Жизнь охотника за ископаемыми

Глава V Открытие слоев Лу-Форк в Канзасе и последующая работа в них в 1877 и 1882/84 годах

Около 1 июля 1877 года я получил предписание поехать к северу от реки Лу-Форк в Небраске для поисков ископаемых позвоночных в слоях верхнего миоцена, которые Гайден назвал ярусом Лу-Форк. Тем временем я встретил случайно старого охотника по имени Абернати, который принес в Буфало последний груз буйволовых шкур; он рассказал мне, что немного повыше его хижины, в среднем протоке речки Саппа, в провинции Дикатур, торчит из плотной породы отчетливо видный череп мастодонта.

Так как посещение жилища Абернати не уводило меня далеко от намеченного мною пути, то я отправился с ним. Благодаря наблюдательности старого охотника мне досталась честь и радость открытия богатых окаменелостями слоев Лу-Форкского яруса в Северо-Западном Канзасе; дела мне нашлось достаточно и без поездки в Небраску.

Во всей местности к северу от Буфало не видели мы ни одного человеческого жилья, пока добрались до хижины старика.

Как-то вечером, на закате солнца, старик указал в береговом обрыве среднего рукава Саппы своего мастодонта. Я выскочил из повозки с криком:

— Да ведь это чудовищная черепаха!

Так оно и оказалось. Там была огромная наземная черепаха. Коп назвал ее прямозадой черепахой (Testudo orthopygia).

Задняя часть щита торчала из выступа серого песчаника. Мы пустили в ход наши кирки и скоро образец был взят для коллекции (рис. 19).

Тогда началось необычайно интересное разыскивание этой новой для Канзаса фауны. Породы в этой части штата состоят обычно из серого песка, цементированного размытым мелом и растворимыми силикатами. Основанием, на котором отложены эти слои, служит Ниобрарский ярус^[28] меловой системы. Русла рек прорезаны в этом мягком известняке, который при размывании поверхности смешался с песком и гравием, принесенными потоками с гор. Вершины холмов сверху прикрыты слоями таких конгломератовидных серых песчаников^[29] во много метров толщины, как видно по их закраинам. Этот материал легко распадается. У подножия утесов лежат большие глыбы, напоминающие видом своим старый бетон. Действительно эти слои бетонные не только по имени, из-за воображаемого сходства с бетоном — они и на самом деле бетонные, как могут удостоверить все давнишние поселенцы. Им нетрудно бывало найти слои настолько мягкие, что их легко можно было копать; выкопанный материал смешивали с водой, намазывали лопаткой с внутренней стороны на стены из земляного кирпича и получался очень прочный дом. Когда пришло время устраиваться с большими удобствами, переселенцы ничего не выиграли от замены земляного кирпича домов срубами. Дом первого переселенца, выстроенный из кирпича — сырца, был летом прохладным, а зимой теплым; те, кто теперь живет в более современных домах, чтобы не показаться отсталыми, с сожалением вспоминают о прошлом.

Я собрал не только большое количество образцов этих крупных черепах, которые в то время попадались очень часто, но также и множество остатков носорога. Коп считал его безрогим и назвал безрогий афелопс (Aphelops megalodus), но затем Хатчер установил, что у самца имелся один рог на конце носовых костей.

Я нашел также образцы большого мастодонта с бивнями в нижней челюсти — трилофодона^[30] полевого (Trilophodon campester), по определению Копа. Этот первобытный мастодонт имел нижнюю челюсть, которая выступала из-под коренных зубов сантиметров на шестьдесят по прямой линии; с каждой стороны торчал мощный бивень с острым концом.

Прошлой осенью сын привез мне новые челюсти. Они принадлежат неизвестному еще виду гигантского толстокожего животного, которое в Лу-Форкскую эпоху обитало в северо-западном Канзасе и на обширном пространстве к западу и северо-западу, до самого залива Джон-дэй в восточном Орегоне. Это было уже старое животное, потерявшее передние зубы и все коренные, кроме самых крайних, которые мы называем зубами мудрости. Да и оставшиеся очень истерты; дни жизни мастодонта были уже сочтены, даже если бы он ускользнул от врага, добычей которого стал, как и многие другие травоядные тех дней.

