Жизнь Льва Шестова том 1

Глава II Поездка за границу (1896–1898)

— Женитьба.

— «Шекспир и его критик Брандес»

Как было указано, Шестову пришлось вернуться в Киев, чтобы привести в порядок дела отца. Ему удалось добиться строгой отчетности, сбалансировать спрос и предложение. Но работа в семейном деле не соответствовала природе и устремлениям Шестова. К концу 1895 г. он заболел (нервное расстройство, сильные мучительные невралгии, полное изнеможение) — вероятно, из-за того, что приходилось так много времени отдавать нелюбимому делу, и вследствие потрясения, вызванного трагическим событием в его личной жизни. Что произошло, неизвестно. Некоторые из друзей Шестова, вероятно, с его слов знали о трагическом событии, и упоминания о нем встречаются в их работах, но в чем именно заключалась трагедия, они, очевидно, не знали. Евгения Герцык пишет:

Этот такой чистый человек нес на совести сложную, не вполне обычную ответственность, от которой может быть и гнулись его плечи, и глубокие морщины так рано состарили его… Это было время глубочайшего отчаяния Льва Исааковича, его внутренней катастрофы. (Герцык, стр.102, 106).

Близкий друг Шестова А.М.Лазарев пишет в своей статье о Шестове, что «с ним случилось нечто более страшное». В.Зеньковский пишет о том же (стр.322), и сам Шестов говорит об этом в своем «Дневнике мыслей», в записи от 11.06.1920:

В этом году исполняется двадцатипятилетие, как «распалась связь времен» или, вернее, исполнится — ранней осенью, в начале сентября. Записываю, чтобы не забыть: самые крупные события жизни — о них же никто, кроме тебя, ничего не знает — легко забываются.

В эти тяжелые и мучительные дни сестра В.Г.Мала- хиевой-Мирович, Настя, поддержала Шестова, и он хотел на ней жениться, но родители не дали своего согласия. Этот новый удар еще ухудшил состояние Шестова. При первой возможности он передал свои обязанности в деле Владимиру Евсеевичу Мандельбергу (муж Марии Исааковны), который, по просьбе Шестова, был посвящен в дело отцом, когда Шестов почувствовал первые приступы болезни, и уехал за границу (вероятно, март 1896), чтобы лечиться и по возможности заниматься литературой и философией.

За границей он переезжал из одного города в другой, в поисках подходящих докторов и климата. Он побывал в Вене, Карлсбаде (апрель), Берлине (летом), Рейхенгалле. В этих городах он обращался к докторам, которые ему назначали разные виды лечения. В Берлине профессор Бергман сделал ему операцию. Потом он провел несколько дней в Париже, где, вероятно, виделся с С.Г.Пети, и оттуда с ее братом Дмитрием Григорьевичем Балаховским поехал в Трепор на морские купания (сентябрь), после которых несколько окреп. Из Трепора Шестов отправился в Германию, с остановкой в Париже, где он опять повидал семью Пети. В октябре он живет в Мюнхене, а в ноябре и декабре — в Берлине. В начале 1897 г., после года скитаний, он поехал в Рим, где обосновался на более продолжительный срок, до весны 1898 г. Там он встретил студентку-медичку Анну Елеазаровну Березовскую, которая стала его женой (вероятно, февраль 1897), но, по тогдашним законам, он не мог узаконить брак. Он должен бьш скрывать от родителей свою женитьбу, так как невеста былаиз православной семьи. Весну и лето Шестовы жили в Вико (Vicco) около Неаполя, а на зиму 1897/1898 вернулись в Рим.

Несмотря на болезнь, Шестов много занимался и писал все это время. Писал статьи и работу о Шекспире и Бран- десе, изучал Нитше [11]. О своих занятиях и чтениях он пишет Варваре Григорьевне. Начало письма к Варваре Григорьевне не сохранилось. Его можно с большой вероятностью отнести к апрелю 1896 г., когда Шестов жил в Карлсбаде, так как бумага, на которой она написано, имеет заставку «Карлсбад». Шестов пишет:

