Зрелость сразу не наступает. У нормальных людей сначала бывает младенчество, затем детство, за ним — отрочество, а потом и юность, которую энциклопедический словарь трактует как период жизни между отрочеством и зрелостью.
Так вот, обсудив вопрос перехода героя нашего повествования от юности к зрелости, я решил, что этот переход состоялся в конце декабря 1965 года. Таким образом, новый 1966 год наш герой встретил уже не юношей, а зрелым мужем.
«Созреть» нашему герою позволили такие жизненные события, как учеба в институте, спорт, женитьба и рождение детей, «поднятие» целины, и увлечение наукой. Окончательно «дозрел» он, переехав в Москву, поступив в аспирантуру и защитив кандидатскую диссертацию.
Жизнь в общежитии, взаимоотношения с людьми различного возраста, общественного положения, мировоззрения, и даже пола, помогли нашему герою, подобно швейцарскому сыру получить соответствующую зрелую кондицию и даже символические дырочки в сердце, оставленные любимыми женщинами.
Одна из этих «дырочек» — крупная, еще живая, растущая и ноющая, оставлена была любовью к Тане, общежитейской подруге нашего героя и бывшей жене его лучшего приятеля. Но наш герой, забыв, что любовь — не картошка, предпочел сохранить семью и «бросил» любимую женщину. Оставил он и любимую работу, любимую Москву, позволив жене увезти себя на «малую родину» — в Тбилиси. Долг для нашего героя — прежде всего! Перед «малой родиной», перед семьей, перед грузинской технической наукой, которая показалась нашему герою несколько поотставшей и требующей его помощи.
Вот с такими благородными намерениями, втайне не веря в их серьезность, наш герой и прибыл в родной солнечный Тбилиси, как раз к встрече Нового 1966 года.
«Солнечный» Тбилиси встретил его моросящим холодным дождем, слякотью на улицах, сырым промозглым ветром, нетопленой коммунальной квартирой и протекающими потолками. Две керосинки, не столько согревающие, сколько «одорирующие» (понятие, обратное «дезодорированию») квартиру, двое маленьких детей, бабушка, мама и жена в двух комнатах коммуналки, а также старая безногая соседка в крошечной третьей комнате — все это несколько подрывало патриотический порыв нашего героя.
Я уже не говорю о почти полном отсутствии «в кране» воды, которую, в нашем случае, неизвестно, кто выпил. Речь идет о холодной воде, так как горячей — в доме и отродясь не было.
Коксовые батареи «лимонадного» завода нещадно дымили, пачкая сохнущее на многочисленных веревках белье, которое так проблематично было стирать. Злополучное белье проблематично было не только стирать, но и вывешивать. Чтобы дотянуться до веревок, нужно было перевешиваться через дощатые перила, которые давно сгнили и трещали под натиском бедер вешающих белье женщин. Да, да, именно бедер, а не животов, потому, что такой «убийственно» малой высоты были эти проклятые перила. Я специально упоминаю эти, казалось бы, недостойные внимания перила, ибо они свою роковую роль в жизни нашего героя еще сыграют.
Одним словом, энтузиазма у нашего героя от приезда на малую родину изрядно поубавилось. Да еще и такая «мелочь» — наш «зрелый» герой еще в поезде понял, что без Тани он жить просто не может. Кому-то это покажется смешным и несерьезным, но такая уже штука любовь, и на одном усилии воли тут долго не продержишься. Любовь гони в дверь, а она влетит в окно! Но наш герой тешил себя тем, что, дескать, он уже кандидат наук, у него будет много денег, и постепенно соберутся они на покупку кооперативной квартиры, а также на частые поездки в Москву к Тане.
А главное — наука! Он поможет институту, который его приглашал на работу, и благодарные соотечественники осыплют его почестями. Вскоре он защитит докторскую диссертацию и ему поможет в этом его новый «гросс-шеф» академик Тициан Трили, человек огромного влияния… А уж с жизненными проблемами ему поможет справиться, как он это и обещал, просто «шеф» — Геракл Маникашвили, который просил считать его другом и называть на «ты».
А рядом будет семья — крепкая кавказская семья, которая поможет в трудностях и согреет в беде!
— Ничего, перезимуем! — не очень-то веря себе, все-таки решил наш герой.
И наш зрелый герой, встретив Новый год в кругу семьи, уже 2-го января, который тогда был рабочим днем, явился в институт со сложным названием НИИММ ПМ АН ГССР (Научно-исследовательский институт Механики Машин и Полимерных Материалов Академии наук Грузинской ССР). Или, как его называли сами сотрудники — Научно-исследовательский Институт Химических Удобрений и Ядохимикатов (простите, что из этических соображений не могу привести его аббревиатуры!).
И тут я передаю слово, вместе с ответственностью за него, самому герою…
Как-то в Москве, перед самым отъездом в Грузию, ко мне попала газета, кажется «Литературка», со стихотворением поэта Рюрика Ивнева: «Я вспоминаю солнечный Тбилиси…» Я не знаю, с чем связаны эти ностальгические воспоминания поэта — то ли он жил когда-то в Тбилиси, то ли просто приезжал туда погостить и попить вина. Но я благородно прослезился, прочтя этот стишок, и уже твердо и бесповоротно решил: «Еду! Покидаю любимую, но не родную Москву, любимую, но не родную Таню, любимый, но расположенный не на Родной Земле ЦНИИС!»
— Спасибо тебе, Рюрик, спасибо! Большое кавказское спасибо за окончательно совративший меня стишок! Больше я стихам не верю — проза, особенно жизненная, как-то надежнее!
Но эти мудрые мысли зрелого человека придут ко мне «опосля». А пока мы с женой, поддерживая друг друга за руки, карабкаемся по скользкой слякоти на горку над Курой напротив Цирка, где и располагался НИИММПМ.
Летом-то туда взбираться — одно удовольствие — кругом зелень, цветы, птички… А зимой — хорошо, если, как обычно, грязь. Но если снег или гололед — тогда хана! Нужно быть альпинистом, чтобы попасть в НИИММПМ по «сокращенке». В обход, по цивильному пути, дорога туда километра на два длиннее.
Я хорошо знал эту горку — ведь там были казармы, где жил мой институтский друг Юра Грушко, к которому я часто ходил в гости. Семья Юры — отец, боевой полковник Абрам Ильич, участник Сталинградской битвы, мать — Роза Марковна, моложавая миловидная женщина, воевавшая вместе с мужем от Сталинграда до Берлина, сестра-студентка Неля и сам Юра, жила в одной комнате длинного двухэтажного здания казармы. В каждой комнате — по офицерской семье. Таких зданий было три, и на все эти три здания — один туалет, правда, большой, как кинотеатр. И такой же интересный — десятки «очков» азиатских «раковин» с двумя кирпичами по бокам дыры. Никаких перегородок в туалете, тут все равны! И пусть молодой лейтенант смотрит прямо в глаза сидящему визави седому полковнику, и пусть бойцы вспоминают минувшие дни. За что боролись и гибли они! — добавлю я от себя.
Я наврал, конечно, что туалет был один. Это мужской — один, но был и еще один — женский. Говорят, что этот последний был почище — не знаю, не захаживал! Но в мужской надо было ходить, надевая специальные «туалетные» резиновые сапоги, которые потом мыли под краном перед входом в казарму. И из этого же крана женщины — жены офицеров набирали воду в ведра, которые потом заносили в дом.
Но отопление было, уже за это спасибо властям солнечной Грузии! Летом благовония из туалетов достигали зданий НИИММПМ, благо располагались они рядом с казармами. Но основная «газовая» опасность для грузинской академической науки была не только и не столько в близости к казарменным туалетам. Вокруг академических зданий располагались жилища курдов, исторически избравших горку своим местожительством. Но это не курды потеснили академическую науку, а она — курдов, с доисторических (скажем — с довоенных) времен живших на этой горке без названия.
Что представляли собой жилища курдов, станет понятно из такого кавказского анекдота. Армянское радио спрашивают, что это такое: «дом перевернулся»? Ответ: «это семье курдов дали квартиру на десятом этаже». Курды (тогда, по крайней мере) жили либо в подвалах старых домов, либо строили этакие «бидонвили» из досок, жести и других подручных материалов на пустующих заброшенных территориях. Такой «бросовой» территорией была безымянная горка над Курой, напротив другой горки, на которой располагался цирк.
Жили курды большими полигамными семьями и внешне чем-то напоминали цыган. Из окна лаборатории Геракла Маникашвили «лоб в лоб» было видно жилище одной такой семьи, и мы часто снимали ее быт на кинопленку. Например, скандал в курдской семье: подрались две жены какого-то аксакала. На визг и крики жен вышел заспанный, солидного возраста муж в национальном кафтане, сапогах и пышных усах. Жены — давай валяться перед ним в пыли и царапать себе лица, жалуясь, по-видимому, таким образом, каждая на свою обидчицу. Аксакал выслушал их внимательно, надавал обеим по шее, и те, рыдая и подвывая, разошлись. Мир в семье был восстановлен.
Курды работали в большинстве своем дворниками, а также носильщиками на вокзалах или при магазинах. В частности, у нас в доме дворником работал курд Михо. Каждое утро он подметал участок двора внутри нашего дома (между северным и южным полюсами нашего дома, напоминающего по форме подковообразный магнит) и кричал дурным голосом:
— Кто дерьмо ел, шкурки бросал? (Это, когда на дворе валялись выброшенные из окон шкурки от яблок, мандарин, гранатов и других фруктов).
— Кто дерьмо ел, кости бросал? (Это, когда валялись рыбьи, куриные, индюшачьи или бараньи кости).
— Кто дерьмо курил, окурки бросал? (Это, когда валялось слишком много окурков).
Конечно же, вместо высококультурного слова «дерьмо» Михо употреблял его народный синоним. Параллельно Михо работал носильщиком, хотя имел большую нелеченую грыжу, которую он любил всем демонстрировать.
Воспользоваться услугами курда-носильщика было очень рискованно. Купит, например, интеллигентная женщина в магазине пианино, а как его до дома дотащить? Автомобилей тогда было мало, все грузовые машины были государственными, воспользоваться ими было очень трудно и рискованно. А тут
— подбегает курд и предлагает донести пианино до дома за три рубля (до реформы 1961 года за тридцать, соответственно). Хозяйка пианино соглашается, курд ловким приемом обхватывает пианино ремнем, взваливает его себе на куртан (особый жесткий мешочек на спине носильщика), и, переваливаясь на прямых ногах, легко тащит его по указанному маршруту. Но, оттащив всего на квартал, курд кладет свою ношу на землю и отказывается нести дальше:
— Не могу, хозяйка-джан, тяжело очень, добавляй еще три рубля, а то уйду! — и делает вид, что уходит, оставляя интеллигентную хозяйку один на один с неподъемным пианино. Магазин, где можно было найти еще носильщиков — далеко, отойдешь от дорогой вещи — тут же сопрут и затащат в ближайший двор. Что делать, хозяйка соглашается добавить. Таких псевдоотказов за всю дорогу бывало обычно несколько, и курд «выставлял» хозяйку на сумму, соизмеримую со стоимостью пианино.
Занимались курды и спекуляцией. Не на биржах, конечно, которых тогда и в помине не было, а так, в бытовом и справедливом смысле этого слова. Начнут «давать» в магазине какой-нибудь дефицит (а тогда все было дефицитом!), например, стулья. И тут же у магазина выстраивалась очередь в километр. А в очередь обязательно вставал какой-нибудь вездесущий курд. И тут же по своему «телеграфу» он вызывал целую ораву курдов, которые пристраивались к нему. Вот и доставались все стулья курдам, а они тут же перепродавали их гражданам, которым этих стульев не хватило. Вот что такое настоящая спекуляция, а не то, что имеют в виду теперь, придавая этому слову позитивный, даже героический оттенок.
Поэтому и существовал на Кавказе анекдот, имеющий общую структуру с такими известными «перлами», как, например: «Один русский — это водка, два русских — драка, трое русских — партсобрание». И так про другие нации, а про курдов говорилось: «Один курд — это ничего, два курда — совсем ничего, а три курда — очередь за стульями».
Одевались курды в те годы, а это почти полвека назад, в основном, на национальный манер. Особенно выделялись женщины, которые повязывали голову цветным платком, заплетая его наподобие тюрбана, кофточки носили цветные плюшевые. Множество юбок надевали друг на друга — брали цельные отрезы тканей, нанизывали на шнурок, как занавески и затягивали на талии. Верхние юбки были наиболее нарядные — из плюша и даже из панбархата. Русские женщины такие юбки называют «татьянками».
Обувь и у женщин и у мужчин обычно изготовлялась из куска сыромятной кожи, стянутой шнурками, наподобие индейских мокасин; наиболее богатые курды носили мягкие обтянутые «азиатские» сапоги — желтые, коричневые и черные.
Сейчас, ориентируясь на телепередачи, можно заметить, что современные курды, проживающие в Европе, одеваются по европейски; тогда же, а тем более в Грузии, было иначе.
Интересными были у курдов свадьбы. Где-нибудь в селах или маленьких городах они нанимали крупный грузовой автомобиль — «студебеккер» какой-нибудь или ЗИС-5, и молодожены вместе с гостями устраивались в открытом кузове. Какой курд не любит быстрой езды? Грузовик мчит по проселочным дорогам, а в кузове курды отплясывают свой любимый «кочарик». Танцующие сцепляются друг с другом мизинцами, образуя вокруг новобрачных круг, и начинают вращаться туда-сюда, под заунывные однообразные звуки зурны.
В Тбилиси же курды выбрали себе свадебным транспортом трамвай. Это куда удобнее грузовика — и ход плавней, и крыша от дождя есть! Одна беда — «кочарик» приходилось танцевать не по кругу, а растянувшись цепочкой вдоль вагона — от площадки до площадки. На одной площадке располагались «зурначи»
— музыканты, а на другой — молодожены. Вот и колесил свадебный трамвай по городу, а в вагоне во всю шумели свадебные песни и пляски, на наш взгляд, правда, весьма заунывные.
Надо сказать, что молодые курдянки (так рекомендует называть женщин этой национальности орфографический словарь), бывают весьма привлекательными, похожими на молодых цыганок.
У нас в школе работала уборщицей миловидная молодая курдянка лет восемнадцати — нередкий персонаж моих эротических сновидений. Мы же, жестокие кавказские школьники, дразнили ее «курдянскими» словечками, смысла которых сами же не понимали:
— Курэ варэ табике! — кричали мы и корчили ей рожи, а юная уборщица с перекошенным от злости лицом бегала за нами со шваброй.
— Зоарэ варэ, бовэ таго! — тогда заклинали мы, и бедная девушка, схватившись за сердце, падала в полуобморочном состоянии на стул.
Что означали эти слова, я так до сих пор и не знаю, но взяты они из лексикона самих курдов, часто устраивавших громкие перебранки между собой.
Но какая же связь между институтом Академии Наук Грузии, куда я шел устраиваться на работу, военными казармами и курдами, избравшими безымянную горку своим местожительством?
А связь простая — органолептическая (русский язык надо знать!), а конкретно — обонятельная. Туалетов в жилищах курдов предусмотрено не было, а ходить в казарменные туалеты было далековато, да и в сыромятных мокасинах туда не зайдешь, а резиновых сапог у курдов на этот случай не было. Вот и «ходили» они по нужде прямо на безымянной горке, отойдя немного от входа в свои жилища. А если отойти немного от этих хижин, то получалось как раз у стен высоконаучного академического института, так что институт со сложным названием оказывался в сложном положении, в этаком «дерьмовом кольце», через которое нашим сотрудникам приходилось каждый раз перепрыгивать, идя на работу.
Экспериментальный цех стоял несколько в стороне, так что рабочим от станка, целые дни облегчавшим гири-разновески рыночным торговцам, прыгать через зловонное кольцо не приходилось.