Длина его челюстей более метра. Высота отростка, которым они сочленялись с черепом, равна тридцати четырем сантиметрам; длина коренного зуба, — двадцать три сантиметра; высота коронки — шесть сантиметров; расстояние между двумя коренными зубами — десять сантиметров. А мощные изогнутые бивни были, наверное, не короче ста двадцати сантиметров. Один вид этих странных челюстей, с бивнями в верхней и в нижней челюстях, может дать читателю представление о грозной внешности древнего мастодонта. Крупными размерами и загибами вниз нижних бивней этот мастодонт несколько напоминает огромного динотерия (Dinotherium)^[31] из нижнего плиоцена Европы. Я рад, что челюсти величайшего млекопитающего, найденного в Канзасе, выставлены в Британском музее, куда отправились также многие другие из лучших моих находок.

Другую огромную пару челюстей экземпляра трилофодона (Trilophodon) профессора Копа я нашел в 1905 году в Штернберговых ломках, о которых буду еще говорить в дальнейшем.

Вблизи от этого мастодонта мы нашли много долотообразных зубов, выпавших из каких-то челюстей и смешавшихся с другими костями. Сравнивая образец с новыми видами, следует отметить, что есть лишь незначительная разница в размерах, хотя, очевидно, особи были приблизительно одного возраста, так как в обоих случаях все зубы, кроме последних коренных, выпали.

Зубы этих животных оттачивались песком, который прилипал к корням растений, составлявших их пищу. Попадая в ямки и ложбинку между выступами эмали, он стирал дентин и поддерживал большие коренные всегда готовыми к употреблению.

Отличительным признаком древнего мастодонта является то, что бивни его имеют полосу эмали вдоль всей внутренней стороны, тогда как бивни современного слона имеют только след эмали на самом кончике, который быстро стирается.

Другим замечательным обитателем Канзаса в Лу-Форкскую эпоху была трехпалая лошадь — животное лишь немного крупней новорожденного жеребенка обыкновенной деревенской лошади. Эти лошади, повидимому, жили табунами, если судить по большому количеству найденных нами выпавших зубов. Их пальцы были расширены, что давало возможность переходить болота и моховые трясины на берегах рек и озер и таким образом избегать когтей кровожадных тигров: лошади забирались по топкому грунту так далеко, что тигры не осмеливались их преследовать.

В 1882 году, во время работы для музея Агассиса, я нашел знаменитую Штернбергову каменоломню на Долгом острове (Лонг-айлэнде), на Сусликовой речке, в провинции Филипс. Я уже несколько недель исследовал область в верховьях разветвлений Оленьей реки, которая разбивается на развернутые веером рукава; хотя мне и удалось найти обломки костей лу-форкских животных, но большого успеха я не имел; горная порода здесь настолько выветрилась, что хорошо задерживала влагу, и вся местность заросла травой. В той местности имеется тридцать три ручья, так как огромное количество влаги скопляется в песчаниковых отложениях и выходит на поверхность в виде ключей.

В очень жаркий день я отправился на работу, намереваясь перебраться через водораздел к Сусликовой речке. Верх повозки был откинут, а боковые занавески приподняты, чтобы пропускать ветерок. Я дремал от зноя и пустил лошадей итти свободно, как они хотят. Пока косые лучи солнца не напомнили мне, что пора разбить лагерь, я незаметно для себя заехал значительно дальше на восток, чем предполагал. Мое лагерное снаряжение, однако, было все при мне; в овраге неподалеку от реки я увидел группу деревьев и понял, что там есть вода. Таким образом три необходимые для стоянки вещи — вода, трава и топливо — были обеспечены.

Я поставил палатку, приготовил ужин и к полному удовольствию нашел неподалеку большое обнажение твердой кремнистой порода, состоящей из песка и мела; обнажение оказалось нижним слоем отложений серого песчаника. Я скоро нашел повыше него кости мастодонта. Радости моей не было границ, однако, когда, пробираясь по узкой промоине вверх, я увидел, что она прорезает настоящие залежи костей носорога, которые торчали из песка по обеим сторонам; весь узкий ров был полон цельными и разломанными костями пальцев, обломками черепов и бесчисленными зубами. Я собирал ископаемые растения и животных с семнадцати лет, но это был огромнейший склад ископаемых, какой мне когда-либо удалось найти.

