4. День пятый. Среда, 17 июля

1

Не помню, как я сумел очнуться во вторник, как отдал папку с воспоминаниями шоферу Наташе, — ничего не помню.

Зато прекрасно помню, что сегодня утром проснулся с ощущением, что во сне открыл важную для всего человечества истину. Я ждал, прислушиваясь к себе: не раз уже случалось, что мысль или чувство, возникшие во время сна и казавшиеся такими важными и такими живыми, что явь выглядела рядом с ними присыпанной пылью бумажной копией, в момент пробуждения растворялись почти бесследно, оставляя на дне души еле заметный осадок сожаления. Но на сей раз истина раствориться не спешила. Это была нерастворимая истина. Как кофе, который я теперь пил по утрам. Возможно, причина прежних неудач была именно в кофе.

В моей прежней, растворившейся почти без остатка жизни было принято пить только растворимый и притом недорогой кофе. Мы впятером — я, Майя, Горталов и наши общие дети, Олечка и Юлечка, поглощали растворимый кофе большими кружками и, поглотив, тут же забывали его запах и вкус, вернее отсутствие оного; оставалось лишь ощущение некоторой наполненности в желудке и слегка нездорового возбуждения в мозгу. У каждого из нас была собственная кружка с именем хозяина. Однако довольно часто я, привычно шурша газетой за завтраком, рассеянно шарил в пространстве, нащупывал кружку, поднимал, глотал — и вдруг понимал, что пью чужой кофе из чужой кружки и при этом читаю чужие мысли. Это было неприятно, но познавательно, а главное — начисто избавляло меня от чувства вины, которое я испытывал каждый раз, когда думал о предстоящем уходе.

Между тем открытая во сне истина не оставляла меня, не давала уснуть и требовала, чтобы я немедленно поделился ею с Инной.

— Это так срочно? — спросила Инна сонно.

Та, другая, Майя, та спросила бы недовольно. И была бы, в сущности, права. Разве можно будить женщину в субботу утром? Только в субботу женщина может по-настоящему выспаться после рабочей недели. Воскресный сон не в счет. Воскресный сон свершается уже после сна субботнего. Это все равно что съесть что-нибудь вкусненькое на сытый желудок. Тоже приятно, но с утолением голода не сравнишь. Субботний сон — это сон женщины, изголодавшейся по сну. Именно женщины, потому что мир устроен несправедливо: мужчины в нем спят по потребности, а женщины — по возможности. Так что оставьте, оставьте женщине субботнее утро для сна! Даже любовь — и та в субботу утром может подождать. А уж иная какая вещь, пусть и сама истина, — и подавно.

— Ну говори уж, говори, коли начал: — сонно бормотала Инна. — Ты только одну истину открыл? Всего одну?

— Да — зато исключительно важную.

Это не так уж мало — открыть с утра одну важную истину. Мне пришлось пережить довольно много утр. И если бы каждое утро я открывал только одну важную истину, наука в нашей стране не была бы в таком жалком состоянии, а я давно стал бы академиком и лауреатом. Между тем я всего лишь кандидат юридических наук:

— И что же ты открыл?

— Я открыл, что люди от рождения бессмертны!

— Но ты это уже открыва-ал:

— Я открывал только про нас с тобой. Про нас-то я давно уверен, а сегодня открыл про остальных. Мы все бессмертны, пока любим и любимы в полную силу. Силой любви мы держим наших любимых над потоком повседневной жизни — и они, в свою очередь, держат нас. А как только любовь чуть-чуть выдыхается, слабеет, так сразу погружаемся в поток повседневности и для нас снова начинается то, что мы называем жизнью, а надо бы — процессом умирания. Если бы нам хватало сил любить постоянно, каждую минуту — жили бы вечно:

— Это что-то, — серьезно сказала Инна. — Ты, наверное, всю ночь не спал — думал?

— Нет. Проснулся — и открыл. Я и не думал вовсе. Просто возникло в мозгу такое представление. И сразу в законченном виде. Словно кто-то сформулировал и вложил в меня. И главное — я почему-то уверен, что это не просто представление, каких много, а Истина. Абсолютная Истина, не нуждающаяся в доказательствах.

— Замечательно! Рада за тебя.

— Спасибо.

— И что мы будем делать с этой истиной?

— Ну, наверное, мы будем помнить, что мы не исключение из правил, а такие же, как все. И значит, от силы нашей любви зависит, будем ли мы жить вечно или сами ускорим неминуемый конец:

— Только демонстрировать силу любви не надо — ладно? Не сейчас, милый. И вообще не надо ко мне прижиматься, отвернись к стенке, я лучше сама тебя обниму:

— Обними меня гораздо лучше!

— Вот так?

— Еще лучше!

— Так?

— Угу:

— А теперь спи!

И я спал. И во сне видел жену Инну. И даже во сне помнил, что теперь она моя жена. И называл ее не иначе как «жена Инна». Даже во сне для меня это было чрезвычайно важно. Я так долго не верил, что мы сможем стать мужем и женой, что эти два слова звучали для меня как музыка. Лучше, чем музыка. Не было в мире такой музыки, на какую я бы променял звучание этих двух слов, думал я, засыпая. И уже во сне я снова и снова повторял их и верил, что мы с женой Инной будем с каждым днем все крепче и крепче любить друг друга, а значит — будем счастливы и абсолютно бессмертны.

2

Самое вздорное суеверие, какое я только могу представить, — это вера в сны. А самое ловкое и ненаказуемое мошенничество — толковать сны. Брешешь клиенту с умным видом все, что в голову взбредет, берешь его деньги — и никакой ответственности, никаких претензий, если предсказания не сбудутся. Если у толкователя есть хоть капля здравого смысла, он загодя внушит клиенту, что объяснение сна изменяет связанную с ним реальность. Что сон только тогда сбывается, когда о нем никто не знает. Истолковать сон — то же самое, что подсмотреть карты партнера, а потом взять и признаться в этом. Понятно, что карты придется пересдать:

— А если подсмотреть и промолчать? — спросил я. — Тогда выигрыш обеспечен?

— Не совсем так, — охотно объяснила мне современная пифия или сивилла (подозреваю, что оба определения не совсем верны, но лень уточнять) Нина Волконская — она же Инна Платонова, моя теперь уже бывшая жена.

Когда Инна всерьез занялась толкованием снов и стала брать за это деньги, мы оба решили, что ей удобнее пользоваться псевдонимом. К тому же дворянская фамилия внушает клиентам доверие.

— В картах, — продолжила она, — там, конечно, почти наверняка. А тут чуточку сложнее. Судьба, видишь ли, играет с нами в особые карты. И правила игры меняет по собственному усмотрению. И вполне возможно, что она иногда нарочно позволяет заглянуть ей через плечо. Чтобы внушить нам ложную уверенность, а потом наградить или покарать по собственному усмотрению. Мало только увидеть, надо еще и правильно истолковать. Для этого и нужны мы, профессионалы.

Инна — настоящий профессионал. Что бы я ни думал о сути ее занятия, не могу не признать: дело свое она знает. И, между прочим, неплохо зарабатывает. Еще когда мы жили вместе, она приносила в дом больше, чем я. Пусть ненамного, но все-таки больше. Теперь же, судя по дорогой одежде и ухоженному виду, она процветает. И вполне может без моей помощи прокормить не только Виталия, но и своего нынешнего мужчину. Тем более что ее нынешний мужчина, несостоявшийся юрист и еще менее состоявшийся художник, не мог бы прокормить даже себя.

