Жизнь военной элиты. За фасадом благополучия. 1918—1953 гг.

О ЧЕМ ПИСАЛИ ЗЭКИ

Со всех концов страны в Москву, где размещались высшие партийные, государственные, судебные и военные органы, шли письма от заключенных многочисленных лагерей страны. Не отставали от них и ссыльные, уже отсидевшие свой срок и прозябавшие на далеких окраинах СССР. Писали те, кто по счастливой случайности остались живы в мясорубке тех годов, попав в списки осужденных по второй категории шкалы наказаний, утвердившейся в 30-х годах прошлого столетия. Были среди них и немногочисленные представители высшего командно-начальствующего состава РККА. О них и пойдет наша речь.

Читая письма, обращения и жалобы заключенных и ссыльных сейчас, по прошествии более семидесяти лет, и сегодня испытываешь чувство глубокой несправедливости, свершившейся над этими людьми. А что чувствовали тогда сами заключенные и ссыльные? В приводимых документах отражена только малая частичка их мучений, скитаний и горя.

Если анализировать состав этих людей по тем воинским званиям, которые они имели до своего ареста, то самым высшим оказывается звание «комкор» (арестованные командармы 1-го и 2-го ранга и им равные все были уничтожены в 1937—1938 гг.). Да и из комкоров, репрессированных в эти годы, выжили в лагерях и обрели свободу только трое — С.Н. Богомягков, Н.В. Лисовский и А.И. Тодорский. Вот о последнем военачальнике и пойдет наша речь. Генеральному секретарю ЦКВКП(б)

Иосифу Виссарионовичу Сталину

от бывш. члена ВКП(б) с 1918 г., награжденного 5-ю орденами, ныне заключенного в Ухто-Ижемском исправительнотрудовом лагере НКВД, в Коми АССР Тодорского Александра Ивановича.

Просьба о защите.

Я не совершил никакого преступления ни перед Советской властью, ни перед социалистической Родиной, ни перед Коммунистической партией.

Я два десятилетия честно и беззаветно боролся за дело Ленина-Сталина и на фронтах гражданской войны и в годы мирного строительства Красной Армии.

Я не был в белой армии, не был в других партиях, не был ни в какой оппозиции и без малейших уклонов везде и всегда правильно проводил генеральную линию ВКП(б).

Вы сами лично знаете меня, как боевого командира гражданской войны, а также и положительному отзыву В.И. Ленина в политотчете его XI партсъезду. От Вас лично я получил указания в 1920 году в Дагестане, как надо проводить ленинско-сталинскую национальную политику, и проводил ее там и в последующем в Закавказье и в Туркестане неизменно партийно-правильно, что могут подтвердить знавшие меня тогда Л.П. Берия, М.Д. Багиров и Ахун Бабаев. Меня неоднократно представляли лично Вам, как командира — верного сына партии, покойные Серго Орджоникидзе и С.М. Киров. С этой стороны, как преданного Вам коммуниста-командира, меня хорошо знал К.Е. Ворошилов и знали С.К. Тимошенко, Г. И. Кулик, Г.К. Савченко. Об этом знали и враги партии и народа. В моем судебном деле имеется письмо троцкиста Ладо Енукидзе от 1928 года, в котором он со злобой и, по-моему совершенно заслуженно, называет меня «сталинцем». Я был таковым и всегда гордился моей личной беззаветной преданностью Вам, Великому Вождю партии и трудящегося человечества.

Я не знаю, в силу какого досадного недоразумения или искусного вражеского хода я оказался арестованным (18. IX. 3 8), обвиненным в участии в контрреволюционной организации и во вредительстве, судимым (4.V.39) и приговоренным к 15 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях. Отрицательный ответ на обвинение меня я дал с полной категоричностью как следствию НКВД, так и Военной коллегии Верховного суда СССР.

Исчерпав в последующем и остальные возможности для своего оправдания, я осмеливаюсь беспокоить Вас и просить Вашей защиты.

Я твердо знаю, что если эта моя просьба дойдет лично до Вас, я буду освобожден.

Тогда, на любой работе, какую Вы мне доверите, каждой минутой своей жизни я докажу партии мою беззаветную преданность и глубочайшую признательность Вам.

Александр Тодорский

22 июля 1940 года

Отдельный лагерный пункт № 7 «Ветлосян»[113].

Надежда А.И.Тодорского на то, что его обращение дойдет до Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И.В. Сталина, не оправдалась. На данном обращении нет никаких резолюций должностных лиц, каких-либо поручений по дальнейшей работе с ним. Имеется только штамп «Поступило 3 августа 1940 г. в О.С. (Особый сектор. — Н. Ч.) ЦК ВКП(б)».

А еще в этом надзорном деле, на следующем листе, имеется такая пометка: «Тов. Клебанов направляет на прием к тов. Афанасьеву (заместителю Главного военного прокурора. — Н.Ч.) гр-ку Тодорскую по делу ее отца комкора — начальника У В ВУЗ Тодорского А. И., осужденного ВК 4. V. 39 г. на 15 лет без права переписки. № с.п. 40137—8 и ее матери Тодорской Р.И., осужденной ВК 9.Х.37 г. на 10 лет в режимные лагеря (КН 176—253). Тодорская была на приеме у тов. Панфиленко (по делу отца и матери) и тов. Клебанова по вопросу о выселении ее из дома военведа. На 27.3.40 г.».

Примечание: 1. Клебанов, Панфиленко — сотрудники Главной военной прокуратуры.

2. Тодорская Рузя Иосифовна 9 октября 1937 г. осуждена Военной коллегией к расстрелу (а не на 10 лет лагерей)

3. А.И. Тодорский был осужден с правом переписки, чему свидетельство приводимое ниже его обращение к Народному комиссару обороны СССР К.Е. Ворошилову от 29.10.1939 г.

4. Военвед — военное ведомство.

«Народному комиссару обороны СССР Маршалу Советского Союза К.Е. Ворошилову

заключенного Тодорского Александра Ивановича, бывшего комкора РККА.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу Вашего ходатайства перед правительством СССР о реабилитации меня и освобождении из заключения, которое я отбываю в лагерях. После Серго и Сергея Мироновича (Кирова. — Н. Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства, известна моя честная и бескорыстная работа в рядах РККА на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и Советской власти. В моем судебном деле (№ 21042) характерно отсутствие порочащих показаний на меня как со стороны многочисленных моих подчиненных из числа арестованных по ВВА, остальным академиям и УВВУЗу, так и со стороны двух последних моих прямых начальников (Фельдмана и Алксниса). В то же время на меня дали бездоказательные и противоречивые показания случайные по отношению ко мне люди, клеветнически задевшие рядом со мной и тех товарищей, которые сейчас благополучно работают под Вашим близким руководством.

Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.

Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.

Впредь до окончательного решения по моему делу прошу вас позвонить нач(альнику) ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности — на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье.

з/к АИ.Тодорский

УхтИжмлаг

29 октября 1939 г.»[114]

Как видим, никакого лишения права переписки А.И. То-дорский не имеет — письмо К.Е. Ворошилову написано вскоре прибытия его в лагерь, т.е. спустя пять месяцев после вынесения приговора Военной коллегией Верховного суда СССР. Как и на других его обращениях в высшие инстанции, на данном письме нет никаких резолюций и пометок. И заслуженный военачальник РККА А.И. Тодорский продолжал отбывать свой срок.

Но было бы неправильно утверждать, что обращения А.И. Тодорского совсем игнорировались и никем не рассматривались. Нет, они передавались в Главную военную прокуратуру, где по некоторым из них проводилась проверка. Правда, результаты таких проверок были всегда неутешительны для автора обращений — приговор признавался обоснованным и не подлежащим отмене. Одна из таких проверок состоялась в 1940 г.

«Утверждаю»

Начальник 00 ГУГБ НКВД СССР ст. майор гос. безопасности (Бочков)

« » марта 1940 года ЗАКЛЮЧЕНИЕ

г. Москва, 1940 года, марта « » дня.

Я, младший следователь Особого отдела ГУГБ НКВД СССР мл(адший) лейтенант гос. безопасности Колчанов, рассмотрев архивно-следственное дело № 21042 по обвинению Тодорского Александра Ивановича, 1894 года рождения, уроженец Калининской области, русский, гр-н СССР, сын священника, бывший член ВКП(б) с 1918 г., в 1924 г. ЦКК ВКП(б) объявлен строгий выговор за антиморальное поведение и бытовое разложение, в 1937 г. парторганизацией НКО объявлен строгий выговор с предупреждением. В старой армии в чине капитана. В РККА с 1919 г. Жена Тодорского — Черняк Р.И. и брат Тодорский И.И. осуждены ВК Верхсуда СССР. До ареста — нач. УВВУЗ РККА. Осужден Военной коллегией Верхсуда СССР 4 мая 1939 г. к 15 годам ИТЛ с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества с поражением в политических правах на 5 лет и лишения военного звания «комкор».

НАШЕЛ:

Тодорский А.И. арестован 19 сентября 1938 года Особым отделом ГУГБ НКВД СССР как участник антисоветского заговора.

Проведенным по делу следствием установлено, что Тодорский А.И. в 1918 г., командуя 5-м Сибирским полком (правильно корпусом. — Н.Ч.) при оккупации германскими войсками г. Кременца был интернирован.

Являясь при немцах начальником гарнизона г. Кременец, Тодорский издал приказ, в котором подчеркивалось, что если будет убит хоть один немецкий солдат, то за это будет расстреляно десять русских.

В бытность в 1924—1926 гг. слушателем Военной академии имени Фрунзе, являлся участником троцкистской организации. Был близко связан с кадровым троцкистом Ладо Енукидзе, а в период нахождения последнего в ссылке, Тодорский оказывал ему материальную помощь.

Тодорский с 1932 г. являлся участником антисоветского военного заговора, в который был завербован Фельдманом (осужден).

Как участник заговора Тодорский проводил вербовочную работу новых участников заговора.

Являясь начальником Военно-воздушной академии РККА, Тодорский, как участник заговора, проводил вредительскую работу, направленную к подрыву оборонной мощи РККА в области ее военно-воздушных сил.

Кроме того, актом комиссии установлено, что Тодорский также проводил вредительскую работу и в области высших военно-учебных заведений РККА, являясь начальником УВВУЗ РККА.

[...]

В предъявленном обвинении Тодорский А. И виновным себя признал, отрицая свою причастность к троцкизму; впоследствии же от своих показаний отказался, но уличается показаниями арестованных Сатина, Казанского, Ефимова, Булина, Седякина, Ткачева, Карпель, Орлова, Пантелеева, Ланда, Хорошилова, Егорова, Либермана, показаниями свидетелей Попкова Н.И., Украинцева В.М. и актами комиссии.

На основании изложенного считаю, что виновность То-дорского материалами следствия подтверждена. ПОСТАНОВИЛ:

В ходатайстве Тодорскому А.И. отказать.

