Жизнь за океаном

Наши заатлантические друзья

Одна из причин русофобии иностранной печати. – Русские корреспонденты в американских газетах. – Сбивание с толку американского общественного мнения. – Образчики американскаго отношения к русским вопросам. –Русско-турецкая война на американской сцене.

Всякий, кому приходилось следить за всем тем, что пишется о России и русских вопросах в иностранной печати, несомненно, поражался желчностью русофобии и беззастенчивостью всевозможных клевет, которые щедрою рукою доставляются на столбцы разных газет. Мы привыкли объяснять это явление общей ненавистью западноевропейского мира к его восточной половине, на которой судьбе угодно было поселить русского человека. Но тут есть частные причины, которые придают особенно желчное направление этой ненависти. Проезжая чрез Англию, я имел случай встретиться в Лондоне с одним русским, который, живя там более десяти лет, имел возможность вникнуть в жизнь английского газетного мира. Разговор, естественно, более всего касался отношения общественного мнения англичан к России и к русским делам, и я с удивлением слушал, что англичане вообще любят русских, и только их традиционная политика в восточном вопросе заставляет их становиться в политически-враждебное к нами отношение, которое всячески и поддерживается кабинетом, тогда еще консервативным. Как бы в качестве фактического доказательства любви англичан к России, в нашем обществе сидел англичанин, который всею душою был предан России, интересовался всеми ее внутренними и внешними делами, изучал русский язык и даже принял православную веру. Как же примирить с этим отчаянную русофобию английской печати, которая, как вполне свободная печать, несомненно, должна быть полным и верным отражением общественного настроения? – удивленно спросил я своего земляка. Земляк улыбнулся и заметил: «Видно, что вы новичок заграницей. Когда вы поживете здесь подольше, то будете иметь более правильное понятие об этой пресловутой свободе. Прежде всего, – продолжал он, – в политических вопросах печать далеко не так независима от кабинета, как вы склонны думать. Внушения свыше здесь играют, можно сказать, более важную роль, чем у нас в России, так как здесь они несравненно определеннее и выражаются в круглых кушах фунтов стерлингов. В частности, в отношении к России и к русским вопросам, печать даже положительно не может быть самостоятельною и независимою. Англичане вообще не отличаются знанием иностранных языков, а русского в особенности. Поэтому...

– Поэтому, русские отделы в газетах должны находиться в руках русских, и это уже никак не может способствовать русофобии! – нетерпеливо прервал я своего земляка.

– Точно так, – отвечал он: – английским газетам без русских, или вернее без знающих русский язык, обойтись невозможно. Но в этом и вся суть вопроса. По какой-то случайности, которая, впрочем, понятна с известной стороны, представителями знания русского языка, одержимыми в то же время страстью писательства, здесь издавна являются не настоящие русские, a русские поляки и евреи. Вот они-то и руководят русскими отделами в газетах. Несколько времени тому назад я сам заинтересован был этим вопросом, нарочно дал себе труд разузнать, кто, в самом деле, в здешнем газетном мире служат представителями России, и исследование вполне подтвердило только что сказанное. В десяти лучших газетах русские отделы, как оказалось по исследованию, находятся в руках почти исключительно поляков и евреев, и среди их только один или двое англичан. А поляки эти все такого сорта, что два слова о России не могут сказать без пены у рта, злейшие наши враги и неизлечимые мечтатели о Речи Посполитой...

Эти разоблачения моего лондонского приятеля были для меня поучительною новостью и дали возможность яснее понимать некоторые стороны в отношениях английской печати к русским вопросам хотя бы, например, эту известную лихорадочную чуткость ее к польскому вопросу, этот неумолкаемый истерически, злобно-бессильный вой ее об угнетении северными варварами бедной, беззащитной Польши. С того времени прошло уже около двух лет, как я переплыл океан и поселился на почве Нового Света, среди наших заатлантических друзей. Печать здесь уже совершенно свободна, традиционной политики по восточному вопросу совсем не существует, а известная «дружба» к русским менее всего может поддерживать русофобию. С живым чувством самодовольства обыкновенно брался я на первых порах за американские газеты, чтобы узнать, что же в самом деле говорят о нас наши «друзья». Уж если где, то несомненно здесь мы должны иметь своих защитников от западноевропейской клеветы и злобы. Ничуть не бывало. Все те клеветы, выходки и нелепости, которыми изобилует западно-европейская печать по отношению к России, преспокойно пересаживаются и на американские страницы и даже с прибавлением новых. Пораженный такою ненормальностью, я стал доискиваться ее причины. Одна сторона объяснилась быстро. Если Западная Европа мало знакома с русским языком, несмотря на постоянные сношения с Россией, то американцы совсем его не знают, и он служит настоящей китайской стеной в деле непосредственного ознакомления их с русским народом. Между тем потребность в ознакомлении с Россией существует громадная, и вот в удовлетворение ее газеты преспокойно перепечатывают все, что появляется по русскими вопросам в немецких, английских, а отчасти французских газетах. С течением времени я имел возможность познакомиться отчасти и с интимною стороною американской печати и нашел, что она имеет и русских сотрудников. Но это знакомство способствовало только уяснению, почему она с такою неразборчивостью, или вернее с такою адскою разборчивостью переносит на свои страницы всю ложь и мерзость, какою изобилует западноевропейская печать по отношении к России. Дело в том, что в Нью-Йорке совсем нет действительно-русского интеллигентного элемента, который мог бы взять на себя задачу серьезного ознакомления американцев с Россией. Но зато здесь проживает целая шайка авантюристов, которых разные проделки, частью политического, а главным образом просто уголовного характера, насильно загнали на почву Нового Света, поставив во враждебное отношение к недоступной для них России. Не зная никакого ремесла и не имея никакого положительного научно-литературного знания, они в то же время преисполнены негодующего отрицания. Часть их увивается у грязных немецких социалистических листков (замечательно, что английской социалистической печати здесь нет), а часть пристроилась при больших газетах в качестве «русских корреспондентов» и заправителей русских отделов. Вот они-то и угощают американскую публику выборками из западноевропейских газет с присоединением своих собственных измышлений, разъяснений и дополнений. И вы встретите в американских газетах известие о всякой самой ничтожной сплетни и мерзости, которыми изобилует русская печать, но большею частью уже в такой раздутой форме, которая придает ничтожному факту значение «симптома неисцелимого разложения»; зато вы в тоже время ни за что не узнаете о самом крупном отрадном факте, если только о нем не известят по телеграфу настоящие американские корреспонденты в России. Нечего и говорить, какой вред приносится этим в деле установления правильных отношений между двумя несомненно дружественными народами, насколько это сбивает с толку общественное мнение американцев по отношению к России. Надо только еще удивляться, что при таком порядке вещей они иногда умеют выражать свои горячие симпатии к России и русскому народу, особенно по поводу выдающихся событий в его жизни, как, например, по поводу празднования годовщины 25-ти-летнего царствования покойного государя императора, когда почти вся американская печать единогласно благословляла нашего венценосного юбиляра и проклинала нигилизм. При таких случаях американские симпатии к нам бурным потоком вырываются наружу, и «русские корреспонденты» обыкновенно прячутся в норы, не осмеливаясь противоречить общественному мнению страны. Зато на следующий же, «будничный» день они опять выползают из нор и по-прежнему продолжают зарабатывать свой насущный хлеб.

К счастью, мы имеем хотя немногих, но хороших защитников между самими американцами, именно между теми из них, которым приходилось лично ознакомиться с Россией и русским народом во время пребывания в ней. Они усердно делятся своими симпатичными впечатлениями, вынесенными из личного наблюдения над русскою жизнью, и даже знакомят американцев с историческими героями русского народа. Так, в настоящее время в одном из лучших месячных журналов г. Скайлер, бывший американский генеральный консул в России, печатает великолепную биографию нашего великого преобразователя Петра Великого и с такою роскошью, которая немыслима у нас в России. Каждая страница иллюстрируется превосходными гравюрами, общая стоимость которых восходит до 30.000 долларов. Другой американец, известный адвокат Стаутон, только что возвратившийся из России, где он занимал важный пост посланника Соединенных Штатов, напечатал в самом распространенном журнале «Северо-Американское Обозрение» статью, характер которой до некоторой степени определяется уже ее заглавием: «Popular fallacies about Russia» – «Ходячая ложь о России». В этом же самом журнале за несколько месяцев пред тем один «русский» поместил статью под заглавием: «Империя недовольных». Отчаянно размахивая своим пером отрицания и недовольства, сочинитель до того зарапортовался и дошел до таких геркулесовых столбов всякого вымысла, что даже американская редакция нашла необходимым умыть свои руки и на первой же странице сделала подстрочное замечание, что она «не принимает на себя ответственности за достоверность сообщаемых автором фактов». Настоящая статья Стаутона служит некоторым образом ответом на статью «русского», и интересна не только с этой стороны, но и с той, что автор ее только что возвратился из России, где он занимал важный и высокий пост, дававший ему возможность проникать в такие сферы русской жизни, которые не всякому доступны, и писал свою статью под живым впечатлением только что вынесенных наблюдений. Поэтому я считаю не лишним представить коротенькие выдержки из этой статьи, и особенно из той ее части, которая имеет прямое отношение к затронутому предмету.

«Тенденцией газетных корреспонденций и журнальных статей последнего времени, – говорит автор, – было произвести впечатление, что Российская империя переполнена семенами беспорядка, угрожающего восстанием и даже революцией, если только правительство не сделает немедленных перемен для удовлетворенья того, что они называют требованьями народа. Литература эта главным образом английского происхождения и есть результат того предубеждения и той враждебности по отношению к России, которые с незначительными перерывами постоянно существовали в Англии за последние сто лет. Происхожденье их в действительности относится к царствованию императрицы Екатерины II, которая при всех ее недостатках (а они гораздо меньше приписываемых ей) была одною из величайших и мудрейших правительниц, какие когда-либо жили; и, что особенно замечательно, эти предубеждения и враждебность возникли вследствие ее отказа во время нашей борьбы за независимость помочь Великобритании в ее войне с Францией и Испанией, или за подкуп содействовать европейскому миру, чтобы Англия, освобожденная от своих континентальных врагов, могла всеми силами обрушиться на наших предков и подавить их восстание. С того времени Россия, ее народ и правительство постоянно были друзьями нашей страны, не переставая быть такими даже и в то время, когда ни одно другое правительство в Европе не жалело о разделении и об угрожавшем последующем разрушении великой республики. Мы не должны забывать, что император России, которого обвиняют в таком угнетении своего народа, что оправдываются даже убийства и неистовства, совершенные и угрожаемые нигилистами, есть тот самый гуманный и христианский монарх, который в 1861 году, рискуя своею жизнью и престолом, освободил миллионы рабов. Мы должны помнить также, что когда в 1861 году эхо наших южных пушек прогремело по Европе и тамошние правители охотно приняли его за сигнальный знак умирающей нации, он с искреннею симпатией, уполномочивающей его на нашу всегдашнюю благодарность, и с глубоким пониманьем значенья для нас целости союза, поручил своему канцлеру князю Горчакову объявить нам о «глубоком интересе, с которым император следил за развитьем кризиса, угрожающего благосостоянью и даже существованию союза»; что «в продолжение более чем восьмидесяти лет своего существования американский союз обязан своею независимостью, своим грандиозным ростом и своим прогрессом согласию его членов, освященному под руководством его знаменитого основателя учреждениями, которые могли сочетать единство с свободой. Этот союз был плодотворен; он представил миру зрелище благосостояния, беспримерного в летописях истории. Было бы плачевно, если бы после такого блистательного опыта Соединенные Штаты ринулись к нарушению торжественного договора, который по настоящее время составлял их силу... Этот союз в ваших глазах есть не просто существенный элемент для всеобщего политического равновесия. Он составляет, кроме того, нацию, к которой наш августейший государь и вся Россия питают самые дружественные чувства; ибо эти две страны, лежащие на окраинах двух миров, обе в восходящем периоде их развития, кажутся призванными к естественной общности интересов и симпатий, для которых они уже давали друг другу взаимные доказательства».

