Жизнь такая, как надо: Повесть об Аркадии Гайдаре

ЖИЗНЬ ПО-НОВОМУ

Уже давно куплены книги, сшита долгожданная ученическая фуражка с козырьком.

Но радость неожиданно омрачилась: по Арзамасу пронеслась грозная весть — война.

Сначала не поверили. Надеялись, что это очередной вздорный слух, каких немало ходило по городу.

Но это была правда. Пришел «Нижегородский листок», в котором через всю страницу большие черные буквы зловеще сообщали:

Тихий городок загудел, заволновался, со всего уезда в Арзамас народ валом валил. Вокруг Новоспасской церкви каждый день неумолчно гудела толпа: напротив церкви, в мезонине дома Белоногова, размещалось воинское присутствие.

Кому война, а кому доход — и застучали молотки выездновских кустарей, тачавших сапоги для армии. Предводитель дворянства Панютин не остался в стороне: горожанам был брошен клич: скупать всю капусту в окрестных селах.

Патриотический порыв оказался неудачным. Во-первых, цены на капусту сильно возросли, во-вторых, не хватало рабочих рук.

Слава богу, Панютина и предводимое им дворянство выручила игуменья Алексеевского монастыря. Она прислала на рубку капусты монашек…

В середине августа Петра Исидоровича забрали в солдаты.

Перед отъездом на германский фронт он забежал домой на Новоплотинную.

Был отец в серой папахе, на ногах — тяжелые, кованные железом сапоги.

— Ну, Аркаша, вот оно как получается — ты теперь один мужчина в семье. Береги маму, не огорчай ее. Учись хорошо, помогай сестренкам, заботься о них. Понял?

— Я все понял, папа… Я буду, буду, — тихо сказал Аркадий, прикусив губу, чтобы не заплакать.

— Вот и славно, вот и хорошо, — так же тихо сказал отец.

Забежал отец ненадолго и ушел, хлопнув дверью, может, на год, на два, а может, и навсегда. Ничего не поделаешь — война есть война.

Дарья Алексеевна зажгла зеленую лампаду и что-то беззвучно бормотала, отвешивая низкие поклоны потемневшей от времени иконе.

Вместе с мамой Аркадий пошел провожать отца. На вокзале трещали барабаны, гремели военные марши, заглушая неистовый вой и слезливые причитания деревенских баб.

Прощались под плач, свист и пьяные песни. И хотя еще в ночь перед объявлением мобилизации полицией были опечатаны все казенные винные лавки, все запасы спиртных напитков в трактирах, ресторанах и буфетах, — проворные солдаты все же где-то добыли спиртного. Подвыпившие для храбрости хвастливо выкрикивали из теплушек:

— Разобьем германца, так и знайте!

— Ждите с победой!

Наталья Аркадьевна, крепко закусив губу, чтобы не разрыдаться, думала: «Прощайте, солдаты, прощайте! С чем-то назад вернетесь?»

Из вагонов неслись звуки лихой гармошки, и кто-то пьяным голосом выкрикивал:

Когда уже отошел поезд, остановился Аркадий на мостике через овраг. Удивительным цветом горело в тот вечер небо. Меж стремительных, но тяжело-угрюмых туч над горизонтом блистали величаво-багровые зарева. И казалось, что где-то там, за деревней Морозовкой, куда скрылся эшелон, загоралась иная жизнь.

Лишь одно непонятно Аркадию: почему мама все плачет и плачет?

Желая как-то утешить маму, Аркадий восторженно сказал:

— Папа-то у нас какой! Герой!

Наталья Аркадьевна вытерла кончиком платка слезы и тихо ответила:

— Глупый ты, Аркашенька, ах какой глупый!

«А почему это глупый? — недоумевал Аркадий. — Ведь об этом и соседи, и учителя, и все говорят…»

Наступила новая жизнь. Аркадий уже ходил в первый класс реального училища. На голове его красовалась сизая фуражка с черным лакированным козырьком. Форменная гимнастерка подпоясана широким ремнем, на желтой бляхе выбиты три буквы «АРУ» — Арзамасское реальное училище. Новой формой и кожаным ранцем Аркадий очень гордился.

Наталье Аркадьевне без Петра Исидоровича тяжело. Работы в земской больнице всегда много. Нелегко и с деньгами. Жалованья она получает тридцать рублей в месяц, да еще десять рублей земство платит квартирных. Вот и все «доходы» Голиковых, а семья ни мало ни много шесть человек.

В реальное ходить, конечно, интереснее, чем в школу Хониной.

Учится Аркадий в общем неплохо: приносит пятерки и четверки. Вот слаб только по чистописанию да рисованию.

В классе, где учится Аркадий, классным наставником Николай Николаевич Соколов. Для Аркадия он стал не только учителем русского языка и литературы, но и старшим другом и воспитателем.

У Николая Николаевича несколько забавная внешность. Он черный, худощавый, в пенсне, ходит немного подпрыгивая. За это и прозвали его «Галкой».

А дома у Николая Николаевича, где занимался Аркадий с товарищами, когда получал двойку по чистописанию, настоящий музей: турецкий диван, китайские фонарики, а книг — куда училищной библиотеке!

Николай Николаевич — человек справедливый, и на него не обидишься, если он даже отругает. Уж отругает, так не зря — за дело. «А то распусти вашего брата, — как любит говорить Николай Николаевич, — все ученье по швам пойдет».

А жить Аркадий и в самом деле стал по-новому. Ведь это он обещал отцу. Аркадий как-то сразу повзрослел, старался не оставлять Наталью Аркадьевну одну, ходил встречать ее к воротам больницы и, обняв, шел домой, докладывая о всех больших и малых событиях, происшедших в доме за то время, пока она работала.

Потянулись дни, полные ожиданий весточки от отца. Каждый раз, возвращаясь из училища, Аркадий первым делом спрашивал:

— От папы писем нет?

Петр Исидорович писал часто. Аркадий старательно отвечал. И все-таки немного обидно: другим ребятам с войны фотографии разные шлют — то у пушки отцы снимаются, то в окопе, а вот от папы одна-единственная карточка, на которой он снят в солдатской форме, где он стоит по команде «смирно». И без всякого оружия, ну хотя бы саблю прицепил!..

Некоторым ребятам отцы даже стихи присылают, вот как соседу по парте:

Стихи, конечно, нескладные, Аркадий и то лучше сочинил бы, но ведь они с фронта. А вот от отца и таких нет. Почему?

Арзамасская почта работала в эти дни с полной нагрузкой. Письма шли в Арзамас со всех фронтов. Писали родные, а то и просто незнакомые люди. В городе организовался «Дамский комитет», который посылал на фронт солдатам подарки. Комитет развернул свою работу вовсю.