Мл(адший) следователь 00 ГУГБ НКВД СССР мл(адший) лейтенант гос. безопасности (Колчанов)

«Согласен» Зам. нач. 00 НКВД СССР майор гос. безопасности (Осетров)»[115].

На этом документе (в конце его) имеется запись, сделанная, по всей видимости, рукой Н.П. Афанасьева — заместителя Главного военного прокурора РККА: «Ознакомился в порядке надзора с делом Тодорского 10/XI. Это заключение полностью соответствует материалам дела. Основания для пересмотра дела нет. Дело возвратить в архив».

Александр Иванович продолжал отбывать свой срок. Некоторая надежда на смягчение его участи возникла после победы над фашистской Германией. На это надеялся он сам, на это надеялись члены его семьи — дочь А.И. Тодорского Услада по этому поводу обращалась и И.В. Сталину, и к М.И. Калинину.

«Народному комиссару обороны Генералиссимусу тов. Сталину

(от) дочери бывшего начальника Управления высших военно-учебных заведений Красной Армии комкора Тодорского Александра Ивановича —

Тодорской Услады Александровны.

ЗАЯВЛЕНИЕ

19 сентября 1938 года был арестован, а затем Военной коллегией Верховного суда СССР осужден сроком на 15 лет лишения свободы за участие в военном заговоре мой отец Тодорский Александр Иванович. Я не знаю, насколько виноват мой отец в том преступлении, за которое он осужден, но со времени его ареста прошло уже 7 лет. Отец мой в настоящее время болен, и тяжелые годы переживаний его преждевременно состарили, так что дальнейшее содержание его под стражей бесспорно окончательно подорвет его здоровье.

В связи с победоносным окончанием Великой Отечественной войны ходатайствую перед Вами или о пересмотре дела моего отца в сторону снижения назначенного судом наказания, или помиловать его, применив амнистию в связи с победой над гитлеровской Германией.

Тодорская.

Москва, ул. Жуковского, дом 12, кв. 15.

Тел. К-7-52-35.

5/Х-45 г.»[116]

Но тщетны были попытки облегчить судьбу А.И. Тодорского — осужденные по политической статье не подлежали никакому снисхождению, они продолжали тянуть свою арестантскую лямку. Отсидев свой срок, А.И. Тодорский был направлен в ссылку в Красноярский край. Оттуда он направил Главному военному прокурору пространное заявление с просьбой о пересмотре его дела и снять с него позорное клеймо врага народа.

Главному военному прокурору тов. Вавилову от бывшего комкора РККА Тодорского Александра Ивановича

ЗАЯВЛЕНИЕ

В Главной военной прокуратуре имеется просьба к Министру обороны СССР о моей реабилитации. Настоящим представляю доводы для пересмотра моего дела.

1. Главари военно-фашистского заговора Тухачевский, Фельдман и др., в числе 8 чел., были разоблачены и ликвидированы к 11 июня 1937 г. В течение одного года и трех месяцев после этого я по-прежнему работал в должности нач-ка Управления высших военно-учебных заведений в прямом подчинении народного комиссара Ворошилова.

Моя непричастность к заговору была настолько очевидна, что в разговоре со мной уже в 1938 г. Климент Ефремович заметил: «Я знаю, что Вы не виноваты». Вся наша страна знает, что Ворошилов на ветер слов не бросает. В свете исключительных событий 1937 г. Климент Ефремович имел возможность нелицеприятно взвесить политическое поведение мое не только вообще, но буквально по тысячам деталей, так как знал меня в течение по крайней мере последних 15 лет.

До этих же 15-ти лет мою безупречную военно-политическую работу рекомендовали ему Орджоникидзе Г. К. и Киров С.М., с которыми я работал на Кавказе и в Закавказье.

Мою гражданскую партийно-политическую работу тов. Ворошилов знал по положительной оценке В.И. Ленина в политическом отчете ЦК XI партсъезду и по специальной статье периода 1919 года (см. т.т. 23 и 25, 3-го изд. соч.).

2. Несмотря на высокое партийное доверие ко мне и на то, что я никогда не отклонялся от генеральной линии партии, 19 сентября 1938 г. я был арестован.

К этому времени в НКВД фактически уже безраздельно распоряжался агент империализма Берия.

Берия самолично подписал ордер на мой арест. Он лично знал меня, как преданного партии военного работника еще со времен 1920—1923 гг. в Азербайджане, когда я в Баку под руководством Орджоникидзе и Кирова командовал 1-м Кавказским стрелковым корпусом, а Берия был помощником Багирова в Азербайджанской ЧК. Бакинский период моей работы и отношение ко мне тт. Орджоникидзе и Кирова могут подтвердить с положительной стороны помощник Сергея Мироновича Чагин П.И. и писатель Бляхин (оба — старые большевики, сейчас в Союзе советских писателей).

3. Семь с половиной месяцев пробыл я в Лефортовской московской тюрьме. Шестнадцать сподручных (Иванов, Казакевич, Кузовлев, Мальцев, Комаров, Буланов, Мозалевский и девять других, коих уже не помню) самым постыдным образом старались выжать из меня нужные им для обвинения показания. В этом поистине смертном бою я превозмог человеческую слабость и сохранил политическое достоинство, добившись отрицательного протокола.

4. Вероятно, такими же методами допроса следствие добыло на меня ряд порочащих, голословных свидетельских показаний. Никаких очных ставок с оговорившими меня лицами мне дано не было.

Заключение следствия содержало обвинение меня во всех тягчайших государственных преступлениях, упоминаемых в Уголовном кодексе. В фабрикации обвинительного заключения главную роль играл враг партии и народа Кобулов, который подписал его с предложением судить меня по закону от 1.XII. 1934 г., подставляя под безусловный расстрел.

5. Судила меня в следственном кабинете Лефортовской же тюрьмы 4.V. 1939 г. Военная коллегия Верх(овного) суда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Сус-лина. Последние двое работают, кажется, в Верх(овном) суде и сейчас и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.

Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел отвергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным пост.ст. 58—7.58—11 и 17—58—8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ с поражением в правах на пять лет.

6. Будучи совершенно невиновным, я безропотно отбыл этот длительный тяжелый срок заключения (в ИТЛ Коми АССР и в спецлагере в Иркутской обл.) без единого замечания и взыскания, не гнушаясь никакой физической работой. За примерный труд и хорошее поведение освобожден из лагеря на 3 месяца до срока, после чего направлен в ссылку на поселение в Красноярский край, где и нахожусь, работая в стройуправлении № 2 треста “Красноярскстрой” в городе Енисейске, без права голоса и без паспорта.

7. Перехожу к краткому разбору и опровержению возведенных на меня обвинений.

а) Какими фактами подтверждено мое участие в к/р заговоре?

Не фактами с указанием места, времени и обстоятельств дела, а несколькими голословными заверениями, буквально в 3-х словах: “заговорщиком был и Тодорский” (свидетели: Ланда, Седякин, Ткачев) или туманным предположением об этом (Ефимов, Егоров, Орлов, Казанский, Либерман). Булин, несколько лет проработавший со мною под одной крышей, “раскрывает мою принадлежность к заговору” не более не менее как в июле 1937 г. (?); Хорошилов клевещет слухом обо мне и теперешнем маршале Мерецкове К.А., а неизвестный мне Пантелеев возводит на меня обвинение в распоряжении кассой ЦС Осоавиахима, к каковому я не имел никакого отношения и в помещении которого ни разу не был. Вот на каких показаниях основано все мое дело. В нормальной судебной практике даже собственное признание только тогда может быть принято, когда оно согласуется с фактами, когда оно проверено и подтвердилось.

б) Какими фактами подтверждена вербовка мною членов в заговор?

Ровно никакими. Во всем деле нет и не помина об этом.

в) Какими фактами подтверждено вредительство мое в Возд. академии?

Ровно никакими. Вообще во всем объемистом деле нет об этом не только показаний, но и единого слова. Между тем я работал начальником ВВА с 1934 по 1936 г. — два с половиной года. В 1937 и 1938 гг. из преподавателей и слушателей академии было арестовано несколько десятков человек, и ни один из них не сказал обо мне ни слова, потому что вся академия, от мала до велика, уважала меня как достойного руководителя. Я был назначен начальником ВВА поличному отбору К.Е. Ворошилова после ревизии ее членом ЦКК Ора-хелашвили, обнаружившим вопиющие ненормальности в ее руководстве. За два с половиной года я при содействии партийной организации и передовых людей академии вывел ее на одно из первых мест, получив в 1936 году орден Красной Звезды из рук М.И. Калинина и золотые часы с персональной надписью из рук Климента Ефремовича.

По работе моей в ВВА могут высказать свое мнение здравствующие ныне академики Юрьев, Кулебякин, Стечкин, профессора Голубев и Ветчинкин, бывшие воспитанники Герой Советского Союза Каманин и лауреат Сталинской премии Микоян А.И., Герой Советского Союза А.В. Беляков и все остальные лица профессорско-преподавательского состава времен 1934—1937 гг.

г) Какими фактами подтверждено вредительство мое в УВВУЗе?

Ровно никакими. Опять-таки в деле нет ни одного показания на это, несмотря на то, что из всех подчиненных мне академий РККА к тому времени были арестованы сотни человек. Да иначе и быть не могло, т.к. мое руководство этим управлением с 1936 по 1938 г., т.е. в течение двух лет, наоборот, характеризуется несомненным подъемом организационной и учебной работы в высших военно-учебных заведениях, что может подтвердить теперешний зам(еститель) министра культуры Кафтанов С.В. В этот период были составлены единые программы по общетехническим дисциплинам и тщательно просмотрены все учебные планы под непосредственным руководством моего заместителя Бруевича Н.Г., которого я для этой цели перевел из ВВА с кафедры механики в УВВУЗ и который позднее получил звание академика и пост ученого секретаря Академии наук. Только один этот пример с Бруевичем и то может характеризовать заботу мою о повышении учебной работы в вузах. В Советской Армии и по сей день служит бывший начальник учебного отдела УВВУЗа моих времен, ныне генерал Орловский В.В. В свое время, уже после моего ареста, аппарат УВВУЗа по требованию следственных органов дал справку в подтверждение моего “вредительства”. Это был голый перечень повседневных, будничных неполадок, присущих любому учебному заведению, а не строго научная, серьезно-политическая экспертиза моего руководства. Я уверен, что если бы Главная военная прокуратура сейчас спросила академика Бруевича Н.Г. и генерала Орловского В.В., они бы нелицеприятно заявили о честном моем отношении к порученному мне делу, в котором они мне, в свою очередь, добросовестно помогали.

д) Мою активную борьбу за генеральную линию партии в роли секретаря партийной организации Военной академии РККА имени М.В. Фрунзе, в особенности же борьбу с троцкизмом в 1924—1927 гг., могут подтвердить генералы Советской Армии Галицкий К.Н., Сухомлин А.В., Тален-ский Н.А., с которыми три года я просидел за одной академической партой.

