Жизнь охотника за ископаемыми

Глава VII Экспедиция на реку Джон-дэй в 1878 году

В продолжение 1877/78 года я стоял лагерем на Сосновой речке (Пайн-крик) в штате Вашингтон, обследуя окрестные болота, и боролся с водой, спасая образцы. Мы дорылись на глубине трех с половиной метров до слоя хряща, в котором можно было рассчитывать найти кости. Но каждое утро мы находили, что яма за ночь наполнялась грязью и водой: часами приходилось вычерпывать их. Когда же мы в конце концов очищали яму, у нас не оставалось ни времени, ни сил для собирания ископаемых. Это занятие продолжалось день за днем; и право, чем дальше мы рыли, тем больше воды приходилось отливать. Я не думаю, чтобы мы были в сухом платье, хоть один день за всю зиму. Но, по счастью, погода стояла теплая, и мы не страдали от холода.

Двадцать третьего апреля я отправился с лошадьми и с повозкой в форт Валла-Валла; Джо Хуфф и «Джек» Вортман — мои помощники, сопровождали меня. Вортмана мне подсунул мой брат, хирург в форте Валла-Валла; Джек в то время был славным понятливым юношей и шесть месяцев прогостил у меня на Сосновой речке; впоследствии он создал себе имя в науке, как д-р Д. Л. Вортман.

Мы ехали по предгорьям Синих гор (Блю-маунтен) в юго-западном направлении, проезжая мимо прекрасных пшеничных полей той плодородной местности. Доехав до станции Каюз в Уматильском заказнике, мы поднялись по отлогим склонам гор и выехали по другую сторону в Большой Круг; когда-то это место было ложем древнего озера, а теперь представляло собой прелестную долину, спрятанную среди холмов. Оттуда мы поехали к югу до Беккер-сити, оставили позади зубчатые скалы гор Пороховой реки (Паудер-ривер) и переправились через реку Джон-дэй у Каньон-сити.

Второго мая мы стояли лагерем на большом лугу, находившемся на противоположном склоне гор. Мои молодцы пошли на охоту и принесли оленя. Третьего мая наш путь снова лежал через суровые горы, местами покрытые льдами, так что нам приходилось вырубать ступеньки для наших лошадей, которые были подкованы без шипов. Мы проехали большое золотоносное пространство, где множество людей занимались рытьем и промывкой золотоносного песка. Вся поверхность земли в этой местности была изрыта и обезображена ямами, рвами и кучами земли.

Пятого мая, проехав Каньон-сити, мы отправились на реку Джон-дэй. Снег шел почти весь день. По дороге мы встретили человека, который рассказал о местности, богатой окаменелыми листьями, у ранчо Ван-Хорна. Проехав двадцать пять километров, мы нашли указанное место и собрали несколько превосходных экземпляров. Отпечатки листьев найдены в большом количестве в мягком глинистом сланце; они представляли собой хорошо сохранившуюся флору третичной системы. Вечером мы лакомились крупной лососью, которую я поймал в оросительном канале.

Шестого проработали весь день. Я собрал двести образцов, а м-р Вортман — восемьдесят пять. Все они были очень хороши; среди них оказался дуб, тополь и другие виды. Я нашел также несколько рыбьих позвонков. Это был второй случай, когда мои находки остались неизвестными. Профессор Коп сказал мне незадолго до своей смерти, что эти образцы никогда не были изучены и определены.

В той местности есть пласт породы настолько легковесной, что она плавает на воде. Я бросил большой кусок в воду и с удивлением увидел, как он поплыл вниз по реке. Я первый раз видел такой камень — легче воды!

Седьмого мая, после двухнедельного переезда из Валла-Валла, мы добрались до Дэйвиля, расположенного ниже брода через южный рукав реки Джон-дэй. Одним из первых людей, которых я встретил там, оказался некий Билль Дэй, ставший вскоре моим помощником. Он много лет жил в той местности: он собирал коллекции ископаемых позвоночных и отсылал их обычно профессору Маршу. Я имел возможность приобрести большую и превосходную коллекцию у него и у другого горца, м-ра Вэрфильда, который также посвятил немало времени собиранию ископаемых. Оба они служили у профессора Марша во время его экспедиции по тем местам и были очень внимательными работниками.

Мы стояли лагерем на Тополевой реке (Коттонвуд-крик) и собирались перебраться к Заливу или Бухте, как он назывался. На протяжении более двухсот километров река Джон-дэй течет на восток вдоль Голубых гор, но здесь в Коттонвуде или Дэйвиле она сворачивает на север и прорезает в горах огромный каньон, глубиной в тысячу двести метров — Большой Проток, известный также под названием Живописного ущелья. В конце этого каньона горы отступают от реки огромным подковообразным изгибом, смыкаясь около нее снова несколькими километрами ниже. Этот амфитеатр представляет собой поразительно красивое зрелище. Ярко окрашенные глины и слои миоценовых вулканических пеплов Джон-дэйской свиты расцвечивают пейзаж зеленым, желтым, оранжевым и другими яркими тонами; а в отдалении, вздымаясь на шестьсот метров, встают ряды за рядами мощные базальтовые столбы, восьмиугольные призмы, причем каждый ряд отступает немного от примыкающего к нему нижнего, а самый верхний увенчан вечно зелеными лесами сосен, елей и пихт. Никакое перо не в силах описать эту величественную картину.

