Жизнь, смерть и возрождение

Сообщение Нероса

15 апреля 1900 г.

Здравствуйте! — Я — Платон. Рад, что застаю вас здоровыми и бодрыми. Пришел с вами побеседовать; не думал, что опять увижу вас так скоро. Да уж так пришлось: просила меня счастливая Марта привести к вам духа Нероса и писать за него, если вы захотите его выслушать. Он ведь сам писать не умеет.

Так как же, угодно вам будет выслушать его?

В. — С удовольствием выслушаем; тем более, что он от Марты.

О. — Так слушайте его, а писать я буду за него:

Я — Нерос. Марта сказала мне, что вы интересуетесь загробным миром, и я был бы счастлив, если бы вы выслушали меня, и рассказ мой доставить бы вам удовольствие. Поэтому я решаюсь рассказать всю свою жизнь, как на Земле, — так и за гробом.

В последней своей жизни я был солдат.

Я считал себя римлянином, хотя достоверно мне это было неизвестно. Я никогда не знал ни отца ни матери, и даже когда я уже был взрослым, то серьезно сомневался — были ли они когда-нибудь у меня. Тем не менее, если хотели меня рассердить или обидеть, то называли меня галлом, и тогда я был готов за такую обиду убить всякого.

Детства своего я решительно не помню. Я вырос между солдат, и никто никогда не мог сказать мне откуда, собственно, я взялся и как я попал к ним; да я этим очень мало интересовался.

В то время солдаты были очень грубы, это были настоящее полузвери. Да это был очень необузданный народ, и насколько они были полезны на войн, настолько были вредны в мирное время. Даже в мирное время они пили, грабили и держали себя, вообще, очень распущено. Представьте же себе — что был я, если другие, у которых были семьи: отец, мать, сестры, братья и наконец, многие из них были даже женаты, и то были они вроде зверей, — что же был я, — незнающий ни семьи, ни ласки?

Я был необыкновенно силен, имел гигантский рост, телосложение геркулеса и преград для меня не существовало. Я был настоящий зверь и удержу мне не было; — я шутя рвал толстые веревки, и из железных копий я завязывал узлы. Наружность моя была, чрезвычайно страшная, но я себя считал очень красивым. Я гордился тем, что мирные жители, особенно женщины и дети — до того боялись меня, что, взглянув на меня, когда я шел по улице — убегали и прятались. Мне это льстило и я нарочно принимал еще более свирепый вид, чтобы их больше еще пугать.

Конечно я не имел никаких нравственных начал, потому что мне и негде было их почерпнуть. Я решительно не понимал и не знал, — что такое милосердие, жалость, любовь. Я даже никогда и не пробовал их себе представлять. Вся моя забота в мирное время состояла в том, чтобы напиться, поесть сладко и раздобыть побольше золота.

Золото я обожал. Оно было для меня — все. И где бы и у кого бы я не увидел золото, я уже — считал его своим, и если нельзя было его отнять силой, то я выдумывал разные способы выманить его или просто украсть.

Религии у меня не было никакой и я ни во что не верил. Если я ходил в храм, то это только затем, чтобы полюбоваться на те сокровища, какие в нем находились, и все время, стоя в храм я придумывал, как бы их выкрасть.

Женщин я совсем за людей не считал. Мне казалось, что они немного выше животных. Я удивлялся, что их не позволяют убивать, как собак.

Животные, ну, о них и говорить не стоит! — те все были моей потехой. Когда я встречал собаку или кошку, я очень ловко перерубал ее на ходу, от головы до хвоста, и очень гордился своей ловкостью. В птиц, я на лету, шутя попадал копьем и т.д.

В военное время мы блаженствовали и жили всласть, угождая своей дикой природе. Мы рубили направо и налево и пользовались своей властью — грабить сколько хотели. Для нас война была праздником, которого мы ждали с превеликим нетерпением. Хотя и в мирное время мы усердно грабили жителей безнаказанно, особенно когда мы стояли далеко от столицы, потому что обидеть солдата всякий боялся: за это была назначена смертная казнь.

Я был настоящей идеал солдата того времени. Грубее, ужаснее меня трудно себе представить что-нибудь. Только строгая дисциплина — могла отчасти нас сдерживать, чтоб мы не стали рубить и грабить всех мирных жителей. Я положительно сердился на дисциплину; которая не позволяла мне своих же мирных жителей бить и грабить в то время, когда мне нужно было золото,

Не знаю, сколько мне было лет, но я был в самой силе и здоровье; мне некуда было девать свою энергию; и сколько я ни пил, ни буянил, но этого всего мне было мало и не удовлетворяло меня. Но, однажды, нас двинули, усмирять одну Галльскую провинцию. Там было восстание. Сказать правду, нас очень маю интересовало, за что мы деремся, благо нам можно было безнаказанно бить, рубить и грабить; вот и началось сражение.

О, какое это было для меня упоение! — Я просто захлебывался от восторга. Много я уже уложил людей при своей ловкости, но вдруг, в одной свалке, почувствовали я страшный удар в грудь, и — прежде чем я понял, что это, я упал на спину и потерял сознание.

Сколько прошло время — я не знаю, но когда я очнулся, то увидел, что была ночь. Я попробовал подняться, но не мог. Жажда томила меня, холод был ужасный и дрожь нестерпимая. Я попробовал поднять голову, и вдруг я увидел, что крошечный огонек, как бы переходил от одного трупа к другому. Я удивился и первую минуту я подумали, что боги собирают умершие души. Но потом я увидали недалеко от себя какую то закутанную фигуру, со стеклянными светильником, и около нее — старика, а позади еще несколько человек, и они что то несли.

Я попробовал издать звуки, и из меня вылетел страшный хрип, потом стони и кровь опять горячей струей хлынула у меня из груди.

Я почувствовал, что кто-то приподнял мою голову и в рот мой стала вливаться какая-то освежающая меня влага. Я открыл глаза и увидел что эта фигура прямо смотрела на меня, и что-то спрашивала; потом они о чем-то поговорили и стали меня поднимать, и опять от боли я потерял сознание.

Сколько времени прошло — не знаю, но когда я очнулся, я лежал в очень большой, богато убранной комнате, кругом были цветы, зелень, где-то журчал не то фонтан, не то ручей; я лежал на мягком ложе.

Все это меня очень удивляло и я стал приглядываться. Я был раздет, а грудь моя была обмотана полотном. Первую минуту я думал, что у меня нет рук и ног, — я ничего не чувствовал. Когда я сделал движение, я почувствовал, что все у меня цело, но что я страшно ослабел.

Как только я сделал первое движение, ко мне поспешно подошла какая-то пожилая женщина и быстро что-то заговорила. Я не понимали ее; она поднесла мне какое-то питье и потом поспешно вышла. Через минуту с ней вошла другая женщина, и эту я узнал: — это была та самая фигура, которая наклонялась надо мной, когда я был в поле. Это, несомненно, была она, но теперь она была вся в белом, и была чрезвычайно красива. Если бы я имел тогда понятие об ангелах, я бы сказали, что она ангел. Но тогда я решил, что я уже умер, и что около меня была богиня.