Никогда не забуду, как я именем науки вступил во владение этим замечательным хранилищем окаменелостей Канзаса. Я ни на минуту не задумался над вопросом, не заинтересован ли кто еще этим участком; я даже не подумал, что это надо выяснить. Сам я настолько привык отстранять все посторонние соображения ради прогресса науки, что мне в голову не приходила возможность смотреть на дело иначе. Но однажды, когда я работал в овраге, старик, распахивавший поле, подъехал к его восточному краю. На повороте он случайно заглянул в овраг и увидел меня с киркой в руке; я старательно выкапывал череп носорога из песчаной осыпи на другой стороне.

Он тотчас же во весь голос заорал:

— Вы что это там делаете?

— Выкапываю допотопные останки! — крикнул я в ответ. Оба мы орали так, словно между нами было расстояние в десятки метров.

— Ладно! — крикнул он. — Ступайте-ка прочь отсюда.

— Хорошо, — ответил я и продолжал работать.

Старик, фамилия которого, как я узнал позже, была Овертон, исчез. Я ничего о нем больше не слышал, пока не поехал в Лонг-айлэнд за продовольствием. Там мне сказали, что он подал в суд и требует приказа арестовать меня за собирание старых костей. Он никогда больше не разговаривал об этом деле со мной непосредственно, но мне рассказывали, что он объездил все судебные учреждения в округе, стараясь добыть этот желанный ему приказ. В конце концов кто-то сумел убедить его, что ему я не причиняю ущерба, а науке оказываю услуги.

Через два года, в 1884 году, мне было поручено покойным профессором Маршем исследовать эту самую залежь ископаемых. Кости, за которыми я приехал, оказались покрыты осыпавшимся песком и осевшим пластом плотной породы. Самые тяжелые кости остались в песчанике, а более легкие смешались с осыпавшимся под ним песком. Песок и камень нужно было сбросить киркой и лопатой; нам предстояла, значит, тяжелая и долгая работа. В тот раз я имел в своем распоряжении больше денег, чем бывало прежде; я отправился к дому м-ра Овертона и предложил ему с его упряжкой сорок долларов в месяц за работу для нас в продолжение всего лета. Притом оговорено было, что все найденные ископаемые получу я. Он охотно принял предложение и я нашел в его лице очень старательного работника. Он не только отлично исполнял черную работу, но показал себя очень заботливым собирателем, когда была расчищена нужная нам площадка. Другим моим помощником в ту поездку был м-р Вилль Русс, который впоследствии сделался искусным зубным врачом.

Наш метод работы здесь состоял в том, что мы прежде всего удаляли песок и камень на пространстве метров в шесть шириной и в тридцать длиной, пользуясь при этом плугом и волокушей. Потом мы очищали площадку и вскрывали кости устричными ножами и другими орудиями, которые мы приспособляли для наших целей. Одним из них, помнится была мотыга со срезанными углами, так что лезвие стало ромбоидальным. Этой штукой мы могли работать под высокими насыпями и добывать образцы, до которых иначе невозможно было добраться. Употреблялись также разных размеров лопатки и кирки.

Кости лежали по обоим склонам оврага на протяжении 300–350 м, часто в карманах или ямках серого песчаника. Песчаника здесь два слоя, на расстоянии примерно четырех метров. Промежуток заполнен мелким формовочным песком, с примесью извести или нижележащего мела, который составлял поверхность земли, когда отлагались эти пресноводные отложения. Попадались также слои песка, нанесенного разливами какой-нибудь древней реки, так как все обнажения показывают отложения затопленной разливом долины. Над намывным песком есть слой песка и глины, которые свидетельствуют, что там была тихая заводь, где тинистая вода, отступая после разлива, отлагала взвешенные в ней частицы. Этот пласт, если судить по обнажениям, растрескивался по всем направлениям, как грязь на дне лужи, когда высыхает вода.

Для меня всегда было загадкой: сколько же там собрано животных и почему так разбросаны их кости? Все части скелетов перемешаны в величайшем беспорядке; нет и двух косточек в их естественном соотношении. Наблюдая эту местность, каждый, конечно, вынужден будет согласиться с тем, что кости принесены сюда и здесь отложены разливом стремительного потока, а не большим озером, как предполагали прежние геологи.

Но единственное предположение, которое мне кажется приемлемым для объяснения, почему так перемешаны все части скелетов в нижнем слое песчаника, — это то, что мелкий песок, в котором кости расположены, пропитывался водой, обращался в зыбучий песок, в котором кости медленно погружались все глубже, пока не достигали водонепроницаемого нижнего слоя; самые тяжелые, естественно, попадали на дно раньше остальных.