С самого мелового периода, когда спокойное внутреннее море откладывало тысячи метров канзасского мела, здесь, в области Джон-дэй, происходили вулканические явления, действие которых не прекратилось почти до настоящего времени. Мне, действительно, часто случалось видеть вершину старой Маунт-худ в венце угрожающих облаков дыма, как-будто она готовилась снова излить потоки расплавленной лавы и опустошить область.

Когда впервые началась вулканическая деятельность, огромные массы пепла, вероятно, оседали в озерах и покрывали остатки животных, которые накоплялись там веками. Потом потоки лавы залили леса, погребли их вулканической породой шестисот метров высоты. Откуда и как могли явиться эти огромные количества расплавленной породы? Выступающая жила пересекает Залив, и на двадцать два километра вдоль ее краев лежат базальтовые столбы, словно поленницы дров; поэтому мы знаем, что часть лавы была выдавлена из-под земной коры через узкие трещины.

Я помню, как мы однажды стояли с дядей Джонни Кирк, отшельником, который поселился у Залива, около его хижины; он указал мне базальтовые утесы, башнями поднимавшиеся перед нами, и важно заметил: «Все — из растительного вещества». Он находил не раз у их основания, остатки лесов, которые залила лава, и вывел заключение, что вся масса утесов представляет собой такие же остатки.

Прежде чем перевезти все снаряжение к залежам ископаемых, я сел верхом и проехал вперед, чтобы осмотреть местность. Следуя по верховой тропе, которая вела вверх по отлогому скату к западу от каньона, изображенного д-ром Мерриамом в его описаниях слоев Масколл, я достиг плоскогорья, которое оказалось водоразделом между Тополевой и Березовой речками. Здесь я нашел, что тропинка, ведущая вниз к устью речки Березовой, была очень крута: легко можно было поскользнуться и скатиться до самого низа, на несколько сот метров. Я побоялся ехать вниз и слез с коня, но скоро увидел, что у орегонского пони хорошо приспособленные длинные ноги, и он может карабкаться вверх и вниз лучше, чем я.

Когда я добрался до реки при устье Большого Протока, я нашел, к моему большому неудовольствию, что все зеленые и бурые отложения, которые казались такими богатыми, расположены на другом берегу, где амфитеатр, о котором я упоминал, врезался в склоны гор. Мальчиком я научился плавать «по-собачьи», а так как река была не широка, то я решил раздеться, прыгнуть как можно дальше и остальной путь через реку проплыть; ведь я же хотел, проехав так далеко, найти, по крайней мере, несколько ископаемых и хорошее место для стоянки.

Задумано — сделано. Я прыгнул в воду, но слишком поздно понял, что плохо рассчитал: река, которая на большом расстоянии была стеснена стенами каньона, здесь вырывалась из темницы и неслась с поразительной быстротой и мощью. Меня потащило вниз, потом я наткнулся на камень и был подброшен в воздух, затем вздохнул и плотно закрыл рот, так как снова окунулся в воду. Река швыряла меня во все стороны, словно щепку, бросала о камни и вскидывала высоко в воздух; наконец, она устала от этой игры и выбросила меня в тихую глубокую заводь, под иву, за приветливые ветви которой я жадно ухватился. Там я висел, пока не собрался с силами, чтобы вылезти.

Ископаемые позвоночные Джон-дэйской свиты все еще оставались на другом берегу, и вопросы, ради которых я перебирался через горы и рисковал жизнью, все еще ждали ответа. Не желая вернуться на место стоянки побежденным, я бродил вверх и вниз по берегу реки; случайно я увидал старую лодку, спрятанную в куче хвороста. Я выкопал ее голыми руками, но оказалось, что она рассохлась. Не падая духом, я отыскал обнажение вязкой глины и ею замазал свой корабль; потом я снова пустился через поток и на этот раз сумел перебраться на другой берег, прежде чем лодка начала тонуть.

Я нашел для лагеря место ниже по течению, при устье каньона, который выходил на ровную лощинку, у маленькой речки, протекавшей мимо хижины дяди Джонни. Исследование отложений с ископаемыми также немало меня порадовало, так как я нашел череп ореодона — существа, похожего на свинью, которое, если судить по обилию черепов и скелетов, наверное водилось стадами в то время, когда горная порода отлагалась в озерах той области. Животное было травоядным. Дядя Джонни всегда говорил о нем, как о медведе. Он часто приносил в лагерь черепа с замечанием:

— Вот вам еще медвежья голова. Я их убивал в Виргинии сотнями!

Я вернулся в лагерь очень довольный собой и собирался на следующий день отправить снаряжение на Залив, но, к моему неописуемому возмущению, Джо Хуфф, владелец лошадей, отказался переправлять их за реку: он боялся их искалечить. Бесполезно было говорить ему, что он нанялся исполнять то, что я захочу и т. д. Он твердо стоял на своем. Поэтому я его рассчитал и посмотрел вслед, когда он отправился во-свояси верхом на неоседланной лошади. Мне жаль было с ним расстаться, но на него напал припадок упрямства, и делать было нечего. После, когда я нанял Билля Дэя, он просил, чтобы я взял его снова, но было уже поздно.