«Правитель, который мог пред лицом монархической Европы восхвалять республиканские учреждения в столь восторженных выраженьях и который так ясно видел их значение для развития ресурсов, богатства и счастья народа, не может быть индифферентным к благосостоянию своего собственного народа или склонным отказывать ему в таких политических преимуществах и свободных учреждениях, какими он только способен воспользоваться и наслаждаться. Поэтому будет только справедливым по отношению к нему и его правительству предположить, что как скоро русский народ (масса которого была еще так недавно крепостною) будет способен пользоваться тою политическою свободою, которая заключается в представительном правлении, она будет ему дана. И действительно, я имею высочайшее полномочие (authority) сказать, что такова именно цель императорского правительства, и что несколько времени тому назад оно серьезно занято было обсуждением плана, как, предварительно более общего основания представительства, можно ввести частичное представительство, посредством которого высшие интересы всех частей империи могли бы быть представляемы в С.-Петербурге. Было бы неудивительно, если бы даже высочайший и гуманнейший ум усомнился в мудрости предоставления недавно освобожденным рабам права избирать представителей для содействия в управлении великой империи. Да они и не желают этого. Убийцы, которые недавно заявили о своей непригодности для свободы или даже для жизни, кроме как между дикарями и не признающими законов бродягами, не принадлежат к освобожденному классу или даже вообще к какому-нибудь из производительных классов России. Они немногочисленны в количестве, не признают другой организации, кроме как для целей неистовства и убийства; у них нет плана для изменения или реформирования правления; нет теории, кроме теории разрушать и жить без труда, грабительством других. Нигилизм есть доктрина, от которой даже социалисты и коммунисты содрогаются. Он предполагает разрушение всего, что сдерживает даже худшее общество между собою. Его первая миссия состоит, по объявлению его основателя, в разрушении «лжи» и «первая ложь есть Бог. Когда мы разделяемся с ней, – говорит этот отвратительный миссионер (Бакунин), – и убедимся, что существование нас самих и всего окружающего мира обязано конгломерации атомов, согласно с законами тяготения, тогда и только тогда мы совершим первый шаг к свободе, и встретим менее затруднения в освобождении души от второй лжи, которая есть право, изобретенное силою, создающею и разрушающею законы». И затем он объявляет, что «когда наши души будут свободны от боязни Бога и от этого детского благоговения пред фикцией права, все остальные цепи, которые связывают нас и которые называются наукой, цивилизацией, собственностью, семьей, нравственностью и справедливостью, порвутся как нитки». Таково учение этих жалких людей, которые обратили на себя такое внимание своими убийствами и покушениями на убийства и которые между невежественными и сумасбродными людьми приобрели себе даже сочувствие, как угнетенные и работающие в пользу государственной реформы.

«Мне нет нужды говорить тем, кто знает сколько-нибудь о характере русского крестьянина, о его уважении к закону, почтении к церкви, благоговении пред Богом, что он отвращается от нигилистов, их учений и целей, и среди арестованных, и судимых он редко появляется. Равным образом и последние неистовства совершались и науськивались не рабочим или промышленным классами, а обыкновенно полуграмотными возбужденными недоучками-студентами, которые, хотя обучаются большею частью на правительственный счет, становятся нетерпимыми к религиозному обучению и всякому самому слабому контролю; и еще несколькими отчаянными сорвиголовами, которые улизнув от полиции, отравляют своими преступными учениями души легкомысленной молодежи и наконец доводят иных до совершения самых ужасных преступлений. Им иногда помогают женщины, которые кичатся принадлежностью к почетным и даже знатным семействам, а на самом деле таковы, для которых не отворяются двери приличных домов. Трудно понять, как такие лица могут считаться реформаторами. Они не представляют в России ни собственности, ни интеллигенции, ни промышленности народа, и те, кто изучал их карьеру, должны были заметить, что они никогда не предлагали определенных реформ, или даже вообще таких перемен, которые бы не разрушали самые основы общества и государства. Тем не менее часть английской печати, а иногда и нашей собственной, предполагала, и многие верят теперь этому в нашей стране, что усилия нигилистов убивать и разрушать имеют своею целью достигнуть освобождения от угнетающего правительства, и что большая часть населения России подвержена, благодаря тирании и вымогательствам деспотической, жестокой и безответственной власти, великому и почти невыносимому гнету и страданию. Лица, верящие этому, приписывают нигилистам и их убийствам национальную и даже патриотическую цель, и вследствие этого склонны оправдывать самые жестокие средства для достижения предполагаемой цели. Нигилисты именно и стараются о том , чтобы произвести такое впечатление и, при помощи английской печати, не без охоты распространяющей всякие известия, рассчитанные на унижение русского правительства и народа в глазах мирa, они до некоторой степени достигли желаемого (что, впрочем, имело бы менее последствий, если бы это впечатление не коснулось сознания наших собственных граждан) – к большой несправедливости по отношению к правительству, домашнее управление которого и влияние заграницей давно отличается мудрою и честною государственностью и вообще великодушною благожелательностью, особенно по отношению к угнетенным христианским народностям Европы».

«Я осмеливаюсь заключить уверением, что если мы тщательно изучим историю Российской империи за последние сто лет и сравним ее с историей любой другой европейской державы, то найдем, что ее правительство превзошло все другие жертвами, принесенными людьми и казной на помощь угнетенным христианским народам для освобождения их от тирании и рабства; и если мы примем во внимание политику великой императрицы во время нашей борьбы за независимость, и сочувствие, выраженное нам ее царственным потомком во время нашей последней борьбы за целость завещанного нам отцами наследства, то мы должны будем признать, что русская симпатия серьезна и искренна, а не простой продукт русских интересов».

Статья эта с живым интересом читалась американцами и сочувственно приветствовалась печатью. Темная клика спряталась в норы и не посмела открыть рта.

Замечательно, что ни один американец, которому только лично приходилось прожить несколько времени в России и непосредственно наблюдать характер и жизнь русского народа, не выходил из нее без того, чтобы не вынести наилучших впечатлений. В качестве нового примера, кроме вышеприведенных, можно указать еще на Грина, лейтенанта-инженера армии Соединенных Штатов, состоявшего в качестве attache при американском посольстве в Петербурге. Его недавно вышедшая книга: «Очерки военной жизни в России» (Sketches of army life in Russia) на каждой странице выдает не только дружбу к русскому народу в ее обыкновенном смысле, но и самую теплую, почти родственную симпатию, какой не встретить в западноевропейских сочинениях о России.

Что американцы считают нас, русских, своими друзьями – это несомненно. Чтобы убедиться в этом, стоит только пройтись по Бродвею в Нью-Йорке. Тут вы то и дело встретите вывески и рекламы, которые зазывают покупателей-янки именем дружественного им народа «русский». Кондитеры объявляют, что у них лучшие в мире печенья – русские, сапожники возвещают что у них обувь из русской кожи, банщики трубят, что их русские бани избавляют от всяких недугов. В одном месте мне пришлось даже прочитать такую странную вывеску: один эскулап извещает, что у него можно получить «действительно русское средство от кашля». Так как я не страдал в это время кашлем, то и не имел особенного интереса исследовать, что это за родное средство; но, как бы то ни было, приятно патриотическому чувству видеть такое русофильство в столице американцев.

Однако русофильство не всегда проявляется у американцев в лестной для нас форме. Если бы вы спросили любого янки, какая пьеса прошлого сезона ему более всего понравилась, то он несолидно ответил бы: «конечно – Фатиница"! Действительно, «Фатиница» одна из самых популярных и любимых в Нью-Йорке пьес; она целый год давалась здесь почти непрерывно, переходя лишь из одного театра в другой, имя которым здесь – легион. По своей форме, это – комическая опера, или по-нашему – оперетка, в которой музыкально-вокальные пассажи перемешаны с драматическими, – самая любимая американцами форма театральных пьес, так как они, при своей необыкновенно подвижной, юмористической и до мозга костей торгашеской натуре, никак не могут выносить настоящей оперы, с ее тягучестью, расплывчатым идеализмом и философией чувства. Американская Фативица есть своеобразная переделка известной оперетки Зуппе, и сюжет ее прилажен к последней русско-турецкой войне. Хорошая постановка, великолепная музыка и талантливое исполнение сделал Фатиницу любимицей Нью-Йорка, а то положение, которое занимают в ней русские, делает ее не безынтересною и для нас, русских. Хоть и не совсем приятно, однако не безынтересно знать, как потешаются над нами наши заатлантические друзья.

С целью ближайшего ознакомления с пьесой, я отправился в один из театров, где, как говорилось в театральных рекламах (которые здесь, нужно заметить, своим торгашеским красноречием ничуть не уступают всяким другим спекуляторским рекламам), Фатиница давалась с невиданным великолепием: «При блистательной обстановке, роскошнейших костюмах, лучшей в западном полушарии музыке и гениальнейшим исполнением», – как буквально гласила реклама. В Америке театральные понятия о местничестве несколько другие, чем у нас: ближайшие к оркестру ряды кресел не в почете и вы их всегда можете достать, как забракованные, если запоздаете взять кресло в одном из средних рядов. Так случилось и со мной. Сидя в первом ряду в ожидании Фатиницы, я рассматривал свой «театральный журнал», как называются здесь афиши, которые раздаются даром и которые действительно представляют не афиши, а журналы, содержащие, кроме обозначения действующих лиц в пьесе, несколько недурных критических заметок о различных театральных пьесах, бездну анекдотов и каламбуров, которыми вы в случае недостатка собственного материала можете забавлять свою даму, и массу всяких объявлений. Оркестр, нельзя сказать, чтобы самый лучший в западном полушарии, исполнил увертюру; вслед затем поднялся занавес и открылась сцена русско-турецкой войны.