Нелегко ответить на вопрос, что же вызвало смерть бесчисленных животных, кости которых собраны в Штернберговой каменоломне. Ученые полагают, что в течение верхнемиоценовой эпохи^[32] в той местности было много потоков, разделенных лишь слабо поднятыми водоразделами и широкими речными долинами; быть может, там и сям разбросаны были мелкие озера, где густая растительность заглушала сонные ручьи. В продолжение необычайно долгого периода дождей вся местность на много километров должна была превращаться в ряды озер. При очень сильном разливе животные из всех окрестностей сначала собирались, вероятно, на самых высоких местах, спасаясь от смерти; в конце концов сильный поток, покрывший водами всю местность, затопил эти убежища, и все они погибли. Затем кости, после разложения, могли быть перемешаны и разбросаны новыми разливами и потоками.

Моя собственная теория, столь же вероятная и приемлемая, состоит в том, что животные погибли во время сильной песчаной бури и погребены в песке, который был поднят ветром с обширной заливной долины; они в испуге собирались большими стадами, ища опасения, и были задушены обрушившимися на них массами мелкого песка.

Местность, лежащая теперь на девятьсот метров выше уровня моря, только-только еще поднималась над его поверхностью, когда бродили здесь несчетными стадами носороги. Повсюду тянулись болота, покрытые губчатым мхом и протекали ручьи, по берегам которых пышная и обильная тропическая растительность образовала густые заросли и чащи. На более твердой почве обширные пространства заросли чащами кустарников, сквозь которые можно было пробраться только по тропинкам, проложенным носорогами, а еще выше мягкая влажная почва давала пищу лесам, в которых, словно трубы, звучали призывные клики огромных мастодонтов, когда они блуждали по лесу и мощными хоботами с корнем выдергивали деревья, чтобы полакомиться плодами или обильными и сочными корнями.

Год, когда я исследовал залежи на Долгом острове — 1884 год — был весьма замечателен: не только потому, что мы набрали огромный груз костей носорогов, но еще и потому, что с нами был м-р Д. В. Хатчер, который впоследствии работал над устройством трех больших музеев по палеонтологии позвоночных — в Йэйле, Принстоне и музея Карнеджи. С последним он установил связь перед своей кончиной в 1904 году, ровно через двадцать лет после того, как собрал в поездке со мною первую свою коллекцию ископаемых позвоночников. Он был тогда славным восторженным студентом и превосходно знал свою работу, всегда вдумчиво и заботливо к ней относясь. Я гордился и горжусь тем, что мне выпала честь быть его первым учителем в практической работе коллекционирования, хотя он скоро перестал нуждаться в моем руководстве и попросил меня дать ему обработать самостоятельно одну сторону оврага, пока я буду работать на другой. Пользуясь услугами сына м-ра Овертона, он собрал великолепную коллекцию без дальнейших моих указаний.

В том же году приезжал на мою каменоломню профессор Марш; он снял ее в аренду у владельца земли и я ее больше не видел до 1905 года, когда еще раз отправился туда и нашел материал для двух экземпляров носорогов. Один выставлен в Мюнхене, другой — в Бонне. С согласия д-ра Осборна я даю здесь снимок образца, который д-р Вортман взял в 1894 году из этой каменоломни для Американского музея. Обширная коллекция из того же местонахождения, в том виде как я погрузил ее в вагон в 1884 году, накоплена в Национальном музее. Я видел там целый ящик, полный черепов роющего носорога (Teleoceras fossiger), которые я в большом количестве добыл на Долгом острове (Лонг-айлэнд) (рис. 20).

Странно подумать, что основанием, на котором эти пресноводные отложения залегают, служит дно великого Мелового океана; изогнутые пласты, когда-то его слагавшие, подняты на шестьсот метров выше каменноугольных отложений восточного Канзаса. Реки Республиканская, Смоуки-гилл и Канзас промыли свои ложа через все эти слои, так что, следуя по ним вниз, можно проследить геологический разрез страны.

