Жизнь, смерть и возрождение

Сообщения Марии

Августа 19-го дня 1899 года.

Мир вам! Вот и я ― Таня. Со мной пришла еще душа; одна дама из благородных. Я ей обещала; уже очень она несчастна; Бог с ней. Вот я так разумею; пусть покалякает с вами. Умерла она недавно. Она теперь из скорбных. Она не врунья, нет, она хорошая душа; а так несчастная. И добрая, какая она. Право, послушайте ее, коли хотите.

В. ― Мы очень рады. Проси ее, Таня, сказать, что ей надо.

О. ― Она будет говорить, я же буду писать то, что она говорит.

Мария. ― Мир вам. Простите, что может не вовремя. Я ― Мария. На земле я была русская. Умерла лет пятьдесят тому назад; точно не знаю, у нас трудно время считать. Живу теперь между несчастными и много, много и очень много выстрадала. Я одна из тех, которыми полон мир земной.

На земле я была из очень хорошей семьи; была прекрасно воспитана; всегда вращалась в высших кругах общества; и была, как у вас называют, замужем. Бывала я и заграницей; блистала и в столицах; но тогда жили в России, в одном из больших уездных городов. Если бы вы спросили в том городе про меня, они сказали бы вам: «Да, знаю. Это была известная красавица, умница, каких мало, интересная женщина, примерная мать, честная жена. Но угасла она рано, никем не оцененная».

А между тем, как страшно грешила, это отменная дама. Сколько она перестрадала за все свои земные мнимые добродетели; и сколько, сколько раскаивалась она в своих мерзких поступках!!..

И вот, когда жгучая боль прошла, я невольно оглянулась на Землю и вспомнила, как много там таких же, как я. Одна из них может быть хуже меня; другие лучше, на как много из них имеют в себе зародыши моих грехов. Все они рабы своего времени, своего общества и его губительной моды. О как глубоко мне стало жаль их, моих сестер во Христе. О как неправильно они понимают свой жизненный вопрос и цель своей жизни!

Я долго мучилась, обдумывая вопрос, как мне помочь им и как вразумить их. Узнав, что теперь на Земле можно печатать сообщения духов, я решила подробно рассказать свою жизнь и смерть во все свои страдания; и если бы хоть одна из таких несчастных, как я, не только исправились бы, но хотя бы немного одумались, я была бы счастлива и считала бы, что искупила свои мнимые добродетели.

Таня. ― Она задумалась, стоит смирно и тихо молится. Подождите немного.

Мария. ― Итак, я уже сказала, что я из хорошей и честной семьи; была замужем за военным, он занимал место очень видное; собой я была красива; а при старании я была настоящая красавица. Муж был человек добрый и ласковый. Было у нас трое детей. Нужды, конечно, мы не знали, и хотя не было богатства, но довольство было полное.

Мать я была хорошая, т.е. я любила своих детей настолько, что желала, чтобы они были здоровы, нарядны, хорошо воспитаны. Очень вероятно, я огорчилась бы, если бы они вышли ворами или развратниками. Но они опечалили бы меня еще больше, если бы стали погрешать против правил салонной порядочности или светских приличий. Дальше же моя любовь не шла с самого рождения их.

Я даже не кормила своих детей; во первых, потому, что это портит цвет лица; а потом, к чему мне не спать по ночам и все время сидеть дома? Доктора, конечно, нашли, что мне кормить вредно; муж тоже хотя и пожалел сперва, но согласился потом.

Итак, детей кормили чужие, нанятые матери; потом их нянчили няньки и бонны; все, как должно быть, к несчастью, у вас на Земле.

Хозяйка, я тоже была хорошая: всегда наш дом был полной чашей и, сколько бы ни пришло гостей, всегда находили сытный, вкусный и даже роскошный обед. Что было мне за дело, что часто приходилось делать долги, обсчитывать прислугу, а мужу трудиться через силу.

Жена, ― о! жена я была в высшей степени честная. Прожив с мужем пятнадцать лет, я ни разу не изменила ему; хотя кругом меня, как пчелы, роились мужчины. Хотя я ночи не спала, сидя, танцуя и забавляясь с ними. Сколько народу всегда вздыхало и мечтало около меня; сегодня один надеется, завтра другой, но я ― я, ведь, честная женщина.

А сколько нужно было иметь ума, живости, притворства и ловкости, чтобы при ограниченных средствах затмевать собой девиц и других моложе меня женщин. Сколько находчивости, чтобы всех держать при себе, дурачить их, и от них же принимать невинные подарки.

Разве мне могло прийти в голову, что я ничем не отличалась и, в сущности, была даже хуже тех несчастных падших женщин, которые из-за куска хлеба шатаются по ночам? О! ― о таких я и думать не могла ― это, ведь, грязь.

Даже муж мой гордился моим поведением; он говорил: «У ног моей жены все, а она как королева только раздает улыбки». Ах! сколько людской гордости и счастья было в этих словах; но вместе с тем столько ошибок кроется во всем этом понимании вещей, что теперь мне страшно вспомнить обо всем, что было. Тем более, что иногда я дарила и большее, чем одни улыбки; но все, конечно, в пределах салонного приличия.

О! как сама я была строга к другим; о! как я порицала порок; и помню, как немилосердно я срамила девушку, которая отдалась, полюбя одного. Я первая перестала ей кланяться и прекратила всякое знакомство с домом. Да, все это очень больно!.. я страдаю, вспоминая об этом.

Дайте мне собраться с силами.

Речь моя путанная, на что за дело, ― я очень волнуюсь. Кому надо, поймет меня, лишь бы ударило его в сердце. Не правда ли? Ну, и отлично.

Так, вот как, я жила долгие годы. Все наряды, поклонники, вечная дума о своей красоте, о своем первенстве в обществе, вечная забота об удовольствиях и комфорте...

Даже порядочной книги я не читала. Но слыхала или, лучше сказать, не хотела слышать ни одной здравой и умной мысли. Если брала книгу, наверное, это был модный, пикантный роман. Если говорила, то вечно также глупо-салонные речи с модным притворным смехом, ― и, несмотря на это, как все меня уважали, как любили! За что?! За что?!.. Спрашиваю я теперь себя и не нахожу ответа. Одно может быть ― это, что большинство было такое же, как я.

О, Господи! как все превратно у вас на Земле!!..

Вот, так шло время. Дети стали подрастать, нужно было учить; у меня были дочь и два сына. Нужна была гувернантка. Нашлась приезжая девушка, тоже из хорошей семьи, но, конечно, бедная сирота; недурна собой, даже скажу, красива. Впрочем, я замечала и ценила только свою красоту. Поселилась она у нас. Ну, что тут важного, думала я, что может изменить в доме какое-то существо, полу прислуга, безгласная, ожидающая подачки.

Да! горько! очень горько все это!.. Сколько таких же несчастных девушек, но кто заботится о них, кто помогает им облегчить их печальную участь? Но теперь дело не в ней.

Жила она у нас, не помню, сколько времени; но вот стало странно: дети охладели ко мне; дочь как-то странно смотрит, а когда я собираюсь в гости, то на губах ее я замечаю что-то вроде презрительной улыбки.

― Ты опять в гости, ― сказала она раз, ― а мы все дома.