Она ласково и нежно наклонилась надо мной; положила свою руку мне на голову и спросила на чистом римском языке:

— Как ты себя чувствуешь? — Мне показалось очень смешно, что со мной так обращаются и я глупо засмеялся. Я решительно не знал, что ей ответить, ибо сказать правду, я не понимал, что такое чувство, а потому сказали ей, что хочу вина. Она очень осторожно перевязала мою рану с другой женщиной, приложила к ране какие-то травы, затем дала мне вина и еду.

Я долго так лежал, а эта богиня ухаживала за мной, поила, кормила, лечила меня. Я скоро поправлялся, но мне не хотелось вставать, и я притворялся, что очень слабь. Мне нравилось, что эта богиня ухаживает за мной, a тем более, что меня кормили вволю; давали вина, правда немного, во меня достаточно опьяняло уже тогда, когда я глядел на нее.

Меня удивляли больше всего — это ее разговоры и слова. Она часто садилась около меня и начинала говорить такую чепуху, что я положительно давился, чтоб не расхохотаться, потому что я заметил, что мой смех как будто ее обижал.

Заметьте до чего я дошел: я уже стал обращать внимание на то, что могу кого-нибудь обидеть. Однажды я спросил у ней.

— Зачем ты взяла меня?

Она ответила, что у ней был муж, которого она обожала, но которого убили где-то далеко, на войне. После его смерти она так скучала и страдала, что желала смерти; но что тут она, будто бы узнала великую вещь, и далее, мне казалось, что она начинает путаться: она говорила, что нашла Бога, что этот Бог дал ей много утешения, что Бог этот жил на Земле, что Он велел всех любить, всем помогать, — одним словом я ничего не понимал. Но когда дальше она рассказала, что ее Бога убили, и что Он — презренный иудей, — я опять чуть не умерь со смеха; но она так нравилась мне, что я прощал ей все эти глупости.

Трудно было моему бедному уму понять, как можно любить иудея, а меня спасти, ничего из этого я не понимал. Это был ее любимый разговор; я скоро привык к нему и слушал покойнее; а когда я увидал, что меня не гонят и продолжают кормить и поить понемногу вином, то я очень скоро поправился; я встал на ноги и стал бродить по дому и по саду.

У ней было очень много людей, работников, но все были такие странные и какие-то непонятные. Оказалось, что кроме меня, она подобрала на том же поле еще двух; один уже выздоровел и ушел, а другой на днях уходил, но прежде она его куда-то отсылала принять ее веру.

Все это было так дико для меня. Я положительно ходил как очарованный и представьте, я даже насколько сил хватало, старался удержаться от диких штук, ругательств и пьянства.

Но довольно на сегодня, — вы устали. Нерос очень огорчился, что не успел сказать всего. Но ничего, теперь он успокоился. Ухожу и я. До скорого свидания.

18 апреля 1900 г.

Здравствуйте! — Я Платон; пришел опять с Неросом. Желаете его слушать? — Он хочет продолжать свою историю.

В. — Очень рады; мы слушаем.

О. — Я Нерос. Я буду продолжать:

Так я жил у своей богини и все мне там казалось странным. Меня удивляло, что все люди окружающее ее, были не похожи на других. Все они были замечательно ласковы, приветливы и мне казалось, что я тут между ними жил всегда. Много было у них странностей. С госпожой своей они обращались, как будто она была им равна; затем почти каждый вечерь они собирались в одну комнату, запирали двери, и что она делали — я не знаю, но они говорили, что молятся этому иудею, и часто оттуда раздавалось пение и особенно прекрасен был голос моей богини. Не скажу, чтоб мне было весело, но отчего то мне не хотелось уходить. Напротив, я с каким-то страхом подумывал, когда же наконец мне скажусь, чтоб я ушел.

Что удерживало меня, я не отдавал себе ясного отчета, вероятно меня притягивала к себе моя богиня. Я постоянно звал ее так, но однажды она сказала мне:

— Не называй меня так, меня зовут Ириза. — Но я просил ее позволения звать ее богиней. Она засмеялась и сказала:

— Если тебе нравится, то называй, но знай, что богинь нет, есть только один Бог.

Часто слушал я ее рассказ о ее Боге, и знаете, я даже начал чувствовать к Нему уважение. Я даже начал прощать Ему, что Он иудей. Однажды, она довела меня до того, что я предложил ей отомстить за ее Бога. Но она сказала мне:

-— О нет, нет, ты не понял меня, не мстить, а прощать Он повелевает вам. Ну, это я уже совсем отказался понимать. Прощать врагам! Это было больше, чем глупо, и я решил, что Он, если — и хороший Бог, но что Он тем не менее — трус.

О, как у моей богини было хорошо жить! — И как мне — тяжело переходить к тому, что было дальше! Мне очень трудно рассказывать вам, что со мной дальше было. Я уже сказал вам, что все в ней было не так как в других. Голосом ее я заслушивался, и часто сидел я как очарованный, слушая ее, или смотря на нее и любуясь ею.

Не подумайте, что я любил ее как женщину, — о нет, мне в голову не приходило что-нибудь подобное, и если бы что-нибудь подобное пришло мне в голову, очарование прошло бы немедленно и заменилось другим чувством. Я любил ее истинно, как богиню, я обожал и боготворил ее, я считал ее существом выше себя, совсем не таким, как я.

Однажды я пошел ее искать, потому что прошло уже несколько часов, как я не видал ее. Когда ее нашел, она сидела перед каким то ларцом и что то делала; я подошел ближе и вдруг увидал, что она разбирает какие-то сокровища. Это было все золото и другие камни. Я остолбенел. Я так давно не видал золота, что дух сперся у меня и кровь прилила сначала к сердцу, а потом к голове и я почти прохрипел:

— Что это? — Она посмотрела на меня и спокойно сказала:

— Это женские украшения. Но что с тобой? — Я постарался успокоиться и спросил:

— Что же ты с ними будешь делать?

— Видишь, ко мне придет один старик. Он ученик Его, и вот я все отдам ему. Он обратит все это в золото, и раздаст многим нуждающимся из нашей веры. Из них есть очень бедные люди. Многие даже не могут работать, ибо должны скрываться.

— Как, — думаю я себе, — отдать это какому-то чужому старику! — И я положительно задохся. Я опустился пред ней на колени и сказал:

— Отдай мне, я тоже очень беден. — Но она сказала:

— Что ты, разве такие бывают бедные? Ты сильный, здоровый человек, ты не только для себя, но — мог бы работать даже на других. А там, столько нужды, столько бедноты, столько детей, у которых убили и отца и мать!

