Жизнь ни о чем

Эпилог

Идет время, приближается август — и ничего не происходит в моей жизни. Мой поезд не движется. И никуда уже не придет, надо полагать.

Конечная остановка.

Все, что мне остается, — это вспоминать и рассуждать. Вспоминать, как легко и изящно меня кинули, и рассуждать о том, могло ли быть иначе. То есть сделал ли я все, зависящее от меня, чтобы этого не произошло. Я не максималист — и даже от себя самого не требую больше, чем в состоянии сделать. Мог ли я предвидеть, что люди, которые должны меня обеспечивать и охранять, сами же на меня нападут и отнимут купленную у Нины информацию? Наверное, по большому счету, мог. В том смысле, в каком человек может и должен предвидеть возможность несчастного случая, выходя на улицу. Но может ли даже самый предусмотрительный и осторожный человек этот несчастный случай предотвратить? Конечно, нет. Разве что вовсе перестанет выходить на улицу, чтобы на семьдесят восьмом году жизни загнуться от рака:

И я не мог предотвратить нападение Горталова, потому что без Горталова Игорь Степанович не отпустил бы меня с такими деньгами и вообще: Вообще единственный способ не подвергнуться нападению — ничего не делать. А этого я себе позволить не мог, так что эту возможность я сейчас даже не рассматривал.

И еще: ввязавшись в эту авантюру, я ждал удара с другой стороны. Я боялся, что Игорь Степанович каким-то образом узнает, что я вожу его за нос, что тайна Андрея Обручева мне известна лучше, чем кому-либо другому, и что мои аргументы: якобы я не принимал известную мне тайну всерьез и полагал, что может существовать другая тайна, — эти аргументы покажутся ему неубедительными. По крайней мере мне самому они убедительными не кажутся.

К счастью, этого не произошло. То, как хищно Горталов ухватился за Нинины листочки, доказывает, что Нина была их (Игоря Степановича и Горталова) последней надеждой, что сами они на нее выйти не догадались или не смогли и меня просто использовали и выбросили за ненадобностью, в полном соответствии с моим же сценарием.

Что же касается шофера Наташи, то с ней все понятно. Я должен был догадаться еще тогда, когда возвращался от Нины в первый раз. Когда мой сотовый зазвонил, едва я вошел в зону уверенного приема, со мной заговорила Наташа. Я с самого начала подозревал, что джип начинен жучками и маячками, которые помогают следить за машиной, указывают место ее нахождения. Я только не подозревал, что вместе с Горталовым и Игорем Степановичем за мной следит и Наташа. И что звонит она мне не просто так, а по приказу Игоря Степановича. Это стало понятно, когда она исчезла в последний день, оставив меня один на один с Горталовым. Больше ей незачем было притворяться.

Все это время я заново перебираю в памяти подробности того тайного венчания, заново осмысляю все, что произошло после, и постепенно в голове у меня выкристаллизовывается вполне внятная, но чертовски неприятная идея. Идея, которая разом объясняет все. И пожар в деревенской церкви. И внезапное обострение болезни Веры, которая, возможно, и показалась мне слегка взвинченной, когда мы виделись в последний раз, но ведь не безумной же! И вмешательство господина Горталова тоже прекрасно монтируется с моей идеей.

Думается мне, что за всем этим с самого начала стоял сам Андрей Обручев. Андрей Обручев, которому ничто человеческое не было чуждо, во-первых, и которому стремление быть не таким, как все, было свойственно больше, чем кому-либо из нас.

Именно поэтому Андрей Обручев без колебаний согласился на безумный план Нины — и именно он, а не Вера, довел его до практического осуществления. Вера могла бы двадцать лет говорить о тайном браке как о несбыточной мечте, Андрей же просто начал действовать — и несбыточная мечта осуществилась.

Однако позже, когда Андрей стал сперва успешным, а потом и очень успешным бизнесменом, когда невидимые миру узы брака стали весьма ощутимо ему мешать, он начал предпринимать вполне конкретные шаги к избавлению от этих уз — или хотя бы к их нейтрализации. И тогда он сам или руками своих подручных (это не суть важно) спалил деревенскую церковь, где хранились компрометирующие его документы, и хотя в сознательном убийстве о. Александра я бы его обвинять не стал, но в том, что эта нечаянная гибель самого опасного свидетеля была для него даром свыше, не сомневаюсь ничуть.