― Да, а как же? И странен мне твой вопрос; а где же дети должны быть как не дома? У вас все есть. Что вам еще надо?

― А что ты там делаешь?

Этот вопрос озадачил меня. Что я там делаю? Да, в самом деле, что я там делаю? ― спросила я мысленно в первый раз сама себя.

― Ты глупа, ― ответила я ей.

Другого ответа нет в моей голове. Ведь, не могу же я сказать ей, что я там кружу головы мужчинам, по-дурацки пляшу и чуть не продаю себя. Вопрос этот испортил мне вечер. Он целый вечер неотвязно стоял в голове. Но ко всему этому я скоро как-то привыкла и дети, говоря вообще, очень мало стали меня беспокоить.

Но вот, что стало еще страннее для меня: что отец их вдруг как будто опал; стал уставать; и моими победами перестал восторгаться. Когда я ему передавала свои восторги, он стал отвечать вяло; а раз даже сказал:

― Да, на все это так пусто, а дома беспорядки, долги. Если бы не мадемуазель Ольга, то дети до сих пор не умели бы молиться. Ведь, дочери нашей уже девять лет. Ведь это ― стыд и срам, подумай хорошенько.

― Молиться? Да, молиться? Но, ведь, я и сама никогда не молюсь. Конечно, я верю в Бога, но я думаю, что как Ему до меня, так и мне никакого дела друг до друга нет. Говеть, я говела; потому, ведь, это нужно, и потому, что это так интересно; дней пять быть вся в черном, скромно; ходить в церковь, где с благоговением стоят сзади толпой поклонники, не смея и слова сказать. А как я умела грациозно класть поклоны. Но разве все это делалось для Бога? Нет, совсем нет, а так, разнообразие. На шестой день причастие, пир, подарки, цветы, белое платье и прочее. Так и детей я приобщала, когда им шили новые платья. Нужно же где-нибудь и детей показать в новом. Да и о чем молиться? Болен кто ― доктора надо. Денег нет ― надо занять где-нибудь. По службе мужу что-нибудь надо ― можно уладить, покормить кого следует или взятку дать. Ну, о чем же молиться? Ведь молятся только ханжи.

Удивил меня муж, говоря: «Выучила плясать, бренчать, вздор говорить, но ни одной молитвы». Что ж, у всякого свой взгляд на вещи.

Но уже семя раздора упало. Причина всему этому ― Ольга, решила я; да при том, что это все обозначает? К чему это? И какое дело мужу до детей? Надо отстранить Ольгу; но как? Она так услужлива, так привязала к себе детей и расходов при ней меньше. Она и по хозяйству хлопочет, она и на детей шьет; глупо ее удалять. Но что делать? Нужно же как-нибудь устроить все. Однако, подожду, решила я, еще увижу, что дальше будет.

Вихрь света опять унес меня. Изгнание Ольги тем более был бы не кстати, что тут начались живые картины, театры. Нужно устраивать костюмы, а Ольга так бывает находчива в этих случаях.

Но тут еще одна важная забота явилась ― один граф приехал в наш город. Он молод, красив, богат, но странно: он до сих пор как будто не замечает меня. Уж не постарела ли я или это просто уловка задеть меня за живое? Господи! как все это было пошло, глупо, стыдно мне и говорить вам. Но нужно, нужно говорить, а иначе вы не поймете меня.

Таня. ― Отдохните немного, она думает и молится. Она очень волнуется.

Мария. ― Да! Вы не поверите, ка тошно мне переживать все это еще раз; но может, Бог даст, что это будет в последний раз. Может это принесет пользу, может моя жизнь будет зеркалом для многих женщин! Бедные, бедные они! ― поверите ли, я не могу видеть без содрогания и слез ваших порядочных женщин, нежных матерей и честных жен; душа скорбит.

Таня говорит, что вы уже устали? Ну, если вы позволите, я приду еще раз; в один раз всего не скажешь. Я и забыла, что у вас есть время.

Не гоните меня и позвольте все, все сказать, пусть неинтересно вам, ― но я, ради Бога, прошу. Если бы вы видели, какие кровавые слезы текут из глаз моих; сколько тоски и горя в них и может с моими слезами все, все это выльется и многим станет легче.

Таня. ― Она ушла. Ну что, видите, какая она несчастная?

В. ― Ты устала Таня?

О. ― Я не устала, но она очень волнуется, и мне жаль стало ее. Пусть отдохнет, сердечная. Потом, в другой раз, легче ей будет. Ну, пойду и я.

Августа 20-го дня 1899

Мир вам. Это я ― Мария. Простите, пока не выскажусь, не успокоюсь, это я уже чувствую.

Видно Господь ссудил мне все высказать, сложить с себя это ужасное бремя на Земле. Здесь набрала его, здесь и сложить его надо.

В прошлый раз я сказала вам, что приехал граф; ну, этот граф имел большое значение. Он как будто не замечал меня, а между тем каждый день встречались то у одних, то у других знакомых и так все дело шло, а меня это уже начало бесить и волновать.

Никогда я так много не думала о себе, о своих нарядах, а тут устраивались разные увеселения и даже живые картины.

Вы конечно, знаете, что это за картины. Большею частью они делаются для бедных. Ну, что же, чем не доброе дело принести свою красоту на пользу низшей братии. Сыта ли они от того будут, это вопрос другой; но хлопотать на надо.

И вот я готовилась выступать в одной такой картине. Это было что-то очень громкое: не то царица цветов, не то весна, а, в сущности, бессмысленный вздор. Вся я была занята своим нарядом; утром шьют, в полдень езжу к знакомым за советами или сама их другим даю, а вечером опять заседание; а в голове все граф, да граф. Два, три вежливых слова и как будто меня нет, совсем меня не замечает.

Ну, вот и вечер с картинами настал. Муж заранее сказал мне, что не поедет, что не здоров и много спешной работы. Он вообще в последнее время как будто дулся на меня и, чего никогда не было, понемногу ворчал, что много денег выходит на вздор.

Итак, я должна была выступить на показ. Мне почему-то показалось, что это очень важно; как будто от этого зависела вся моя судьба. Я оделась или, лучше сказать, разделась, потому что нужно было все показать, сколько допускало приличие. Все картина представляла из себя нечто чрезвычайно глупое. Это была какая-то золотая колесница, вся усыпанная цветами и вся в цветах и все цветы и цветы. Да, цветы очень шли ко мне и я их много истребляла. Я чувствовала отвращение к искусственным цветам и носила только живые. Стоило это очень дорого.

Вот, наконец, меня показали. Было много цветов, блеска, красоты и я знала, что вблизи сидит граф и смотрит на меня. Это-то и составляло всю сущность моего в то время существования. И действительно, долго и много раз показывали меня. Много аплодировали, и это меня не утомляло, напротив, я чувствовала в себе весь восторг толпы, и для меня это было упоение. Когда все кончилось, я пошла переодеться. Но когда я вышла из уборной, первый, кто меня встретил ― это граф с букетом дорогих и роскошных цветов.

Но что много говорить. Весь вечер он не отходил от меня, и я чувствовала, что-то новое в моем сердце, может быть, я люблю его или начинала любить ― не знаю.

Когда я ехала домой, я подумала о муже:

― «Верно, спит; тем лучше. Можно разобраться и тогда после когда-нибудь расскажу ему; а то в пылу что-нибудь и лишнее скажешь».