Я думаю, что Билль Дэй весил около восьмидесяти килограммов, но он был опытный охотник и зоркий наблюдатель. Имея стадо пони, он снабдил меня всем необходимым; кроме того, он знал каждый кусочек отложений с ископаемыми и все лучшие места для стоянки. Услуги его были поистине неоценимы. Притом он постоянно снабжал нас дичью. Я думаю, что своим успехом в ту поездку обязан в значительной степени его помощи. Я также в долгу у м-ра Масколла — человека, который жил на другом берегу, в речной долине. У него имелась лишняя бревенчатая хижина позади той, которую он сам занимал; и он отдал ее нам под склад продовольственных запасов и ископаемых, когда мы начали их собирать.

У м-ра Масколла были жена и дочь. Когда мы возвращались с работы в слоях с ископаемыми, после нескольких недель лагерной жизни, мы попадали, словно домой: можно было сидеть за столом, есть в фаянсовых тарелках, пить кофе из фарфоровых чашек и спать на перинках, а не на жестких походных матрацах и одеялах, сложенных в несколько раз. Кроме того, м-р Масколл был хорошим садовником, и у него всегда была свежая зелень: самая приятная замена горячих лепешек, сала и кофе, которыми мы питались изо дня в день. Я не скоро забуду его приветливое гостеприимство.

Когда все было улажено, мы переправились через реку в лодке м-ра Масколла, пустив лошадей вплавь. Потом навьючили их, и началось утомительное карабканье по склонам гор. Обычно у нас уходило полдня, чтобы добраться до вершины. Потом мы спускались по крутым откосам, перебирались через гребни холмов, пока не достигали приветливой хижины дяди Джонни Кирка, сооружения из неотесанных бревен с дырявой крышей. Он был холост и жил совсем одиноко; иногда только заходил к нему какой-нибудь пастух или искатель окаменелостей. Мы разбили палату близ его дома.

Неподалеку лежал овражный участок, называемый Шишкой, самый большой в Джон-дэйском бассейне участок непригодной земли. Вся поверхность была изрезана самым фантастическим образом, в виде пиков, хребтов, зубцов и тонких шпилей, иногда в несколько сот метров высоты; все это нагорожено было так густо, словно шпили и колокольни какого-нибудь старинного готического собора; вершины увенчаны были твердыми конкрециями, которые защищали почти отвесные обрывы от разрушения.

По всей территории участка расходились, подобно пластинкам веера, водосборные овраги, соединяясь у вершины; горе человеку, которому случилось бы попасть в один из них во время дождя, потому что с крутых откосов вода неслась вниз с такой поразительной скоростью, что прежде чем он успел бы повернуть назад, его залило бы на глубину в несколько метров. Мы всегда карабкались как можно выше, едва услышим, что по скалам над нами льет дождь; приходилось выжидать пока буря окончится и вода сбежит. Овраг, в котором накоплялось воды глубиной в шесть метров, высыхал почти тотчас же, как прекращался дождь — так круто было падение его русла.

В той области на меня всегда производила сильнейшее впечатление мощь текучей воды.

Я стоял однажды, остолбенев от изумления, близ устья маленькой речонки, против хижины дяди Джонни, найдя в ней глыбу базальта, весом по меньшей мере в двадцать тонн, которая ее совершенно запрудила. Глыба была принесена потоком с холмов за несколько километров и осталась в речонке, когда вода спала. Все отроги и боковые каньоны, выходящие в Джон-дэй, сбрасывали туда груды камней, которые местами запруживали русло и создавали стремнины.

Я скоро обнаружил, что все участки с ископаемыми, до которых легко было добраться, уже пройдены раньше меня. Там и сям нам попадались кучки изломанных костей и ямки, откуда вынут был череп. Когда я спросил Билля, что он думал, оставляя на месте кости скелета, он ответил: «Мы искали только головы, хотя иногда брали суставы и пальцы». Мне стало ясно, почему так мало оказалось черепов в первых собранных там коллекциях, и что моей экспедиции следует позаботиться о каждой найденной кости.

Я понял, что если я хочу сделать свою экспедицию успешной, нам надо карабкаться в такие места, куда никто прежде нас не рисковал забираться. Нешуточным делом было подниматься по тамошним почти отвесным обрывам; пытаясь взбираться на эти высоты, каждый рисковал жизнью. Они были, разумеется, совершенно лишены растительности, а там, где склоны были менее обрывисты, их покрывали угловатые осколки камня, которые катились вниз из-под ног и всегда могли увлечь нас за собой вниз, в пропасть.

Я объяснил положение вещей моим обоим помощникам и указал, что, если они не хотят подвергаться опасности, нам лучше вовсе отказаться от обследования этой местности, так как в безопасных местах мы все равно ничего не найдем. Они мужественно согласились следовать за мной, куда бы я ни повел их.