Действие происходит на Дунае, против турецкой крепости. Зима. Русcкие солдатики спят на снегу, при трескучем морозе. Загорается заря и часовой с вышки басистым гимном будит солдат; но утомленные солдаты не слышат гимна и встают только тогда, когда пьяный, едва стоящий на ногах «сержант Стейпан» начинает их лупить кнутом направо и налево. Русские солдатики все одеты в американские шинели с капюшонами; по-русски одет только один сержант; на шее у него вместе с фляжкой мотается пара русских рукавиц, которыми он и похлопывает, очевидно прогоняя мороз. Начинается обыкновенная лагерная сцена с маркитантом, которым является братушка болгарин, служащий шпионом у турок. Масса «кадетов» играет в мячики, забрасывая ими часовых. В числе пробужденных является молодой кавалерийский лейтенанта Владимир Димитрович (без фамилии), влюбленный мечтатель, который поет недурную арию: «Нарушен сладкий сон». Его пылкое девственное сердце только было узнало блаженство любви в Петербурге, как бог войны позвал его на берега Дуная. Однажды, во время «карнавала», моложавый лейтенант, под видом Фатиницы, был представлен важному «боярину», имевшему хорошенькую племянницу Лидию Ивановну. Боярин, не шутя влопался в мнимую Фатиницу, а Фатиница в его племянницу. Теперь в лагерной жизни Лидия Ивановна – постоянный предмет вздохов и томных стонов лейтенанта. Лишь только лейтенант успел кончить свою томную песнь, как казаки приволокли в лагерь шпиона. «Шпион, шпион – к виселице готов он!» – завопил хор. Но в мнимом шпионе лейтенант узнает своего знакомого, корреспондента одной большой американской газеты, Форбеса. Ожив от страха, Форбес на вопрос русских воинов, что такое корреспондент, излагает уморительную речитативную характеристику «репортера».

– Вы, наверно, извините ошибку, господин, – извиняется пред ним капитан Василий.

– Пожалуйста, без извинений, капитан: я, напротив, очень рад. Подумайте только, какую великолепную корреспонденцию я могу написать в свою газету – два столбца по меньшей мере: «Пленение специального корреспондента отрядом казаков. Бравая и мужественная защита. Побежденный численным превосходством». Сколько, бишь, их было?

– Двое.

– Ну, я могу сказать двести – для благозвучия. «Привязанный арканом к спине дикой татарской кобылы. Прибытие в лагерь и осуждение в качестве шпиона на виселицу. Избавление по одному счастливому случаю. Сердечное приветствие со стороны офицеров и великолепный обед, данный в честь меня». Не правда ли?

Но разыгравшееся воображение корреспондента насчет обеда было остановлено заявлением офицеров, что у них только один суп «Schtschi», и одно вино «Vodki», от которых ему не поздоровится. Для развлечения репортер предлагает устроить маскарадный спектакль, с чем все соглашаются и уходят со сцены.

Раздается барабанная дробь. Входит генерал Knatchukoff, свирепый и дикий, как Атилла, в медвежьей шубе и с кнутом в руках, который повинуется ему, как хорошему воину меч. Движения генерала порывисто-дики и грозны, а непрерывно свистящий и хлопающий кнут его свидетельствует о его дисциплинарной строгости. Генерал, изрыгнув целое море ругательств и проклятий за недостаточно почетную встречу ему, поет кнуту хвалебную арию, в которой изливает чувства своей признательности к «неизменному другу», внушающему всем любовь и страх к «высокому и мощному полководцу». Перечислив национальности своих полков, в которых казаки и остяки, друзы и тунгузы, лапландцы и финляндцы и т. п., генерал торжественно заявляет, что «каждый полк знает в этом инструменте толк». Ария аккомпанируется музыкальным хлопаньем кнута. Дальнейшие сцены служат фактическим доказательством песни генерала, что «каждый полк знает в кнуте толк»: генерал лупит всех, кто только подвернется ему. Прежде других узнал в кнуте толк корреспондент.

Форбес. (Входит и в сторону). Великолепно! Описание этого Урзы майора будет прелестным украшением корреспонденции!

Генерал. Ба-а! Иностранец тут! Св. Николай! Гром Москвы! Кто ты, собака? (хватает его за шиворот).

Форбес. Как вы смеете, старый татарин! Я буду жаловаться своему правительству!

Г. К черту убирайся ты и вместе со своим правительством! Знаешь ли ты, кто я? Взять его и всыпать двадцать пять кнутов! (Собственноручно дает предвкушать сладость кнута).

Ф. Но извините... я... я... ,

Г. Ни слова! Кнут прежде всего, а потом извинение!

Ф. (Подает дрожащей рукой свои бумаги). Не угодно ли вашему превосходительству прочитать – из главной квартиры...

Г. Из главной квартиры?! (Вырываешь бумагу, так что она разрывается, и читает). Специальный корреспондент ... Черт бы вас побрал – всю вашу породу. Бумага ваша в порядке (отдает ей честь). Можете быть свободны от кнута. Но у меня писать – да знать, что писать. Иначе– запорю!!!

Входят маскированные и лейтенант, переодетый румынской девушкой. Генерал узнает в ней свою Фатиницу, прогоняет всех остальных кнутом, а с ней остается наедине, где и доказывает пылкость своего сердца, скрываемого под броней дисциплинарной суровости. Во время любезничания с мнимой Фатиницей, приезжает в лагерь племянница генерала, Лидия Ивановна. На сцену является полная русская зимняя упряжка, даже с неизвестной здесь русской дугой: только по недоразумению прикреплена она была не на месте –посредине оглоблей над спиной лошади. Два верховых казака составляли эскорт. Американцы приветствовали эту живую русскую картину неистовыми аплодисментами. Волей-неволей генерал должен был обрадоваться своей племяннице и вместе с Фатиницей и репортером проводил их в лагерный барак. Наступила ночь, эта мать всякой измены. Братушка маркитант привел баши-бузуков, которые и пленили красавиц вместе с репортером, к его немалому удовольствию, так как это дало ему новый романтический материал для корреспонденции. Между тем раздался сигнал тревоги, выступили русские полки и началась истинно адская пальба по баши-бузукам, покрывшая сцену пороховым дымом. Среди самого разгара битвы, пред фронтом явился генерал и, в отчаянии размахивая кнутом, кричал: «Стой, не стрелять! Убьете мою Фатиницу!»

Победа осталась за русскими, а пленные – за турками, которые и представили их паше в крепость, куда и переносит зрителей второй акт пьесы. Открывается великолепный гарем паши Иззета. Паша – европейски образованный человек, либеральный, прогрессивный и постоянно занят реформами в своем гареме. Форбес, как корреспондент, принят пашей по-дружески и введен во все сладости гаремных удовольствий; шампанское льется рекой: взаимным удивлениям и восхвалениям, объятиям и поцелуям, которыми корреспондент и паша скрепляют свою дружбу, нет конца. Корреспондент обещает написать великолепную статью о паше, за которую тот еще ставит шампанского и т. д. В честь нового друга паша устраивает спектакль черных теней, но между комическими тенями вдруг появляется свирепая фигура русского генерала и раздается хляст кнута, за которым следует вторжение в гарем русского отряда. Либеральный паша должен был отчаянно прыгать, чтобы увертываться от русского кнута.

Третье и последнее действие происходит в Одессе, в доме генерала. Почтенный генерал и здесь, по окончании войны, не оставляет своих привычек и постоянно является с кнутом. Лейтенант под именем брата Фатиницы является к генералу, находит благоволение в его глазах, так что он изменяет свое решение выдать племянницу за одного своего друга, кавказского служаку, у которого во время сражения ядром оторвало обе руки, и выдает ее за лейтенанта с придачей надлежащего повышения в чине. Собственная сердечная рана генерала стала было заживать при мысли, что лейтенант отблагодарит его за племянницу своей сестрой Фатиницей. Но коварный репортер сразу разрубает весь гордеев узел пьесы, принеся генералу письмо, извещающее, что Фатиница умерла. Железный генерал со слезами прочитал письмо, но потом утешился счастьем своей племянницы, которая тут же была обвенчана с офицером. Русский «роре», совершавший венчание, в безобразнейшем совсем не русском одеянии, принял после участие в общем веселье.

Представленный скелет этой пьесы можете дать некоторое понятие о ней. Многочисленная публика смеялась непрерывно. Вся пьеса построена на осмеянии русской дикости и варварства, в котором мы, русские, будто бы далеко оставляем позади себя турок, более нас восприимчивых к европейской цивилизации. Взгляд этот, надо признаться, существует не только на театральной комической сцене: блестки его можно постоянно заметить и в прессе, и в обыденной жизни. Да, быть может, и пьеса-то, осмеивающая нас, русских, пришлась так по вкусу американцам потому только, что она нашла соответствие в их взглядах на нас. В таком отношении к нам американцы, впрочем, неповинны. Они не знают нас непосредственно и не имеют органа для непосредственного ознакомления с нами. Они смотрят на нас чрез очки, которым услужливо подставляются враждебною нам немецкою и английскою печатью и к нашем стыду поддерживаются описанными выше русскими корреспондентами американских газет.

II. Эмиграция

Сад эмигрантов. – Великое переселение народов – Небывалый наплыв переселенцев в Америку. – Ценность труда и денег, вывезенных из Европы. – Русские переселенцы. – Самарские немцы и печальная повесть их похождений.

На берегу океанского залива, омывающего американскую митрополию, расположено громадное круглое здание, обведенное высокими стенами. Пред узкими воротами в обширный двор постоянно толпится множество народа, представляющего единственное в своем роде зрелище в мире. Это так называемый эмигрантский сад (Castle Garden), – место, куда прибывают переселенцы из Европы и где они находят первый приют на обетованной земле Нового Света. Какая смесь одежд, языков и физиономий! Рыжие скандинавцы и смуглые итальянцы, грязные польские жиды и долговязые ирландцы, флегматичные немцы и вертлявые французы – все толпятся тут вместе, записывая свои имена в американскую книгу живота и смущенно озираясь по сторонам, когда почти над их головами проносится воздушный поезд железной дороги. Пронырливые янки тут же вертятся кругом, стараясь как можно скорее сорвать с неопытных переселенцев лишний талер, рубль или франк. Тут же постоянно присутствуют и агенты политических партий, собирающее подручный материал для политических агитаций и окончательно сбивающие с толка бедных эмигрантов разными несбыточными обещаниями.