После этого Андрей убрал подальше с глаз Борю Путешественника: в Австралию Боря уехал на деньги Андрея, это общеизвестный факт, и наверняка пообещал ему в благодарность молчать как рыба.

Потом настала моя очередь: так уж вышло, что к моей командировке на Север тоже был причастен Андрей, именно он дал мне наводку, благодаря которой я вышел на северных дельцов, и он же фактически, хотя, уверен, не сознательно подставил меня под пулю.

Не сомневаюсь, что Нина крепко сидит на крючке у Андрея в силу своих наклонностей, наверняка есть у него на нее компромат. И столь же очевидно, что тайну Андрея раскрыла она с его согласия, а то, что уплачено за эту тайну деньгами Игоря Степановича, должно казаться Андрею особенно забавным.

Ну и, наконец, Вера. Упрятать страдающую каким-то серьезным нервным расстройством, но все же не безумную Веру в дурдом, где из нее сделали сумасшедшую, и выглядеть при этом ее благодетелем, почти спасителем — это было очень даже в духе Андрея Обручева и наверняка не составило ему большого труда.

Добавим к этому Горталова и шофера Наташу, которые работали на два фронта: официально — на холдинг в лице Игоря Степановича и неофициально на Андрея, и становится ясно, что никаких шансов ни у меня, ни у Игоря Степановича не было изначально:

Немного успокоившись и прогнав вон эти черные мысли, я вновь с головой погружаюсь в заброшенную было диссертацию: к счастью, уничтожена только бумажная копия, а файл с поправками редактора — вот он, передо мной. Похоже, что Марина Федоровна зря за меня волновалась: несмотря на все передряги, я успеваю к сроку.

Как-то неожиданно для меня вдруг наступает август — и телефонный звонок возвращает меня на поверхность бытия. Мне и горько и приятно слышать знакомый голос.

— Добрый день, — говорит Ирина Аркадьевна.

— Добрый день, — соглашаюсь я. Не стану же я спорить с женщиной. Мне, правда, доводилось встречать дни и более приятным образом.

Кстати, и календарь, подаренный мне толковательницей снов, ничего хорошего тоже не обещает. Сегодня двадцать третий день лунного календаря день предпочтения и скорби.

— Вы не могли бы подъехать к нам? — ласково щебечет Ирина Аркадьевна.

Неужели этот голос когда-то казался мне подкупающим? Или я просто хотел, чтобы он был таким?

— К вам? — на всякий случай уточняю я. — Или на четырнадцатый этаж?

— На четырнадцатый, — соглашается она. — Вас там уже ждут.

Охотно верю. Ждут. Даже странно, что так долго ждали. Пришло время расплаты. Хотя в чем, собственно, могут меня упрекнуть? Все, что от меня требовали, я сделал. Тайну раскрыл. Причем, по сути, бесплатно. Даже десять тысяч, честно заработанные, и те отдал ради дела. А то, что Горталов у меня бумагу отнял, так ведь я Игоря Степановича предупреждал. И он мне сам сказал, что господин Горталов действует исключительно в их интересах.

Ладно. Будь что будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Еду.

И я еду.

Мне уже не надо заходить в полуподвальное помещение фирмы «Дар», где такие милые женщины и такой прекрасный макет на столе. Карточка Игоря Степановича — мой пропуск везде и всюду (хоть на тот свет, посмеиваюсь я про себя), с ней меня ласково встречают и провожают прямо к лифту. Но не везут на четырнадцатый этаж под надзором, как в прошлый раз, а предлагают двигаться самому.

— А как же палец? — спрашиваю я.

На стенке кабины установлен специальный сканер для считывания отпечатков пальцев. Пока не приложишь палец, не сдвинется металлическая пластина, не откроет панель с кнопками.

— Палец в порядке, — дружески улыбается мне страж.

Не подаю виду, но внутренне все же вздрагиваю, прикладывая к поверхности сканера большой палец правой руки, и — о, чудо! — пластина сдвигается, и вспыхивает гостеприимно зеленая лампочка. Ехать подано.