Хорошо было бы вам Данте прочесть, Гюго, Дюма сына и русских Толстого, Достоевского, Писемского, Гоголя, Тургенева, Белинского, Добролюбова. И затем — историю. Полезно — историю литературы, искусства и общественных движений. Видите, как много! Когда вы будете опять с нами, я все свое влияние употреблю, чтоб направить вас именно по этому пути. Но напишите все-таки, что вы сами намерены читать: вы говорите, что у вас есть уже программа. Да — еще: непременно пишите. Я знаю, что у вас есть планы. Старайтесь их осуществить. Вам это необходимо, чтоб давать себе отчет в своих настроениях. И затем — не бойтесь бездны премудрости. Она не так страшна. И мне много недостает в знаниях: больше, чем вам, если принять в соображение, что от меня требуется. А я не робею. Не робейте и вы. Бывают грустные настроения — но они относятся к тому проклятому случаю, который наделал столько бед в моей жизни. А помимо этого, я убежден, что еще добьюсь своего, и выведу и вас, и Настю [12] на путь. Но вы, Вава, вы не бегите моих указаний и не вздумайте подчиниться влиянию того круга, который встретится вам в Париже. Там теперь, кажется, и Минский, и Волынский, и Мережковский с супругой — они ездили вдохновляться искусством. Волынский — это просто глупый человек, Минский потерял

почву под ногами. Я боюсь, что вы падете ниц, увидав на них панцыри и копья современного литературного образования. Помните, что это — пустяки, что Волынский, помимо всего, помимо того, что у него пустая душонка, еще в конце концов круглый невежда. Он знает только заглавия и самые громкие современные слова. Вам не под силу будет его допрашивать, и он, может быть, и победит вас. Но это не должно вас смутить. Победит вас лишь ваш собственный страх. Вот все, что пока могу вам сказать, не знаю, что еще о подробностях говорить. Спросите — я скажу.

Мои занятия идут сносно. Писать — здесь не пишу. Условия неподходящие. И очень тяжело бывает на душе /.?./. Но вот скоро все уладится, тогда, верно, начну и писать. А тем временем — подготовляюсь. Кстати, читали ли вы «Ткачей» и «Таннен» Гауптмана? Они, верно, переведены на французский. Прочтите — вы увидите, что новейшая литература заключает в себе элементы христианства в /.?./ большей мере, чем это можно думать, судя по Минскому и Волынскому, этим жалким выродкам российской словесности. А с Зудерманом вы знакомы? Вы Вер лена читали? У него есть искренность и дарование. Я Насте перевел выбранные места из него. Вот вам тоже три строчки из него (конец стихотворения):

Aimez-moi done, aimez, quels que soient les soucis Plissant parfois mon front et crispant mon sourire, Ma haute pauvrete plus chere qu'un empire [13]. Чудесный конец! И все стихотворение хорошее. В последующих письмах, по мере того как я буду знакомиться с Нитше (он ужасно трудно читается и я с ним много хлопочу), я буду, если вы хотите, и вас знакомить с ним на тот случай, если его сочинения попадутся в ваши руки. А пока — прощайте. Поклонитесь С.Г. и г-ну Пети. Напишите, что вы нашли в Париже, каких людей и какие нравы. И встречали ли вы Флексера (Волынского) и какое впечатление произвел на вас этот бумажный арлекин. (Карлсбад, [апрель 1896]).

О своих публикациях того времени Шестов пишет в автобиографии:

Весной 18 % года я уехал за границу. Оттуда я присылал статьи по экономическим и юридическим вопросам в «Жизнь и Искусство», и их печатали [14]. Первую большую свою работу «Шекспир и его критик Брандес» я послал в петербургские журналы, но получил отовсюду отказы. Пришлось выпустить ее отдельной книгой. Но издателя я найти не мог: неизвестного автора не хотели издавать. Оставался один выход: печатать на свой счет.

На печатание книги потребовалось 350 рублей. Их Шесто- ву одолжила Софья Гр. в октябре 1897 г. Книга была напечатана в Петербурге в типографии Менделевича и вышла в 1898 г. (вероятно, в декабре). По его просьбе его друг, писатель Давид Левин следил за печатанием. Эта книга была подписана псевдонимом «Лев Шестов». Впоследствии все его работы появлялись за этой подписью.