Итак, мы каждое утро уходили на целый день в наше опасное путешествие; каждый нес за плечами мешок для добычи и крепкую кирку в руках. Кирка употреблялась не только для того, чтобы выкапывать наши находки: она была совершенно необходима при карабканьи по скалам: ею цеплялись мы, когда начинали соскальзывать. Покидая утром лагерь, мы никогда не были вполне уверены, что встретимся там вечером, потому что каждый неверный шаг на этих обрывах означал смерть. Но каждый день мы приобретали больше уверенности и становились все ловчей в обращении с нашими кирками.

На много выше следов охотников за ископаемыми, которые прошли там раньше нас, на много выше следов горных баранов, которые в изобилии водились в этой глуши, забирались мы. Приходилось вырубать углубления, куда можно было бы поставить ногу; мы ползли вверх, плотно прижимаясь к скале. В каждой ямке мы останавливались и осматривали поверхность обрыва: не видать ли кончика зуба, или острия кости, или одной из тех конкреций, чья черепообразная форма выдавала сокровище, скрытое внутри; тысячи конкреций увенчивали утесы или валялись внизу в каменных осыпях. Когда случалось найти окаменелость, мы сперва высекали на поверхности обрыва площадку, на которой можно было бы стать, а потом уже вырубали найденный образец.

Я мог бы рассказать сотни случаев, когда мы бывали на волосок от смерти. Однажды я стоял на двух продолговатых конкрециях над узкой пропастью в пятнадцать метров глубины. Я внимательно осмотрел поверхность всех обрывов и скал, доступных моему взгляду, и приготовился перепрыгнуть на узкий выступ по другую сторону расщелины. Внезапно обе конкреции выскочили у меня из-под ног, и я полетел головой вниз в пропасть. Сделав невероятное усилие, я зацепился растопыренными локтями за края, и так провисел, пока мне удалось найти опору для ноги и выбраться на крепкий камень.

В другой раз я поднимался по крутому склону, который заканчивался наверху отвесным выступом. Я думал, однако, что смогу перелезть через него на гребень и найду с другой стороны подходящий спуск. Надо пояснить здесь, что мы никогда не возвращались по той же дороге, по которой прошли, так как мы не могли бы найти ногами те впадинки, по которым нам удалось подняться. Обычно мы старались добраться до верха, и оттуда найти спуск. Однажды я так увлекся осмотром поверхности породы, отыскивая ископаемых, что работал часами, карабкаясь от ямки к ямке. Я не обращал внимания, куда я иду, пока не взглянул случайно вверх; тут я открыл, что верхний выступ нависает над откосом, по которому я взбирался и добраться до вершины совершенно невозможно. Я был уверен, что смогу вырубить площадку, где сяду и подожду, пока мои ребята не хватятся меня и не примутся меня искать. Они могли бы тогда взобраться на верх выступа по другой дороге и опустить мне веревку. Но, к моему восторгу, я нашел в скалистом выступе отвесную щель, которая оказалась достаточно широка, чтобы я мог в нее пролезть. Я так и вылез наверх, словно из колодца, прижавшись спиной к одной стороне щели, а ногами упершись в другую.

Случаи такого рода, впрочем, не только не делали нас осторожней, но подталкивал на новые и новые дерзания. Мы становились совсем безрассудны. Помню, как Билль нашел череп в отвесном обрыве из отвердевшей вулканической грязи, которым заканчивался гребень, уходивший далеко назад, в холмы. Череп находился в шести метрах по скату утеса и настолько ниже вершины гребня, что его нельзя было достать сверху. Поэтому не было иной возможности добыть его, как влезть на утес. Я высекал впадинки с одной стороны, а Билль — с другой, и мы поднимались вверх, пока не добрались до желанного образца нашими кирками. Одной рукой мы цеплялись за сделанную зарубку, а другой работали. Я работал, правой рукой, а Билль — левой.

Порода была очень твердая, и много времени ушло на вырубание нашей находки. Во время работы мы услышали блеяние горной овцы, которая звала ягнят. Приподнявшись, мы могли бы перебросить руки через край скалы и подтянуться вверх, чтобы взглянуть на нее. Не было сомненья, что овца шла к нам, спускаясь по хребту; она была в сильнейшем возбуждении и наполняла воздух призывами детеныша. Я начал подражать блеянию ягненка, и она заспешила в нашу сторону, повидимому, успокоенная.

— А если она боднет нас? — сказал я Биллю. Ему эта мысль показалась очень забавной: мы ведь висели на скале, уцепившись за поверхность ногами и пальцами. Он начал смеяться все громче и громче, хотя я и старался угомонить его. Когда овца подошла к нам метра на три, она пришла к заключению, что мы — не ее потерянное детище, проворно повернулась и пустилась стрелой к горам на расстоянии полутора километров от нас. Из бокового каньона вышел ягненок и поспешил за матерью; мы могли видеть, как взметалась под их ногами пыль, пока они не стали казаться величиной с кролика.