Прошлый и нынешний годы в Америке были годами из самых благодатных. Благодаря большим урожаям этих лет промышленность страны развернулась в колоссальных размерах, как бы наверстывая за недавний еще тяжелый кризис. Спрос на труд оказался громадный, и он нашел отклик в Европе, где в то же время систематические неурожаи и тяжелые политические обстоятельства легли на рабочее население почти невыносимым бременем. Естественным следствием этого было усиление эмиграции, и последние два года в этом отношении являются беспримерными в истории страны. Океанские пароходы из Европы один за другим привозят целые тысячи переселенцев, точно вся Европа решилась переселиться в Америку или пришла новая эпоха переселения народов. В 1879 году всех переселенцев прибыло в Америку 135.000; в прошлом число их поднялось до 400.000, а для текущего года рассчитывают на целых полмиллиона. Прилив эмиграции постоянно колеблется в своем объеме. Самый большой прилив до этого был в 1854 году, когда прибыло в Америку более 319.000 человек, и затем постепенно ослабевал до 1862 года, когда прибыло только 76.000. С этого года эмиграция возрастала опять и в 1872 году достигла цифры 294.000. Следующий, 1873 год, был годом страшно тяжелого промышленного кризиса в стране, печальные последствия которого едва изгладились только теперь, и потому эмиграция опять ослабела, так что в 1877 году количество эмигрантов было только 54.000 – одна из самых меньших цифр в истории европейской эмиграции в Соединенные Штаты. В 1878 году эта цифра поднялась до 75.000, а в 1879, как сказано уже выше, количество эмигрантов было 135.000. Ввиду прямой зависимости эмиграции от неурожаев и голодухи, можно было предполагать, что самый большой прилив переселенцев будет из Ирландии, в которой в последние годы свирепствовал страшный голод. Однако же статистика показывает, что ирландский элемент в эмиграции возрос далеко непропорционально с другими национальностями. Особенный прилив заметен со стороны Германии и Скандинавского полуострова. Все это по преимуществу молодые и здоровые люди, которые, полагаясь на свои здоровые руки и упорный труд, надеются обзавестись новым хорошим хозяйством в новой обетованной земле. Эмиграция постоянно поддерживается и увеличивается тем, что прежние переселенцы, обзаведшись хозяйством, вызывают в Америку своих родственников и друзей, посылая им даже денег на проезд. Особенно большой наплыв эмиграции в нынешнем году объясняется тем отчасти, что минувший промышленный кризис на время остановил от переселения многие тысячи семейств, которые теперь, получив благоприятные известия из Америки, спешат исполнить свое давнишнее желание. Переселяющееся сюда немцы открыто жалуются на невыносимое состояние в своем милом «фатерланде», где Бисмарковская система железного милитаризма душит промышленность и свободный труд. Шведы жалуются на скудность и бесплодность земли, ирландцы на голод и худую систему земельной аренды, жиды на правительственное гонение и плохой гешефт, итальянцы на милитаризм и тяжелую систему налогов и т. д. Одним словом, везде и повсюду недовольство, и в состарившейся Европе по-видимому уже не осталось такого уголка, где бы мог быть доволен человек. Американцы с распростертыми объятиями принимают этих обремененных, труждающихся и недовольных. Спрос на труд в настоящее время чрезвычайно велик. Рабочее бюро при «эмигрантском саде» не находит затруднения в приискании работы для всех тех переселенцев, которые не отправляются на далекий запад. Замечательною чертой эмиграции последнего года является то, что среди переселенцев преобладает возраст возмужалости, и сравнительно мало детей. Большая пропорция выпадает на молодых холостых людей, которые, несомненно, все поженятся в Америке и таким образом крепко привяжутся к своему новому отечеству.

Такая эмиграция чрезвычайно выгодна для страны; она является живым капиталом, который даже ценнее денежного. Американцы вполне сознают это. Правитель Нью-Йоркского штата представил в законодательное собрание следующую оценку эмиграции: «Значение этого приращения к нашему населению, как производительной силы, нельзя просто измерять количеством. Исследование, которое мне пришлось произвести несколько лет тому назад, доказало, что, между тем, как в нашем населении мужчин от пятнадцати до сорокалетнего возраста считается только 21 1/2 процент, между переселенцами этот процент всегда не менее 41 1/2. Если весь наплыв эмиграции за последние тридцать лет равняется 8.000.000, то это дало нам такую рабочую силу, какую туземное население может дать только при численности более чем в 18.000.000 человек. Притом это большею частью люди такого возраста, который совпадает в Европе с обязанностью военной службы, т. е. люди с наивысшею способностью к физическому труду. Главными источниками эмиграции постоянно были Германия и Ирландия, на которых выпадает 2/3 всех переселенцев. В 1856 году был сделан расчёт относительно средней суммы денежных запасов, привозимых с собою эмигрантами, и в качестве низшей оценки оказалась сумма в 68 долларов на душу. Это переселение является одним из самых замечательных когда-либо совершавшихся в истории. Оно чрезвычайно быстро увеличивало наше население, создавало большие города, учреждало новые штаты, давало занятие нашим железным дорогам, расширяло торговлю и промышленность и принимало живое участие во всех великих национальных событиях, театром которых служила наша страна. Выгоды такой сильной эмиграции разливались по всем северным частям республики. Около 45 процентов из нее обыкновенно останавливаются в Нью-Йоркском штате на первый год по прибытии, а затем эта пропорция значительно уменьшается». Статистическое бюро в Вашингтоне, делая подобную же оценку эмиграции, вычислило, что она за пятидесятилетний период до 1871 года увеличила капитал страны на 6.243.880.800 долларов и за один 1870 г. на 285.000.000 долларов. Но еще ценнее стоимости этой простой физической и необработанной силы эмигрантов была представленная ими масса искусных ремесленников, редких талантов и даже изобретательных гениев. Замечательно, что из Европы переселяется обыкновенно самый энергичный и предприимчивый народ, что, впрочем, очень понятно и естественно. Такой далекий путь, несомненно, могут предпринимать только наиболее энергичные натуры, которые в то же время успешнее могут высвободиться из подавляющего гнета тяжелого социального положения. Более слабые натуры обыкновенно даже пугаются такого предприятия и не имеют сил выбиться из своего тяжелого положения. В последнее время стала все более замечаться особенно благоприятная сторона в эмиграции, именно, что переселенцы, почти не останавливаясь в Нью-Йорке, отправляются прямо на далекий запад, где и обзаводятся живо земельною собственностью и хозяйством. Далекий запад еще и до сих пор представляет богатую пустыню с редким населением. Земля дешева и требует только рабочих рук. Сколько еще простора там эмиграции, можно судить по тому, что один штат Техас может вместить в себе до 50.000.000 населения при средней плотности, между тем как теперь в нем еще менее двух миллионов.

За эмиграцией, собственно, последнего года подмечена особенная черта. По внешности она представляется более выгодною, чем прежде. Люди выглядят развитее и приличнее одеты. Но в то же время они беднее в денежном отношении, так что средняя сумма привозимых ими денег может быть определена только в 60 долларов на человека. И, однако же при всем том эмиграция нынешнего года, если даже определить ее в 450 тысяч, вывезет из Европы чистыми деньгами 27.000.000 долларов – в подарок Америке. Самыми бедными эмигрантами считаются итальянцы, которые обыкновенно прибывают сюда без гроша и живут, как и везде, музыкальным нищенством с убогою шарманкой; самыми необразованными являются венгерские словаки, приобретшие себе здесь славу самых грубых и неопрятных людей, и самыми богатыми считаются северогерманские и русские переселенцы. Особенно хорошие куши привозят последние – из меннонитов, так что нередко между ними среднею цифрой является 1.000 долларов на душу. Прошлою осенью прибыли из России двадцать меннонитских семейств и в совокупности привезли денежный запас в 85.000 долларов, что для России составило прямой убыток в 170.000 рублей по курсу.

Из статистических отчетов, еженедельно печатаемых эмигрантской комиссией, можно видеть, что в Америку постоянно прибывают русские переселенцы. Особенно много их было нынешней весной. В некоторые недели отчеты возвещали о прибытии русских переселенцев до 900 человек. По привычной специализации имени «русский», естественно подразумевать под этим названием действительно русских людей. Так и я сначала думал и с понятною радостью спешил в эмигрантский сад посмотреть на родных соотечественников. Каково же было мое разочарование и изумление, когда мне вместо настоящих русских людей постоянно приходилось встречать поляков и главным образом достопочтенных пейсоносцев, польских жидов. Как поляки, так и особенно польские жиды, с их безобразными пейсами и грязными длиннополыми кафтанами, почему-то считают для себя более выгодным прикрываться именем русских, хотя большинство из первых и слова не умеют сказать по-русски. У меня несколько знакомых, которые заведомо поляки, и однако же смело выдают себя за чисто русских и один из них даже к своей фамилии, оканчивающейся на ко, прибавил обрусяющий слог в. Дело объясняется, впрочем, тем, что у американцев почему-то сложился неблагоприятный взгляд на поляков, как на выродившуюся и измельчавшую нацию, неспособную к серьезному труду. Поэтому русская кличка им больше дает шансов на приискание занятий. Подделка евреев под русское имя еще понятнее. Американцы вообще сильно не любят жидов, а польских жидов даже не любят их единокровные братья – американские евреи, которые открещиваются от них как от какой-нибудь опасной заразы. Самое название «польский жид» или «polack» считается у последних бранным словом, синонимом неопрятности и низости. Приличная американская девушка-еврейка считает позором выйти замуж за польского жида, будь хоть он темным богачом. Ясно, что при таком порядке вещей польским жидам мало шансов на хороший гешефт, и вот они с важностью величают себя «цисто русскими» людьми. Однажды в здешнюю русскую церковь приходит низенький типичный жидок и просит пособия из «русского благотворительного общества». Видя, что проситель совсем не русский, заведующий кассой решил отказать ему в пособии, дав ему в тоже время адрес в одно из богатых еврейских благотворительных обществ.

– Я не еврей, ей-Богу не еврей! – возопил жидок. – Я русский! ей-Богу русский!

– Но вы плохо говорите по-русски, – замечают ему.

– Это ницего не значит! ей-Богу, не еврей! Я крессёный татарин–Петр Троицкин. Ей-Богу не еврей! – При этом у жидка отчаянно работали все мускулы на лице, а руки усиленно болтались, складывая крестное знамение в доказательство того, что он не еврей, a русский. Сцена была до того уморительно комична, что, несомненно, стоила больше доллара, который выдан был жидку. Года два тому назад эти же «цисто русские» джентльмены основали было в Нью-Йорке даже «русский клуб». Американцы, вообще сильно интересующиеся всем русским, стали было внимательно относиться к этому клубу, и были не мало разочарованы, узнав подделку.

Настоящих русских переселенцев здесь почти совсем нет. Изредка бывают единичные случаи появления русских и иногда весьма странного свойства. Недавно прибыла сюда на английском судне русская простая солдатка с тремя малютками из Архангельска. Несчастная авантюристка явилась сюда в поиски за мужем, без гроша денег и только с десятком ломанных английских слов. Мужа своего она не нашла и со своими голодными плачущими детишками на первый же день по прибытии вынуждена была просить подаяния на улице. Полиция арестовала ее и сдала эмигрантской комиссии для обратного отправления в Россию. Таких переселенцев американцы не любят. Это не то, что меннониты с толстыми карманами.

