Жизнь Льва Шестова том 1

Глава IX Переписка с Гершензоном (1922–1925)

— Поездка Гершензона в Баденвейлер. — Смерть Гершензона. Некролог. — Переписка с Бердяевым. — Переезд Бердяева в Париж. — Доклад

в Религиозно-философской Академии (1925).

Живя в Париже, Шестов не терял связи с русскими друзьями. Сохранилась его переписка с М.О.Гершензоном, Н.А.Бердяевым, В.Г.Малахиевой-Мирович, Д. и А.Жуковскими, Е.Герцык, относящаяся к началу 20-х годов.

Самая значительная переписка была у Шестова с Гершензоном. Сохранилось 53 письма Гершензона к Шестову, написанных между 1920 и 1925 годами, 30 писем Гершензона к Ловцким (1922–1925), 4 письма Марьи Борисовны Гершензон к Шестову (1922–1925), 6 писем Шестова к Гершензону (1923). Гершензону и его семье (жена — Марья Борисовна, урожденная Гольденвейзер, дети: Сережа, Наташа) в Москве жилось очень трудно, и они часто болели. Шестов много хлопотал, чтобы им помочь. Он заботился о том, чтобы Гершензону посылали посылки, а в мае 1922 г. решил «сделать все, что возможно, чтобы его вытащить хотя бы на полгода заграницу» (из письма к Ловцкому от 22.05.1922). В сентябре Гершензоны начали готовиться к отъезду. Они предполагали выехать в начале октября и встретиться с Шестовым в Берлине, но задержались и прибыли туда, вероятно, 21 октября, когда Шестов уже уехал в Париж. Прожив несколько дней в Берлине, Гершензоны уехали в Баденвейлер (Badenweiler). Шестову

удалось собрать деньги, чтобы они могли там спокойно отдыхать. Деньги Шестов им пересылал через Германа Ловц- кого, который тогда жил в Берлине. В письмах Гершензона к Шестову, написанных в Москве до поездки в Германию, говорится, главным образом, о трудностях московской жизни, о проекте поездки в Германию, о деньгах. В них, кроме того, Гершензон коротко рассказывает об общих знакомых, о своей работе и о «Сборнике четырех философов». Гершензон пишет Шестову из Москвы:

Твоя посылка через Ара пришла аккуратно и уже поделена согласно твоему письму, которое раньше пришло… Мне очень жаль, что единственное письмо, которое за такой долгий срок дошло до нас, опять, по твоей привычке, ничего не рассказало нам о тебе и твоей семье. Не знаю даже, все ли вы вместе, вышла ли Таня замуж, чем ты занимаешься и зарабатываешь, что написал и напечатал за это время. Написать об этом было бы не менее, а более дружественно, чем посылка, потому что ведь и посылку я принимаю от тебя только потому, что нечто чувствую к тебе и следовательно прежде всего интересуюсь твоей участью. Я читал… твою работу о посмертных произведениях Толстого. Кстати: к тебе обратится Петербург. издатель Е.Я.Билицкий [133] («Эпоха») с просьбой написать на 2–3 печ. листах изложение твоих основных мыслей (он хочет дать в 1 книге четыре или 5 таких статей: ты, Бердяев, Булгаков и т. п. — как корифеев современной русской мысли; просит пока держать это в секрете). Билицкий очень порядочный человек, издает всего А.Белого, друг Ремизова, теперь у меня купил книжку. Заплатит хорошо… Здесь трудно, а у вас там, кажется, тяжко и душно, в своем роде не лучше здешнего. Я занимался эти годы, по/…?/ далекими предметами: написал, за эти два года две книжки листов по 5–6: «Ключ веры» и «Гольф- стрем»; обе теперь набираются. А еще служу — в Глав- архиве и т. п. (26.02.1922).

Ты мне много дарил за эти годы, — даже деньги, но конечно, самой большой жертвой на алтаре дружбы, при твоей неохоте писать письма, было то большое письмо, которое ты мне написал. Зато и много денег, и много посылок Ара не принесли бы и отдаленно такой радости, как это письмо, — (даже в 1920 г., когда мы голодали тяжко: вот до чего идет сравнение). Не шутя: тот день, когда пришло твое письмо, был для меня праздником; из этого я понял, что очень люблю тебя, а раньше, не зная, только подозревал; тут впервые нащупал в себе, как орех в мешке. Потом читал его вслух Марье Бор., и мы говорили много хороших слов о тебе. Но ты и без того упоен славой, английской и французской. О делах скажу прежде всего: сердечно благодарю за посылки уже посланные, но прошу тебя, тотчас останови дальнейшую от-

U

правку их. В Нью-Йорке, в «Ара», как мне пишут из Берлина — если помнишь Нат. Мих. Давыдову, — положено посылать ежемесячно посылки мне, Бердяеву, Вяч. Иванову. Если те посылки действительно будут приходить, — мне одной довольно; если же они прекратятся, я тебе напишу. И теперь, при столкновении 2 посылок, я одну передам Союзу Писателей… Мы жили трудно; прошлой зимою дети тяжело болели крупом, эту — Сережа болел брюшным тифом, очень затянувшимся. И тут же, в начале февраля, я слег; у меня, как определили врачи, от общего истощения возобновился давнишний процесс в легких, — которого я никогда не подозревал. Два месяца держалась температура, исхудал страшно, слабость была такова, что за все это время я ни разу не мог читать, даже беллетристику. Лечили меня, и к теплу я оправился. Теперь уже выхожу понемногу, но очень слаб. М.Б. [Марье Борисовне, жене Гершензона] одной, без прислуги, приходилось трудно; то я носил из холодной кухни дрова и воду, колол дрова, и печь топил, и бегал по посылкам, а тут пришлось все самой. И тесно было, мы очень уплотнены; жили только в столовой и прилегающей к ней крошечной спальне, —

ты верно помнишь. М.Б. не очень постарела, только седых волос прибавилось много, а я очень одряхлел, слаб стал до крайности. Первое время — в 18-м году, до половины 19-го, я писал много — дописывал раньше начатых Пушкина и Тургенева [ «Мудрость Пушкина» и «Мечта и мысль И.С.Тургенева»]. Обе эти книги посылаю тебе, они давно вышли. Потом писал мало, только в теплое время; и тут я совсем ушел от русской литературы. Эти годы я много читал, впервые опять так же много, как в годы студенчества, — должно быть, много думая по- своему, не думал. И на многие вещи взглянул иначе; этот тяжелый опыт жизни, которого вы, в эмиграции не вкусили, был серьезною школой. В результате, я долго корпел над Ветхим Заветом, и наконец написал статью или книгу «Ключ веры». Она печатается теперь книжкой в Петербурге. Потом (и еще в то же время) еще дальше носился с сумасбродной мыслью, и три года читал-читал о первобытной культуре, о диких народах, и надолго зарылся в сравнительное языкознание, — и наконец написал книгу «Гольфстрем». Она печатается теперь в Москве, в возродившемся изд-ве «Шиповник». Потянуло меня к истокам, в даль времен, к корням человеческого духа. Ты меня не бей за это: я нечаянно; сам не думал, а шел, куда тянуло неодолимое чувство, и только в этих занятиях находил удовлетворение. Верно, не я один; когда впервые сам и на близких познаешь подлинно Голод, тогда сам собою пропадает интерес к «истории литературы», — и Холод, и когда кругом муки еще горыиие, и смерть от них.