е) Мою добросовестную военно-политическую работу в условиях гражданской войны и в мирное время может подтвердить начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза Соколовский В.Д., который при командовании мною Ферганской группой войск был начальником штаба последней, а при командовании мною 5-м стрелковым корпусом (в БВО в 1928—1929 гг.) был начальником штаба последнего.

ж) Мою военно-политическую работу в БВО, безусловно с положительной стороны, может охарактеризовать Маршал Советского Союза Тимошенко С.К., в то время командир конного корпуса и начальник гарнизона гор. Минска.

з) Мою работу в центральном аппарате Наркомата обороны в течение нескольких лет имел возможность наблюдать и оценить с политической и деловой стороны Маршал Советского Союза Буденный Семен Михайлович.

Товарищ Главный военный прокурор!

Во имя человечности и справедливости прошу Вас пересмотреть мое дело и снять с меня позорное клеймо государственного преступника, которое не только тяготит меня, но и черной тенью ложится на мое доброе партийное имя, положительно отмеченное в истории нашей партии.

А. Тодорский 10 июня 1954 г.

Адрес: гор. Енисейск Красноярского края Рабоче-Крестьянская, 62 стройуправление № 2 Александру Ивановичу Тодорскому»[117].

А.И. Тодорский, как видим, надеется получить от своих бывших сослуживцев и подчиненных, ставших людьми знаменитыми и заслуженными, положительный отзыв о своей работе. И он не ошибся в своих предположениях — все названные им лица характеризовали его только с положительной стороны (Маршал Советского Союза С.М. Буденный, генерал армии А.В. Хрулев, генерал-лейтенанты А.В. Сухомлин, А.К. Кондратьев, генерал-майоры Н.А. Таленский, П.Н. Калиновский, Д.Н. Никишев, З.Т. Трофимов, С.Н. Шерстнев, старые большевики П.И. Чагин и Бляхин, — всего было собрано 17 отзывов).

П.И. Чагин, член КПСС с 1917 г., заместитель главного редактора издательства «Советский писатель», в феврале 1955 г. сообщал Главному военному прокурору: «Тодорского Александра Ивановича я (в то время второй секретарь ЦК КП(б) Азербайджана и редактор газеты «Бакинский рабочий») встретил впервые в 1921 г. Он был тогда командиром Степинской дивизии XI армии, дивизии, которая перед ее приходом в Баку, победно сражалась в горах Дагестана под командованием А.И. Тодорского против белогвардейщины.

Помню, шефом дивизии была Красная Пресня. И мы в те годы (1921—1923) отмечали военный праздник Степинской дивизии 19 декабря, в день начала героического восстания краснопресненских рабочих. Сергей Миронович Киров, первый секретарь ЦК КП(б) Азербайджана, очень ценил А.И. Тодорского по его боевым действиям в составе XI армии и, посещая дивизионные праздники Степинской дивизии, ставил в пример молодым военным работникам А.И. Тодорского.

А.И.Тодорский потом стал у нас в Баку командиром корпуса, то есть фактически командующим военным округом, по теперешней терминологии.

Под руководством С.М. Кирова он вместе со всеми нами, Бакинскими большевиками, громил в те годы троцкистов, активно защищал и отстаивал генеральную линию партии. В том, что гарнизон города Баку в те годы не поддался троцкистской пропаганде, была немалая заслуга А.И. Тодорского.

С А.И. Тодорским я встречался и в последующие годы, когда он учился в Военной академии имени М.В. Фрунзе. Я в то время (1926—1929 гг.) был редактором “Красной газеты” в Ленинграде. Тодорский наезжал тогда в Ленинград (там у него были родственники). В один из его приездов он был очень ласково принят С.М. Кировым, который (это было при мне) вспоминал и общие боевые дела в XI армии, и хорошую партийную работу А.И. Тодорского в Баку.

Свидетельствую, что за все эти годы (1926—1929), когда я встречался с А.И. Тодорским, ничего, порочащего его, как советского патриота, как честного партийца, в нем не было.

Могу только добавить, что он был всегда необычайно скромен, даже застенчив (при всем его огромном физическом габарите) и никогда не кичился тем, что о нем, об его замечательной книге “Год с винтовкой и плугом” писал в 1918 г. В.И. Ленин»[118].

Тогда же, в феврале 1955 г., свой отзыв о Тодорском дал и Семен Михайлович Буденный — отзыв короткий, но емкий. «С политической и деловой стороны я могу характеризовать Тодорского А.И, только положительно. Чего-либо порочащего его, как патриота и коммуниста, мне о нем не известно.

Тодорский А. И. пользовался среди работников центрального аппарата НКО авторитетом и уважением. У меня сохранились о нем, как о работнике и человеке, только хорошие воспоминания»[119].

Насколько краток был С.М. Буденный, настолько пространен был другой бывший работник центрального аппарата НКО — генерал армии А.В. Хрулев, занимавший в 1955 г. должность заместителя министра автомобильного транспорта и шоссейных дорог СССР.

«Согласно просьбы Главной военной прокуратуры (личное посещение тов. Шаповалова), сообщаю данные о бывшем начальнике высших военно-учебных заведений — Тодорском Александре Ивановиче.

Встретился я с ним в 1924 г. в Военной академии имени Фрунзе. Он был слушателем основного курса Военной академии, а я был слушателем ВАКа при Военной академии.

1924 год был годом жесточайшей борьбы в Военной академии с троцкистами, Дело доходило до того, что организовывалось поименное голосование резолюций ЦК нашей партии и троцкистов.

Александр Иванович Тодорский в то время энергично отстаивал линию Центрального комитета и являлся фигурой, вокруг которой объединялись слушатели академии, стоящие на позициях генеральной линии ЦК партии.

В последнее время я более близко познал Тодорского по работе в центральном аппарате Наркомата обороны. Я был начальником финансового управления РККА, а Тодорский был заместителем начальника ГУРККА.

Тодорский выделялся своей скромностью, умением по-партийному ставить вопросы подготовки кадров, организации частей и соединений. Бывало, когда Тухачевский, Уборевич, Якир, Триандафилов, Егоров и работники Генерального штаба преклонялись перед техникой, забывали, что эта техника находится в руках людей, в этих случаях Тодорский выступал в качестве большевика, указывая вышеупомянутым военным работникам, что техника, безусловно, имеет большое значение, но решающее значение имеет человек, подготовка этого человека, воспитание его в духе преданности Родине, советскому народу и партии. И когда в споре, забывая о первостепенности моральных факторов, которые нужно воспитывать в красноармейце и командире, Тухачевский и Уборевич, увлекаясь военной доктриной и техникой, доказывали преимущество именно этой стороны дела, встречали возражения со стороны Тодорского, который доказывал, что этого недостаточно для того, чтобы одержать победу. Победу можно одержать техникой и военной подготовкой в сочетании с воспитанием высоких моральных качеств в командире и красноармейце.

Будучи начальником Воздушной академии, Тодорский, обладая неплохими педагогическими и методическими навыками, много сделал в поднятии педагогики Воздушной академии имени Жуковского.

Тодорский был не сухим военным специалистом, а партийным человеком, принимавшим активное участие в партийной жизни, активно защищавшим генеральную линию партии, активно принимавшим участие в борьбе с троцкистами и правыми уклонистами.

Тодорский в личной жизни был очень скромным человеком, это мне известно по пребыванию его в санатории «Архангельском», в 6-м корпусе. Тогда, в течение круглого года, он занимал в 6-м корпусе одну комнату.

Тодорский не любил водить компаний, хотя и любил выпить, но пил больше всего в одиночку, но пьяницей не был.

На должность начальника Управления высших военно-учебных заведений Тодорский был назначен товарищем Ворошиловым, как один из наиболее способных руководителей в этом деле, получивший в свое время хорошую оценку со стороны преподавательского состава академии имени Жуковского.

За все то время, которое я знал Тодорского, могу только подтвердить одно, что Тодорский ни в каких группировках, ни в каких оппозициях никогда не участвовал.

Он был очень обаятельным человеком, и к нему, как к обаятельному человеку, относились все с большим уважением.

Он не был задирой, он не был солдафоном, он был очень вежливым и приятным человеком. Марксистски он был достаточно образован, задачи партии он понимал хорошо и один из немногих выставлялся в качестве образца командира, который умеет сочетать боевую подготовку с политической подготовкой, и если мне память не изменяет, то он был в числе первых единоначальников в Красной Армии»[120].

Генерал-лейтенант А.В. Сухомлин, однокашник А.И. Тодорского по учебе в Военной академии имени М.В. Фрунзе, сообщал 9 февраля 1955 г.: «В 1924 г. я с Тодорским Александром Ивановичем поступил в Военную академию имени М.В. Фрунзе. Учились мы три года и в 1927 г. окончили академию и были назначены на работу в армию.

В период учебы в лице Тодорского А.И. я видел хорошего товарища, простота, скромность и трудолюбие которого всегда к нему привлекали. Взаимоотношения со мной и всеми товарищами по курсу у Тодорского всегда были хорошие, а его помощь жизненным, партийным и военным опытом принималась с благодарностью.

Программу академии Тодорский А.И. осваивал хорошо и проявлял большой интерес к военно-научной работе.

Тов. Тодорский принимал активное участие в работе парторганизации курса и академии, избирался членом курсового и академического партбюро.

После 1927 г. Тодорский А.И. работал начальником Военной академии имени Жуковского и длительное время возглавлял Главное управление в центральном аппарате, и его деятельность никогда не вызывала сомнений.

Я знал Тодорского А. И., как командира Советской Армии, преданного делу партии и народа».

На следующий день, 10 февраля, А.В. Сухомлин сделал дополнение к своему отзыву:

1. За время учебы в Военной академии имени М.В. Фрунзе Тодорский Александр Иванович был неуклонным борцом за генеральную линию нашей партии и вел решительную борьбу с троцкизмом и оппозиционными течениями. Партийная организация курса и доверяла Тодорскому потому, что он, как и вся наша парторганизация, стоял за генеральную линию партии.

2. Военно-научное общество (ВНО), организованное по указанию М.В. Фрунзе, имело своей целью разработку вопросов теории военного искусства на основе опыта прошлой 1-й мировой войны и особенно опыта гражданской войны. На ВНО стояли такие вопросы организационные и по боевой подготовке. Однако никогда ВНО не было пристанищем или сборищем для троцкистов. Тодорский А.И. всегда выступал по военным вопросам основательно и использовал свой опыт, добытый в период гражданской войны»[121].

Один из первых Героев Советского Союза генерал-лейтенант авиации Н.П. Каманин очень тепло отзывался о бывшем своем начальнике и воспитателе.

«Главному военному прокурору

По вашему запросу о бывшем начальнике ВВА имени Жуковского Тодорском А.И. могу сообщить следующее. Я был слушателем ВВА с 1934 по 1938 г. Тов. Тодорский был начальником академии в первые годы моего пребывания в академии. В это время у меня было несколько личных встреч с тов. Тодорским в академии и в президиумах различных собраний и конференций. Я знал тов. Тодорского как начальника академии, а он знал меня как слушателя и одного из первых Героев Советского Союза. Большой близости между нами не было, но для меня он всегда казался авторитетным, хорошо знающим дело и людей начальником.