В местной типографии отпечатали зелененькие книжечки с длинным, трудно запоминающимся названием: «Копии писем, полученных в Арзамасском Дамском комитете от нижних чинов действующих армий с сообщением о получении ими белья и разных подарков, отосланных комитетом на передовые позиции в разное время». Сразу и не прочитаешь!

В одном письме писарь 16‑й роты 173‑го пехотного полка Афанасий Сердюк от имени солдат Юго-Западного фронта отвечал на вопрос, в чем они нуждаются, так: «Одно лишь только пришлите нам: мир, и больше ничего нам не надо».

Каждую среду в реальном училище перед началом занятий ученики становились на молитву о даровании победы.

Электротеатр Рейста ученикам разрешалось посещать только в праздничные дни, и то до десяти часов вечера. Но с тех пор как у Рейста появилась огромная афиша «Подвиг казака Козьмы Крючкова», строжайший запрет училищного начальства нарушался многими реалистами. Да и кто мог устоять против таких многообещающих заголовков:

«Доблестный сын Тихого Дона поддержал воинскую славу казачества одним именем своим, нагоняющим страх на врагов России. Подвиг Крючкова будет вписан в летопись русской земли!»

В реальном из уст в уста передавались подробности подвига казака Козьмы Крючкова. В местной газете сообщалось: «Вместе со своими товарищами Козьма Крючков, заметив германский разъезд из 22 человек, бросился на немцев. Благодаря резвости своей лошади Крючков обогнал товарищей и один врезался в середину вражеского отряда. Первым ударом Крючков свалил с ног начальника разъезда и затем продолжал рубить немцев, несмотря на полученные раны. Когда у Крючкова выбили шашку, он вырвал у одного из немцев пику и защищался ею до тех пор, пока подоспевшие товарищи не обратили в бегство остатки разъезда».

— Вот это герой! — восхищался Аркадий. А германцы и австрияки — варвары. И как этого только мама не понимает? Рассказываешь, рассказываешь, а она даже не удивится, будто ей это и неинтересно совсем…

Нет, он, Аркадий, не может больше сидеть за партой.

Через месяц после проводов отца Аркадий исчез. Ушел утром в реальное и не вернулся. Дома — переполох. Плачет Наталья Аркадьевна, сестры. В реальном, оказывается, в этот день он не появлялся. Сообщили в полицию: «Пропал мальчик с родинкой за ухом». Наталья Аркадьевна целый день провела в бесплодных поисках.

Аркадий за это время прошел пешком верст десять, потом пристроился к обозу, что вез в соседнюю деревню добрую сотню крикливых гусей.

На телеге, кроме Аркадия, сидели двое — седая старуха и мужчина средних лет в черном картузе, какие обычно носят фабричные.

Старуха бережно откусывала от большого ломтя ржаного хлеба, густо посыпанного солью, и внимательно выслушивала человека в картузе, который рассказывал о болезни своего старшего сына, и время от времени поддакивала рассказчику, со вздохом повторяя: «И не говори, милый!»

Когда человек в картузе умолк, Аркадий, чтобы поддержать угасавшую беседу, вежливо осведомился:

— А сын ваш, случаем, не в реальном учится?

— Разве можно нашему брату в реальное лезть? — усмехнулся мужчина. — Ишь чего захотел, парень! А не угодно ли на медные деньги, вот как я же, в приходское, а потом на фабрику…

Старуха дожевала хлеб, собрала крошки в ладонь и, опрокинув их в рот, заключила:

— И не говори. И не говори, милый!

— Или дочь мою к примеру взять, — продолжал человек в картузе. — Портниха она. Первых барышень в Арзамасе обшивает. Ох и мука с ними! Нагляделся я. «Ах, это вы не так. Ах, эта оборочка никуда не годится: здесь вот жмет, а вот тут чего-то не хватает. Вы скверно работаете, моя милая». Тьфу, не жизнь, а мученье…

— И не говори, милый, — снова подтвердила старуха.

Подводы с гусями свернули в деревню, а Аркадий пошел дальше. Ночевал в лесу — осень в тот год была теплой; спасала и форменная суконная шинель.

За два дня Аркадий прошагал верст пятьдесят и наконец, усталый и голодный, добрался до станции Кудьма.

На станции было пустынно, две козы на привязи лениво пощипывали пожелтевшую траву и засохшие листья репейника. Неподалеку от станционного домика стояла покосившаяся избушка. Два наглухо заколоченных досками окна, и только. В третьем вставлено стекло, почерневшее от пыли и копоти.

Из избушки вышел человек — рыжий и вихрастый, в солдатском мундире без погон. На мундире поблескивал серебряный крестик с оранжевой лентой.

«Да это же георгиевский кавалер! — обрадовался Аркадий. — И как я только сразу не догадался!»

Человек с георгиевским крестом слегка прихрамывал на правую ногу. Оглядев Аркадия с ног до головы, он спросил:

— Куда путь держишь, гимназист?

В который раз за последние дни он слышал этот вопрос! Приходилось говорить, что заболела тетя и что если он вовремя не поспеет, то тетя наверняка умрет.

Сердобольные бабы и добродушные мужики почему-то верили и, перекрестившись, повторяли: «Сохрани, господь!»

— Ты что это, парень, молчишь? Али язык проглотил? Али говорить не желаешь? Куда, спрашиваю, собрался?

— На фронт, вот куда…

— А разреши полюбопытствовать, на какой фронт?

— Как это на какой? — удивился Аркадий. — На германский, конечно.

Солдат громко расхохотался.

— Что же тебя, мил человек, в обратную сторону понесло? Фронт, он вона там. Значит, через Москву, Смоленск и айда на Брест.

Аркадий ушам своим не верил. Что же это получается? Шел человек на фронт, а попал в другую совсем сторону? Ох, если бы узнал Константин Иванович, преподаватель географии! Уж он бы обязательно сказал: «Голиков! Ставлю вам единицу, ибо где ваша голова и где в оной мои уроки?»

Аркадию вдруг так жалко стало себя, что он чуть не заревел.

Солдат смахнул с бревна прилипшую грязь.

— А ты присаживайся, мил человек. Разберемся.

К станции подкатила пролетка. С нее слез щупленький человек в котелке и с тросточкой. За ним последовал долговязый парень лет двадцати трех, в черной поддевке. Солдат поглядел в сторону пролетки и презрительно сплюнул.

— Вона еще спасители России явились…

Аркадия пролетка не интересовала, он внимательно рассматривал георгиевский крест.

— Дядя, а вы на фронте были?

— В японскую, — ответил солдат, продолжая наблюдать за приехавшими.