Я часто опрашивал людей, уверенных, что у них под землей имеется уголь, почему они тратятся и занимают людей для рытья разведочных шурфов, а не запрягут свои тележки и не отправятся вниз по долине Смоуки-гилл, начиная с линии Колорадской железной дороги. Первым из обнажающихся слоев будет, разумеется, современный — песчанистая глина; местами в нем попадается разрушающийся буйволовый череп или какой-либо источенный водой сосуд. Затем следуют плейстоценовые^[33] отложения, состоящие из перемешанных между собой глины, песка и обломков камня. Из этой формации я добыл более двухсот зубов большого колумбийского мамонта. Дальше следуют пласты черной глины с гигантскими септариями^[34], ярус Форт-Пьер^[35] меловой системы, верхние слои которого мы исследовали в Монтане в 1877 году, разыскивая динозавров. В этой формации Канзаса я нашел новый вид мозазавра-клидаста. Образцы находятся ныне в коллекции Канзасского университета, а вид назван д-ром Виллистоном клидаст Веста (Clidastes Westii) в честь коллектора Канзасского университета покойного судьи Б. П. Веста.

По реке, много ниже разветвления, формация которая в Мак-Аллистере венчает холмы, уходит под речное ложе. На много километров после этого красный и голубой мел заполняет страну; он в свою очередь исчезает, уступая место желтоватому и синему мелу, который в конце концов сменяется синим и почти белым мелом, залегающим под ложем реки вблизи устья речки Хакберри, в восточной части провинции Гёв.

У Белых камней (Уайт-рок), в провинции Трего, плотный белый известняк в виде глыб, похожих на крепостные стены, нагроможден на двадцать семь метров в высоту. Дальше вниз по реке появляется известняк Форт-Бентонского яруса^[36], с характерными для него раковинами иноцерама (Inoceramus); в среднем же Канзасе бурый и белый песчаник и ярко окрашенные глины занимают нераздельно область в девяносто километров, уступая, наконец, место плотным известнякам, рыхлым глинам и песчаникам верхнекаменноугольной системы. Кроме очень тонких прослоек, в верхних каменноугольных слоях и в Дакотском ярусе меловых отложений, уголь нигде не был найден в обширной котловине от вершин Смоуки-гилл до устья р. Канзас.

Невозможно вычислить, какое огромное количество минеральных частиц смыто водой в этих канзасских долинах и унесено в Миссисипи и залив. С тех пор, как первая узкая бороздка прорезала высыхающий ил ложа Мелового океана, все заливные долины Миссури и Миссисипи ниже Канзаса удобрялись материалом, некогда покрывавшим долины Канзаса; из него же отчасти сложена дельта ниже Нового Орлеана.

Читателей заинтересуют, быть может, выдержки из дневников, которые я вел во время работы в лу-форкских слоях; они помогут им заглянуть в повседневную жизнь охотника за ископаемыми.

«Пятница, 11 июля. Это самый удачный день с тех пор, как мы выехали за добычей. Мы нашли три образца нижних челюстей, три черепа. Было чрезвычайно жарко. Тяжело работали восемь часов».

«Суббота, 13 июля. Сегодня я извлек из породы и запаковал три челюсти и три черепа. Мы нашли несколько очень хороших костей; всех лучше передняя нога в естественном положении. Нашли безукоризненную плечевую кость, отличную бедренную, за исключением верхней сочленовной головки, переднюю часть верхней челюсти крупной кошки с огромным клыком (саблезубого тигра). Мы взяли много костей ног, хорошо сохранившийся первый шейный и еще один позвонок, лопатку и т. д. Послеполуденные часы были сегодня самыми жаркими за все время, но к вечеру подул с севера ветер и стало почти прохладно. Я отыскал вдобавок к уже перечисленным образцам верхнюю челюсть саблезубого тигра. Огромный совсем еще нестертый клык был семь с половиной сантиметров длины и почти сантиметр ширины».

Я мог бы без конца приводить выдержки из дневника, но рассказ был бы почти неизменным. Припоминаю, впрочем, один случай в связи с работой в этой местности, который может позабавить, или заинтересовать моих читателей.