А вот и четырнадцатый этаж. Здесь меня никто не встречает, но в этом и нет нужды: дорогу я знаю. Как старому знакомому киваю стражу за пуленепробиваемым стеклом — и он так же, как знакомому, но с оттенком почтительности кивает мне: проходите, мол, милости просим.

Тяжелая бронированная дверь сдвигается — и я вхожу в кабинет Игоря Степановича. Здесь все по-прежнему. Так же светло, просторно, тот же замечательный вид из огромного панорамного окна. Только часть вида заслоняет человек, стоящий у окна. Свет бьет мне в глаза, и я не сразу понимаю, что изменилось в его облике. И только когда глаза привыкают к свету, понимаю: волосы. У этого человека вместо сияющей загорелой лысины Игоря Степановича прекрасные густые черные волосы. Неужто Игорь Степанович обзавелся париком?

Человек оборачивается.

— Привет, — говорит он с улыбкой.

— Привет, — осторожно отвечаю я.

В последнее время меня уже не убеждают ничьи улыбки. Особенно улыбки в стенах этого учреждения. Все они тут мне улыбались и все обманывали.

— Садись, Сережа, — предлагает мне он.

— Я уж как-нибудь постою, Андрюша:

— Нет, ты садись, садись, я настаиваю!

И он отодвигает кресло. Но не кресло для посетителей, а кресло хозяина кабинета — то, за которым прежде прочно, как будто навсегда, восседал Игорь Степанович. Я усаживаюсь — и когда одна из частей моего тела соприкасается с дорогой кожей сиденья, в другой части, расположенной выше, что-то как будто щелкает и проясняется. Я вопросительно смотрю на Андрея.

— Значит, ты теперь здесь? Вместо Игоря Степановича?

Андрей улыбается еще шире и разводит руками.

— Нет больше Игоря Степановича. Можешь про него забыть:

— Вот как? Не знал: А ты как?

— Я? У меня все замечательно. Вашими молитвами, как говорится.

Андрей изменился. В очередной раз изменился.

Когда я впервые его увидел после долгого перерыва, он был вылитый Курт Рассел в фильме «Бегство из Нью-Йорка». Спутанные длинные волосы, джинсы и даже черная повязка на глазу. Он тогда только что вернулся из Афганистана, успел еще повоевать, вышел в числе последних и на весь мир смотрел сквозь призму войны.

Потом, когда мы ездили в деревню, повязки на глазу и длинных спутанных волос уже не было, он походил на себя прежнего, только улыбался куда реже и почти не снимал черных очков.

Теперь он похож на доктора наук больше, чем я. Отличный серый костюм из тонкой ткани, белая рубашка, галстук. Очки в тонкой платиновой оправе.

— Приходится носить, — словно прочитав мои мысли, объясняет он. — В правом глазу осталось только пятьдесят процентов. А линзы с поврежденной роговицей противопоказаны.

— Я понимаю.

На самом деле я не понимаю ничего. И чувствую себя неловко, потому что не знаю, как себя вести. Я готовился к разговору с Игорем Степановичем, но то, что я мог и хотел сказать Игорю Степановичу, не годится для разговора с Андреем. И еще я не знаю, насколько информирован Андрей о моем поведении и как он к этому относится. И по лицу узнать не могу, потому что теперь по его лицу прочитать что-нибудь совершенно невозможно.

— Ты действительно очень сильно изменился, — говорю я, чтобы что-нибудь сказать.

— Ты тоже, Сережа! — Андрей улыбается и усаживается в кресло напротив меня — точь-в-точь как я недавно сидел перед Игорем Степановичем. — Причем в лучшую сторону, как мне кажется. То, что юрист ты неплохой, мне многие говорили. А теперь ты и в деле показал себя достойно.

— Ну уж:

— Да-да, достойно! И не смотри ты на меня так! Ты вел себя именно так, как я ожидал. Я даже поспорил на тебя с Наташей — и выиграл. Она доказывала мне, что ты обязательно уничтожишь Нинины листочки, когда окажешься один в дурдоме. А я поспорил, что не уничтожишь, принесешь на блюдечке Игорю Степановичу. Так что зря она у Нины на всякий случай копию взяла, пока ты в туалет ходил:

Я только молча хлопаю глазами, и Андрей, сжалившись, объясняет все по порядку.