— Но зачем же им так много золота? — Она грустно улыбнулась и сказала:

— О, если бы, хотя на одну сотую часть из них хватило! Этого золота слишком мало, чтобы помочь всем тем, кому мы должны помочь. A ведь я не знала, что ты так жаден на золото. Вели хочешь, я дам тебе что-нибудь на память. Выбери себе что-нибудь.

Но как мог я что выбрать, если я хотел получить все! Тогда она сама выбрала браслет; это была золотая змея и два драгоценных зеленых камня были вместо глаз и она сама надела мне ее на руку, сказав:

— Змея — мудрость, пусть это будет тебе на память обо мне, и может быть, ты когда-нибудь примешь мою веру, ради меня.

Но что значил этот подарок! — хотя я видел, что она мне не отдаст этого золота, но в моем воображении это было уже все мое. Надо было только придумать, как его взять — силой взять было невозможно, но как же иначе? — как взять? — вот это мне оставалось придумать. Я спросил ее:

— Когда придать этот старик?

— Не знаю, — сказала она, — я жду его или сегодня ночью, или завтра рано утром. Так скоро! — думаю я про себя ,— что, что можно придумать так скоро? Тогда я сказал:

— Ты говоришь, что он старик? Его ведь могут убить, ограбить, — позволь мне его проводить до места.

— О, нет, — сказала она — он не один; с ним идет много его учеников и потом он передаст это другим. Нет, я не боюсь за него.

Я замолчал, но ум мой работал и придумывал, чтоб во что бы то ни стало, но помешать ей отдать такое богатство. Она преспокойно все сложила, передала мне ларец и сказала:

— Помоги мне донести этот ящик. — Я взял ящик в руки; идя за ней я успел вполне осмотреть замок и устройство его. Мы вошли в комнату, где я еще никогда не был. Это была небольшая комната, в которой стояло ее ложе, а в углу стоял крест и на нем было повешено изображение ее Бога. Я спросил ее.

— Ты тут спишь?

— Да, — сказала она; — взяла ящик и заперла его под свое ложе, а там был еще ящик.

Выйдя от нее, я был окончательно пьян, я не мог ни пить ни есть. Голова моя горела, а золото так и стояло в моих глазах. Я постоянно вспоминал с каким-то жадным трепетом, что — вот-вот придет какой то чужой старик, и все мое золото заберет. Я давно считал его своим и уже расстаться с ним я не был в состоянии.

Как прошел день — не помню; но я все бродил по саду около ее окна, придумывая, как его взять.

А она, как нарочно, все сидела в той комнате со своей старухой, и все что то там делали. Только вечером она на минуту вышла из комнаты, а я — немедленно вскочил через окно и спрятался за тяжелой занавесью. Сказать правду, у меня еще не было никакого плана. Я просто хотел видеть, как она опять будет доставать это золото. Она вошла в комнату, опустилась на колени перед крестом и, вероятно, молилась. Слезы струились из ее глаз, но я старался не смотреть на нее, и мне было так тяжело и даже страшно.

Но, наконец, она кончила; я слышал как она близко подошла ко мне; я замер; она открыла окно и как будто прислушивалась. Я не дышал; мне казалось, я не выдержу, но брошусь к ней, и буду умолять отдать мне все это золото, мне казалось невозможным отказаться от него. Но она отошла, разделась и легла. Я стоял и все ждал. Она лежала, но скоро ее дыхание стадо ровно и она заснула. Я вышел из засады, подошел к ней и думал:

Что делать? ведь сокровище под ней; — нельзя, чтоб она не услыхала шума, когда я буду ломать замок.

Я все стоял, и вдруг я взглянул на нее и увидел, что она открыла глаза. О, мой ужас! — но в ее глазах не было ни ужаса, ни испуга, а одно лишь удивление. Я не помню, как это случилось, но я поднял нож — и вонзил ей в грудь!!.. И именно в то самое место, где когда-то была и у меня рана, и которую она залечила мне.

Да, я часто представлял себе эту рану, именно там и была моя рана!.. Как это давно было!, и как это было страшно!, и теперь еще я вспоминаю все это с ужасом!. Сколько я убивал людей, и до и после этого, но это убийство было совсем другого рода, это было страшное убийство!

Все остальное было легко сделать: я сломал замок, взял сокровища, выскочил в окно; в конце сада паслись лошади; я вскочил на одну из них и помчался. Я так мчался, что скоро лошадь моя зашаталась и пала. Тогда я побежал. Сколько я бежал, не знаю и даже куда я бежал не знаю. Я три дня не ел, и только раз напился воды. Но поняв, что теперь меня догнать нельзя, я остановился и стал отдыхать.

Это было в лесу. Проспав, не знаю сколько часов, я проснулся, и первое, что я почувствовать, это — голод. Я пошел медленно, и скоро дошел до селения, и так я пробирался до своего легиона. По дороге я пил сколько мог, и играл в клинок и уже много истратил из того, что у меня было. Я продавал часто за пустяки, чтоб только поскорей от всего избавиться и обратить все это в золото.

Я почти все время был пьян, а когда хмель проходила, я вдруг видел ее, видел ее улыбку и слышал ее голос. Тогда я как сумасшедший вскакивал и бежал, чтоб ничего не видать и не слышать. Но у меня было еще мучение, от которого я не был в состоянии отделаться, я не мог видеть змеи у себя на руке и, представьте, у меня был просто панический страх, когда я хотел снять ее: мне казалось, если я сниму, то со мной должно случиться что то ужасное.

Но будет. Пора кончить на сегодня. Он уже ушел. Ну и солдатик, Бог с ним; увидим, что дальше будет. До свидания.

21 апреля 1900 г.

Здравствуйте! Ваш контроль звал нас на сегодня, вот мы с солдатиком и пришли. Он с нетерпением ожидает вашего разрешения продолжать свою историю. Вы готовы и позволяете начинать?

В. — Очень рады, мы слушаем его.

О. — Наконец я вернулся домой, т.е. в свой легион. Но я вернулся совсем другим, чем был раньше. Я был сумрачен и страшно зол. Глядел я исподлобья, ни с кем не говорил. Вся моя веселость покинула меня, а временами я просто был ужасен. Скоро не только мирные жители, но и товарищи меня боялись, и сторонились. Даже начальство избегало мне делать замечание, так свиреп был мой вид. Я пил с утра до вечера и ко всем придирался. Однажды я подслушал разговор, двух товарищей солдат:

— А я думаю, — если он, — т.е. я, отправился бы к богам, то никто не был бы в претензии. А другой сказал:

— Да, — он, — вероятно, скоро доиграется до чего-нибудь: его все боятся и ненавидят.

Мне было чрезвычайно приятно, что меня все боятся так мне было как будто легче. Но в сущности я стал большим трусом. Я, во-первых, боялся женщин. Я со страхом глядел на каждую женщину, которую я встречал, боясь узнать в ней ее; a затем я ужасно боялся тех людей, которых называли христианами. Мне казалось, что если я встречу такого, он сейчас узнает, что я ее убил. Раз арестовали одного христианина, и я должен был участвовать в его конвое, а когда я увидал, что это старик, я сейчас вообразил себе, что это именно тот, которого она ждала, и я сбежал с караула, хотя за это меня могли казнить.