Часы показывали десять минут второго, и мы с Инной сидели в том самом уличном кафе-мороженое, где когда-то они с Майей вели переговоры по поводу меня, а совсем недавно Горталов доказывал, как мало я стою (в долларах и евро) в сравнении с ним. Сидели, пили ставший уже традиционным кампари с апельсиновым соком, курили и говорили о снах. Как было справедливо замечено кем-то из мудрецов, слова нужны нам для того, чтобы скрывать свои мысли. Что я и делал вот уже полтора часа кряду. То есть умело скрывал от толковательницы снов свой главный, заветный сон, увиденный сегодня ночью, после которого мне захотелось увидеть Инну. Увидеть и убедиться, что я не до такой степени сошел с ума, чтобы хотеть вернуться к ней наяву.

И я увидел.

И убедился.

Она прекрасно — лучше, чем прежде, — выглядела, приветливо мне улыбалась, умно говорила, но ни единой нити нежности не протянулось между нами, и даже когда страстный тенор по радио завыл неизменное французское: «Ностальжи: Ностальжи: Ностальжи: « — никакой ностальгии по нашему совместному прошлому я не испытал. И радовался этому, потому что был уверен: Инна что-то заподозрила, что-то уловила в моем голосе, когда я попросил о встрече — как ни крути, она знает меня лучше, чем я сам, проницательность у нее чудовищная, неспроста же и толкование снов, — и теперь наверняка лелеяла мысль под видом утешения отомстить мне, ею пренебрегшему и ее променявшему на другую:

Добавлю, что еще в прежней нашей жизни было у меня чувство, что рассказанный и истолкованный Инной сон становится уже не моей, а ее собственностью, что с каждым истолкованным ею сном я в каком-то смысле становлюсь беднее, а она словно бы наживается на мне, и поэтому самые лучшие, самые заветные сны я от нее предпочитал утаивать. И теперь поступил так же и пересказал ей другой, неглавный сон — тот, который приснился мне после того, как в моем первом сне Инна обняла меня и (во сне) я уснул.

Вкратце содержание этого сна во сне было таково.

Где-то в темных закоулках не то теле-, не то киностудии мы — я и еще трое молодых людей, которых я не узнаю, не вижу их лиц, но по логике сна вроде бы с ними знаком, — встречаем Андрея Обручева. Почему именно на киностудии, никаким разумным образом я объяснить не могу. Никогда мы не имели ничего общего с кино — и Андрей в отличие от меня даже страстным поклонником важнейшего из искусств не был. Во сне, однако, Андрей кинознаменитость типа Никиты Михалкова, и притом ему во сне явно за сорок, он седой и усатый, мы же четверо — совсем молоды и зубасты, мы буквально набрасываемся на него с какими-то страстными упреками, в чем-то его бесконечно уличаем — и во время долгого блуждания по закоулкам этой (пусть будет) киностудии, и позже, в просмотровом зале, где он, как бы пытаясь перед нами оправдаться, показывает нам на небольшом экране, расположенном почему-то под самым потолком зала, фрагменты своего еще не смонтированного фильма. Никакого впечатления о содержании этих фрагментов у меня не осталось, помню только, что они были очень яркие, словно рекламные ролики, и сравнительно короткие.

Потом мы опять идем куда-то с Андреем, но уже вдвоем, и о чем-то беспрерывно говорим, теперь более миролюбиво. И оказываемся на каком-то странном возвышении типа недостроенного дома — непонятно, как мы на него взобрались, поскольку никаких лестниц или лесов нет, и спуститься вниз можно, только спрыгнув с довольно большой высоты на кучи щебня. И почему-то здесь, наверху, оказывается целое тепличное хозяйство, и его владелица демонстрирует собравшимся новые сорта помидоров. Один из них назван в честь какого-то молодого человека — моего ровесника и, кажется, коллеги, то есть имеющего во сне отношение к кино (похоже, мы оба все же не режиссеры, но сценаристы), а новый, только что выведенный, еще не имеет имени, и надо его в честь кого-нибудь назвать. Кажется, все присутствующие, включая и моего спутника, уже удостоены этой чести, так что единственным кандидатом оказываюсь, естественно, я. Владелица тепличного хозяйства спрашивает мое имя, и во сне я называю его, причем, что меня больше всего удивляет, называю не какое-то вымышленное или просто чужое, а свое собственное имя и свою фамилию — Сергей Платонов, — и кто-то радостно повторяет мои имя и фамилию вслух, и мне показывают кустик с красными крупными помидорами, перед которым должны вкопать табличку с моим именем и моей фамилией.

Внезапно все рушится: вмешивается Обручев, он отводит хозяйку в сторону и просит дать помидорам чье-нибудь другое имя, мне же говорит, когда мы остаемся с глазу на глаз, что это ничего не значит — дать имя какому-то помидору, надо сперва завоевать себе имя, добиться того, чтобы «Сергей Платонов» что-то значило для всех этих людей, которые на самом деле вовсе не любители помидоров, а то ли киношные, то ли литературные критики, и только потом позволить что-то своим именем назвать: Говорит он очень веско и убедительно, я уже не обижаюсь на него, и когда он пытается спрыгнуть с этой верхотуры вместе с какой-то женщиной, лица которой во сне я рассмотреть не успеваю, я любезно показываю ему на пожарную лестницу, каким-то чудом возникшую за время нашего разговора в противоположном конце возвышения, и он соглашается ею воспользоваться:

— На этом все и кончается, — сказал я. — И я не стал бы тебе этот сон пересказывать и просить истолковать, если бы не эта маленькая подробность с фамилией и именем. За весь сон ни разу — по крайней мере мне кажется, что ни разу, — не называл я себя по имени и фамилии, и никто вообще не произносил чьих-либо имен и фамилий — и тот же Обручев был в моем сне зрительно Обручевым, я считал его Обручевым, но при этом ни по фамилии, ни по имени-отчеству ни сам я, ни многочисленные персонажи моего сна его не называли. Мои же имя и фамилия прозвучали как-то подчеркнуто ярко, словно ради них вся эта фантасмагория и накручивалась.

— Так оно и есть, — живо согласилась со мной Инна. — Ты совершенно правильно интерпретируешь увиденное. Хотя и недостаточно полно. Само начало сна, когда ты идешь вслед за Обручевым вместе с другими молодыми людьми, равными тебе по положению — возможно, твоими школьными или институтскими друзьями, — уже проявляет твое тайное желание выделиться из толпы, оказаться на равных с кем-то, кто отмечен, выделен, обособлен. И когда ты оказываешься с ним, знаменитым, вдвоем, это знаменует начало твоего подъема. И, само собой, непонятное возвышение без лестниц и лесов — это уже настоящее достижение, признание, завершающееся, как и следовало ожидать, специальной церемонией присвоения твоего имени чему-то — в данном контексте не важно, чему именно, хотя ярко-красный цвет помидоров не случаен — это цвет победы, цвет твоего триумфа. Однако подсознательно ты знаешь, что триумфа еще не заслужил, именно поэтому тебе приходится самому называть свое имя — иначе его назвали бы и без тебя — и именно поэтому Обручев отговаривает тебя принять это почетное, но незаслуженное предложение. Обручев, кстати, не случайная фигура: он выше тебя ростом и старше тебя во сне, хотя в жизни вы ровесники, что всегда знаменует превосходство, к тому же во сне он не просто режиссер, а знаменитый режиссер, знаковая фигура, символ всеобщего отца, покровителя, начальника. И лестница в конце сна тоже не просто так: лестница символизирует скорый и легкий спуск того, кого в твоем сне символизирует Обручев, и твое над ним возвышение. Однако поскольку женщина, которую ты плохо разглядел, а жаль, без этого мне трудно интерпретировать ее роль в твоем сновидении и в твоей жизни: эта женщина собирается спускаться по лестнице вместе с ним, а не с тобой: Я правильно тебя поняла? — переспросила Инна.

