениями той и другой стороны. Позднейшие постановления о крещении еретиков показали, что он не ошибся в своих ожиданиях. Когда в начале IV в. донатисты вновь возбудили вопрос о действительности еретического крещения, на Арелатском соборе в 314 г. было постановлено принимать без нового крещения тех еретиков, которые были крещены во имя Отца и Сына и Св. Духа, и крестить еретиков, не исповедующих Св. Троицы.[600]

С этим общим постановлением вполне согласны и правила I Вселенского собора, касающиеся еретического крещения. Восьмым правилом Вселенский собор постановил принимать без нового крещения новацианских клириков, получивших посвящение от новацианских епископов, а девятнадцатым — постановил вновь крестить последователей Павла Самосатского. Новациане, подобно православным, крестили во имя Отца и Сына и Св. Духа[601] и не погрешали в учении о главных догматах Церкви. Между тем, последователи Павла Самосатского, хотя и называли при своем крещении имена Отца, Сына и Св. Духа, как свидетельствует об этом Афанасий Великий,[602] однако искажали смысл этих имен и понимали выражения «Сын» и «Дух» не в обычном их значении. В том и другом случае Вселенский собор только применил правило, установленное на Арелатском соборе. Такой же смысл имеет и 7-е правило II Вселенского собора, заключающее в себе подробные указания относительно того, каких еретиков следует принимать через крещение и каких — через миропомазание.

Сравнивая практику Римской, Карфагенской и Александрийской церквей с позднейшими постановлениями о крещении еретиков, получившими силу закона для всех Церквей, легко видеть, что св. Дионисий стоял ближе к истине в решении спорного вопроса, чем епископы Римский и Карфагенский. В то время как Римский епископ Стефан решительно высказался против крещения лиц, обращающихся к Церкви из какой бы то ни было ереси,[603] а св. Киприан писал, что «все вообще еретики не имеют никакой власти и права»[604] совершать крещение и не допускал исключения даже для новациан, св. Дионисий делал различие между еретиками и для одних считал необходимым новое крещение, а других, стоявших ближе к Церкви по своему учению, принимал без, нового крещения. Таким образом, заслуга св. Дионисия заключалась не только в примирении враждующих партий, но и в том, что он подготовил путь для правильного решения вопроса.