Но представьте мое удивление, когда я вошла домой, я нашла такую картину: муж мой сидел и с ним Ольга; она ему что-то читала. Эта мирная картина кольнула меня, но они нисколько не смутились. Эти чистые, голубые глаза поднялись на меня, и в них было столько чистоты, столько честности и простоты.

Терпеть никогда не могла я голубых глаз. Этот цвет, который всегда раздражал меня. Я всегда избегала голубого цвета, этот цвет как будто что-то напоминал мне неприятное или укорял меня. Да, это верно.

Я не знала, что делать и что сказать. Я смутилась. Ольга вышла, а муж спросил:

― Ну, весело было?

Я процедила сквозь зубы ни да, ни нет. А он говорит:

― А нам так было очень весело.

― Рада за вас, ― сказала я, и ничего не стоило так хорошо.

Как прошла ночь, не помню. Но утром, или лучше сказать, в полдень, когда я встала, меня вдруг как будто ударило что-то: «А если это Ольга отобьет моего мужа? Необходимо прилично отказать ей, и так уже муж не тот, и дети меня чуждаются. Что это за змея, которую я пригрела у себя в доме. Больше ждать глупо» ― решила я.

Я быстро оделась и пошла к детям. Скажу правду, я почти детей не видела за последние три дня; не было времени. Я вошла в классную и застала, что дочь и сын что-то пишут, а маленький сидит Ольги на коленях и с ней разбирает буквы.

Опять меня что-то кольнуло; опять нежная картина. Сурово поздоровалась я с детьми; едва кивнула головой Ольге и кинула ей:

― Мне не нравится ваша манера удить детей на коленях. Это приучать ребенка не серьезно относиться к делу.

― Но он так мал, ― сказала она смиренно, ― что не достает до стола.

― Можно устроить какой-нибудь высокий стул. Потом я еще хотела вам сказать, что вы уж очень добросовестно относитесь к своим и в особенности не к своим обязанностям, а я не люблю быть кому-нибудь обязана. За те деньги, что я даю вам, я требую только, чтобы вы занимались с детьми и немного присматривали за хозяйством, ― вот и все. А если мужу нужна будет чтица, я найду ему другую.

Опять эти голубые глаза поднялись на меня, и в них отразилась вся чистота и кротость этой святой девушки.

― Но он просил меня.

― Скажите ему в другой раз, что это не ваша обязанность.

― Нет, я не могу, скажите это ему сами.

― Тогда я прошу вас оставить мой дом.

И только я сказала, как раздались три голоса как один:

― Ах, мама, да за что же?

Я хлопнула дверью и крикнула:

― Чем скорее, тем лучше.

Вдруг вижу, что в дверях стоит граф. Он первый раз пришел к нам. Я смутилась: «не видал ли он моего злого лица? Но, кажется, нет».

― Я за вами, ― сказал он, ― без вас ничего не выходит. У нас дело; ради Бога едем.

«Тем лучше, думала я, все прощания, слезы и сцены без меня».

Ну, чем я не достойная жена? Чем не любящая мать? Разве я не заботилась о своих детях? Да, я гордилась своими поступками, ведь я вполне права была, ведь мне и больно было обидеть ее, но ведь и нужно же рвать зло с корнем. И как я разумно и тактично поступила. Да, да, это все, все так, я это чувствовала, когда ехала с графом.

Но скоро я все забыла: шум, гам, овации моей игре, красота и под конец признание, и самое страстное признание графа.

Говорят нехорошо, когда мужчина признается в любви посторонней женщине. Конечно, не хорошо, если за этим следует падение. А если нет падения? Если я выслушала все это шутя, какой же в этом грех? То, что было во мне, ни он и никто, ведь, не видал. Это и есть именно та гордость каждой светской женщины, при которой всякий мужчина может ей говорить, что хочет, а она умеет выслушать и дать отпор. Вот в сем вся музыка, вот где вся прелесть, все удовольствие и все искусство умет играть на чужой душе.

Но мне в этот день не повезло под конец. Муж прислал записку, что наша дочь внезапно заболела. Он требовал меня домой немедленно.

Приезжаю, и что же? Наша дочь больна. Что такое? Уже два доктора в доме. Была истерика, потом жар, боятся воспаления мозга.

― Откуда, почему?

― Очень нервная натура с сильное потрясение.

― Удивительно, невероятно! Иду в ее комнату, разметалась. Вся в жару, узнала меня, вся съежилась и с испугом смотрит... что-то странное в глазах.

Ну, конечно, объяснение с мужем. Неприятный разговор.

Довольно на сегодня, я уже давно вижу, что утомила вас. И еще много, много должна сказать вам и зачем, зачем на Земле нужно так много слов. Зачем я не могу спокойно писать. Я знаю все, все это очень хорошо изложила, но волнение мешает. Да! Волнение у меня ужасное, мне тяжело говорить. Страшно тяжело. Помогай вам Бог; до завтра.

Таня. ― Вот она и ушла; думала, будет сегодня спокойнее, а она еще хуже волнуется; даже не успеваю хватать слова; заговорить, заговорить, уж я стараюсь, а все боюсь, ― пропущу. Да хранит вас Христос и Царица небесная.

Августа 21-го дня 1899

Мир вам. Это я ― Мария. Что еще не наскучило вам слушать меня? Знаю, что все это очень обыкновенная история, все это не ново; стоит раскрыть любой роман и там все тоже, и даже лучше описано. Но мне дорого мое потому, что ни одна книга не скажет той правды, что скажу я.

В прошлый раз я сказала, что дочь заболела. Конечно, пришлось в виду такой болезни оставить Ольгу, а мне смириться. Сначала меня это очень бесило; но потом я нашла выход и извлекла из этого даже себе пользу. Вся это история скоро стала известна в голоде и, конечно, с большими прикрасами и они-то еще больше оттенили меня.

Скоро закрасовался на мне венец мученичества от тирана мужа и низкой интриганки. Все принимали во мне участие; все давали советы, удивлялись моей кротости, терпению, и еще больше баловали и ухаживали за мной.

Я была вполне уверена в частых отношениях между мужем и Ольгой; но когда меня спрашивали, я улыбались двусмысленно, и защищала так мужа и Ольгу, что кто раньше и сомневался, тот вполне убеждался в их низости относительно меня; и скоро за мной установилась кличка «святой мученицы».

Между тем граф уже положительно сгорал около меня; и знаете, если бы не Ольга, я верно пала бы; но именно эта история с Ольгой меня удерживала и заставляла упорно держать ореол честной женщины.

Потом много разбирала я этот факт и скажу вам, что если бы я пала, было бы гораздо лучше. В этом случае я, вероятно, сразу поняла бы всю гадость своих чувств, и, может быть, скорее очнулась бы. Но что было, то было.

Со страстью графа мне было очень трудно бороться. Нужно было иметь столько хитрости, уловок, чтобы не дать ему разлюбить и в тоже время вечно держать его не то в надежде, не то в отчаянии, и это игра меня увлекла не на шутку.

Но один раз, придя домой, я услышала смех и веселье. Главное, что меня поразило, это ― смех мужа, который уже давно не смеялся при мне. Оказывается, у них идут игры какие-то, и когда я вошла, то у мужа были завязаны глаза и они как дети, все от души смеялись, и веселье царило у них. Увидев меня, они как будто смутились. Я прошла в свою комнату, чтобы переодеться, и спросила прислугу.