— Да, именно так.

— Поскольку эта женщина, кто бы она ни была, явно предназначалась тебе, а уходит из твоего сна не с тобой, а с другим, превосходящим тебя во многих отношениях мужчиной, это означает, что за возвышение тебе придется расплатиться какой-то утратой — хотя это не обязательно будет та женщина, которая тебе наиболее дорога. Возможно, ты как раз подсознательно хочешь избавиться от этой женщины, а сон лишь проявляет твое подспудное желание.

— Это спорно.

— Это абсолютно бесспорно! — возразила Инна. — У нас у всех в этой жизни достаточно сложные отношения с разными людьми. И очень часто мы сами не осознаем, что те или иные люди для нас значат. И они этого не осознают. И вроде бы никак на нашу жизнь не влияют. Но когда такой человек уходит умирает или уезжает далеко, так что мы вряд ли с ним снова встретимся, — мы вдруг испытываем неожиданное облегчение и наша жизнь резко меняется к лучшему, начинаются какие-то успехи, достижения — и все потому, что этот человек освободил нас, перестал оказывать на нас свое тайное и неблагоприятное воздействие. Вполне возможно, что в твоей жизни есть такой человек — эта женщина, которую ты даже и не помнишь, ты о ней не думаешь, поэтому и не увидел ее лица, но она на тебя давит — и пока ты не «отпустишь» ее вместе с каким-то возвышающимся над тобой мужчиной, перемен к лучшему тебе ждать не приходится.

— Что ж, это утешает, — хмыкнул я и взял из пачки сигарету. Инна взяла сигарету из своей пачки — все тот же синий «LM» — и прикурила от собственной зажигалки. И в это время зазвонил сотовый. Инна машинально потянулась к сумочке: у нее сотовый появился еще на моей памяти — ей, толковательнице снов, без мобильной связи никак, безумный клиент порой разыскивает ее за тысячи километров, чтобы поведать очередное сновидение и услышать ее драгоценную интерпретацию, — но на этот раз звонил мой сотовый, и когда я вынул трубку из чехла, Инна посмотрела на меня не то чтобы с удивлением, но все же как-то иначе, может быть, с чуть большим уважением. Да, Наташенька, — сказал я, услышав в трубке знакомый голос. — Да, конечно, я готов. Подъезжай за мной в кафе-мороженое: — Я объяснил, где это. Хорошо, жду.

— Дела? — понимающе спросила Инна.

— Да так: своего рода халтура. Решил немного подзаработать, пока Майя с детьми в деревне: Кстати, спасибо, ты меня утешила: я немного побаивался, что ты свяжешь эту темную женщину из моего сна с Майей. И предскажешь, что за успех мне придется заплатить такой дорогой ценой.

— А что, Сереженька, твоя будущая вторая жена тебе настолько дорога?

Она улыбалась, хитрая сивилла, и в ее улыбке была вся женская двойственность и недосказанность. Никогда, никогда женщина прямо не скажет мужу, пусть даже и бывшему, что его новая жена глупее, некрасивее, распутнее, чем она, но никогда не упустит случая хотя бы намеком, улыбкой, незаконченной фразой дать ему это понять.

— Да, Инна, — тихо сказал я, почти коснувшись губами ее левого уха. Майя именно настолько мне дорога:

Инна отшатнулась, будто я ее укусил. Насчет левого уха у нее пунктик. Тяжелое осложнение после ангины почти напрочь лишило Инну слуха. И в левом ухе носит она теперь крохотный, телесного цвета микрофончик от самого современного и дорогого импортного слухового аппарата. Что делает ее похожей на шпионку или сотрудницу охранного агентства. Глухота нисколько не портит Инну, но малейший намек на нее — а именно так восприняла она мое движение — выводит ее из себя.

— Господи, Сереженька! На кого ж ты меня променял? На эту корову дойную? Жалко мне тебя, Сереженька. Если уж совсем плохо станет, не стесняйся, заходи. Я не злопамятная:

Ничего себе — не злопамятная! Вон как отделала лучшую подругу. И зря. Не настолько велика у Майи грудь, чтобы сравнивать с коровьим выменем. Впрочем, обе хороши. Майя тоже, когда немного освоилась и почувствовала себя хозяйкой положения, перестала прикидываться и не раз спрашивала, где были мои глаза, когда я выбирал в жены «эту моль бледную». Но я не стану говорить этого Инне. Вместо этого я лишь улыбнусь ей снисходительно и подам руку, чтобы проводить до стоящего неподалеку желтого такси.

— Между прочим, — говорила мне Инна, пока мы медленно шли по тротуару, — давно хотела тебе сказать. Жвакин ведь не вчера появился в моей жизни. Мы с ним встречались раньше. Когда ты на Север уехал. Не сразу, конечно. Я целый год терпела. А потом подумала: зачем мне это надо? Наверняка мой благоверный нашел себе кого-нибудь для утех. А чем я хуже? Ну и приласкала бедняжку.

— Ну и как это было?

— Не очень, — честно призналась Инна. В этом ее сила. Она всегда честна. Поэтому я ей верю. — Встретились несколько раз без особого напряга. Но зато голова перестала болеть, спала по ночам хорошо. А когда он всерьез влюбился и даже замуж начал звать — тут же все прекратила. Еще до твоего приезда. И можешь поверить: все это время он помнил и ждал! Столько лет! Ни за что бы не поверила! Зато теперь он так счастлив:

— Охотно верю.

— А ты счастлив, Сереженька? — нанесла она последний укол, уже усаживаясь на заднее сиденье такси. И тут же, не дожидаясь ответа, махнула рукой шоферу: — Поехали!

Такси тронулось. Я улыбнулся. Стоял и улыбался этим ее словам. Не мог не улыбаться. Все же ты не выдержала, выдала себя. Именно тем выдала, что попыталась напоследок меня уколоть. Не могла оставить меня наедине с собственными мыслями и собственными снами — и наедине с Майей. Предоставить мне идти собственным путем — без тебя. А вдруг без тебя у меня получится лучше, чем получалось с тобой? Вдруг с Майей я добьюсь чего-то, чего с тобой никогда не мог бы добиться? Вдруг мой сон именно об этом? Поистине, для бывшей жены даже мысль об этом невыносима.