Я и теперь люблю «историю литературы», но только отвел ей место, где ей следует быть, да и наполняю ее другим содержанием. По твоему примеру, и я не грешил пером, — напротив, стал много строже прежнего: ничего не писал и не пишу сколько-нибудь безразличного, чего можно бы и не написать, пишу только обязательное для меня, и так как просьб от новых издательств, альманахов, журналов — много, а я все отклоняю, то и терплю за сие великие денежные убытки, и живем мы одними продуктами, почти без денег; а впрочем, этим не огорчаемся…

Ты спрашиваешь о приятелях. Бердяевы живут по- прежнему, и недурно; обе дамы служат и получают много, он много пишет — написал за эти годы, кажется, 5 больших книг; и по-прежнему у них по вторникам «церковноприходские журфиксы», — так я их прозвал, — с докладами на темы мистические, церковные и национальные. Я с ним при встречах обмениваюсь парой слов, и только. Кроме той ссоры — наши мысли уж очень далеко разошлись, мы вероятно обо всем мыслим противоположно. Шпет процветает, много получает, нисколько не изменился; выпустил недавно книжку «Философское мировоззрение Герцена» — и 2-й выпуск журнала «Мысль и Слово», где и твоя статья — «Сократ и бл. Августин»; печатает 1-й том «Истории философии в России». Вяч. Ив. [Иванов] по-преж- нему с дочерью и мальчиком живет в Баку, читает множество лекций и пьет много вина; дочь этой зимой долго болела тифом; он изредка мне пишет, а я ему… Ты верно знаешь… о смерти Т.Ф.Скрябиной. Ее жизнь после Киева была сплошной кошмарный ужас. Недели две назад приехала дочка Булгакова. Он — протоиерей в Ялтинском соборе и живет там со своей семьей хорошо, но ему хочется в Москву; его страстные проповеди имеют там большой успех…

Да насчет моих дел. Видишь, что я думаю. До сих пор жить здесь надо было, и вы ведь много потеряли духовно, не быв здесь; но теперь, кажется, все, — можно и отдохнуть; а здоровья даже требуют этого. Правда, решиться трудно, потому что по возвращении через 6–8 месяцев неизвестно, застанешь ли свою квартиру в целости, как ни обеспечь ее. Но и это не главное — главное, на что прожить за границей с семьей. А я хотел бы проехать прямо в какое-нибудь такое место на юге Германии, даже не заглядывая в Берлин, и там прожить для отдыха, не думая о заработке. Это едва ли не утопия…

Я много, много раз скучал о тебе; у меня нет теперь никого так близкого, как ты; и при перемене моих мыслей мы были бы теперь ближе прежнего. Иногда беру с полки твою книгу и читаю час-другой. (23.04.1922).

Наши здоровья, как уже писал я тебе, плохи; нам придется зиму провести за границей, ежели я смогу накопить там денег… Насчет сборника 4 философов, который издает Е.Я.Билицкий, хочу написать тебе. Я видел две статьи, которые ты прислал ему. Мне кажется, что тебе следует написать к ним предисловие adhoc, т. е. именно для сборника, хоть в 1–2 страницы, как у тебя выйдет. Твои статьи говорят только «нет» людской мысли; ты должен пояснить, что в них напрасно стали бы искать изложение твоего положительного мировоззрения, потому что по самому существу твоего мировоззрения, оно не имеет положительной формулы, — оно может в словах только отрицать истинность всякой оформленной истины, говорить ей «нет», а не самой устанавливать свою оформленную истину. Дело в том, что Бердяев (я видел его статью) сам излагает свое учение в формулах, приблизительно так же сделает вероятно и Белый: они положительно излагают свои мировоззрения. Я отказался писать о себе, обо мне пишет другой, но я дам коротенькое предисловие или пояснение. (26.06.1922).

Через несколько месяцев выяснилось (письмо Гершензона Шестову от 27.02.1923), что «Сборник четырех философов» не выйдет. Неизвестно, что сталось со статьями, которые Шестов дал Билицкому.

Как было указано, в Германии Гершензоны поселились в Баденвейлере. Оттуда они пишут Шестову:

BllBU

Третьего дня мы сюда приехали и поселились, кажется, в хорошем пансионе. От Москвы ехали до Берлина сушей 4 дня, по вагонам довольно удобно, но с 6 таможенными осмотрами и со многими тревогами, неизбежными теперь. В Берлине прожили 4 дня. Никто нас не принял так дружески и не помог мне так много, как Г.Леоп. [Герман Леопольдович Ловцкий]. Обрадовала нас встреча с Анной Елеазаровной, познакомились с Мандельбергами. Твои родные были в моем чувстве как бы мои родные. С Г.Л. мы ехали от Берлина, он ехал в Женеву на пару дней, так что мы ехали вместе до Mulheim'aза Уг часа

отсюда… В Берлине не видал ни Белого, ни Лунд- берга, ни Ремизова, — не успел. (От М.О.Гершензона, 27.10.1922).

В Берлине Михаилу Осиповичу очень помог в деловом отношении Герман Леопольдович, с которым вместе мы и поехали в Шварцвальд. Провели с ним приятные 15 часов в вагоне. Он по пути читал нам статью свою о Вас и Бергсоне… Баденвейлер — очаровательное местечко. Мы в хорошем пансионе и, кажется, попали в условия, в которых можно поправиться… Не могу выразить, как благодарна я Вам, Лев Исаакович, за то влияние и помощь, которые Вы оказали Михаилу Осиповичу в его решении ехать с нами за границу. Если бы мы остались в наших московских условиях с коптящей печью в полторы комнаты, в которых приходилось жить и готовить четверым — то вряд ли могла быть речь о поправке легких; не говоря уж о климате. (От М.Б.Гершензон, 31.10.1922).

Вижу, ты имеешь успех в Европе — и по-немецки, и по- французски. Это хорошо, потому что 1–2 человека прочитают тебя в Европе как следует, а прочие читатели, есть они или нет, — не все ли равно? Для одного или двух таких только и стоит писать. Ты теперь, на мой взгляд, пишешь очень сильно, лучше, чем писал в Москве. Твой «Достоевский» в общем показался мне знакомым, но и в нем есть места, которые пронзали меня. А афоризмы я читал и читаю все с большим волнением. В общем твоя установка мне в высшей степени близка, но что-то не позволяет мне перейти на твой берег: меня удерживает на этом — если не ошибаюсь, конкретность моего зрения и чувства, т. е. страстное восприятие всего земного, человеческого, и сердечное участие в нем…

Читаешь ли ты русские берлинские газеты? Какую пошпую и глупую деятельность развивают там Бердяев, Ильин, Франк и др. Не доставало только этого, чтобы еще более запутать и без того сбитую с толку эмигрантскую молодежь…

Вышла твоя «Власть ключей», поздравляю и надеюсь получить. (От М.О.Гершензона, 27.02.1923).

Сегодня получил твое заказное письмо от 27-го, а дней пять назад послал тебе тоже заказное. Твое письмо подняло во мне столько чувств, что трудно писать. Прежде всего, твоя удивительная доброта, способность любить и помочь: разве только родной брат или жена чувствуют и делают то, что ты для меня. Ты таков, конечно, от природы; но эта твоя врожденная способность, конечно, углублена твоей философией — и это ее прекраснейший цвет…

Ты понимаешь, конечно, что мне все время было нелегко получать собранные деньги и жить на них; у меня не было выхода из-за здоровья детей. И они знают, и им тяжело, не говорю уже о М.Б. Долго продолжать это невозможно. Мне было мучительно читать в твоем сегодняшнем письме, как ты ходишь собирать для меня франки, хотя, конечно, меня трогает доброта ко мне незнакомых людей. Я почти уже решил; хочу только еще сходить к врачу (это тот самый GeheimrathSchwarer, здешняя медицинская знаменитость, который лечил умиравшего здесь Чехова). Полтора месяца назад он еще не нашел у меня заметного улучшения, спрошу теперь, и, ежели он не скажет ничего страшного (тут, главное, конечно, М.Б.), то мы поедем…

М.Б. тебе кланяется и мы оба всем твоим. Вот мечта: жить бы мне с семьею тоже в Париже, пошли бы мы с тобою, — ты бы за мной зашел, или я за тобой, — пошли бы в Булонский лес гулять, часов в 5, весною. И вечером посидели бы вместе, и Б.Ф.Шлецер зашел бы, поговорили бы. Как в Москве в первые годы войны! И я твою Таню ввел бы в такие глубины истории и литературы, которых французские профессора ей не покажут. (От М.О.Гершензона, 5.03.1923).