— Ну а как сейчас на войне? Дух какой? Вы ведь газеты читали?

— Не читаю. Неграмотный я, мил человек. Но дух какой, знаю. Тяжелый, брат, дух в окопах бывает. Дюже тяжелый.

Щупленький человек с тросточкой прислушивался к разговору. Вдруг не выдержал:

— Ты полегче давай, Антон, насчет духа нашего воинства. Зубоскалишь все, бунтуешь! Сейчас вся Россия преисполнена одним духом — борьбой за веру, царя и отечество!

Человек в котелке выпятил живот и последние слова как-то неестественно прокричал.

Солдат презрительно сплюнул.

— Вона о чем ты… Войны, знать, не боишься. Чего ж тебе бояться? Каждый месяц, чай, в Нижний на комиссии ездишь, все отсрочку сыну хлопочешь, чтобы подальше от передовой…

Человек в котелке побагровел. Долговязый парень опустил голову.

— Напраслину возводишь, Антон, я сына своего к защите отечества готовлю и, если бы не твои заслуги…

Но солдат не дал договорить.

— Ну и готовь, ну и защищай свои тысячи. А нам нечего защищать. Имущества у нас беда как много: у Варвары платье одно да у меня штаны рваные…

— Но позволь, Антон, ты забываешь…

— Ничего я не забываю, всё помню, — отрезал Антон и, хитро подмигнув, сказал уже Аркадию: — Ты, мил человек, видишь, какой дух? Тикай, гимназист, обратно к мамаше. А пока пойдем ко мне.

Через три дня Аркадия, усталого и голодного, привезли в Арзамас. По правде говоря, он и сам был этому рад. На фронт ему уже почему-то не очень хотелось.

Шли дни, недели, месяцы. Войне не было видно конца.

В апреле 1915 года в Арзамас пригнали пленных австрийцев. Их было около сотни. Поместили австрийцев в бывшем трактирчике на Мостовой улице — грязное закопченное помещение, окна выбиты, ни стола, ни стула, одни голые нары.

У Аркадия и его товарищей, видевших впервые живых врагов, почему-то не возникло к ним ни чувства злобы, ни злорадства. Пленные больше походили на беженцев. Серые шинели и измятые шапки, бледные, изможденные, землистого цвета лица произвели иное впечатление, стало как-то жалко их. Почему-то вдруг вспомнились строчки из письма солдата в Дамский комитет: «Пришлите нам мир, и больше нам ничего не надо».

С августа 1915 года в Арзамасе появились многочисленные беженцы. Те, кто побогаче, устраивались на частных квартирах, бедные селились в бараках за городом. В реальное пришли учиться дети беженцев и среди них белорус Саша Плеско, ставший другом Аркадия.

Население увеличивалось с каждым днем, цены на рынке росли, у магазинов вытянулись длинные очереди.

Продовольствие… Это слово повторялось в доме Голиковых чаще, чем когда-либо. Раньше все думали, что война скоро окончится, но война затянулась.

Сонный город насупился, стал угрюмее. И только по-прежнему громко гудели церковные колокола.

От собора в Арзамасе начинается откос и тянется над мутной и грязной речушкой Тешей. Во всю длину откоса узкой полосой разбит парк.

Чудесный вид открывается отсюда: на том берегу протянулось по насыпи полотно железной дороги, за полотном раскинулась Выездная слобода, а дальше, насколько хватает глаз, — поля и луга с разбросанными по ним селами, деревнями, ветровыми мельницами.

Аркадий и раньше любил парк на откосе, но еще сильнее полюбил его с той поры, как здесь он стал встречаться с Ниночкой.

С этой белокурой девочкой в беленьком передничке Аркадий познакомился на вечере в женской гимназии.

Гимназистки только из-за танцев и приглашали на свои вечера бедовых реалистов, которые в актовом зале неожиданно становились робкими и послушными и выглядели сущими ангелами.

Танцам всегда предшествовал концерт, в котором принимали участие и гимназистки и реалисты. Они читали стихи, танцевали, представляли сценки.

Аркадий впервые появился на вечере в гимназии — он должен был выступить с декламацией.

Поднявшись на сцену, Аркадий откашлялся и тихим голосом объявил:

— Я прочитаю из Некрасова. — Заложив левую руку за лакированный ремень с медной пряжкой, Аркадий начал читать: — «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел. Был сильный мороз…»

Чем дальше читал Аркадий, тем тише становилось в зале. Смолкло пиликанье музыкантов, настраивавших свои инструменты, а классная дама умиленно смотрела на декламатора, вытирая слезы кружевным платочком.

Когда Аркадий закончил стихотворение и, застенчиво улыбаясь, раскланялся на крики «бис» и «браво», Ниночка потребовала, чтобы ее немедленно, сейчас же, познакомили с талантливым декламатором.

И вот здесь, на откосе, среди буйно разросшегося репейника, Аркадий каждый вечер ожидал Ниночку — он уже был влюблен и пылал к ней, если не небесной, то во всяком случае и не земной любовью.

Шагая по откосу, Аркадий вдохновенно декламировал:

Ниночка шла рядом и безуспешно пыталась отцепить репей, приставший к ее гимназическому фартуку.

Аркадий неожиданно остановился и спросил:

— Чьи это стихи, угадали?

— Ну ваши, конечно, — рассеянно ответила Ниночка. Проклятый репей никак не хотел отцепляться.

Узнав, что Аркадий тут совсем ни при чем и что прочитанные стихи — отрывок из «Мцыри», Ниночка была немного разочарована и все же решительно заявила:

— А вы бы, Аркадий, сочинили ничуть не хуже, чем какой-то Лермонтов.

— А вы любите Лермонтова? — спросил польщенный Аркадий. — Вот когда я был еще маленьким, — продолжил он, — то я, вернее мы…

Услышав эти слова, Ниночка почему-то вдруг фыркнула и, смерив Аркадия насмешливым взглядом с головы до ног, сказала:

— Поглядите на него: какой он теперь большой!

Если бы Аркадий услышал это от мальчишек, он бы, конечно, обиделся.

— Ну, все равно, — послушно согласился Аркадий, — так вот тогда мы спектакль поставили. По «Мцыри», — Аркадий с опаской поглядел на Ниночку и облегченно вздохнул: та внимательно слушала. — Ну, значит, распределили роли, разучили — и вот беда: кто же будет Барса играть? И придумали — пусть им станет соседский кот Васька.

— И хорошо ваш кот играл? — спросила Ниночка.

— Даже очень! — не моргнув глазом, соврал Аркадий, хотя ему — главному исполнителю роли — хорошо запомнилось, как кот исцарапал его.