А насчет Жвакина опоздала ты со своим признанием. Чуточку бы раньше признаться, до того, как мы решили разойтись. Пока я еще колебался, не знал, кого предпочесть. Не то чтобы я очень ревнивый муж, нет, но и не христосик всепрощающий. У меня просто повода никогда не было тебя ревновать. Ни разу за всю нашу жизнь я в тебе не усомнился. И тогда, на Севере, когда сошелся с той женщиной, виноватым считал себя потому, что тебя, безгрешную, обманывал. А ты вовсе не безгрешной оказалась. Узнал бы об этом раньше — наверняка бы от ревности ослеп, наверняка снова бы в тебя влюбился и потратил бы бездну сил на то, чтобы вернуть женщину, которая могла мне принадлежать безо всяких усилий с моей стороны. Так уж мы глупо устроены, мужчины. Но — опоздала, милая, промедлила, не решалась, видимо, разрушить в моих глазах сложившийся с годами образ непорочной жены. И проиграла:

Я все еще улыбался своим мыслям, когда краем глаза заметил нечто, заморозившее улыбку на моих губах. В машине, припаркованной у обочины, одиноко сидела рядом с пустующим водительским местом молодая женщина и смотрела на меня поверх чуть приспущенного оконного стекла. Не угрожала, не пыталась о чем-то предупредить — просто смотрела и не отпускала своим взглядом. Кто она, эта незнакомка в автомобиле, и чем я ей так досадил?

Вполне возможно, кстати, что и вовсе ничем.

Может, у нее сегодня какие-то свои женские неприятности. Поругалась с мужем или любовником. Или и с мужем, и с любовником одновременно — что случается редко, но зато неприятно не вдвойне, а вдесятеро против ругани с одним. Потому что не у кого искать утешения. Или еще проще: захотела купить новое платье, а муж (тут вряд ли — любовник) не дал денег, потратил все на запчасть для своей подержанной, хотя и приличной с виду «шестерки». Да мало ли чего! А тут я — стою и улыбаюсь себе, и видно по мне, что у человека все хорошо, все замечательно — как никогда, никогда, никогда не будет у нее. Ну как же не возненавидеть такого человека! Как не ударить его — хотя бы взглядом исподтишка, из укрытия, если уж нельзя обидеть прямо! Как не попробовать перевалить на него хотя бы часть моей душевной тяжести — вон он какой здоровый лось, а я такая маленькая, беззащитная, хрупкая:

Замечу справедливости ради, что женщина, сидевшая в отмытой до блеска, хотя и не новой «шестерке», не казалась беззащитной и хрупкой. Нормальная с виду женщина, вполне способная сама нести повседневную тяжесть бытия, а не перекладывать на чужие плечи. Мой же беззаботный вид вызван всего лишь выпитым в компании с приятной, но уже не принадлежащей мне женщиной кампари и тем приятным ощущением, что возникает у нормального человека после добросовестно проделанной работы, за которую предстоит получить немалое вознаграждение.

Я — нормальный человек, мадам, я люблю отдыхать и пить кампари с женщинами, но еще больше я люблю много и тяжело работать и хорошо зарабатывать. Без этого мне и отдых, и кампари, и женщины не в радость. Я предпочитаю зарабатывать себе право на отдых — и именно сегодня я его заработал. Ну, по крайней мере мне кажется, что заработал, а так ли это узнаю через несколько минут. Вот уже и знакомый «Пассат» показался. И за рулем, заметьте, мадам, опять-таки женщина — и ничуть не менее привлекательная, чем та, с которой я только что простился. Только еще моложе и сексуальнее. Обратите внимание, мадам, как она мне улыбается. Конечно, мы-то с ней знаем, что эта улыбка ничего особенного не значит, что для нее возить меня — часть ее повседневной работы, а она для меня водитель служебного автомобиля, не больше. Но вы ведь не знаете этого, мадам. Вы небось бог знает что себе вообразите. Ваш и без того тяжелый взгляд станет наверняка просто каменным, когда вы увидите, как я сажусь на переднее сиденье дорогой иномарки рядом с рыжей женщиной-шофером в черной кожаной фуражке с высокой тульей.

Но я не стану оглядываться, мадам, чтобы убедиться в этом. Я не хочу и не буду оглядываться. По крайней мере на вас, мадам.

А может быть, вы и есть та самая, неизвестная мне, но втайне влияющая (в дурную сторону) на мою судьбу женщина, о которой говорила Инна? Может быть. В таком случае катитесь от меня подальше на своей «шестерке» — и пусть ваш тяжелый взгляд вернется к вам, отразившись в зеркальце заднего вида, и придавит, расплющит вас в автомобильном кресле, как лягушку, в то время как я легко и весело пойду-поеду-покачу своей дорогой.

3

Странно было вновь оказаться в кабинете Игоря Степановича.

Бессонные ночи и дни, проведенные за мерцающим экраном компьютера, видимо, отразились на моей способности видеть и воспринимать окружающее. Все казалось слишком большим, слишком ярким и слишком объемным в сравнении с унылой голубоватой поверхностью экрана. И сам Игорь Степанович, бывший трое суток для меня плоской, почти придуманной фигурой, случайно занесенной в мои воспоминания со страниц чьих-то чужих мемуаров, Игорь Степанович вдруг ожил, укрупнился, приобрел цвет, объем и прежние привычки: точно так же втягивался и вытягивался на манер подзорной трубы, поглощая при втягивании клубы голубого дыма и выпуская из себя при вытягивании дым серый. Вот он еще раз втянулся — вытянулся и заговорил со мною.

— Что ж, Сергей Владимирович, — сказал он, прихлопывая ребром ладони сколотые листки воспоминаний, словно они могли вспорхнуть и улететь назад, в прошлое, и только его рука удерживала их в настоящем. — Должен признать:

Почему должен? Кому должен? В обычные дни я нечувствителен к бюрократическому жаргону, я пропускаю его сквозь себя, не замечая, но сегодня зубчатые колесики в мозгу никак не цеплялись одно за другое, проворачивались вхолостую и мысли разбредались во все стороны, липли к чему попало. Пришлось хорошенько тряхнуть головой, чтобы колесики сцепились и мозг начал постигать суть того, что говорит человек за начальственным столом, а не шуршать не идущими к делу ассоциациями.

— Должен признать, — продолжил Игорь Степанович, — что вы добросовестно потрудились. Солидный объем, ясность и некая, я бы сказал, артистичность изложения — это впечатляет. К тому же ваш вариант дополняет и подтверждает уже имеющийся у нас текст — о чем я говорил вам, если помните, — и практически ни в чем, за исключением некоторых мелочей, ему не противоречит.

— Естественно: — начал было я, но Игорь Степанович остановил меня руководящим жестом.

— Совершенно естественно, Сергей Владимирович, — внушительно произнес он, — что как раз мелкие противоречия наилучшим образом подтверждают достоверность обоих документов. Если бы вы и: — Тут он слегка помешкал в поисках слова. Словно и впрямь живой человек, а не робот, сконструированный для такого рода переговоров. — :и другой респондент вспоминали события двадцатилетней давности совершенно идентично, я бы предположил, что один из вас списывал у другого, как нерадивый школьник. Увы, человеческая память не только несовершенна — она еще и избирательна. И многое из того, что казалось важным вашему другу, потому что касалось лично его, вам было неинтересно и не запомнилось. Точно так же, как он упустил многие подробности, столь важные и дорогие для вас:

Тут он замолк с таким видом, словно хотел дать мне возможность высказаться. Спасибо, Игорь Степанович, я непременно воспользуюсь.