Шесть месяцев в Баденвейлере прошли для нас как чудесный живительный сон после густой суровой жизни последних лет. Срок этот довольно велик, и мы, конечно, хорошо отдохнули, и мои больные надышались горным

воздухом. Для М.О. и детей эта поездка была спасительною, и если бы не Вы и не Ваши настойчивые письма, мы никогда не решились бы и не смогли подняться на такое путешествие. Милый Лев Исаакович, никогда не забуду того, что Вы сделали для нас, и всегда буду Вам горячо благодарна. Еще, м.б., не меньшую поддержку получила я, уже лично для себя, и опять от Вас же. Я говорю о Ваших статьях в «Совр. 3.» и о предисловии к книге. Об этих вещах мне трудно писать в письме. Вы большой, а я маленькая, но в своих постоянных скитаниях по первозданному хаосу я несколько раз в жизни пересекала Ваш путь, Вами уже пройденный, и каким счастьем бывало увидеть мерцающий впереди свет и нащупать неверной ногой твердые следы…

Здешний врач находит, что дети смело могут возвращаться в Россию, относительно М.О. он колебался, но при последнем осмотре остался доволен его поправкой и сказал, что он тоже может ехать, только должен быть все время под присмотром врача и при всяком ухудшении принимать тотчас нужные меры. Вот мы все это обсуждали, обсуждали и, наконец, кажется, решили — что надо ехать. Отсюда мы едем через неделю, думаю, что в Берлине останемся дней десять. Оттуда М.О., конечно, напишет Вам. (От М.Б.Гершензон, 30.04.1923).

Около 8 мая Гершензоны поехали в Берлин с намерением пробыть там дней десять и затем уехать в Москву. Но в Берлине М.О.Гершензон плохо себя почувствовал, и, вместо того, чтобы вернуться в Москву, семья вернулась в Баденвейлер. Там Гершензон прочитал только что появившиеся работы Шестова:

Все эти дни читаю твои французские книги. Увидимся, поговорим. Паскаль, потому ли, что читаю его по-французски, или потому, что ты писал его для иностранцев, — самя ясная твоя книга, написана clareetdistincte. Экземплярский великолепно перевел. Спрашивается: что хуже (или лучше): убить Бога, чтобы без помехи устраиваться на земле, — или так понять Бога, чтобы обезбожить, обез-

душить все земное? Я не могу принять первого (Декарт), но не могу принять и второго, твоего. Я сегодня все 4 часа лежания читал тебя, и очень свежо и сильно думал, читая; а после обеда нашли облака, стало легче, пошли мы погулять и забрели в деревушку, состоящую из трех изб. На одной — на стене — надпись; изба построена в 1874 году, с тех пор и надпись:

Ein neues Haus habJ ich erbaut;

Von vielen wird es angeschaut.

Die da gehen aus und ein

Lass dir, Herr Christ, befohlen sein.

Какая прекрасная гордость и самодовольство в первых двух строках! Верно, своими руками строил. — Это не безбожная жизнь, которую жил этот крестьянин, — это жизнь в Боге. Нельзя человеку не спать; но если он весь день трудился, строя себе новый дом, и вечером, усталый, ложится с мыслью о том, что и он сам, и его новый дом, во власти Божьей, то сон его — благой сон.

У тебя выходит так, точно человек сам себе создал разум; но ведь разум — оттуда же; и откуда ты знаешь: разумность, логичность разума — не таинственнее ли всякой неожиданности оттуда? Я же думаю, что и разум, и «закон» тоже божественны, но напрасно претендуют на монополию божественности. И сон того мужика, и сон Петра (от великой, может быть, усталости, от нервного утомления) кажутся мне лучше больной бессонницы Паскаля.

Это моя оговорка. А в общем я думаю так же, как ты. Но все это долгий разговор. Очень хорошо у тебя написан двойной Спиноза, только поймут ли читатели эпиграф? Богатый эпиграф, завидую. И все, от начала до конца, необыкновенно увлекательно. (15.07.1923).

На это письмо Шестов ответил Гершензону из Берлина:

Как видишь — я уже в Берлине, вчера приехал. Проживу здесь две, три, а может и четыре недели… Здесь, в Берлине, я живу у д-ра Эйтингона, подле Тиргартена, и мне кажется, это лучше всякого курорта. Д-р Эйтингон необычайно дружески ко мне относится, так что мое пребы-

вание ему не в тягость, по-видимому, и, если только я здесь стану поправляться, то уезжать отсюда было бы неразумно…

Твоя критика моего «Паскаля» меня огорчила. Ты говоришь, что написано clareetdistincte, но, по-видимому, в моем изложении есть какой-то крупный изъян. Если даже ты, такой тонкий и умелый читатель, мог допустить, что я упрекнул крестьянина за то, что он, окончив работы, отдыхает — значит я написал не clareetdistincte, и можешь понять, как это меня огорчает. Ведь у меня даже и разговору об этом нет. Книга называется «Гефсиманская ночь», значит, вопрос о том только, почему агония Иисуса была такая мучительная и почему Ему не дано было спать, в то время, когда другие спали (понятно, от великой усталости). Неужели такой вопрос, по-твоему незаконен? И неужели для Петра, который мог уснуть, обидно, если кто- нибудь вспомнит и о Иисусе, который тоже хотел уснуть («да минет Меня чаша сия»), но которому уснуть не пришлось («да будет воля Твоя»)? Мне кажется, что наоборот. Или еще лучше: что спящий Петр и неспящий Иисус не сталкиваются. Не сталкиваются даже тогда, когда Петр от Иисуса отрекается. И вообще, ведь в «Паскале» и в «Rev. delamort» не этический вопрос рассматривается, а то, что в другой плоскости, чем этика. Так, по-видимому, в моем изложении есть что-то, что дало повод тебе к другому истолкованию. Может, когда увидимся и потолкуем, я выясню, что именно в книжке внушило тебе увидеть такое, чего я сказать не хотел. Век живи, век учись писать — и писать не научишься никогда. Пиши мне в Берлин — адрес Эйтингона на конверте. Очень хочется увидеться, когда я выясню твои планы и свои, сговоримся о встрече. (20(?).07.1923).

За это время Шестов выхлопотал для Гершензона возможность прожить за границей еще 8–9 месяцев. Несмотря на уговоры Шестова, Гершензоны в начале августа поехали в Москву, с остановкой в Берлине, где они, наконец, встретились с Шестовым. Об этой долгожданной встрече Шестов упоминает только вскользь в одном письме (к дочерям, 4.08.1923), а Гершензон — в трех письмах, которые он написал Шестову после того, как вернулся в Москву:

Баденвейлер — как сон в Елисейских полях, встреча с тобой — как совершившееся чудо. Ты был все время очень нервен, разочарован… Да это был у тебя не отдых; на тебя было слишком много родственного и приятельского спроса, ты разрывался ежедневно. Разве уже около Анны Елеазаровны потом отдохнул. (3.09.1923).

Вчера он [Вячеслав Иванов] читал у меня свое последнее стихотворное произведение, род трагикомедии; много таланта, главное, восхитительные стихи. Заставь его прочитать эту вещь у д-ра Эйтингона, как в прошлом году Ремизов читал своего Петьку [134]. (16.06.1924).

Передай поклон твоему милому Амфитриону [М.Е.Эйтин- гону?] и скажи, что я с удовольствием вспоминаю прелестный вечер, проведенный у него. (23.06.1924).

Сохранилось 23 письма, написанных Гершензоном Шестову после возвращения Гершензона в Москву. В них он благодарит за ежемесячное пособие (75 долларов), которое выхлопотал ему Шестов, рассказывает о своей жизни в Москве, менее трудной, чем раньше, о своем здоровье (он часто хворал), об общих знакомых — Е.Лундберге, Г.Шпете, В.Иванове, Варваре Гр. Малахиевой-Мирович и о др. Варвара Гр. в то время жила под Москвой в Сергиево и часто оставалась без денег и без работы. Гершензон и Шестов ей помогали, не раз выручали ее в трудных обстоятельствах. Она тоже переписывалась с Шестовым. В это время Шпет прочитал «Гефсиманскую ночь» Шестова. Гершензон пишет:

Он [Шпет] прочитал Паскаля и говорит о нем с большой похвалой… он говорит об этой книге то же, что и я сказал: это уже потому твоя лучшая книга… что в ней нет твоей иронии или сарказма, который тебе не

идет… а это не мало, когда 8-я или 9-я книга, под старость, оказывается едва ли не лучше прежних: итак, гордись. (3.05.1924).