Сейчас умудренный жизненным опытом, я подумываю: что, может, простодушные курды таким своеобразным способом выказывали свое справедливое отношение к той науке, которая «творилась» в стенах института? Но тогда по молодости, да и по глупости, я не смог понять этой сермяжной правды мудрого народа!
И вот мы с женой с разбега перепрыгиваем через упомянутое выше дерьмовое кольцо и оказываемся на территории «большой науки».
Геракл Маникашвили встретил нас очень приветливо. Лилю послал исполнять свои обязанности младшего научного сотрудника, а меня усадил за стол напротив себя. Предстояло оформление на работу, и я ожидал от Геракла «вводную» — как не продешевить при переговорах с руководством. Все-таки специалист из Москвы с защищенной диссертацией!
Но Геракл начал «гнуть» совсем другую линию.
— Вот ты, блестящий московский специалист, приехал на работу, как тебе кажется, в провинцию. Ты ожидаешь, что тебя осыпят благами — ну, дадут большую зарплату, и так далее. Но здесь Кавказ, — и Геракл придвинулся к моему уху, — территория большой кавказской черной зависти! Ты отличаешь белую зависть от черной? Белая зависть — это когда тебе хорошо, и я стремлюсь, чтобы и мне было не хуже. А наша, кавказская, черная зависть — это если тебе хорошо, то я сделаю все возможное, даже в ущерб себе, но чтобы тебе стало как можно хуже! Вот где мы живем! — патетически завершил свой монолог Геракл.
Что-то совсем непохоже на те прелести, которые Геракл рисовал мне в Москве, когда уговаривал приехать сюда. И я впервые, с болью в сердце пожалел, что выписался из Москвы. Ведь можно было не выписываться, а устроиться сюда на работу временно, как когда-то в ЦНИИС. А коли выписался, то кранты — обратно не пропишут — нет оснований! Кто не знает, что такое московская прописка в то время, тот не знает ничего про нашу великую Родину
— СССР!
— Как же мне поступать? — с интересом спросил я Геракла.
— Молодец, ты просто молодец, что спрашиваешь меня об этом! Ты мог просто вообразить себя этаким заезжим витязем (Геракла потянуло на эпос!), и сказать руководству: «Дайте мне все по максимуму — иначе я не буду у вас работать!» И они оттолкнут тебя, — Геракл легонько толкнув меня в грудь растопыренными коротенькими, но толстыми пальцами, показал как «они» будут делать это, — и всем скажут: «Не имейте дела с этим гордым чужаком — он не отдавать приехал на родину, а забирать от нее»! Все отвернутся от тебя — ты останешься один, и даже я — твой друг, не смогу помочь тебе. Ведь Тбилиси — очень маленький город, здесь все уважаемые люди знакомы и доверяют друг другу! А московскую прописку ты уже потерял — назад тебе пути нет! — будто прочел мои мысли Геракл.
У меня внутри все похолодело — я понял, как стратегически я «лажанулся», а извечный русский вопрос: «Что делать?», пока не давал вразумительного ответа. Зато другой, не менее русский вопрос: «Кто виноват?», предполагал четкий и однозначный ответ: «Виноват только я — чудак на букву «М»!»
— Конечно, тебя есть родовая вотчина — Абхазия, где, как ты думаешь, тебя всюду возьмут, и квартиру дадут, и деньги большие. Но помни, что если Тбилиси — провинция, то Сухуми — провинция в квадрате, и законы там еще более жестокие, чем здесь. Встретить и напоить тебя там могут, но места своего и денег своих никто тебе не отдаст! Да и нужно ли будет тебе это место — главного инженера чаеразвесочной фабрики, например? Академий наук и институтов механики там нет и не будет никогда!
Я вспомнил любимые слова Бориса Вайнштейна: «Все дерьмо, кроме мочи!», и понял, что внутри дерьмового кольца — тоже все дерьмо, но дерьмо в квадрате — простите за тавтологию!
Геракл продолжал забивать мне баки и дальше, он вошел в раж, на углах его красных мясистых губ появилась пенистая слюна. Но я уже не слушал его, а, призвав все свое холоднокровие, констатировал: проигрывать тоже надо уметь! Собрав все мысли и волю в кулак, я решил получить из создавшейся ситуации все, что можно, по-максимому, а потом уж «рвать когти» назад — в Россию! В Москву, конечно, уже не получится, но главное — в Россию, в любую точку этой любимой и доброй страны, которую я так глупо потерял!
Наш разговор с Гераклом кончился тем, что я написал заявление с просьбой принять меня на работу в отдел мобильных машин (машинистки почти всегда печатали «могильных машин», видно интуиция подсказывала им истину!), на должность младшего научного сотрудника. Геракл завизировал заявление, и я пошел к руководству оформляться.
Директор института — «малахольный» Самсончик Блиадзе «бюллетенил», и я зашел к его заместителю по научной работе Авелю Габашвили. Зам. директора с библейским именем и княжеской фамилией был похож на недовольного и невыспавшегося льва. Когда я зашел к нему в кабинет, он приподнял гривастую голову от стола и вопросительно-грозно посмотрел на меня. Я представился ему и подал заявление. Авель закивал головой и пригласил меня присесть.
— Так ты и есть тот московский «гений», о котором здесь все болтают?
Без ложной скромности я кивнул головой.
— Я бы этого не сказал, — снова становясь похожим на недовольного льва, процедил Авель — оставить Москву, хороший институт, потерять прописку, и поступить на работу к этому идиоту Маникашвили? Это о хорошем уме не свидетельствует, скорее, об его отсутствии!
— Где ты был раньше, Авель? — хотелось возопить мне, но я только согласно закивал головой.
— К этому трепачу, сплетнику, пьянице, шантажисту, доносчику и дебилу, страдающему манией величия? — продолжил перечислять Авель достоинства Геракла, — ну, это должно повезти, чтобы так опростоволоситься…
— А зачем вы такого на работу взяли? — осмелев, спросил я, в свою очередь, Авеля.
Он улыбнулся страдальческой улыбкой и, немного помедлив, ответил:
— Ты все равно все сам узнаешь, но так и быть, и я скажу. Мать этого дебила одно время занимала огромную, — и Авель поднял указательный палец высоко вверх, — должность. Не здесь, а у вас — в Москве. Вот она и обеспечила квартирами всех, кого надо, — Авель снова поднял палец кверху, только немного пониже, — здесь в Тбилиси, — и сделали они ему диссертацию, и приняли на работу начальником отдела… Нас не спросили!
— А Тициан… — хотел, было, вставить я слово, но Авель перебил меня, рыча, как вконец рассерженный лев.
— Что «Тициан, Тициан»? Ты думаешь, Тициан — святой? Или он всегда был тем Тицианом, что сейчас? Ты полагаешь, на такую, как у него, должность из Тбилиси назначают? И это возможно без помощи из Москвы?
Авель нахмурился и доверительно прошептал: — ты только пока не болтай, а через неделю тебе все расскажут, только другие люди. Тогда болтай, сколько влезет! Мы, грузины, добро помним, только всему есть предел. Так что не думай, что твой шеф вечен. Выгоним его через пару лет, тогда будем искать другого начальника отдела. Умного, понятливого, тактичного, молодого, — и Авель быстро добавил, — но уважающего старших!
И зам. директора не меняя выражения лица, подмигнул мне: — Гаиге? (Понял?) — по-грузински спросил он меня.
— Диах, батоно Авел! («Да, господин Авель!») — на высокопарном грузинском ответил я ему, чем тот, безусловно, был доволен.
Авель подписал мне заявление, и главное, вселил надежду. Начальник отдела — это 400 рублей чистой зарплаты, а там — премии и другие льготы академического института. Командировки за рубеж, элитные путевки… Я раскатал губы и понесся в бухгалтерию, отдел кадров, канцелярию, и снова к Авелю — подписать приказ. Когда меня оформили, Лиля уже ушла домой — в отделе Геракла все разбредались после обеда, включая и начальника.
— Вот стану начальником — это безобразие тут же пресеку! — успел подумать я, но сразу отогнал от себя эту несвоевременную мысль.
Положили мне, как младшему научному сотруднику без ученой степени (для получения ее требовалось еще утверждение ВАК — Высшей Аттестационной Комиссии, от которой я еще хлебну горя!) — 98 рублей, столько же, сколько получала Лиля.
Чтобы подчеркнуть смехотворность этой суммы приведу популярную тогда блатную песенку:
Получил получку я — Топай, топай, Девяносто два рубля — Кверху попой!
Девяносто — на пропой — Топай, топай, Два жене принес домой — Кверху попой!
И так далее…
Если учесть, что со времени написания этой песенки до моего оформления, инфляция съела минимум треть суммы, и то, что выражение «попой» в песенке было представлено более жестким синонимом, можно понять, что сумма в 98 рублей была смешной. Килограмм мяса в Тбилиси на рынке стоил 10 рублей (в магазинах его просто не было), мужской костюм — 300…500 рублей. Это уже в магазинах, а на заказ — много дороже. Жизнь в Тбилиси была не менее чем вдвое дороже московской. Только разве чачу и местные фрукты-овощи можно было купить дешевле.
Таким образом, наша семья из шести человек с доходом 98 рублей (я) + 98 рублей (Лиля)+ 105 рублей (мама) + 36 рублей (пенсия бабушки), была обречена на голод. Мы спасались, продавая то, что осталось после войны и голода 45-47-х годов. Ковры, гобелены, паласы, ценные книги, уцелевший антиквариат
— вот наши кормильцы. Помню, маме удалось продать фарфоровый барельеф Рихарда Вагнера, изготовленный еще при жизни композитора за 150 рублей, и мы были просто счастливы. Потом, консультируясь у специалиста, я узнал, что стоимость этой вещи была на порядок большей.
Возвращаясь из института домой, и, проходя через казармы, я встретил Абрама Ильича Грушко, моющего под краном свои резиновые сапоги после очередного похода в туалет. Мы поздоровались. Абрам Ильич долго кашлял, пытаясь, видимо, «выкашлять» осколок, засевший у него в легких еще в Сталинграде. Но это у него опять не получилось.
От него я узнал, что мой друг Юра работает на прокладке газопровода в Аксае (это Северный Кавказ), и хорошо получает. Это Абрам Ильич подчеркнул с гордостью. Мне не оставалось ничего другого, как сказать ему, что я сегодня оформился на работу в НИИММПМ, и буду его соседом.
— А сколько положили? — пытливо поинтересовался старый еврей.
— 98 рублей! — уныло ответил я, но есть перспективы, — неуверенно добавил при этом.
Абрам Ильич некоторое время постоял в задумчивости, покашлял еще, а потом жестко сказал: — ты стоишь ровно столько, сколько тебе платят! И сколько мне ни пытались внушить обратное, весь опыт жизни убедил меня в правоте моих слов!
Через несколько лет внезапно умрет, сравнительно молодая еще Роза Марковна, а старик Абрам с детьми и их семьями переедет в Австралию. Там он овладеет новой профессией — плетением корзин и станет зарабатывать столько, сколько ему не снилось в бытность полковником. Наконец-то израненный героический старец, прошедший с победой от Сталинграда до Берлина, стал стоить теперь столько, сколько заслужил…
Я защитил диссертацию 26 ноября 1965 года и успел до Нового Года отправить документы в ВАК для утверждения. ВАК или Высшая Аттестационная Комиссия была настоящей Тайной Канцелярией, а скорее Инквизицией для ученого люда. В нормальных странах ученые степени и звания присуждаются и присваиваются, соответственно, Советами университетов или иных научных центров. У нас же в СССР, а теперь и в России, на это должна дать «добро» ВАК, а решение Советов было лишь рекомендацией. Если ВАК «заваливала» несколько диссертаций, защищенных в каком-нибудь Совете, то эта грозная ВАК разгоняла и Совет, как некогда большевики Учредительное Собрание.
В чем же дело, почему наши ученые, в отличие от зарубежных, терпели над собой такой изуверский контроль? А потому, что зарубежные ученые, в основном, ничего от государства за свои ученые степени и звания не получали. Захотел назваться профессором, ну и называйся, если не боишься, что тебя засмеют коллеги. А у нас, в СССР, и в так называемых странах «народной демократии», государство за ученые степени и звания очень даже доплачивало, поэтому и контроль за этим был драконовским.
ВАК, состоявшая, в основном, из «выслужившихся» ученых и чиновников, под зорким надзором Партии, решала — кому быть доктором или кандидатом наук, или доцентом с профессором, а кому — не быть. Ну, разумеется, учитывались все полученные характеристики, заявления и анонимки (или, как говаривал мой «сожитель» по общежитию — Рябоконь Дмитрий Лукьянович — «онанимки»). Так что, у нас, да и в странах «народной демократии», ученый особенно не разгуляется!
Пару слов о странах «народной демократии», может кто-нибудь и не помнит о таких. Я не буду говорить о том, что эти страны были созданы гением всех времен и народов, как буфер вокруг СССР. Не буду упоминать и о том, как мы наводили там порядок, если страны эти начинали чувствовать себя излишне независимыми, например, Польша, Венгрия или Чехословакия. Но скажу только, как можно было даже по названию страны определить, где больше демократии, а где меньше.
Разумеется, все страны были «республиками», что в переводе с латыни, попросту означает «власть народа». Некоторые из них были и «демократическими», что по-гречески, тоже означает «власть народа». Ну, а очень уж одиозные страны назывались и республиками, и демократическими, а к тому же и народными. Тройная тавтология!
Эти страны были самыми страшными — Корейская народно-демократическая республика, например. Там — не пикнешь! В Германской демократической республике, например, хоть и пикнешь, но о том пожалеешь! А в Народной республике Болгарии, например, пикай, сколько хочешь, но уж если очень надоешь — тогда только арестуют. А в стране, называемой «Королевство Швеция», где республикой и не пахнет, тем более народной или демократической, хочешь — пикай, хочешь — ори лозунги, а хочешь — молчи в тряпочку! Никто тебя не тронет, только людям не вреди, пожалуйста!
Да, есть что вспомнить! «Блажен, кто мир сей посетил, в его минуты роковые!» — как сказал гений всех времен, но преимущественно, одного — русского народа.
Так вот, мне повезло и по кандидатской и по докторской диссертациям попасть под «каток» ВАК, причем совершенно не по своей собственной вине или глупости. Хорошо, только, что этот «каток» не успел переехать меня полностью, как того Рабиновича из анекдота, тело которого потом подсунули в квартиру его жены в щелку под дверью. О докторской разговор еще впереди, а по кандидатской у меня не было никаких страхов перед ВАК. Публикаций много, эксперимент — мощнейший, теорией — до сих пор пользуются, голосовали на Совете — единогласно! Так в чем же дело, какого рожна еще этой ВАК было нужно?
А все дело оказалось в том, что мой научный руководитель Дмитрий Иванович Федоров поссорился с уважаемым экспертом ВАК, ведущим ученым по нашей специальности — профессором Николаем Григорьевичем Домбровским.
Мой руководитель был фигурой неординарной — знаменитый спортсмен, ученый, изобретатель. А профессор Домбровский и вовсе эпатировал весь наш «отраслевой» научный мир. Скандалист, страстный любитель женского пола, спортсмен-экстремал, и многое, многое другое.
Домбровский, несмотря на солидный возраст и очки с толстенными стеклами, был страстным мотоциклистом, как сейчас сказали бы — «байкером». Несколько раз он попадал в страшнейшие аварии, после которых его «собирали по частям». Но он снова выписывал новый гоночный мотоцикл из Чехословакии, и снова лавировал на нем между автомобилями на улицах Москвы.