Мне вспоминается такой эпизод: мы сидели рядом в президиуме районной партийной конференции. Тов. Тодорский, слушая выступавших в прениях, одновременно по каждому выступающему делал у себя в блокноте заметки (кто выступает, краткое содержание речи). Так как характер прений не имел никакого отношения к деятельности Тодорского, я спросил его, почему он так тщательно записывает все выступления. Тов. Тодорский сказал: «Советую и тебе делать то же самое. Это нужно для того, чтобы больше и шире знать жизнь, это тренирует память, а кроме того, мы с тобой делегаты конференции и наша парторганизация может с нас спросить, о чем говорили и какие решения принимали на конференции». Тогда я был молодым коммунистом и совет тов. Тодорского принес мне большую пользу. Могу подтвердить, что до ареста тов. Тодорского я нигде, никогда не слышал ничего плохого о нем. Среди слушателей он пользовался авторитетом. Я ничего не могу сказать о конкретной деятельности Тодорского на посту начальника академии, между слушателями академии и начальником академии очень большая дистанция, но мне казалось тогда, что тов. Тодорский добросовестный коммунист и хороший начальник академии»[122].

Но не все отзывы были такими положительными. Некоторые сослуживцы А.И. Тодорского, к которым в период реабилитации обратился военный прокурор подполковник юстиции Е.И. Шаповалов, дали о нем неблагожелательный отзыв. Одним из них был бывший комиссар УВВУЗа полковник в отставке Н.Т. Галкин, писавший в январе 1955 г.:

«Главному военному прокурору

В связи с запросом сообщаю свой отзыв о совместной работе с Тодорским А.И. в Управлении высших военно-учебных заведений Советской Армии, где Тодорский был начальником, а я комиссаром, за период с 1937 по 1938 г.

Тодорский, хорошо знавший военное дело офицер, имел боевой опыт гражданской войны, долгое время работал в центральном аппарате Министерства обороны СССР на руководящих должностях. В настоящее время знания его устарели.

В должности начальника Управления высших военно-учебных заведений Тодорский не проявлял никакой инициативы в управлении военными академиями и военными факультетами при гражданских вузах и только под давлением крайней необходимости или под нажимом партийной организации принимал нужные решения.

В течение всего периода совместной работы Тодорский ни одного раза не выезжал из Москвы в академии, расположенные в Ленинграде и Харькове для проверки состояния работы в них и всячески избегал живого общения. В московских академиях Тодорский также бывал редко и то по отдельным текущим вопросам. Все необходимые крупные и принципиальные вопросы научной, учебной, методической и административной жизни военных академий Тодорским были передоверены заместителю.

В целом пребывание Тодорского в должности начальника Управления высших военно-учебных заведений Советской Армии в 1937—1938 гг. не развило разработку научных, учебных и методических вопросов военных академий, а скорее тормозило их разработку благодаря крайней нерешительности и осторожности, которую проявлял Тодорский»[123].

Командир 17-й стрелковой дивизии (до нее командовал 56-й стрелковой дивизией) комдив Карпов Михаил Петрович был арестован 14 февраля 1938 г. Особым совещанием при НКВД СССР он 14 мая 1939 г. по обвинению в участии в военном заговоре приговорен к восьми годам ИТЛ. Из лагеря М.П. Карпов неоднократно обращался в различные инстанции с заявлениями, что его оклеветали, что следователи НКВД, инквизиторскими методами добивавшиеся признательных показаний от него, вместе с тем не приложили к делу материалы, доказывающие его невиновность. Об этом же М.П. Карпов говорит и в письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова от 15 декабря 1940 г., отправленного из Усть-Вымлага.

«...Этих документов: а) исключение его (В.М. Примакова) из партии (1924 г.); б) запрос о доверии Примакову у комиссара 13-го стрелкового корпуса Д.Д. Плау; в) моя беседа о недоверии Примакову как троцкисту с членом РВС При-ВО П.А. Смирновым; г) мой отзыв о Примакове и И.Д. Кабакове как о феодалах (о чем знали многие члены партии Урала и 85-й стрелковой дивизии) следствие не подняло, свидетелей не вызвало, очных ставок не дало, а приступило к иезуитским методам допроса на основе клеветнических показаний бывшего комиссара 56-й стрелковой дивизии И.И. Леднева, которые сводятся к следующему: «Комдив Карпов, тоже как Курдюмов В.Н. (ныне генерал-лейтенант) и Букштынович М.Ф. (комдив, бывший командир 56-й стрелковой дивизии. — Н. Ч.), состоял в заговоре и работал вредительскими методами. Кроме того, он работал на Урале и в Ленинградском военном округе под командованием Примакова и ездил с ним на эстонскую границу. Исходя из этого, он был под влиянием Примакова». С Примаковым я работал по приказу партии и командования. Мою оценку ему знало начальство, политические и партийные органы армии».

Вместо того чтобы поднять архивы, допросить свидетелей, следствие в лице бывшего начальника управления НКВД по Горьковской области Лаврушина, его заместителя Листен-гурта, бывшего начальника 5-го отдела Спаринского, его зам(естителя) Дымковского, следователей Бренера, Кузнецова и других стало издеваться надо мною и бить смертельным боем в продолжение ряда месяцев (с промежутками), доводя меня до отчаянного состояния, больного, психически расстроенного. Угрозы репрессировать семью, отбив почку, всего синего — на это есть свидетели, даже врачи. Начали требовать дачи показаний по предложенному расшифрованному вопроснику.

Я видел, что если мне ничего не писать, я на допросах буду убит. Сначала решил покончить с собой, но, обдумав, что убитый или мертвый я не сумею доказать свою невиновность перед ВКП(б) и великим Сталиным, перерешил этот вопрос и под диктовку Бренера начал писать о том, что учитывая, что мне надо писать то, что легко опровергнуть, я взял своим «вербвщиком» своего личного врага с 1927 г. (о чем могут подтвердить целый ряд свидетелей) Ефимова Н.А. (бывшего начальника Артиллерийского управления РККА). Одновременно для того, чтобы в будущем доказать, что это была вынужденная выдумка, указал время и место «вербовки» июль 1935 г., т.е. тот момент, когда я не был в Москве, а со всем вторым курсом Особого факультета находился в Крыму на полевой поездке, что подтверждает приказ Академии имени М.В. Фрунзе, а также поместил ряд моментов, известных мне из совещаний начсостава ЛВО и МВО методов вербовки, взяв за основу рассказ Дыбенко на совещании начсостава ЛВО о вербовке Угрюмова. А на самом деле с Ефимовым Н.А. я не разговаривал ни на какие темы и видел его только на официальных собраниях и на маневрах. То, что не нравилось следователю Бренеру, он заставлял меня переписывать под свою диктовку. То же делал Дымковский. Иногда мне удавалось при переписке взять другую бумагу по качеству или цвету. Если эти показания сохранились, по ним можно подтвердить вышеуказанное, писаное моей рукой.

Под свист палок следователь Бренер заставил меня написать, что несмотря на беседу со мною в ЦК ВКП(б) в декабре 1937 г., «я оставался на своих контрреволюционных позициях». Я отказывался это писать, начался новый бой с приговоркой «бей зайца, и он научится спички зажигать». Не вынося мучительную боль в почках, легких и солнечном сплетении, я подтвердил это требование...»[124]

М.П. Карпову в 1942 г. срок наказания сокращен на два года и он был освобожден в 1944 г. После освобождения работал начальником колонны в Ижемском строительном управлении Северного железнодорожного строительства. С1946 г. работал в г. Выборге в должности начальника отдела капитального строительства мелькомбината. Определением военной коллегии от 6 сентября 1954 г. реабилитирован. В последующем жил в г. Туле, работая инженером на строительстве мелькомбината.

Как и комкор А.И. Тодорский, 15 лет лишения свободы получил арестованный 15 февраля 1941 г. бывший начальник штаба ОКДВА, а в момент ареста — старший преподаватель кафедры службы штабов Военной академии имени М.В. Фрунзе комдив Васенцович Владислав Константинович. Правда, этот арест по счету у него был уже вторым. Первый раз В.К. Васенцовича арестовали 28 февраля 1938 г. Его обвиняли в шпионаже в пользу Японии, вредительстве и участии в военном заговоре. Под следствием он находился до 18 февраля 1940 г., т.е. два года. За недоказанностью обвинений был из-под стражи освобожден, но на свободе пробыл чуть менее года. 15 февраля 1941 г. был снова арестован и по старым обвинениям 16 июля 1941 г. Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к 15 годам ИТЛ. Наказание отбывал в Устьвымлаге.

Председателю Совета Народных Комиссаров СССР и Верховному Главнокомандующему Иосифу Виссарионовичу Сталину (от) заключенного Васенцович Владислава Константиновича, содержащегося в Усть-Вымлаге НКВД, 8-м ОЛП.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Приговором Военной коллегии Верховного суда СССР в июле 1941 г. я был осужден по 58 ст. УК на 15 лет заключения в лагерях. Под следствием я был в 1938 и 1939 гг., причем решением Главной военной прокуратуры в феврале 1940 г. мое дело было прекращено, я был освобожден и с февраля 1940 г. по февраль 1941 г. работал в Красной Армии. Вторично был арестован в феврале 1941 г. и в июле 1941 г. был осужден. В Красной Армии я работал более 20 лет, где практически прошел должности, начиная от красноармейца и до начальника штаба армии (ОКДВА). Свою деятельность в Красной Армии закончил в 1941 г. старшим преподавателем Военной академии имени М.В. Фрунзе.

В 1941—42—43 гг. я возбуждал многочисленные ходатайства о пересмотре моего судебного дела и о разрешении сражаться за социалистическую Родину. В большинстве заявлений я приводил мотивы, на которых основывал свои ходатайства. Решений по моим заявлениям, которые я писал на Ваше имя, Верховный Совет СССР, Верховный суд СССР, мне не объявлялось.

Я снова обращаюсь к Вам с просьбой о пересмотре моего судебного дела и об использовании меня на боевом фронте, или в области работ, непосредственно связанных с ликвидацией разрушительных последствий войны. Я не перестаю просить об этом потому, что живу стремлениями принести наибольшую пользу Родине и работать там, где я могу эту наибольшую пользу принести. Каждое мероприятие партии и Советской власти, каждый Ваш приказ был для меня могучий зов, призыв к деятельности...

На следствии и на суде я признавал, что я признаю свою вину, выразившуюся в пособничестве врагам народа... И теперь я сознаю свою вину в этом объеме, но осужден я как участник контрреволюционной организации. Я отбыл около пяти лет тюремного и лагерного заключения, я переношу такое тяжелое для меня наказание, как лишение права участия в отечественной войне. Я прошу переквалифицировать мое обвинение и определить меру наказания в соответствии с совершенными мною преступлениями.