— Есть еще одна тонкость, — сказал я. — Некоторые подробности просто не могли быть известны другому: респонденту. Скажем, на острове Любви я был с глазу на глаз с Ниной, а в квартире Натальи Васильевны мы часто бывали только вдвоем. Значит, ваш респондент — даже если это не он, а она, одна из этих женщин, мог или могла знать только о том, что происходило между мной и ею, а о чем-то другом догадываться или: — Тут новая возможность пришла мне в голову. — Или она могла писать об этом с чужих слов.

Игорь Степанович внимательно слушал меня, постукивая в такт моим словам пальцами по тощей стопке листков.

Всего семнадцать страниц, билась в виске не идущая к делу мысль, покуда я автоматически продолжал говорить. Три дня и три ночи погружался я в свое прошлое и был уверен, что загрузил в файл целый роман. Почему-то казалось, что одна история Натальи Васильевны потянет страниц на пятьдесят. Но не потянула. Или я не потянул? Нет, судя по словам Игоря Степановича, я потянул. Оказался на должной высоте. Не обманул, говоря бюрократическим языком, их ожиданий. А вот не обманул ли я себя самого? Может, не стоило с ними связываться? Не стоило продавать собственное прошлое — даже и за десять тысяч долларов? Взять данную авансом тысячу — и привет. Купить билет и не поехать. Именно этого добивался от меня господин Горталов. И я действительно чуть не отказался. Если бы не «Ока» и не швейная машинка. Сидел бы сейчас дома с новеньким сотовым телефоном и пропивал в одиночестве остатки. С сотовым, даже номера которого не знает никто: ни Майя, ни Инна, ни коллеги в академии. Только шофер Наташа. И еще, может быть, Ирина Аркадьевна. Игорь Степанович тоже наверняка знает. Такая у него работа все знать. А больше никто. Даже Инна, которая видела, как я говорю по сотовому, но не спросила номера. Не захотела спросить? Или не догадалась? Скорее всего — не захотела. Не нужен ей номер моего сотового. И я не нужен. Никому я не нужен, даже Ирине Аркадьевне. Которая, между прочим, втянула меня во всю эту историю. Втянула — и бросила, сдала с рук на руки Игорю Степановичу:

Эти второстепенные, не идущие к делу мысли ползли как бы на втором плане, облаками по синему небу, не заслоняя мыслей о главном: о моих собственных воспоминаниях и о воспоминаниях того, другого, о котором я до сих пор ничего не знал. И похоже, так и не узнаю. Напрасно я рассчитывал, что, выслушав мои рассуждения о нем, Игорь Степанович скажет: «Конечно, Сергей Владимирович! Именно так и было! Она (или все-таки он) так и пишет: об этом мне рассказал (или рассказала):» И назовет того, кто писал, и того, кто поведал ему дополнительные подробности. Но ничего подобного Игорь Степанович не произнес. Уловка моя не удалась. Да и коммерция, похоже, тоже. Все так и опустилось во мне, когда Игорь Степанович, помолчав какое-то время, нахмурился и сказал:

— К сожалению, Сергей Владимирович:

Ну конечно! Этого я и ожидал. Их вечного «к сожалению». Сколько раз я с этим сталкивался — не сосчитать. И главное, манера у них, начальников, абсолютно одинаковая: никогда не скажут с порога, что работа ваша, Сергей Владимирович, — говно, и валите себе с богом. Нет! Обязательно сперва признают, что работа замечательная, добросовестная, талантливая и еще какая-нибудь, и только когда дойдет до главного, когда от комплиментов пора перейти к решению судьбы твоей работы — а значит, в каком-то смысле и твоей собственной судьбы, тогда и прозвучит это неизменное «к сожалению».

Есть, однако, в печальном опыте и светлая изнанка. По молодости лет воспринимал я эти неожиданные «к сожалению» как трагедию. Но обламывала меня судьба не раз и не два. И теперь, когда я слышу в свой адрес вежливое «к сожалению», я даже не морщусь — как не морщусь давно после рюмки самой отвратительной водки. Я даже улыбаюсь в ответ, словно это их «к сожалению» не очередная головная боль, а подарок судьбы.

От Игоря Степановича я тоже ждал этого «к сожалению» — и когда услышал, мне и притворяться не пришлось, я вполне естественно улыбнулся, потому что готов был ко всему. К тому, что вернут мои жалкие семнадцать страниц (нет, надо было написать пятьдесят! Пятьдесят мало никому не покажется) и не заплатят денег. Или не вернут — и заплатят меньше, чем обещали, потому что на десять тысяч я не навспоминал. И к тому готов был, что и не заплатят, и не вернут, но попросят добавить, дописать, уточнить что-нибудь, а уж потом:

Однако к тому, что на самом деле сказал Игорь Степанович, я все-таки был не готов.

4

— К сожалению, Сергей Владимирович, — сказал Игорь Степанович, — все ваши воспоминания никак не решают стоящей перед нами проблемы. Я понимаю, что вы на это скажете: вы не знали — не могли знать, — в чем сущность нашей проблемы, а потому не в силах были нам помочь. И тут вы совершенно правы. Мы ведь и не скрывали от вас, что надеемся решить проблему без вашего непосредственного участия, используя лишь ваши воспоминания, за которые, кстати, вы можете прямо сейчас получить заранее оговоренную сумму:

Говоря это, он буднично, не пытаясь произвести на меня впечатление, вытащил из ящика стола довольно объемистый конверт и положил перед собой. Однако при этом он не пододвинул конверт ко мне, и я не протянул руку, ждал, пока он закончит свою речь. Видно, еще не пришло время брать деньги и уходить.

— Вы честно заработали эти десять тысяч и можете тратить их в свое удовольствие, не беспокоясь, что кто-то когда-нибудь попрекнет вас этими деньгами. В том числе и те, о ком вы здесь написали. — Он постучал желтым крепким ногтем указательного пальца по моим листочками. — Во-первых, никто из них никогда этого не прочитает. А во-вторых: — Он пожал плечами. — Не знаю, может, с их точки зрения это и не так, но мне представляется, что ничего порочащего ни о ком вы не написали. В любом случае вы имеете право написать книгу воспоминаний, как это модно теперь, и все это предать гласности, и никто не вправе будет вас за это упрекнуть: Правда, — тут он слегка улыбнулся, — десять тысяч долларов за такую книгу вряд ли кто-нибудь заплатит.

— Не сомневаюсь.

— Однако замечу, Сергей Владимирович, — продолжил он, — что десять тысяч долларов — не такие большие деньги. Заработать их можно за три дня как вы это и сделали, — а потратить еще быстрее. И опять придется возвращаться к скучному повседневному труду, заканчивать вашу диссертацию, защищаться, а там: Скажите честно, Сергей Владимирович, каким вам видится ваше будущее после защиты докторской диссертации?

— Честно? — Я улыбнулся. — Ну, если честно, Игорь Степанович, то не таким уж и мрачным оно мне видится, не таким скучным и однообразным. Есть у меня надежда, что после защиты найдется для меня неплохое место в нашей академии — и хотя академиком стану я не скоро, а может, никогда не стану, но заведующим кафедрой, профессором, деканом факультета, может быть, проректором — вполне могу стать.