А что можно сказать о его прыжках с мотоциклом в море? Профессор выбирал где-нибудь в Крыму высокий утес над морем, разгонялся по нему на мотоцикле и, описывая баллистическую кривую, падал в море. Мотоцикл тонул, а профессор, обычно, выплывал. Потом мотоцикл вытаскивали со дна морского водолазы, перебирали и отлаживали его специалисты, и профессор снова совершал свой смертельный прыжок.
Вот таким был профессор Николай Домбровский, когда он руководил научной работой своего аспиранта — Дмитрия Федорова. А Федоров тогда изобрел свой знаменитый полукруглый экскаваторный ковш и собирался делать на этом материале диссертацию. Проведя множество экспериментов, он отдал этот ценнейший материал своему научному руководителю на проверку и одобрение, а тот возьми, да и опубликуй этот материал под своим именем. Я читал эту огромную статью Домбровского, даже не зная еще самого Федорова.
После этого защита Федоровым этого материала стала невозможной, и он несколько лет потратил на написание совершенно новой диссертации по кулачковым каткам. От огорчения знаменитый спортсмен даже получил язву желудка.
Диссертация была защищена, но с тех пор Федоров и Домбровский стали врагами. Еще бы — бросить такую подлянку своему аспиранту, причем, наплевав на общественное мнение — ведь все вокруг все знали.
А я был первым аспирантом, защитившим диссертацию под руководством Федорова. Естественно, что ее нашел и взял к себе на рецензию эксперт — «черный оппонент» ВАК Домбровский.
А через некоторое время я получаю в Тбилиси вызов на экспертную комиссию ВАК по моей диссертации. Руководство НИИММПМ отпустило меня в командировку, но вместе с Гераклом Маникашвили. Ожидал я поездки с двойственным чувством — с одной стороны знал, что скоро увижу Таню, а с другой — понимал, что просто так в ВАК не вызывают.
С Таней мы общались в эпистолярном жанре. Я писал ей многостраничные письма, где доминировала одна и та же тема. Не могу жить без нее, не могу находиться на таком расстоянии от нее, не могу представить ее с кем-нибудь другим. Таня отвечала сдержанными письмами с подробным описанием своей жизни без меня. Другие мужчины в этих письмах не фигурировали. Я писал Тане домой, а она мне на Главпочтамт, до востребования. Почта тогда работала быстро, точно и надежно.
И вот мы с Гераклом, запасясь чачей и закуской, садимся в московский поезд, который отправлялся часов в 5 вечера, а прибывал в Москву через день утром, часов в 11.
Отношения мои с Гераклом были по-кавказски изощренными. Мы изо всех сил корчили из себя друзей, часто выпивали вместе, в том числе и на работе. Но отзывались друг о друге соответственно: я — повторял мнение о нем Авеля Габашвили и говорил, что я с этим согласен; Геракл же отзывался обо мне, как о совершенно несамостоятельном человеке, нуждающемся в постоянной опеке и руководстве.
К моему удовлетворению, Тициан Трили закрыл никому не нужную тематику отдела Геракла и дал единственную тему — разработку гибридного источника энергии автомобиля на основе моих разработок — супермаховиков и вариаторов. Академик Трили смотрел далеко, может быть даже излишне далеко, вперед.
Работа эта нужна была Маникашвили для выполнения плана научных работ и приобретения научного веса, а мне — в качестве материала для докторской диссертации и апробации моих изобретений. И мы временно стали союзниками, прекрасно понимая, что это ненадолго…
Мы с Гераклом ехали в Москву, уютно устроившись в двухместном купе «международного» вагона. В академическом институте нам оплачивали такой проезд. Мы открыли чачу, распаковали закуску, и принялись за знакомое дело. Часа через два после отхода поезда, когда состав уже шел в горы и приближался к знаменитому Сурамскому тоннелю, мы были уже «хороши», и нашего купе нам стало мало. Мы пошли знакомиться с соседями. И первым же делом познакомились с девушкой из соседнего купе, по имени Люба.
Люба ехала одна в двухместном купе. Судя по тому, что к ней никого не подселяли, купе было оплачено целиком. Она была небольшого роста невзрачной девицей лет двадцати пяти. Невыразительное лицо с пористой кожей, неказистая фигурка — мы с Гераклом никогда не обратили бы на нее внимания, если бы не два обстоятельства. Первое — мы уже хорошенько выпили, а второе — было в ее поведении что-то, влекущее к ней, какая-то скрытая власть над мужским самосознанием, природу которой мы не сразу распознали.
Через пару минут мы уже сидели в купе Любы. У Геракла нашлась бутылка хорошего «Киндзмареули» и вяленая хурма — для Любы, ну а мы сами продолжали угощаться чачей и холодными поджаренными купатами. Разговор начали мы, как водится, со знакомства. Коротко рассказали о себе, куда и зачем едем, а продолжила Люба. Говорила она медленно, смакуя свои фразы, а мы лишь иногда заинтересованно переспрашивали ее.
Я передаю рассказ Любы, как я его запомнил.
— Вот вы, ребята все пытаетесь меня удивить — Академия Наук. начальник отдела! Ну а мне, честно говоря, плевать на то, кто вы. Я как лифтер в министерстве — и министров вожу, и рабочих, и никому не удивляюсь. Видела я всякого вашего брата — и артельщиков, и воров, и секретарей райкомов и обкомов… Может только вашего первого секретаря Мжаванадзе, еще не видела, но не удивилась бы и ему тоже, если бы он сюда ввалился! Я — проститутка, и наезжаю к вам на работу в Грузию, в город Гори, где когда-то родился Сталин. Сама я из Ростова, у меня живут там муж и сынок пяти лет. Муж когда-то работал в НИИ техником, ну а потом я его освободила от работы — пусть за ребенком смотрит. А денег я за нас двоих заработаю!
Раньше я работала учительницей в младших классах, из нужды не вылезали. Муж 80 рублей получал техником в НИИ. Родился ребенок — что делать, как жить? И вот подруга посоветовала поехать в город Гори к ее хозяйке, вроде на отдых, а там видно будет. Она туда месяца на два ездит — подзаработает, и домой. Поиздержится — и снова в Гори. Там говорит, без денег не останешься, к тебе клиент, как на работу будет ходить.
Собралась и поехала, рекомендательное письмо с собой от подруги взяла. Еле отыскала дом этой бабки, чуть не изнасиловали по дороге. Да, я знаю, что не красавица, но ведь им на Кавказе все равно, какая ты. Лишь бы бабой была
— раз, русской — два, и новой — три. Местные жены к нам своих мужей и не ревнуют, вроде мы как куклы надувные, а не живые бабы.
Ну, устроилась я на постой у бабки, и в тот же вечер — на тебе, клиент
— милиционер участковый. С милицией ссориться не резон, запустила его в комнату, а он потом еще и пятерку дает: — ты, говорит, меня вообще бесплатно должна обслуживать, но чтобы не думала, что я жадный!
Ну и заработала живая газета и беспроволочный телефон: повалил клиент так, что очередь стала выстраиваться. Я спрашиваю, что жены ваши вам не дают, что ли? Клиент рожу кривит, отмалчивается. А один рассказал анекдот, чтобы я, значит, поняла ситуацию.
От некого грузина по фамилии Коридзе беременели все бабы в округе. Ну и доктор гинеколог всем аборты делал. А тут заявляется жена этого Коридзе и жалуется доктору на бесплодие. Доктор удивляется и велит позвать мужа. Приходит Коридзе, а доктор и говорит:
— Слушай, Коридзе, от тебя по всей округе бабы беременеют, а свою собственную жену чего же не можешь забрюхатить?
— Коридзе в нэволе нэ размножаются! — гневно ответил грузин и ушел.
Люба неожиданно засмеялась.
— Был и у меня один по фамилии Коридзе — секретарь райкома. Приехал на «Волге», забрал на «Станок» — район такой, завел в гостиницу. Старается, старается — ничего не выходит. А я смеюсь — что же ты, Коридзе, и на воле тоже не размножаешься? А какую гордую фамилию носишь — «Орлов» по-русски! Но не орел, не орел!
Вспылил Коридзе, дает мне сто рублей и говорит: «Всем скажешь, что Коридзе две палки не вынимая бросил, а то тут же уедешь назад к себе в Россию!». Вот я всем так и говорила, а вам первым правду сказала.
Моя такса была — 25 рублей, одной бумажкой. Что я, сдачи что ли, буду давать, еще этого не хватало! Чай, не в магазин пришли! Ну, сосед, через улицу живет, молодой, интересный такой — с него всего десятку брала.
— У тебя же жена красавица, молодая, чего ко мне некрасивой ходишь? — спрашиваю. А он и отвечает: — нам все равно, какая ты с лица и фигуры, главное — ты новая и русская. Какой же я «важкаци», если у Любы еще не побывал? Да меня в Гори все уважать перестанут и жена тоже! («Важкаци» — это вроде нашего — «мужик», «молодец»; «важи» — это отрок, «каци» — мужчина. Получается что-то вроде «молодой человек», но с оттенком силы и мужества. Грузины обращаются друг к другу — «кацо», т. е. «мужик»; отсюда их иногда уничижительно называют «кацошками»).
— Люба, сколько же мужиков у тебя обычно бывало за день? — поинтересовался я, но тут же исправился, — за ночь?
— Нет, ты правильно сказал, именно за день. Ночью я отдыхала, по ночам «кацошки» спали с женами. А так, в среднем по пять-шесть кобелей за день бывало, иногда и по десять подваливало, но это уже перебор! А что, продолжила Люба, — я как замуж вышла, то и с мужем первое время столько же раз трахалась, правда, за ночь. И все бесплатно! А так, глядишь, в месяц тысячи по три-четыре набегает. Ты-то сколько сам за месяц получаешь?
— Девяносто восемь! — скромно потупившись, ответил я.
— Батюшки — светы! — изумилась Люба, — да у тебя месячной зарплаты и на четыре палки со мной не хватило бы! Как же ты живешь вообще, страсть-то какая!
Я почувствовал какую-то симпатию со стороны Любы, она ласково погладила меня по голове и по плечам.
— Ишь ты, мускулистый какой, небось, физическим трудом подрабатываешь?
— высказала свою догадку Люба. Я ничего не ответил ей.
Близилась полночь, и я, опрокинув еще стаканчик чачи, высказал то, о чем думал с самого прихода в купе к Любе.
— Люба, ты едешь одна в купе, Ростов будет только завтра. Выбери одного из нас, и пусть он останется с тобой, а другой уйдет! Я наполнил стакан Любы вином, наши с Гераклом — чачей.
— С кем из нас ты чокнешься, тот останется, а другой выйдет!
Мою страстную речь Геракл выслушал, потупив взор, как юная гимназистка.
— Чувствует гад, кому выходить придется, — злорадствовал я, — что ж, где-то должен быть победителем и я!
Я нисколько не сомневался, что Люба чокнется со мной. Но она решительно подняла свой стакан, чокнулась со стаканом Геракла, который тот не поднял, и выпила.
Я мигом отрезвел, поставил свой стакан на стол, и тут же вышел, хлопнув дверью. Ничего не понимая, я ошарашенно зашел в туалет (ну, не писать же от огорчения в штанишки!) и, стоя у унитаза, мучительно думал.
— Почему она предпочла Геракла? Он — старый, толстый и некрасивый! В чем же дело? Чего-то я совсем не понимаю! Какое-то извращенное восприятие мужиков у Любы? — лихорадочно перебирал я свои мысли, вспоминая главы про «болезненные проявления полового влечения» из моей настольной книги «Мужчина и женщина».
Стоять над унитазом пришлось довольно долго (чачи-то выпито было немало!), и, когда я, забыв от огорчения даже сполоснуть руки, снова зашел к себе в купе, то увидел там… лежащего на своей постели Геракла.
Я аж замотал головой от изумления. Да, чего-то я совсем не понимаю в жизни, наверное, мне действительно нужен руководитель и опекун, как об этом треплется всем этот мерзавец Геракл! Вытаращив глаза, я смотрел на лежащего Геракла, как на фантом или привидение.
— Ты почему здесь, а не у Любы? Она же выбрала тебя! — сдавленным голосом спросил я у Геракла.
Геракл присел на постель, пригласил сесть и меня, достал из сумки еще одну поллитровку чачи.
— Вот вы все думаете, что Маникашвили — идиот, Маникашвили — дебил. Но не в такой степени, как кричит всем об этом подлец Авель Габашвили. Мне сорок пять лет и кое-что я в жизни понимаю!
Геракл стал разливать чачу по стаканам.
— Ты думаешь, почему она выбрала меня, а не тебя? Ты же был уверен, что она оставит тебя — ты же молодой, сильный, красивый? Да для нее все мы, кавказцы — кобели, «кацошки», мы — лишь источник ее наживы. А что она может получить от тебя — ты же сам сказал, сколько получаешь. К тому же ты молодой и красивый, еще сам попросишь на бутылку, зная, какая она богатая. А с меня ей может и перепасть четвертной, чего же ночь терять без заработка? Мужу пригодится рубашку купить. Но у меня тоже есть гордость — не такое уж я дерьмо, как вы с Авелем думаете, вот я поблагодарил Любу и вышел!
Мы отпили по полстакана, и я не выдержал. Резко открыв дверь, я вышел в коридор и стал стучать в купе к Любе.
Удивительно, но она открыла. Впустив, пригласила меня присесть и предложила допить мой стакан чачи.
— Не выливать же добро, оно денег стоит! — многозначительно добавила она, — а ты не такой богатый. Я знаю, зачем ты пришел. Ты еще молодой и глупый, прости меня за прямоту. Так выслушай меня, может это тебе пригодится. И без обид, пожалуйста.
— Что ты, что твой начальник, что секретарь райкома — вы все нерусские мне безразличны, даже не противны, а именно безразличны. Вы, не мужчины — кавказцы, не люди, а кобели. Вы не уважаете женщину, вы ничего не понимаете в ней. Вам не нужна ни ее красота, ни ее душевные качества. Вам лишь бы «отметиться», «кинуть палку». Поэтому и к вам такое отношение. — Не мотай головой, — резко сказала она, — ты же сам рассказывал, что у тебя любимая женщина в Москве, что она такая красивая, добрая и так любит тебя. Да и ты не можешь жить без нее! А напрашивался трахаться ко мне, некрасивой проститутке, которую первый раз в жизни видишь! Ну, не кобель ли ты после этого?
— Допустим, оставила бы я тебя у себя. А что с тебя брать, кроме, прости меня, мочи на анализ? А с твоего начальника можно было бы и слупить чего-нибудь, не будь он таким хитрым! А теперь — иди к себе в купе и дай мне выспаться! Меня муж будет встречать, мне надо хорошо выглядеть! Я допил чачу и вышел не попрощавшись. Люба захлопнула за мной дверь и заперла ее на замок.
Ростов мы с Гераклом проспали, хотя и договорились «проводить» Любу и «посмотреть в глаза» ее мужу. Проснувшись поздно, мы снова принялись за прежнее, и допились до того, что начали целоваться. Я называл Геракла гением, а он меня — надеждой грузинской науки.
— Не мешай мне делать тебе добро! — как обычно с пеной на углах губ, убеждал меня Геракл. — Кто я такой? — риторически спрашивал себя Геракл и сам же отвечал: я — утильсырье! Я скоро уйду с моей должности, но я должен воспитать тебя достойным преемником! Иначе они — эти сволочи — растерзают, разорвут тебя на части! И не спасет никто, даже я, если уйду с моей должности!
Геракл, видимо, был «помешан» на своей должности, тем более чувствовал, что «они, эти сволочи», вскоре все-таки спихнут его, и назначат «молодого, но уважающего старших». И он хотел, чтобы у этого «молодого» создалось впечатление, что именно он, Геракл, готовит его на свое место. Чего только не вообразишь себе по-пьяни!