Гершензон пишет об «иронии и сарказме» Шестова. И сам Шестов об этом говорит в записи от 8 октября 1919 г. в «Дневнике мыслей»:

Не надо иронии — надоела. Не надо пафоса — в нем искусственность, он ничего не дает. Не надо спокойствия

оно симуляция. Что же надо? И вопросы надоели, и ответы — фальшивые. Стало быть, не писать. Это возможно. Но не думать — нельзя. (Дневник мыслей, стр.241).

Больше всего в своих письмах Гершензон говорит о Вячеславе Иванове. Он дает красочное описание пребывания Иванова в Москве перед выездом за границу:

«Событие» у нас — приезд Вяч. Ив. — 6 июня — 125 годовщина рождения Пушкина; по этому случаю Общ. Люб. Рос. Слов, устраивает в Большом театре грандиозный вечер

и выписало В.И. для произнесения речи. Он согласился, и дней 5 назад приехал один. Хорош, как давно не был: молод, свеж, бодр и светло настроен — очарователен; и весь блеск прежнего великолепия знаний, памяти, чудесного произнесения иностранных фраз и цитат, и тонкость и сложность афоризмов; и так как принимают его всюду царственно, то окрылен и весело-возбужден и каждого окутывает волной ласки и доброты; словом, Крез-триумфатор, лучезарный Ра, или тому подобный. Нет, правда, в высшей степени обаятелен и удивителен. Он приехал с целью выхлопотать себе командировку с содержанием, и наверное получит ее; тогда он осенью уедет с Лидией и Димой, и вы увидитесь. Он пробудет здесь недели 3–4, живет в Доме Ученых. Видимся каждый день, и я наслаждаюсь им и опять влюбился в него; обыкновенно приходит вечером, часов в 9, после дневной беготни и приглашенного обеда, усталый и светлый, и сидит до часу, рассказывая о дневных своих хлопотах и встречах и о жизни в Баку. Но и о тебе я должен был подробно рассказать ему. Он

физически очень хорош и прекрасно выглядит: сед и брит…

Самому не пишется (за полной ненадобностью). Единственно — служба, т. е. Академия и Н.-Исслед. Институт, — и чтение. Счастлив ты, что пишешь, хоть немного; ведь только и жизни у нас, что пока пишется; а в промежутках — какое тягостное прозябание! (4.06.1924).

Вяч. Ив. уже на отлете — все готово, ждет только итальянской визы. Лидия и Дима приехали из Баку. Оба прелестны, а Лидия привезла свои композиции очень талантливые. Они выедут вероятно около 20-го, в Венецию, оттуда скоро переберутся в Рим. Несомненно, он зимой приедет в Париж, уже для заработка, для издания своих книг. Вот в ком сильна воля жить! он, погляди, еще женится. Весел, игрив, неутомим в хождении, в ходатайствах, в добывании денег и удобств. (7.07.1924).

В сентябре Вяч. Иванов уже в Берлине (см. письмо Шестова к Эйтингону от 12.09.1924). Поселившись в Риме, он переписывается с Гершензоном, который об этом рассказывает Шестову:

Получил я на днях письмо от Вяч. Ив., пространное и содержательное. Живут они очень приятно, он опять, после стольких лет, начал писать, дети хорошо устроены; одно горе: деньги тают, а заработка никакого; эта забота очевидно отравляет его существование. Он хотел бы отсюда иметь работу, но это, конечно, пустая мечта.

(9.01.1925).

***

В письмах к Шестову Гершензон часто упоминает и об Андрее Белом. В последнем из сохранившихся писем он пишет:

На прошлой неделе Б. Н. [Борис Николаевич Бугаев — Андрей Белый] предложил прочитать у меня написанное

начало его нового романа «Москва»… Б.Н. читал весь вечер; ты знаешь, что я его обожаю, — мне очень понравилось; глубоко задумано и великолепно на мой взгляд вырисовано; язык прежний, как в «Пет.» [ «Петербурге»]. А несколько дней спустя в Акад. Х.Н. был Пушкинский вечер, годовщина смерти, — и речь говорил Б.Н., полтора часа. Были опасения, что он ляпнет что-нибудь неподходящее, как с ним бывало, но он был корректен, говорил хотя и не очень вдохновенно, но интересно. А после него артисты читали и пели из Пушкина, в том числе Качалов с Тарасовой прелестно сыграли две сцены из «Камен. Гостя». Тарасова очень красива и очень симпатична; я говорил с нею, она тотчас спросила про тебя и говорила о тебе много лестного и просила написать тебе ее привет. (14.02.1925).

19 февраля 1925 Михаил Осипович Гершензон внезапно скончался. Об этой потере Шестову пишут Мария Борисовна, Вяч. Иванов и Варвара Григорьевна:

Как трудно мне, тоска моя растет. Все кажется, если бы увиделась с Вами, Вы бы мне помогли, хотя бы в мыслях разобраться… Каждый день стою я перед ужасной тайной и снова переживаю смерть Михаила Осиповича. Знаю, конечно, что надо нести это одной, потому что помочь никто не властен, но невольно тянет к другу, старшему, любящему. (М.Б.Гершензон, Москва, 15.04.1925).

Давным давно собираюсь писать Вам и попытаться возобновить прежнее наше дружеское общение. Покойный Михаил Осипович даже корил меня за месяц до своей кончины, отчего я все медлю написать Вам… Итак, прежде всего, суждено мне, заговорив после долгих лет с Вами, обменяться выражением нашей общей глубокой скорби об утрате дорогого нам обоим человека, несравненного по тихому, но могучему свету своей дивной души, милого друга. (Вяч. Иванов, Рим, 4.05.1925).

Больше недели прошло с той ночи, когда я прочла «Геф- симанскую ночь», но все еще звучит во мне ее «Adtuum,

Dominetribunalappello». И второе, такое мне знакомое, — что агония Христа будет длиться до скончания века…

Марья Борис., которая дала мне «Гефсиманскую ночь», согласилась со мной, что от этой книги — сильный, свежий ветер горных вершин… Она думает, что оттуда, где теперь Михаил Осипович. И она в чем-то права. Я рада, что она может со мной говорить о нем. Буду заходить к ней почаще, приезжая в Москву. (В.Г.Малахиева-Мирович, Москва, 8.05.1925).

Шестов написал о Гершензоне статью-некролог «О вечной книге. Памяти М.О.Гершензона», которая была опубликована в «Современных Записках», № 24 [апрель/июнь], 1925.

В архиве Шестова сохранилось 12 писем, написанных Шестову Евгенией Казимировной Герцык, Аделаидой Казими- ровной Жуковской и Дмитрием Евгеньевичем Жуковским между 1924 и 1926 гг. Они были опубликованы в 1973 г. как приложение к книге Е.Герцык «Воспоминания».

***

В 1922 г. советское правительство выслало за границу свыше 160 представителей интеллигенции — ученых, писателей, журналистов, общественных деятелей. Основная группа была выслана из Москвы и Петрограда в Берлин. В эту группу входили философы Н.А.Бердяев, Б.П.Вышеславцев, И.А.Ильин, С.Л.Франк, Л.П.Карсавин и др. В своей книге «Самопознание» Бердяев рассказывает о выезде из России и о жизни этой группы в Берлине:

Группа высланных выехала из России в сентябре 1922 г. Мы ехали через Петербург и из Петербурга морем в Штеттин и оттуда в Берлин. Высылаемых было около 25 человек, с семьями это составляло приблизительно 75 человек…

Присутствие в группе высланных людей науки — профессоров, дало возможность основать в Берлине Русский

Научный Институт. Я активно участвовал в создании этого Института, был деканом отделения Института. Читал курс по истории русской мысли, при очень большой аудитории, и по этике. Немецкое правительство очень интересовалось этим начинанием и очень помогло его осуществлению. Вообще нужно сказать, что немцы очень носились с высланными, устраивали в нашу честь собрания, обеды, на которых присутствовали министры. Правительство тогда состояло из католического центра и социал-демократов… Гораздо большее значение, и при этом надолго, имело для меня образование в Берлине русской религиозно-философской академии. Это уже была моя личная инициатива. По приезде заграницу у меня явилась мысль создать что-то вроде продолжения московской Вольной Академии Духовной Культуры и религиозно-философских обществ. Для религиозно-философской академии было достаточно сил среди русских за границей, главным образом, среди высланных. Наименование «академия» было слишком громким и не соответствующим моему вкусу. Я никогда не считал религиозно-философской академии академией. Но другого наименования мы не придумали. Религиозно-философская академия могла образоваться благодаря активной помощи американского Союза Христианских Молодых Людей (Y.M.C.A.)…Деятельность религиозно-философской академии открылась моим публичным докладом [135] на тему о религиозном смысле русской революции, на котором были высказаны некоторые мысли, чуждые эмиграции… Кроме лекций, религиозно-философская академия устраивала каждый месяц публичные доклады с прениями… Интересно отметить, что тогда, в Берлине, еще не чувствовалось абсолютного разрыва между русским зарубежьем и советской Россией. Я этим дорожил. Были возможны литературные собрания, на которых присутствовали писатели эмигрантские и писатели советские. Тогда еще существовала третья категория — высланных. В Париже уже почувствовался большой разрыв. (Самопознание, стр.268–273).