Толстые карманы, впрочем, не у всех русских немцев, прибывающих сюда, особенно если эти немцы являются не прямо из России. В прошлом году прибыла сюда партия самарских немцев в таком жалком положении, которое нисколько не лучше положения архангельской авантюристки. Партия прибыла на пароходе из Бразилии в количестве 85 человек, – жалкий остаток из партии, числившей в себе 350 человек при выезде из России. История их похождений по истине ужасна. Они большею частью переселенцы из самарской колонии Граф и соседних с нею, где они занимались земледелием и владели хорошими хозяйствами. В 1877 году, по их рассказам, между ними появились агенты бразильского правительства и начали рассказывать о благодатной стране Нового Света, где природа щедрою рукою рассыпает свои дары и земля приносит богатые урожаи почти без обработки. Бразилию они изображали настоящим раем, где без большого труда можно быстро разбогатеть, и где жизнь имеет множество таких прелестей, о которых и не ведает Самара, и предлагали свободный выбор любой и лучшей земли. Несчастные немцы поддались искушению и отправили из своей среды двух человек для исследования сказочной страны. Посланные соглядатаи совершили быструю поездку в Бразилию. Были ли они сами обмануты или нашли почему-либо выгодным обмануть своих доверителей, но только они дали благоприятный отчет о своих наблюдениях и, между прочим, даже уверяли, что бразильское правительство примет на свой счет издержки по их путешествию. Тогда немцы, недолго думая, решились ехать в обетованную землю и осенью того же года поднялись в числе восьмидесяти семейств, составлявших 350 душ. Из Бремена партия со светлыми надеждами катнула «на Америку». Путь их был тяжел и долог. Они прибыли в Рио-Жанейро в конце января 1878 года, потеряв двух престарелых людей и 32 детей, которые умерли во время пути от убийственной экваториальной жары и морской качки. Дорожные издержки бразильское правительство, конечно, и не думало платить, и это сразу значительно опустошило немецкие карманы. На другой день по прибытии в гавань, правительство отправило их вовнутрь страны по железной дороге и поселило их в окрестностях городка Пальмиры. Земли там дано им множество и на их личный выбор. Но выбирать было нечего. Вся земля была песчана и камениста и вообще непригодна для посева пшеницы, к которой так привыкли они в Самаре. Правительство снабдило их туземными семенами для посева риса, кофе, табаку и хлопка, но наши самарцы не знали, как и приступить к этому. Наученные нуждой, они, однако же кое-как приладились и сделали посевы. Но едва семена взошли и поднялись на два вершка, как жар попалил всходы и труды пропали. Между тем от невыносимых жаров стала развиваться среди них болезненность, дети и женщины быстро умирали. Денежные запасы в тоже время стали быстро истощаться у большинства, а некоторые из них, побогаче, тогда же отправились на берег и возвратились в Европу. Около Пальмиры колонисты жили больше года. Тогда правительство избрало для них другое место – в лесу, где они менее могли страдать от непривычного для них жара и еще раз дало им семян для посева. Посевы, однако же и здесь не удались. Промучившись здесь около шести месяцев на скудной правительственной субсидии, несчастные колонисты, число которых постоянно уменьшалось от болезней и жара, отправились в приморский гор. Баранку. Здесь правительство дало им работу в мощении улиц, но скудная плата была недостаточна для прокормления. Шесть месяцев работали они здесь_, после чего правительство, – которое, по-видимому, старалось сделать для них все возможное, – препроводило их опять в Рио-Жанейро. В продолжение двух недель лежали они там на улицах, голодные и оборванные, под лучами палящего солнца. В довершение страданий их арестовала полиция за бродяжничество и заключила в тюрьму на две недели, после чего, вопреки их желанию возвратиться в Россию, их отправили на поселение в одну внутреннюю деревню в ста верстах от столицы. Пять с половиною месяцев вели они там жалкое, нищенское существование, напрасно пытаясь еще раз произвести посевы, которые постоянно не удавались. Наконец на их слезные просьбы бразильские чиновники; позволили им возвратиться в Рио-Жанейро, откуда правительство и отправило их в Соединенные Штаты. Бразилию они оставили 25-го июля и в Нью-Йорк прибыли 13-го августа.

Жалко было смотреть на этих несчастных самарцев, когда они кучкой сидели в одном углу эмигрантского сада. Ужасная история их страданий вполне написана была на их истощенных лицах и убогой внешности. В них совсем уже нельзя было узнать этих чистых, зажиточных самарских колонистов, которых можно постоянно видеть в самарских городах осенью, когда они привозят для продажи крупную золотистую пшеницу. Надо было видеть их радость, когда они узнали, что я русский и притом из соседней им саратовской губернии. Сколько вопросов посыпалось ко мне со всех сторон и о Самаре, и о Волге, которая для них теперь уже рисуется чем-то волшебно-сладким, но – увы, недостижимым. Они теперь отправляются в Канзас, где они имеют каких-то друзей.

– Отчего же вы теперь не возвращаетесь в Россию? – спросил я одного из вожаков партии Конрада Баха, сознавая в то же время жесткую щекотливость вопроса.

Самарец сначала угнетенно понурил голову и затем, быстро заморгав глазами, с каким-то отчаянным пафосом прокричал:

– Der Himmel ist näher für uns, als das thöricht verlorne Russland! (Теперь для нас небо ближе, чем оставленная нами по глупости Россия!).

Какая-то сильная нота отчаяния и униженного самолюбия зазвучала в этих словах, и я не стал больше спрашивать об этом. При прощании у немца опять быстро заморгали глаза, и он закрыл их грязным платком. С тяжелым чувством оставил я своих земляков.

Но кто виноват?..

III. Страна, текущая молоком и медом

Сыновья и пасынки. – Торговый Вавилон. – Небывалое развитие торговли. – Отзывы торговых людей. – Земля – истинное богатство. – Урожай прошлого года. – Революция в агрокультуре. – Море пшеницы. – Финансы страны. – Бесконечные цифры. – Прилив и производство золота. – Царь Крез и янки. – Гениальный самопродавец. – Царица драмы.

Судьба не для всех одинаково родная мать. Для нее одни сыновья, другие пасынки. В последнее время она как будто нарочно решилась одною рукою немилосердно бичевать наше бедное отечество и другою щедро рассылать свои ласки для наших заатлантических друзей. Никогда еще быть может два друга не находились в столь различном состоянии, в каком теперь находятся эти друзья – русские и американцы. В то время, как родная земля изнывает под тяжестью всевозможных бед и невзгод и вопль безотрадного положения болью отзывается в русском сердце и за океаном, американцы утопают в богатстве и довольство широкою волной разливается по стране. Это вполне отражается на печати. Я с болью в сердце всегда брался за русскую газету. Это нескончаемый вопль земли, пораженной египетскими казнями. Напротив, американская газета, это – ликующий, самодовольный голос народа, живущего в стране, текущей молоком и медом. Цифровые данные русской газеты показывают количество собранного с полей жука и кузьки и миллионы рублей, просимые у правительства голодающими губерниями. Американские цифры содержат сотни миллионов бушелей собранной пшеницы и миллиарды долларов торгового оборота23.

Небо щедрою рукой рассыпало за последнее годы свои дары для наших заатлантических друзей, но в прошлом году оно оказалось для них даже щедрее, чем за все минувшие двадцать лет со времени гражданской войны. Урожай прошлого года считают беспримерным. Это под прямым углом отразилось на торговле страны, и торговая часть Нью-Йорка или так называемый Down-town представлял замечательное зрелище. Эта часть города и без того постоянно кипуча и суетлива, но в прошлом году там совершалась какая-то дикая оргия обезумевших от восторгов поклонников доллара. Массы суетливого народа высунув язык бегают по тротуарам; улицы загромождены до непроходимости чудовищными колымагами; народный гвалт, сливаясь с грохотом и скрипом торговых обозов, стоном стоит над городом; по берегам у пристаней нагромождены горы вывозных и ввозных товаров, а вся поверхность окружающих вод покрыта бесчисленным флотом торговых кораблей. Это живая картина древнего финикийского Тира или цветущего Карфагена, если только эти торговые исполины седой старины могут идти в какое-либо сравнение с теперешним Нью-Йорком. Представители богатейших торговых фирм задыхались от хлопот, и газетные репортеры не могли добиться от них более или менее определенных данных относительно состояния торговых оборотов.

– Не можете ли вы уделить мне десяти минут из вашего дорогого времени – сказать несколько слов касательно осенней торговли и общих видов на промышленность? – спросил репортер «Геральда» представителя одной богатой фирмы, поймав его в наиболее свободную минуту.

– Ах, пожалуйста! – замахал тот и руками и ногами. – Вам совсем не нужно десяти минут! Торговля – первый сорт! Никогда лучше не было! – и опять бросился к своему делу, оставив репортера, который только что было вынул свою записную книжку.

Такими же лаконизмами отделывались от назойливых репортеров и другие представители фирм, и коротко заявляли в один голос: «Мы теперь на вершине холма благосостояния и, по всей вероятности, долго останемся на нем и на будущее время. Только один из них в качестве отдыха уделил несколько минут на разговор с репортером и сделал несколько сообщений, небезынтересных для характеристики теперешнего положения страны.

– Наша торговля теперь находится в таком цветущем состоянии, до какого она на моей памяти никогда прежде не достигала, –самодовольно говорил почтенный янки, утирая пот со лба, ручьями лившийся на его седую бороду. – Это прежде всего, разумеется, зависит от урожая, которым небо благословило нас. Провидение особенно щедрою рукой рассыпало свои дары для юга и запада. Мне приходилось говорить с сотнями южан, и все они единогласно заявляли, что от хлопка они в нынешнем году реализируют больше денег, чем когда-либо прежде. Урожай на все громадный и цены удовлетворительны. В Луизияне сахарный тростник уродился в большом избытке, уже зреет, а цены наполовину выше прошлогодних Рис также превосходный, цены высоки и, наверное, останутся такими. Урожай на пшеницу в Техасе выше среднего, и сбор хлопка обещает дать около полутора миллиона тюков.

– От чего, по вашему мнению, зависит этот быстрый и небывало высокий прилив благосостояния в нашей стране – после еще недавнего ужасного кризиса?

– По моему мнению, это зависело от крутого поворота в промышленности нашей страны, произведенного этим самим кризисом. По окончании войны сотни тысяч незанятого люда в поисках за работой ринулись на север и наводнили северные города. Благодаря такому наплыву дешевых рук, а также высокому протекционному тарифу, наша мануфактурная промышленность сразу выросла до громадных размеров – но к ущербу наших земледельческих интересов, так что вскоре мы принуждены были покупать за границей наш собственный хлеб. Лишенная действительной основы, мануфактурная промышленность не могла долго процветать, и вот, действительно, в 1873 г. произошел этот ужасный крах. Когда разразился этот неизбежный кризис, и паника охватила весь промышленный мир, рынок был переполнен предметами мануфактурных произведений; покупателей не было, и цены рухнули в бездну. Заводы и фабрики вдруг остановились, рассчитывая рабочих, и каждый день к тысячам праздных рук прибавлялись новые и новые тысячи. Не находя больше заработка в промышленных городах, вся праздная рабочая сила тогда двинулась на далекий запад. Там весь этот рабочий люд взялся за плуг, и вот чрез несколько лет результатом этого было почти чудесное возрождение страны. Это сразу показало, в чем наше истинное богатство. Мы народ более земледельческий, чем промышленный. Урожай прошлого года был так велик, что почти невозможно было ожидать лучшего, и, однако же, по всем признакам нынешний превзошел его. Наше благосостояние уже начало заявлять о себе в увеличении ввоза, что для теперешнего времени необычайное явление. Наш вывоз также возрос. Монета льется к нам таким же широким потоком, каким Гудсон изливает свою воду в океан, – с улыбкой закончил свою речь самодовольный коммерсант.