О том, как возникла у Шестова мысль написать работы о Шекспире и Брандесе: «Георг Брандес и Гамлет» и «Шекспир и его критик Брандес», опубликованные в 1895 и 1898 г., Шестов рассказал Фондану:

В это время [вероятно, 1892–1894] я читал Канта, Шекспира и Библию. Я сейчас же почувствовал себя противником Канта. Шекспир же меня перевернул так, что я потерял сон. И вот однажды я прочитал в одном русском журнале перевод нескольких глав из книги Брандеса, посвященной Шекспиру [15]. Я сильно разгневался. (Фондан, стр.35).

После чтения этих глав Шестов написал статью «Георг Брандес о Гамлете». Затем Шестов рассказывает Фондану, как он снова, несколько лет спустя, столкнулся с Брандесом:

Будучи заграницей… я однажды увидел в витрине книгу Брандеса о Шекспире [16]. Я ее покупаю [вероятно, лето 1896J, читаю, и гнев снова распаляется во мне. Брандес был тогда крупной личностью. Он открыл Нитше [17], он поддерживал связь со Стюартом Миллем и т. д… Но это был род «под-Тэна», маленький Тэн, конечно, не лишенный некоторого таланта. Но читал он, не углубляясь, и скользил по поверхности вещей. «Мы чувствуем с Гамлетом», «мы испытываем с Шекспиром» и т. д… Словом, Шекспир не мешал ему спать. (Фондан, стр.85).

Чтение книги Брандеса, по всей вероятности, и побудило Шестова писать вторую работу о Шекспире и Брандесе. В архиве Шестова сохранились две рукописи, относящиеся к этой работе. Первая, начатая 10 сентября 1896, содержит наброски и выписки из Брандеса и Шекспира. Вторая, с пометкой «Берлин, 8.11.1896», содержит черновики некоторых глав этой работы. Работа была задумана как статья, но по мере написания Шестов убедился, что обилие материала позволяет ему создать книгу. Он закончил ее в Риме в марте 1897 г. Шестов продолжает свой рассказ:

В моей книге «Шекспир и его критик Брандес» я еще стоял на точке зрения морали, которую оставил несколько времени спустя… Вы помните строки: «Время вышло из своей колеи» [18]. Я тогда пытался вставить время обратно в колею. Только позже я понял, что надлежит оставить

время вне колеи. Пусть оно разлетится в куски. Не стоит говорить, что в этом меня надоумил не Брандес, он был далек от такой проблемы… Для Брандеса трагедия Шекспира была развлечением, наслаждением искусством. (Фондан, стр.85).

О работе над книгой о Шекспире и Брандесе и о своей жизни в это время Шестов также рассказывает в письмах к Софье Гр. Вот выдержки из трех писем:

Пришлите книги! Тэна историю литературы всю, его же DeГ intelligence, и потом у Вас есть моя книга об Огюс- те Конте, перевод с английского. Если пришлете — премного обяжете. В библиотеку ходить и там работать мне невозможно, хотя я себя гораздо лучше чувствую, а без Тэна нельзя мне писать. Я уже начал писать, но по памяти невозможно цитировать. А меж тем все дело в том, чтобы во вступлении охарактеризовать роль и значение так называемой «научной», т. е. тэновской критики и связь ее с ленивым эпосом Брандеса… (Берлин, 3.11. 1896).

Болезнь не проходит и полдня я провожу на диване — и это при соблюдении всех предосторожностей, при ваннах…при лекарствах. Вот Вы все жаловались, что я не жалуюсь. Право, если бы не стыдно было, я б волком завыл. Надоело мне это без конца. Главное, я чувствую, что болезнь наложит свою печать на работу. Я пишу и уже два важных отдела кончил. Но немощность физическая будет сквозить сквозь каждую строчку моего первого духовного детища, так что, если ему суждено увидеть все-таки свет — что мало вероятно из-за многочисленных ересей, прорывающихся на каждом шагу — то мне, вероятно, придется услышать Ваше восклицание: «От Льва Исааковича я ожидала большего». Что делать?.. Авось когда-нибудь лучше станет, болезнь оставит меня, тогда во второй работе о Нитше может исправлю свою репутацию. Это значит, что надежды никогда не покидают человека, иначе говоря, — червяка раздавят, а он все еще извивается… (Берлин, 20.11.1896).