м в

Приехав в Берлин, Бердяев просил Шестова навести справки о возможности устроиться в Париже. Шестов отвечает ему:

Не писал тебе до сих пор, т. к. не о чем писать было. Все ждал случая, когда удастся увидеть кого-нибудь из здешних влиятельных французов. И только вчера [11.11. 1922] удалось. Нас (преподающих в Сорбонне) пригласил проф. Воуег [136] на обед, и после обеда я завел с ним разговор о вас, высланных из Советской России. Рассказал ему о вашем положении — и, к величайшей радости, вызвал в нем большое к вам всем сочувствие. В разговоре меня очень поддержал Карташев [137], потом Кульман [138], П.(?) и др. Воуег считает, что есть все основания надеяться, что французское правительство ассигнует нужные суммы для того, чтобы сосланных философов (Лосско- го, Карсавина, Ильина, Франка и тебя) пригласить для чтения лекций при Сорбонне. Вопрос, значит, в том, что вы все должны возбудить (даже неофициально — а в частном письме ко мне или Карташеву) об этом ходатайство. По мнению Карташева (в этих делах больше, чем я, компетентного), хорошо было бы, если бы те из вас, которым идея Воуег придется по вкусу, прислали бы свои краткие curriculumvitaeс обозначением работ. Подумай, расскажи остальным и, не откладывая (т. к. теперь разрабатывается в палате бюджет) напиши мне. Между прочим, я не уверен в том, что суммы, которые ассигнует фр. правительство, будут достаточны для того, чтобы вы с семьями жили в Париже. Но можно будет, я думаю, устроить, чтобы «главы» семьи приезжали на месяца три одни в Париж для чтения лекций. Тогда оставшихся сумм хватит на остальное время для него и семьи в Германии. Пишу тебе по старому адресу — надеюсь, письмо перешлют, если ты переехал. Других новостей пока нет.

Разве то, что здесь с января будет выходить по-русски «трехмесячник литературы» [ «Окно»] — журнал без всякой политики, в котором можно будет свободно сотрудничать. Издатель — Цейтлин, значит, вероятно, редактировать или во всяком случае близко стоять к редакции будут Мережковские. Что у вас? Как ты и другие устроились? Кто еще приехал из России? (Париж, 12.11.1922).

Наконец, получил твое письмо. Как раз, когда торопиться нужно было, вышло, что мое письмо вернулось обратно! И сейчас новая задержка: мне нельзя разговаривать с Воуег только о твоем деле. Нужно иметь сведения и об остальных: Лосском, Карсавине, Франке, Лапшине, Ильине — чтобы Воуег уже мог сразу выяснить вопрос о том, в какой мере можно оказать поддержку русским ученым. А между тем ты об остальных ничего не пишешь. Почему? Нужно ли это истолковать в том смысле, что Ильин и Франк поедут в Прагу и отказываются от Парижа? И что петербуржцы — Лосский и др. — тоже отказываются? Когда я писал тебе первое письмо, я уже просил тебя сообщить все данные по поводу находящихся в Берлине русских философов. Без этого ничего нельзя начинать. Так что постарайся, по возможности скорее переговорить с Лосским и другими. Пусть те, кто хочет в Париж, сделают, как ты сделал, т. е. сообщат нужные данные о себе. Я надеюсь, что удастся устроить так, чтобы вы все, живя в Германии, считались преподавателями при Сорбонне и приезжали сюда только на время. Тогда это будет для всех вас очень выгодно. Но удастся ли это и вообще удастся ли вся затея Воуег, конечно, наверное сказать не могу. Но т. к. Воуег очень /…?/ вам, то попробовать нужно. Только необходимо сразу обо всех хлопотать — и очень торопиться. Очень рад за вас, что вам удалось уже приступить к работе. Несомненно для русской эмиграции вы своими лекциями и курсами будете очень кстати: все ждут, все ищут духовной поддержки. (Париж, 1.12.1922).

Можно предположить, что в начале 1923 г. Бердяев решил

не продолжать хлопоты о переезде в Париж, так как ему

удалось устроиться в Берлине, как видно из вышесказанного.

В конце 1923 г. жизнь в Берлине стала очень трудной, и русские эмигранты начали его покидать. В конце 1923 или в начале 1924 г. Бердяев попросил Шестова помочь ему и его друзьям переехать в Париж. По этому поводу Бердяев переписывался с Шестовым (год на письмах не указан, но нет сомнения, что они относятся к началу 1924 г.). В этих письмах Бердяев и Шестов также высказывают свои мысли о книге Шестова «Гефсиманская ночь», которую он послал Бердяеву осенью 1923 г. Приводим три письма Бердяева и два письма Шестова из их переписки того времени:

II

Давно уже хочу тебе написать. Но я все время был в разъездах. Совсем недавно вернулся из Рима, где провел две недели и читал по-французски для итальянцев доклад «Русская религиозная идея». Путешествие и пребывание в Риме были, конечно, отличные. Устроил это Институт Восточной Европы. До этого ездил в Прагу, где была христианская студенческая конференция [139]. До этого был у моря. Так что спокойно и длительно в Берлине до этого сезона еще не жил. На этих днях начал уже лекции в Научном Институте и религ. — философской академии. Нужно сказать, что в этом году в Берлине безмерно хуже и труднее, чем в прошлом году. Будущее совсем неопределенно. Пока мы еще держимся. Я чувствую себя связанным с Академией и Институтом. Я ведь их организовывал. Но невозможно ручаться, что русские учреждения смогут длительно держаться в Берлине. Могут наступить всякого рода катастрофические события. Денежный вопрос приобретает все более и более фантастический характер. Много молодежи уехало из Берлина и это дает себя чувствовать в нашей деятельности. В Берлине спокойнее, чем это может казаться со стороны, немцы очень спокойный и очень терпеливый народ. Но все- таки может наступить момент, когда отсюда нужно будет уезжать. И необходимо подготовить возможность отступления. Когда мы говорим о том, что, может быть, придется уезжать из Берлина, то чаще всего приходит в голову мысль о Париже. Но это очень трудно. Ведь нас четыре человека. Здесь мы пока элементарно обеспечены, хотя жизнь все время дорожает в валюте. Как ты думаешь, есть ли какая-либо надежда, в случае крушения наших начинаний здесь и неизбежности переезда, устроиться как-нибудь в Париже? Хотелось бы это выяснить, чтобы не быть застигнутым врасплох. Сам я смотрю на это довольно пессимистически. А.В.Карташев, которого я видел в Праге, говорил мне, что есть предположение об образовании чего-то вроде русского философского института в Париже, где можно было бы получить некоторую материальную базу. Что ты об этом слыхал? Ты меня спрашивал, что я хотел бы перевести на французский язык, и предложил свою помощь в этом направлении. Я думаю, что имело бы смысл перевести на французский язык книгу «Миросозерцание Достоевского» или «Смысл истории». Из статей подошли бы «Русская религиозная идея», которая есть уже на французском языке и которую у меня просит французский католический доминиканский журнал «/…?/ Ceneciana», которая уже переведена на английский язык, и статью «Демократия, социализм и теократия». Книгу о Достоевском взялся переводить очень хороший переводчик на немецкий язык Грегер. Думаешь ли ты, что можно было бы найти издателя и переводчика или печатать в каком-либо французском журнале? Я бы это хотел независимо от того, придется ли переехать во Францию. На итальянский язык кое-что мое переведено и напечатано, совершенно без моей инициативы. Перевод твоей книги о Паскале сделан превосходно. Я не только с большим интересом прочел твою книгу, но и написал о ней небольшую статью для «Софии» [140]. Книга очень интересная,