Да, все это было ужасное для меня время. Конечно, все золото и вещи я спустил очень скоро; да я и не берег его. И странно: меня не смущали мои преступления, т.е. что я убил и обокрал, ведь я столько крал и убивал, но меня мучило, что именно я ее убил. Я почти был уверен, что она не простой человек, но что она богиня; а главное, я очень тосковал, что я ее не увижу.

Так шло время. Я все пил, а силы мои слабели. Я чувствовал, что я уже не тот; часто я не попадал в цель. Глаз мой не стал уже так верен и рука ослабела. Но я продолжал пить. Потому, что когда я был трезв, я испытывать прямо муки.

Но тут послали нас опять усмирять какую-то провинцию. О! — как я был доволен. Я опять рубил направо и налево. Я захлебывался от крови, хотя рука моя уже значительно ослабела. Я с восторгом и увлечением убивал женщин и детей, потому что я был убежден, что я мстил за нее; но кому!., и как!..

В одной схватке меня убили. Случилось это неожиданно, конечно, и я не понял, что умер. Я продолжал драться, но меня удивляло только то, что я никого не убиваю. Да, это было очень странно для меня; я бросался с остервенением, но мои жертвы не обращали на меня ни малейшего внимания.

Я остановился, потому что я увидел, что меня окружили какие-то странная существа, не люди и не тени. Взглянув на них, я удивился их злорадству и это меня немного отрезвило.

Где я? — думаю себе, и что это все значить? Но они подняли: такой шум, что я опешил. Они указывали мне на мое тело и хохотали. Я очень удивился увидя себя проткнутого насквозь. Я ничего не понимал, что все это значить, и наконец, из их крика, я понял, что я убит. Тогда я потерял сознание.

Сколько это продолжалось, — не знаю; но когда я очнулся, то увидел, что меня опять окружили эти духи; о, как они были злы и отвратительны; я старался от них отделаться бранью, но это их только смешило, и вызывало тысячи насмешек надо мной. Это уже было совершенно для меня ново и невыносимо, и опять я терял сознание.

Затем передо мной, как сон, начала проходить в картинах вся моя земная жизнь. Я был один; но часто я приходил в такое состояние озлобления, что, когда я видел тех, кого я убивал, я снова хотел на них бросаться, чтобы опять их убивать.

Иногда я смутно слышал, какой-то голос, который около меня рыдал, и тогда я смолкал и прислушивался, и что-то начинало, как будто во мне просыпаться: но это продолжалось недолго.

Кто-то как будто хотел ко мне прорваться; кто-то мне очень близкий и дорогой, но что-то его удерживало, и я опять оставался один.

Но когда в этих картинах я увидел ее, — то я принялся так неистовствовать, и так кричать, что меня опять окружили злые духи. Недолго думая, они подхватили меня и помчались куда-то.

Сначала я видел свет солнца, но потом все делалось темней и темней и остался один мрак. Я все видел в этом мраке. Наконец мы опустились, т.е. лучше сказать меня опустили на какую-то землю. Я сразу ничего не мог понять: ни где я, ни что делается со мной. Под ногами у меня была земля, но я чувствовал, что она мертвая. Это трудно рассказать, но я именно чувствовал, что она была мертвая. На ней ничего не было, кроме каких-то костей. Над головой была как черная шапка, мрак кругом.

Меня окружали духи. Они карабкались по земле; другие тут же летали. Они скорее напоминали каких-то гадин, но не людей, и не духов. Они почему-то стонали, корчились, хохотали, что-то кричали, хотя их никто не обижал и не мучил; и они все это сами, добровольно проделывали. Скоро мне надоело все это, и я перестал смотреть на них и все они исчезли.

Вдруг, я оборачиваюсь и вижу, что передо мной, груда золота. Я очень обрадовался и сейчас же бросился к ней. Мне казалось, что если есть золото, значит — все есть. Но я увидел, что подойти к нему я не могу: передо мной пропасть, наполненная кровью. Тогда я разбежался желая перепрыгнуть и упал в эту пропасть.

Я почувствовал как я тону в крови; кровь заливала мой рот, нос, уши и при этом мои жертвы обхватывали меня и тянули глубже в это море крови.

Вдруг я почувствовал, как кто-то меня взял за руку и вытащил. Это была она, моя богиня. Я бросился к ней, но она покачала головой; между ею и мной лежала змея, а она стала исчезать, a змея стала рассыпаться в золото. Я с алчностью хватал это золото и прятал его куда только мог; я даже пробовал его глотать, и все же его было много, очень много! Я чувствовал такую тяжесть, но все больше набирал его, и до тех пор набирал, пока падал от изнеможения.

Вдруг вижу: поодаль стоят роскошные столы со всевозможными яствами. Вино в дорогих кувшинах; мало того громадный фонтан из вина и наконец — целые водопады из самого моего любимого. Я жадно пил, без конца пил. Но в то именно время, когда я наслаждался вином, оно все мало помалу превращалось в кровь, a все яства — в человеческое мясо. Я с отвращением отворачивался от него, чувствовал страшное омерзение и невыносимую тошноту, но остановиться я уже не мог, я все продолжал и пить и есть все это. Но тут я опять увидал ее и стремглав бросался к ней.

Да, я видел ее всегда в белом и со страшной раной в груди; когда я только бросался к ней, выползала опять змея, а она исчезала. Иногда из земли подымалось что-то похожее на пар, и я уже увидел войну. Я убивал без конца, я рубил все, что мне ни попадалось, живого и мертвого, и вдруг меня провозглашали царем. Меня сажали на трон; кругом роскошнейший дворец, у меня легионы войск и я так счастлив, так счастлив, — у меня есть все, что мне надо; у меня даже тысячу раз больше, чем надо; опять стоят столы с яствами и вином, опять царские с-кровища, которым конца нет.

Но вдруг я замечаю, что мне подали не корону, но что это была змея. Я с ужасом отодвигался, бежал от нее, а она гналась за мной. И все вновь пропадало.

Опять я погружался в мрак, опять тьма страшная, непроглядная, ужасная,, заставляющая кровь стыть в жилах; опять она, такая блестящая, белая, предстает передо мной, и рана зияющая открыта в груди. Она садится далеко от меня и. я вижу, что горько плачет, ее слезы душат меня. Я начинаю осторожно подползать к ней, она все меня не замечает, но когда я подползал так близко, что мне казалось, я могу дотронуться до нее, то она исчезала, и опять я видел золотые горы, кули драгоценных камней, и так все без конца одно и то же.

О! Какая это была мука! Мука, доводящая до отчаянья! Безраздельная мука! Беспредельная мука.