Я, целуя Геракла, благодарил его «как брата» и корил себя за то, что думал о нем плохо, попав под влияние «этих сволочей». Подъезжая к Курску, мы допились почти до чертиков и чудом не сошли с поезда, почему-то в поисках шампанского. В результате уже в Москве проводник так и не смог нас поднять. Поезд, простояв на Курском вокзале положенное время, уехал в тупик на Каланчевку. Мы проспали в вагоне еще часа два и только потом, бодая головами двери, стены, и другие препятствия, вышли из тупика на площадь Трех вокзалов. В ближайшем магазине Геракл взял-таки бутылку шампанского и исполнил «мечту идиота». Мы откупорили ее, и выпили из горла, обливаясь пеной. Была середина марта, в Москве на газонах лежал снег, а тротуары уже были в жидкой грязи.
Таня работала днем и должна была прийти домой часов в пять вечера. Поэтому мы с Гераклом поехали в гостиницу «Москва», где у него был «блат» с администрацией. Он устроился в номер, и мы успели там еще выпить. Затем, уже в шестом часу я, волнуясь, позвонил Тане и, наконец, услышал ее голос. Голос был веселым, она, конечно же, поняла, что я «выпимши». Я писал Тане, что еду с начальником, и она пригласила нас зайти к ней в гости вместе.
Мы взяли «что положено», поймали такси и вскоре были у знакомого до боли дома № 6 по Ивовой улице. Таня весело встретила нас в подъезде, мы долго целовались, Геракл говорил, что завидует нам и так далее. Игорька дома не оказалось, он опять был у тетки Марины. Таня сказала, что специально оставила его там, зная о моем приезде.
Я был рад видеть Таню такой веселой и похорошевшей — ведь оставил я ее плачущей, больной и отощавшей до предела. Геракл продолжал надоедать нам своей «завистью», пока Таня, почесав в голове, ни пригласила знакомую — соседку по дому — Тосю. «Она с водителями гуляет, чего бы ей с твоим начальником не гульнуть!» — шепнула мне Таня.
Вскоре подошла и Тося — полненькая смешливая дамочка, чуть постарше нас с Таней, и мы дружно «загудели».
Проснулся я в постели с Таней и узнал, что Геракл увез Тосю к себе в гостиницу. Я с поспешностью бросился исполнять свой мужской долг, еще не вполне веря в реальность происходящего.
Да, Таня была той же, что и раньше. Можно было даже надеяться, что у нее за это время никого не было. Хотя, кто их, баб, знает! Я вспомнил, как чуть было ни изменил Тане с Любой. Ладно бы, просто изменил, а ведь мог и «нехорошую» болезнь принести. Там, в Гори, если и слыхали про презервативы, а может, даже кто-нибудь и видел их «живьем», то использовать все равно никто бы не стал. Не джигитское это дело — резинками баловаться! Риск — благородное дело, да и потом в то далекое время этот риск был не смертельным
— СПИДа еще и в помине не было!
Что меня толкнуло на попытку секса с Любой? Ведь Таню я любил искренне, жестоко страдал без нее. Мечтал увидеть ее и жил этой мечтой, особенно садясь в поезд. Отчетливо осознавал, что Люба некрасива, совсем не в моем вкусе, и она не скрывала, что пропустила через себя сотни, если не тысячи мужчин. До сих пор не могу понять, что сподвигнуло меня на мое предложение «одному выйти». Нет, наверное, это не только выпивка. Видно, права была опытная Люба, сравнившая нас с кобелями.
В ВАК я был приглашен на 1700. Комиссия эта находилась в здании Министерства высшего и среднего специального образования СССР, что на улице Жданова (теперь — Рождественке). Как заканчивало работать Министерство, начинали работать секции ВАК. Я, показав приглашение, зашел в помещение, нашел нужную комнату, сел на свободный стул в коридоре и стал ждать вызова.
Надо сказать, что днем я успел зайти в ЦНИИС к Федорову и Недорезову. Впервые увидев их после Грузии, я понял, насколько они близки и дороги мне. Люди смотрят прямо в глаза, от них не ждешь фальши, лицемерия, обмана. Если нужно сказать правду — они говорят ее, им бояться некого. Даже трудно предположить, что они относятся к тому же роду, что и люди на Кавказе. Или это так мне повезло с моими знакомыми — тут и там?
Я рассказал Федорову о моем вызове в ВАК. Он сразу погрустнел, тихо проговорил: — это козни Домбровского! — и продолжил, — Нурибей, ты должен знать, как он выглядит — это худой высокий, прямой старик с гривой седых волос. Он страшно близорук, носит очки с толстыми стеклами, постоянно щурится и держит бумажки, которые читает, у самого носа. Разговаривает очень эмоционально, умеет привлекать слушателей на свою сторону. Несмотря на умные речи, ни черта, — Дмитрий Иванович пристально посмотрел мне в глаза и повторил, — ни черта не понимает в науке! Уже не понимает, — поправился он,
— наверное, раньше что-то и понимал. Он тут же будет хулить меня перед всеми, обвиняя во всех грехах, но ты соглашайся. — И, заметив, что я собираюсь возражать, повторил с металлическими нотками в голосе, — соглашайся, а то он впадет в ярость. Я просто требую, чтобы ты соглашался, мне плевать на его мнение, а вреда он может принести много. Это очень опасный человек!
Имея такое напутствие Федорова, я сидел на стуле у дверей комнаты секции «Строительные и дорожные машины», и смотрел на входящих туда людей. Проходили какие-то полные дамы, пожилые мужчины в помятых костюмах и с шаркающей походкой. И вдруг — я увидел именно того, кого описал мне Федоров: высокий, прямой, элегантный пожилой человек с длинными седыми волосами, одетый в отглаженный, отлично сидящий на нем серый костюм. Человек быстрой походкой зашел в дверь, но я успел заметить, что он держал под мышкой — это был хорошо знакомый том моей диссертации в темно-коричневом коленкоровом переплете.
— Домбровский! — с ужасом подумал я, и стал ждать вызова, как на Страшный суд.
Наконец из двери высунулась строгая женщина в очках и позвала: «Гулиа!» Я поднялся и вошел. Меня пригласили сесть на стул возле стены. Передо мной стоял длинный стол, за которым сидели входившие в комнату немолодые люди, совершенно безразлично, без всякого интереса, глядевшие на меня. Так глядят даже не на вазу, не на унитаз, а так глядят на штепсель, радиатор водяного отопления, стул, наконец. Без тени каких-либо эмоций, ни положительных (ваза), ни отрицательных (немытый унитаз).
— Слово предоставляется профессору Домбровскому Николаю Григорьевичу — эксперту по рассматриваемой работе.
Эксперт — это «черный оппонент ВАК», — успел подумать я, и Домбровский начал говорить.
Говорил он быстро, читая по листку, который держал у самого носа. Речь, по сути дела, шла о том, что научный руководитель навязал диссертанту из пальца высосанную тему и заставил провести его весьма трудоемкие исследования, включая сложный и опасный эксперимент. Ни малейшей пользы практике или науке из этой работы извлечь нельзя, это даром потраченный, огромный труд диссертанта! — заключил, уже не глядя в листок Домбровский.
— Все ясно! — донесся до меня голос одного из присутствующих — старика в помятом костюме. Он взглянул на часы и спросил у строгой женщины в очках:
— есть там еще кто-нибудь?
Строгая женщина покачала головой и сказала мне: — можете идти, наше решение вы получите по почте, у нас, как вы понимаете, ваш адрес есть!
Я вышел из ВАК в похоронном настроении. Зашел в магазин, взял бутылку дагестанского портвейна и пошел к метро. По дороге я догнал парочку экспертов ВАК, которые только что рассматривали мой вопрос — полную даму и старика в помятом костюме. Они медленно ковыляли, обсуждая, как ни странно, мой вопрос. Я ожидал какого-то сочувствия, защиты, что ли, но вот что я услышал:
— Странный человек этот Николай Григорьевич! Если диссертация ему не понравилась, зачем говорить о трудоемких исследованиях? Ведь этим он затрудняет вынесение решения! — говорила полная дама.
— Да что там размышлять, отклонить и все! — парировал старик в помятом костюме, — будем еще голову ломать над ерундой!
Это был приговор! Я обогнал «сладкую парочку» и зашел в метро. Дома у Тани я застал Геракла с Тосей. Видимо, наш Ромео зашел за Тосей, чтобы взять ее с собой в «Москву», а по дороге заглянули к Тане. Я рассказал о моем неудачном визите в ВАК. Таня была очень огорчена и даже сказала: — мне кажется, они тебя никогда не утвердят!
А Геракл загадочно улыбнулся, потупив взгляд. Я же принял про себя решение позвонить Домбровскому и встретиться с ним.
Хорошие вещи — вино и любимая, желанная, женщина рядом! Обо всем печальном позабудешь, если они с тобой!
Утром я доложил Федорову о моем посещении ВАК и обо всем, что там произошло. Дмитрий Иванович обречено махнул рукой: — плохо все это, не знаю, что и посоветовать! Ведь этот черт не отлипнет, пока не утопит окончательно!
Я взял у Федорова телефоны Домбровского — домашний и служебный, и, не откладывая в долгий ящик, позвонил ему на работу прямо из ЦНИИСа. Работал Николай Григорьевич заведующим кафедрой в Московском Инженерно-строительном институте.
У меня поинтересовались, кто спрашивает Домбровского, и вскоре соединили. Я в чрезвычайно вежливых тонах попросил Домбровского о встрече, мотивируя тем, что живу далеко, и хотелось бы посоветоваться о дальнейших моих действиях. Домбровский говорил со мной довольно благосклонно, и предложил вечером зайти к нему домой, на Хавско-Шаболовский переулок. Я до сих пор помню в трубке его какое-то необычное, может быть даже польское произношение: — «Хавско-Шаболовский!».
В назначенное время с точностью до секунды я позвонил в дверь Домбровского. Он открыл мне сам и проводил к себе в кабинет. Большая комната была вся в стопках книг, рукописей, папок, рулонах чертежей, нередко лежащих прямо на полу. Этакая лаборатория Лавуазье или Торричелли со старинного рисунка…
Домбровский усадил меня в кресло и, с места в карьер, стал «поливать» Федорова. Что у него нет ни одной здравой идеи, раз он подсунул мне такую «тухлую» тему, что общего между маховиком и скрепером, до такого мог только полоумный додуматься…Я утвердительно кивал, выслушивая его «комплименты» фактически в мой адрес.
— Что же вы посоветуете мне делать? — наконец спросил я маститого ученого, который, как я понял, совершенно «не сечет» в науке (прав был Федоров!).
— Да все просто, — оптимистично заявил Домбровский, — вы делаете новую диссертацию на другую тему и с другим руководителем. Опыт у вас уже есть, все будет быстро, могу посоветовать вам и тему и руководителя! Подумайте!
Я поблагодарил Николая Григорьевича за помощь и попросил разрешения позвонить, как надумаю.
Вечером я опять встретил Геракла и Тосю у Тани и рассказал им о визите к Домбровскому. Геракл улыбался еще загадочней, но ни слова не вымолвил. Назавтра я снова был в ЦНИИСе, рассказал о визите в «логово врага». Федоров заметил, что в таком же тоне Домбровский предложил и ему заменить тему диссертации. А затем вдруг вспомнил, что утром позвонил в лабораторию один далекий знакомый, работавший ранее в ЦНИИСе, а потом продвинувшийся по «министерской линии». Он почему-то спрашивал Гулиа и просил позвонить ему по оставленному номеру телефона.
— Хочу сказать, что человек этот — с сомнительной репутацией, — осторожно предупредил меня Федоров, — как бы выразиться, ну, типа авантюриста, что ли. Сейчас работает, кажется, в МИНВУЗе.
По номеру оставленного телефона я понял, что это недалеко от ВАК — та же телефонная станция. Я тут же позвонил Семену Натановичу (так он назвал себя в своем звонке в ЦНИИС), он оказался на месте.
— Послушай, Гулиа — он сразу обратился ко мне запанибрата, — есть разговор, полезный для тебя. Я тебя помню по ЦНИИСу, ты там пьянствовал и хулиганил, мы тебя за это уважали! Давай встретимся в скверике перед Политехническим музеем. Сядь на скамейку, я тебя узнаю сам. Часам к трем, успеешь? Ладушки!
Я заспешил на встречу к Семену Натановичу, совершенно не представляя, кто это и что за полезный разговор меня ожидает. Не успел я присесть на скамейку, как ко мне подлетает мужчина лет сорока в расстегнутой дубленке и меховой шапке «Иванушка-дурачок», весьма модной в то время.
— Привет, Гулиа — с места в карьер обратился Натаныч ко мне, — говорят, что у тебя с ВАК отношения испортились. Знакомые ребята сказали — надо помочь, человек он неплохой, но попал в сети к этому старому пауку Домбровскому. Скажи, сколько ты будешь получать, если станешь кандидатом? — поинтересовался Натаныч.
— Рублей триста, — неуверенно ответил я.
— Ну, ладно, давай триста рублей, я передам их инспектору, он положит твою работу в стопку утвержденных. Маразматики проголосуют оптом за все, и тогда твой Домбровский тебе уже не страшен. У нас — сила в коллективе!
— Но у меня сейчас нет таких денег! — в ужасе пробормотал я.
— Нет сегодня, будут завтра! — жизнерадостно заключил Натаныч, — итак, завтра в три часа здесь же!
Я был в недоумении — где взять деньги. У Геракла — точно не будет таких с собой. Да ведь у меня есть в Москве дядя! — и я помчался к нему домой, не позвонив даже по телефону. Дядя оказался дома. Он подозрительно осмотрел меня, сказал, что в Москве без звонка не принято заявляться, и спросил, в чем дело.
Я сбивчиво рассказал ему все, как было, и попросил триста рублей взаймы. — Мне больше негде взять! — взмолился я.
У дяди задергался глаз.
— На взятки — никогда! Попросил бы на жизнь, сказал бы, что голодаешь — дал бы. Но на авантюру, на взятку — не дам! Попадутся твои дружки, потянут тебя, а откуда деньги — от меня! И поехало-покатилось! Я ничего не слышал от тебя и не видел тебя сегодня! — закончил дядя, и я ушел не солоно хлебавши.
Я стал успокаивать себя, что все равно ничем Натаныч уже помочь мне не сможет, только обдерут еще на триста рублей. А дома все рассказал Тане, благо Геракла с Тосей сегодня в гостях не было. Таня все восприняла серьезно.
— Ты знаешь, у нас многое сейчас таким образом и делается. И я удивлена словам твоего дяди, что он жизни не знает, что ли? Я дам тебе эти триста рублей, у меня они на книжке, только обещай, что вернешь, ладно? А то трудом все заработала!
Мы с Таней вышли из дома, перешли улицу и зашли в сберкассу. Народу не было, Таня быстро сняла с книжки нужную сумму и там же передала мне. Я опять понял, что многого не смыслю в жизни. В первую очередь я ожидал помощи от богатого дяди, но ошибся. Может быть, действительно надо было соврать, не говорить правды. Конечно же, дядя опасался за свое достаточно высокое положение в обществе и знал, что в случае чего, я и на суде правду скажу. Но от Тани, с которой у меня были даже не семейные, а любовные отношения, и которая сама нуждалась в деньгах, я такого поступка не ожидал. Да за любовь люди не то, что деньги, жизнь отдают! Но все это для меня было в книжках, а чтобы в жизни — впервые! Я, конечно же, сразу переслал Тане деньги, как только вернулся в Тбилиси. Перезанял, у кого смог, и выслал.
Назавтра я снова встретился с Натанычем на том же месте, в тот же час. Он снова спешил, взял деньги, не пересчитывая, а на прощанье сказал:
— Что ж, старик, на это уйдет месяца два, не меньше. К лету получишь извещение! Бывай! — и исчез как Коровьев или Азазелло, уже не помню, кто из них исчезал так внезапно.