― Часто тут такой шум?

― Да постоянно, как вас дома нет. Это они при вас только все сидят по углам, а как вас нет, барин и барышня, и дети просто на головах ходят.

Казалось, ну, что мне? а между тем меня взяла злость и я пошла к мужу, чтобы, во что бы то ни стало, сказать ему очень и очень обидное. Я не знала сама, что я ему скажу, но предвкушала вперед удовольствие обиды. Придя к нему, я попросила у него денег, зная, что в это время денег у него не было, а мне деньги и вовсе и нужны-то не были. Конечно, он отказал и прибавил:

― Да где же деньги, я недавно тебе все отдал?

― Да вышли.

― Знаешь, это невозможно, я, ведь, один раз в месяц получаю деньги, и ты хорошо знаешь, что нужно сократить расходы.

― Вот и я это думаю, и потому думаю дочь отдать в институт; можно, ведь, и на казенный счет. А мальчиков тоже куда-нибудь отдать надо; теперь, пока, можно нанять учителя приходящего и подготовить их, а потом и отдать.

― Как! ― сказал муж, ― ты думаешь насчет детей сокращать расходы? Мало того, что мы обираем их, потому что при наших средствах мы могли бы легко им скопить, но ты хочешь еще отнять у них дом, отца, мать, Ольгу.

― Да, главное, Ольгу, ― сказала я.

― Ну вот, что я скажу тебе: живи ты как хочешь, но не мешай и нам жить. Ольга останется, дети тоже.

Тогда я так взбесилась, что нарочно вышла в зал и громко крикнула, чтобы весь дом слышал.

― Значить, мне нужно поставить условие: я или твоя любовница! ― И затем уехала в гости.

Тогда устраивались разные увеселения, наставал большой праздник, великий праздник ― маслина. Да, этот праздник зла и теперь еще существует у вас. Странный праздник, когда все чистое, хорошее покидает людей, когда люди опиваются, объедаются, распускают свои страсти; и когда даже самые скромницы позволяют себе разные вольности.

Бешеный карнавал! Широкая маслина!.. И до сих пор цветешь ты между людьми, во всех своих пороках.

Таня. ― Она отдыхает и молится. Отдохните и вы минут десять.

Мария. ― У нас в доме настал пост, несмотря на масленицу. Все притихли. У всех постные лица. Муж уже давно не выходит даже к обеду; Ольга сторонится и с каким-то недоумение и испугом смотрит своими голубыми глазами. Дети ходят чуть не на цыпочках и боятся даже громко говорить. Тоска и все как будто чего-то выжидают. Я и сама не знаю, что предпринять; да и времени нет обдумать: то бал, то маскарад, то семейные вечера, катания, блины; не спишь, и все танцы, один хаос.

Я на помню, в какой день, но было назначено большое катание за город, на целый день, где будут блины, танцы и всякое безумие. Граф выписал какого-то рысака и легкие санки, что стоило ему несколько тысяч.

Я должна была мчаться с ним. Это именно потому, что я сказала ему однажды, что не стоит кататься на таких лошадях, а вот если бы была такая лошадь, чтобы дух захватывало... Это было уже почти начало весны. Бывали морозцы, но бывало также по несколько дней оттепели. Выбрался прекрасный денек. Был легкий мороз, и мы помчались.

Пока все шло благополучно, мы уехали с ним за шесть верст от города. Троек пятнадцать ехали за нами; а я с графом в одиночке. Он правил сам. День прошел незаметно, со всеми обыкновенными вашими препровождениями времени: еда, питье, танцы и т.д. Но настала ночь; нужно было возвращаться. Состояние графа и мое было очень напряженное, и меня брал невольно страх обратно с ним ехать. Но отказаться я не хотела: мне было стыдно показаться, что я его боюсь.

Конечно, мы скоро всех перегнали.

Когда не бешеном скаку я услышала его страстные речи, когда я слышала его дыхание на своем лице, ужас охватил меня. Тут уже уйти было некуда; это не в комнате; моих суровых взглядов он видеть в темноте не мог. Одним словом, выхода мне никакого не было.

Вдруг случилось что-то ужасное. Это было одно мгновение; санки перевернулись, и мы по горло очутились в воде; в темноте не видно дороги. Лошадь чего-то испугалась, и мы попали в яму, наполненную ледяной водой. Скоро нас нагнали. Я промокла, как у вас говорят до костей.

Ну, конечно, пыл прошел. Было уже совсем не до любви, когда чулки и одежда примерзли к телу. Я не помню, как доехала до дома, хорошо, что остались целы руки и ноги, а главное, честь честной женщины спасена.

Я едва разделась. Прошлось все чуть не отдирать. Конечно, я постаралась все скрыть от мужа, благо я приехала домой, когда все спали.

Но к утру началась боль в боку, жар и страшный кашель. Через несколько часов уже все доктора были около моей кровати. Лицо мужа было испуганное. Весь стол уставлен склянкам и банками. Потом боль утихла, на жар сжигал меня. Мне казалось, что кровь кипела во мне.

Ну что, скажите вы? Ведь, хоть тут-то, тут, пора было смириться мне. А вы думаете, я полагала, что могу умереть? Нет, я просто забыла, что умирают люди во все возрасты. Я была убеждена, что мне, в 32 года умереть ― это была бы насмешка! Нет, совсем нет. Я из этого положения думала извлечь себе личную пользу. Я приняла тон несчастной, которую домашние огорчения довели до болезни.

Да! каторжники на смертном одре и заклятые разбойники, убийцы, если не каются, то содрогаются о своих грехах. Но светские женщины никогда!!.. У них, ведь, нет грехов, а все случайности и нервы.

Я торжествовала, видя виноватое лицо мужа, его страх за меня, грустные, испуганные мордочки деток; ну, только не хватало, чтобы около кровати корчился от любви граф. Ну, а голубых глаз я не видела. Ушла ли она. Мне не хотелось о ней спрашивать.

Знаете вы, что болезнь, в общем, доставляла мне много приятных минут. Я не страдала и большую часть времени была без сознания. Только дня через три или четыре, когда у меня показалась кровь из горла, я немного удивилась и нашла, что уж это, пожалуй, ка будто лишнее. Но мысли о смерти у меня ни на одну минуту не было. Напротив, я, насколько могла, строила разные новые планы и выдумывала, что из этого положения могла бы я еще выгадать и в доме, и в свете.

Пришла меня навестить бывшая няня детей. Она уже не жила у нас, но часто приходила. Она очень любила меня и детей, и говорит:

― Красавица моя, а недурно было бы причаститься: кто знает, что может быть.

Что-то как будто кольнуло меня, и я рассердилась: «Эта простые бабы всюду видят смерть. Вздор, думала я, не может быть. Такие не умирают». Но потом, сообразив еще, я решила, почему бы не причаститься, это еще больше напугало всех, начиная с графа. Сколько жалости возбудится в сердцах окружающих, как испугается граф, и как будет страдать, услышав, что меня уже приобщили! Решилась; позвала мужа, и просила пригласить духовника.