Чтобы дать понятие о море пшеницы, произведенной в прошлом году Соединенными Штатами, достаточно привести один пример. Один штат Миннесота, который, впрочем, год от года возвышается до первенствующей пшеничной житницы государства, произвел в прошлом году по среднему расчёту около 40.000.000 бушелей пшеницы, а по сангвиническому расчёту горячих спекулянтов эта громадная цифра возвышается до 53.000.000 бушелей. В позапрошлом году этот штат произвел 31.000.000 бушелей, теперь на 10, если только не на 20 миллионов больше. Причина такой чудовищной прогрессии в производстве объясняется тем, что громадное пространство штата представляет собою еще ненаселенную девственную почву, и она каждый год занимается новыми поселенцами из европейских эмигрантов, год от году расширяющих площадь обрабатываемой земли. Так, в прошлом году под обработкой находилось земли на 200.805 акров более предыдущего. Всей государственной земли в прошлом году было куплено и заселено переселенцами 1.696.896 акров. А там к северо-западу от Миннесоты находятся еще неизмеримые пространства плодородной девственной земли. В нынешнем году сотни тысяч эмигрантов направляются туда, и чрез год пшеничное море разольется еще шире. К особенным удобствам этой земли относится то, что поселенцы не остаются в ней отделенными от остального мира непроходимыми дорогами. Железные дороги прокладываются в эту отдаленную глубь страны чуть не впереди эмиграции. В настоящее время в территорию Дакоты, лежащей к северо-западу от Миннесоты и представляющей девственную почву, способную к бесконечному развитию, идут уже шесть линий железных дорог, и все они, за исключением одной, построены в течение последних двух лет, а на несколько миль подвинуты вперед уже нынешним летом.

Такое бесконечное богатство плодородной земли грозит революцией в пшеничном производстве Америки и со временем произведет подавляющее влияние на хлебный рынок мира. Земля в этих новых территориях (к западу от верховьев реки Миссисипи) так плодородна и дешева, что не только занимается европейскими эмигрантами, но и туземными американскими фермерами, которые оставляют свои старые фермы и переселяются на новую землю, чтобы воспользоваться всеми выгодами ее дешевизны и плодородия. Это не значит, что старые фермы истощились, и обработка их уже не так выгодна, как прежде; нет , они по-прежнему дают хороший сбор хлеба; но при всем том они не могут идти в сравнение с новыми землями, дешевизна и плодородие которых угрожают роковой конкуренцией старым фермам. На новой земле один акр дает столько пшеницы, сколько четыре акра в старых восточных штатах. Благодаря неизмеримым пространствами земли, здесь начинается применение нового метода в обработке.

Мелкое фермерство уступает место крупному, кооперативному, со всеми преимуществами последнего в дешевизне, быстроте и совершенстве. Целые полки рабочих стройными рядами, наподобие атакующей армии, производят там полевые работы, и производимая таким способом пшеница самая дешевая в мире. Крупное фермерство практикуется на «далеком западе». Ясное представление о нем может дать описание одной из самых крупных ферм, обрабатываемых новым методом. Эта ферма имеет в себе 36.000 акров под плугом, из которых 24.000 засеяны пшеницей и 12.000 овсом. Это какое-то бесконечное море, переливающееся золотою волной. Когда пришло время жатвы, то на поле выступила как бы громадная артиллерия с многочисленной прислугой. Это были жатвенные машины – в количестве 125. Каждая жатвенная машина работает тремя лошадьми или мулами и управляется одним рабочим. Эта жатвенная артиллерия разделена на дивизии, и каждая дивизия находится под начальством особого суперинтенданта или офицера. Когда по команде артиллерия двинулась на эту беспримерную атаку, то лязг и звон машин какой-то волшебной мелодией раздался по безбрежному золотому морю, и для фермерского уха нет ничего сладостнее ее. Позади артиллерии остается уже голая земля. Рабочее наняты по контракту на сорок дней с платою по 1 доллару 75 центов в день, на хозяйском содержании. Обедают они в обширной столовой вместе с хозяйским семейством. По окончании жатвы производится очистка зерна посредством молотильных машин, и опять с тою же военной дисциплинарностью. Предполагаемый сбор на этой ферме равняется 18 бушелям пшеницы и 90 бушелям овса с каждого акра. Таким образом, пшеничное производство одной этой фермы восходит до 432.000 бушелей, для перевозки которых требуется 45 поездов, в 20 вагонов каждый.

Весь сбор пшеницы за прошлый год в Соединённых Штатах определяется в 455.000.000 бушелей. Небезынтересно сравнить его с производством прежних годов. В предыдущем году было собрано 422.122.000 бушелей, что составляет на 65 процентов более против 1870, на 143 процента против 1860 и более чем в четыре раза более производства 1850 года. Количество, оставляемое для туземного потребления, возросло от 100.931.000 бушелей в 1850 году до 169.000.000 в 1860, 224.000.000 в 1870 и 298.000.000 в 1879 году. Количество вывезенного хлеба поднялось от 792.768 бушелей в 1850 году до 4.155.000 в 1860, 37.000.000 в 1870 и 124.000.000 в 1879 году, причем вывоз запрошлого года почти вдвое превзошел вывоз 1878 года. Возрастание в вывозе относительно, хотя и не абсолютно, гораздо больше, чем в домашнем потреблении. Количество потребления на душу не возрастает особенно заметно. В 1850 году оно было в 4,35 бушеля на человека, в 1860 – 5,37, в 1870 – 5,81 и в 1879 году 6,03. При всем таком громадном количестве пшеницы, американцы в то же время производят еще в три раза больше кукурузы. При этом интересно, что они и потребляют последней в четыре раза больше, чем пшеницы, показывая тем, что они во вкусе расходятся со своими русскими друзьями и есть народ, в сущности, кукурузоядный, не в обиду будь сказано им.

Теперь уже это золотое пшеничное море бесчисленными потоками полилось к разным центральным торговым пунктам и портам. Нью-Йорк, разумеется, стоит во главе их, и пристани его завалены хлебом. Бесчисленные элеваторы переполнены пшеницей, и она нескончаемым потоком переливается из них в бездонные утробы океанских кораблей, судов и пароходов. В прошлом году отсюда отправился во все страны света флот в 2500 судов всякого рода, нагруженных хлебом. Самое большое количество этих судов выпадает на долю англичан. Между судами разных национальностей было несколько русских барок. Все количество вывезенного ими хлеба равняется 125.000,000 бушелей. По хлебной торговле Нью-Йорк теперь занимает первенствующее положение в мире. За ним следует г. Чикаго, затем Буфало (главная хлебная станция на пути из Чикаго в Нью-Йорк), Ливерпуль, Лондон и Одесса.

Прошлый год в отношении фермерского производства завершил пятнадцатилетие чудовищного роста производительных сил страны. За период от 1865 года по 1880 год производство пшеницы и ячменя утроилось; маиса, хлопка и табаку более чем удвоилось; производство овса возросло почти на 140.000.000 бушелей, картофеля удвоилось и количество сена увеличилось более чем на одну треть. Если определить этот рост более точными данными, то он выразится в следующих различных цифрах для двух крайних годов пятнадцатилетнего периода. Производство пшеницы возросло от 148.553.000 бушелей в 1865 г. до 455.000.000 в прошлом; кукуруза от 704.427.000 до 1.544.899.000; овес от 225.252.000 до 364.253.000; рожь от 19.544.000 до 22.646.000; ячмень от 11.391.000 до 40.184.000; картофель от 101.632.000 до 181.369.000; табак от 183.317.000 фунтов до 384.059.000; хлопок от 2.229.000 тюков до 5.020.000; сено от 23.538.000 тонн до 35.648.000. Замечательным увеличением производства хлебных растений страна главным образом обязана заселению и обработке западных и северо-западных штатов. За время нынешнего поколения центр кукурузного производства передвинулся от юга к западу, а пшеничного производства из средних штатов к далекому западу. В 1849 году 59 процентов, а в 1859 году 52 процента кукурузы всей страны было производимо в южных штатах. В 1877 году 850 миллионов бушелей было произведено уже западными штатами, а всеми остальными было поставлено только 494.558.000. Увеличение табаку произошло главным образом на юге, где производство его от 1870 до 1878 года возросло на сто миллионов фунтов. Сбор хлопка за этот же период увеличился от трех до пяти с четвертью миллионов тюков. Вывоз быстро возрастал в течение последних лет и, наверно, будет прогрессивно возрастать и в будущем. Так, весь вывоз хлеба всех родов в 1868 году был только 390.000.000 бушелей, а в 1878 году он поднялся уже до 189.000.000. В 1868 году вывезено было около 3 процентов национального производства, а в 1868 году около 11 процентов. Вдобавок к этому в течение последних двух лет вывоз животного производства увеличился в десять раз, составляя таким образом почти неизмеримый источник национального богатства.

Все это море хлеба, утекая из страны в своем первобытном виде, возвращается в карман янки чистым золотом. Одной этой торговли достаточно для наполнения страны ценным металлом; но она, кроме того, сама производит его в больших размерах, и притом производство это находится в процессе возрастания. В течение последних десяти лет производство серебра поднялось от 17.320.000 долларов до 45.846.100, а производство золота от 33.750.000 до 44.880.223 долларов. Знатоки дела утверждают, что в течение следующего десятилетия это производство увеличится по меньшей мере в четыре раза. От 1870 по 1877 год добыча золота превосходила добычу серебра в государстве; но с того времени серебро перешибло золото почти на пять миллионов долларов, частью благодаря открытию больших серебряных руд в Лидвилле, частью уменьшению производства золота в Неваде. Из добываемых драгоценных металлов 4.000.000 ежегодно употребляется на украшения и искусства. В прошлом году к домашнему производству прибавилось около 76.000.000 ввозного золота, что вместе с производством золота в запрошлом году (31.470.262) составит увеличение на 107.470.262 доллара. Если к этому прибавить количество произведённого серебра, стоимостью в 37.032.857 долларов, то все увеличение национального богатства чистой монетой выразятся цифрой в 142.903.119 долларов. Как ни велико это количество само по себе, оно, в сущности, незначительно в сравнении с тем, что ожидается в будущем. Большой отлив капитала с востока в штаты, лежащие за рекой Миссисипи, будет иметь своим последствием необычайное развитие минерального богатства запада.