Вся эта затея — в этой части я правильно угадал — с самого начала принадлежала ему. У него давно уже были свои люди в службе безопасности холдинга, в том числе и Наташа, и он знал, что кто-то с самого верха работает на конкурентов. Чтобы доказать это, он решил подбросить Игорю Степановичу приманку: идею о том, что предстоящий брак Андрея и Ирины Аркадьевны может не состояться из-за какого-то непреодолимого препятствия в прошлом Андрея. Для достоверности они с Ириной даже разыграли ссору на Кипре, потом состоялся тяжелый разговор с Аркадием Максимовичем — тем более тяжелый, что инсценировка тут бы не прошла, пришлось играть всерьез. В результате Игорь Степанович получил задание разобраться и доложить.

— Ну, а дальше было совсем просто, — весело повествует Андрей. — Через Наташу я вывел Горталова на Борю Путешественника. Я посоветовал Боре, чтобы он предложил Игорю Степановичу обратиться к тебе. Ну, а ты, как и следовало ожидать, привел их к Наталье Васильевне, Нине:

— И к Вере.

— И к Вере, конечно. Ну, а дальше было просто: записали их переговоры с конкурентами, взяли их с поличным во время получения денег: остальное, надеюсь, понятно.

— Не совсем. Неужели такой прожженный тип, как Игорь Степанович, поверил в эту детскую историю с тайным браком? Неужто не усомнился?

— Может быть, усомнился бы, если бы не знал, насколько религиозен Аркадий Максимович. А тот действительно религиозен, а не прикидывается напоказ, как многие другие. И, естественно, брак любимой дочери без венчания для него просто немыслим. Если бы ты принес Нинины листочки не Игорю Степановичу, а прямо Аркадию Максимовичу, для меня все было бы кончено.

— Но зачем было натравливать на меня Горталова? Зачем отбирать то, что я и так принес бы Игорю Степановичу?

— А ты бы принес?

— Да.

Я выдерживаю его взгляд. Это нелегко, но я выдерживаю.

— Спасибо, что сказал правду. Значит, я не ошибся, что сделал ставку на тебя, Сережа. Я ведь внимательно изучаю все, что связано с друзьями моего детства. Знаю я и о твоих подвигах на Севере. Как ты раз взял деньги, два раза взял деньги, а когда понял, чем это для тебя кончится, сдал всю честную компанию и героически пристрелил главаря.

— Ну уж героизмом там точно не пахло, — уточняю я. — Было ужасно глупо, прямо как в дешевой комедии. Два интеллигента размахивали пистолетами, изображая из себя бог знает каких крутых, потом один из них случайно нажал на спуск, промахнулся, а второй так же случайно влепил ему пулю в лоб. Вот как это было, и нечего делать из меня героя!

— Ладно, оставим героизм в стороне. Я ведь и кроме этого кое-что о тебе знал. И статьи твои читал очень внимательно. В том числе и ту, где ты рассуждаешь об обязанности адвоката хранить в тайне все, что доверил ему клиент, и о том, имеет ли он право утаивать от правосудия факты, порочащие клиента, если он узнал их не от самого клиента, а от третьих лиц. В общем, я пришел к выводу, что, если Игорь Степанович предложит тебе раскрыть мою тайну, ты ни за что не расскажешь ему о тайном венчании сам. Но если кто-то другой выдаст — или продаст — тебе эту тайну, ты согласишься стать передаточным звеном между носителем тайны и Игорем Степановичем. Я правильно все объясняю?