Когда я в последние годы вспоминал этого Натаныча, то понимал, что он очень уж похож лицом на кого-то из известных авантюристов. А недавно понял — на Березовского, молодого Березовского. Простите — уже Платона Еленина, ведь он поменял фамилию, как некогда Апфельбаум на Радомысльского! И чтож — все, как в любимом мной Фаусте: вроде, Натаныч, являясь «частью той силы, которая должна творить зло», в данном случае сотворила благо! Причем — обьективно!
Постепенно прошла неделя, выделенная нам с Гераклом на пребывание в Москве. Мы подписали наши командировочные удостоверения в ЦНИИСе, устроили прощальный ужин в ресторане на знаменитом третьем этаже «Москвы» и поехали на Курский вокзал. Таня с Тосей проводили нас, дождавшись отхода поезда, и идя за вагоном, махали нам руками.
Прощаясь на вокзале, Таня отвела меня в сторону, и кроме слов любви, которые были взаимными, предупредила меня, чтобы я не трепался о делах с Натанычем никому, особенно Гераклу, даже по-пьянке.
— Он очень плохой человек, я это нутром почувствовала, опасайся его и не сближайся с ним! — на прощанье сказала мне она.
Итак, поезд отошел, и мы с Гераклом принялись за наше любимое занятие — пьянку. Он утешал меня, что все будет хорошо, что даже если все будет не так, как хотелось бы, то у меня хоть есть жена и любимая женщина, а у него — Геракла, и этого нет.
Жена Геракла неожиданно умерла от острого панкреатита в возрасте двадцати девяти лет. Это случилось еще до моего поступления на работу в Тбилиси, во время последнего визита с посещением академика Трили и встречей с классиком — академиком Мусхелишвили. Я был на панихиде в доме Геракла и видел, как он убивался от горя. Жена была гораздо моложе Геракла, и он ее очень любил. Мне показалось, что он слегка «тронулся» после смерти жены, стал немного неадекватным.
Весь следующий день Геракл посвятил заботам о моей дальнейшей жизни в Тбилиси и нашему взаимодействию в связи с создавшейся ситуацией.
— Я понял, — начал Геракл, — что тебя никогда не утвердят кандидатом наук. У вас в Москве люди еще более жестокие и беспощадные, чем у нас. У нас пожурят, укажут тебе на твое место — и простят. А у вас, — Геракл сделал зверское лицо и клацнул зубами, — горло перегрызут! Домбровский не зря советовал тебе взять другого руководителя, конечно же, он имел в виду себя. Но Москва далеко, туда не наездишься. А эксперимент — тоже будешь ставить в Москве? Да и нужен ли тебе вообще научный руководитель? И да, и нет. С одной стороны — ты уже созревший ученый, и никакой руководитель тебе не нужен. Ну, а с другой стороны — ты еще неопытный в политике, во взаимоотношениях с людьми. И тогда тебе нужен руководитель — такой как я — друг-руководитель! Ты будешь делать науку, а я буду принимать на себя удары «этих сволочей». Тронув тебя, они затронут меня, а значит, и самого Тициана! Мы быстро создаем гибридный двигатель и испытываем его, пишем диссертации — я докторскую, с твоей, конечно, помощью, а ты — кандидатскую, с помощью моей. Я буду ограждать тебя от нападок, принимая их на себя, ускорять изготовление механизмов. Как начальник отдела, я огражу тебя от всех посторонних дел, я скажу — не троньте его, он талант, пусть, когда захочет, тогда приходит на работу и делает там то, что захочет! А деньги будете приносить ему домой!
Пена снова выступила на углах рта Геракла. Он был в экстазе.
— Ну, а потом я защищаю докторскую диссертацию, а ты — через месяц — кандидатскую! Все это в Грузии, где нас никто тронуть не сможет — мы под крылом у Тициана!
— И тогда я скажу им, — я ухожу на научную работу, я стар для административной работы начальника отдела, вот, — и Геракл, указал на меня,
— вот новый начальник отдела, который прославит грузинскую науку!
Геракл в красноречии превзошел сам себя. Он так и застыл в Цицироново-Демосфеновой позе с поднятой рукой, вытаращенными глазами и пеной на углах губ. Я замотал головой — чур, меня, чур! Не приснилось бы такое ночью, а то заикой навек останешься!
— Спасибо тебе Геракл, спасибо! — думал я про себя. Знаю, как ты будешь руководить мной, знаю, как защитишь меня от «этих сволочей»! Но также я знаю, как вести себя по приезду в Тбилиси, как лицемерить с тобой, исполняя необходимое для себя. Твоим же оружием добью я тебя! Одно только единит нас теперь — быстрейшее исполнение установки в металле и ее испытания на автомобиле!
Прибыв в Тбилиси, мы с Гераклом продемонстрировали нерушимое единство взглядов и действий. Геракл целиком направил единственного дееспособного сотрудника отдела — Виктора Ивановича Бута — на изготовление деталей «гибрида», чертежи на который уже имелись, а остальным сотрудникам было велено исполнять все мои требования. Но если честный Виктор Иванович, соскучившись по настоящей работе, с душой взялся за дело, то все остальные попросту саботировали мои распоряжения. Жена по-прежнему уходила с работы после обеда, машинистка отказывалась печатать, а остальные сразу сделали вид, что не понимают по-русски.
Но, честно говоря, они и не нужны были пока, а вся загвоздка оказалась в том, что мастерские, целиком и полностью занятые облегчением гирь, отказывались работать по делу. Бут препирался с начальником мастерских — Гришей:
— Гриша, ты же коммунист, ты должен заставить своих подчиненных заниматься делом!
— Виктор, ти что хочиш, чтобы я умэр прямо здэс, что ли? Они же скушают мэнэ, эсли дэнги не будэт! — Гриша намекал на саботаж станочников.
Мы с Гераклом, демонстрируя братское единство, пожаловались Тициану Трили, и он по телефону потребовал от директора беспрекословного выполнения заказа.
Самсончик Блиадзе самолично поговорил с Гришей, не вызывая его к себе, а спустившись к «народу» в мастерскую. Стоя в кругу рабочих, где также был Гриша, Бут и я, Самсончик увещевал народ:
— Гриша, вы же сознательные люди, нельзя жить только левой работой! Выполните этот приказ уважаемого Тициана, и если не будет новых приказов, то занимайтесь снова чем хотите!
Гриша, опустив голову, только поддакивал:
— Диах, батоно Самсон! (Да, господин Самсон!) А когда Самсончик ушел, Гриша начал орать на рабочих благим матом:
— Ви что хатитэ, чтобы я турма сел? Хатитэ, чтобы я вигонал вас всэх на хэр? Нэ хатитэ, тогда дэлай этот пракляти заказ и здавай ему!
— Надо еще — прислали нам этого еврейского фрайера из Москвы! — вякнул на меня токарь Хайм Бесфамильный, но был отослан Гришей к соответствующей матери, и работа пошла.
Мы с Бутом целые дни проводили в мастерской. Гиви, если его спрашивали, где я, по старой привычке отвечал: — Гулиа и Бут в мастерской! Ответ вызывал такой восторг у сотрудников, что вопрос этот задавался самыми разными людьми по несколько раз в день, и на него следовал один и тот же стандартный ответ
— что со мной делают что-то неприличное в мастерской. Насилу я уговорил Гиви первым упоминать Бута, а потом уж и меня.
Трудно поверить, но в месяц заказ был выполнен, благо ничего сложного, по правде говоря, в нем и не было. А за этот месяц мы с Гераклом, пользуясь его связями, прикатили из гаража Академии Наук новенький УАЗ-450 с двумя ведущими мостами. Передний мост оставили приводным от двигателя, а задний — соединили карданом с «гибридом». Сам «гибрид» закрепили на месте снятого кузова автомобиля на раму, а рычаги ручного управления вывели вперед. Так как водитель не мог одновременно управлять автомобилем и «гибридом», то позади кабины закрепили кресло (спинкой вперед), где должен был сидеть я и управлять «гибридом». Для безопасности меня пристегивали к креслу ремнем.
Геракл, почувствовав свою ненужность в период изготовления «гибрида», перестал приходить на работу, изредка позванивая в отдел и получая стандартный ответ насчет меня, Бута и мастерской. А в мае месяце он и вовсе решил уехать подлечиться в санаторий на месяц.
— Никаких испытаний, пока я в отпуске! — предупредил он меня, уезжая.
— Настал мой час! — решил я, и передал Буту, что меня вызывал академик Трили и приказал немедленно испытать автомобиль с «гибридом». Дескать, приезжает профессор Янте из ГДР, и ему надо показать нашу работу. Янте, действительно, должен был приехать, и я доложил Трили, что в принципе, автомобиль готов к демонстрации, и мы можем показать его немецкому профессору.
За неделю до приезда Янте мы с Бутом оснастили автомобиль необходимыми приборами: так называемым «пятым колесом» со всеми необходимыми датчиками движения автомобиля, и расходомером, измеряющим расход топлива в динамике. Потренировали опытного водителя с французским именем Жюль, понимающего только по-грузински, как нужно управлять этим необычным автомобилем. Это была умора смотреть, как не умеющие толком говорить по-грузински Бут и я, объясняли угрюмому, похожему на Бальзака, Жюлю, методы вождения автомобиля с совершенно новой силовой установкой. Но Жюль справился, и мы сделали несколько пробных ездок. При этом вели тщательную запись движения и расхода топлива на специальной вощеной бумаге острым пером, оставляющим белые линии-следы. И я не поверил себе — этот, буквально на коленке сделанный «гибрид», экономил половину топлива, а грузовичок разгонялся резвее мощной легковушки! Мой пояс едва удерживал меня от выпадания с кресла при разгоне.
И вот прекрасным майским днем, когда смрад дерьмого кольца вокруг института был окончательно забит одурманивающими запахами весенних цветов на кустах, окружающих весь институт, во двор въехал кортеж автомобилей во главе с «Чайкой» академика Трили, где он сидел вместе с гостем — профессором Янте.
Во дворе столпилось все начальство института и все сотрудники, желающие посмотреть как на «заграничного» профессора Янте, так и на автомобильное чудо московского оригинала Гулиа. Мы договорились с Жюлем, что автомобиль начинает трогаться с середины двора, разгоняется и выезжает на улицу, называемую улицей Зои Рухадзе. Затем, огибает институт и снова заезжает во двор, где и тормозит. Потом опять следует разгон и так далее. Я чувствовал себя как на соревнованиях по штанге: взвешивание прошло, разминка и… ожидание вызова главного судьи. А «главный судья» — академик Трили подошел ко мне и тихо спросил:
— Все будет в порядке?
— Надеюсь, вернее уверен, батоно Тициан!
— Не вижу Геракла, где он?
— Отдыхает на море, батоно Тициан!
— В такое ответственное время — отдыхает? — Тициан сдвинул брови, но тут же расправил их. — Готов начинать?
— Да, — ответил я.
Потом я сел в кресло и пристегнул ремень. Трили махнул рукой, и Жюль поехал. Обогнув институт, грузовичок набрал скорость около 60-ти километров в час и въехал на этой же скорости во двор. Я дернул за рычаг тормоза, и автомобиль через свой задний мост, кардан и мой дискретный вариатор за несколько секунд разогнал маховик до 6 тысяч оборотов в минуту, передав ему всю свою энергию движения. Машина остановилась. Затем я дернул рычаг хода, и вращение маховика обратным путем раскрутило задние колеса автомобиля. Тот, рванув с места, разогнался, как резвая легковушка. Заметьте, это все без помощи двигателя, который был вообще выключен! Заслонка, висящая на выхлопной трубе, однозначно свидетельствовала об этом. Кто-кто, а Трили, Янте и все присутствующие автомобилисты понимали это прекрасно!
Таких кругов мы сделали несколько, и когда Трили сказал: «Хватит!», остановились. Янте быстро подошел к установке, расспросил об ее устройстве, особенно о новом вариаторе. Переводчик тщательно пояснил мой ответ. Я представил профессору показания расхода — по сравнению с эталонным кругом, расход топлива при движении с гибридом уменьшился вдвое. Янте восхищенно качал головой.
— Вот какие работы мы проводили в нашей провинции! — гордо сказал ему Тициан, и переводчик перевел это.
Довольные гости пошли в особый кабинет, где уже был накрыт гостеприимный грузинский стол. Мы же с Виктором Ивановичем украдкой разлили спиртик, который нам периодически выдавали, разбавили водой и выпили «за успех русской науки». «Криминальные» испытания были выиграны мной, настала пора переходить к конфронтации!
Уехал отдыхать Хрущев — и его за это время сняли; отдых Горбачева в Фаросе тоже стоил ему карьеры. Таких примеров множество, но они никого не учат. Если ты сам слаб, а у тебя остается мощный конкурент, то хотя бы не уезжай на отдых в самое решающее время! Примеры конечно, солидные, но вот вам и более мелкий пример — зная, что автомобиль практически готов, испытай его, припиши себе все заслуги, а потом езжай себе хоть к такой-то матери!
Но нет, не терпится слабым руководителям сунуть голову в уже смазанную мыльцем петельку, где останется только затянуть ее! До приезда Геракла я провел еще несколько испытаний автомобиля с гибридной силовой установкой, составил акт испытаний, который подписали Бут, я, и водитель. Этот акт с удовольствием утвердил Авель Габашвили, в очередной раз обозвав Геракла идиотом.
Перед самым приездом Геракла я вынул из установки некоторые штифты, нарушив центрацию валов, затянул некоторые гайки и, наоборот, ослабил другие, сделав установку неработоспособной. Когда мы встретились с Гераклом на работе, он уже знал об испытаниях — видимо доброхоты позвонили.
— Как ты посмел проводить испытания без начальника отдела? — был первый его вопрос ко мне.
— Уважаемый Геракл, ты с отдыха приехал или с зоны? Почему такой вздрюченный?
— Как ты со мной разговариваешь? Что такое «вздрюченный»?
— Дрючить — это синоним слова «трахать», а это, в свою очередь, синоним…
— Да ты что, совсем распустился здесь без меня? — начал повышать голос Геракл.
— Батоно Геракл, если не умеешь с людьми культурно говорить, иди овец паси. У тебя, кажется, предки мецхваре были! («мецхваре» — по-грузински «овечий пастух» — это не только профессия, но еще прозвище тупого, малограмотного человека. Как-то Геракл обмолвился мне, что предки его пасли овец в Кахетии). Крики и визг Геракла собрали всех сотрудников отдела.
— Я увольняю тебя! — кричал Геракл, делая рукой жест Юлия Цезаря.
— Меня только директор уволить может, — спокойно ответил я, — как и тебя тоже. А на твои грубые слова я напишу начальству докладную!
И я быстро настрочил докладную записку на имя зам. директора по научной работе Авеля Габашвили, где жаловался на грубость и самоуправство со стороны начальника отдела Маникашвили в ответ на мою напряженную работу в период его отдыха на море. Не теряя времени, я зашел с этой запиской к Авелю и показал ему ее. Тот внимательно прочел докладную, пригласил меня присесть и поручил секретарше срочно вызвать к нему Маникашвили.
Пока Геракл поднимался к Авелю, тот быстро расспросил меня по существу вопроса. Тяжело дыша, Геракл вошел в кабинет зам. директора.
— Рашия сакме, батоно Геракл? («В чем дело, господин Геракл?») Что ты такой злой с отдыха приехал? Вот Нурбей за тебя всю работу сделал, батони Тициан остался доволен, немецкий профессор тоже, а ты еще ругаешь его, уволить хочешь?