очень хорошо написанная, но вызывает во мне живой протест. Ты упорно не желаешь знать, что безумие Паскаля, как и апостола Павла, было безумием во Христе. Благодать ты превратил в тьму и ужас. Опыт ап. Павла, Бл. Августина, Паскаля, Лютера не имел ни малейшего смысла вне христианства, вне бесконечно серьезного принятия христианских реальностей. Шлецер, твой переводчик, единомышленник, написал в «Совр. Записки» рецензию о моей книге о Достоевском [141]. Заметь, что то, что он говорит обо мне и против меня, он мог бы сказать против всякого верующего человека, всякого христианина. Он не принимает самого факта веры. Религия представляется ему статичной и бездвижной. Я думаю, что статично и бездвижно неверие и скептицизм. Я вижу «выход» (против чего ты больше всего восстаешь), потому что я верующий христианин и до конца всерьез беру свою веру. «Выход» и есть движение, безвыходность же есть кружение. Достоевский тоже был верующий православный и это нельзя опровергнуть никакими софизмами. В конце концов есть только одна вещь, которой стоит заниматься в жизни — искать «выхода», и движение есть лишь в том, кто его находит. И ты, и Шлецер, и все люди вашего духа восстаете против всякого, кто признает положительный смысл жизни. Но ведь признавать положительный смысл жизни и есть признак всякой религии. И напрасно вы думаете, что состояние верующего не трагично, а трагично лишь состояние неверующего. Как раз наоборот. Верующий большим рискует. Верующий рискует проиграть вечную жизнь, а неверующий рискует только проиграть несколько десятилетий, что не так уж трагично и страшно. Обо всем этом хотел бы поговорить, в письме трудно объяснить.

Вот еще что хотел бы выяснить. Если нужно будет ехать во Францию, то не следует ли заранее озаботиться о визах для нас. Думаю, что визы мог бы устроить для

нас Е.Ю.Пти. Он это очень любезно устроил для Зайцевых. Буду тебе благодарен, если ты мне напишешь о возможных предположениях. (Бердяев, Берлин, конец 1923 или начало 1924 г.).

Ты не допускаешь, что Бог философов не есть Бог Библии. Ты скорее, как Фихте, повторяешь, что смысл христианства в первом стихе четвертого Евангелия. Этим разногласием объясняются все наши несогласия. Ты обоготворяешь идеи, а я не выношу обоготворения идеи. (Шестов, Париж, [март(?) 1924]).

Я все принимаю, что ты пишешь о своих переживаниях. Я даже до твоего письма не раз говорил разным людям, с которыми приходилось беседовать, что твой «оптимизм» или твое «благодушие», в котором принципиально тебя упрекают, есть только твой внешний лик. В книгах ты действительно соблазнительно догматичен, но опыт твой много сложнее, чем книги. И опыта твоего я не отрицаю и отрицать не хочу. Я спорю с тобой, когда ты опыт, при посредстве готовых предпосылок разума, превращаешь в «истину». Ты заявляешь, что о христианском опыте не могут судить стоящие вне христианства, и всякий другой опыт ты относишь к области «психологии». Это очень характерно для тебя. В этом я вижу тот «этический идеализм», от которого ты на словах открещиваешься. Так, как ты говоришь, говорят и католики. Вот эта погоня quandтёте за привилегией правоты, это желание свой опыт признавать превыше всего, унаследовано от древней этики, и воспринято христианством всех исповеданий и воинствующей философией всех оттенков. И ведь главное — эта привилегия совершенно мнимая, как несущественна и та SanctaSuperbia, которая породила стремление к обладанию этой привилегией. И еще существенно: ведь пелаги- анство, которого ты, конечно, не приемлешь, оно-то жило и питалось исключительно этими выдуманными привилегиями. А древнее пелагианство в наше время называется этическим идеализмом и пропитало собой не только философию, но и религиозную догматику. Только опыт смерти

или равнозначущий ей опыт трагического переживания, который открывает человеку глаза на суетность всяких земных привилегий, не исключая и моральных. Тебе это кажется «тьмой», но мне кажется наоборот ужасом та «правота», которой люди поклоняются, как поклонялись идолам. Ведь идола можно сделать не только из дерева, но и из идеи. «Единство» истины — один из таких идолов. Кажется, и говорят так все, что «единство» положит конец «вражде» и начнет эру «любви», на самом деле наоборот: ничто не приносит миру столько вражды, и самой ожесточенной, сколько идея единства.

Еще многое можно бы сказать, но письмо писать долго нельзя. Разве напомнить тебе слова Паскаля, взятые мной эпиграфом к «ГефсиманскоЙ ночи» [142]. Ты как будто и не заметил их. Отчего? (Шестов, Париж, [март(?) 1924]).

Приходится нам очень серьезно задуматься над вопросом о переезде из Берлина. Мы остались здесь, потому что Берлин был самым дешевым городом в Европе и в нем было сосредоточено наибольшее количество русской молодежи. Теперь все изменилось, Берлин стал самым дорогим городом в Европе и русским центром стал Париж. Мы материально не можем больше здесь существовать. Доходы не только не увеличиваются, но уменьшаются. Положение Научного Института почти безнадежное, и я сомневаюсь, чтобы до осени он мог продолжать свое существование. Рел. фил. Академия имеет жалкий бюджет и совсем нас не обеспечивает. Американцы склонны давать меньше денег, а не больше. Русские издательства совсем прекратили свою деятельность в Берлине. Чувствую, что Берлинский период нашей жизни кончается, и прежде всего приходит в голову мысль, что нужно переезжать в Париж. Может быть, удастся частично или полностью перевести рел. — фил. Академию в Париж. Но это нас не обеспечит. И в этом случае необходимо искать других заработков.

Что ты думаешь о возможности получить что-нибудь от французского правительства, хотя бы для небольшой философской группы высланных, в связи со Славянским Институтом или Сорбонной? И как по-твоему, мне следует действовать для выяснения этого вопроса? Не было ли бы полезно мне написать Софье Григорьевне или самому Евгению Юльевичу Пти? Я не знаю парижских соотношений и не знаю, через кого наиболее тактично действовать? Да и есть очень большая неловкость в том, чтобы за самого себя хлопотать. Вот я и прошу твоего совета и помощи. Есть ли какие-нибудь перспективы литературных заработков в Париже? Буду тебе очень благодарен, если ты мне напишешь. Каков по твоим сведениям скромный месячный бюджет в Париже для семьи из четырех человек. Б.П.Вышеславцев пытался уже выяснить возможность устройства в Париже. Но я не знаю, нашел ли он правильно путь. Теперь уже наступает для нас крайняя необходимость все это выяснить. Не знаю еще, кто из нашей компании хотел бы переехать в Париж. Но я лично охотнее всего переехал бы в Париж и наши дамы тоже этого хотели бы.

Наша переписка с тобой в связи с твоей книжкой о Паскале прервалась. Я вообще очень плохой корреспондент, да и мешает мне писать письма страшная перегруженность работой.

Меня очень волнует тема нашей переписки. Ты глубоко неправ, друг мой, когда говоришь, что я верю в Бога Фихте и Гегеля. В этом нет никакого сходства с моей внутренней жизнью и судьбой. Я даже склонен думать, что Фихте и Гегель в Бога не верили и молиться не могли. Фихте я вообще не люблю и считаю его философом непонятной гордыни. Гегеля я ценю, как очень сильного мыслителя, но в моей духовной жизни он никогда не играл никакой роли. Я бы хотел дать тебе когда-нибудь понять и почувствовать, что меня менее всего можно обвинять в благополучии и оптимизме. Если бы ты на одно мгновение ощутил, как истерзана моя душа не сомнениями и скептицизмом, действительно чуждым моей природе, а

моей религиозной жизнью, то ты перестал бы судить обо мне по идеологическим схемам. Я всегда писал в очень догматической и резко утвердительной форме и никогда не обнаруживал прямо драмы моей души и противоречий моего духовного опыта, потому что я очень замкнут и, вероятно, слишком горд по своему характеру.