— Совершенно верно. Ты только забыл отметить, что самому рассказывать все Игорю Степановичу мне было невыгодно. Если бы я ему признался, что все знаю, он заплатил бы мне десять тысяч — и привет! А вот если я на него поработаю, если добуду для него эту тайну, тогда:

— Тогда тебя очень даже свободно могли убрать, — ухмыльнулся Андрей. Не сразу, конечно, чтобы никто, не дай бог, не связал одно с другим. И не стали бы набрасываться на тебя целой бандой убоповцев. А тихо и незаметно устроили бы тебе несчастный случай. Горталова же натравили на тебя для того, чтобы ты считал свою миссию проваленной и не явился к Игорю Степановичу, а то и к самому Аркадию Максимовичу, боже упаси, за обещанной наградой. Потому что насчет работы на Игоря Степановича ты напрасно рассчитывал. Игорь Степанович действовал на собственный страх и риск и ничего, кроме тех десяти тысяч, предложить тебе не мог. Это единственный момент, в котором ты действительно прокололся. Но ничего, Игорь Степанович уже расплатился за свое предательство:

— А что с Игорем Степановичем?

— Вышел из доверия. Окончательно и бесповоротно. Я не могу пока раскрывать тебе всех наших тайн. Скажу лишь, что это он работал на конкурентов. На тех, кому слияние холдинга и принадлежащих мне фирм было бы крайне невыгодно. А твой друг Горталов честно служил Игорю Степановичу. И теперь, наверное, служит: на том свете.

— Ты хочешь сказать, что их обоих:

— Я ничего не хочу тебе сказать, Сережа. Ничего. Я сам не знаю. И никто не знает. Что с Игорем Степановичем и Горталовым? Где Игорь Степанович и Горталов? Не знает этого никто и никогда, видимо, не узнает:

— Господи, — только и смог выговорить я. — Бедная Майя!

Бедная Майя! И бедный, бедный Сергей Платонов! Если нет трупа, значит, официально Горталов не умер, а исчез, пропал без вести, значит, все эти годы — а поскольку пропал он не во время военных действий, пройдет целый год, прежде чем его признают безвестно отсутствующим, и еще четыре — пока он не будет официально признан умершим, — и все эти пять долгих лет Майя упорно будет считать Горталова живым. И все эти пять лет она не согласится признавать себя не то что вдовой, но даже и разведенной. Я слишком хорошо знаю Майю, чтобы усомниться в этом.

И все эти пять лет мне придется сочувствовать Майе и поддерживать ее веру в то, что Горталов жив, и, как юристу, помогать ей составлять всякого рода запросы и заявления, заранее зная, что толку от этих запросов и заявлений не будет никакого, но не смея выказать своего знания. Сумею ли я выдержать эти пять лет — вот в чем вопрос:

— Прости, Сережа, — говорит Андрей. — Тут я ничем не могу тебе помочь. Сделать это как-нибудь по-другому было нельзя. Мы тут не в детские игры играем. Слишком большие деньги.

— Я понимаю.

— Нет, ты не понимаешь. Надо хоть раз самому столкнуться с этим, чтобы верно оценить масштаб: Знаешь, все эти твои приключения, поиски, разговоры с друзьями детства — это все было так безобидно, так мило: И так забавно было наблюдать со стороны, как ты стараешься: Да не обижайся ты! У тебя неплохо получилось, ты показал, что умеешь добиваться своего, что тебе можно поручить дело и посерьезнее.

— Я не обижаюсь, Андрюша. Я все понимаю. Твоя блестяще продуманная операция блестяще удалась. Ты победил. Ты женился на дочери босса. И, надо полагать, получил достаточно высокое место в здешней иерархии. Не удивлюсь, если тебе отдали место покойного Игоря Степановича:

— Ну, не совсем так, — скромно улыбается Андрей.

Оказывается, я опрометчиво заявил, что все понимаю. Я привык мерить своим масштабом и в результате слишком низко оценил старого приятеля. По моим меркам, занять кресло на четырнадцатом этаже для Андрея — предел мечтаний. Он же, как выясняется, метит гораздо выше.

— Теперь я вхожу в Совет директоров холдинга, — снисходительно объясняет мне Андрей. — И временно исполняю обязанности первого заместителя генерального директора. Уверен, что следующее собрание акционеров утвердит меня в этой должности. Таким образом, мой тесть будет президентом, я премьер-министром, а ты, — он улыбается еще шире, — ты, Сережа, будешь:

-:твоим министром внутренних дел.

— Не совсем так. Чуточку скромнее. Скажем, начальником моего отдела внутренней безопасности. А с моим министром внутренних дел ты уже знаком.