— Да нет, батоно Авель, никого я увольнять не хочу, просто с языка сорвалось, но я приказывал не испытывать автомобиль без меня…
— А батони Тициан приказал показать машину в действии! Немецкие профессора ждать не будут, когда ты с моря приедешь! — громко, по начальственному, пояснил Гераклу Авель.
— Батоно Авель, прошу освободить меня от работы в отделе Геракла: после таких слов перед всем коллективом, я не могу там больше работать! — твердо заявил я.
— Хорошо, я подумаю, в какой отдел тебя перевести, а сейчас идите и успокойтесь! — выпроводил нас Авель.
Я добился, чего хотел и весело шел рядом с Гераклом. Тот аж лопался от злобы.
— Иуда ты, а не друг, после этого! — громко уже во дворе при зеваках заявил мне Геракл.
— Тамбовский волк тебе друг, а не я! — почти криком ответил я, провоцируя ссору при народе. Собралось во дворе уже почти пол-института, даже любопытные курды стали заглядывать: что это «наука» так орет друг на друга. Децибеллы нашей ругани все нарастали, как вдруг Геракл использовал неспортивный прием.
— Хорошо, пусть нас двоих уволят, я хоть шофером устроюсь работать, а ты — слепой очкарик, тебя даже шофером не возьмут! — сморозил явную глупость Геракл. Как говорят, «на свою же голову».
Я рассвирепел, и вдруг наступило уже привычное для меня в этих случаях потемнение в глазах и головокружение. Почувствовав себя где-то в стороне и выше от толпы, я увидел себя и Геракла в ее центре. И я услышал исходящие от моей фигуры незнакомые слова, отчетливо сказанные чужим голосом:
— Я уволюсь раньше тебя; тебя же уволят через три месяца после меня. Шофером ты работать не сможешь, так как потеряешь глаз!
Постепенно я вошел в свое тело, народ вокруг нас безмолвствовал. Я повернулся и молча прошел через расступившуюся толпу. Маникашвили, также молча, ушел в другую сторону. Я вспомнил все предыдущие случаи с таким необычным моим состоянием. Детский сад, которому я посулил пожар — сгорел. На целине я пообещал снег и потерю урожая с увольнением за это Тугая — и это исполнилось. Разозлившись почему-то на Танин цех, я пожелал взрыва и схода крана с рельсов — так все и вышло. Пообещал бывшему любовнику Тани — Витьке скорую тюрьму, и это сбылось! Это необычное состояние всегда сопровождалось чужим голосом и словами, головокружением и потемнением в глазах, а также иногда я начинал ощущать себя где-то в стороне от места событий и смотреть на происходящее со стороны.
Назавтра я пришел на работу вовремя, чтобы не было причин писать на меня докладную. Лиля дома ругала меня за ссору с Гераклом, но я отмалчивался и не рассказывал ей истинную подоплеку событий. Она всегда говорила со мной громко, и как человек говорящий громко, всегда слышала только себя. Моей хитрой интриги она не поняла бы и могла все расстроить. Я зря старался — Геракл запил. Едва держась на ногах, он пришел к обеду и заснул, положив голову на стол.
Авель перевел меня в отдел теории машин, руководил которым доктор наук профессор Хвингия Михаил Владимирович, настоящий ученый-теоретик из школы профессора С. Д. Пономарева в МВТУ. Хвингия согласился взять меня на ту же должность вместе с тематикой. На ее продолжении, именно с моим участием, настаивал академик Трили.
С умным человеком всегда легко договориться (если, конечно, ты сам не дурак!) и мы поладили с Михаилом Владимировичем. С Гераклом мы вначале не здоровались, а потом, попав на какую-то общую пьянку, помирились.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — вдруг сказал тогда Геракл и сам испугался своих слов. Да и мне стало как то не по себе.
— Какие глупые русские поговорки! — фыркнул Геракл.
— И жестокие! — добавил я.
В отделе Хвингия были интересные люди, из которых я особенно хорошо запомнил Аллочку Багдоеву — умную, высоконравственную и красивую девушку, за которой я пытался приударять, и парня — Валеру Сванидзе. Алла теперь — доктор наук, известная ученая, а Валера — кандидат наук, живет в Москве, мы с ним дружим и иногда «моржуемся» вместе зимой.
А в начале июня мне пришла из ВАК открытка, что меня утвердили в ученой степени кандидата наук. Сыграл ли здесь свою противоестественную «благую» роль двойник Мефистофеля-Березовского — Натаныч, или Домбровского совесть заела (что маловероятно!), но утвердила-таки меня эта страшная комиссия. А тут представилась командировка в Москву, и на сей раз, мы поехали вдвоем с моим новым начальником.
Устроились в гостинице «Урал» в двухместном номере. Я тут же побежал в Минвуз, и по паспорту получил мой диплом кандидата наук. Корочки покупать не стал — так носить удобнее и меньше места занимает.
Таня снова работала в утро, я вечером созвонился с ней и уговорил ее приехать к нам в гостиницу. К ее приезду мы с Хвингией были уже хороши. Михаил Владимирович, человек очень строгих нравов, признался мне, что так сильно выпил впервые.
Был уже первый час ночи, когда мы стали выяснять, как быть с Таней. Почему-то к нам не зашла «проверяльщица» в 11 вечера, и мы потеряли счет времени. К Тане было ехать уже поздно, да и я был сильно «выпимши». Мы с Таней стали ложиться вместе, но Хвингия запротестовал:
— А если придут проверять, а ты лежишь с женщиной? — сурово спросил он, и предложил лечь к нему в постель.
— А если придут проверять, а я лежу с мужиком, это лучше? — парировал я.
В результате, Хвингия заснул на своей постели, а мы с Таней на своей. Утром все-таки нас заметили дежурные и пожурили. Но мне было все равно, так как я ушел жить к Тане, а Хвингия остался один. Ему очень понравилась Таня, и он назвал меня аморальным типом, за то, что я «обманываю» и жену и Таню.
Как мне рассказывали общие знакомые, Михаила Владимировича уже нет в живых. Он стал академиком Грузии, но жуликом так и не смог стать. Поэтому, в трудные для Грузии 90-е годы, он умер, почти что от голода и недостатка лечения. Так, по крайней мере, мне рассказали, а как было взаправду, я и не знаю.
Ну, а пока, вернувшись в Тбилиси с победой, я получил должность старшего научного сотрудника с зарплатой 210 рублей. Должность была пока установлена по директорскому приказу, а по конкурсу меня так и не выбрали. Но об этом отдельно.
В июле 1966 года состоялся международный съезд по теории машин и механизмов в столице Абхазии — Сухуми. Героем съезда был его организатор и душа — академик Иван Иванович Артоболевский, фактический создатель этой науки. Открытие съезда проходило в красивом и по архитектуре, а особенно по местоположению, Институте Субтропиков. Он возвышался на горке, между морем и облаками, и Иван Иванович, стоя на возвышенном плацу, окруженный рукоплещущей толпой, поднимал руки над своей львиной головой, и, глядя в небо, потрясал ими. Поистине фантастическое зрелище — фигура Артоболевского с поднятыми руками, как бы повисала между небом и морем на фоне пальм, эвкалиптов и цветущих олеандр на горке. Это был звездный час маститого ученого, всемирное признание созданной им науки, да еще в месте, напоминающем древнегреческий Олипм.
От нашего института на съезд поехало все руководство во главе с академиком Трили, а также — Хвингия, Маникашвили и я. Я написал доклад по теории и испытаниям гибридной силовой установки, изготовил демонстрационные плакаты, но делать доклад поручили начальнику отдела — Маникашвили.
Геракл, с пренебрежительным видом спросил у меня пару вопросов по плакатам, в частности, про длинную формулу с интегралом. Он любил шутить: «В дифференциалах я еще разбираюсь, а в интегралах — ни черта!». Имелся в виду дифференциал автомобильный, а не математический, в чем, собственно, и состояла шутка. На плакате же был изображен так называемый эллиптический интеграл, и Геракл несколько раз повторил это название, чтобы не забыть.
Я развесил плакаты совсем не в последовательности изложения доклада, причем плакат с эллиптическим интегралом повесил первым. В этом была моя маленькая шутка, превратившаяся в большой конфуз для Геракла.
Доклады проходили в большом актовом зале. Трили хотел «поразить» международную общественность эффектной теоретической работой, давшей и практический «выход», что бывает нечасто. Авель Габашвили, Хвингия и я сели в первом ряду и приготовились слушать. Вел собрание академик Трили, сидевший в Президиуме.
Наконец объявили наш доклад и Маникашвили с пренебрежительной улыбкой маститого «мэтра» вышел на трибуну. Вышел — и стушевался. Он не знал с чего начать. Долго топтался у плакатов, повернувшись спиной к залу, и, видимо, вспомнив что-то, обернулся к нам лицом, посеревшим от ужаса. Он обвел указкой длинную формулу на плакате и прерывающимся голосом проговорил в микрофон: «Эллиптический интеграл!». Зал замер от неожиданности, и было слышно, как переводчик перевел для кого-то эту фразу на английский.
— Идиот! — уже без стеснения, громко проговорил сидевший со мной Авель. Он обменялся взглядами с обеспокоенным Тицианом в Президиуме и указал пальцем на меня.
— Прошу прощения у уважаемого собрания, но ввиду недомогания докладчика, мы просим выступить молодого кандидата наук Нурбея Гулиа, автора устройства, о котором идет речь в докладе! — сообщил в микрофон Трили, и Геракл, пошатываясь, сошел с трибуны. Сел он, почему-то, на мое место. Было видно, как Авель отодвинулся от него, как от зачумленного.
Я с удовольствием доложил о моем устройстве, упирая не столько на теорию, сколько на его практическую эффективность. Мне надо было, в первую очередь, дать его рекламу на заграницу. Но я зря старался. В зале присутствовали только теоретики, и основные вопросы ко мне были по методам составления и решения дифференциальных уравнений движения агрегата и по тому же злосчастному эллиптическому интегралу.
— Ну, что, разметал бисер не перед тем контингентом? — проворчал Авель, когда я, потеснив Геракла, сел на свое место. Это же теоретики, им наплевать на твою экономию бензина. Лишь бы эллиптический интеграл решить побыстрее!
Вечером должен был состояться, как нам его назвали «а ля фуршет» в ресторане «Амра», что по абхазски означает «Солнце». Ресторан располагался на бывшем причале, выходящем далеко в море. Академики и иностранцы были приглашены в особый зал с сидячими местами, а нас, включая и дирекцию института, запустили в общий зал.
Я до сих пор побаиваюсь слова «фуршет» после того, что довелось мне увидеть в ресторане «Амра». Солидные деды и тетки, уж не менее профессоров рангом, расталкивая друг друга, бросились к столу. Наметанным глазом мгновенно определялись самые дорогие напитки, в основном, марочные коньяки, разливались в стаканы, которые тут же залпом опустошались. О закуске речи не шло — нужно было сперва расправиться с дорогими напитками, которые закончились мгновенно. Потом уже стали уничтожаться закуски в той же последовательности — бутерброды с черной, потом с красной икрой, балык из семги, форели и так далее. Всякие там салаты и винегреты остались на потом, когда стали уже доставать бутылки, принесенные за пазухой.
Мы, как зачарованные, смотрели на эту поспешно пьющую и жующую толпу ученых, как в фильме, прокрученном с повышенной скоростью. Нечто подобное я видел в фильмах с участием Чарли Чаплина. Пожилые люди, изголодавшиеся за годы индустриализации и коллективизации, войны, вечного «дефицита», забыв все свои ученые степени и звания, накинулись на «халявные» еду и питье…
Мы, не притронувшись ни к чему (да нам и не дала бы это сделать обезумевшая толпа!), пошли в соседний ресторанчик «Диоскурия», где мы спокойно поужинали, вволю попив белого «Псоу» и розового «Лыхны» — абхазские сладковатые слабенькие вина.
После окончания съезда нас — представителей Тбилиси и некоторых, уж не знаю по каким критериям выбранных, российских ученых, пригласили в дом, вернее во двор, кого-то из местных ученых. Там был накрыт настоящий абхазский стол с местным тамадой. Правда, его быстро сменил блестящий эрудит-ученый и писатель, сотрудник московского института Машиноведения (ИМАШ), профессор Арон Ефимович Кобринский. Позже Арон Ефимович уедет в Израиль и умрет в США, а пока он, брызжа сверкающим юмором, провозглашал свои тосты.
Юмор Кобринского был хоть и блестящим, но злым, и я, набравшись наглости, стал понемногу поддевать мэтра. Затем ко мне подсел профессор из Ленинграда Владимир Калинин, тоже посчитавший нужным «повозражать» тамаде. К нам присоединился и Константин Васильевич Фролов, нынешний директор Института Машиноведения, вице-президент РАН, академик, а тогда еще молодой кандидат наук, и мы втроем организовали «оппозицию» Арону Ефимовичу.
Но поистине «смертельный» удар ему нанес, как ни удивительно, Авель Габашвили, тоже недовольный «шуточками» Кобринского. Под конец ужина тамаде, по кавказскому обычаю, преподнесли голову жареного поросенка, лежащего в центре стола. По обычаю же, тамада должен был поцеловать эту голову в пятачок. Странный, но общеизвестный обычай, и Арон ничего не мог поделать — пришлось еврею поцеловать поросячий пятачок. «Мерзость это для вас!» — так поучал Моисей в своем пятикнижьи евреев общению со свинским родом. И когда, превозмогая «мерзость», Арон все-таки целовал поросенка в пятачок, Авель громко выкрикнул: «Горько!».
Арон отбросил поросячью голову, и, обернувшись в сторону выкрика, яростно спросил: «Кто?». Но в ответ раздались лишь аплодисменты и смех. Пришлось ему тоже улыбаться и превратить все в шутку. Но обиженный Арон, потом долго спрашивал у всех знакомых, включая и меня: «Ты крикнул «горько?». Ответ был, разумеется, отрицательным. А Авеля он и не спросил, так как был с ним незнаком.
Ночевал я на даче у дяди в Агудзерах. Институт Субтропиков был как раз на полдороги между Сухуми и Агудзерами. А наше начальство — Тициан Трили, Авель Габашвили и Геракл Маникашвили ночевали на бывшей даче Сталина в Синопе. Демократичный Хвингия ночевал вместе с рядовыми участниками съезда на турбазе в Сухуми, а Самсончик Блиадзе сразу же уехал назад в Тбилиси, чтобы совсем не «обезглавить» институт.
Я восхищенно ходил по скрипучим полам дачи, тем самым полам, которых касались «азиатские» сапоги самого Сталина. Дача была на горе, на самом верху знаменитого Синопского дендрария. Старый служащий дачи рассказывал нам, как Сталин приезжал сюда с Валерией Барсовой, с которой был близок последние годы жизни. Сталин, по привычке зарабатывался далеко за полночь, а Барсова в своей комнате с роялем, маялась на диване, не считая этичным лечь спать одной. А Сталин выходил к ней в комнату, и, указывая трубкой на диван, говорил своей Валерии:
— А вы ложитесь, товарищ Барсова, ложитесь!
Странно — называл любимую женщину на «вы», да еще это ужасное слово — «товарищ». Но и себя самого он тоже называл не «я», а — «товарищ Сталин». Да, великие люди редко бывали без странностей, если, конечно, верить рассказам этого старого служащего. Правда, он заверял, что сведения, уже после смерти Сталина, им были получены от охраны, денно и нощно незаметно наблюдавшей за вождем.
Барсова (настоящая фамилия — Владимирова) была 1892 года рождения, то есть на 14 лет младше Сталина, если считать от реального его года рождения — 1878. Умерла она в 1967 году, на 14 лет же пережив вождя — близкого ей человека.
Вернувшись со съезда, Маникашвили решил показать перед всем институтом, что он и без меня будет успешно продолжать работу над гибридом. У меня был свой «шпион» в отделе Мобильных машин — жена Лиля, которая по вечерам рассказывала мне о новых «подвигах Геракла» — Геракла Маникашвили, разумеется, а не мифологического богатыря!