— И будете вы деканом, и будете проректором, — тоном унылого пророка произнес Игорь Степанович, — и будете получать десять-пятнадцать-двадцать тысяч рублей в месяц, и будете считать себя миллионером, потому что живете вчетвером в трехкомнатной квартире, имеете возможность раз в пять лет купить жене новую шубу и съездить в отпуск на Красное море или на Кипр, и на работу ездите на «десятке», а не на трамвае или, упаси боже, на «Оке»:

Случайное совпадение, конечно. Не мог он подслушать моих мыслей, когда «Ока» цвета дохлого фламинго возникла передо мной, чтобы помочь мне принять решение. И про швейную машинку он не сказал — а то бы я точно решил, что Игорь Степанович знается с нечистой силой. Что же касается шубы для жены и Красного моря — это настолько очевидно, настолько расхожи представления об обеспеченном существовании в нашем кругу, что тут он просто не мог не угадать.

— Согласитесь, что это не так уж мало — по сравнению с тем, что я имею теперь.

— Соглашусь, пожалуй.

— И к тому же, вы ведь все или почти все обо мне знаете, а значит, вам известно, что я помимо основного места работы еще подрабатываю в одном месте. И даже кое-что вложил в предприятие моего работодателя. И эти вложения в будущем могут обернуться неплохой прибылью, так что…

— Увы, Сергей Владимирович, — с похоронным видом каркнул Игорь Степанович. — Увы! Не хотел вас огорчать, знаете, не люблю приносить людям дурные вести, но придется. Чтобы наш дальнейший разговор имел смысл, вы должны располагать всей информацией о вашем настоящем и будущем.

— Вам и будущее мое ведомо?

Я усмехнулся, вспомнив недавнюю беседу с толковательницей снов.

— Не все, Сергей Владимирович. Далеко не все. Только некоторые финансовые аспекты вашего будущего мне известны — потому что будущее наше во многом определяется сегодня. И тот, кто умеет читать знаки будущего между строк настоящего, тот лучше других подготовлен к тому, что его ждет. Так вот, Сергей Владимирович, финансовые аспекты вашего будущего не столь благоприятны, какими они вам по незнанию вашему кажутся. Ведь не зря же среди финансистов и предпринимателей пользуется таким успехом известная заповедь: не следует все яйца складывать в одну корзину. Вы же заповедь эту нарушаете. Зарабатываете денежки в одном месте — и в том же месте их вкладываете. И не думаете вы о том, что будет с вами и вашими честно заработанными денежками, если в один прекрасный день ваш работодатель исчезнет…

— Как исчезнет?!

— Так и исчезнет — как все. Прогорел, прихватил денежки — и исчез. Вот и работодатель ваш прогорел. Ну, или почти прогорел. Оказался на грани банкротства. Бывает, Сергей Владимирович, очень часто бывает, можете мне поверить. Очень часто солидные с виду предприятия и предприниматели оказываются на этой грани, но одни так и балансируют, не переступая грань, и в конечном счете спасают себя и свои деньги и деньги своих клиентов, а другие оказываются банкротами — и все их имущество продается за долги. А кредиторам, вкладчикам, компаньонам, акционерам — им достаются крохи, десять копеек с рубля, да и то в лучшем случае. Чаще же еще меньше или вовсе ничего, кроме долгов, не достается. Могу только в одном вас успокоить, Сергей Владимирович: никаких долгов на вас лично не числится. Вы чисты перед законом и перед людьми. Чисты — и бедны, к сожалению. Честная бедность — наверное, это может служить утешением, не знаю:

— Но что же случилось с?.. — Я назвал фамилию приятеля-работодателя.

— Сбежал, — невозмутимо ответил Игорь Степанович. — Перевел все средства на зарубежные счета — и растворился не то на Ближнем Востоке, не то в Южной Америке. Впрочем, какая разница? Не будете же вы снаряжать экспедицию на его поиски на манер детей капитана Гранта. И даже судебный иск ему не вчините и в розыск не объявите, поскольку деньги вы, как я полагаю, у него получали наличными, помимо всяких ведомостей и, разумеется, помимо налогов, и с точки зрения закона он у вас ничего не украл и ничего вам не должен. Так что:

Тут Игорь Степанович замолчал, видимо, решив, что сказал достаточно. И действительно — сказано буквально все. И ни в чем он не ошибся. И платил мне приятель наличными, без всяких формальностей, и так же, не на бумаге, а на словах, было оформлено наше деловое сотрудничество. Риск, конечно, в этом был — но и дивиденды мне были обещаны соответствующие степени риска. И очень хотелось мне, к чему скрывать, получить больше, намного больше, чем мог бы я получить, действуя легальным образом. Ведь что такое заработок без риска — это я хорошо знаю, годами наблюдаю у себя в академии, где преподаватели делятся на две категории: тех, кто берет, и тех, кто не берет. Соответственно две эти категории и зарабатывают. Пока я рисковал с моим приятелем на стороне, я мог себе позволить ничем не рисковать в академии — и такой расклад казался мне куда как привлекательнее…

Я невольно посмотрел на конверт с десятью тысячами: не исчез ли он? Не привиделся ли мне после двух бессонных ночей? Теперь этим десяти тысячам совсем другая цена. Пока я не знал о том, что случилось с моим приятелем, эти обещанные мне десять тысяч были приятным дополнением, премией, призом в не слишком трудной и рискованной игре. Их можно было смело тратить, не беспокоясь о будущем, можно было позволить небольшой, но все же достаточно роскошный праздник себе и моей новой семье. Теперь о празднике следовало забыть. Сидя перед этими деньгами, еще даже не получив их, не подержав в руках и не пересчитав, я уже мысленно их распределял: столько-то, чтобы погасить первоочередные долги, столько-то — Майе на шубу, этот пункт обсуждению не подлежит, столько-то — Виталию, пусть вкладывает в акции, пусть играет на бирже, пусть зарабатывает себе и своему блудному папаше на безбедную старость:

— Возьмите деньги, Сергей Владимирович, — словно прочитав мои мысли, сказал Игорь Степанович. — Возьмите. Синица в руках — это не так уж плохо. Я считаю, что только тогда и следует думать о журавле в небе, когда синицу уже в руке держишь. И крепко держишь, чтобы не улетела. Возьмите, не терзайте себя. Пусть это будет слабым, но все же утешением.

Я взял. Стало чуточку легче.

— Курите, если хотите.

Я закурил. Стало еще немного легче.

Интересно, что будет со мной, если Игорь Степанович предложит мне выпить? Может быть, станет настолько легко, что я воспарю над креслом? Но он не предложил мне выпить. Он предложил другое.

— Я хочу кое-что предложить вам, Сергей Владимирович, — начал он, глядя на меня в упор и словно прикидывая про себя: а стоит ли мне что-то предлагать? Гожусь ли я для того, что он хочет предложить мне? Кажется, все-таки гожусь. — Я хочу предложить вам работу.

По тому, как он сказал, было понятно, что речь идет не просто о работе, а о работе на ту великую организацию, которую представлял Игорь Степанович, от лица которой он со мною говорил. Эта работа сама по себе награда для того, кому ее предлагают, так что вопрос о материальном вознаграждении можно и не поднимать — и мы действительно заговорили о деньгах только в самом конце, когда уже обо всем договорились, когда я уже подписался на все. Сперва же речь шла даже и не о самой работе, а о спецзадании: я должен был исполнить его, чтобы меня сочли годным для постоянной работы на организацию.