Громадные богатства, разливаясь по всей стране, с особенною силою в последние десятки лет скоплялись в отдельных руках, и теперь Америка переполнена такими богачами, пред которыми просто чуть не нищим показался бы баснословный богач древности, знаменитый царь Крез. По своему богатству он издавна вошел в пословицу, и историки с особенными усердием старались определить величину его богатства. Но как ни окрыляло их воображение, они не находят возможным, по экономическому состоянию древнего мира, дать для всего Крезова богатства цифру более как 15–20 миллионов золотых рублей, или на американские деньги от 10 до 15.000.000 долларов. Между тем в настоящее время в Нью-Йорке по меньшей мере сорок человек, которые имеют больше его, а человек десять таких, которые своим богатством превосходят Креза в пять раз. Такими образом на нью-йоркской бирже гордый царь древности совсем стушевался бы пред янки. Величайшим богачом Рима, во времена Юлия Цезаря, был Марк Лициний Красс, ловкий спекулятор, прославившейся своею алчностью. Его богатство часто высчитывалось историками, но и оно никогда не полагалось выше 9–10.000.000 долларов. Афинянин или римлянин, который мог оценивать свое богатство примерно в миллион долларов, считался уже несметным богачом; но обитатели Нью-Йорка в настоящее время при состоянии в миллион долларов считаются только просто зажиточными людьми и не числятся в среде богачей города. Таких миллионеров здесь так много, что они совсем не идут в расчёт при речи о финансовых тузах города. В древние времена совсем не было таких богатств, как напр., богатства нью-йоркских тузов Вандербильта и Астора, имеющих почти по 100.000.000 долларов; не было даже и таких богатств, которые десятками считаются не только здесь, но и в Бостоне, Филадельфии, Балтиморе, Чикаго, Сан- Франциско и других городах страны. В течение настоящего поколения увеличение богатств было чудовищным в стране. Некоторые из самых крупных богатств образовались в какие-нибудь 40 или 50 лет. Полстолетия тому назад в Нью-Йорке был только один человек, имевший состояние в 1.000.000, именно Астор. Теперь же целые сотни лиц, которые имеют гораздо больше, и они скорее считают себя недостаточными, чем богатыми. Когда в 1841 году умер банкир Жирар, то по оставленному им состоянию он считался богатейшим человеком на всем континенте, никто даже не приближался к нему в денежном отношении, и однако же все его состояние по своей ценности не превосходило 9.000.000 долларов. Люди, не считающие себя еще очень старыми, помнят время, когда 100.000 долларов считались уже хорошим состоянием, даже в больших городах, а 10.000 давали независимое существование в небольших городах. В настоящее же время 100.000 считаются едва достаточными для того, чтобы окружить человека более или менее сносным комфортом, а десять тысяч так ничтожны, что стыдно и говорить о таком состоянии. Разве где-нибудь в глухой деревне янки польстятся на красавицу, имеющую приданое не крупнее последней цифры. Очень вероятно, что в течение следующего полустолетия частные богатства возрастут еще в большей пропорции, чем как они возросли за тот же период в прошедшем. В 30-х и 40-х годах следующего столетия, наверно, немало будет таких американских граждан, которые будут иметь богатства от 150 до 200.000.000 долларов, и при этом будут жаловаться, что не имеют больше.

Порешив в настоящий раз испытывать терпение читателей цифрами, я уже доведу свою тиранию до конца и заключу картину богатства наших заатлантических друзей общим обзором финансов страны. Эта страна, теперь утопающая в богатстве, еще недавно была на краю банкротства, именно в начале 60-х годов, когда междоусобная война истощила все ее ресурсы и заставила втянуться в миллиарды долга. По последнему официальному отчёту эта несчастная война стоила государству 6.189.929.908 долларов. Так дорого стоило государству освобождение негров! Если бы тут не примешивались политические страсти, то этой суммой не только бы можно было выкупить всех рабов по самой высокой цене, какую бы только могли потребовать алчные рабовладельцы, но можно бы купить целую Африку. Почти невозможно было предполагать, чтобы государство когда-либо могло разделаться с этой чудовищной цифрой. И, однако же эта сумма, за исключением остающегося национального долга, теперь уже сброшена со счетов долой, именно в количестве 4.275.000.000 долларов. Это составляет за минувшие девятнадцать лет по 225.000.000 военных издержек на год. Такие громадные издержки государства повели к бесконечному выпуску бумажных денег и к безумным спекуляторским предприятиям, за которыми в свою очередь неизбежно должен был последовать потрясающий кризис, финансовая паника и сопровождавшие ее бедность и разорение. 31-го августа 1865 года весь государственный долг был 2.756.431.571 доллар с ежегодным процентом в 150.977.696 долларов. Теперь, по прошествии 15-ти лет, всего долга остается 1.900.000.000 долларов, а собственно процентного долга 1.723.993.100 с ежегодным процентом в 79.633.981 доллар. Пятнадцать лет тому назад на каждом жителе Соединенных Штатов было государственного долга по 78 долларов 25 центов с ежегодным процентом в 4 доллара 29 центов. Никто не верил, чтобы страна когда-нибудь могла сбросить с себя это бремя, и все думали, что этот долг, подобно тому, как в Англии, будет вечным проклятием, переходящим от отцов к детям и дальнейшему потомству. И, однако же на каждого жителя теперь долга выпадает вдвое меньше против того, что было в 1865 году, а процентов на душу остается не более 1/3 из того, что было пятнадцать лет тому назад. В торговых оборотах с того времени произошла чудесная перемена. В течение 25 лет до минувшего пятилетия перевес ввоза над вывозом выражается цифрой 1.500.000.000 долларов, т. е. каждый год страна покупала за границей на 60.000.000 долларов более, чем продавала. В течение этой четверти столетия было только три года, когда вывоз превосходит ввоз, но средний перевес был не более как в 9.000.000. За последние же пять лет торговый баланс окончательно склонился в благоприятную сторону для наших друзей. Перевес вывоза над возом был за это время следующий: в 1876 году – 79.643.481 доллар; 1877 – 151.152.094; 1878 – 257.814.234; 1879 –264.661.666; за первую половину 1880 года 167.908.359 долларов. Всего за пять лет 921.179.828, или ежегодный средний баланс торговли в пользу страны 185.000.000 долларов.

Баланс торговли находится в обратном отношении с балансом золота и серебра. В течение 30-ти лет до последнего года был только один год, когда страна получила золота из-за границы более чем выслала. Это был исключительный год – при начале войны, именно 1861 год, когда ввоз золота и серебра превзошел вывоз на 16.548.531 доллар. Во все другие годы, исключая последний, перевес в вывозе драгоценных металлов ежегодно колебался от 4 до 90.000.000 долларов, или по среднему выводу 40.000.000 в год. В 1880, в последнем фискальном году, напротив, ввоз золота и серебра перевесил вывоз на 75.891.391, что составляет для страны выигрыш в ценных металлах на 80.592.832 доллара сравнительно с запрошлым годом, или выигрыш 115.000.000 долларов против среднего годичного баланса минувших тридцати лет. Если принять во внимание, что этот выигрыш совпал как раз с тем годом, когда бумажный доллар окончательно сравнялся с золотым, то предзнаменование этого выигрыша неизмеримо важнее всей его цифры. Это начало сильного прилива золота и серебра в страну, после долговременного отлива. Это значит, что у Старого Света расхудились карманы, и его золото неудержимым потоком польется в бездонный карман янки.

«Счастливым ярче светят звезды», – сказал какой-то малоизвестный поэт. Истина этого изречения в наше меркантильное время, пожалуй, будет больше понятна, если вместо «счастливым» сказать «богатым», и она, быть может, никогда не оправдывалась с такою полнотою, как и оправдалась в последние годы для утопающих в богатстве янки. Никогда еще на американском театральном горизонте не светило столько ярких звезд первой величины, сколько их светит теперь. В то время, как в России, по газетным известям, голод плачевно отразился на сцене, так что опера ходит с подвязанным горлом, а драма хромает на клюшках, американское богатство стянуло со всех концов мира такое множество первоклассных светил, что едва выдерживает их самое небо. Замечательна, в самом деле, притягательная сила золота для свободных служителей искусства. Они льнут к нему, как мухи к меду, а иногда и как мотыльки к огню. К последним можно причислить никого другого, как самого знаменитого творца музыки будущего –Вагнера. Он выкинул любопытную штуку. Прослышав, что янки большие любители музыки, а еще больше обладатели золота, он, в частном письме к бостонцу, предложил американцам купить себя у Европы в вечное владение. Именно он сделал такое предложение, что если американцы подпиской соберут миллион долларов и заплатят ему, то он согласен навечно переселиться в Америку, где он будет поставлять все свои оперы и посвятит свою дальнейшую жизнь и все будущее труды великой республике. Как ни заманчиво для честолюбивых янки такое предложение великого творца музыки будущего, но янки прежде всего практический народ, и прежде чем войти в окончательное соглашение, взвесили всесторонне условия и выгодность предложения и – к великому, наверно, огорчению для великого самопродавца – нашли предложение не совсем выгодным для себя. Они рассчитали, что Вагнер уже совсем пожилой человек, имеет 67 лет от роду и потому, по обыкновенному течению природы, не может жить или, по крайней мере, сохранять всю полноту сил своего творческого гения долее 75 лет. Таким образом, за миллион долларов он может служить Америке всего только восемь лет, так что каждый год пребывания его в Америке для янки стал бы обходиться в 125.000 долларов. По их меркантильному понятию это было бы дорогонько и они – о варвары! – отклонили великодушное предложение бескорыстного самопродавца. Ведь всего только один миллион, а притом самопродавец-то, быть может, понатужился бы пожить подольше.

Таким образом, творцу музыки будущего не пришлось взойти на американском горизонте. Зато тем грандиознее прокатилось по нему величайшее драматическое светило Европы, доблестная сокрушительница дипломатических орлов железного канцлера, чудесная воплотительница всех семи свободных искусств, полубожественная Сарра Бернар. Она прибыла в Нью-Йорк в конце октября прошлого года, со слезами простившись со своей la belle France, и вынеся бурный океанский переезд. Полубожественная Сарра ужасно страдала от качки, не могла кушать совсем и пробавлялась только запахом букетов, которые каждый день подносили ей офицеры корабля и пассажиры. Восторженность и радушие встречи со стороны янки скоро, однако же вознаградили ее за принесенные страдания. Ее встречали как царицу; нет, мало – как богиню. Несколько пароходов отправилось встречать ее в открытый океан и, при самой встрече корабля с драгоценным грузом, посыпались от разных депутаций речи, на которые Сарра едва успевала отвечать merci, merci, merci, – очаровательно показывая свои жемчужные зубки. Американцы –чрезвычайно увлекающийся народ, и комедия с Саррой Бернар была просто уморительна. Весь город недели две только и бредил Саррой. Этому, впрочем, весьма много содействовал ловкий антрепренер, который избрал полубожественную Сарру орудием своей спекуляции. Театры в Америке – простые торговые магазины, часто содержимые на акциях, и потому спекуляция «величайшими звездами» есть самое обыкновенное дело. Содержатель многих театров здесь и в других городах – Аббей, порешил «сделать» деньги на Сарре, и ангажировал ее на чрезвычайно дорогих условиях. Он ангажировал ее на сто спектаклей, с платою по тысяче долларов за каждый спектакль собственно ей, и по тысяче же долларов сопровождающей ее, избранной ею труппе, что составляет в общем счете 200.000 долларов за сто спектаклей, которые распределены были между Нью-Йорком и другими главнейшими городами страны. Заплатив такую громадную сумму, антрепренер принял всевозможные меры, какими только располагает мудрая наука спекуляция, для произведения возможно большего шума и грома своей дорогой полубогиней. Еще месяца за два до прибытия Сарры, он пустил в оборот громкие и красноречивые рекламы, раздавал по улицам фотографические карточки «царицы драмы», издал иллюстрированную биографию и перевод драм ее репертуара, в театре за каждым спектаклем раздавал иллюстрированную программу ее драм, переполненную анекдотами из жизни Сарры и факсимиле нескольких ее интимных писем , и в самые спектакли вплетал разные анекдоты из жизни Сарры. Все это было причиной того, что Сарра действительно завладела умами янки и, когда она прибыла наконец, то американцы бросались смотреть на нее как на какую-нибудь чудесную диковинку. Несмотря на удвоенную плату, билеты живо расхватаны были публикой, а в руках спекулянтов поднялись до чудовищной цифры. Американцы восхищались гениальностью ее исполнения тонких деталей классической драмы, но в общем находили ее ниже того, что обещала реклама. Зато гардероб ее своим богатством и разнообразием ослеплял завистливые очи американских леди. До какой степени велик и ценен ее гардероб, можно понять из того, что при провозе его чрез таможню пришлось заплатить 6.000 долларов пошлин. Кроме спектаклей, Сарра устраивала особые вечера, на которых показывала изумленной публике свое искусство в живописи, ваянии, скульптуре, и порешила собственными руками вылепить бюст знаменитого американского поэта Лонгфелло, к немалому удовольствию гениального старика, который, быть может, с своей стороны поэмой увековечит и без того бессмертную Сарру.