Пишу и написал уже очень много. Статья выйдет гораздо большей, чем я рассчитывал: страниц 200 будет. А я надеялся всего на 100. Уже написал большую половину. Общее введение о Тэне, биография Шекспира, Гамлет, Цезарь, Кориолан. Сейчас пишу о Лире. Почто не дан мне дар витийства?.. Вы знаете: если бы я мог хорошо написать о Шекспире и если бы мне удалось обосновать свой взгляд, — ничего бы больше и писать мне не нужно было. Но для этого нужны были бы годы. И я бы так и сделал, если бы не болезнь, обстоятельства и т. д. То, что я теперь пишу, так недостойно Шекспира! И если я все-таки решусь отправить в редакцию, то исключительно потому, что Слонимский и Герье не лучше пишут и кроме того пишут большие глупости…

Скажите правду, не было ли у Вас тайного умысла в Вашем продолжительном молчании? Не было ли в этом скрытого желания поменьше иметь моей философии, от которой не избавлен ни один мой корреспондент? Не стесняйтесь, я не обижусь, это дело житейское. Вообще я одно время очутился в положении проповедовавшего Чацкого: все разбежались, я разослал с полдюжины писем, одно умнее и ученее другого, и ни от кого не получил ответа. Как истинный философ, т. е. как человек, который размышляет, ибо не в силах ничего иного, более нужного делать, — я, конечно, нашел себе оправдание и примирился с этим. Но так хотелось бы все-таки точно знать, неужто в самом деле так уже страшны мои Шекспировские письма? А потому, не за страх, а за совесть, ответьте мне правдой…

Декадентов я не читал, здесь нет. А новая пьеса Метер- линка может быть и интересна. Хотя я декадентство считаю исчерпанным. И, представьте, я его целиком в Шекспире нашел, о чем в своей статье и заявляю. Но не как законченное миросозерцание его, конечно, а как один из бесчисленных вопросов, заданных ему жизнью. Между прочим, заметьте себе, что теперь я лишь убежден в том, что мне нужно изучать Шекспира и что слова, которыми характеризовал его сочинения Гете, назвавший их «необъятными итогами человеческих судеб», не метафора и не преувеличение… Необъятные книги человеческих судеб!.. Чего бы я не дал, чтобы уметь объяснить это другим! И теперь представьте себе, какой жалкой будет моя статья. В сущности даже Гервинус, лучше всех писавший о Шекспире, ничтожен в сравнении с ним, а я ничтожен в сравнении с Гервинусом. О Шекспире написал бы хорошо тот, кто был сперва Аполлоном, потом Аристотелем, а потом Прометеем… (Берлин, 19.12.1896).

В книге «Шекспир и его критик Брандес» Шестов выступает против позитивизма Тэна и скептицизма Брандеса во имя идеализма и возвышенной морали. Это единственная догматическая книга Шестова. Авторитет датского критика был в то время чрезвычайно высок, и многие не одобряли яростной атаки молодого Шестова. Книга Шестова, страстно и горячо написанная, не обратила на себя в то время большого внимания критики. Впрочем, о ней писали Ю.Айхенвальд («Вопросы Философии и Психологии», март 1899), Зинаида Венгерова («Образование», янв.1900), Андреевич («Жизнь», февр.1900) и А.Горнфельд (рецензия без подписи в «Русском Богатстве», январь 1900). Через несколько лет после выхода книги Иванов-Разумник разбирает ее в своем труде «О смысле жизни» (СПб, 1908), в главе, посвященной Шестову. Эту книгу Шестова он называет «апологией трагедии». Позднее Лундберг о ней писал:

…еще гимназистом я прочитал первую книгу Шестова о Шекспире. Я не понял ее, но тревога в ней была родная, несмотря на разницу поколений и вкусов. (Лундберг, стр.75).

В.Вейдле рассказывает, что, будучи молодым студентом, он прочел эту книгу и что она произвела на него неизгладимое впечатление. Кент Хилл (Hill)пишет в своей диссертации о Шестове:

Атака Шестова на позитивизм… и его неутолимое искание ответа на основные жизненные вопросы — все эти основные темы зрелого Шестова появляются уже в его первой книге. (Хилл I, стр.57).