Если бы я умел до конца преодолеть свою скрытность, то я заставил бы тебя почувствовать, как трудна, как трагична жизнь внутри христианства, для некоторых по крайней мере. Иногда от смертельной усталости я дохожу до зависти к Фихте и Гегелю, которых я религиозно презираю, иногда даже до зависти к позитивистам, как ни дико и ни чудовищно это сказать. Моя трагедия не есть трагедия неверия. Это трагедия вер ы. Бывают минуты, когда так представляется судьба человеческая: земная жизнь от рождения до смерти в большей части есть мука и страдание, а после смерти представляет всякие адские муки, так как себя считаешь более заслуживающим именно такой участи. Сознанием своим я отрицаю вечные адские муки и совесть моя противится этой страшной идее. В сознании своем я оригенист. Тип Оригена мне ближе Тертулиана. Но в опыте моем мне очень ведомо и близко то, что я отвергаю в своем христианском сознании. И дело совсем не в том, что у меня есть ветхозаветный страх перед Богом (я думаю, что для тебя Бог всегда ветхозаветный Бог. Ты как будто забываешь, что Бог Авраама, Исаака и Иакова также Бог, который окончательно открыл Себя в Сыне и лишь через Сына можно узнать Его близость), дело в том, что у меня страх перед своей греховностью. Фихте и Гегель, вероятно, совсем не чувствовали этого страха. Извне люди совсем не понимают трудностей и тех страданий, которые существуют внутри христианства, внутри Церкви. Есть много проблематического внутри христианства для тех, которые верны ему и не сомневаются в нем. Я думаю, что о христианском опыте совсем не могут судить те, которые не в нем, которые его не испытали. Это мое главное возражение против тебя. Ты роковым образом обречен на

непонимание Паскаля, поскольку ты сам не находишься внутри христианского опыта. Никакой ум, никакой талант, никакая душевная изощренность тут не поможет. Ты слишком умно, слишком тонко, слишком психологично пишешь о Паскале. Для тебя раскрывается Паскаль лишь со стороны психологического, а не религиозного опыта. Верующий есть для тебя лишь психологический эксперимент. Но твои собственные исследования носят благородный характер, за ними чувствуется переживаемая тобой драма и мучительное искание правды. Те же, на кого ты влияешь, не имеют благородства первичного опыта. Им нравится, что ты оправдываешь двойную бухгалтерию: сочетание непросветленной и неодухотворенной обыденности в жизни и ни к чему не обязывающей трагичности в литературе, в мыслях, в творчестве, в оторванных от жизни переживаниях. Это мне более всего неприятно. Трагична вся полнота и целостность нашей жизни, трагична и вся история, а не какой-то отдельный уголок душевного опыта. Я теперь работаю над книгой «Проблематика христианского сознания» [143], которую хочу писать иначе, чем до сих пор писал. Она будет посвящена лишь проблематическому в христианстве.

Странная моя участь: левые считают меня правым, правые считают левым, ортодоксы считают еретиком, еретики считают ортодоксом, и всегда я чувствую свой образ искаженным. Теперь какие-то газетные болваны прославили реакционером, в то время, как преобладающая реакция, которая у меня сейчас есть, это реакция против все нарастающего среди русских за границей мракобесия. Я задыхаюсь от этого мракобесия. И мне одинаково противно мракобесие большевистское и мракобесие правое. Задыхаюсь и от той злобы, которой все проникнуто. Говорят, что у Вас в Париже особенно много злобы. (Бердяев, Берлин, 11.04. [1924]).

Ты мне все-таки не дал совета, какими путями лучше действовать, чтобы выяснить возможность устройства в Париже. Софье Григорьевне я напишу. Но что можно было бы еще сделать на расстоянии? Очень трудно и неприятно непосредственно хлопотать о себе у французов. Вопрос следовало бы поднять для небольшой группы русских философов разом. Вопрос о переезде в Париж мне нужно было бы решить в принципе к началу июня, хотя самый переезд мог бы состояться осенью. Но как можно решить этот вопрос, не имея определенных перспектив. Очень рад буду увидеть тебя в середине мая в Берлине. Но очень хотел бы поскорее выяснить, в каком направлении следует действовать. Лучше всего было бы, конечно, мне самому приехать в Париж для переговоров. Но я не имею возможности сделать для этого необходимые затраты и мог бы поехать лишь в том случае, если бы поездка в Париж каким-либо образом была мне оплачена. Если ты с твоей стороны можешь мне дать какое-либо указание, то напиши. (Бердяев, Берлин, 30.04.[1924]).

В это время Шестов получил нужные сведения о философах, желающих поехать в Париж, и переслал их Софье Григорьевне:

Посылаю Вам собственноручно написанные Бердяевым, Франком, Ильиным и Карсавиным сведения об их преподавательской и ученой деятельности. Люшер [144], по словам Тани, в четверг уже будет в Париже. По-моему, ему во всяком случае легче, чем кому бы то ни было, что-нибудь сделать. Хорошо было бы, если бы Вы успели поговорить с ним до моего отъезда. Тогда бы я смог уже на словах передать, что нужно Бердяеву и его товарищам. (Париж, 13.05.1924).

Очевидно, Софья Григорьевна очень скоро достала для всех нужные разрешения, и Бердяевы уже летом или осенью приехали в Париж. Туда же была перенесена Религиозно-

философская академия. В Париже Бердяев сразу проявил большую активность. 9 ноября 1924 г. состоялось открытие парижского отделения русской Религиозно-философской академии, и 18 ноября Бердяев начинает там читать систематический курс «Русские духовные течения». В Париже, как и в Берлине, академия устраивала, кроме лекций, публичные доклады, на которых Шестов бывал и выступал (см. стр.294–295 и т. II). Начиная с осени 1926 г., академия помещалась в Русском доме на бульваре Монпарнасс (10 Bd. Montparnasse, Paris15), предоставленном YMCAрусским организациям, которые она поддерживала (РСХД, русское издательство ИМКА-Пресс и др.). В 1937 г. академия была переведена в центр «Православного Дела», на ул. Лурмель (77 rueLourmel, Paris, 15) и издательство ИМКА-Пресс переселилось на улицу Сен-Дидье (29 rueSaintDidier, Paris16). О своем переезде в Париж и о своей деятельности в этом городе Бердяев пишет в «Самопознании»:

В 24 г. я переехал из побежденного Берлина в победивший Париж. Через 16 лет мне суждено было узнать Париж побежденный. Много было оснований для перенесения центра деятельности туда. Берлин переставал быть русским центром и им становился Париж. (Самопознание, стр.275).

Оригиналы двух вышеприведенных писем Шестова к Бердяеву от марта 1924 г. не сохранились, и приводимые тексты, вероятно, не полны. Эти два письма и вторая часть письма Бердяева от 11 апреля того же года были напечатаны в журнале «Мосты» № 8, 1961. В архиве Шестова сохранилось всего девять писем Шестова к Бердяеву и семь писем Бердяева к Шестову (рукописные копии, сделанные Евгенией Рапп). Семь из этих писем, касающиеся переезда Бердяева из Берлина в Париж, даны выше. Из оставшихся два даны ниже в этой главе и два в следующей. Здесь не воспроизводятся письмо Шестова от 10.09.1924, в котором он дает Бердяеву сведения о Виши, два письма Бердяева о немецких издателях (от 26.07.1925 и 9.04.1926) и две открытки Шестова (21.02.1929 и 18.05.1929). Письма были опубликованы в журнале «Континент» (№ 30, 1981).