Я в состоянии доказать фактами, документами и свидетелями что:

1) Мои преступления не выходят за рамки неумышленного пособничества.

2) Моя деятельность на службе Советской власти была направлена на пользу Красной Армии.

3) Я являюсь преданным социалистической Родине человеком, стремящимся принести ей наибольшую пользу.

Я прошу потребовать от меня этих доказательств и проверить их правдивость и мою искренность.

В суровой обстановке следствия, суда, лагеря, в кровавых условиях Отечественной войны я стал больше любить и ценить свою Родину, стал более преданным ей человеком, стал более ненавидеть ее врагов. После всех перенесенных личных испытаний и пережитых (хотя и в изоляции) огромных событий войны, несомненно, я принес бы Родине больше пользы, чем ранее, при использовании моих знаний, опыта и стремлений.

Я знаю военное дело в различных его отраслях и практически и теоретически (начиная со стрелкового дела и кончая стратегией). Я не был в армии отсталым человеком. В 1940 г., работая преподавателем Военной академии, я стоял на правильном пути в своей исследовательской деятельности в области тактики и оперативного искусства и вплотную подошел к определению новых форм военного искусства, которые еще только нащупывались в западно-европейских операциях 1939—1940 гг. и получили свое развитие и применение в ходе Отечественной войны. По этому вопросу я хочу сослаться на мою работу, представленную в декабре 1940 г. в Военгиз... Копия этой работы была дана на заключение и в Генштаб. В своей упомянутой письменной работе и в лекциях я поднимал большую группу вопросов, связанных с эволюцией военного искусства. Я знаю военное хозяйство в различных его видах, знаю организацию и практику строительных работ, знаю историю общую и военную, географию, имею опыт литературной работы. Я в состоянии доказать, что в 1940 г. в Академии я вел работу с халтурой в военной литературе и с попытками протащить немецкое влияние.

В своей лекционной работе я особо ориентировал внимание слушателей на исторических примерах, учивших искусству бить немцев.

Я умею бить врагов и с оружием в руках, и с пером, и с трибуны. Мое применение в обстановке свободного труда на огромном фронте деятельности нашей великой Родины может быть достаточно разнообразным и широким. Я почти одинок в условиях лагеря, у меня нет здесь друзей. Это обстоятельство усугубляет тяжесть окружающей меня обстановки и побуждает меня стремиться к другой обстановке, в которой самоотверженно работают честные, свободные, преданные Родине люди.

Я родился в трудовой семье. Отец всю жизнь был низшим железнодорожным служащим (рабочий, мастер, конторщик) и ничего общего с классом эксплуататоров и с дворянским сословием не имел. Я жил своим трудом с 15 лет. С ноября 1917 г. и по 1941 г. был на службе Советской власти и только ей служил. Прошел три года боев гражданской войны и воевал на пяти фронтах. Знаю практически из личного боевого опыта фронтовые условия Карелии, Ленинградского фронта, правобережной Украины, Галиции и Дальнего Востока.

Ни отец, ни я никогда не были поляками и ничего общего с ними не имели. Поляком и дворянином был дед по отцу, умерший в 1877 г., когда моему отцу было девять лет, я родился спустя 21 год после смерти деда.

Я имею общую с миллионами честных людей родину — СССР. Люблю эту родину и хочу принести ей наибольшую пользу.

О моей прошлой деятельности и о степени полезности могут дать отзывы следующие командиры Красной Армии: генералы: Ватутин Н.Ф., Сергацков В.Ф., Цветаев В.Д., Толбухин Ф.И., Корсун Н.Г., Гурьев С.С., Дегтярев Г.Е., Марков В.И., Денисенко М.И., Подшивайлов Д.П.; бывшие в 1940 г. комбригами и полковниками: Шталь Ю.М., Ратнер И.М., Черкезов И., Подшивалов В.И., Смирнов А.М., Вейкин Я.Я.; Герой Советского Союза Мошляк И.Н.; быв. работник Коминтерна (отдел кадров) Белов; быв. работник ТАСС Петров.

Достаточно хорошо меня знали, кроме того, командиры: Смирнов А.К., Магон Э.Я., Стельмах Г.Д., Бонич А., Красо-вицкий, Лебедев П.В., Герой Советского Союза Левченко и другие, но, по моим частным сведениям, они погибли в огне Отечественной войны.

Я прошу или затребовать меня для пересмотра дела и окончательного решения в Москву, или лично допросить по существу моего заявления уполномоченному на то лицу.

Моя жена Лидия Гордеевна работает медсестрой в детконсультации (Москва); сын Владимир находится в Красной Армии на командных курсах...

з\к Васенцович В. К.

20 ноября 1943 г.

Усть-Вымлаг.»[125]

Как видно из приведенного выше обращения В. К. Васенцовича, он всеми силами, понимая и используя обстановку войны, зная о большой нужде армии в опытных командных кадрах, стремится вырваться из лагеря, аргументированно обосновывая необходимость своего освобождения и целесообразного использования для нужд армии и Родины. Он обозначил те сферы деятельности, где он смог бы плодотворно трудиться — на командных, штабных и хозяйственных (тыловых) должностях, на преподавательской работе. Он хочет заручиться поддержкой тех людей, которые его хорошо знали в предвоенные годы по учебе в академии, по совместной службе в войсках — людей (генералов и офицеров), имена которых стране стали известны в годы Великой Отечественной войны. Но все попытки В.К. Васенцовича освободиться или хотя бы сократить срок заключения оставались безуспешными. Победоносно закончилась война, по амнистии на свободу вышли многие уголовники, а осужденные по политической статье (пресловутой 58-й) продолжали тянуть свою лямку, мужественно дожидаясь окончания срока заключения под стражу, чтобы потом отправиться в ссылку в отдаленные районы страны (Красноярский край, Казахстан и др.).

Председателю Совета Министров СССР Сталину Иосифу Виссарионовичу (от) заключенного

Васенцович Владислава Константиновича, содержащегося: Коми АССР, Кожвинский район, поселок Абезь, почтовый ящик № 388/16/Г

ХОДАТАЙСТВО О ПЕРЕСМОТРЕ ДЕЛА В декабре 1950 г. мне было объявлено, что Управлением Усть-Вымлага 21 ноября 1950 г. мое ходатайство было направлено в Совет Министров СССР. Я не получил какого-либо извещения о решении по упомянутому ходатайству, поэтому, обращаясь вторично, я прошу известить меня об окончательном решении по моему делу. В июле 1941 г. Военной коллегией Верховного суда СССР по ст. 58 п. 1 «б» и 11 УК РСФСР (в оригинале сказано — СССР. — Н.Ч.) я был приговорен к 15 годам лишения свободы с содержанием в исправительнотрудовых лагерях с поражением в правах на 5 лет. С зачетом предварительного заключения с 1938 года я отбыл более 12 лет определенного приговором срока. Последняя должность, на которой я работал в 1937—1938 гг. — начальник штаба Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. Поскольку в моем ходатайстве, посланном в Совет Министров СССР 21 ноября 1950 г., я подробно изложил свои признания и имеющие значение обстоятельства деятельности, а также биографические данные, я, рассчитывая на возможность рассмотрения обоих ходатайств в совокупности, ограничиваюсь изложения материала, дополняющего упомянутый документ.

Я признавал и признаю себя виновным в неумышленном пособничестве вражеской деятельности Блюхера, б(ывшего) командующего ОКДВА, а также в антисоветском поведении на следствии в 1938 г. Я не привожу причин, объясняющих это позорное поведение потому, что считаю неуместным подобие какого-либо оправдания. Тринадцатый год безропотно я переношу определенное приговором наказание и не считаю себя безвинно наказанным человеком.

Являются ли совершенные мною преступления логическим завершением моей предшествующей деятельности, имеют ли какие-либо корни в моей жизни? Никакой связи, никаких корней и никакого подтверждения в моей последующей жизни (прошло уже 13 лет) они не имеют. Происхождением из трудовой семьи, личным трудом с 15 лет, влиянием рабочей среды в Орехово-Зуеве, знанием отрицательных сторон капиталистического общества старой России я был подготовлен к тому, чтобы пойти с большевиками в 1917 г. С ноября 1917 г. я служил только Советской власти. В 1919 г. я добровольно отправился на фронт против Колчака, всю гражданскую войну был на фронте, только в полках 21-й, а потом 10-й дивизий, участвовал в разгроме Юденича и Колчака, в войне с белополяками, ликвидации антоновского восстания и белофинской авантюры в Карелии. Воевал честно, с ненавистью к врагам советского народа, не имея каких-либо карьеристских побуждений. Считал своим долгом до последнего выстрела быть на фронте и этот долг выполнил. Приобретя боевой опыт, я постоянно ощущал недостаток военных знаний. Для приобретения их я пошел в Военную академию имени М.В. Фрунзе. Я с благодарностью вспоминаю добрые советы учиться военному делу Толбухина Ф.И., Цветаева В.Д., с которыми вместе работал в 56-й дивизии, и Шапошникова Б.М., который направлял меня в академию от Ленинградского военного округа. В академии я занимался много и настойчиво, работал вместе с Н.Ф. Ватутиным в одной учебной группе. С 1930 г. и по 1938 г. я работал в войсках Дальневосточной армии. Семь с половиной лет я был в одной 40-й дивизии (командиром полка, начальником штаба и командиром дивизии).

Должен ли я в чем-либо признавать себя виновным? Нет. Работа была моя честная и плодотворная. Я не был формалистом и консерватором в боевой подготовке и не испытывал робости, проводя такие ответственные учения, как форсирование полком и дивизией р. Енисей (полтора километра ширины и 11 км в час течение), р. Зея (800 м), двухстороннее учение полка с боевой стрельбой пулеметов и артиллерии. Культура огневого дела и результаты стрельб были высокие. В личной стрельбе достигал рекордных результатов («Красная Звезда», осень 1931 г.). В течение трех с половиной лет нес ответственность за неприкосновенность государственной границы на протяжении около 200 км (Северная Корея—Маньчжурия). Провокации японцев частями 40-й дивизии отбивались со значительными для японцев потерями (25.3.36 г. и IX—36 г.). Весной 1937 г. 40-я стр(елковая) дивизия, как одна из передовых в ОКДВА, была удостоена высокой чести: ей было присвоено имя Орджоникидзе. В 1937 г. я, командуя 18-м корпусом, начал выправлять серьезные недочеты 69-й дивизии и Благовещенского укрепленного района. Опыт командования 40-й дивизией в обстановке постоянных угроз японских провокаций приучил меня к тому, чтобы не вообще обеспечивать требуемые приказами достижения боевой подготовки, а гарантировать подготовленное заранее вступление войск в бой. Эти требования я проводил в 18-м корпусе, эту линию я стал проводить и в штабе армии, начальником которого по настойчивому желанию Блюхера я стал с октября 1937 г. Но если до сих пор я не встречал препятствий в работе, которые не смог бы преодолеть, если до сих пор для меня не существовало неясного и непонятного, то с момента прихода в штаб армии я перестал понимать многое в окружающей меня обстановке. Этот период мною освещен в моих показаниях на следствии в 1941 г. (и ранее в 1938 г.) и в моем ходатайстве, посланном в Совет Министров 21.XI. 1950 г. Весь позор за период своей совместной деятельности с Блюхером и за свое поведение на следствии в 1938 г. я переживаю до сих пор и считаю заслуженным то наказание, которое отбываю тринадцатый год.