Геракл устроил общее собрание сотрудников отдела, нацелил всех на работу по «гибриду». Всем сотрудникам, в том числе и моей жене, он поручил разработать новый механизм вариатора. Я позволю себе в двух словах описать этот очень простой механизм, и те изменения, которые Геракл собирался в него внести. Чтобы маразм моего бывшего начальника предстал бы во всем его величии.
Мой вариатор, названный экспертами по ошибке машинистки «мезан-приводом», представлял собой крупную магнитофонную кассету, в которой вместо пластмассовой ленты, была лента стальная. Из которой, например, делают лезвия безопасных бритв. Шириной она была 5 сантиметров, а диаметр мотков — до 30 сантиметров.
Сперва с большим мотком соединялся маховик, а с малым — колеса автомобиля, через привод, разумеется. Лента быстро, секунд за пять, перематывалась с большого мотка на малый, разгоняя маховик примерно до 6-ти тысяч оборотов в минуту и доводя колеса автомобиля почти до остановки.
А затем, для разгона автомобиля (внимание, вот в чем хитрость изобретателя!) кассета всего лишь переворачивалась на 180 градусов, так чтобы мотки оставались на своих местах, но намотка меняла бы направление. Тогда, маховик и колеса автомобиля соединялись с теми же мотками, но намотанными в другом направлении. Маховик быстро перематывал ленту снова с большого мотка на малый, тормозясь сам, и разгоняя автомобиль. Никаких подготовительных операций!
Вот почему профессор Фалькевич назвал это «изящным решением», а эксперты не смогли отыскать такого механизма во всей мировой патентной литературе. И выдали патент на это решение.
Геракл решил «обойти» мой патент и добиться того же эффекта другим способом, получив на это свой патент. После торможения автомобиля и разгона маховика, всю ленту, по его замыслу, нужно было перемотать назад, а затем снова вперед, но наматывая уже в другом направлении. Но все, кто знает, как устроен магнитофон, понимают, что при перемотке ленту надо подтормаживать, иначе она просто хаотически размотается и будет вылезать наружу. Для этого Маникашвили поставил на оба мотка по тормозу.
Больше года было затрачено на изготовление этого вариатора, который стал в три раза больше прежнего. Были сделаны мощные ременные приводы от двигателя автомобиля, как на оба мотка ленты, так и на маховик. Последнее было вызвано тем, что он во время манипуляций с лентой сильно терял скорость. Хитрый Геракл намеревался «исподтишка» разгонять маховик двигателем.
Перед самым Новым 1968 годом приготовления были закончены, и Маникашвили решил продемонстрировать автомобиль с новым гибридом. Позвал Тициана Трили и все руководство института. Любопытных набился целый двор.
Испытывать автомобиль решили по прежней схеме — выезд со двора на улицу Зои Рухадзе, разгон автомобиля, торможение маховиком во дворе и во дворе же разгон автомобиля тем же маховиком. Словом, как полтора года назад в моих опытах перед Трили и Янте. Декабрь в Тбилиси был достаточно теплым и сухим — ни снега, ни дождя. Инженеры, положите, пожалуйста, таблетку валидола под язык, сейчас я буду рассказывать, как сработало это чудо технической мысли!
Рассказываю со слов жены, а также Хвингия, так как я в это время был уже далеко от Тбилиси. Я строил для вас коммунизм в городе Тольятти на Волге
— автомобильной столице России. Как я там оказался — сказ впереди, а пока — про испытания «гибрида Маникашвили», прозванного научным людом института «Гераклоидом»
За рулем несчастного УАЗика, превращенного в «Гераклоид» был все тот же Жюль. В моем кресле прикрепленном к кабине задом наперед, сидел… нет, не Маникашвили, ему начальственная солидность не позволяла этого сделать. Там восседал Виктор Иванович Бут — высокий жилистый старец с совершенно лысой блестящей головой на длинной шее. Внешне «Гераклоид» напоминал огромную сноповязалку — во все стороны к механизму гибрида шли длинные мощные ремни, перекинутые через огромные шкивы со спицами. К креслу Бута шли уже не два рычага — торможения и разгона, а целых семь.
Увидев это чудо, выехавшее на середину двора, народ загоготал, а Тициан Трили нахмурился и стал ждать исхода испытаний. Мне было непонятно, почему Геракл, достаточно взрослый и опытный человек, стал испытывать свой «Гераклоид» на ходу, сразу перед академиком, руководством и народом. Нет бы, испытать заранее втихаря, а потом уже демонстрировать народу. Но, во-первых, в Грузии втихаря ничего не сделаешь, вокруг полно зевак. А во-вторых, Геракл был коммунистом, а коммунисты имеют порочную привычку все приурочивать к знаменательным датам. И Геракл спешил провести испытания к Новому Году, а не после него.
Двигатель взревел и «Гераклоид», разогнавшись, выехал со двора. Минуты две он объезжал здание под восхищенные крики живущих рядом с трассой курдов, и вот это чудо въезжает во двор. Бут дергает рычаг торможения, и автомобиль действительно плавно остановился, разогнав, как положено, маховик. Народ зааплодировал.
Но осталась еще самая мелочь — разгон автомобиля, для чего собственно весь гибрид и создавался. Прежде чем дернуть рукоятку перемотки ленты, умный Бут крикнул народу: «Всем уйти с плоскости вращения!». Люди подогадливей, быстро отогнали народ с тех мест, куда могли полететь осколки в случае аварии; мудрое начальство само заранее отошло с этой опасной плоскости.
Тогда Бут начал первую перемотку ленты. Двигатель автомобиля натужно ревел, перематывая сотни метров ленты; тормоз мотка сперва задымил, а под конец засветился темно-малиновым накалом. Шум стоял как в цеху на ткацкой фабрике. Остановив ленту, Бут начал ее обратную перемотку. Снова завыл двигатель, захлопала лента, заскрежетал и накалился второй тормоз. Это значит, что стоять перед светофором, да и где угодно, автомобиль должен был не менее семи минут — столько времени нужно было для перевода механизма от положения торможения до разгона. В моем варианте переворот кассеты занимал всего около секунды. О расходе топлива на эти перемотки, я уже и не говорю, чтобы не прослезиться!
Однако маховик за это время здорово замедлил свое вращение. «Лихач» Бут решил подразогнать его, и дернул рычаг подразгона. Снова взвыл двигатель и маховик начал набирать обороты, что было заметно по все увеличивающемуся его свисту. По-видимому, Бут перебрал оборотов, потому, что, когда он стал дергать рычаг разгона автомобиля, моток соединился с маховиком, а привод автомобиля — нет. Зубья шестерен не входили в зацепление на такой скорости, трещали, а не сцеплялись. А моток ленты, соединенный с мощным маховиком, доведенным до семи-восьми тысяч оборотов в минуту, мгновенно перемотался вхолостую и, конечно же, вырвал конец ленты со второго вала.
Вот тут-то началась настоящая пулеметная очередь! Оборванный конец ленты с бешено вращающегося мотка при каждом обороте ударялся о раму автомобиля и оторванным «кинжалом», размером с лезвие большого кухонного ножа, летел в плоскости вращения мотка в стену института. Таких «кинжалов» в секунду вылетало свыше ста штук (шесть тысяч оборотов в минуту — это сто оборотов в секунду; один оборот — один кинжал), и за несколько секунд весь моток ленты превратился в сотни кинжалов, воткнувшихся, как гвозди из строительного пистолета в штукатурку институтской стены. Народ с воем стал разбегаться — кто куда. Ситуация напоминала расстрел демонстрации 9 мая 1956 года — та же пулеметная очередь, те же вопли толпы. К счастью, все обошлось без трупов — умный Бут успел предупредить народ.
Сам Бут, услышав пулеметную очередь, молниеносно отстегнул ремень и, прикрывая лысую голову руками, ретировался прочь. Жюль, выскочив из кабины, метнулся в другую сторону. Несколько секунд ужаса — и все стихло, слышен был только рокот и тихий свист маховика, израсходовавшего часть своей энергии на «кинжалообразование». Участок стены института, площадью с маленькую комнатку, напоминал огромную жесткую металлическую щетку — он был густо утыкан «кинжалами» — погуще в центре и пореже на окраинах. По этой картине можно было изучать кривую «нормального распределения Гаусса».
Руководство, стоящее по обе стороны от Трили, ошалело глядело на него, как будто виновником «торжества» был не Геракл, а именно он — Трили. Сам Геракл в шоке стоял с открытым ртом, глядя куда-то в пространство. Наконец, Трили пришел в себя и взглянул на утыканную «кинжалами» стену. На секунду он закрыл глаза ладонью, видимо представив себе людей, стоящих на этом месте. Это был бы конец всему, конец полный, «амба», как говорят в народе! Резко повернувшись, Трили пошел ко входу в главное здание института. Руководство заспешило за ним.
— Маникашвили и Бут — в кабинете Самсона! — с удовольствием скаламбурил Авель Габашвили, догоняя своих коллег.
Все собрались в кабинете директора — Самсона Блиадзе. Трили сел в голове длинного стола, покрытого, как и положено, зеленой суконной скатертью. Над его головой висел портрет Ленина с открытым ртом сжимающего в вытянутой руке свою скомканную кепку, как задушенную птицу. Видимо, вождь произносил пламенную речь о необходимости отстрела реакционных ученых. Если таких, как Геракл Маникашвили, то вождь был, безусловно, прав.
Я не скажу, что Трили был мрачнее тучи, не хочу использовать набивший оскомину штамп. Но, тем не менее, это было так. Батони Тициан подождал, пока все рассядутся по местам, и молча, сорвав свои очки с носа, швырнул их по столу туда, где на самом краю друг перед другом сидели бледные Маникашвили и Бут. Самсончик вскочил с места и засеменил к остановившимся в своем движении очкам; подобрав их, он осторожно понес очки хозяину, и в поклоне подал их Трили. Тот молча взял очки и снова без разговоров зашвырнул их туда же. Самсончик бросился доставлять их обратно. Так очки проделали свой путь туда и обратно несколько раз.
Кто-то вспомнил, что Трили так швырял очки еще один раз — когда снимал начальника отдела, устроившего по пьянке пожар в служебном помещении. Начальника сняли и отдали под суд — он «достал» всех своими пьянками и безобразиями. Кого будут снимать сегодня — всем было ясно. Наконец к академику вернулся дар речи.
— Ну что, батоно Геракл, доигрался? — задал риторический вопрос академик. — Выжил талантливого человека, так что он вообще уехал из Грузии, и мы его потеряли. За год ты не смог даже повторить его опыт, имея готовую установку! Чем ты думал, когда создавал этого урода? Ведь у тебя был целый отдел в подчинении!
— Не было у меня никакого отдела, это не отдел, а сборище тупиц!
— Ах, у тэбэ нэ было атдэла? И нэ будэт! — закричал Трили, от волнения не сдержав сильный грузинский акцент.
— Пиши по собственному желанию, если не хочешь по статье! Уходи, куда хочешь, чтобы только ноги твоей у меня в институте не было! Говорят, ты хотел поработать шофером? — съязвил Трили, — скатертью дорога!
Геракл, встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью. За ним нерешительно засеменил Бут. У двери он обернулся, поклонился и, сказав «до свидания», вышел, тихо затворив за собой дверь.
Я знал, что Геракл страдает придурью, но что до такой степени — не думал. Как же еще оценить его поведение после ухода из института? Геракл, после изгнания из института, устроился мелким чиновником в Комитет по науке Грузии (был такой «младший брат» Госкомитета СССР по науке и технике). И первым делом он вызвал с отчетом об академической науке … самого Трили! Это стало анекдотом — сотрудники института только и говорили друг другу: «слышал новый анекдот — Маникашвили вызвал к себе Трили!».
И чтож, Трили пришел и спокойно доложил об успехах академической науки. Но перед уходом на доклад, он позвонил своему другу, Председателю Комитета по науке и сказал: — Васо (Вано, Сандро и т. д.), дорогой, сделай так, чтобы этого идиота Маникашвили в твоем Комитете не было!
И не стало Геракла в Комитете; но доклад Трили он выслушать все же успел…
Лето в Тбилиси ужасное! В Ашхабаде из-за сухого воздуха жара в 50 градусов воспринимается легче, чем Тбилисские «влажные» 35 градусов. Жена с детьми отдыхала в горном Коджори, я же сидя на работе, писал «докторскую».
Я сидел перед вентилятором, периодически поливая его лопасти водой из бутылки, и когда шквал брызг прекращался, снова доставал рукопись и писал. За время пребывания в Тбилиси я проделал много теоретической работы — домой идти не хотелось, нередко я оставался в институте и на ночь. Договаривался со сторожем, забегал в магазин, брал бутылку портвейна, два плавленых сырка «Дружба» и «французскую» булку.
Часов до 11 вечера я работал — писал теорию, обрабатывал материалы испытаний автомобиля — лент с записями от «пятого колеса» и прибора «путь-время-скорость» у меня было предостаточно. А в 11 я надувал резиновый матрац и такую же подушку, которые хранил у себя под столом, и гасил свет.
В сумерках, нарушаемых только фарами проезжающих по улице Зои Рухадзе редких автомобилей и загадочным сиянием Луны, столь яркой на юге, я пил портвейн и закусывал. Налив стакан, я символически чокался с Таней, улыбающееся лицо которой вырисовывалось передо мной в лунном свете. И только проезжающий, подчас, автомобиль светом своих фар давал мне понять, что передо мной — пустота.
Выпив вино и порядком захмелев (0,75 портвейна градусов по 18–19), я, улыбаясь, ложился на матрац и засыпал, прижимая к груди упругую надувную подушку, шепотом повторяя: «Таня, Таня!»
К 9 часам утра, когда теоретически должны были приходить сотрудники, я уже был умыт и выбрит. С помощью кипятильника приготовлял себе чай и съедал остатки сыра и французской булки. Ни Хвингия, ни молодежь, работающая в отделе, не знала о моем ночном пребывании. Лиле я говорил правду — что пишу докторскую, а дома кавказские шум и гам мне мешают. Но просил об этом не распространяться среди сотрудников.
Иногда я после работы приходил домой и уж лучше бы этого не делал, хотя чему быть — того не миновать. Ведь оставались еще субботы и воскресенья, когда я хоть и вынужденно, но должен был находиться дома. И вот в один из таких дней, когда я был дома, случилась беда.
В квартире (в наших двух комнатах) стоял постоянный кавказский крик: то дети «воевали» друг с другом, то не хотели есть, а их заставляли. Понять не могу, почему детей насильно заставляют есть, ведь еда эта идет совсем не туда, куда надо. Неужели здоровый ребенок позволит себе умереть с голоду? Да он живьем съест все, что движется вокруг, но только если голоден. А если он сыт, а вокруг сырая, одуряющая жара, то полезет ли ему в рот бутерброд с толстым слоем масла и жирный сладкий гоголь-моголь?
А у бабушки существовал свой метод принуждения детей к еде, который был испытан еще на мне. Она с криком бросалась к хлипким и низким перилам веранды и делала вид, что бросается из окна вниз.
— Кушай, или я выкинусь из окна! — кричала она, и, перегнувшись через перила, ждала, когда ребенок, давясь, заглотает последнюю ложку или кусок ненавистной еды, и только после этого слезала с перил.
Я в кошмарных снах видел эту имитацию прыжка в окно, да и сейчас нет-нет, да приснится такой сон. Я возненавидел лакейское слово «кушать», взятое как будто из лексикона персонажей Зощенковских коммуналок.
— Спасибо, я «накушался»! — так и хочется ответить на случающееся иногда приглашение «покушать».