«Шекспир и его критик Брандес» — единственная книга Шестова, не переведенная ни на один иностранный язык.

В то время (1896), когда Шестов писал свою первую книгу «Шекспир и его критик Брандес», он с увлечением читал Нитше. В своей книге он несколько раз о нем упоминает, но на нем не останавливается. Слова Нитше: «Я ненавижу всех читающих бездельников» он взял как эпиграф к этой книге. Этими же словами он ее закончил. Чтение Нитше побудило Шестова о нем писать. Как только он кончил свою первую книгу (Рим, март 1897), он начал новую работу, посвященную Толстому и Нитше.

О впечатлении, произведенном на него чтением Нитше, Шестов пишет Софье Григорьевне и рассказывает Фон- дану:

Митя [19] совсем не пишет… А знаете, я очень рад, что ему… не я попался в товарищи. В конце концов — я ему совершенно не нужен. Он объективно признает, что я не совсем напрасно размышляю, но то, о чем я думаю, ему не нужно и только вносит напрасную двойственность в его душу. Правда, двойственность есть хорошее начало, обещающее в конце концов большую цельность, чем та, которая была вначале. Но тем не менее, где можно, стараешься избавить от нее людей… Как оглянешься на пройденный путь, жутко станет и рука не подымается посылать человека в ту мастерскую, где выковываются все по той же нитшевской терминологии «люди будущего». Пускай сама судьба направит его, если ему суждено. А если не суждено, то значит не надо. (Письмо к С.Г.Пети, Берлин, 20.11.1896).

Мне было 28 лет, когда я читал Нитше. Сначала я прочел «По ту сторону Добра и Зла», но я не очень-то ее

понял, вероятно, из-за афористичности формы… Затем я читал «Генеалогию Морали», Я начал читать в 8 часов вечера и кончил только в 2 часа ночи. Книга меня взволновала, возмутила все во мне. Я не мог заснуть и искал аргументов, чтобы противостоять этой мысли ужасной, безжалостной… Конечно, Природа жестока, безразлична. Несомненно, она убивает хладнокровно, неумолимо. Но мысль ведь не природа. Нет никаких оснований, чтобы она желала также убивать слабых, подталкивать их; зачем помогать Природе в ее страшном деле. Я был вне себя… Тогда я ничего не знал о Нитше; я ничего не знал о его жизни. Впоследствии однажды, кажется, в издании Брокгауза, я прочитал заметку о его биографии. Он также был из тех, с которыми Природа расправилась жестоко, неумолимо: она нашла его слабым и толкнула его. В этот день я понял. (Фондан, стр.102–103).

Некоторое время спустя я был в Европе и я читал Нитше. Я чувствовал, что в нем мир совершенно опрокидывался. Я не могу передать впечатление, которое он произвел на меня. (Фондан, стр.135).

В первом отрывке Шестов рассказывает Фондану, что ему было 28 лет, когда он читал Нитше. Это значит (если Фондан не ошибся), что Шестов читал Нитше до отъезда за границу, вероятно, в 1895 г. Трудно сказать, было ли у него уже тогда намерение посвятить работу Толстому и Нитше.

Первое проникновение в Россию нитшеанства относится к началу девяностых годов. Тогда П.Д.Боборыкин, живший подолгу за границей, привез в Россию первые книги Нитше. Вскоре в «Вопросах Философии и Психологии» (ноябрь 1892) появилась статья о Нитше В.П.Преображенского. Маковский пишет об этой статье, что она «состояла из остроумно подобранных цитат и давала возможность ссылаться на слова немецкого философа, не читая его в подлиннике. Парадоксы Нитше заразили многих» (стр. 121). Со страниц специального журнала философия

Нитше быстро была подхвачена столичными и провинциальными журналистами (Иван Бигалец, «Киевское Слово», 3.04.1893; В.Чуйко, «Наблюдатель» № 2 и др.). Любопытно заметить, что на тему «Толстой и Нитше» уже в то время были опубликованы работы. Н.Я.Грот в 1893 г. напечатал статью «Нравственные идеалы нашего времени, Фридрих Нитше и Лев Толстой» в журнале «Вопросы Философии и Психологии» (кн.16, М., 1893). В 1898 г. проф. В.Г.Щеглов напечатал в Ярославле статью «Очерк философско-нравственного их мировоззрения — Гр. Л.Н.Толстой и Фридрих Нитше» (Л.Толстой, т.54, стр.405. Примечания к дневнику, 8.11.1910).