Без сомнения, эта заслуга была бы еще яснее для нас, если бы Евсевий сохранил нам письма св. Дионисия по вопросу о крещении в целом виде, а не в отрывках. По свидетельству самого Евсевия, Александрийский епископ в этих письмах «довольно долго рассуждал об этом предмете»,[605] «много говорил об еретиках»[606] и «подвергал вопрос о крещении обширному исследованию».[607] Нет сомнения, что во всех этих опущенных Евсевием рассуждениях он защищал то самое мнение по вопросу о крещении, которое он высказал в самом начале споров в письме к Дионисию и Стефану, предстоятелям Римской церкви. Между тем, в настоящее время это письмо является единственным вполне ясным и не допускающим никаких перетолкований доказательством того, что св. Дионисий действительно держался того самого мнения по вопросу о крещении, которое впоследствии сделалось общим законом. К сожалению, письмо к Дионисию и Стефану не было известно до самого последнего времени,[608] и решение вопроса о том, какое мнение защищал св. Дионисий во время споров о действительности еретического крещения, было весьма затруднительно. Краткие заметки Евсевия о письмах св. Дионисия по рассматриваемому вопросу, а равно и сами отрывки этих писем, помещенные в «Истории» Евсевия, не заключают в себе ясных указаний на мнение самого св. Дионисия и допускают различное понимание.[609] Более определенными в этом отношении являются свидетельства блаженного Иеронима и св. Василия Великого, но кажущееся разногласие этих свидетельств между собой не столько облегчало, сколько затрудняло решение вопроса. В то время как у блаженного Иеронима мы находим вполне ясное свидетельство о согласии св. Дионисия с практикой Карфагенской и малоазийских Церквей,[610] св. Василий Великий в своем послании к Амфилохию о церковных канонах выражает удивление, каким образом св. Дионисий, прославившийся знанием церковных канонов, мог опустить из виду недействительность крещения монтанистов или пепузиан, несмотря на то, что древние постановили принимать лишь такое крещение, которое ни в чем не отступает от веры.[611] Эта неопределенность и кажущееся разногласие древних свидетельств о мнении св. Дионисия по рассматриваемому вопросу были причиной того, что до последнего времени высказывались самые разнообразные мнения по вопросу о воззрениях св. Дионисия на еретическое крещение. Одни, указывая на снисходительное отношение св. Дионисия к римской практике и на свидетельство Василия Великого, обвиняли св. Дионисия в том, что он склонялся к признанию действительности всякого еретического крещения, кем бы и как бы оно ни было совершено.[612] В этом смысле толковали они и все отрывки писем св. Дионисия, помещенные в «Церковной истории» Евсевия,[613] и, считая Александрийского епископа сторонником римской практики, видели в свидетельстве блаженного Иеронима указание на то, будто согласие св. Дионисия с мнением Киприана заключалось лишь в том, что и св. Дионисий признавал перекрещивание позволительным, по крайней мере, в тех Церквах, где утвердился обычай перекрещивать еретиков.[614] Другие, следуя блаженному Иерониму, или прямо утверждали, что Александрийский епископ был такого же взгляда, как и Киприан, хотя и допускал отступления от принятого Киприаном правила,[615] или упрекали св. Дионисия в том, что, допуская снисходительное отношение не только к практике Римской, но и к практике Карфагенской церкви и признавая за каждым епископом право поступать в решении вопроса об условиях принятия еретиков по собственному усмотрению, Александрийский епископ допускал перекрещивание там, где его не следовало бы допускать.[616] Наконец, один из новейших биографов Александрийского епископа, указывая на снисходительное отношение его к противоположным мнениям Римского и Карфагенского епископов, обвиняет св. Дионисия в том, будто он «не мог дать себе отчета в том, чей взгляд имеет за себя более догматических оснований, взгляд папы или взгляд Киприана» и потому «не высказывался безусловно ни за Рим, ни за малоазийские Церкви» и «впал в ту двойственность, которая часто характеризует опыты посредничества между двумя партиями». Мало того, тот же биограф обвиняет св. Дионисия даже в том, будто он «не сознавал, что здесь затрагивается весьма важный догмат Церкви, а полагал, что дело идет только о дисциплинарном предмете, в котором каждый епископ может поступить сообразно со своим личным мнением».'

Но достаточно прочитать изданное Питрой письмо св. Дионисия к Дионисию и Стефану, чтобы убедиться в том, насколько несправедливы все подобные обвинения. Это письмо весьма ясно свидетельствует о том, как св. Дионисий не разделял крайних мнений Карфагенского и Римского епископов, так и о том, что он имел собственное вполне определенное мнение по вопросу о крещении еретиков, признавая действительным только то крещение, которое было совершено во имя Отца и Сына и Св. Духа. К сожалению, простой ссылки на это свидетельство еще недостаточно для опровержения всех изложенных выше обвинений против св. Дионисия, так как высказано сомнение в подлинности письма к Дионисию и Стефану, основанное на том, будто содержание его «не вполне согласуется с тем, что мы можем предполагать относительно положения Александрийского епископа в споре о крещении еретиков» ,[617] Действительно, если сопоставить письмо к Дионисию и Стефану с изложенными выше предположениями относительно мнения св. Дионисия о действительности еретического крещения, то нетрудно убедиться в том, что взгляд, изложенный Александрийским епископом в письме к Дионисию и Стефану, отличается от тех разноречивых мнений, какие приписывались св. Дионисию на основании сохранившихся у Евсевия отрывков из других писем св. Дионисия и на основании свидетельств блаженного Иеронима и св. Василия Великого. Но это еще не значит, что письмо к Дионисию и Стефану расходится и с самими свидетельствами Евсевия, блаженного Иеронима и св. Василия Великого. При ближайшем рассмотрении этих свидетельств и при сопоставлении их с письмом к Дионисию и Стефану легко видеть, что содержание этого письма не только весьма легко примиряется со всеми другими сохранившимися до нашего времени сведениями о мнении св. Дионисия по рассматриваемому вопросу, но и открывает путь к наиболее правильному толкованию и примирению этих сведений между собой, предохраняя нас от тех крайних выводов, какие делаются из этих сведений защитниками изложенных выше предположений относительно мнения св. Дионисия по вопросу о действительности еретического крещения.