Однажды я нашел щиты черепах, которые торчали по обоим откосам узкой промоины, прорезавшей мощный слой песка. Выкапывая те, которые уже были на виду, я нашел много других; всего я насчитал около двадцати образцов, очень мелких, впрочем. Следуя по промоине вниз, я увидел, что она выходит в обширную круглую котловину, почти лишенную растительности. Котловина расположена была в долине Бобровой речки (Бивер-крик) в провинции Раулин; это место показалось мне идеальным для охоты за ископаемыми, так как вода и ветер годами разрывали и передвигали песок. И действительно, я скоро наткнулся на полный щит и скелет более метра в диаметре — хорошего экземпляра Коповской прямозадой черепахи; но я едва не заплакал от отчаяния, когда увидел, что он разбит в куски. Я был уверен, что из земли он был освобожден водой в превосходном состоянии; у меня не было сомнения, что его киркой разбил какой-то вандал: я всегда говорил и настаиваю, что уничтожать без всякой надобности живую жизнь или остатки жизни, существовавшей прежде, преступно и стыдно.

Я пришел в не особенно приятное расположение духа и двинулся дальше. Поблизости я набрел на другой экземпляр еще больших размеров, который, очевидно, постигла та же участь. А потом еще и еще: вся местность, казавшаяся такой богатой, была полна обломков разрушения.

Я был горько разочарован, так как знал, что никогда, может быть, не найду таких огромных пресмыкающихся той эпохи. Я пошел в лагерь со слезами на глазах и даже не заметил сначала, что там сидит на ящике какой-то незнакомец-посетитель.

— Какой-то проклятый невежда побывал в овраге! — крикнул я Биллю Браузу. — Он разбил киркой трех чудеснейших черепах, каких я когда-либо видел.

Посетитель соскочил с ящика, словно его подстрелили, и завопил с глубоким раскаянием в голосе:

— Да ведь это я! Я выкапывал пни, чтобы развести огонь и наскочил на них. Я не знал, что они чего-нибудь стоят. Мне хотелось посмотреть, что у них в середине, я их и расколол.

Его удивление и огорчение были так забавны, что вся моя злоба прошла. Хоть я и сильно устал, но хохотал над ним до того, что вовсе выбился из сил на весь остальной день.

Вернусь теперь к экспедиции 1877 года.

Руссель Гилль оказался чрезвычайно способным помощником; меня всегда огорчало, что он потом отказался от работы по ископаемым ради медицинской практики. Билль Брауз также был увлекающимся работником. Кроме выполнения своих обязанностей кучера и повара, он скоро начал работать в поле почти столько же, сколько каждый из нас. Никогда не бывало у меня такой дружной и хорошо сработавшейся партии, как в ту поездку.

Но однажды в августе я получил от профессора Копа необычайно длинное для него письмо.

«Сдайте все снаряжение м-ру Гиллю, — писал он, — и тотчас же отправляйтесь в новое место, которое открыто в пустыне восточного Орегона. Поезжайте в форт Кламаз в Орегоне, а оттуда к Серебряному озеру (Сильвер Лэйк); там найдете некоего Дункана, почтового служащего. Он вас проводит к богатым окаменелостями отложениям в степи, заросшей шалфеем. Вы, по всей вероятности, найдете вместе с костями вымерших животных также и человеческие орудия. Поезжайте тайно: не говорите никому, куда вы едете. Пусть ваши письма пересылают так, чтобы вас нельзя было проследить».

Я прочел предписание профессора с волнением и великой радостью, но никак не мог выехать немедленно и никому не сообщая об отъезде: я не мог решиться уехать на берег Тихого океана на неопределенно долгое время, не повидавшись с родителями. Я решил, что, если даже кто-нибудь узнает, куда я поехал и попытается за мной следовать, я легко смогу увернуться дорогой и добраться до места первым.

Мы были очень далеко от Буфало, ближайшей железнодорожной станции; с нашим грузом ископаемых пришлось бы ехать двое суток… Поэтому я оседлал своего верхового пони и, сделав длинный перегон, на следующий день к закату солнца добрался уже до станции, усталый и совсем больной. Мой конь, однако, выносливый, как полагается хорошему индейскому пони, был все еще достаточно свеж, чтобы бросаться в сторону от гремучих змей, которые попадались нам дорогой. Он сбросил меня один раз на землю в нескольких метрах от змеи.

Ночью я добрался до родного дома в провинции Эльсворт, простился на неопределенно долгое время с моими близкими и к полуночи следующего дня вернулся снова в Буфало. Мои молодые помощники встретили меня на станции со свертком одеял, инструментами и багажом. Я отправился в путь «к полям нетронутым и пастбищам безвестным».