Ниночка промолчала и неожиданно спросила:

— А вы, Аркадий, можете написать мне стихотворение? В альбом? На память?

Аркадий смутился: стихи он, конечно, писал, и даже не один раз. Но ведь эти — для самой Ниночки, да еще в альбом!..

— Я для вас, Ниночка, на все готов!

Три бессонные ночи провел Аркадий, сочиняя стихи. Как на зло, ничего не получалось. Из-за стихов были заброшены домашние уроки, и Аркадий уже успел получить в балльник два «кола».

Если бы только знала Ниночка, сколько он бился, подбирая рифму к концу фразы, которая оканчивалась словами «Мое сокровище»!

«Сокровище, овощи, чудовище. Овощи, чудовище…» — бормотал Аркадий.

Нужные рифмы никак не приходили в голову. А такие слова, как «овощи» и «чудовище», не годились для нежного стиха.

— Ты про какие там овощи зубришь? — спрашивала мама.

— Это я, мама, ботанику готовлю, — отвечал Аркадий. Не признаваться же — еще на смех поднимут!

При каждой новой встрече Ниночка, прищурив глаза, спрашивала: «Написали?» — и, получив неутешительный ответ, обидчиво поджимала пухлые губки.

На последнем свидании Аркадий решил честно признаться, что стих у него просто не получился.

Ниночка обидчиво дернула плечиками и не без ехидства заметила:

— Тоже мне Лермонтов!

На другой день она появилась на откосе важная и торжественная. В руках у Ниночки был зеленый бархатный альбом. Она протянула его Аркадию и многозначительно заметила:

— А Володя Нестеров вот что написал…

Аркадий схватил злополучный альбом и стал лихорадочно листать глянцевые листы, густо усеянные красными, зелеными розами, виньетками, голубками с конвертами в клювиках.

Вздох облегчения вырвался у него из груди, когда на предпоследней странице он прочел:

Под стихом стояла подпись его соперника: «Володя Н.».

Ну, уж этого его одноклассник сам сочинить никак не мог: такие стихи он уже видел и в других альбомах.

Возвратив Ниночке ее альбом, Аркадий решительно заявил:

— Так это же не его стихи!

— А чьи же тогда?

— Он чужие сдул. И кроме того, — наставительно добавил Аркадий, — они очень глупые! Понимаете: глу-пы‑е!

Поэтическая Ниночка никак не ожидала такого поворота.

— Вы сами, Аркадий, глупы! Да, да! Ну и пусть не свои. А вы и такого написать не могли.

Аркадий надвинул лакированный козырек фуражки на самые глаза и гордо ответил:

— И не буду!

— И не больно надо. Подумаешь, какой Лермонтов!

С этого рокового дня Аркадий решил, что между ним и Ниночкой «все кончено» навеки веков.

С тех пор он больше не ходил на берег Теши любоваться дивным видом, который открывался с откоса, да и выглядел он без Ниночки самым обыкновенным.

А первоклассники — эти отчаянные фискалы и насмешники — уже кричали свое «жених и невеста, жених и невеста» в адрес счастливого Володи Нестерова.

Горький… О нем в Арзамасе вспоминали часто. Аркадий знал и дом, где он жил — дом Подсосова. Это совсем рядом с их флигелем на Новоплотинной.

Соседи рассказывали, что за Горьким полиция установила строгий надзор и что около его квартиры долго стоять не велели, а любопытных просто отгоняли. Это потому, что Горький за революцию. А что такое революция и почему она бывает? Что за люди революционеры? На эти вопросы Аркадию пока никто ничего толкового не ответил, даже мама.

В дом Голиковых к Наталье Аркадьевне иногда заходила маленькая женщина в черном платье — Мария Валерьяновна Гоппиус. Аркадий заметил, что каблучки у ее туфель тоненькие-тоненькие — на таких только по асфальту ходить можно, но уж никак не по арзамасским улицам!

Про Марию Валерьяновну говорили всякое. Странный она человек: учительница, а уроки дает только на дому, и еще говорят, она хорошо знает писателя Максима Горького.

Однажды Аркадий слышал, как Мария Валерьяновна говорила маме:

— Он хороший. Мало того, Алексей Максимович — замечательный человек!

Аркадий недоумевал. Как же так получается: Горький — замечательный человек, хороший сочинитель, а его то в тюрьму посадят, то в ссылку отправят?

Как-то, разбирая старые отцовские бумаги, Аркадий наткнулся на несколько книжек Степняк-Кравчинского.

Аркадий любил читать и читал запоем, без разбору. Попадется под руку календарь — читал календарь. А неделю тому назад попалась книга под названием «Война и мир» — прочитал и ее. Только непонятная она, хотя и про войну. Когда подвернулась «Поваренная книга», и ее прочитал. Мама хотела сначала ее отобрать: «И что ты все без разбору читаешь, горе мне с тобой». Но как она не понимает, что про еду тоже интересно?

Но такой книги, как эта, ему еще никогда читать не приходилось. Очень странная была новая книга. У храбрых и отчаянных людей, о которых рассказывал Степняк-Кравчинский, имелись свои типографии, где они печатали листовки против царя. Они готовили восстание против помещиков и генералов. И ничегошеньки не боялись! Ни полиции, ни смерти! И шли на казнь с гордо поднятой головой. Этих людей звали революционерами.

Вот жалко, в Арзамасе нет революционеров. Правда, еще перед войной отец рассказывал, что в пятом году в Арзамасе был бунт. Рабочие кошмовальной фабрики говорили, что они совсем не обязаны работать по десять часов. На пивоваренном заводе Стрегулина даже побили толстого пивовара немца Викенгейзера, которого ненавидели все арзамасцы.

Но ведь то еще не настоящие революционеры, а вот какие они — настоящие?

И еще один разговор вспомнился Аркадию. Возвратившись с работы, папа рассказывал маме об одном чрезвычайном событии, происшедшем в Арзамасе. Перед этим он попросил сына уйти за перегородку и заниматься своими делами. Но Аркадий, конечно, все слышал.

…Случилось это еще до приезда Голиковых в Арзамас, как раз накануне масленицы. Арзамасские купцы готовились весело погулять. В зале клуба то и дело хлопали входные двери: публика прибывала. Становилось тесно.

Из буфета уже неслись разудалые песни. Неистово визжала скрипка часовщика Цыпуса, яростно бил в огромный барабан хромой Яшка-портной. Бал затеяли костюмированный: в вихре вальса кружились клоуны и матросы, цыганки и коломбины.

Около полуночи через зал степенно проследовал высокий мужчина во фраке. В руках у него был огромный портфель с четкой надписью: «Министерство внутренних дел». Голова неизвестного была увенчана маской… осла с длинными ушами.