Он протягивает руку и нажимает кнопку на стоящем передо мной пульте. Дверь открывается, и входит: шофер Наташа.

— Ну, знакомить вас, полагаю, не надо:

— Если только Наташа — не подпольная кличка, — бормочу я.

— Ну что вы, Сергей Владимирович, это мое настоящее имя, — невинно улыбается она.

Сегодня на ней белая длинная юбка с разрезом по бедру и белый пиджак, под которым угадывается на крепком обнаженном теле белая перевязь с белой кобурой и непременно белым (наградным? именным? изготовленным на заказ?) пистолетом. В больших очках со стеклами-хамелеонами и с туго стянутыми на затылке волосами Наташа выглядит старше, солиднее и, пожалуй, еще соблазнительнее.

— Разве мы снова на «вы»?

— Да: на людях. На «вы» и Наталья Борисовна, пожалуйста. А с глазу на глаз — посмотрим: Кстати, не могу вас не поздравить.

— С чем?

— Вы блестяще водили меня за нос. Я до последней минуты не догадывалась, что вы с самого начала знали все. Это было в высшей степени профессионально.

Ее похвала мне льстит.

— Да! — вмешивается в разговор Андрей. — Если мы с тобой договорились насчет работы, имей в виду, что холдинг не только не возражает, чтобы его сотрудники носили ученые степени, но и приветствует это. Так что не забрасывай свою диссертацию и не слишком тяни с защитой.

— Я учту ваши пожелания, Андрей Ильич.

— Рад слышать, Сергей Владимирович.

Мы встаем и пожимаем друг другу руки, словно скрепляем рукопожатием некий неписаный договор. Не знаю, какие там еще статьи в этом договоре, но в одном уверен точно: отныне на людях мы — руководитель и подчиненный и обращаемся друг к другу по имени-отчеству и на «вы», а наедине по-прежнему старые приятели и поддерживаем друг друга во всем. Время покажет, правильно ли я понял эти условия.

— Да, чуть не забыл, — оборачивается уже от порога Андрей. — Прежде чем приступить к исполнению своих обязанностей, рекомендую взять отпуск на пару недель. Это не просьба, Сергей Владимирович, это приказ. Мне надо, чтобы вы были в форме. Скажете секретарю, она оформит билеты и визы. Можете отдохнуть на вилле, принадлежащей холдингу. Думаю, Кипр вам понравится:

— Я подумаю. Подожди!.. Подождите минуту, Андрей Ильич! Андрей!

— Да?

— Скажи честно: ты обвенчался с Ириной Аркадьевной?

— Да, конечно. В православном соборе на Кипре. А что?

— А тебе не было как-то не по себе? Как-то неловко: не перед людьми, конечно: Перед Ним?

— Знаешь, Сережа, мне, пожалуй, поздно об этом беспокоиться. Я уже столько всего натворил, что там, наверху, вряд ли сумею заслужить прощение. Так что мне пора зарабатывать очки перед тем, кто распоряжается там, внизу:

Андрей нажимает кнопку, таинственная четвертая дверь открывается, и они с Натальей Борисовной входят в точно такой же лифт, в каком я поднимался на четырнадцатый этаж. Только этот лифт, я понимаю и без объяснений, соединяет бывший кабинет Игоря Степановича — мой кабинет — с самым верхним этажом. Так что теперь у меня, по-видимому, прямой допуск в верхние эшелоны власти.

Андрей Ильич и Наталья Борисовна входят в этот лифт и поднимаются в неведомые мне выси. А я встаю из-за стола и подхожу к окну. Вид города на закате с четырнадцатого этажа прекрасен. Я знаю, что еще не одну неделю буду любоваться им, прежде чем привыкну и перестану его замечать.

И еще я знаю, куда поеду в отпуск. Не на Кипр, разумеется. Это слишком просто и поэтому неинтересно. Я поеду в Австралию, к старому другу Боре Путешественнику. Мне кажется, что я вполне дозрел до того, чтобы барахтаться в грязи с крокодилами и держать черную мамбу за хвост.

Я даже думаю, что теперь мне это понравится.