Однажды мы с Биллем были вместе на работе, а когда вернулись обедать, Джэк еще не показывался. Мы не особенно о нем беспокоились, так как решили, что он нашел что-нибудь интересное и выкапывает образец. Но и вечером Джэк не явился. Решив, что он где-нибудь упал и убился, или лежит в какой-нибудь пропасти со сломанной ногой, мы в сильной тревоге отправились снова в овражный участок на поиски его.

Экспедиция была довольно опасная и в дневное время, а ночью — тем более. Мы много раз рисковали жизнью, но не останавливались, пока все кругом не зазвенело от наших призывных окликов. Около полуночи, со страхом и печалью в сердце, мы вернулись, наконец, в лагерь. В лунном свете я увидел на постели Джэка что-то похожее на человеческое тело. Я подбежал, сорвал одеяло и увидел спокойно спящего Джэка. Мы-то боялись, что он заблудился или сорвался с обрыва, а он был в горах, недалеко от того места, где небольшое обнажение Джон-дэйских слоев видно было из лагеря. Когда он вернулся и нас в лагере не оказалось, он нисколько не встревожился, поужинал и улегся спать, в то время как мы до хрипоты окликали его, отыскивая в оврагах. Этот случай хорошо отражает свойство юности — неспособность понять тревогу, которую юноша невольно причиняет старшим.

Среди ископаемых остатков, которые мы собрали в слоях Джон-дэй, были конечности огромной свиньи Elotherium humerosum (элотерий плечистый)^[43], названной так Копом из-за большого отростка на плечевой кости. Мы нашли этот экземпляр в Сенной долине (Гейстек-валли); он лежал на боку, причем пальцы торчали на поверхности откоса. Поверх него были тысячи метров вулканической породы. Поработав киркой и лопатой, мы очистили нижний слой земли, а когда добрались до середины плечевой и бедренной костей, то увидели, что они так ровно срезаны, словно их отпилили алмазной пилой. Я знал, конечно, что здесь имел место сброс и что земля, сдвигаясь вниз, разделила кости. Меня интересовал вопрос, какая сторона опустилась и насколько глубоко. Если сторона расположена в направлении открытой долины, то остаток скелета, наверное, разрушен при размывании, так как откос над костями образует угол в 45° к плоскости, на которой они лежат. Если же, наоборот, сдвинулась часть, обращенная к горе, и передвижение было не слишком велико, я буду в состоянии найти остальные части скелета. Вдохновленные этой надеждой, мы потратили несколько дней тяжелого труда и с восторгом нашли отделенные от скелета кости ниже первоначального уровня их залегания.

Каково, однако, должно было быть колебание и сотрясение земной коры, когда целые километры горных пород соскользнули почти на метр по направлению к центру земли! Нет ничего удивительного, что, когда подобный сброс произошел у Сан-Франциско, непрочные создания рук человеческих превратились в развалины. Кости элотерия находятся в настоящее время на выставке в Американском музее, который купил коллекции Копа, включая материал, собранный мною за восемь лет полевой работы в снаряженных им экспедициях.

Я нашел в слоях Коттонвуда, залегающих поверх миоценового горизонта Джон-дэй, пястную кость большого верблюда. Она состояла из двух половинок, разделенных посредине тонкой костной перегородкой, по обе стороны которой были мозговые каналы; когда я внимательно рассмотрел ее, то пришел к убеждению, что обе половинки были когда-то отдельными костями, как кости пястные и плюсневые у свиньи. С этой мыслью в уме я постоянно искал верблюда в более древних отложениях. Не могу описать моего восхищения, когда однажды, исследуя слои Джон-дэй, я набрел на скелет, который был вымыт из породы водой и резко выделялся на поверхности откоса. Я знал еще прежде, чем вырыл пястную кость, что мое предположение подтвердится, и когда я поднял обе кости в отдельности, то был доказан факт, что у предка ныне живущего вида пястные кости передней ноги и плюсневые кости задней ноги были соответственно разделены. Так как вид, представленный образцом, был в науке до тех пор неизвестным, профессор Коп назвал его в мою честь Paratylopus sternbergii (паратилоп Штернберга). Череп этого вида был впоследствии найден д-ром Вортманам; оба экземпляра ныне выставлены в Американском музее.

При взгляде на пястную кость древнего верблюда я понял, как Дарвин, Марш и Гексли пришли к заключению, что древняя лошадь была трехпалой. Они признали, что «грифельные косточки» у лошади подобны боковым пальцам у носорогов, расположенным соответственно по одной с каждой стороны средних костей пясти и плюсны, и решили, что эти косточки являются остатками крайних пальцев предка лошади. А позднее мы нашли и трехпалую лошадь (рис. 24).

В тех же отложениях я нашел череп пеккари и ореодона; оба вида науке неизвестны, и Коп использовал их в своем описании как типичный. Нашел я и двух хищников; один из них был ростом с американскую пантеру, другой — собака, по размерам близкая к койоту. Среди других моих находок там были также великолепный череп носорога Diceratherium nanum Марша (маленький двурог) и череп грызуна. Все эти образцы вымершей фауны выставлены в Американском музее.