Я считаю необходимым уточнить некоторые биографические данные: дворянство моих предков фактически закончилось в 1877 г. со смертью деда, который был уже только личным дворянином. Отец мой и я родились не дворянами, никакими дворянскими привилегиями не пользовались и связей с дворянскими обществами не имели. Отец был железнодорожный служащий (ст. рабочий, мастер, конторщик), я до 1917 г. около трех лет работал конторщиком на железной дороге, дед по матери — рабочий, строил первую в России железную дорогу (Николаевскую, около 100 лет тому назад). С 15 лет я вынужден был начать работать ввиду материальных недостатков отца. Поляком я признать себя не могу, так как считаю, что недостаточно одного факта, что мой дед по отцу был поляк, от него осталась только одна фамилия, а имя (Владислав) отец мне дал из подхалимажа перед своим начальником (инженер Владислав Тарновский). Материнская линия — вся русская. Отец и я родились в России, ничего общего с поляками не имели. Я научился любить все народы, но меньше других я люблю поляков. У меня есть Родина — СССР, по своему рождению, жизни, культуре — я русский. Я не хочу и не могу отказываться от своей Родины. Я отбыл два с половиной года тюремного заключения и около десяти лет работы в лагерях. Семь лет я работал на общих физических работах рабочим и бригадиром лесоэксплуатационных работ, рабочим и бригадиром сельскохозяйственных работ в овощеводческом совхозе и два с половиной года экономистом, нормировщиком и секретарем производственной части. Работал и на морозе до минус 55 градусов и в условиях высокой температуры до плюс 100 градусов (дезокамера). Ходил и босой по снегу, бывал и голый на леденящем ветру. Бывал и в таких положениях, когда оставалось только закрыть глаза, чтобы превратиться в труп. Перенес я многие жизненные испытания благодаря физической закаленности организма, но во многом мне помогала и никогда меня не оставляла моральная сила. И если физическая оболочка износилась, то моральная сила выросла и окрепла настолько, что для меня является очевидным и несомненным, что ее хватит до конца жизненного пути. Я счастлив в том отношении, что знаю этот источник могучей моральной силы и не расстаюсь с ним. Чем хуже условия и тяжелее испытания, тем сильнее я ощущаю животворную силу этого источника.

Когда я пришел на службу Советской власти в 1917 г.,уменя была лишь пара белья. Когда конфисковывалось (в 1941 г.) мое имущество, то это имущество состояло из: золотых часов, которыми я был награжден за рекордную стрельбу, охотничьего ружья и военного обмундирования. Из всей прожитой мной жизни 20 лет были годами недоедания и ни одного года каких-либо излишеств. Не менее 10 лет в жизни я спал, не раздеваясь, на голых нарах и на земле. С января 1951 г. я нахожусь в новой обстановке. Если до сих пор я был в производственном трудовом лагере, то теперь в Особом лагере, где собраны изменники Родины, враги Советской власти различных мастей и периодов, собраны отбывать наказание в условиях сурового климата и особого режима. Окружение, в котором я оказался, постоянно напоминает мне о моем прошлом жизненном пути. Здесь представители всех вражеских фронтов и группировок, с которыми мне приходилось бороться. Есть возможность даже устанавливать участие в общих боях на разных фронтах. Звериная злоба, ненависть, беспочвенные надежды, вздымание рук к небесным и земным спасителям, трусливое угодничество, змеиное шипение, вздыхание о прошлом, непонимание собственной обреченности, — вот атмосфера моего существования. Я не задохнусь и в этой ядовитой атмосфере, хотя и густой концентрации, потому что нового чего-либо, неведомого, здесь нет, а самое главное — будучи один, я не чувствую себя одиноким и ощущаю в себе моральную силу, превосходящую весь этот зверинец. Мне хорошо известно, что среди этих людей нет идей, а там, где нет идеи, там не может быть и моральной силы.

Почему в 1942 г. я, работая на штабелевке древесины, выполнял нормы на 150%, хотя имел здоровыми одну руку и ногу?

Почему за все время войны залпы в честь побед Советской Армии вливали в меня могучие силы?

Почему раны моего сына для меня особенно дороги и священны?

Почему, будучи в 1945 г. бесконвойным возчиком, работая один в тайге, я пел песни в честь Ленина и Сталина?

Почему не только любимым, но и дорогим моему сердцу поэтом является Маяковский?

Почему дорогой для меня книгой, прочитанной в лагере, являлась книга «Над картой нашей Родины», в которой прекрасно изложен расцвет СССР?

Почему я сознаю себя виноватым в том, что я не участвовал в Великой Отечественной войне?

Почему я испытываю радость, наблюдая поезда, везущие уголь из Воркуты, хотя смотрю на них через колючую проволоку?

Почему я глубоко убежден в том, что американцы будут выброшены из Кореи? (И не только из Кореи.)

Почему я глубоко убежден в том, что недалеко то счастливое время, когда вся Европа освободится от цепей капиталистического рабства?

Я отвечаю на эти вопросы одним ответом. Для меня давно являлось непреложной истиной, что единственным источником идей является учение Ленина-Сталина, только оно дает правдивое понимание настоящего, прошедшего и освещает будущее.

Давно я также убедился в том, что единственным полководцем, претворяющим эти идеи в жизнь людей нашей планеты и устанавливающим торжество правды на земле — является великий Сталин. У меня не было и нет попыток искать что-либо другое. Ядовитые растения капиталистического общества меня никогда не прельщали.

Мне дорого то, что служит делу победы сталинских идей и ненавистно то, что им противостоит. Мне дорог уголь Воркуты, откуда бы я ни смотрел на поезда, везущие его в Ленинград. Мне дороги раны сына, потому что они являются доказательством защиты родины. С первого выстрела в Корее я был уверен в том, что правда восторжествует на корейской земле. Я не сомневаюсь в том, что границы победы этой правды выйдут скоро на берега Атлантического и Индийского океанов. Я знаю, какие колоссальные силы действуют на земле и какой великий полководец ведет их к победе. Может быть, это хорошие слова, которые продиктованы какими-либо соображениями личного порядка? Одно дело, когда преданность великому делу Ленина—Сталина живет в сердце человека, входит в его кровь, и другое дело, когда ему только кажется, что он предан. При суровых испытаниях такая «преданность» отскакивает и выступает наружу истинная природа человека. Откуда берутся истоки такой моральной силы, на которую я ссылаюсь в этом документе?

25 октября 1917 (г.) на наших глазах в Москве начался штурм Кремля солдатами 56-го запасного полка. Я видел и этих солдат, и юнкеров, пытавшихся пулеметами остановить на Красной площади эту атаку Октябрьской революции.

Мне было 19 лет, я был безоружен. Не занял еще своего места в борьбе, но пули юнкеров свистели над моей головой, они помогли мне понять, что в борьбе нет срединного места, а есть резко размежеванные фронты. Через несколько дней в руках у меня было оружие и я встал в строй Октябрьской революции. В 1919 г. летом был красноармейцем пешей разведки в 252 полку 21-й дивизии. Под гор. Оса нам пришлось переправиться через Каму и обеспечивать переправу полка. Паром затонул, и мы оказались на день отрезанными рекой от полка. Нас было 60 человек, вооруженных винтовками. Белые это заметили и захотели нас сбросить в реку или взять в плен. Отступать было некуда, да об этом, а тем более о сдаче, никто не помышлял. Целый день мы отбивали атаки белых. Мы знали, что за рекой находятся 1500 львов, из которых каждый считал, что он прикладом своей винтовки может разбить устои старого мира. Мы знали, что за ними многомиллионный народ, которым руководят великие полководцы Ленин и Сталин. Наша моральная сила не определялась количеством винтовок. Это стало еще более ясным, когда через несколько дней в Кунгуре нам сдался в плен в полном составе колчаковский учебный батальон, с пулеметами наступавший на нас под Осой. Мы взяли в плен 700 чел.

В октябре 1919 г. мы от Колпина наносили контрудар и отбрасывали оголтелую свору Юденича от Петрограда. Бойцы с львиными сердцами были те же самые, только их было гораздо больше. Для нас не возникало никаких сомнений в том, что Петрограда мы не отдадим. Мы чувствовали за собой важнейший опорный пункт революции, волю великих полководцев Ленина и Сталина. Мы не сделали ни одного шага назад. Около двух недель продолжались упорные бои, а через пару месяцев мы принимали тысячи людей, покидавших разбитого вдребезги Юденича.

До весны 1922 г. я был в огне Гражданской войны, когда закалялось мужество, входила в кровь преданность делу Ленина—Сталина. В 1925—1926 гг. на моих глазах происходила беспримерная борьба Сталина на 14-м съезде ВКП(б) с вражескими группировками. Сталин вошел в мое сердце, как великий вождь партии и советского народа. В 1932 г. осенью Сталин отечески беседовал с участниками пленума Реввоенсовета СССР. Навсегда вошли в мое сознание его советы и требования по работе в Красной Армии. В тюрьмах и лагерях мне много приходилось слышать «исповедей» и рассказов разных людей о своем прошлом (бывали и «прогнозы» на будущее). Один человек поведал мне о том, что он возглавлял в 1919—1920 гг. петлюровскую банду в дивизии Тютюнника. С этой бандой мне приходилось сталкиваться. Он едва унес ноги в конце 1920 г. в Польшу. Из Варшавы перекочевал в Прагу, где за пять лет окончил три факультета юридических и экономических наук. Потом рассказывал о трудностях, которые он преодолевал, наживая первый миллион, и о том, как легко пошло дело с наживой следующих миллионов. Он, основываясь на своих «факультетах», надеется, что откроется для него выход из лагеря и что миллионы или возвратятся или будут нажиты вновь. Я ненавижу его прошлое и не завидую его будущему. Я знаю обреченность его класса и его самого. Я был неизмеримо богаче его не только тогда, когда был на полном обеспечении советского государства как военнослужащий, но и тогда, когда работал в тайге, как заключенный, имея хлеб лишь на завтрак, потому что я был обладателем бесценных идей, по которым происходит устройство жизни сотен миллионов людей. Я знал мощное оружие, в результате применения которого рушится старый мир с его рабством, угнетением, людоедскими «теориями», ложью, войнами, миллиардами и т.д. Я рад видеть таких старых «знакомых» в беспомощном состоянии. Немало вокруг меня бывших военнослужащих Красной Армии, поднявших руки перед немецкими фашистами, подбиравших после них окурки и в меру своей угодливости и продажности служивших германскому фашизму. Они обижены на Родину, что она их плохо встретила. Я не искал среди них людей, осознавших свои преступления и заслужен-ность вынесенного им наказания. Они, как и многие другие, постоянно мне напоминают о том, что существует еще мир, где все продается и все покупается — до человеческого мяса и человеческой души включительно.