Как мы видели, все они указывают на факт снисходительного отношения св. Дионисия к противоположным обычаям различных Церквей, о котором так ясно говорят отрывки писем св. Дионисия, сохранившиеся у Евсевия. Но эта снисходительность св. Дионисия приводится в качестве аргумента и для доказательства того, что св. Дионисий был сторонником воззрений Римского епископа, и для доказательства того, что он разделял мнение Киприана, и для доказательства того, что он не имел определенных воззрений по вопросу о действительности еретического крещения. Уже это разноречие в толковании одного и того же факта само по себе говорит далеко не в пользу правильности тех выводов, какие из него делаются. Правильность этих выводов становится еще более сомнительной, если мы обратим внимание на то, что и св. Киприан признавал как за римским, так и за всеми другими епископами право поступать в решении вопроса о крещении по собственному усмотрению, хотя вовсе не разделял мнений Римского епископа, имел вполне определенное мнение по этому вопросу и ясно сознавал важное догматическое значение спора о крещении. Таким образом, снисходительное отношение св. Киприана к практике Римской церкви было возможно при решительном разногласии его с Римским епископом во мнениях по вопросу о крещении и при самом твердом убеждении в справедливости своего личного мнения. Причина этой снисходительности заключалась не в том, будто он не имел ясного представления о спорном предмете или сам склонялся к мнению Римского епископа, а в том, что он хотел предотвратить раздоры и несогласия в Церкви и для достижения этой цели считал возможным допустить совместное существование противоположных обычаев там, где ввиду важности таинства необходимо было общее соглашение. Пример св. Киприана показывает, что и снисходительное отношение св. Дионисия к заблуждениям других еще не дает нам права и во всяком случае не вынуждает нас обвинять в заблуждениях самого св. Дионисия и приписывать ему крайние мнения Римского или Карфагенского епископов или упрекать его в том, будто он не имел определенного мнения по вопросу о крещении. Признавая за каждым епископом право поступать в решении вопроса о крещении по собственному усмотрению, св. Дионисий мог руководиться тем же стремлением к поддержанию мира и единения между всеми Церквами, которое внушило такую же снисходительность и св. Киприану. Правда, тот же пример Киприана показывает, что вследствие этого стремления к поддержанию мира и единения между Церквами снисходительное отношение к противоположным обычаям различных Церквей совместимо было с самыми крайними воззрениями по вопросу о крещении. Но если мы согласимся допустить, что в сохранившемся до нас отрывке письма к Дионисию и Стефану мы имеем подлинные слова Александрийского епископа, то снисходительное отношение св. Дионисия к противоположным обычаям Римской и Карфагенской церквей будет понятно для нас и без обвинения св. Дионисия в крайних воззрениях по вопросу о крещении. При том воззрении, какое высказывается в письме к Дионисию и Стефану, Александрийский епископ должен был признать долю истины как во мнении Киприана, так и во мнении Стефана, так как для одной группы случаев его личное воззрение совпадало с мнением Киприана, а для другой — с мнением Стефана. Следовательно, к снисходительности могло побуждать св. Дионисия не только стремление к миру, но и убеждение в относительной справедливости мнений Стефана и Киприана. Но если содержание письма к Дионисию и Стефану объясняет нам факт снисходительного отношения Александрийского епископа к практике Римской и Карфагенской церквей лучше, чем это возможно при изложенных разноречивых предположениях относительно личного мнения св. Дионисия по вопросу о крещении, то отсюда следует, что письмо к Д ионисию и Стефану по меньшей мере так же легко согласуется с упомянутым фактом, как и те неправильные выводы, какие делаются из этого факта.