* * *

Как было указано, Шестов провел лето 1897 г. в Вико, около Неаполя. Оттуда Шестов написал два письма Софье Гр., в которых он описывает жизнь в Вико и рассказывает о смерти Работникова. В этих письмах Шестов не упоминает об Анне Ел., которая, конечно, была с ним в Вико, потому что в то время Софья Гр. о его браке ещене знала. Шестов пишет:

Представьте себе — я домой Бог знает сколько времени не писал, так что меня там оплакивали, как погибшего или погибающего. Мне было очень скверно: я выехал из Рима в Неаполь, из Неаполя поехал на Капри в Сорренто, потом в К… и наконец только добрался до Вико, где и устроился. Сколько пришлось провозиться, Вы и вообразить себе не можете. Жизнь в итальянских достопримечательных местах ужасна… Теперь зато я устроен чудесно. Живу почти в раю, ибо если есть рай на свете — такой, каким его представляли себе люди, — то этот рай в Вико. Здесь живут не знающие скорбей человеки. Право! Все здесь так довольны своим существованием, что в молитвах никто ни о чем не просит Бога, как только о том, чтобы все осталось по-прежнему. И я скоро тоже стану таким.

Правда, мне еще хочется быть здоровым. Но когда мне становится лучше, я все позабываю и тоже ничего больше не хочу. Передо мной Везувий, Неаполитанский залив и Неаполь. Воздух дивный. Квартира — в которой может быть жил сам Брут. Макароны десяти сортов разнообразят стол. Общество — Работников (я его вытащил сюда) — что же лучше? Тем более, что статью я уже услал в Питер и забыл о ней… Хорошо, совсем хорошо. Скоро купанья начнутся. Вот Вам все о себе… Мы с Работниковым думаем, что нам должен весь мир теперь завидовать и удел всех людей, которые не живут в Вико, кажется нам очень печальным. Вот хорошо было — если бы Вы с Евг. Юльеви- чем и Венгеровой прикатили к нам на лето. Здесь очень хорошо. Все говорят, что в Вико летом не жарко. Купанья здесь чудесные! Сверх того, мы с Работниковым, если выздоровеем, возьмем на себя обязанность сделать Вас веселой. А я надеюсь, что мы окрепнем. Работников уже теперь окреп до неузнаваемости. Авось и я как-нибудь!.. Приезжайте. (Письмо к С.Г.Пети. Вико, 3.04.1897).

Что сказать Вам о Работникове? Он ужасно, несказанно мучался, и смерть была для него истинным избавлением. Последние четыре недели совсем напоминали то, что рассказывает Толстой о болезни Ивана Ильича. И, знаете, мне кажется, что в жизни человека — смерть далеко не самое нелепое и ужасное… Мистического ужаса перед смертью у меня нет. И не потому, что она для меня «слово между слов», как удачно выразился когда-то Минский, а потому, что я в ней вижу лишний шаг для человека. Если бы для людей не было бы надежды, что они уйдут когда-нибудь из этого мира, жизнь стала бы невозможной. Ждет ли нас за гробом лучшее, или человек навсегда исчезнет в пустом «нигде» — все же смерть для него — шанс. Ну, скажите, что это была за жизнь у Работникова, когда над ним вечно висел Дамоклов меч, когда ему только и приходилось думать, что о своем здоровье, когда все, что есть лучшего для человека, было у него отнято проклятой болезнью, больше десяти лет державшей его в своих лапах.