Мне было до того противно и золото, и вино и все сокровища, что я не мог их видеть и чувствовать около себя, но они не оставляли меня и чем я чувствовал к ним большее отвращение, тем их становилось все больше и больше, а она приходила все реже и реже, и чем легче мне все это давалось, — тем противнее все это казалось мне.

Скоро кругом меня накопилось так много всего, так много, что мне некуда было это девать. Я чувствовал и сознавал, что все это было не нужно мне; я старался золото куда-нибудь забросить, зарыть, чтобы его не видеть. Яства производили прямо болезненную тошноту, а вино!!.. О, вино!! — как я ненавидел его!!.. и тут уже все чаще и чаще стали появляться убитые мною, а ее уже не было.

Теперь уже убитые мною смотрели на меня с укором, с таким укором, которого переносить я не был в состоянии; я бросал в них золото, я бросал в них еду, вино, но они все стояли и укоряли!!.. О!.. разве может кто понять весь ужас моего положения?! Сколько бы я ни рассказывал вам, вы ничего не представите себе, у вас ни фантазии такой не будет, ни слов ваших не хватить, язык ваш очень плох и беден.

Довольно на сегодня. Он ушел. Он так волнуется, что теряет все силы. Ухожу и я. До свидания.

24 апреля 1900 г.

Здравствуйте! Как поживаете? Желаете продолжать? Солдат давно тут и жаждет поскорей высказать вам что у него на душе. Он уже и теперь волнуется. Ну, пустить его?

В. — Мы готовы, может рассказывать.

О. — Да, страдал я невыносимо. Никто не может понять всех мук ада. Это невозможно описать; я под конец, дошел до такого состояния, что уже не мог понять ни себя, ни того, что я видел: золото лилось рекой, яств было навалено целые горы, из вина были целые водопады и целые потоки, одним словом мое состояние можно было сравнить с утоплением: я захлебывался, я положительно тонул в изобилии благ земных, но вдруг все пропало, — и я опять почувствовал мертвую почву и мрак. Кто-то сказал мне:

— Не довольно ли тебе теперь наслаждаться? Ты ведь теперь верно уже и пьян и сыть больше, чем по горло. Полакомился, ну, и довольно же, наконец.

И я увидел злого духа; о! как я ему обрадовался! Наконец-то кончилось это отвратительное, невыносимое состояние и начинается нечто другое. Он был отвратителен, но я ему был рад. Он сказал мне:

— Ну, хочешь, все будет по-другому? Тебе, верно, все это уже больше не в моготу. Если хочешь, то теперь можешь служить нам; срок твой прошел; идем.

Но я так был разбит, что не мог подняться. А он говорит мне:

— Ну, если ты не хочешь идти со мной, то как хочешь, оставайся здесь и наслаждайся еще.

О, как я испугался! Ужас сразу ободрил меня, и я ухватился за него.

— Нет, нет, идем, куда хочешь, идем, но здесь я оставаться дольше не могу.

Вот мы и полетели. Сначала все был мрак, но потом я увидал массу звезд; сколько, сколько их не было! Какой свет шел от них! Их было столько, что не перечесть; были и большие и малые, и все разных цветов, а он сказал мне:

— Видишь все это? Это мир или вселенная. Это все миры или лучше, или хуже твоей земли, на которой ты жил; это царство света, а позади, за нами осталось царство тьмы, то, что называют — Рок! Ведь и царство света все наше, но вот задача наша, все это забрать и владеть этим всем, и ты должен, как и все мы, добиваться этого. Это есть наша задача и наше стремление. Я очень удивился.

— Как забрать? — спросил я его.

—- Что же тут непонятного? требуется царство света обратить тоже в царство тьмы;

— Что же я могу для этого сделать?

— Видишь, ты должен, все что только живет, все что только дышит, дух ли, человек ли — все развращать, все губить, чтобы все довести до такого состояния, в каком ты сам находишься.

— Но как? — и что я могу сделать?

О, это не твоя забота, ты младший здесь, тебя будут учить, направлять, а твое дело только слушаться. А вот, если ты не послушаешься, то тебя ждут опять все муки, и муки во сто крат хуже, чем были.

И так он стал меня просвещать. Я понять только одно, что за все меня ждет какое-то наказание. Но мне было все равно!.. Я так был пришиблен, что лишь что-то смутное носилось в моих мыслях; вообще я был как каменный, меня ничто не удивляло, я даже не пугался.

Он стал меня водить по всем планетам; стал показывать все миры; я был и на Земле, но теперь я ее не узнал, так она переменилась за это время; все казалось мне каким-то хаосом. Да, могу сказать, что все первое время я был как бы во сне. Одна картина сменялась другой, один дух — другим, и я крайне смутно понимать все, что собственно я делал и что должен был делать, а меня постоянно ругали и постоянно пугали какими-то наказаниями.

Но потом, понемногу я стал привыкать и понял, что я должен на каждом шаге делать какую-нибудь гадость. Я должен был все противопоставлять другой силе — силе добра.

Да, я многое тут узнал: я узнал, что есть настоящий Бог и что действительно существует Христос и что Он наш первый и самый страшный враг. Я узнал, что существуют ангелы, святые духи, хорошие люди, хорошие духи, что мы враги всем им и что они враги наши и что это будет война.

Затем я узнал, что такое Рок: во первых, — есть старший дух, падший ангел, Денница, а мы все его слуги. Затем есть старшие духи, тоже из падших ангелов, а что мы — падшие души. Что Рок состоит из массы планет, где вечный мрак, но что мы отлично видим в этом мраке, что нас очень, очень много и мы делимся на миллионы групп и все мы подчинены старшим духам.

Я сказал, старший у нас Денница, и считая с ним, на Роке находится всего семь важных духов, и каждый из них имеет свою должность. Это те дары, которые им даны от Бога, еще до их падения; но которые они извратили в себе. Так один был одарен великой мудростью, в называется Мудрость, но его зовут в насмешку Философ; он управляет всеми науками, всеми знаниями, а потому он старается все это извратить, и вот почему люди не могут постичь многого; вот почему людям так трудно все дается.

Другой называется Пламенный, а зовут его — Рыжий. Этот был одарен высшей любовью. Это он извратил любовь; вот почему все чувства извратились, вот почему появилась месть, ненависть a все другие страшные чувства, которые губят людей; все чувства он извратил.

Третий носит название Стихийный; но его зовут Горбун. Не думайте, что он горбат, — но ходить он всегда согнувшись, опустив глаза и подняв плечи. Он знает все законы стихийные; он учить людей как все испортить на своей планете, чтобы все стихии пошли не на благо, а на погибель людей.

Четвертый называется Жизнепроводчик, но зовут его Скототит, потому что он знает все, — чем управляется всякий зверь, каждая букашка. Это он извращает всех зверей и научает людей, как мучить, изводить и извращать всякого зверя.

Затем пятый называется Знахарь; он управляете всеми растениями, он знает каждую травку, каждое дерево, на что они, и какую пользу приносят, и как излечивают, но он старается во вред человеку и делает их вредными, даже не только для людей, но и для животных.