Так вот однажды бабушка, в очередной раз заставляя своих правнуков «покушать», слишком уж перевалилась через перила. Я с ужасом увидел, как ноги ее оторвались от пола и повисли в воздухе. Уж лучше меня не было дома, или я замешкался бы, спасая ее от падения! Все случилось бы гораздо быстрее и без мучений! Но я мгновенно подскочил к перилам и втащил бабушку внутрь веранды. Разумеется, от ужаса всего происходящего, я сделал это довольно резко, и бабушка, упав на пол рядом с перилами, стала кричать, не давая до себя дотронуться.
Скорая помощь забрала мою бабушку в больницу, а вскоре ее привезли обратно и сказали, что таких больных там не держат. У нее перелом шейки бедра на фоне сильнейшего остеопороза, о котором никто ничего не знал, и ей оставалось только лежать до конца жизни. А конец этот, как заявил врач, наступит через несколько месяцев. Вот и говорю — уж лучше бы я не успел схватить ее и стащить на веранду! Когда был бы больший грех с моей стороны — не знаю, но мучений для всех и для нее самой было бы меньше, если бы я не успел.
Жить дома стало совсем невмоготу — ко всему имеющемуся, добавилась эта неизлечимая болезнь бабушки. А к тому же еще долго болела, а потом и умерла наша безногая соседка Вера Николаевна. Мама нашла где-то закон, что если освобождается комната в коммуналке, и у проживающей там семьи есть право на улучшение жилищных условий (простите за эти мерзкие совдеповские термины!), то комната достается этой семье. Это подтвердил и адвокат, с которым мы посоветовались.
А вскоре к нам пришел в гости «гонец» из райисполкома — за взяткой. Он без обиняков заявил нам, что если мы заплатим ему тысячу рублей (всего-то тысячу — заработок провинциальной проститутки Любы за неделю!), то комната достанется нам. А если нет, то тогда вселят жильцов. Таких денег у нас, при всем желании не было, и мы ответили отказом. «Гонец», паскудно улыбнувшись, ушел.
Мы, не теряя времени, подали в суд. Взяли адвоката, который гарантировал выигрыш, то есть присуждение спорной комнаты нам.
— Вас шесть человек, в том числе двое маленьких детей, один кандидат наук, и еще лежачий больной — инвалид первой группы — это дело решиться автоматически!
Но «народный» суд отклонил наш иск. Мы подали кассацию в Верховный Суд Грузии. И Верховный Суд признал наше безусловное право. Судья сказал даже, что ему непонятно, почему районный суд отклонил иск — только один кандидат наук, по законам тех лет, имел право даже на неоплачиваемую дополнительную площадь 20 кв. м.
— Поздравляем вас! — сказал мне судья, приходите завтра утром за решением суда.
Вечером мы «отметили» наш выигрыш, а утром я пошел за решением. Но ни судья, ни делопроизводители, не захотели даже видеть меня. Наконец, ко мне вышел прокурор, который был вчера на суде.
— Молодой человек, я вам сочувствую, но ничего не выходит! На суде был представитель Исполкома, а сегодня утром позвонили из Райкома Партии и сказали судье, чтобы он их квартирами не распоряжался. Если не хочет положить партбилет! Вот почему он к вам не вышел — ему нечего сказать! Все утро он матюгался после этого звонка. Такие у нас права! — развел руками прокурор.
Я вышел из суда в мерзчайшем настроении. Пришел домой и сообщил новость.
— Спасибо Партии за это! — съязвил я маме, и она в первый раз мне ничего на это не ответила.
Тогда мы нашли «полувыход» из положения. После смерти моего деда Александра в 1963 году, его вдова — «тетя» Нэлли осталась жить в их комнате. Так вот, эту комнату она сдала в Исполком, чтобы ее переселили в освободившееся помещение в нашей квартире. И тетя Нелли до конца присматривала за бабушкой, до самой ее смерти в июле 1967 года. Вот судьба — бабушка сосватала тетю Нелли за своего бывшего мужа, и у нее на руках умерли и мой дед, и моя бабушка!
А весной 1967 года меня должны были избирать по конкурсу на старшего научного сотрудника, а я был оформлен лишь «по приказу». Я не придавал этому избранию никакого значения, полагая, что оно пройдет автоматически. Но нет — в отдел после Ученого Совета пришел Хвингия и сообщил мне, что моя кандидатура не прошла.
— Что это означает? — поинтересовался я.
— А то, что пока ты остаешься работать по приказу, но в любое время тебя могут приказом же уволить. А если бы избрали по конкурсу, то пять лет тебя тронуть не могли.
Но интересно то, что в конце декабря 1967 года избранного по конкурсу начальника отдела Геракла Маникашвили, как миленького, в одночасье уволили с работы по собственному желанию!
И я благодарю судьбу, которая отнеслась так благосклонно ко мне, что устроила все 33 несчастья именно в Тбилиси: «прокатили» с квартирой, не избрали по конкурсу. Казалось бы, судьба сама выталкивала меня из Тбилиси — уезжай, уезжай, тебе здесь не место! А я еще чего-то раздумывал!
Но решающий шаг в моем «изгнании» из Тбилиси сделал сам академик Трили. К лету 1967 года я завершил-таки написание моей докторской диссертации. Под видом отчета я оформил ее отпечатку на машинке, изготовление фотографий и переплет за счет института. Получилось около 600 страниц — это был перебор, но в любой момент можно было «лишние» страницы перевести в приложение.
Печатных трудов в это время у меня было около ста. Была и теория, а главное — был эксперимент — скрепер из кандидатской диссертации и грузовик с гибридом. А, кроме того, именно в период работы в Тбилиси, мне удалось изготовить и успешно испытать в Москве в институте ЦНИИТмаш несколько супермаховиков. Заявку на это изобретение я подал еще в мае 1964 года, опередив на несколько месяцев первую зарубежную заявку на супермаховик.
Одним словом, это была полноценная законченная докторская диссертация, и я ее принес академику Трили в одно из его посещений института. Я положил этот толстенный фолиант перед академиком, и в изысканных выражениях попросил «моего руководителя, столь много сделавшего для меня», найти время и просмотреть эту работу на предмет защиты ее на Ученом Совете в Грузии. Я приоткрыл обложку и показал написанные на титуле слова «Диссертация на соискание ученой степени доктора технических наук» и далее «Научный консультант — академик Трили Т.Т.»
Батони Тициан не дотронулся до фолианта. Я заметил, что он даже спрятал руки подальше, чтобы ненароком не притронуться к нему. Словно фолиант, как криминальные деньги, был припудрен специальным красителем (кажется, родамином), для обнаружения лица, взявшего их.
— Зачем тебе докторская, ты ведь уже кандидат! — наивно улыбаясь, спросил Трили.
Я захлопнул фолиант и положил его к себе в портфель. Все! Мне в Грузии делать нечего, надо «рвать когти», пока не поздно, пока не устроили какой-нибудь провокации, чтобы уволить по статье или сделать другую гадость.
Среди «гадостей», которые мне делали, уже была такая иезуитская штуковина, о которой сегодня молодежь и подозревать не может. И которая была одним из «шедевров» совдеповского давления на ученых, а в Грузии (подозреваю, что и в других местах с аналогичным менталитетом). Этот «шедевр» применяли и для пополнения списка трудов тупых научных начальников.
Эта штуковина называлась «акт экспертизы-рецензии». Допустим, написал молодой или старый, но невнимательный научный сотрудник книгу, статью, заявку на изобретение. Но чтобы их подать, соответственно, в издательство, журнал или Комитет по делам Изобретений, нужен был упомянутый «акт», о том, что материал не содержит государственных тайн и действительно принадлежит автору, то есть, не украден у другого лица. А подписывала этот акт комиссия во главе с кем-нибудь из руководства института, университета или другого предприятия, где работал автор.
Так вот, почти все мои статьи и изобретения эта комиссия «заворачивала», пока я не приписывал впереди кого-нибудь из руководства, как минимум, Геракла. Мне приходилось изыскивать невероятные приемы, чтобы опубликовывать свои материалы. Не буду их описывать, они не будут адекватно восприняты нормальными современными людьми, а людям из прошлого они сейчас не пригодятся. Так что каждая моя статья или заявка на изобретение, сделанная в НИИММПМ, давались мне не только умом, но и «кровью».
Поэтому в августе, когда похороны бабушки были уже позади, и наступил отпуск, я, забрав с собой свой фолиант, необходимые документы, сел на самолет и полетел в город Тольятти — «пробраз города коммунистического будущего», как писали о нем в газетах.
Я нашел в газете «Молодежь Грузии», рекламку, где писалось, что молодой Тольяттинский политехнический институт, заинтересованный в привлечении научно-педагогических кадров, принимает на работу с предоставлением квартир, лиц с учеными степенями и званиями.
Тольятти — это город молодых, Тольятти — это будущая автомобильная столица страны, Тольятти — это великая русская река Волга, наконец. А главное, Тольятти — это Россия, где перед тем, как тебя соберутся давить, ты хоть успеешь пискнуть. А в Грузии — и пискнуть не успеешь! Это слова Михаила Владимировича Хвингия, человека долго жившего и в России и в Грузии, доктора наук, профессора. А профессорам надо верить!
Из аэропорта Курумоч я на такси быстро добрался прямо до Тольяттинского политехнического института, который располагался рядом с автостанцией, на улице Белорусской 14.
Институт был открыт и я, разузнав, что где, поднялся в приемную ректора. На мое счастье сам ректор оказался на месте. Я попросил секретаря доложить о посетителе — кандидате наук из Тбилиси, который хочет поступить в институт на работу. Ректор, грузный мужчина лет пятидесяти, сам, широко расставляя ноги, вышел из кабинета мне навстречу и пригласил войти, постоянно повторяя:
— Милости прошу, милости прошу!
Я успел прочесть на табличке, что ректора зовут Абрам Семенович Рубинштейн. Это несколько озадачило меня — впервые мне встретился ректор российского ВУЗа — явный и не закамуфлированный еврей. Дело было при Брежневе, и еврей — на такой высокой административной и педагогической должности — это что-то новое и необыкновенное.
Я показал Абраму Семеновичу мой фолиант, который он перелистал с большим интересом.
— Да это сплошная теоретическая механика! — заметил он, — знаете, — он почему-то перешел почти на шепот, — сейчас у меня кафедрой теоретической механики заведует человек вообще без ученой степени, он оформлен по приказу (мне это было знакомо!). Пол годика ознакомьтесь с педагогической работой на кафедре в должности доцента, — ведь вы никогда не работали в ВУЗах, — а там
— на заведующего! У нас в Тольятти, все быстро! — улыбнулся «дядя Абраша», как я его сразу прозвал про себя. — Квартиру дадим возле соснового бора, в километре — пляж на Волге, в десяти минутах хода — институт! Зарплата хорошая, по НИСу можете подрабатывать — четыреста рублей, как минимум! Милости прошу!
Ректор забронировал номер в гостинице, выделил мне автомобиль и приказал водителю показать мне город. Наутро была назначена новая встреча, где я должен был сделать окончательный выбор.
Водитель первым делом свозил меня на пляж. Прекрасный песчаный пляж на Жигулевском водохранилище — «Жигулевское море». На той стороне живописные горы — Жигули. По пляжу бродят прекраснотелые загорелые блондинки-волжанки, от взгляда на которых вскипает кровь южанина. Затем стройплощадка нового автозавода. Огромная территория, где сотни копров забивают в песок железобетонные сваи. Здесь будет завод-гигант!
И напоследок — институтские жилые дома, белокаменные девятиэтажки на самой опушке соснового бора. Сосны — хоть сейчас на мачты — прямые и высокие!
Показав все эти прелести Тольятти, водитель завез меня в гостиницу, где я без волокиты оформился в забронированный прекрасный номер. Я выпил заготовленный портвейн, закусил фруктами и принял горячую ванну. Из крана шла горячая вода — это тебе не Тбилиси, где и холодной-то не дождешься!
Утром я с удовольствием написал заявление с просьбой допустить меня к конкурсу на замещение вакантной должности доцента по кафедре «Теоретическая механика». Представил копию диплома кандидата наук.
— С характеристикой заминка… — витиевато начал я, но «дядя Абраша» перебил меня. — Не беспокойтесь, я все понимаю! Ну, кто захочет, чтобы от него уходил хороший сотрудник — вот и не дают характеристику, — вздохнул ректор, — поэтому мы принимаем документы и без этого.
Ректор с интересом рассмотрел мой паспорт, нашел место где фигурирует знаменитый «пятый пункт», и облегченно вздохнул: «Слава богу!» Заметив мой интерес, он продолжил:
— Слава богу, что вы не еврей, а ведь внешне так похожи! За каждого нового еврея мне делают кровопускание в Горкоме. Устроили здесь синагогу, говорят! Действительно, у нас перебор евреев, а ведь на все есть свои квоты. И чего они только сбегаются сюда — ума не приложу, может потому, что ректор
— еврей? И «дядя Абраша» хитро улыбнулся мне, даже подмигнув…
Мы расстались почти по-дружески. Ректор обещал немедленно сообщить телеграммой результаты конкурса.
— Милости прошу, милости прошу! — с этими словами он проводил меня до двери, энергично пожимая мне обе руки.
А в сентябре мне пришла телеграмма из Тольятти: «Вы избраны по конкурсу на вакантную должность доцента кафедры теоретической механики тчк сообщите приезд тчк проректор Подейко».
Надо было готовиться к отъезду. Ехать решил я один, а когда получу квартиру, «выпишу» семью. На работе сказал, что еду строить автозавод в Тольятти, чтобы не подбросили «подлянки» в Политехнический.
Я подал заявление об увольнении с шестого октября — как раз в день моего рождения. На месяц меня имели право задержать на работе, но получилось все иначе. Видимо, директор или Авель сообщили Трили, так как он срочно вызвал меня к себе в Президиум Академии. Я никогда не видел его таким сердитым.
— Ты что дурака валяешь, корчишь из себя обиженного! — почти кричал на меня Трили. — Прикажу, как миленькие проведут тебя по конкурсу. Чего тебе здесь не хватает? Завод захотелось строить в этой России, на колбасе и водке жить?
Я не совсем понял эту последнюю фразу — «на колбасе и водке жить». А здесь я что, на икре паюсной и на шампанском живу? Но я промолчал, и, улыбаясь, заметил, что решил участвовать в стройке коммунизма, и ему, Трили, как коммунисту, должно быть близко это и понятно. Трили аж рот раскрыл от моего лицемерия, но сказать ничего не решился. Мы попрощались, и я ушел.
В последний рабочий день 6 октября я пришел на работу ровно в 9 утра, чтобы не было повода подловить меня за опоздание. Но я не узнал отдела. В большой комнате стоял празднично накрытый стол, на котором были расставлены грузинские яства и возвышался бочонок вина. Пораженный этим событием я спросил, по какому это поводу:
— По твоему поводу! — был ответ Хвингия.
Аллочка Багдоева, много лет спустя рассказала мне, что я, посмотрев на этот стол, покачал головой и философски заметил:
— Эх, при жизни бы так!
Но я сам этой моей реплики не помню. Потом я забрал трудовую книжку и другие документы, и снова пришел в отдел. Были тосты за мой успех, за то чтобы «обо мне было слышно», а Хвингия пожелал, чтобы в России мой «писк» был бы услышан, если меня надумают-таки «давить».
По грузинскому обычаю после поедания вареной телячьей лопатки — «бечи», на этой плоской кости, как на доске, каждый написал свое пожелание. Я эту «бечи» возил с собой повсюду, где пришлось жить, и часто рассматривал пожелания. Особенно понравилось мне: «Помни Грузию — мать твою!» Кто писал, не знаю, но видимо, искренне.
Что ж, буду помнить Грузию, навек не забуду — твою мать!