То же самое можно сказать и относительно свидетельства св. Василия Великого. Это свидетельство только в том случае расходилось бы с содержанием письма к Дионисию и Стефану, если бы мы действительно имели право выводить из него заключение, будто св. Дионисий был сторонником римской практики и признавал действительным всякое еретическое крещение, кем бы и как бы оно ни было совершено. Между тем даже без сопоставления слов св. Василия Великого с письмом к Дионисию и Стефану легко видеть, что такое заключение было бы слишком поспешно. Как мы видели, Василий Великий выражает удивление, «каким образом от сведущего в канонах Дионисия укрылось то, что крещение монтанистов не имеет никакого значения». Конечно, удивление св. Василия Великого было бы вполне понятно и в том случае, если бы «сведущий в канонах» Дионисий, признавая действительным всякое еретическое крещение, обнаружил незнание правил о крещении вообще. Но если бы мы стали в таком смысле понимать свидетельство Василия Великого, то неясно было бы, почему он удивляется только ошибке св. Дионисия в отношении к монтанистам и не говорит о том, что св. Дионисий погрешал против правил относительно всех еретиков вообще. Ведь тогда удивительно было бы не то, что св. Дионисий признавал действительным крещение монтанистов, а то, как он мог опустить из виду, что всякое крещение, несогласное с церковными правилами, должно быть отвергаемо. И если сам св. Василий называет ев. Дионисия «сведущим в канонах», то всего вероятнее, что он имеет в виду ближайшим образом упоминаемые им правила древних, определивших «принимать то крещение, которое ни в чем не отступает от веры». Знание других правил, например, правил о покаянии, конечно, не могло предохранить св. Дионисия от ошибок в решении вопроса о действительности еретического крещения, а потому не могло бы в такой мере усилить удивление св. Василия Великого, как знание правил, относящихся к тому самому вопросу, в решении которого допущена была ошибка. Таким образом, ближайший смысл слов св. Василия не оправдывает тех выводов, какие делаются из него защитниками мнения, будто св. Дионисий был сторонником римской практики. Сопоставление свидетельства Василия Великого с содержанием письма Александрийского епископа к Дионисию и Стефану не только подтверждает правильность нашего толкования, но до известной степени объясняет и то, каким образом св. Дионисий, несмотря на знание правил, относящихся к принятию еретиков в общение с Церковью, мог допустить ошибку, вызвавшую удивление св. Василия. Как мы видели, в письме к Дионисию и Стефану Александрийский епископ весьма ясно выражает мысль, что без нового крещения должны быть принимаемы лишь те еретики, которые крещены во имя Отца и Сына и Св. Духа. Если предположить, что св. Василий Великий знал это письмо, то ему, конечно, трудно было не выразить удивления, каким образом св. Дионисий не применил принятого им правила к монтанистам, совершавшим крещение «во имя Отца и Сына и Монтана или Прискиллу», как свидетельствует об этом сам св. Василий Великий.[618] Правда, бенедиктинцы толкуют это свидетельство св. Василия Великого в том смысле, что монтанисты, как и православные, совершали крещение во имя Отца и Сына и Св. Духа, но только под Духом Святым имели в виду Монтана или Прискиллу, хотя и не называли их по именам.[619] Однако и в таком случае крещение монтанистов, не погрешая против формы, оставалось бы неправильным по своему внутреннему смыслу и не могло быть признано действительным, как не было действительным крещение последователей Павла Самосатского, которые, хотя и называли при крещении имена Отца и Сына и Св. Духа, но понимали имена Сына и Св. Духа не в православном, а в еретическом смысле. Для действительности крещения необходимо не только соблюдение надлежащей формы и произнесение установленных слов, но и правильное понимание истины, выражаемой этими словами. Но если предположение бенедиктинцев справедливо, по крайней мере, относительно времен св. Дионисия,[620] если монтанисты в это время действительно совершали крещение во имя Отца и Сына и Св. Духа, то не в этом ли заключалась причина ошибки, допущенной св. Дионисием и вызвавшей удивление св. Василия Великого? Внешнее сходство крещения монтанистов с церковным крещением легко могло ввести в ошибку св. Дионисия, особенно если он не считал разногласия их с Церковью в учении о Св. Троице настолько значительным, как св. Василий, обвинявший монтанистов за то, что они «хулили Духа Святого и Монтану и Прискилле беззаконно и бесстыдно усвояли наименование Утешителя».[621] Говоря это, мы вовсе не утверждаем, что в суждении о монтанистах св. Дионисий был ближе к истине, чем Фирмилиан Каппадокийский, св. Василий Великий и II Вселенский собор, осудивший крещение монтанистов,[622] а хотим только показать, что, признавая действительным крещение монтанистов, св. Дионисий мог считать свое мнение вполне согласным с общим правилом, выраженным в письме к Дионисию и Стефану.