Я потерял многое: партию, армию, доверие, свободу, семью. Я не потерял преданности великому делу Ленина-Сталина, любви к Родине. Я не потерял того, что живет в моем сердце и погаснет лишь тогда, когда сердце перестанет биться. Это мое богатство и мое оружие, которое ничто и никто не в состоянии у меня отнять. В смрадной обстановке своего заключения, среди живых трупов, на свалке человеческих отбросов, я берегу его чистоту и живу уверенностью, что мое оружие еще принесет пользу советскому государству. Пребывание в тюрьме и лагерях не бесполезно для меня.

Я узнал настоящую цену тому, что потерял. Я распростился с избытком доверия к людям и научился распознавать врагов под разными масками. Их оказалось больше по сравнению с моими прежними представлениями, и оказались они опаснее. Я видел их (и вижу множество) в природной наготе и в «разобранном виде». Мне кажется, что ничего не осталось от того благодушия, излишнего доверия к людям, которые этого не заслуживали, и от того малодушия, которое я проявил в 1937-1938 гг.

Стремлюсь ли я к свободе? Может быть, этим стремлением диктуются мои ходатайства, может быть, ее я добиваюсь для того, чтобы воспользоваться всякими личными благами, а может быть, для осуществления других, более скверных намерений? Естественно, я стремлюсь к свободе, но для меня не трудно отказаться от всяких личных благ. Жизнь хорошо меня к этому подготовила. Но я не могу отказаться от стремления приносить пользу Советской власти. Я хочу использовать свой опыт работы в лагерях и пребывания в тюрьмах. Я прошу разрешить мне разработать и внести на рассмотрение ГУЛАГа предложения, реализация которых, по моему убеждению (и подсчетам), может дать государству немалую выгоду в использовании рабочей силы заключенных и немалое количество дополнительной продукции. Если на воле борются за экономию каждого рубля и за увеличение килограммов продукции, то почему в системе ГУЛАГа нет рассмотреть предложения, принятие которых может дать продукции на миллионы рублей. Я хочу также внести некоторые предложения особого порядка на усмотрение МГБ, основанные на опыте продолжительных наблюдений.

На месте своего пребывания я не могу этого сделать. Я мог бы это сделать в одиночной камере любой московской тюрьмы.

Что я потерял в период Великой Октябрьской революции? Я ничего не потерял. У меня и моих родителей не было ни привилегированного положения, ни нетрудовых доходов, ни каких-либо заманчивых перспектив. С 1911 г. отец был конторщиком на железной дороге, жил с семьей шесть человек на 35 рублей жалованья в Москве, ютился в одной комнате железнодорожного дома на Ольховской улице. Я работал с 15 лет (с 1913 г.) и учился на свой заработок. Что такое труд и недоедание, я знал до 1917 г. Я не «примазался» к большевикам, я с винтовкой пошел в огонь войны. Всю свою жизнь не искал теплых безопасных мест и не возбуждал личных вопросов. И сейчас, когда я пишу эти строки, я ощущаю неловкость оттого, что часто мне приходится употреблять это проклятое «я». Потерял я то, о чем не сожалею — ветхий хлам ложных взглядов на жизнь, приобретенный в гимназии. Приобрел я многое, пойдя с большевиками в 1917 г. Самое главное то, что стоит дороже всех богатств буржуазного мира. Сейчас я лишен всего, в том числе и возможности приносить пользу Советской власти. В этой пустоте, среди копошащихся червей, я с особенной отчетливостью и силой сознаю и ощущаю в своем сердце любовь к Сталину, то, что составляет мое единственное бесценное богатство. Сталин — это сотни миллионов людей, строящих коммунистическое общество в СССР и освободившихся от капиталистического рабства в демократических государствах. Сталин — это мирный корейский народ, проявляющий беспримерный героизм в борьбе с американскими стервятниками. Сталин — это сотни миллионов тружеников мира, борющихся с поджигателями войны и готовящихся вступить в борьбу с ними за свое освобождение. Сталин — это беспощадная борьба с врагами народа всех мастей. Сталин — это горячая любовь к сотням миллионов тружеников нашей земли. Сталин — великий полководец в грандиозной битве и великий зодчий, строящий новое коммунистическое общество. Враги боятся его и боятся говорить о своей ненависти к нему.

В 1941 г. Военная коллегия Верховного суда СССР выносила свой приговор на одном процессе четверым: бывшему заместителю командующего ОКДВА Покусу Я.З., бывшему начальнику инженеров ОКДВА Галвину И.А., бывшему начальнику политуправления ОКДВА Кропачеву И.И. и четвертому — мне. Первые двое (Покус и Галвин) умерли в лагере, Кропачев в 1948 г. закончил срок своего заключения в лагере и убыл (не знаю куда). Я его знал с 1925 г., последний раз видел в 1947 г. Я хотел бы увидеть его еще раз для того, чтобы напомнить ему, с какой грязной душой и чудовищными мыслями он заканчивал свой срок заключения и готовился выйти на свободу. Я не стремился к редакционной отделке своих ходатайств, заботясь лишь об одном, чтобы они были искренны и правдивы. Я сам замечаю, что в некоторых высказываниях личная горечь выражена слишком несдержанно. Я не исправляю этих мест потому, что... и такие горькие выражения характеризуют человека, прошедшего горький жизненный путь.

В. К. Васенцович

16 мая 1951 года»[126].

Владислав Константинович Васенцович вышел из лагеря на свободу в мае 1954 г. На свободу относительную — он еще два года находился в Зубово-Полянском доме инвалидов. Последние годы жизни проживал в Москве, где и скончался в ноябре 1961 г.

Одним из деятелей советской кинематографии и военной печати в 20-е и 30-е гг. являлся бригадный комиссар Король Михаил Давыдович. Но он занимался не только кино и печатью, но и периодически ездил за границу, выполняя специальные задания Разведывательного управления РККА (в Польшу, Соединенные Штаты Америки). Кровавая жатва 1937—1938 гг. М.Д. Короля не задела, обошла стороной по чистой случайности, оставив его до поры до времени на свободе. Но все хорошее когда-нибудь кончается, и за ним пришли в 1944 г.

В ГЕНЕРАЛЬНУЮ ПРОКУРАТУРУ СССР

от Короля Михаила Давыдовича, проживающего по адресу:

Москва, 4-я Тверская-Ямская ул., дом 33/10

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я два раза был арестован подвергался пытке на допросах. До сих пор я не жаловался потому, что мешали тяжелые сердечные приступы (я перенес инфаркты), но считаю, что этот вопрос — не лично мое дело. Поэтому собрал последние силы и пишу Вам.

Первый раз я был арестован в Москве органами МГБ в августе 1944 г. Я был обвинен в том, что участвовал в контрреволюционной организации Я.Б. Гамарника.

При допросах меня пытал майор Рублев. Он избивал меня специальной резиновой палкой, морил холодом, а самое страшное средство в руках этого палача была бессонница. Проверьте записи в проходной, когда меня возили на допрос к Рублеву, когда уводили, и Вы убедитесь, что я шесть дней и ночей не спал ни минуты.

В результате я заболел и был положен в больницу Лефортовской тюрьмы. Крики пытаемых слышались в течение ночи в камерах следователей в Лефортовской тюрьме.

Рублев не был моим следователем, а только — специалистом по пыткам.

В результате этих допросов и мошенничества ОСО приговорило меня к пяти годам ИТЛ.

Я отбыл срок и в августе 1949 г. направлен в ссылку в Северо-Казахстанскую область, Ленинского района, в село Яв-ленка.

В 1950 г. я вновь был арестован. На этот раз по обвинению в групповой антисоветской агитации, и был приговорен к 10 годам заключения в спецлагере, из которого освобожден по реабилитации только в 1956 г.

Новое дело было грубо и неграмотно составлено из показаний лжесвидетелей и провокаторов МГБ. Главную роль в этой грязной истории играл не следователь, а прокурор Северо-Казахстанской области Жигалов. Его пытка была горше пытки Рублева. Она меня довела до гипертонии, грудной жабы, инфаркта и других болезней.

Он (Жигалов) отличался наглостью, цинизмом и садизмом. Приведу несколько примеров:

Свидетель, который дал показания против меня, — бывший лейтенант латвийской армии, фашист, доброволец гитлеровской армии — Пакулис.

Когда я попросил дать очную ставку с ним, Жигалов издевательски ответил, что не знает, где он проживает. На мою просьбу указать в протоколе, что он фашист, гитлеровец, Жигалов ответил мне руганью и угрозами, а в конце концов дал дополнительную бумажку, в которой было написано, что он (Пакулис) служил в «германской армии», избежав слов «доброволец» и «фашист».

Два лжесвидетеля — Покотилов и Мальцев — показали, что они случайно зашли в столовую сельпо и услыхали антисоветский разговор, который вели я, мой соквартирант Си-ницкий и портной, фамилию которого они «забыли». На мое указание, что в селе Явленка всего четыре портных и портного легко установить, если предъявить лжесвидетелям всех четырех портных, прокурор Жигалов ответил, что он не может установить личность портного потому, что мы не указываем его фамилию.

Покотилов и Мальцев показали, что их вызывали в МГБ через три дня после того, как они были в столовой. На мой вопрос, откуда знали в МГБ, что мы были в столовой, Покотилов замялся и не знал, что ответить.

Тогда выступил Жигалов и попросил суд запретить мне задавать вопросы, раскрывающие «методы работы» органов МГБ.

Я написал в Верховный суд Казахской ССР, что свидетелей никогда в глаза не видел (это Жигалов, опять же Жигалов на заседании Верховного суда поддержал это обвинение). Суд вынес решение: так как я не указал, что у меня плохие отношения со свидетелями, то приговор суда считать правильным.

Я указал, что в глаза никогда не видел свидетелей, а Верховный суд Казахской ССР с помощью Жигалова ответил, что у мня плохие отношения со свидетелями!

Но самое страшное преступление совершил Жигалов позже! Это довело меня до сердечных болезней!

17 октября 1954 г. Главная военная прокуратура сообщила моей дочери за № бв 40452—44 следующее:

«Дело по обвинению Короля Михаила Давыдовича пересмотрено, наказание ему снижено до пяти лет лишения свободы в ИТЛ. В соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР от 4/3—54 г. об амнистии Король МД. подлежит освобождению со снятием с него судимости».

Что сделал Жигалов?

Он состряпал свое постановление, в котором с меня снят п. 11—1, а срок заключения оставлен прежним.