За маской услужливо семенил низенький человек с нагайкой в одной руке и огромным деревянным пистолетом в другой. Через плечо была повязана ярко-голубая лента, на которой чернела надпись: «Департамент полиции». На голове маленького человечка тоже была маска — нечто среднее между мордой волка и шакала.

Оркестр умолк. Все застыли в изумлении. Что же будет дальше?

Большинство подгулявших так и не разглядели надписей и не сразу догадались, в чем дело. А когда поняли, было уже поздно: пройдя зал, крамольные маски неторопливо вышли в вестибюль, оделись и покинули клуб.

Начались допросы, полиция произвела обыски. Увы, крамольники как в воду канули!

— И кто же это был? — не в силах удержаться от смеха, спрашивала мама. — Цыпус не говорил?

— Бог его знает! Кое-кого, говорят, допрашивали. И даже протоиерея — сын у него считался крамольником. Только ничего не узнали.

— А вдруг революционеры?

— Ну, до революционеров им, Наташа, далеко. Те осторожнее. А что смелые и хорошие люди — факт.

«Кто бы это мог быть? — размышлял Аркадий. — Может, такие же люди, как в книге Степняк-Кравчинского?»

Новая книга ошеломила Аркадия. А что, если вдруг живут эти люди, революционеры, сейчас в захудалом Арзамасе? Вот бы их повидать!

Два дня подряд читал Аркадий на сеновале таинственную книгу. Дойдя до конца, он начинал сначала и еще бы стал, да вдруг мама вспомнила про нее. И только положил ее на прежнее место, соседский Митька заявился. Вот бы ему показать — завидовать бы стал ужас как!

Аркадий уже хотел было похвастаться перед Митькой таинственной книгой, но передумал. Лучше уж в другой раз. Потому что Митька пришел хмурый и еле сдерживался, чтобы не зареветь.

— Ты что какой кислый?

— Будешь кислым…

На щеках у Митьки размазаны грязные слезы, под глазом огромный синяк.

— Кто это тебя, Мить, так разукрасил?

— Батя выпорол… — Митька поднял рубаху. На худенькой спине — все ребра пересчитаешь — запеклась большая ссадина.

— Что он, сдурел, что ли? — удивился Аркадий.

— С работы его выгнали. Ну, дали расчет, вот он и напился, как свинья. К мамке стал приставать с кулаками. А я ему говорю: «Не тронь, батя, мамку! Чем на водку деньги изводить, лучше бы мне ботинки купил». А он разозлился и кричит: «Ах, говорит, яйца курицу учат!» И хвать меня табуреткой. А потом сел на пол и заревел.

Аркадию стало жаль Митьку.

— А ты не реви. Скоро все не так будет. Я одну книгу читал, так там говорится, знаешь, о каких людях! Они, знаешь, за революцию идут!

Митька вытер рукавом рубашки слезы и, шмыгнув носом, спросил:

— А это что такое — революция?

— Я и сам еще хорошо не знаю. Только когда эта самая революция случится, все не так будет, все лучше будет и жизнь будет совсем хорошая.

— Это как? — удивился Митька.

— Ну, как тебе сказать, — неуверенно начал Аркадий. — Вот ты бедный и ботинок у тебя хороших нет. А в революцию будет все наоборот. Кто богатый, тот станет бедный, а кто не совсем бедный, станет еще лучше жить.

Митька снова шмыгнул носом, и лицо его просияло.

— Вот только бы узнать, когда она будет. А то вдруг утром встанешь, а тебе скажут: «Вставай, соня, революция уже была; проспал ты все на свете!» Глянешь на стол, а там уже и ружье «Монте-Кристо» лежит, а у тебя под кроватью — новенькие ботинки. Здорово ведь, а?

Митька недоверчиво поглядел на Аркадия и, ощупав шишку на лбу, решительно спросил:

— А ты не врешь?

— Ей-богу, не вру, Митька! — И, тряхнув Митькину руку, добавил: — Ты только, как услышишь про революцию, — сразу ко мне. А если я, то я к тебе.

— Вот те крест, прибегу! — и Митька, поморщившись от боли, перекрестился.

Шли дни, недели, месяцы. Митька уже в сотый раз спрашивал у Аркадия про революцию, но о ней, как назло, ничего не было слышно в Арзамасе.

Аркадий и сам уж было начал сомневаться, думая: «А вдруг в той книге одно вранье про эту самую революцию», и уже не раз тайком лазил в полутемный чулан, чтобы еще раз перечитать книгу: может, что не так в ней понял, может, была она уже — эта революция.

Но таинственная книга с тех пор, как ее хватилась Наталья Аркадьевна, куда-то бесследно исчезла.

ХОРОШИЕ ЛЮДИ

Измученные, изуродованные возвращались в Арзамас те, кто не был убит на полях Галиции, в Карпатах, под Трапезундом и Ригой. Приезжали кто на побывку, а кто и навсегда с пустым рукавом, заправленным под ремень, или с парой деревянных костылей.

Это были солдаты, которых провожал Аркадий в тот памятный августовский вечер 1914 года.

В Арзамасе было тоже не легко. Цены на продукты возросли в восемь раз, а жалованье оставалось таким же, что и в начале войны.

Владелец войлочной фабрики Жевакин поставлял кошму военному ведомству. Пользуясь этим, он за годы войны совершенно не повышал жалованья рабочим, а тех, кто недоволен, отправлял на фронт.

Век у кошмовалов короткий. Работают они рядом с раскаленными печами, прогревающими войлок, и в такой пыли, что в двух шагах нельзя разглядеть человека.

Лет десять-пятнадцать такой жизни — и кошмовал начинает харкать кровью, а потом его, больного, безжалостно выгоняют с фабрики.

Аркадий не раз слышал, как сосед их, Митькин отец, напившись по воскресеньям, унылым голосом орал под гармонику:

Заунывная песня неслась над Новоплотинной:

Жалобно пиликала гармоника, и слышно было, как уже где-то на Сальниковой сосед выкрикивает:

Тоскливо и страшно становилось на душе от этой пьяной, унылой песни.

Митькин отец работал у Бебешина, на кожевенном заводе. Здесь было не лучше, чем на фабрике Жевакина. Рабочие жили впроголодь, хозяева над ними издевались как могли. Бывало, бросит Бебешин в чан с дегтем монету и заставит ее искать…

В Арзамасе становилось все беспокойнее, казалось, вот-вот что-то произойдет, большое, важное. Об этом не раз говорили в доме Голиковых, в училище, на улицах города и на базаре. Все чего-то ждали…

Рано утром в дверь дома Голиковых кто-то робко постучал. Стук этот был таким тихим, что Аркадий, увлеченно строгавший доску для скворечника, сначала ничего не услышал.