Но если свидетельство св. Василия Великого легко примиряется с содержанием письма к Дионисию и Стефану, то можно ли примирить это письмо со свидетельством блаж. Иеронима о согласии св. Дионисия с мнением св. Киприана? Чтобы решить этот вопрос, и здесь необходимо прежде всего установить смысл слов блаж. Иеронима. Слова эти неправильно толкуются как теми, которые, считая св. Дионисия сторонником римской практики, утверждают, будто согласие св. Дионисия с мнением Киприана состояло только в снисходительном отношении Александрийского епископа к карфагенской практике, так и теми, которые склонны думать, будто это согласие простиралось до полного совпадения во мнениях. Допустив первое толкование, мы должны были бы обвинить блаж. Иеронима по меньшей мере в крайней неточности выражения,[623] а приняв второе толкование, не в состоянии были бы примирить свидетельство блаж. Иеронима со свидетельством Василия Великого. Св. Киприан, требуя перекрещивания всех без исключения еретиков и раскольников, без сомнения, не признавал и действительности крещения монтанистов, а между тем св. Дионисий, по свидетельству Василия Великого, признавал это крещение действительным. Отсюда ясно, что согласие св. Дионисия с мнением Киприана не простиралось на все без исключения случаи принятия еретиков в Церковь.[624] А при таком понимании слов блаж. Иеронима в них не будет уже ничего такого, что расходилось бы с содержанием письма к Дионисию и Стефану. Наоборот, мы снова найдем в этом письме и подтверждение нашего толкования слов блаж. Иеронима, и точное определение смысла этих слов, и путь к примирению их со свидетельством св. Василия Великого.

Таким образом, все древние свидетельства с теми или иными указаниями на мнение св. Дионисия по вопросу о крещении весьма легко согласуются со вновь открытым письмом Александрийского епископа к Дионисию и Стефану. Следовательно, содержание этого письма не дает оснований сомневаться в его подлинности, и изложенное в нем мнение по вопросу о крещении еретиков можно считать действительным мнением св. Дионисия. А если это так, то этим письмом устраняются все отмеченные нами выше разноречивые гипотезы о положении св. Дионисия в споре о крещении еретиков. Теперь мы уже не можем ни причислять св. Дионисия к безусловным сторонникам римской или карфагенской практики, ни обвинять его в отсутствии определенных воззрений по вопросу о действительности еретического крещения. Мы видели, что все эти обвинения даже без сопоставления их с содержанием письма к Дионисию и Стефану не имеют твердых оснований в древних свидетельствах, относящихся к рассматриваемому вопросу, и письмо к Дионисию и Стефану только яснее раскрывает несостоятельность этих обвинений.

Нам остается еще сказать несколько слов по поводу странных заключений, какие выводятся иногда из того обстоятельства, что св. Дионисий не решился крестить старца, получившего неправильное крещение от еретиков, и в объяснение своих колебаний ссылался на долговременное пребывание старца в общении с Церковью. На основании этого факта св. Дионисию приписывают мнение, что «одно таинство может заменить или восполнить недостаток другого»,[625] и что «в крещении, приобщении и молитвословиях мы ищем и получаем одну и ту же божественную благодать».[626] Но можно ли допустить, чтобы св. Дионисий, оставивший в своих творениях ясные доказательства глубокого знания священных книг Ветхого и Нового Завета, не знал откровенного учения о безусловной необходимости таинства крещения для спасения человека и о невозможности заменить его каким-либо другим таинством? Не говоря уже о том, что св. Дионисий нигде прямо не высказывает приписываемых ему мнений, мы легко можем объяснить его отказ в крещении вышеупомянутому старцу другими более правдоподобными соображениями. Хотя этот старец с клятвой уверял св. Дионисия, что крещение, принятое им от еретиков, не имело ничего общего с церковным крещением и исполнено было нечестия и богохульств, однако св. Дионисий в долговременном общении просителя с Церковью мог видеть доказательство того, что крещение, принятое старцем, в действительности было не так далеко от церковного. По-видимому, он считал маловероятным, чтобы этот старец, долгое время приобщавшийся Тела и Крови Господа Иисуса Христа, не получил действительного крещения.[627] Но так как клятвенные уверения старца расходились с таким предположением, то св. Дионисий и счел нужным довести об этом случае до сведения Римского епископа и просить его совета. Во всяком случае было бы слишком поспешно на основании одного исключительного случая из практики св. Дионисия приписывать ему ложное мнение по одному из важнейших вопросов христианского вероучения.

Оканчивая свои заметки по поводу обвинений против св. Дионисия, вызванных участием его в споре о крещении еретиков, мы не можем не выразить удивления, каким образом лучшие свойства великой души Александрийского епископа, миролюбие и снисходительность, превратились у новейших обвинителей его в нерешительность и двойственность, а благоразумие и осторожность — в незнание одного из главнейших догматов христианской веры.