Конечно, я назвал только некоторые из многих образцов, собранных в этих отложениях: сотни еще сложены в ящиках и на лотках музея. Мне сказали, что получить написанную на машинке копию списка ископаемых из Джон-дэй, имеющихся в музее, будет стоить двадцать пять долларов. В этом списке часть образцов собрана мною, а некоторые куплены у Вэрфильда и Дэя. Профессор Коп как-то писал мне, что моя коллекция в Американском музее заключает около пятидесяти видов вымерших млекопитающих.

Однажды в июле я оставил Джэка Вортмана на работе, а сам отправился в Дэйвиль, ведя вьючного пони. Я намеревался провести вечер с м-ром Масколлом, оставить у него груз ископаемых и привезти обратно груз съестных припасов. Билль Дэй потерял одну из лошадей, а так как большой отряд индейцев Уматилла стал лагерем на Лисьем лугу, в девяти километрах к востоку от нашей стоянки у Бухты, он отправился в ту сторону на поиски за своей лошадью.

Когда я доехал до высокой горы над Дэйвилем, я мог взглянуть на узкую долину Джон-дэй внизу. Хотя уже был полдень, но дым не поднимался из домовых труб. Пшеница созрела, но никого не было в полях; на пастбищах не видно было ни скота, ни людей. В те дни в тех местах не знали еще машин; хлеб косили косами и молотили копытами лошадей, которых по нему гоняли.

«Что могло бы значить это отсутствие людей в полях и на пастбищах?» — спросил я сам себя. Когда я двинулся вниз к реке по узкой дорожке отлогого спуска, сердце мое было полно страшных предчувствий. Чума ли поразила всех, кого я знал так хорошо? Или все они бежали, угоняя лошадей и скот от нападения немирных индейцев?

Добравшись до реки, я покричал м-ру Масколлу, чтобы он переехал за мной на лодке и перевез меня, но не надеялся услышать ответ. К великой моей радости я увидел, что он вышел из дома и пошел по дорожке к лодке через прибрежный кустарник. Все время, пока он отвязывал лодку и греб через реку, я не переставал кричать: «В чем дело? Где же все люди?» Но пока я не вошел в лодку с моим вьюком и седлом, пока мы не отправились в обратный путь, он не ответил на вопросы, которые я задавал.

Оказалось, что три сотни Банноков или Змей, под предводительством избранного ими вождя Игэна, покинули свое становище в нескольких сотнях километров к югу, захватили шесть тысяч лошадей, главным образом на ранчо французских миссионеров и теперь были на пути к северу: они шли на соединение с Гоумли, вождем племени Уматилла, на Лисьем лугу. Генерал Говард, преследовавший их по пятам, послал впереди своего отряда гонца к поселенцам в долине Джон-дэй, советуя им собраться в какой-нибудь центральной местности, построить укрепление и держать в нем женщин и детей, чтобы защитить их от индейцев. Все в долине, кроме м-ра Масколла и старика, державшего почтовую станцию на Тополевой речке, в полутора километрах к югу, послушались совета и ушли за пятнадцать километров на Испанский прииск, городок рудокопов в горах.

Перед заходом солнца явился Билль Дэй, который услышал все эти новости в индейском лагере. Он тотчас же начал уверять меня, что и нам всем следует оставить работу и отправиться на Испанский прииск. Он говорил, что было бы безумием рисковать жизнью, отправляясь обратно в лагерь, чтобы предупредить Джэка. На длинном подъеме в гору мы будем все время на виду из Южного рукава, по которому как раз должны были подойти индейцы. А пока мы поднимемся на тысячу двести метров и скроемся в каньонах на другой стороне — пройдет полдня. Я не согласился, однако, с его доводами и сказал ему, что намерен вернуться и что он должен ехать со мной. Мы не можем оставить Джэка в лагере одного, в полном неведении. Он ведь ничего не знал о близости немирных индейцев, и нашим долгом было предупредить его.

— Ладно, — сказал Билль. — Я сумею о себе позаботиться сам. Я с индейцами не встречался. Если вам случалось, ступайте и наживайте неприятности. Предоставьте Джэку самому о себе позаботиться.

Все мои патроны — их было сотни три — оказались пустыми, но пороха и свинца у меня было вдоволь, да еще вдобавок отличное длинноствольное ружье, лучшее, какое я имел когда-либо: тяжелое, шарповское, весом в семь килограммов, оно заряжалось ста двадцатью дробинами и семьюдесятью зернами пороха.

Я принялся за работу: почистил его и смазал. Потом всю ночь провозился у камина: растапливая свинец, лил пули и набивал патроны. Билль тоже не спал и стоял с ружьем настороже у двери, откуда хорошо видно было все открытое место вокруг дома.

На следующее утро я уехал по дорожке к нашему лагерю, где Джэк, не подозревая опасности, работал над ископаемыми. Путешествие показалось мне бесконечным; мнилось, что за каждым кустом, за каждой кучей камня, которые тянулись вдоль дороги, засада. Но, наконец, я с большим облегчением скрылся в глубоких каньонах и скоро увидел близ одного обнажения верхового пони Джэка, а потом нашел и самого Джэка, занятого великолепной находкой, которую он только что сделал.