Стук в дверь повторился. Теперь уже стучали настойчиво и требовательно.

Аркадий отложил доску.

— Аркаш, открой, это я, — послышался из-за двери Митькин голос.

— Ты что, потише не можешь? Грохаешь, словно на пожар…

Митька был чем-то ужасно возбужден, его физиономия загадочно сияла.

— Ой, Аркаш, новость-то какая!

Аркадий насторожился.

— Помнишь, ты книгу про революцию читал. Так вот.

— Ну, что «вот»?

— Так вот батька сейчас с фабрики пришел и говорит, что в Питере революция, царя, говорит, свергли…

— Как это так свергли?

— А я и сам не знаю как, только батя говорит, что Николашке дали по шапке. В общем, говорит, революция!

Если бы Митька сообщил, что реальное училище провалилось под землю, Аркадий и то бы больше поверил, чем этой неслыханной новости.

— Ну и врать же ты, Митька!

— Вот с места мне не сойти. Вот разрази меня гром, если вру! — и Митька трижды яростно перекрестился. — А ты сам на улицу выйди! Флаги красные вешают, а царские жгут, гербы скидывают. Ужас что творится! Прямо ужас!

Последний довод окончательно убедил Аркадия.

Набросив шинель, Аркадий вместе с Митькой выбежал на улицу.

Митька был прав: в центре города, на Базарной площади, творилось бог знает что — все бурлило кругом, все шумело.

Прямо посреди улицы — колонна кошмовалов с красным флагом, с красными бантами на груди — и вся улица, кажется, расцвела красными цветами. А над головами гремит песня, незнакомая грозная песня:

Два ремесленника залезли на крышу уездной управы и поленьями отбивают царский герб.

— Так его, так! — ревела толпа. — Долой Романовых!

Кто-то дернул Аркадия за рукав. Обернулся — перед ним сияющий Саша. Саша Плеско из четвертого класса.

— Айда, Аркаш, на базар, там городовых бьют. Вот здорово!

Какие-то бабы дубасили городового, сбили с него шапку, а тот, закрывая лицо руками, только охал и жалобно кричал под общий хохот: «Господи, господи…»

— Давай сюда второго, — кричали из толпы. — Хватит, поцарствовали, ироды!

Тихий купеческо-монастырский городок зашумел, заволновался. На улицах и площадях то и дело вспыхивали митинги. На Базарной площади на телегу вкатили пустую бочку, и на нее один за другим поднимались ораторы.

— Беден язык человеческий! — утирая слезы, кричал один из ораторов в богатой шубе. — И я не знаю, как назвать великое совершившееся. Может быть, чудо? Я не знаю! Я знаю лишь, что в моей груди кипят радостные слезы…

Другой оратор вопил, размахивая руками:

— Граждане! Великое чудо свершилось на Руси. Христос воскресе!

Реальное в те дни напоминало муравьиную кучу, в которую бросили головешку. Что только не творилось в училище! Во всех классах громко кричали, отчаянно свистели. Со стен срывали царские портреты.

— Свобода! — кричали старшеклассники.

— Да здравствует свобода! — вопили однокашники Аркадия, и он вместе со всеми топал ногами, свистел, орал и выкрикивал это новое слово — «свобода».

Учителя пробовали угомонить своих воспитанников.

— Господа! Господа! — чуть не плача, повторял инспектор. Образумьтесь! Неужели вам не стыдно?

Голос инспектора тонул в общем гуле, но тот все старался перекричать своих воспитанников:

— Будьте же благоразумны! Я же говорил вам: надо быть угольком и распространять вокруг себя свет. Не за свое дело взялись, господа!

— К черту угольки! — вопили осмелевшие старшеклассники. — К черту свет! Да здравствует революция!

Занятия в училище были сорваны.

Из всего, что происходило в то время, ученики поняли одно: царя свергли, начинается революция, но что в этом хорошего и что происходит вокруг, реалисты толком не знали.

…Отшумели бурные февральские дни, поутихли восторженные голоса ораторов, кричавших о свободе. И все оказалось по-прежнему. Хотя царя и свергли, война продолжалась. В самом деле, власть как будто новая, а порядки оставались старыми: земля, лес, луга, говорят, переданы земскому управлению, а крестьяне опять ни при чем…

Арзамас стал каким-то строгим, суровым. Кошмовальная фабрика купца Жевакина не работала. В запустении стояли кожевенные заводы. По улицам, сгорбившись, двигались монахи и попы. Изредка проходили рабочие с озабоченными лицами.

В город все чаще приезжали из Нижнего новые ораторы, произносили речи о конституции, каком-то Учредительном собрании, о продолжении войны «до победного конца».

В реальном каждый день какие-нибудь новости. Старшеклассники, например, заявили, что они не желают больше заниматься у преподавателя французского языка, и все, как один, не явились на уроки.

В другое время за эту вольность влетело бы по первое число, но на этот раз директор училища только выразил «сожаление», что обстоятельства принудили учеников действовать явочным порядком, и заявил: «Повторение подобных явлений будет впредь невозможным, ибо верю, что нарождается новый и лучший строй школьной жизни».

И еще одна новость: педагогический совет училища одобрил создание ученических организаций и судов. Члены школьного комитета теперь имели право участвовать в обсуждении поведения и оценок учеников. Старые преподаватели реального сокрушенно качали головами: «Школа вышла на улицу. Улица вторглась в школу». Но что поделаешь — революция!

В Арзамасе создалась «Организация учащихся среднеучебных заведений». В реальном училище Аркадия избрали председателем классного комитета.

У «Организации учащихся среднеучебных заведений» вскоре появился печатный орган — газета «За свободу». Ответственным редактором ее стал Николай Николаевич Соколов, любимый учитель Аркадия.

В первом же номере, вышедшем 17 октября, новая газета обратилась к учащимся с призывом:

«Товарищи! Полно спать! Пора проснуться, оглянуться кругом и посмотреть, что делается около нас…»

Эту статью Аркадий прочитал перед классом.

С каким вниманием слушали его одноклассники, как загорались их глаза, когда он декламировал стихи о тех, кто боролся за свободу и погиб во имя счастья народа в грозный 1905 год:

Газета «За свободу», призывала к борьбе за новую школу, которая должна стать подлинным храмом науки.

Эта газета не была большевистской, хотя в составе редакционной комиссии находились люди, близко стоявшие к большевикам, сочувствующие им. В газете часто появлялись такие статьи и лозунги, которые не могли не тревожить врагов революции.