Отдохните, друзья мои, горько и тяжело говорить!!! Но надо, ― надо и скорее надо.

Господи, помоги мне все, все сказать, дай силы все, все вспомнить!!!.. Ах, какая ужасная исповедь!! Как страшно греховна она!! Но как никто не остановил меня? Как допустили меня до нее?.. О! эта исповедь! Господи, прости! Но все, все скажу.

Я как нарочно была в полном сознании; сколько сил нахлынуло. И я твердо, громко каялась. Я каялась, что я дурная мать, потому что не могла уберечь детей от дурного влияния, веря в чистоту и доброту девушки. Я каялась, что я дурная жена, потому что не умела уберечь своего мужа увлечься другой. Что я плохая христианка, потому что часто, чтобы уберечь для семьи, для мужа, известное положение, должна была христианские обязанности менять на светские. Что грехи мои тяжкие и что я мучаюсь за них!

И видела я умиленные слезы на глазах священника, и видела я его непритворную печаль. Он размышлял: «Неужели это чистая душа так рано угаснет?» О! Как невыносимо тошно мне все это!!.. Не могу больше, завтра!!..

Таня. ― Она ушла, храни ее Господь! И долго ли это она будет и себя, и нас казнить. Если бы вы видели ее сердечную, ка она мечется из угла в угол. Утомила она все мои чувства, Бог с ней. Пойду, храни вас Господь, до конца потерпим, авось скоро.

Август 22-го 1899 года

Мир вам! Вот и я, Таня, Мария уже давно в вас. Она уже с самого утра сидит здесь и ждет. Она говорит: «Знаешь что? Я не могу через два или три дня говорить. Этим я только и вас и себя томлю».

― Как, ― говорю я ей, ― через два дня? Ведь, вчера говорили и каждый день говорим.

― Ну, не обманывай, я чувствую, что два дня уже прошло.

В. ― Повторила она тебе, что мы каждый день ее слушаем?

О. ― Нет, не верит, ей от тоски кажется долго. Ну, звать ее что ли? И что нынче будет, должно умереть, уж, ведь, пора, Бог с ней. Ну зову.

Мария. ― Мир вам! Я Мария. Надо все вам досказать, только вы уж очень тихо пишите.

В. ― Нет, не мы тихо пишем, а это твои мысли слишком быстро бегут; ты забыла, что у нас на Земле есть время.

О. ― Да, это правда; время! время! Вот у нас, слава Богу, нет его, а то если время ― не вынести всех мучений.

В. ― Успокоилась ли ты хоть немного?

О. ― Постой, постой, еще нет. Ну, вот, друзья, я приобщилась; и вы думаете, что поперхнулась или захлебнулась причастием; нет! Представьте себе, я проглотила его, а как ― это один Бог знает.

Как только я причастилась, силы оставили меня. По всему телу будто молния прошла и странная таска напала. Я уж плохо сознавала, что со мной. Но таску помню, ибо она была такая, что я места себе не находила. Я стала метаться. Грудь жгло, а дыхания не было. Я силилась вздохнуть, но не могла и потеряла сознание. Сколько, не знаю, прошло времени до тех пор, как я очнулась. Когда я очнулась, я не чувствовала больше никакой боли; и тоска прошла. Я открыла глаза, и каково же было мое удивление; я вижу, что стою на ногах у кровати, а кругом какие-то люди и что-то делают, но мне не видать что.

― «Что это значит? ― думаю себе, ― почему я встала? Выздоровела, что ли? Просто чудо! Что такое? И такая легкость!»

Я оглядела комнату и вижу такую картину: муж сидит, голову положил на стол и рыдает; дети стоят кругом него, обнимают его и тоже в голос плачут. «Что случилось?» ― меня все это очень поразило. А в особенности рыдания мужа. Я никогда не видела, чтобы он плакал. И так стало мне жаль его:

«Я слишком далеко с ним зашла, ― думаю себе, ― надо успокоить их; я, ведь, теперь здорова».

Я бросилась к нему. Но вдруг, кто-то хватил за руку. Я оглянулась и обомлела: предо мной стоял светлый, прекрасный юноша; большие, кроткие, чистые, голубые глаза Ольги смотрели на меня. Да, это ее глаза; и я содрогнулась.

― Кто ты, что тебе? ― и что-то смутное пронеслось у меня в голове и сердце сжалось.

― Я твой Хранитель. ― Да, это он! Я вспомнила, что когда еще ребенком выходила из тела, ка он меня ласкал, как любил и учил. Но потом, когда я подросла, я почти никогда не выходила из тела во время сна. Во-первых, незачем выслушивать неприятные вещи; а потом в времени нет, я прямо ложилась и от усталости засыпала или не спала, мечтая о разных приятных вещах. Зачем же, думаю себе, теперь я вышла из тела? О! вот почему я так не любила Ольгиных глаз! Они похожи на глаза моего Ангела-хранителя и были для меня укором всей моей жизни.

― Зачем держишь ты меня, ― спрашиваю его, ― и что все это значит?

― Успокойся, ты все покончила со своим телом и тебе нельзя ни до кого дотрагиваться.

Кто поймет тот ужас, который охватил меня?

― Как! Все кончено? Неправда, я жива! Я войду в тело! Это он пугает меня!.. вздор!.. Кто оторвет меня от моего тела?.. где оно?

Я бросилась к телу и увидела, что его одевают в белое платье, в котором я всегда приобщалась; но Хранитель опять взял меня за руку, а тело прикрыл своим крылом. Крик ужаса и негодования вырвался из моей груди.

― Пусти! ― кричу я ему, и я стала страшно метаться, рваться, и меня поражало, что никто не обращает на нас внимания; как будто нас не было. О! это ужасно, это такой ужас! такое отчаяние!

Мы долго так боролись. Его слов я не слушала. Я все кричала и металась. Я видела, как тело мое понесли. Я видела, как его клали на стол, и леденящий ужас охватил меня.

Я ясно и отчетливо чувствовала это тело; я чувствовала каждое малейшее прикосновение чужих рук к нему. Мне неловко и больно было лежать на столе, я будто хочу поправиться, и вдруг мне говорят ― я умерла.

― Ложь! Низкая ложь, ― кричу я, что есть силы.

О! когда вы умрете, старайтесь как можно меньше смотреть на свое умершее тело. Лучше совсем на него не смотрите, а то ваши флюиды еще смешаны с ним и вы во второй раз можете испытать ощущение смерти. Да, это очень, очень странное чувство.

Вдруг я увидела, что комната стала наполняться людьми. В своем смятении я почти никого не узнавала. Господи, как я металась и на все мольбы Хранителя помолиться, я кричала одно:

― Жить, жить хочу; уйди, ты враг мой, это все от тебя. И я проклинала все и всех и больше всего хранителя, что он пускал меня к телу.

Сколько все это длилось, я, конечно, не знаю. Я потеряла время. Но думаю, настала уже ночь. Около тела никого не было, кроме монахини, которая что-то читала, а я металась по полу и кричала.

Потом я услыхала хохот и какие-то взвизгивания. Я поднялась и увидела, что комната полна каких-то теней; некоторые были мне как будто знакомы. Между ними мне казалось, что я вижу тень умершей матери, а затем какие-то безобразные тени, которые смеялись и издевались. Я притихла.

― Что это? Кто это? ― думалось мне.