И шестой — Законник, он знает Божеские законы, как должен человек к человеку относиться и как дух к духу; какие законы связывают их, и он старается извратить эти все законы.

И наконец в седьмой — Денница; этот обладаете всеми вместе взятыми их дарами. Он несравненно выше их всех, потому что он обладаете всеми этими дарами в совершенстве, и он во многом отличается от всех остальных злых духов. Он править всеми ими. Он глава всего Рока. Он первый пал и всех совратил остальных, и потому все, сколько их есть, — все ненавидят и боятся его. Во-первых, потому что он своими занятиями выше их всех, а сил его никто из них не может измерить. Они не знают его границ. Во-вторых, они ненавидят его за то, что он лишил их блаженства, и если он достигнете той задачи, к какой они все стремятся, и даст им блаженство — то все-таки они будут подчинены ему.

Своей наружностью Денница сильно отличается от остальных злых духов. Он говорит всегда людским словом и необыкновенно красноречив. Он даже не утратил своей внешней красоты, как другие. Он силен, он смел до дерзости, он неприступен и горд и все законы на Роке исходят от него.

Денница тоже ненавидит всех подвластных ему духов, но как-бы вы думали за что? — а это за то, что они предпочли его Богу. Это я уже после понял и это верно. Он так страстно и горячо любит Бога, что презирает всех противников Его и до болезни ревнует и завидует всем последователям Бога.

Кроме этих, есть еще и другие падшие ангелы; но они не обладать отдельными качествами, а подчинены одному из тех шести старших духов, несмотря на то, что у каждого из них есть своя особая группа падших ангелов. Затем идут миллионы падших духов и душ, т.е. вроде меня, — и вот все, кто составляете это царство тьмы.

Итак я сказал, что тут царит одна ненависть и общее у всех стремление: погубить царство света.

Все они страшно несчастны; все они постоянно ощущают муки ада; всех их съедает ненависть, злоба, зависть к Деннице и друг к другу; каждый из них постоянно боится, что один возьмет перевес перед другим, и я думал, что во всем Роке счастлив один Денница, но и в этом мне пришлось скоро разубедиться.

До этого я видел его только раз, и то издали. Вообще все падшие духи, да и ангелы, когда он идет, стараются исчезнуть. Страх и ужас гонит всех от него; потому я долго не мог его рассмотреть; я тоже бежал от него, когда слышал, что он идет. Подходить к нему только те, кого он зовет, или те, кто отдает ему отчет, — но я был такой мелкий дух, что мне до него не было дела.

Но вот однажды... Но прежде чем я это расскажу вам, я должен вам заметить, что я чрезвычайно скоро все постиг. Когда я умер, ум мой был так не развит, а кругозор мой был так узок, что если бы я не был так порочен, то мог бы сравнить себя с ребенком. Но здесь, на Роке, я так быстро развился и чрезвычайно многому научился. Я понял одну важную вещь, — что и тут есть свободная воля; ее могут подавлять, угнетать, насиловать, но отнять ее никто не в силах.

Потом, шатаясь по всем мирам, я много наблюдал, присматривался, применял жизнь и ощущения других к себе, и стал приобретать самостоятельность. Я скоро из кроткого и загнанного существа сделался тоже злющим, неукротимым и — страшно непослушным. Я понял, что наказаний нет, что каждый сам казнит себя. Я понял, что сила наша ничтожна в сравнении ъ силой добра, и что если кто следует злым наветам, то это только потому, что это ему лично или приятно, или выгодно. Я понял, что каждый из вас страшно рад, когда проиграет другой, и каждый, даже в ущерб себе, готов сделать другому гадость, чтобы чем-нибудь досадить один другому. Я понял также очень хорошо, что при таком строе Рока нет возможности злу бороться с добром, и что если кто борется, то только один Денница и главные падшие ангелы, а мы, духи, даже не понимаем той цели, за что мы боремся, и только наше падение нас держит тут и приковывает нас к царству зла; это именно потому, что каждый из нас, чтобы вернуться в мир добра, должен раскаяться, но это стоит страшных мук, а мы, падшие души, так измучены и изнурены, что у нас нет сил самим еще накладывать на себя новые муки. Поэтому мы поневоле плывем по течению, лишь бы еще больше не страдать; в сущности мы все-таки страдаем все: вечная тоска, вечное чувство злобы, которое нас снедает, и вечная зависть к миру добра.

Узнав и постигнув все это, я скоро охладел к своей миссии и стал относиться к ней как к чему-то, что меня ровно не интересует, Я даже бросил смущать людей, а если я это изредка и делал, то просто только для своей собственной забавы, или чтобы хотя отчасти заглушить те чувства, которые меня угнетали.

О, как много приобрел я познаний на Роке! Ни одна школа не даст мне того, что дал мне Рок!

Однажды, после того как я очень долго странствовал по миру света, я почему-то заглянул на Рок; чувства мои были ужасны, я несказанно тосковал по жизни и по всему добру, и чтобы отдохнуть, я направился на одну из пустынных планет. Но, надо вам сказать, что у Денницы, есть своя, отдельная планета, а на другие он только изредка заходит, и это всегда можно узнать даже издали, ибо он мрака не любит и на той планете где он, он воспроизводит свет. Это присуще ему одному.

Я был так угнетен, что не заметил, что на этой планете свет, что значило, что он там. Когда я опустился на эту планету, я вдруг увидел его. Он был один. Первую минуту, от страха, — я не знал, что делать, я даже потерял способность летать, но видя, что он так занят, что меня не замечает, я подошел к нему ближе, прямо из чистого любопытства, и вглядевшись в него, я увидел, как страшно он страдает.

Только тут я понял, что все ваши муки ада вполне ничтожны в сравнении с теми муками, который дает ему ад. О! Какой это был ужас!.. О! Насколько это открыло мне глаза!.. Я испугался, я содрогнулся, я торжествовать, видя все это бессилие!!.. Я понял, что если он, глава и царь ада, так бессилен и ничтожен, то что же мы такое?!.. Где же вся власть темного царства? Где же ему бороться с миром добра?

Картина будет далеко не полна, если я скажу, что видел его на голой, мертвой земле, в полулежащем и полусидящем положении. Стиснув голову руками, он, казалось, хотел бы раздавить ее; а в глазах его отражался такой безнадежный и безысходный страх, такой ужас!.. такое отчаяние, — что я содрогнулся и подумал:

Ты сила и мощь; ты совратил стольких душ, но что же можешь ты дать взамен того, что ты отнял у них!.. — разве только твой ужас и твое отчаяние!!..

И такая глубокая ненависть стала в моем сердце, что я даже потерял страх к нему. О! как мне хотелось вылить перед ним мою злобу но он, не замечая меня, стонал, качаясь со стороны в сторону, скрежетал зубами и бил со всей мочи кулаками о мертвую почву, на которой находился.