Верховный суд Казахской ССР утвердил жигаловское постановление, игнорируя постановление Генеральной прокуратуры, и я просидел больной до 1956 года, когда был освобожден по реабилитации.

Целью Жигалова было умертвить меня. Он боялся, что, если я выйду на волю, то разоблачу его, и поэтому старался меня уничтожить.

Не хочется верить, что Жигалов, который был верным ставленником Берии и его подлой группы, до сих пор является членом партии. На его совести много подлых убийств.

Прошу вызвать меня для дачи показаний.

Справки:

Двумя постановлениями Верховного суда СССР от 15 декабря 1955 г. за № 02/6205 и от 1 февраля 1956 г. за № 02/6205-Е-55 я реабилитирован и освобожден из заключения.

По постановлению партколлегии при МК КПСС я восстановлен в партии (партбилет № 07303650).

Я восстановлен в воинском звании бригадного комиссара (письмо Главного управления кадров Министерства обороны от 16 августа 1956 г. за № ГУК/4/63133).

Я — персональный пенсионер (пенсионная книжка № 53929).

М. Король

9 сентября 1959 года»[127].

А через три месяца (в декабре 1959 г.) М.Д. Король скончался. В некрологе («Красная Звезда» от 10 декабря 1959 г.), подписанном группой товарищей отмечалось, что с 1922 г. Михаил Давыдович работал в Политуправлении РККА. С началом издания «Красной Звезды» он стал в редакции заведующим отделом и являлся одновременно редактором журнала «Военный крокодил». Позднее партия направила Михаила Давыдовича на работу в кинематографию в качестве заместителя председателя правления Совкино. Он приложил много сил для выпуска фильмов, повествующих о Гражданской войне, о героизме, проявленном в ней нашим народом. В частности, он принял участие в создании такого шедевра советской кинематографии, как «Чапаев».

Значительный интерес представляют письма М.Д. Короля дочерям и жене, а также его дневники, написанные в дни заключения.

Из письма дочери Брониславе от 1 февраля 1955 г.: «...Из копии моего заявления, которое рассматривалось в Верховном суде Казахской ССР, я называл вещи своими именами, т.е. говорил, что все дело — неумная смесь лжи и прямой провокации. Я это доказывал весьма убедительными доводами. Ко мне хорошо относились и следователь, и начальник управления Северо-Казахстанского МГБ — полковник, и областной суд, и все же...

На суде я разоблачал свидетелей, произнес четыре речи, а пятая речь — последнее слово подсудимого, — и за каждую речь получил по два года, а в общей сложности — десять лет. Это — гонорар за мои ораторские способности. Странно, почему все так напустились на меня? Что же, все сговорились против меня? Я один — паинька, а все плохие? Нет, дело в том, что здесь не инициатива местных работников, а циркуляр Берии и Абакумова. Это они, миляги, начали проверять лояльность потенциальных врагов. Как же обойти меня? Вся тюрьма была забита такими повторниками, как я. Да, конечно, я — враг таких господ, я враг страшной системы, когда разложившиеся подонки издевались над правосудием, советской конституцией и советской родиной, но они — почтенные владельцы дворцов и гаремов — считали таких-то «врагов» врагами народа и страны. Это они себя считали народом и страной!

Партия и правительство разгромили эту шайку, но не уничтожили ее. Легковерно думать, что можно одним ударом уничтожить это. Заметьте, что Казахстанский суд тоже снизил мне наказание. Я им ясно написал в 1950 г., что все дело — ложь и провокация, а они мне ответили, что в огороде бузина, а в Киеве дядька. Я им писал тогда, что я свидетелей в глаза не видел, а они мне ответили, что приговор правильный потому, что я не сказал на суде, что у меня плохие отношения со свидетелями. Куда метнули! Я не знал и в глаза не видел свидетелей, а они — служители правосудия — ответили мне такой несусветной галиматьей.

В сентябре прошлого года я ясно написал, что все дело — ложь, подлая стряпня, а они делают вид, что не заметили этого, и на всякий случай сбрасывают мне четыре года. Какие добрые! Я бы презирал себя, если бы согласился на милость этих представителей правосудия. Ведь, если то, что я написал, правда, а это легко проверить, тогда я — жертва произвола, тогда я должен быть реабилитирован, а подлецы должны быть наказаны. А если я наврал и оклеветал честных советских людей, то чего-чего, а снижать мне срока не следовало! А они выбрали ту середину, которой можно ввести в заблуждение.

Логики тут нет, а только своеволие людей, которые пока еще имеют кнут в руках и могут им хлестать...

Когда вызвали в суд моего директора Тимофеева, он по простоте своей давал честные показания, по которым выходило, что я не мог быть в столовой для специальной антисоветской беседы с моим соквартирантом. Тогда прокурор заинтересовался моей работой в клубе и получил еще более неутешительные ответы: работал очень хорошо, а во время объезда с труппой по колхозам — еще лучше. Тимофеев привел справку, что из двадцати отзывов колхозов о нашей труппе мое имя на первом месте, как лучшее из лучших. Тут прокурор не выдержал: «Вы кто, коммунист?» — спросил он бедного Тимофеева. — «Да», — виновато ответил несчастный.

— Мы проверим, что Вы за коммунист! — сказал прокурор.

И прокурор, не стесняясь ничем, привел справку, ссылаясь на некий авторитет, что враг хорошо работает. Мой директор сразу окосел на оба глаза и потерял дар речи. Он, возможно, пошел бы навстречу прокурору и сказал бы все, что хотелось прокурору, но страх сковал язык бедного директора.

Вообще суд был веселенький!..»[128]

Из письма жене Агнессе Ивановне (22 сентября 1955 г.): «...У нас столпотворение. Новая администрация, неожиданная и своеобразная, смутила нас и начальство.

Тех, кто воевал с оружием в руках против нас: полицейских, белых, шпионов освобождают, а не воевавших — держат. Эта амнистия, неожиданная и труднообъяснимая, все же большая радость.

Но я не подхожу под нее:

1. Я не воевал против СССР.

2. В гитлеровских формированиях не был.

3. Не был шпионом...»[129]

Из дневника (4 октября 1955 г.): «...Были указы освобождать тех, кто отсидел две трети срока.

Освобождают по частям... Может, этого освободительного движения хватит до двадцать первого века.

А с актировкой получилось нагляднее: Москва выработала новые инструкции для актировки. Эти инструкции садистские:

— У Вас не хватает одной ноги?

— Да.

— Жаль. Если бы и вторая была ампутирована, мы бы Вас актировали.

Или:

— У Вас мало каверн, вот если бы...

Или:

— У Вас был инсульт, но Вы сейчас поправились, вот если бы Вы были парализованы!..

Это запись — дословная!

Одному западному украинцу — молодому парню, парализованному после «гуманного» допроса в 1946 г., — отказали на том основании, что он уже был, мол, парализован до ареста. Но он поднял голос:

— Ведь меня обвинили, что я партизанил, ходил по лесам. Как же я был паралитиком?..»[130]

Проблемы реабилитации своего честного имени стояли до последних лет жизни перед каждым бывшим зэком, осужденным по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР (или аналогичной статье УК другой союзной республики). У них возникала масса вопросов, на которые они хотели получить исчерпывающий ответ. И часто не получали его. Вопросы, вопросы!..

Такие же вопросы мучили уже известного нам комбрига В.И. Микулина, который после освобождения и реабилитации проживал в г. Таруса Калужской области. Приведем выдержки из письма В.И. Микулина от 17 марта 1955 г. военному прокурору Главной военной прокуратуры, занимавшемуся делом по его реабилитации. В письме идет речь об абсурдности предъявленных ему обвинений. В нем упоминаются показания арестованного комкора И.Д. Косогова, занимавшего до ареста 26 мая 1937 г. должности помощника инспектора кавалерии РККА, затем командира 4-го кавалерийского корпуса. Военной коллегией Верховного суда СССР И.Д.Косогов 1 августа 1938 г. по обвинению в участии в военном заговоре приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение в тот же день. Определением Военной коллегии от 18 апреля 1956 г. реабилитирован. А также упоминаются показания комкора М.А. Баторского, до ареста 17 июля 1937 г. занимавшего должность начальника ККУКС РККА (1929—1936 гг.), а затем помощника начальника кафедры тактики высших соединений Академии Генерального штаба РККА (по вопросам конницы). Военной коллегией Верховного суда СССР 7 февраля 1938 г. по обвинению в участии в военном заговоре приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 8 февраля 1938 г. Определением Военной коллегии от 24 августа 1957 г. реабилитирован.

«...Попутно вспоминаются и всякие другие показания из моего дела... Так, например, до сего времени не могу без смеха вспоминать о том, как я, по заявлению не то того же Косогова, не то Баторского (за давностью не могу вспомнить точно), собирался формировать казачью конную рать в Азово-Черноморском крае для свержения там с ее помощью Советской власти. Формирование это, по заявлению «свидетеля», мыслилось на базе использования материальной части и оружия кружков конного спорта Осоавиахима; лошади должны были быть захвачены у военных конных заводов, которых было много на территории Азово-Черно-морья. Получалось очень гладко и правдоподобно. Но при этом были забыты некоторые существенные «мелочи»: за счет всех кружков Осоавиахима, вместе взятых, можно было бы собрать в лучшем случае каких-нибудь 100—150 старых седел, притом кавалерийского образца, на которые ни один казак никогда бы не сел, так как они не умеют ездить на таких седлах. В части оружия у кружков имелось лишь некоторое количество старых шашек для рубки лозы, винтовок не было вовсе. Что же касается лошадей, то на конных заводах содержались в основном лишь табуны совершенно диких, по существу, животных, которые людей и близко не подпускали, не говоря уже о том, чтобы дать себя оседлать и позволить на себя сесть.

Можно легко представить себе, как выглядела бы казачья «конная рать», сформированная на такой базе, и какие у нее могли быть шансы «свергнуть Советскую власть». Самое любопытное заключается в том, что вся эта воистину бредовая идея принадлежит «свидетелю»-кавалеристу, который, разумеется, не мог не понимать всю ее абсурдность. Однако идея эта имела у следственных органов того времени выдающийся успех, и мне и по сей день памятна поднятая вокруг нее возня.

Или чего стоят, например, показания мальчишки — брата жены маршала Егорова, некоего Федора Антоновича (фамилию его даже не помню). Я встречал его пару раз, бывая у маршала Егорова, с которым я был близко знаком. Этот юноша был слушателем мореходного училища, что, видимо, придавало специфическую направленность его фантазии: он не придумал ничего умнее, как утверждать, что я, сухопутный вояка-кавалерист, состоял в контрреволюционных связях с американским морским атташе, с которым катался по какому-то неведомому каналу в поисках подходящего места д ля производства диверсии...

Самое любопытное заключается в том, что я, находясь в лагере, получил сведения о том, что этот «свидетель» освобожден — его видели на улице в Москве. Свидетель освободился, но его «показания» остались...

Сколько таких «показаний» можно было бы еще вспомнить!..»[131]