― Это ты вызвала зло своим смятением, молись, молись, ― упрашивал меня Ангел-хранитель.

Но я его не послушала и тени стали двигаться на меня. Я потеряла сознание. Я как будто оцепенела и застыла, и тени как будто стали отходить от нас. Но чуть я начина стонать или рваться от хранителя, они опять надвигались.

Да, так шли эти страшные и мучительные дни. Мне казалось, что это был все один нескончаемый день. Я все видела: как рыдали, как молились, как приходили все знакомые в черном, как все удивлялись, плакали и даже граф был; но мне было не до них и даже не до графа. Я все думала, как бы мне доказать всем, что я жива, и что я чувствую. Я пробовала кричать каждому над ухом: «я жива!» Но звуки замирали, и никто меня не слыхал. Ужас охватывал меня, когда я вспоминала, что меня похоронят в то время, когда я совсем жива. Я даже отчетливо чувствовала, что запах шел от меня. Я чувствовала уже брожение желудка, и то, что газы поднимались к горлу. Я все чувствовала. Да, это были муки ужасные; но что все они значат перед тем, что было дальше.

Вот настал роковой день моих похорон. Господи, нет сил и слов передать, какой это ужас. Когда подняли гроб, усыпанный моими любимыми цветами. О!.. как я теперь их ненавидела, мне так ясно представилась моя золотая колесница, вся усыпанная теми же цветами и я полуобнаженная в ней!!.. Как это недавно было, вдруг опять цветы и такое омерзение нашло на меня, я чувствовала их мертвящий запах.

За гробом шла я одна с Хранителем; все остальные ехали. Как хорошо я все кругом видела и как отчетливо все сознавала. Я даже машинально, идя за гробом, читала по улицам вывески. Я отчетливо видела дома, в которых так недавно еще была; вот и собрание, где я царила.

Да!.. мне кажется, такое чувство испытывает преступник, когда его везут на казнь. Все чувства во мне были притуплены; только один страшный гнет висел надо мной о ощущала я какое-то страшное сознание, что, что-то ужасное должно свершиться надо мной; такое страшное, что даже не хватало сил подумать, что именно. Я ощущала, что свершается какая-то ужасная несправедливость, и что все, все эти люди, которые так любили меня, все совершали это ужасное дело. В церкви все молились, но мне казалось, что они не молятся, а только сговариваются, как лучше свершить это ужасное дело.

И вдруг я увидела детей в черном и с ними Ольгу. Я бросилась к ним с криком: «Спасите, спасите вашу мать!», но они не хотели меня слышать и жались к Ольге.

Господи!.. Что же это?.. Нет сожаления, нет милосердия, нет ничего, есть одни только плачи!

Хранитель все время не отходит от меня и все просит, чтобы я молилась. На его просьбу, я даже расхохоталась; мне казалось, что он издевается надо мной: ну можно ли молиться при этих обстоятельствах? Но мне стало так страшно!..

Нет, не могу всего этого рассказывать, и тяжело мне, и трудно описывать это. Слов не хватает ваших, чтобы высказать хоть часть того, что чувствовалось!!..

Но вот меня несут к эшафоту. Черная зияющая яма, обложенная кирпичом и усыпанная опять всеми теми же ненавистными цветами, масса венков кругом. Когда я взглянула в эту яму, я все содрогнулась.

― Как, кричу я, такую прекрасную, полную жизни, элегантную даму, да бросить в эдакую яму! Да где же справедливость? О! нет, это невозможно, неужели никто не содрогнется от подобного злодеяния. Зачем солнце, ели оно освещать такие дела! Зачем Земля, если она принимает такие преступления!

Тут раздался голос священника. Раздирающим голосом обратился он к толпе со словами. «Кто может думать, что перед нами еще несколько дней тому назад она цвела, полная жизни и любви к Богу, мужу и детям».

О! Как его слова били меня. Он восхвалял все мои достоинства, он шаг за шагом рассказывал мои чувства, он возводил меня в святую женщину и искренне лились его слезы.

О! Отчаяния! Меня его слова и слезы хлестали как бичи!!..

Затем что-то грохнуло. Страшный камень упал мне на грудь; я потеряла сознание... Дайте отдохнуть четверть часа...

Таня. ― Она вышла, ну, и трудно же ей, Господи, верно, политься пошла. Ладно, помолюсь и я, но не уйду.

Мария. ― Сколько же прошло времени, конечно, я не знаю; но я опять очнулась. Странно, ...я не знаю, в каком я месте, ...где я, ...кругом мрак, ...и только один Хранитель светился. Я не знаю, сидела ли я, ...лежали ли я, ...я нечего определить не могла, ...на мне было все равно. У меня было состояние пришибленности. Он молился, и слезы струились из его глаз. Я видела, что он страдал, но мне было все равно. Я чувствовала, как сырость просачивалась в гроб и как какие-то насекомые ползали у меня по лицу, по платью и по рукам. Я не задыхалась от недостатка воздуха, но земля давила меня, а главное, отвратительный запах гниющего тела, смешанный с запахом цветов.

О! проклятые цветы, они все преследовали меня, и даже в могиле гнили вместе со мной. Не бросайте, ради Бога, цветов в могилу вашим ближним, им от ваших цветов так гадко.

Хранитель подошел, обнял меня и сказал:

― Помолись.

Но слова его мне опять казались насмешкой.

― О чем молиться теперь? за что молиться?.. чего просить?.. не все ли кончено для меня теперь?..

― Оторвись от своего тела, ― просил он меня нежно и убедительно, ― забудь его, нам нужно еще многое пережить. Тело, ведь, прах, оно уже стало обращаться в землю, что тебе до него, зачем оно теперь тебе нужно? Уйдем отсюда.

― Да, когда я в могиле, ― уверяла я его, ― я в нем, в своем теле, я связана с ним, что же может разделить нас.

Но он доказывал мне, что совсем этого нет, что только мысли мои живут в умершем теле, что стоит мне только смириться перед своей участью, в которой переменить ничего нельзя, и все состояние мое изменится. «Забудь свое тело, ― говорил он, ― молись Богу и сейчас мы пойдем с тобой на тяжелое мытарство».

― Ох! мне все равно. Какие там еще мытарства? Хуже того, что сделали со мной, уже сделать нельзя, хуже этого уже не будет.

Он стал мне подробно все объяснять, но я уже совсем перестала слушать его. Он опять начал с начала и все убеждал меня.

Я видела всю его скорбь и только удивлялась: «Что ему от меня нужно?.. Ну, думала я, он ангел безгрешный, небожитель, и уходил бы туда, где ему хорошо, нет, сидит зачем-то здесь, со мной в могиле, странно мне это показалось», я сказала ему:

― Иди ты от меня, ты мне совсем не нужен.

Он так заплакал, что мне как будто стало его жаль. Я попробовала на минуту сосредоточиться. «Ну, говори, я постараюсь тебя понять!!».

И он опять стал объяснять мне сначала: Я поняла, что хочет показать мне всю мою жизнь.

― Ну, что же, показывай, мне все равно.

Вот передо мной стали проноситься картины или миражи моей жизни. Сперва я видела себя избалованным ребенком, капризным, испорченным уже с двух лет, лгуньей, находчивой на все дурное, и знаете, меня все это нисколько не трогало.