В эти дни Аркадий почти все время пропадал у Соколова, жил у него по целым неделям, лишь изредка забегая домой. Он выучил наизусть большинство революционных стихотворений, которые печатал в своей газете Николай Николаевич. Он и сам пробовал писать их, но они не всегда получались.

В реальное нагрянули представители различных партий: эсеры, меньшевики, кадеты.

«Странное дело, — рассуждал Аркадий, — все говорят как будто об одном, но все по-разному».

И почему, в самом деле, так получается? Вчера на митинге выступал человек, эсером называется, и кричит: «Кто за землю и волю — сюда». Потом сказали, большевик выступит, а тот говорит: «Кто за мир и хлеб — сюда!» Вот тут попробуй и разберись!

Люди в котелках, цилиндрах и дорогих шапках визжат: «Да здравствует свободная Россия и война до полной победы!» А солдаты из госпиталя орут в ответ: «Хватит вошь кормить в окопах, нам Дарданеллы не нужны».

Кого слушать, кому верить?

Конечно, все бы объяснил классный наставник Николай Николаевич, но он какой-то хмурый ходит, озабоченный.

Спросил у него вчера:

— А ведь вправду, Керенский хороший человек, он за свободу, за народ идет, об этом все говорят?

А Николай Николаевич только прищурил глаз:

— Керенский? Не знаю‑с, Аркадий. Не видел, а потому ничего сказать не могу.

— А кто тогда, по-вашему, лучше — Керенский или Николай Второй?

— Не видел я, Аркадий, Керенского и Николая не видел, и кто из них лучше — не знаю!

Вот те и на! А кто же тогда знает?

Николай Николаевич, заметив его недоумение и растерянность, хитро подмигнул:

— А ты вот сходи деповских рабочих послушай. Они так говорят о Керенском и Николае: «Хрен редьки не слаще». И тянутся к большевикам.

Вот и опять это непонятное таинственное слово «большевик».

— А что это за люди такие — большевики? И как бы их увидеть. Ну хоть одним глазом.

Николай Николаевич улыбнулся:

— Почему же только одним? Приходи посмотри. Дом Волкова знаешь?

— На Сальниковой? Рядом с Духовным?

— Он самый. Там у большевиков клуб. Приходи!

— А с Митькой можно?

— Можно и с Митькой.

Про своего приятеля Аркадий спросил не случайно. Дело в том, что Митька окончательно разуверился в революции. Какая это, говорит, революция, если все по-старому. Только и радости, что закон божий отменили, да и то не совсем: кто хочет — ходи, а кто не хочет — бумагу неси от родителей, что они не возражают. А у Митьки очень даже возражают. Какой же прок Митьке от этой революции: ботинок новых никто не дал, а батька, как напьется, по-прежнему лупит его почем зря. Как и до революции.

Да, откровенно говоря, и ему, Аркадию, тоже не очень революция нравилась. Правда, закон божий можно не учить. Да красный бант на груди появился. А так все как было. Правильно Митька сказал.

Но весть о том, что живут в городе настоящие революционеры-большевики обрадовала Аркадия. И с тех пор он стал дни и ночи пропадать в небольшом темно-красном домике с балконом на Сальниковой улице.

Здесь верховодили ссыльные большевички Мария Валерьяновна Гоппиус и Софья Федоровна Шер.

«Так вот они, революционеры, какие бывают! — думал Аркадий. — Ничего-то, кажется, особенного в них нет, просто хорошие и смелые люди. И как я сразу не догадался? Ну и чудеса!»

На Сальниковую улицу в маленький деревянный дом Волкова, что совсем рядом с большим каменным зданием духовного училища, приходили рабочие с кожевенной и кошмовальной фабрик, солдаты из госпиталя, пленные австрийцы, выездновские крестьяне.

Мария Валерьяновна устраивала в клубе диспуты, вела агитацию среди солдат и рабочих, группировала вокруг себя кружок интеллигенции. С ними была и мать Аркадия, она тогда готовилась вступить в партию большевиков.

Наталья Аркадьевна многое передумала в эти дни, она ясно осознала, какая большая ответственность ложилась на нее и всех ее друзей. То новое, что принесла с собой революция, не могло не волновать и Соколова: он понимал, что теперь уже можно открыто воспитывать детей честными, смелыми, мужественными. В мае 1917 года Николай Николаевич вступает в большевистскую партию.

Очень обрадовало Аркадия письмо от отца: на войне солдаты выбрали Петра Исидоровича председателем полкового комитета. Теперь Голиковы оба стали председателями: отец — на фронте, Аркадий — в училище. Аркадий очень скучал по отцу. В своих письмах он писал Петру Исидоровичу обо всем, что его волновало. А в одном написал даже стихами: «…но миг настанет лучезарный — мы будем вместе навсегда».

Большевики стали давать Аркадию разные мелкие поручения: сбегать туда-то, отнести то-то, вызвать того-то. Так Аркадий оказался не то адъютантом, не то рассыльным у арзамасских большевиков.

Он охотно бегал, относил, вызывал, а сам все слушал и слушал, о чем говорят эти всегда озабоченные, интересные люди.

С каждым днем Аркадию становилось все понятнее, кто такие большевики. Он побывал вместе с ними на митингах и в бараках беженцев, в деревнях и у рабочих депо, в Усть-Двинском лазарете, где лежали больные и раненые фронтовики.

Ходили в этот лазарет большевики ежедневно. Администрация старалась не допускать их к выздоравливающим. Тогда они проникали в лазарет через окна. Беседы здесь с солдатами затягивались надолго. Говорили о мире, войне, выносили резолюции (это трудное слово Аркадий уже знал) поддерживать только рабоче-крестьянскую власть, часто повторяли уже не раз слышанную Аркадием фамилию — Ленин.

«Ленин! Наверно, это самый главный большевик, — думал Аркадий. — Не зря же о нем так часто говорят…»

В эти дни в клуб большевиков часто заходили солдаты в грязных измятых шинелях со следами споротых погон. Обросшие, злые, измученные, они брели в родные края и, бывало, застревали в доме Волкова.

Так здесь появился и вихрастый солдат с большими рыжими крапинками на лице. Он оказался очень трудолюбивым человеком. Выполнял любые поручения, и Аркадий только завидовал его расторопности и исполнительности. Солдата звали Иваном Антипычем или просто Будей.

Однажды солдат пришел в клуб очень злой. Лицо его, и без того красное от веснушек, пылало огнем.

— Долго, что ль, канитель тянуть? Будя!

Рыжий солдат считался в общем-то тихим человеком, и таким злым его видели впервые.

Обращаясь к кому-то за окном, солдат неожиданно выругался и погрозил кулаком:

— Тоже мне революция! Кругом, значит, митинги, слова-то какие: «Свобода, свобода!» Флаги красные развесили… Да пропади она пропадом, такая ваша свобода!