Скоро он, вероятно, почувствовал мое присутствие; или что за ним наблюдают, но он встрепенулся, адская улыбка искривила его губы, глаза загорелись и он оглянулся.

Но страх уже мчал меня и я с быстротой мысли, сам не зная куда и зачем, старался уйти как можно дальше от этого места.

Через некоторое время я его видел опять, сияющим, торжествующими Он принимал почести, — как царь, нет — больше: как Бог. Но я не мог с презрением не улыбнуться глядя на них всех и сказал про себя:

— О, проклятый фигляр! — ты больше вашего страдаешь; ты несчастнее всех в мире, и ты достоин больше жалости, чем все несчастные существа, вместе взятые!.. Спасает тебя одно притворство!..

Но будет. Вы устали. А солдатик то наш каков?.. Вот именно бравый солдат, право. Поначалу трудно было ожидать всего этого от него. До свидания.

27 апреля 1900 г.

Здравствуйте!.. Мы опять с солдатиком к вам пришли. Желаете нас слушать? Он сегодня спокойнее выглядит, не так волнуется. Он начинает меня интересовать, я буду его с удовольствием слушать. Вы готовы? — Может он говорить?

В. — Да, все готово; просим начинать.

О. — С тех пор я старался быть на Роке как можно реже, и меня никто не удерживал, потому что все отлично знали, что куда бы я ни пошел, — я вернусь на Рок.

Это ведь не на Земле, где всякий стремится жить там, где ему не место. У вас часто великий мыслитель живет в лачуге, а какой-нибудь глупец — в палатах; тут этого нельзя сделать. Тут — как святой не может жить на Роке, так и падший не может жить на высших планетах, и не потому, чтобы его не пустили туда, а потому что та жизнь не соответствует его духу, следовательно, ни моя оболочка, ни мое настроение, не позволяют мне там жить.

Я все бродил по вселенной, приглядываясь к разным планетам, к разным жизням, людям, к духам и постепенно все изучать и никто мне не мешал это делать, ибо возлагаемых на меня поручений я больше не исполнял.

Сначала меня бранили за это, потом перестали их давать, a затем совсем махнули на меня рукой. Да, таких духов, как я, очень много. Однажды я даже отыскал Иризу, но видел я ее только издали; она была между святыми духами, но у меня не хватило сил подойти к ней. Знаете, я нисколько не раскаивался, что убил ее, нет, — меня мучило только то, что я убил ее благодаря такой низкой цели, я променял ее на проклятое золото, — вот это меня прямо убивало. Если бы я тогда сознавал насколько ей теперь хорошо, я может быть опять бы убил ее, чтобы доставить ей это блаженство. Но мне было стыдно, мучительно стыдно, что я убил ее из-за золота.

Раз я встретился с высшими добром, милосердием и всепрощением!.. О! — какое сильное, глубокое!!!.. нет, все эти слова не могут объяснить того чувства, какое я ощущал, и то блаженство, которое я пережил подойдя к ним и поняв их!.. Я сразу понял, почему Ириза могла так горячо любить и благоговеть перед ними.

Я тут только понял, что все, именно все, должно быть так, как оно есть, т.е. все, что существуете: зло, добро, порока, несчастья, страдания, — все, все должно существовать! да, это великая истина; я понял, что весь мир, т.е. люди, духи и все, что живет, и даже не живет, есть одно целое, это именно и есть тот атом, да, другого слова нет, все это есть крошечный частицы, который составляют одно большое духовное и Божественное целое или тело, а что Бог есть душа этого тела.

Я понял, что если бы взять тело человека, и устроить так, чтобы оно было в вечном свете, — при вечном блаженстве, то что бы стало с этим телом? Представьте, что мозгу не нужно было бы работать; о чем ему думать, когда все так прекрасно, лучше ведь не выдумаешь; желудку не нужно было бы питаться, ибо он всегда сыт. Зачем движете или перемена места, когда везде одинаково хорошо; зачем руки, когда им нечего делать, то же относится и к чувствам: — зачем любить, когда нет другого чувства кроме любви, зачем блаженство, когда даже и понятия нет о другом состоят и, зачем свет, когда мы его не замечаем, ибо не знаем тьмы?

Такое тело не может существовать, все атомы, которые составляют это тело, распадутся, потому что нет никакой борьбы, никакого стремления и душа не можете жить в таком теле, а особенно такая великая душа, которая сама полна всех стремлений, всех великих порывов, и потому все эти маленькие части, непременно должны быть разные, — разно чувствовать, разно понимать, разно стремиться и бороться между собой, будут стремиться один к другому, в борьбе будут жить, волноваться, двигаться, кружиться, соединяться, разъединяться, чтобы потом опять сплотиться, и одни будут подчинять себе других в составят одно целое; и когда все эти атомы соединятся плотно, тогда они подчинятся душе и дух возьмет перевес над телом и постепенно обратит это тело в высшее, духовное, но столь духовное, что уже нельзя будете разобрать, где душа, где тело, и произойдет полное слитие. Тогда настанет то, чего мы и представить себе не можем, — да и невозможно представить, смешно даже силиться все это представить, когда теперь у нас нет тех понятий, которыми мы могли бы все это представить.

Ведь не может моя нога себе представить зачем она ходить; не может представить моя рука, зачем она работает; глаза, зачем видят; зубы, зачем жуют пищу. Они не могут, т.е. моя рука, нога, зубы, желудок и все органы и все члены, каждый по себе, не могут представить, зачем все это нужно для души, они только могут чувствовать, когда им больно, когда они устали, когда они страдают, но остальное чувство им неизвестно. Так и мы, атомы, не можем себе представить, что будет тогда, когда все превратимся и подчинимся душе и сольемся с ней.

Не знаю, хорошо ли я это все выразил, и понятно ли вам? — но я так хорошо чувствую это, я так глубоко вник в эту великую истину!

Когда я это постиг, я очень задумался: что же может, что же может помочь скорей и скорей соединить нас? Что же самое главное нужно нам всем, чтобы помочь, как можно скорее соединиться, слиться с этой Божественной душой? Но я, пока, не находил и это мучило меня; я много, много, очень много, думал об этом; я знал, что если бы все это узнали, то, вероятно, все бы, все, пошло скорее, даже пускай не все, но хотя бы две трети, то и это подвинуло бы дело и что много еще страданий происходить, именно от того, что мы не знаем это. Поэтому я еще сильнее стал приглядываться ко всем, но не находил.

Однажды я встретил Марту. Я слыхал еще раньше про нее, что она может указать в чем счастье. Я подошел к ней и спросил ее:

— Марта, скажи мне, как сделать, чтобы быть счастливым? — она сказала мне:

— Полюби своего брата. Я не понял, и ответ ее мне казался странным: что значить «брата?» я до сих пор никогда не думал ни о ком. Я не сознавал, что такое родство, брат, сестра, мать, отец — и какие к ним чувства можно питать, и есть ли такие чувства? — И я сказал:

— У меня нет брата. — Она сказала:

— Я дам тебе его.