— Подумайте хорошенько, прежде чем соглашаться, — продолжил Игорь Степанович. — Написать несколько страниц о своем прошлом может каждый человек — это вопрос времени и некоторого усердия. Ну, и памяти, конечно, хотя абсолютно беспамятные люди мне до сих пор не попадались. По крайней мере — не среди юристов. Если же вы возьметесь за это задание, то вам придется встречаться с людьми, расспрашивать их, выведывать у них какие-то факты, которые они, может быть, предпочли бы от вас скрыть. Может быть, придется: ну, я не знаю, выпить с человеком или, если это женщина, использовать свое мужское обаяние — вы понимаете, о чем я говорю, правда?

— Я понимаю.

— Мы не вправе от вас требовать, чтобы вы, например, переспали с бывшей одноклассницей, чтобы что-то выведать у нее. Но обстоятельства могут так сложиться, что у вас не будет иного выхода: или переспать, или уйти ни с чем. И я хотел бы, чтобы вы заранее для себя решили, готовы вы зайти так далеко или не готовы. Может, лучше и не пытаться?

— Я попытаюсь.

— И еще, пока не забыл, — продолжил он, словно не слыша моей реплики. — Что бы вы там ни делали для нас и в наших интересах, вы должны оставаться в рамках закона. Мы не только не можем требовать от вас иного — мы настаиваем, чтобы закон соблюдался категорически. Соответствующий пункт будет внесен в контракт, который вам придется подписать, если вы согласитесь на нас работать.

Уже внесен, подумал я. Уже внесен, а не будет внесен. И готовый контракт наверняка лежит в ящике его стола. Уверен, что это так. Но вслух я этого не скажу — а лучше скажу я другое:

— Я, честно говоря, никогда и не воображал себя агентом 007 с правом убивать:

— И прекрасно! К тому же дело у нас не такого рода, чтобы убивать. У нас дело идет не о смерти, а о ее противоположности. О любви, можно сказать, речь идет, о семье, о браке — так что, если все будет сделано вами правильно, мы с вами будем на свадьбе шампанское пить, а не водку на поминках. Вот какого рода у нас с вами дело. Но прежде чем мы с вами двинемся дальше, посмотрим кино.

Вот так я и увидел фильм, снятый Андреем Обручевым. И хотя это был любительский фильм, снятый на любительскую видеокамеру, но все же он был и режиссером, и оператором, и даже снимался в своем фильме в главной мужской роли, как делают многие знаменитые режиссеры. И именно от Андрея, как оказалось, зависело мое возможное возвышение или падение. Так что сон, истолкованный Инной, оказался в руку:

5

Теперь, когда мы обо всем договорились, когда я подписал контракт и получил устные инструкции, я, спускаясь с четырнадцатого этажа, думал, что все, Игорем Степановичем со мной проделанное, напоминает запуск ракеты только наоборот. У ракеты первая ступень всегда самая мощная — поскольку должна поднять с поверхности земли кроме самого корабля вторую и третью ступени. Потом идет вторая, менее мощная. И наконец — третья, самая слабая. Потому что она и вес несет минимальный, и работает далеко от Земли, в безвоздушном пространстве. Так обстоит дело с ракетой. Так ее запускают.

А человека — меня в данном случае — запускают на орбиту не так. Тут первая ступень как раз слабенькая — небольшая приманка в виде тысячи долларов ни за что, за то, что предложение выслушал. Потом вторая ступень, помощнее — и ставка в десять раз больше, и труд определенный требуется. И, наконец, последняя, третья, самая мощная — сильнейший пинок под зад: лети-лети, синяя птица! Вознаграждение маячит впереди царское, но и работа — настоящая, без дураков, для жизни, возможно, и не опасная, а вот для репутации: Шесть человек, мнением которых я дорожу до сих пор ничуть не меньше, чем мнением Инны или Майи, вполне могут свое мнение обо мне поменять. В какую сторону — можно не уточнять. И никакие оправдания, никакие благие цели, якобы преследуемые, мне не помогут.

Не раз и не два приходилось мне самому резко менять мнение о человеке. Знаю, что в первую очередь эмоции срабатывают. Тошно становится с человеком, не хочется ни говорить с ним, ни видеть его — и даже если формально он перед тобой оправдается и ты примешь его извинения, прежней дружбы все равно не вернешь.

Мудр Игорь Степанович — осторожен, хитер и мудр. За что и держат, надо полагать, на не совсем понятной, но явно не последней в холдинге должности. Понимает Игорь Степанович, что человек — не ракета. Нельзя ему сразу сильного пинка под зад дать, нельзя сразу самую мощную ступень включать не полетит человек, откажется. Я бы, например, точно отказался, если бы сразу, без подготовки узнал, чего от меня хотят. И работой меня не заманили бы, и долларов я никаких бы не взял. Даже той даровой тысячи. От греха подальше. Чтобы соблазна не было. А вот теперь, после того, как соблазнился малым, когда уже и работу сделал кое-какую, и деньги неплохие получил, когда скорость набрал и почувствовал, что лечу, теперь отказаться — вроде как с парашютом спрыгнуть. То есть можно, конечно, не запрещено, но страшновато. Почти так же рискованно, как продолжать полет. А выгоды никакой. Будешь потом всю жизнь ходить, прихрамывая (ногу при приземлении подвернул), глядеть с тоской в небо и понимать, что больше не полетишь. Даже и не предложат никогда, потому что доказал свою непригодность.

Ну и пусть не предлагают, сказал бы умный человек на моем месте. Взял бы честно заработанные десять тысяч, поблагодарил за доверие — и отправился бы восвояси, вполне довольный сам собой, своим обедом и женой: Я же всегда и всем недоволен и всегда поступаю глупейшим образом. Подписываю контракт, беру на себя обязательства — и только потом, в лифте, задумываюсь, с чего это я решил, что мне удастся провернуть дело, с которым не справился такой несомненно хитрый и столь же несомненно мудрый человек, как Игорь Степанович.

Ему, видимо, самому было неловко, что в таком простом с виду деле он без посторонней помощи разобраться не смог, поэтому он долго, очень долго ходил вокруг да около, и прошло по меньшей мере минут десять в приятно возвышенных и отвлеченных разговорах о прелестях семейной жизни и гармонии любящих сердец, словно самой природой сотворенных друг для друга, прежде чем я понял, что неспроста мне кино показывали про Кипр, где весело отдыхали юная красавица Ирина Аркадьевна и друг моего детства Андрей Обручев: чтобы я сообразил, что от меня одного зависит, сможет ли младшая и горячо любимая дочь Аркадия Максимовича, главного человека в этом огромном холдинге, его фактического хозяина, пойти к алтарю с моим бывшим одноклассником и лучшим другом Андреем Обручевым. Потому что, если успеха в расследовании я не добьюсь, никто к алтарю не пойдет. То есть сама по себе Ирина Аркадьевна сможет пойти — но не с Андреем.

— Почему он-то не сможет? — поинтересовался я. — Что значит — не сможет? Как-то слова эти не сочетаются в моем представлении с Андреем Обручевым. Очень мало себе представляю того, чего бы Андрюша не смог.

— Да в том-то и дело, что никто этого не знает! — в первый раз позволил прорваться наружу своим эмоциям невозмутимый и методичный Игорь Степанович. — И как раз это вам и необходимо узнать — почему. Только сразу вас хочу предупредить: не вздумайте пойти самым легким путем — расспросить самого Андрея Ильича. Хотя бы потому, что не только мои или отца Ирины Аркадьевны попытки узнать, в чем тут причина, но и вопросы самой Ирины Аркадьевны остались без ответа и реакция Андрея Ильича была: Не очень приятная была реакция, можете мне поверить!