Когда я рассказал ему новости, он хотел все бросить, пока не окончится война, и поскорей оказаться в безопасности. Но ведь моя палатка со многими отличными ископаемыми осталась бы в открытой долине. Видная издалека со всех сторон, она, наверное, привлекла бы внимание каждого грабителя, каждого врага; если ее разграбят и сожгут — погибнет труд многих месяцев. Поэтому я настаивал, что надо сначала укрыть все вещи. Мы убрали палатку и отнесли ее вместе с ископаемыми и всем остальным снаряжением в потайное место, где и зарыли под большой кучей хвороста. После этого я готов был бежать так скоро, как только смогли бы нести нас ноги наших пони.

Когда мы добрались до реки, Билль был еще у м-ра Масколла и пригнал на нашу сторону лодку. Затем они потребовали, чтобы мы оба без дальнейших проволочек ехали на прииск, так как мы достаточно уже рисковали жизнью. Но в бревенчатой хижине за домиком м-ра Масколла лежало огромное собрание ценных окаменелостей. Все образцы были обернуты марлей и наверное попортились бы, если бы индейцы подожгли дом; а они, наверное, подожгли бы, если бы явились. Ящиков у меня не было, но в моем распоряжении имелось много новых досок, которые мы достали на соседней мельнице. Поэтому я отказался уехать, снял пальто и принялся за работу: я пилил доски и сколачивал ящики. Остальные мужчины не выпускали ружей из рук и караулили всю ночь, каждую минуту ожидая услышать крик индейцев.

На рассвете все ископаемые были у меня аккуратно уложены, каждое в отдельном ящике. Тогда мы все принялись перетаскивать ящики вниз, на первую береговую террасу, и спрятали их под большой виноградной лозой, которая совершенно их закрывала. Затем мы разбросали сухие листья на протоптанной нами дорожке; я был удовлетворен, так как мы сделали все, что могли. Нам не удалось уговорить Масколла покинуть его усадьбу, поэтому мы оставили его в домике и поехали на прииск. Мы нашли почти всех поселенцев в укреплении, которое было построено из сосновых бревен и занимало пространство, вполне достаточное, чтобы вместить всех с повозками, упряжками и скотом.

Когда я убедился, что невозможно продолжать работу на слоях Джон-дэй из-за опасности каждую минуту попасть в руки индейцев, я решил, что самым подходящим делом будет проехать в Даллес и попытаться разузнать, что сталось с коллекцией ископаемых, которая была собрана год назад на озере Ископаемых, отослана оттуда и где-то в пути затерялась. У меня имелась расписка в приеме образцов от м-ра Френча, который был, кажется мне, агентом Орегонской пароходной кампании. В заголовке его писем стояло: «Главный агент О. П. К.» но, я многократно писал в агентство в Даллес и не получал ответа, а Коп со своей стороны, с другого конца линии, из Филадельфии, посылал агентов по всем направлениям, стараясь определить местонахождение отправленных ему ископаемых.

М-р Вуд, владелец большого табуна, перегонял лошадей в окрестность Даллеса, чтобы укрыть их от индейцев; я присоединился к его отряду. Но сотни лошадей поднимали такие облака пыли, что через несколько дней, задыхаясь, я решил, что попасться в руки индейцев нисколько не хуже, чем задохнуться в пыли. Я покинул отряд и поехал дальше один. На всем пути мужчины, женщины и дети бежали к Даллесу, ища безопасности; десятки ранчо оказались брошены как раз в то время, когда нужно было бы убирать хлеб. Никогда в жизни не видел я такого волнения и страха. Белые бежали в страхе за свою жизнь, а многие индейцы готовились к борьбе.

Я встретил человека, которому было поручено отвезти мою коллекцию ископаемых с озера в Даллес, и в первый раз узнал, что они вовсе не отправлены. М-р Френч имел всего только склад и отправлял с пароходами Орегонской компании продовольственные грузы; мои ящики оказались сложены где-то в складе и забыты. Я очень обрадовался, узнав, что они в безопасности, целы и невредимы.

Выручив этот ценный материал из амбаров м-ра Френча, я вернулся на прииск. За все время я не видел ни одного индейца, но застал там собравшийся народ в состоянии сильнейшего волнения. Генерал Говард прислал приказ, чтобы все мужчины явились под команду полковника Бернгарда, каждый со своим снаряжением и вооружением; довольствие было обещано от правительства. Я попытался собрать отряд и искал мужчин, готовых принять предложение; но никто и не собирался итти. Наконец, мне отчаянно надоело пребывание в лагере: я стал вызывать охотника проехать со мной в долину Джон-дэй — посмотреть, как живут м-р Масколл и старик на почтовой станции. Сначала никто не хотел ехать, но затем м-р Леандр Дэвис, который много лет собирал ископаемых для профессора Марша, согласился поехать со мной. Мы нагрузили лошадь одеялами и съестными припасами и отправились.

Мы нашли обоих моих друзей в полном благополучии; никакого следа индейцев в пути мы не видали. Продолжая наше путешествие на восток, мы переправились через южный рукав р. Джон-дэй; тут все сомнения относительно передвижения индейцев рассеялись, ибо широкий след, глубоко пробитый в сухой земле шестью тысячами лошадей и тремя сотнями всадников-индейцев, направлявшихся к северу, вел вниз по склону и тянулся вдоль главного русла к дороге на Каньон-сити.