Все это было для меня дико, но я пошел за ней, больше из любопытства, не надеясь получить ответ на то, что так мучило меня.

Она привела меня на Землю, и я увидал человека, который страшно мучился. Какой у него был недуг, я не знал, да это мне и не нужно было, но страдания были ужасны, и не потому они были ужасны, что ему было очень больно, нет, это меня бы не тронуло, я видел за это время массу страданий, но то было ужасно, что этот человек страдал тем самым недугом, которым, страдал и я на Роке.

Этот человек был страшно жаден до золота и до всяких земных наслаждений. Он был обжора, пьяница, развратники. Он успел пресытиться всем этим уже здесь на Земле. Он так ужасно прожил жизнь, что все наслаждения ему опротивели, а между тем у него не хватало сил расстаться со всем этим. Он ненавидел уже золото, он не мог уже есть, пить, развратничать, его натура, его тело — уже не могло воспринять этого, но он все не мог с этим расстаться и страшно мучился. Меня охватил ужас за него. Я со страхом подумал: — а, что если он все это не оставить здесь, а понесет туда, на Рок? — и такая страшная жалость охватила меня, я забыл, что это он страдает, я чувствовал, что это я, да, — именно я сам страдаю. Дух мой метался, я искал выхода и я понял, что только Один, Один Бог может спасти его, и снять — с него этот страшный завет от зла, Он Один может его спасти, как некогда Он спас разбойника, на кресте, в одно мгновение; — ведь н этот уже сознавал всю порочность свою и ненавидит свои преступления, но не может только отрешиться от них.

Я начал просить и умолять Марту, чтобы она молила Бога помочь, ибо только Он Один может помочь ему.

Марта же ответила мне: — Что нам за дело до него!.. Я совсем не ожидал такого ответа, я поразился этим ответом, и тут только почувствовал то, что почувствовал бы, если бы она сказала: «Что мне за дело до тебя»? Тут только я понял, что такое брат и что значит жалость и сострадание, а за ними, всеохватывающая любовь.

С этого времени я узнал и понял, что все мы — братья, и чтобы нам сплотиться во единое целое, нам нужно иметь именно эту самую любовь, которая нас свяжет нас атом за атомом и составит то Божественное тело, которое оживляет та Божественная душа, состоящая из Трех — Одна.

О, какая великая радость наполнила меня, и какая горячая любовь возгорелась во мне! Как горячо полюбил я всех, решительно всех, от Рока до святых, и я все, все, простил себе. Да, именно себе, потому что я понял, что никто кроме меня самого не виновен в моих грехах и моих страданиях, и что только я один могу их простить себе.

Придя к такому решению, мне захотелось идти к Иризе, и я пошел. Но во мне было еще сомнение, я не был уверен, что она будет одного со мною мнения. Вдруг, думалось мне, она понимает все это иначе? И эти мысли доставляли мне муки. Но, скоро я оправился, я был так уверен в своей правоте, что сказал сам себе:

— Что-же, если это будет так, то я расскажу ей все, что я пережил, и теперь буду я ее учить, как учила меня она некогда. О! сколько сил было во мне! Я скоро нашел ее и сказал:

— Ириза, я все простил себе, прости и ты мне! я сразу почувствовал, что и она чувствует и понимает все именно также, как и я. Она упала к моим ногам и сказала:

— О, Нерос, как я счастлива, что теперь я могу высказать тебе всю мою благодарность, за все то блаженство, которое ты мне дал. Благодарю тебя за то, что невольно, не зная сам того, прощая себя, ты значит простил и мне, за все те мучения ада, которые ты перенес за меня. И мы обнялись.

О, какое блаженство наполняло нас обоих; мы сразу почувствовали что мы именно те две крохотный частицы, которые должны сдаться в одно, чтобы примкнуть к общему бесконечному целому.

Я не знаю, сколько времени я пробыл с ней. Я не знаю, сколько раз я возвращался, чтобы упиваться блаженством разговоров с вей. Мы много беседовали с ней, и все эти разговоры улучшали меня во мнениях.

Однако я опять пошел на Рок, чтобы проверить себя и чтобы уже больше не возвращаться в него. Знаете, что показалось мне ужасно странно? Это то, что я не чувствовал к нему никакого отвращения. Я действительно видел, что мне здесь делать нечего и жить больше нельзя. Но если бы даже я мог там жить и остался бы там, то эта жизнь не была бы для меня адом.

Если вы, например, видите место, даже мучительного скажем, труда, полное лишений, ну хоть на какой-нибудь фабрике, где мучаются, страдают, но где все работают для себя. Вы будете их сожалеть, придумывать, как облегчит их труд и жизнь, молиться за них, но ненавидеть их, презирать и глумиться над ними вы не будете. Так точно чувствовал и я себя на Роке. Насмешки злых духов не задевали и не обижали меня, их нападки казались мне ребячеством, мне от души было жаль их, и я огорчался за них видя и сознавая, что эта жизнь их для них же тяжела, а мне что же, если я ничего общего с ней не имею.

Я ушел с Рока и поселился на другой планете: но я и там мало живу. Я больше все с Мартой и теперь работаю с ней.

Мне опять надо жить на Земле, но кем и чем я буду? еще верно не знаю, но думаю, мне по крайней мере сойдут н Ириза и Марта, быть священником и проповедовать в одной из христианских религий. В какой именно — это не важно, а важно то чтобы не спиться и дать хорошенько душе проникнуться всем тем, что она здесь почерпнула, чтобы идти на Землю только тогда, когда душа будет крепка в своих познаниях. Ведь когда у вас родятся то, получают забвение прошлого; это забвение очень важно для души, но когда она еще не окрепла здесь и идет на Землю может впасть в новый искушения я не выполнить всего, что хотела.

Мне надо торопиться, ибо Ириза будет ждать меня, но я думаю лучше выдержать, лишь бы на Земле сделать все, все. И хочу я так сделать не для себя. Что мне надо? — ровно ничего. Если я опять на Земле нагрешу, что за беда — раскаюсь, это не важно, но я хочу дать Земле и миру все то, что мной замыслено. Я хочу воскресить, насколько Господь поможет ту любовь, которой учит вера. Я хочу соединить всех братьев н сестер воедино, помощью в той любви, чтобы они поняли, как они должны любить друг друга, и не только когда они хороши и добры, но именно тогда, когда они злы и порочны.

— О! скажете вы, — эта задача непосильна одной душе; что может сделать одна несовершенная душа? — Поэтому я конечно не возьмусь один за эту задачу. И до меня учили, и после будут учить и со мной тоже, но я верю, что я по крайней мере приближу то время, когда люди пойдут твердым шагом к истинному пути своего спасения. Аминь.

Он ушел. Уходя, он сказал мне, что все сказал, что хотел. Но я? — я ничего пока не скажу. У меня нет еще слов, но зато слишком много мыслей. Теперь говорю вам: До свидания.