Вы правы — он любил жизнь и не хотел умирать, ибо все мы боимся неизвестности. Но так жить не стоит. Если правы те философы, которые видят в жизни человека одно цветение на поверхности бытия, если живое — только дополнение к мертвому, если мы настолько бессильны, что случай может играть нами, то будь трижды проклята эта вся комедия: не будем жалеть о жизни. Вы знаете, что я не так думаю. Вы знаете, что я не могу себе представить, чтоб нелепость владычествовала над тем чудом, которое называется человеком, живым, думающим, чувствующим существом. А в таком случае — смерть снова наш шанс, и бояться ее не приходится. Когда-то я думал иначе. Это потому, что я считал человека бессмертным: думал — что Кай смертен, а я, Работников и т. д. — бессмертны и вообще охранены от той нелепости, которая была мне известна под именем несчастья, трагедии и т. д. Теперь дело иное… Если бояться смерти, то нельзя жить. Это одна из замолчанных истин. А замолчанные истины становятся ядовитыми, как сказал когда-то Нитше. (Письмо к С.Г.Пети. Вико, 22.09.[1897]).

Чтобы полнее осветить год, прожитый Шестовым в Италии, привожу письмо, написанное им отцу. В первой части он пишет о своей работе. Вторая часть письма касается ведения киевского семейного дела. Всю жизнь Шестову пришлось заботиться о деле, и он на него затратил много времени и труда. Большое количество писем с отчетами и советами было им написано родителям в последующие годы:

Дорогой папаша! Фаня передала мне письмо твое и все, что ты на словах просил ее передать мне. Если я до сих пор писал только краткие извещения о здоровьи своем, — то потому, что больше нечего было говорить. И у меня самого жизнь теперь так сложилась, что заботы о здоровьи выступают на первый план, и затем, откровенно говоря, мне всегда казалось, что другие мои заботы не представляют для тебя особенного интереса. Я говорю о своих занятиях. Мне кажется, что ты не придаешь им того значения, которое они имеют для меня, — и потому я в своих письмах никогда о них не говорил. Я не хочу сказать этим, что ты невнимателен ко мне. Но всегда всем первые шаги на каком-нибудь поприще кажутся сомнительными.

И мне совершенно потому понятно, если ты относишься с недоверием к моим работам и не хочешь в них видеть основание моего будущего. Тем более, что без борьбы ничего в жизни не удается — даже скромное и маленькое дело всегда требует от человека большого терпения и настойчивости. Теперь печатается моя первая книга — и можно заранее предвидеть, что ее встретят нехорошо.

Меня лично это не пугает. Я знаю, что в литературе завоевать себе успех никогда не удается сразу. Каждый думает по-своему и считает другого, думающего и говорящего иначе, невеждой или глупым человеком. Меня поэтому не очень сильно огорчит даже самый резкий отзыв критики. Но тебе, я боюсь, покажется, что я взялся не за свое дело. А меж тем у меня другого дела уже не может быть. И главное — мне теперь другим делом невозможно заниматься — уже хотя бы в силу моей болезни. Правда, литература не обещает больших доходов.

Но ведь мне много и не нужно. Теперь еще, вследствие того, что я лечусь и затем расплачиваюсь за чужие долги, у меня большие расходы. Но когда всего этого не будет, с меня будет достаточно и малых средств, которые впоследствии я, как и всякий другой писатель, буду в состоянии выработать себе. Все дело лишь в том, чтобы теперь, пока болезнь еще мешает мне работать как следует и пока мне приходится делать первые шаги, иметь возможность жить в тех условиях, которые требуются занятиями. Т. е. иметь необходимые для жизни средства и жить заграницей, где все лучше приспособлено для работы и где я могу следить за новыми литературными течениями. Но в Россию мне теперь все равно нельзя приехать из-за учебного сбора. Значит, все сводится к тому, что у меня здесь уйдут лишние деньги. А затем, если только мне не станет хуже, если я смогу дальше работать и не тратить, как теперь, большую часть дня на лечение — я надеюсь, что добьюсь

чего-нибудь в жизни. Конечно, я не могу тебе представить прочных доказательств того, что я в конце концов успею. Кто может за это поручиться? Тем более, что и книги моей почти никому пока я не показывал, кроме Левина, который теперь в Петербурге следит за ее печатанием. Он отозвался о ней очень лестно. Я лично его мнением очень дорожу: он очень образованный, умный человек, и сам опытный писатель. Для меня его слова больше значат, чем мнения официальных критиков. Но ты его ведь и не знаешь совсем. Остается, таким образом, один выход — который волей-неволей приходится принять: нужно ждать. И мне это ожидание нелегко. Но что же пока остается делать? Когда можно выбирать — то рассуждаешь, что лучше, что хуже. У меня же выбора нет. Я не хочу этим сказать, что мне не по душе литературная работа. Наоборот, она мне очень нравится и я ею охотно занимаюсь. Мне только тяжело сознавать, что я не могу еще так скоро рассчитывать на заработки. Отсюда, из заграницы, немыслимо думать о том, чтобы сотрудничать в газетах. Пока напишешь статью и отошлешь ее, проходит много времени и статья запаздывает. Да и, кроме всего, газетная работа отнимает слишком много времени, которое теперь мне было бы лучше потратить на занятия.