― Что мне за дело до этого, ― говорила я.

― Ведь, ты виновна, ― говорил Хранитель.

― Очень возможно, ― говорила я.

Итак, неслись картина за картиной и мы дошли до тех времен, когда я выросла. Но и тут меня ничто не умиляло, не волновало: ни хорошее, ни дурное. Правду сказать, хорошего было очень мало: все кокетство, ловля выгодного жениха, зависть к другим, гордость и все обыденные прелести молодой, светской девушки.

Вот дошли и до той жизни, которую я вам рассказывала. Тут я встрепенулась, он стал показывать всю грязь, всю мерзость моей души и моего сердца, но я заспорила.

― Нет, ― говорю, ― это все ложь! Нет, я не согласна. Конечно, я много давала промахов: во многом я подло поступала. Но я права, ибо меня такие и люди окружали, что иначе я действовать не могла. Всегда все оказывались кругом виноватыми, но не я, нет, нет и тысячу раз нет; не я, я была права, иначе я не могла делать, и кто бы ни стал меня укорять, я скажу: это ложь, я честная женщина, я ни в чем неповинна. Я жила, как все живут, и всегда в обществе будут жить, ибо иначе нельзя жить.

И долго он все доказывал мою виновность, но я ни слушать его, ни смотреть его картины больше не хотела.

Опять почувствовала я в полной силе мрак могилы, и разложение своего тела. Опять я копалась в своем гниющем теле. Тогда Хранитель старался отвлечь мое внимание от тела и мыслей, касающихся меня самой, и опять принимался доказывать мою виновность. Он часто выбивался из сил, молил меня, плакал, молился Богу, но все напрасно, я совсем одеревенела, и все его слова были для меня пустые звуки.

Все это тянулось нескончаемо. То его как будто от меня заволакивало туманом. То опять я его видела ясно, и каждый раз как я его видела ясно, вспоминала глаза Ольги и тогда вставала страшная злоба на то, что она восторжествовала:

«Она там, думалось мне, с детьми, с мужем, утешает их; но люди и свет ее не примут, и я злобно хохотала. Люди и свет будут считать ее убийцей и интриганкой. И злобно радовалась этому».

Да, видите друзья, и в могиле есть страсти, злоба и прочие чувства.

Все туманнее и туманнее для меня делался мой Хранитель, и все сильнее и сильнее я чувствовала свое тело. Я чувствовала, ка оно давило меня как клещами, захватывало меня, я чувствовала весь холод смерти, но я жила. Весь смрад могилы как туман носился кругом меня и пронизывал меня насквозь; холод, сырость, и какая-то липкая влага окутывала меня, я старалась что-то сорвать с себя, что-то сбросить.

Какой-то шум ― как шум волн, рокотал вокруг меня; иногда мне удавалось, как будто сбросить отчасти это тяжесть, забыться, как будто, но опять начинали вертеться какие-то мириады звезд в глазах, опять шум и адский стон вырывался у меня из груди. Звезды расходились и я опять видела картину за картиной своих земных ликований. своих триумфов, картины все своей жизни до мельчайших подробностей, все гадости и мерзости своей жизни и мне делалось невыносимо тошно, ― и все исчезало. Опять я погружалась во мрак и ужас.

Да, я боюсь, что вы не поймете и сотой доли того, что я испытала, ибо нет сил и средств на вашем языке передать вам и часть всего ужаса и отчаяния. Я чувствовала, что сужу в могиле. Иногда мне казалось, что я выползаю из нее, но тело хватало меня и тянуло вниз, опять в могилу. Опять вижу какие-то звезды и слышу шум, и опять леденящий шум волн и какие-то страшные видения и картины.

Все это было еще так ужасно, пока я не начинала вглядываться в свое тело: я видела, что мясо отпадает от костей, что мириады червей едят мое мясо; это было ужаснейшее зрелище, а я тут по привычке, приобретенной на Земле, старалась сохранить красоту своего тела, прихорашивала его, и в ужасе смотрела, как какая-то жидкость выступала через платье и покрывало.

Нет, опять я больше не могу. Я не могу вынести одних воспоминаний об этом. Я ухожу, мне так, так трудно.

Таня. ― Ну, знаешь, я и сама таких страстей не слыхала. Вот ужас-то какой. Если бы она не была бы дух, я подумала бы, что она не в уме, Христос с ней. Господи! Вот она тьма-то, вот она! Да, она уже лет десять, верно, как вышла из тьмы. Храни Господь ее, несчастную! Знаешь, и я пойду, всегда уморит она все мои чувства.

Август 23-го 1899 года

Мир вам. Я Мария. Мне стало теперь много, много легче от того, что я вам рассказала, а когда кто прочтет, да одумается и падут на его сердце мои простые слова, тогда мне будет еще отраднее. Конечно, я не могу хорошо высказаться, ибо я говорю не словами, а сердцем и слезами.

Теперь буду продолжать. Вот так все долго тянулось. После я стала меньше видеть свое тело, но зато чувствовала его больше. Оно как будто вобралось в меня. Иногда я как будто забывала его, только чувствовала его страшную тяжесть, оно тискало, душило меня, и тогда мрак опять сгущался сильней, рокот вон был громче, и передо мной вновь восставали картины. Нет, теперь уже не картины, а просто целые эпизоды из моей жизни. Это было еще ужаснее! Отчаяние стало брать меня.

Свой зловонный скелет, от которого уже во многих местах отвалилось мясо до костей, теперь я уже видела смутно и реже. Нельзя сказать, чтобы мне было лучше от этого, но ― и то хорошо, что не все одно и то же. Но за то мысли мои стали много назойливей восставать на меня. Вот навязывается мне какая-нибудь мысль. Она долбит мне мозг, сосала сердце; я разбирала ее и все это до тех пор, пока чувствовала что-то гнетущее, похожее на то, что если бы вам сверлили череп.

Мучение это ни с чем сравнить нельзя; гнет и томление все усиливались, мысль разрасталась, захватывала всецело все существование мое, я старалась ее забыть, отбросить, отогнать, но ничего не помогало: она лезла в мозг, лезла в сердце. Я начинала сознавать гадость моего зла, но никак я не могла понять, что мне делать...

Когда я совсем уже изнемогала, мысль уходила от меня, и я чувствовала, что я мчусь куда-то, что миллионы звуков меня преследуют, крик какой-то, какие-то стенанья мчатся за мной, и я очень хорошо понимала, что это все происходило не вне меня, но во мне самой... Тогда я опять призывала мысль, опять начиналась работа. Работа адская, работа нестерпимая и ни малейшего просвета, ни малейшей отрады!..

А бедное тело мое душило меня и все душило меня нескончаемо, и знаете, это было очень странно для меня, я чувствовала тело не снаружи, а внутри себя. Я чувствовала, что как будто все переменилось во мне, как будто я вывернулась на изнанку.

Страстное желание явилось у меня выбросить свое тело, или оторвать от себя, избавиться от него. И вот однажды, когда я так ужасно куда-то мчалась, я совершенно случайно вспомнила о Хранителе и подумала:

«Хотя бы он был со мной. Может быть, он научил бы меня, что делать». И я стала его звать, я стала его молить прийти ко мне и помочь мне.