Я поверил. Печально, но, увы, я готов допустить, что нынешний Андрей Ильич чем-то отличается от прежнего Андрюши и что Андрей Ильич на расспросы любимой женщины может отреагировать самым неприятным образом. Печально, потому что подобное допущение словно стирает память о моем Андрее. Кого угодно мог я представить злым, раздраженным, язвительным, неприятным — но не его. Первой его реакцией всегда были белозубая улыбка, перед которой никто не мог устоять, внимательный взгляд, добрые, успокаивающие, примиряющие слова — и только потом, когда собеседник или даже противник успокоился и готов слушать, — разумные и не затрагивающие ничьего самолюбия аргументы.

Да! Вот главное: не затрагивающие самолюбия. Мы все: я, Сашка, Борис, наши девочки — все мы могли кому угодно в классе, в школе, во дворе, на катке, на улице доказать свою правоту, особенно если не по одиночке, а всей командой, но все мы при этом стремились не только правоту доказать, но и свое превосходство над оппонентом, выставить его менее знающим и понимающим, чем мы сами; наша речь всегда была приправлена толикой иронии, а то и откровенной насмешки, за что нас, надо полагать, многие недолюбливали, а вот Андрей:

Но нет больше Андрея, а потому не буду я спорить. Прав он или не прав, но с Игорем Степановичем о своем несогласии я предпочту промолчать.

И я промолчал.

И вот теперь молча вез в лифте копию контракта в черной кожаной папке. Каждый пункт моего контракта требовал конкретных действий, направленных на то, чтобы обеспечить возможность заключения другого контракта — брачного между Ириной Аркадьевной с одной стороны и Андреем Обручевым — с другой. Юристы со стороны жениха и юристы со стороны невесты подготавливают текст брачного контракта, а я — тоже юрист, но не представляющий ни одну из сторон, а действующий в общих интересах на основании контракта, заключенного со мной всемогущим холдингом, — обеспечиваю возможность его подписания. В случае успеха со мной будет заключен новый контракт — на неопределенный срок.

— В нашей организации, — пояснил напоследок Игорь Степанович, неопределенный срок обычно означает пожизненный наем. Каждый, кто проработает у нас не менее десяти лет, продолжает получать жалованье в полном размере даже в том случае, если холдинг в его услугах более не нуждается. Разумеется, человек при этом обязуется не поступать на службу к нашим конкурентам.

— Это понятно.

— Я рад, что вам это понятно. Кстати, имейте в виду, Сергей Владимирович: конкуренция — не пустая выдумка, она реально существует, и наверняка найдутся люди, которые захотят помешать вам исполнить задание. Брак Андрея Ильича и Ирины Аркадьевны приведет к тесному сближению, а то и слиянию нашего холдинга и ряда крупных фирм, принадлежащих Андрею Ильичу. В результате многим конкурентам придется потесниться. Им это вряд ли понравится. Поэтому очень важно соблюдать секретность. Никому ни единого слова о сути вашего задания. Если будут спрашивать — вас привлекли как специалиста в области пенсионного обеспечения, чтобы подготовить документы по созданию специального пенсионного фонда, который должен будет гарантировать будущее каждого из супругов в случае смерти одного из них или развода. Такой фонд действительно планируется создать, и если вы все сделаете правильно, вы этим и займетесь — уже будучи у нас на службе. И, по-видимому, будете им руководить. Это не пустые обещания, не приманка для вас — это информация, которая просочится сквозь известные нам каналы в прессу и к нашим конкурентам. Если будут сильно давить — можете ее подтвердить. Но только ее — о сути задания никому ни слова!

— Вы так уверены, что мне будут мешать:

— Хотите отказаться?

— Я уже подписал контракт.

— И все-таки? Если есть сомнения, я уничтожу контракт прямо сейчас, и вы будете свободны с десятью тысячами в кармане.

Я вспомнил презрительный тон Горталова — и покачал головой.

Потом вспомнил про сорок пять тысяч евро — и спросил:

— Скажите, Игорь Степанович, вам знакома такая фамилия: Горталов?

— Разумеется.

— Он представляет ваши интересы или интересы ваших конкурентов?

— А почему вы об этом спрашиваете?

Я рассказал почему. Не скрою — было приятно наблюдать, как темнеет и раздувается физиономия Игоря Степановича, как он недовольно щурит глаза, приятно было воображать разнос, который учинят Горталову. Однако, когда я закончил, Игорь Степанович сухо сказал:

— Горталов действует в наших интересах. О вашей встрече он мне доложил. — Вот тут я ему не поверил. — И еще он сказал мне, что не слишком вам доверяет и боится, что его рекомендация, если вы не справитесь, ему повредит. Так что он решил, если понадобится, лично убедить вас не отказываться от работы на нас.

— Странно, что он не взял с собой отделение УБОПа. Положил бы меня мордой в грязь — и не нужно никакого убеждения, — усмехнулся я. — А с другой стороны, если хотел убедить — зачем рассказал, что за посредничество получил почти в пять раз больше, чем я за свои воспоминания? Когда я узнал об этом, мне очень захотелось отказаться от ваших десяти тысяч. Очень. Я понимаю, что вы могли приказать ему назвать эту сумму, чтобы подстегнуть меня, чтобы пробудить во мне честолюбие, вызвать на соревнование. Но мое честолюбие почему-то не пробудилось. Скорее, наоборот. Оно почувствовало себя обиженным и посоветовало бросить это дело. К счастью, я не привык прислушиваться к доводам честолюбия. Но в следующий раз могу и поддаться на уговоры:

Он долго молча смотрел на меня. Папка с копией контракта лежала передо мной на столе, и я нарочно убрал со стола руки: пусть забирает, пусть рвет контракт, если считает нужным. Я почти хотел этого. Думаю, он хотел того же самого — и, будь его воля, так бы и поступил. Но в отличие от меня он был не волен распоряжаться собой. Видимо, в данных ему инструкциях такой вариант не был предусмотрен.

— Мы не давали Горталову инструкций делиться с вами информацией относительно размеров его вознаграждения, — подчеркнуто официально ответил наконец он.

— Возможно, — пожал плечами я.

— А для вас это имеет такое большое значение? — спросил Игорь Степанович, уже не стараясь скрыть свои эмоции.

— Да как вам сказать: Для меня сейчас главная задача — понять, в какую игру тут у вас играют, определить класс других игроков и постараться как-то ему соответствовать. Если у меня это получится — я смогу чувствовать себя субъектом игры, а если нет — увы, только ее объектом.

— А объектом, понятно, вы быть не желаете?

— Не желаю, Игорь Степанович. Не интересно мне это, драйв не тот.

— Драйв: — презрительно процедил он сквозь зубы. — Ничего себе выраженьице: драйв: Я запомню. И позабочусь, чтобы впредь господин Горталов не докучал вам. Драйв:

— Заранее благодарю.

И я шагнул к лифту.

— Не туда, — сказал Игорь Степанович. — Дверь лифта с другой стороны.

В его голосе слышалось сомнение. Кажется, он был все-таки не против, чтобы я открыл по ошибке четвертую дверь и шагнул в бездну.

Загрузка...