Если бы мне знать, что я не должен особенно хлопотать до поры до времени о заработках — это было бы большим для меня облегчением. И ведь несомненно, что, если бы только у нас в деле соблюдался немного больший порядок, я мог бы без тяжелого сознания своей вины получать из дому необходимые средства. Я видел отчет магазина за прошлый год. Дела в хорошем положении. Одно плохо: опять стали покупать товару больше, чем нужно. За прошлый год куплено на 584 тысячи, а продано, за вычетом прибыли, на 560 тысяч. Значит, увеличилось на 24 тысячи товару. А должно было бы на столько же уменьшиться. Выходит, что у нас не следят за покупкой с той осторожностью, какая необходима, если не желают иметь лишней обузы в товаре и затем затруднений в платежах. Я могу на это сказать только одно: необходимо, чтобы

за поступлением товара и платежами следил один человек. Это может сделать только Володя, теперь он уже покидает Кременчуг. Но если в Киеве он будет только заведывать оптовым отделением, — то выйдет, что он делает гораздо меньше и менее важное дело, чем ему следует делать. Оптовая торговля — у него не отнимет много времени. Нужно сверх того, чтобы он регулировал все платежи и поступления товаров. Теперь он настолько опытен, что может хорошо исполнить все это. Тем более, что ведь это очень легко. Без него не должно ни заказывать, ни выписывать, ни покупать товара, и не подписывать векселя. Если ты мне напишешь, что согласен поручить ему все это, я ему напишу сам подробное письмо. Я уверен, что при таком условии в нашем деле будет больше порядка — а ведь нам только недостает, что порядка. В Кременчуге дядя Сегаль справится, а Володя в Киеве сделает многое, если он будет делать то, что действительно особенно важно и нужно. Тогда и мое отсутствие не будет так заметно; и вам будет легче, и мне: ибо ведь и мне не очень приятно думать, что там каждый раз возникают затруднения и неприятности. Это — единственное, что я могу сказать. Если бы не учебный сбор, я бы нарочно приехал в Киев, несмотря на свою болезнь, чтобы это устроить. Но теперь, конечно, о приезде и думать нечего — и остается только одно средство: писать. Я бы и писал в каждом письме об этом, если бы надеялся, что это поможет, (б/д.; вероятно, Рим, март 1898).

Весной 1898 г. (вероятно, в марте) Шестовы переехали из Рима в Швейцарию. Анна Ел. с дочерью Таней приехала в Цюрих продолжать прерванное учение. В марте Шестов жил некоторое время в Цюрихе, а летом побывал в Берне, где училась на философском факультете его сестра Фаня Исааковна. Туда же приехал на летний отдых Герман Леопольдович Ловцкий, ученик консерватории, повидаться со своей будущей невестой Фаней. Он взял пианино напрокат и угощал брата и сестру листовским переложением вагнеров- ской IsoldensLiebestod.Шестов оказался восторженным слушателем. Через некоторое время он их покинул для уединенных трудов на берегу Тунского озера, оставив сестре Фане произведения Нитше. В конце августа, по просьбе отца, Шестов присутствовал в Базеле на втором конгрессе сионистов (28–30 августа 1898). Оттуда он поехал в Терите (около Монтре) и написал для отца подробный отчет о конгрессе. После этого перерыва Шестов снова возвращается к работе над своей книгой о Толстом и Нитше, начатой в марте 1897 г., и заканчивает ее всю, кроме предисловия, в Лозанне в декабре 1898 г. Затем он возвращается в Россию (вероятно, конец декабря 1898) с рукописью новой книги.

Анна Ел. осталась с Таней в Швейцарии и продолжала прерванное учение.