Тут случилось что-то необыкновенное, я увидела как бы отблеск или, лучше сказать, как бы щель, и оттуда выбивался свет.

Свет!!.. можете ли вы понять, что такое свет после тьмы!! Нет, этого никто не поймет, кто не был во тьме. Ни с чем вы не можете этого сравнить. Я бросилась к свету, но сейчас испугалась, я боялась его спугнуть, я боялась шелохнуться. Меня охватил опять ужас и наболевшее сердце начало леденеть:

― Что если это только иллюзия.

Но свет раздвигался. Тогда я крикнула:

― Где ты? и если это ты, приди желанный, не мучь меня, принеси, наконец, мне смерть.

Тут я увидела его. Он был такой же, но глаза его сияли небесным светом. Это был маяк к спасению, и я бросилась к нему.

― Не смерть, а жизнь я принес тебе, я принес тебе мир и спасение.

И я упала на его грудь и слезы его падали в мое сердце; я чувствовала, как какие-то куски оторвались от меня. Мне было невыносимо больно, а вместе с тем и бесконечно отрадно. Я рада была боли, я так давно ее не испытывала, и это самая боль давала отраду. Я даже напряглась сильней, чтобы вызвать еще и еще эту блаженную боль.

О! Зачем нет слов таких у вас, которые могли бы выразить ясно все, что было со мной. Солнце! поверите ли, солнце сияло надо мной! Я видела свет около себя, и около меня было существо, которое меня любило. В своем несчастном состоянии я, кажется, была бы рада самому дьяволу броситься на шею, а тут вдруг около меня и со мной и любит меня чистый, светлый, прекрасный небожитель.

Таня. ― Она молится и плачет горячими, отрадными слезами, которые облегчают ее и успокаивают. Отдохните и вы.

Мария. ― Затем Ангел-хранитель обнял меня и сказал:

― Обратись к Богу, видишь вон там, как темная туча; это зло идет на нас, молись. Но один может защитить нас.

Ужас вновь охватил меня.

― Как зло, зачем зло? Опять тьма? Нет, я этого не хочу!

Но он успокоил меня.

― Нет, ― сказал он, ― тьмы больше не будет, только молись.

― Я не умею молиться! ― зарыдала я.

Он обнял меня и сказал:

― Повторяй за мной слова.

И я стала повторять святые слова молитвы. Я просила просветления, я каялась в своих грехах. Я просила сил, я просила искупления, и чем дальше я повторяла эти слова, тем отраднее мне становилось. Я чувствовала прилив такой силы, такой подъем духа, что мне казалось, что я слыхала ни с чем несравнимое чудесное пение, дивные звуки музыки, сердце мое трепетало, а слезы лились потоком.

Вдруг как будто что-то заслонило солнце. Я с ужасом прижалась к Хранителю. У меня мелькнула мысль: что, может быть, я чем-нибудь невольно оскорбила Создателя! Но Хранитель указал мне, и я увидела тучу, состоящую из массы злых духов. Они медленно приступили; злорадство было на их лицах; я стояла и молилась мысленно. Один из них выступил вперед и стал мне доказывать всю мою греховность. Я соглашалась с ним, и при этом молила Творца простить меня и защитить. Они читали как по книге всю мерзость моей жизни, они много лгали, но я молчала и молилась, Хранитель защищал меня, но они все сильней наступали и сильней раздражались.

Тут вдруг я увидела как солнце сияющего старца. Он был весь в белом, на груди его сиял крест. Он простер руку надо мной, потому что упала к его ногам. Я думала, что Сам Господь пришел и сказала:

― Я недостойна узреть Тебя, они правы, жизнь моя для ада, но Ты милосерд, дотронься до рабы своей и я с радостью пойду в ад, унося твою благодать!

Он поднял меня, прижал голову к своей груди, заплакал и сказал:

― Я твой покровитель, дитя мое, молись Ему, и благодать пребудет над тобой. Христос нас слышит.

Да, вашими земными словами нельзя передать и сотой части того, что он говорил, ваш язык так беден и слова так ничтожны, он очень много говорил мне, и я внимала ему с благоговением. Шум удаляющегося зла стал стихать, и солнце опять сияло. Он отошел от меня, сказав:

― Помолись еще и Хранитель сведет тебя, где ты найдешь себе удобное место. И он исчез.

Я рыдала от радости и когда успокоилась, я поднялась посмотреть, где я, и остолбенела.

Я стояла на там самом месте, где была моя могила. Мраморная гробница возвышалась над ней и золотые буквы почти уже стерлись, но я ясно прочитала:

«Здесь покоится прах Марии такой-то», а сверху было написано: «От неутешных детей и мужа».

О, как я обняла это гробницу, и губами припала к дорогим словам. Мне казалось, что они говорили со мной, я чувствовала, как я их любила теперь. И закралась во мне тайная надежда, что может быть они придут сюда, и я их увижу. Но Хранитель сказал:

― Пойдем отсюда, оставь земное земле, не жди их, они не придут. Твой муж уже старик, сам ждет смерти, и его давно нет в этом городе. Дочь твоя замужем, у нее большие дети. Сын один умер, а другой женат и далеко отсюда.

Я поразилась. Да когда же? Кода все это могло случиться?

― Прошло тридцать восемь лет со дня твоей смерти, ― сказал Хранитель.

Я поклонилась праху, и мы ушли в другой мир.

С тех пор я первый раз пришла на Землю. Я не скоро разобралась в своих мыслях и делах и не скоро утихла. Я много, много молилась и одна, и с Хранителем, и с Покровителем, и вот теперь, когда я все привела в порядок, я почувствовала желание увидеть дочь и сына. Но опять ужас охватил меня, что если в них, особенно в дочери, я увижу свой портрет, свои пороки и недостатки? Нет! нет! Я не могу, сил не хватит опять и в ней все пережить, что пережила я в себе.

Тогда я стала припоминать других подобных мне дам света и жалость к ним сдавила мне сердце. Сколько, сколько таких, как я!.. Я долго просила Господа научить меня, как им помочь, моим несчастным сестрам во Христе? Как могу я научить их? Как могу я отвратить от них грозящую им участь? И это одна мысль доставила мне опять такие страшные муки, что Господь сжалился надо мной, и послал мне Таню.

О! Какое счастье. О! Какой восторг, я все, наконец, высказала, что имела сказать, и горе свалилось с меня. Как будто его совсем не было. Я как бы выросла! Да, я плачу, плачу горячо, но слезы это как роса освежают меня. О, как глубоко я жалею моих сестер, как сладостно люблю их за их будущие страдания, и если бы хотя одной только, одной облегчить ее страдания и ее участь, я была бы совсем в ней счастлива! На все Его воля. Он простил кающуюся грешницу и воззрел Своими Божественными очами на ее грешное тело, а в лице ее Он простит всех, всех нас.

Больше нет у меня слов. Одни умиленные слезы. Отдайте их моим сестрам, пусть они хоть отчасти омоют их.

Таня. ― Она ушла. Христос над ней. Теперь она совсем другая стала. Ее состояние улучшилось. Знаете, уходя, у нее было веселое и счастливое лицо, и она сказала:

― В последний раз смеялась я на Земле, а теперь в первый раз с тех пор могу взглянуть весело и спокойно.

Ну, храни вас Господь! Ухожу и я.