Через несколько дней, — насколько помню, двадцать девятого июня, — было полное солнечное затмение. Небо сделалось похоже на желтую медь, и получилось совершенно особое состояние атмосферы, какого я никогда не наблюдал.

Я в то время все еще был с Леандром Дэвисом; мы ехали к ранчо Перкинса, где горсточка мужчин сторожила по очереди, опасаясь индейцев. Когда мы подъезжали, все они стояли вокруг, не понимая, что это все означает. Собаки забились под сараи, куры сидели на насести. Воздух был неподвижен, и всюду стояла необычная тишина. Люди поздоровались с нами пониженными голосами.

Я соскочил с лошади и спросил Перкинса, есть ли у него куски разбитого стекла. Он сказал, что под окном, выходившим на запад, битого стекла сколько угодно; я пошел и набрал себе. Присутствующие ходили за мной толпой; их очень успокоило объяснение, которое я дал непонятному явлению. Мы зажгли свечку, закоптили стекла и через них наблюдали ход затмения.

Как только война с индейцами окончилась, я вернулся на Бухту, забрал снаряжение, окаменелости и двинулся в Сенную долину (Гейстэквалли). Там я провел всю зиму и на следующее лето собрал еще обширную коллекцию.

Прежде чем оставить эту интересную область, я хочу показать читателям коповское изображение большого саблезубого тигра, погонодона (Pogonodon platycopis) (рис. 25), которого нашел в 1879 году Леандр Дэвис. Я не припомню, кто первый открыл образец, но целые недели каждый из нас, коллекторов, — Вортман, Дэвис и я, — старался придумать какие-нибудь способы добыть его. Череп увенчивал вершину высотой в десять метров, и торчал, словно шпиль колокольни. Верхушка имела только треть метра в поперечнике. Мы знали, что она недостаточно крепка, чтобы выдержать тяжесть лестницы, но она была слишком крута, чтобы взобраться на нее без лестницы. Если бы мы взорвали утес порохом, то череп, который скалил на нас сверху зубы, мог бы разбиться на куски.

Способ, которым он был добыт, представляет собой дело величайшей храбрости; Коп только отдает должное Леандру Дэвису, оглашая в печати свое мнение о том, как это было достигнуто. Описание теперь повешено рядом с черепом, и тысячи людей прочли о героическом поступке Дэвиса, добывшего этот череп для науки. Профессор Коп пишет, что он высекал в породе ямки и по ним карабкался на вершину. Однако, насколько я помню, он забросил вокруг шпиля веревку и дал ей соскользнуть до места, где он считал скалу достаточно крепкой, чтобы выдержать его тяжесть. Потом он вскарабкался на стоящий торчком шпиль, схватил череп и, не упираясь в скалу, соскользнул вниз к веревке и затем в безопасное место вниз. Затем он, сдернул обратно веревку и обломал при этом верхушку шпиля.

Мало значения имеет, как он добыл череп, но я готов засвидетельствовать, что это была самая отважная затея, выполненная когда-либо при работе в слоях Джой-дэй. И пока существует наука, прекрасный образец одного из крупнейших тигров, когда-либо живших, будет связан с именем Леандра Дэвиса. Я рад, что большая жила, пересекающая Бухту, названа также в честь него.

Что же заставляло человека рисковать жизнью на утесах с ископаемыми? Я могу ответить только за самого себя; у меня было два мотива — желание прибавить кое-что к человеческому знанию, которое было главным двигателем моей жизни, и инстинкт охотника, глубоко заложенный во мне с детства. Не желание уничтожать жизнь, но желание видеть ее. Любовь к диким животным наиболее глубоко развита не у того, кто безжалостно отнимает у них жизнь, а у того, кто сочувственно и любовно преследует их фотографическим аппаратом, изучает, изображает их различные привычки. Именно так люблю я существа прошедших эпох; поэтому я и хотел ознакомиться с ними в их естественной обстановке. Они никогда не были для меня мертвы: мое воображение вдыхало жизнь в «долину иссохших костей» и воскрешало передо мною не только живые образы животных: местность, где они обитали, вставала передо мною из тумана веков.

С каким благоговейным восторгом проникает мысль в те далекие страны! Остановись, читатель, и подумай сам. В области Джон-дэй три тысячи метров осадочных и изверженных пород лежат поверх Ниобрарского яруса меловых отложений, из которых я вырыл прошлым летом превосходный череп канзасского мозазавра-платекарпа (Platecarpus coryphens), лежащий сейчас передо мною. Его зубы блестят и так же остры, как в те дни, когда по ним струилась кровь его жертв. Сколько веков отлагались эти три тысячи метров? Сколько лет понадобилось текучей воде, орудующей песком и гравием, чтобы прорыть Большой Проток и речную долину, отложить все многоразличные пласты с их записями об исчезнувшей жизни? И все это, однако, произошло после того, как мой мозазавр, который словно следит, как я пишу, выдержал последнюю битву и погрузился на покой в волны Мелового моря.