В клубе в то время находились Николай Николаевич и Аркадий. Николай Николаевич, услышав ругань, подошел к солдату и взял за рукав.

— Не горячитесь! — показал в сторону Аркадия. — Здесь дети. Что же случилось, объясните, наконец, толком…

Махнув рукой, солдат, чуть не плача, заговорил:

— Обидно, Николай Николаевич! За что же страдали? Вон Жевакин — фабрика у него, а ведь тоже себя революционером считает. Как же, красный бант нацепил. — Глаза у солдата презрительно сузились. — Как же, ре-во-лю-цинер!

Солдат полез в карман и, вытянув оттуда большой, в черную клетку платок, громко высморкался.

— …Революционер, — продолжал он. — А как пошли мы, значит, к рабочим говорить по текущему моменту, собак напустил. Вот вам и свобода слова, вот вам и свобода собраний, граждане «свободной Расеи»…

Рыжий солдат тяжело вздохнул, посопел и снова полез за платком.

А случилось вот что.

Мария Валерьяновна и Софья Федоровна пошли на войлочную фабрику — побеседовать с рабочими. Но когда женщины появились во дворе фабрики, хозяин выпустил на них двух огромных собак.

Сам хозяин стоял на крыльце конторы и злорадно кричал:

— Попробуйте-ка суньтесь еще! Рекс, ату! Возьми их, ату!

Два волкодава истошно лаяли, наступая на женщин.

Что было делать? Оставалось уйти. Когда за Марией Валерьяновной и Софьей Федоровной захлопнулась калитка, хозяин крикнул вдогонку:

— Ну как, обожглись? Попробуйте-ка еще раз!

Выбежавшие на шум конторские служащие, подражая хозяину, орали на разные голоса:

— Ленинцы!

— Германские шпионы!

— Предатели России! Ату их, Рекс, ату!

На улице Мария Валерьяновна и Софья Федоровна встретили рыжего солдата и рассказали о случившемся.

Выслушав сбивчивый рассказ солдата, Николай Николаевич задумался: «Что же делать? Собрание назначено, рабочие ждут агитаторов. Как быть?»

— Николай Николаевич, — попросился Аркадий, — пошлите меня на фабрику…

— Не поможешь ничем, Аркадий…

— Помогу, Николай Николаевич, честное слово, помогу, я уже придумал!

— Может, супротив кобелей заклинания знаешь? — насмешливо спросил рыжий солдат.

— А вот и знаю! — обиделся Аркадий. — Я, Николай Николаевич, к Марии Валерьяновне побегу.

Николай Николаевич нервно теребил свою черную бороду.

— Ладно, беги. Предупреди рабочих. Только будь осторожен!

— Есть быть осторожным!

Аркадий только этого и ждал. Пусть смеется солдат, пусть, а он уже придумал, как сообщить рабочим о случившемся. Аркадий помчался по направлению к Песочной улице на фабрику Мочалова.

— Будя, Аркаш, будя, — услышал он голос солдата, с трудом поспевавшего за Аркадием.

Аркадий остановился.

— Будя, Аркаш, не серчай. Я тоже до Марии Валерьяновны.

Около фабрики Аркадий встретил Марию Валерьяновну. Он объяснил, как и почему появился здесь, и рассказал, что собирается делать, и попросил ждать его на углу Песочной улицы.

— Подожди, так будет верней, — остановила Мария Валерьяновна. Она достала из сумочки старый конверт с маркой и адресом, написанным химическим карандашом, что-то черкнула на клочке бумаги. — Передашь это Петрову.

Собаки уже были водворены в сарай и посажены на цепь. Хозяин фабрики стоял около склада и бранился со сторожем.

Аркадий думал, что его не заметят, и хотел проскользнуть через узкий коридорчик проходной, но Мочалов заметил:

— Стой! Куда, реалист, путь держишь?

— К дяде. К Петрову… Ивану Фомичу, — письмо вот пришло от папки с фронта. Просил дяде передать привет и все такое…

Мочалов оглядел Аркадия с ног до головы.

— Ивану Фомичу, говоришь? Значит, к Петрову? Так, так… — размышлял хозяин. — Ну ладно, беги, реалист. Только чтобы сей минут! Нечего тут зря шляться и глазеть. На оборону все таки работаем. Понятно?

— Я все понимаю, дяденька, — стараясь показаться робким школяром, ответил Аркадий.

— То-то, реалист. А ну, тикай! Одна нога здесь, другая там. И чтоб у меня сей минут!

В цехе сильно пахло горелой шерстью, и от непривычки першило в горле. Аркадий откашлялся, а потом спросил, где ему найти рабочего по фамилии Петров. Бородатый старик указал на худого, с озабоченным лицом человека.

Петров вытер узловатые руки о кошму и, оглянувшись по сторонам, развернул записку.

— Вот что, малыш, передай, чтобы через час приходили к воротам. А ты, Митрич, — окликнул Петров бородатого старика, — ты зови Ферапонта, дело есть.

Аркадий пулей вылетел во двор: лицо его сияло. Уж теперь-то рыжему солдату говорить не о чем, зря он смеялся.

— Ну что, обрадовал дядю, реалист? — услышал Аркадий голос Мочалова.

— Ей-богу, обрадовал! Честное слово, обрадовал! — отозвался Аркадий. — Спасибо, дяденька!

Как и договорились, на перекрестке Аркадия ждали Мария Валерьяновна и рыжий солдат. Аркадий рассказал, что велел передать Петров, и толкнул рыжего солдата в бок.

— Ну, будя, Аркаш, будя, не сердись…

Но Аркадий вовсе и не сердился. Только пусть солдат знает, что не один он за хорошую жизнь.

Через час Мария Валерьяновна и ее товарищи снова пришли на Песочную улицу. У ворот фабрики их уже ждала большая толпа рабочих.

Двери сарая были приперты колом, и там уныло выли хозяйские псы.

Беседа, которой так не хотел Мочалов, состоялась. Да это уже была не беседа, а большой митинг, на котором рабочие приняли резолюцию: никакой поддержки Временному правительству, долой кровопролитную войну!

Задание партийного комитета было выполнено.

Как гордился этим сам Аркадий! Право же, есть о чем рассказать маме!

Это было суровое, грозное время. С первых же дней возникновения Советов в Арзамасе руководство в них захватили меньшевики и эсеры, власть все еще находилась в руках помещиков и местных фабрикантов.

Большевиков в Арзамасе в ту пору было немного — всего двадцать четыре человека, но они всеми силами несли в народ ленинскую правду.

Борьба большевиков становилась с каждым днем все ожесточенней.