***

После приезда в Париж (лето или осень 1924 г.) Бердяев поселился в Кламаре (Clamart— пригород Парижа). В это время он разошелся со многими старыми друзьями, но многолетняя дружба с Шестовым не только уцелела, но и окрепла. Бердяев пишет:

Я живу в Париже более 20 лет. Париж за это время стал русским культурным центром. И тут жили в это же время люди, с которыми я был связан в прошлом, с которыми был даже близок. Но у меня не было общения и почти не было даже встреч с этими людьми моего прошлого. Большее общение было с новыми людьми. С Мережковским я не встречаюсь долгие годы. Мережковский писал про меня грубые статьи. Со Струве тоже перестал встречаться, он тоже очень резко нападал на меня в печати. С А.Карташевым я почти не встречался, мы очень разошлись политически. Также не встречаемся с Б.Зайцевым. С П.Муратовым, с о. Булгаковым у нас не было никакого разрыва, но мы встречались очень редко и больше на деловых собраниях. Боюсь, что если бы мы встречались чаще, то разошлись бы гораздо дальше. Из старых отношений сохранилась и даже окрепла дружба с Шестовым, с которым у меня бывали наиболее значительные разговоры. (Самопознание, стр.299).

Они часто встречались, и уже в январе 1925 г. Шестов обещал Бердяеву выступить в Религиозно-философской академии. Шестов пишет Бердяеву:

Сейчас получил твое письмо. Само собою разумеется, что я воскресенье 1 — го февраля отстоял, как и обещал

тебе, от всяких на него покушений и готов в этот день читать у вас. Выдумывать новое название для доклада не стоит — пусть так и будет: «Наука и Библия». Собираетесь вы завтра (в пятницу, 23-го января) на вечер Ремизова? Приходите — будет очень интересно. Кроме самого Ремизова — участвуют Плевицкая, Могилевский, Александрович. Ехать недалеко — HotelLutetia. (Париж, 22.01.1925).

О своем выступлении Шестов пишет Ловцкому:

В воскресенье я читал доклад в религ. — фил. Академии. Было много народу, так что хотя плата и была очень скромная (2 фр.), мне пришлось на долю 250 фр. (Париж, 4.02.1925).

Бердяев устраивал у себя в Кламаре разного рода собрания, а по воскресеньям чаепития, после которых происходили беседы на какую-нибудь интересовавшую его тему. Шестов часто бывал на Бердяевских воскресеньях. Так, он пишет Бердяеву:

Ужасная досада! А.Е. опять неожиданно оказывается завтра днем занята и не может приехать в Clamart. Боюсь уже обещать, что приедем в следующее воскресенье: А.Е. никогда себе не принадлежит и не может собой распоряжаться. Но если ничего не произойдет неожиданного — постараемся приехать. Я уезжаю 23 или 24 мая, т. к. придется еще и во Франкфурте читать. Очень бы хотелось повидаться с тобой до отъезда и побеседовать. Может, когда будешь в Париже, завернешь ко мне. Я прочел обе твои статьи о Беме [145] и тоже статью в «Сов. Зап.» [146] — многое бы нужно сказать тебе. Главное, почему ты, который так страстно и неутомимо ищешь Бога (в этом же и смысл русской философии — и именно той, которая, как ты сам указываешь, нашла себе выражение не в ученых трактатах русских профессоров — а в художественном творчестве Пушкина, Гоголя, Толстого, Дост. и т. д.) — идешь все- таки за истиной к «умозрению»? Когда ты, вслед за Беме, утверждаешь, что без нет не может быть да — ты ведь ставишь этим самым навсегда и окончательно истину разума над откровением. А в Писании сказано, что, если будет у вас веры с горчичное зерно — то не будет для вас ничего невозможного. И для Бога возможно да без нет, для Бога возможна свобода и для него и для твари. О Боге спрашивать не нужно, хорош ли он, ибо от него все хорошее. Так учит Писание — мы этого не понимаем — но это и не нужно понять. Нужно только приучиться к свободе мыслить без всяких apriori, и не думать, что только то есть истина, что для нашего разумения кажется возможным. Если увидимся, потолкуем об этом. Как ни интересен Беме (по-моему, его интерес не в том, что он приготовил идеи для нем. идеализма, а в том, что эти идеи его…) — истина, все-таки, в Св. Писании. (Париж, 9.05.1930).

Пьер Паскаль (PierrePascal) регулярно посещал Бер- дяевские воскресенья после своего возвращения из Советского Союза в 1933 г. В статье «Berdiaev— l'homme» он описывает эти собрания:

II у avait des Russes, des etrangers de passage, des Frangais. Apres un moment, autour de la table, on prenait le the, toujours avec une excellente et genereuse patisserie, chef-d'oeuvre de Lydie ou d'Eugenie, en causant de choses et d'autres. Nicolas Alexandrovitch interrogeait, orientait la conversation vers Tentretien plus serieux qui allait occuper le reste de l'apres-midi. Ce n'etait plus l'Academie de Moscou: plus de president ni de proces-verbal des seances, mais Berdiaev n'en dirigeait pas moins les debats. II les animait, les rendait interessants, savoureux parfois, par ses saillies, ses generalisations, ses conclusions categoriques, et les explosions de colere dont j'ai parle… Le regal, pour le commun des auditeurs, etait le duel Berdiaev — Chestov. II manquait quelque chose,

quand Chestov etait absent… Bref, ces reunions du dimanche, malgre les manieres un peu professorales de Berdiaev, avaient quelque chose de familier. Je ne pense pas m'y etre jamais ennuye. (Berdiaev — Thomme, стр.17, 18).

Шестов был не только интересным собеседником, любителем словесных дуэлей, но и одаренным лектором. Его выступления и доклады пользовались успехом. Об одном из них рассказала Наталья Викторовна Резникова в главе «Алексей Ремизов в Париже» своей книги «Огненная память»:

Я не могу забыть одно выступление Шестова. Он прочел большой доклад на волновавшую его тему: конфликт разума и веры. Когда Шестов кончил, оппонентом выступил Ф.Сте- пун. Он подошел к теме шутливо: «Зачем создавать драматический конфликт?» Разум представляется Степуну в виде маленького голубоглазого мальчика, которого стоит погладить по головке и пройти мимо… Шестов встал, и мы увидели перед собой разгневанного библейского пророка, мечущего громы и молнии. (Огненная память, стр.86, 87).

К сожалению, Наталья Викторовна не могла вспомнить, на каком собрании она слышала Шестова. В настоящей работе тоже рассказывается о нескольких блестящих выступлениях Шестова (см. стр.215–217 и том II).

***

В Париже Бердяев вместе с П.Ф.Андерсоном и Б.Вышеславцевым руководил издательством ИМКА-Пресс, основанным в Праге в 1921 г., затем переведенным в Берлин (1923) и в Париж (1925). В Париже, между 1925 и 1940 гг. ИМКА- Пресс издало значительное количество книг русских философов, богословов и писателей. В это время журнал «Современные Записки» тоже создал свое издательство — «Современные Записки». Оба издательства были закрыты в 1940 г. в начале войны. Деятельность ИМКА-Пресс возобновилась в 1944 г. и впоследствии сильно развилась. Деятельность же «Современных Записок» не была возобновлена. Живя за границей, Шестов написал три книги: «На весах Иова» (том 8), «Киркегард и экзистенциальная философия» (том 9), «Афины и Иерусалим» (том 10, состоящий из четырех частей). Издательство «Современные Записки» опубликовало 8-й том в 1929 г. При жизни Шестова ИМКА-Пресс опубликовало только маленькую книгу в 1932 г. («Скованный Парменид» — первая часть 10-го тома). 10-й том полностью и 9-й том при жизни Шестова не появились по-русски. Начиная с 1951 г., ИМКА-Пресс опубликовало три книги Шестова и переиздало четыре (с финансовой поддержкой семьи Шестова).

Кроме книг, ИМКА-Пресс публиковало несколько журналов. Среди них журнал «Путь». Он начал издаваться в 1925 г. под редакцией Бердяева. На обложке значится: «Орган русской религиозной мысли. Издание Религиозно- философской Академии». «Журнал "Путь", — пишет Бердяев в "Самопознании" (стр.276), — объединил все наличные интеллектуальные силы за исключением течений явно обскурантных… Журнал не был моего направления… Как редактор я был довольно терпим, печатал нередко статьи, с которыми не был согласен». Всего вышел в свет 61 номер «Пути», между августом 1925 и мартом 1940 г. Семь статей Шестова было опубликовано в нем между 1930 и 1937 гг. После войны журнал не выходил.