Американское хозяйство

Европа и Америка. – Пшеничная житница мира. – Хлебная спекуляция. – Стоимость производства. – Перевозка. – Земледельческие машины. –Хлебные и садовые плоды. – Скотоводство и мясная торговля. – Овцеводство. – Свиньи и их социальное положение. – Чему нам учиться у американцев.

Америка своим хлебным производством окончательно переполошила Европу. Сварливая, воинствующая старуха, потратившая последние десятки лет на безумства кровавых оргий и потерявшая свой здравый смысл на измышления усовершенствованных орудий самоистребления, теперь с ужасом начинает смотреть на свою юную соперницу, которая перековала мечи на плуги и с энергией пылкой юности отдалась мирному труду земледельца. Уже почти на краю банкротства старая Европа очнулась и обратилась к своему найденышу, выросшему и развившемуся в цветущую красавицу, прося ее наставить ее седую голову на ум-разум. Когда хлебный рынок мира заполнился американскою пшеницей, то за изучением хлебного производства Америки обратилась не только Россия, для которой в этом изучении чуть не гамлетовский вопрос, но и Англия, которая доселе относилась к своей «колонии» с истинно-лордским высокомерием. В позапрошлом году эти две, ни в чем не сходящиеся страны, как бы сговорились вместе и отправили в Соединенные Штаты агентов для исследования американского хлебного производства. Ввиду этого не излишен краткий очерк американского агрокультурного хозяйства.

Центр пшеничного производства Соединённых Штатов находится в бассейне рек Миссури и верховьев Миссисипи. Эту землю еще недавно занимал краснокожий человек, но теперь уже здесь грандиозно развернулась агрокультура, и кипит беспримерная земледельческая промышленность. Массы эмигрантов занимают эту землю, все дальше и дальше проникая к западу. Какую притягательную силу для них имеет эта земля, можно судить по их выражению: «если бы ад лежал между нами и западом, то мы перешагнули бы и его, чтобы только добраться до обетованной земли». Но эмигранты, в сущности, не обрабатыватели земли, они только ковырятели почвы. Когда девственная земля истощится и не останется ни акра жирных прерий, последующие поколения опять обратятся к востоку и возьмутся за рациональное хозяйство старого типа. Невероятно, однако же, чтобы столь деятельный и предприимчивый народ ограничился в своих операциях только поверхностью земли, когда непосредственно под нею в бассейне р. Миссури, с городом Канзасом в центре, кроются громадные залежи угля, далеко превосходящие подобные же залежи Пенсильвании и Мэриланда. Два великих горных хребта обрамляют эту территорию: Аллеганский, идущей параллельно с атлантическим берегом, и Скалистые горы, тянущиеся вдоль тихоокеанского берега. Пространство в 1.700 миль отделяет подошвы этих горных цепей в тех пунктах, где они пересекают пограничную линию Канады. К югу пространство суживается и нисходит до 750 миль. За исключением незначительной полосы, чрез которую на пространстве двухсот миль течет Красная река по направленно к озеру Виннепег, все это пространство орошается только одной большой рекой. Оно содержит в себе около восьмисот миллионов (800.000.000) акров земли, так что эта долина Миссисипи в четырнадцать раз больше всей Великобритании.

Главными хлебными продуктами здесь служат пшеница и маис. Последний производится более в южной части долины, а первая в северной и северо-западной частях, причем на севере производится весенняя пшеница, а на юге озимая, где только поля не заняты маисом. Замечательна особенность в урожае этих двух продуктов. Урожай пшеницы более зависит от погоды, а урожай маиса от обработки. Притом период, в который может производиться посев маиса, продолжителен, а время, в которое может производиться сбор его без боязни материального ущерба, измеряется целыми месяцами вплоть до зимы. Иное дело с пшеницей. Посев ее может ограничиваться только несколькими неделями весной или осенью, а жатва не может длиться более нескольких дней. Так как она менее зависит от обработки, чем от климата и погоды, то потому-то главным образом она и избирается для посева на новых землях. Это хлеб девственных прерий и вновь запаханных земель западных штатов. При всей своей капризности, пшеница всегда идет по высшим ценам, чем всякое другое зерно, и самая перевозка ее дает громадный источник для спекуляции. Тотчас по обмолоте зерна, оно свозится на станцию ближайшей железной дороги и слагается в местный элеватор. Здесь постоянно можно найти агента крупных хлеботорговцев, и он всегда готов купить по «биржевым ценам». О ценах справляются по газетам, которые в Америке, благодаря широкому употреблению телеграфных проволок, всегда и везде дают новости не позже вчерашних. За хлеб уплачивается наличными деньгами, и он спускается в элеватор для сортировки, веса и чистки, и с выдачей расписки отдается в распоряжение покупщика или будущих владетелей расписки. Когда приведена в известность стоимость производства и вес пшеницы, цена ее все-таки очень много зависит от спекуляции. Спекуляция на пшеницу в Америке легче и искушений для нее больше вследствие известного способа ее передачи из рук в руки. По сдаче пшеницы в какой-нибудь общественный магазин или элеватор и осмотр ее особым чиновником, назначенным для «сортировки» зерна, последний распределяет ее на классы 1, 2 или 3 – весом в 60 фунтов на бушель. Тогда собственнику выдается записка на известное количество бушелей пшеницы известного сорта, и по этой записке производится выдача пшеницы. Записка может пройти чрез несколько рук (причем каждый новый покупатель дает только маленькую сумму для обеспечения продавца от потери), и когда выдается пшеница, то в ней наверно не будет уже ни одного зерна из той, которая была сложена первоначально. Иногда бывает, что на месте выдачи пшеница дешевле, чем на месте производства.

Хотя вообще можно сказать, что если стоимость производства превосходит цену продукта, то производство должно прекратиться, но относительно Америки надо иметь в виду, что она имеет ежегодно возрастающий избыток в хлебе и мясе, которые она должна продавать по какой бы то ни было цене. Три четверти этого избытка ежегодно сбывается в Англию. Другие страны, кроме особенных годов голода, не нуждаются в американской пшенице и потому на ввоз ее налагают тяжелые пошлины. Поэтому какие бы низкие цены ни были в Англии, большая часть зерна и мяса, вывозимого из Соединенных Штатов, всегда будет направляться к ее берегам. А когда одновременно случится хороший урожай как в Старом, так и в Новом Свете, то цены могут пасть в бездну. Круглым числом можно определить стоимость обработки акра в 10 долларов, включая сюда расходы по отправке хлеба на шесть миль до местной железной дороги, склада или элеватора. Но эти данные не определяют стоимости производства бушеля пшеницы; тут первостепенное значение имеет урожай, который зависит от года. В продолжение целого ряда последних годов урожай пшеницы в Соединенных Штатах давал более 12 бушелей с акра. В 1879 году акр дал даже 13,1 бушеля. Замечено, что центр населения и промышленного заработка в Соединённых Штатах постоянно и быстро движется на запад; вследствие этого пшеничное производство имеет кочевой характер и идет в том же самом направлении. Фермеры считают его более выгодным, т. е. дешевым, когда оно ведется на девственной почве в некотором отдалении от пунктов потребления, чем в истощенных округах, с которых они переселяются, уступая место другому населению, нуждающемуся в производимом ими хлебе.

В отношении перевозки и фрахта между стоимостью перевозки от Чикаго до Нью-Йорка водой или по железным дорогам существует значительная разница, причем перевозка по железной дороге как раз вдвое дороже. Водяные пути закрыты льдом от ноября до апреля. При перевозке через океан употребляются парусные суда и пароходы; но разница между стоимостью их за последние пять лет была так незначительна, что нет надобности входить в ее рассмотрение.

Соображения о стоимости производства пшеницы в Америке в большинстве основываются в расчетах, взятых из практики громадных ферм, где земля обрабатывается при помощи лучших машин и при совершеннейшем экономическом хозяйстве. Другие цифры стоимости берутся из практики мелких фермеров. Но тут очень мало придается цены труду самого фермера и его семейства. Немногие имеют понятие о той упорной и неустанной работе, которая выпадает на долю даже зажиточных фермеров в Америке. Кроме, быть может, жатвы, ни один земледелец не тратит столько времени и силы в своей дневной работе. Готовность, с которою земледельцы в Америке берутся за машины, просто поразительна. Искусство и легкость, с которыми они работают, говорит в пользу совершенства машин, но еще более в пользу сметливости и развитости фермера. В Америке машины, сберегающие труд, даже на малых фермах составляют абсолютную необходимость. Притом приобретение машин поощряется еще и тем, что земледелец всегда может покупать их в долг и с рассрочкой платежа. По своей конструкции машины, употребляемые на фермах, очень хороши, чрезвычайно легки и сподручны. Иногда слышатся отзывы о непрочности американских земледельческих орудий, но в этом виновато скорее неуменье европейских земледельцев обращаться с ними. Американские машины по своему совершенству гораздо выше английских. Они легче, изящнее и лучше.

Когда естественное плодородие девственной почвы истощится или производительная сила земли оскудеет и явится нужда прибегнуть к перемене посевов для восстановления ее производительности, то расходы по производству пшеницы в этих западных прериях и бассейне великой реки несомненно возрастут. Что это истощение при непрерывном пшеничном производстве, сопровождаемом сжиганием соломы, должно настать со временем – это несомненно. Но оно настанет еще не вдруг. Громадные растительные залежи, накоплявшиеся веками, и массы всевозможной травы, сжигаемой и гниющей на прериях, не могут быть истощены в несколько лет. Притом, когда пшеница начинает показывать слабость роста, то простая перемена засева поля «индейским хлебом», по-видимому, достаточна для восстановления плодородия земли. В северных широтах, где индейский хлеб или маис не может расти, для подобной же цели достаточно одногоднего посева клевера. Но оскудевшая производительность земли в некоторых восточных штатах и необходимость удобрения ее в других – ясно показывают, что как бы ни было велико плодородие девственной земли, она все-таки не неистощима.

Непосредственно за пшеницей по важности в американском хозяйстве следует кукуруза или так называемое индейское зерно, –маис. Кукуруза медленно, но постоянно отодвигает пшеницу к северу и теперь занимает всю обширную площадь от Мексиканского залива до берегов великих озер. Стоимость производства ее определяется в 5 1/2 долларов с акра, дающего обыкновенно до 40 бушелей. Кукуруза служит удобным зерном для восстановления производительной силы земли. Земля покоится, очищается и насыщается от ее произрастания. Притом это чрезвычайно надежный хлеб. Пшеница капризна и урожай ее постоянно колеблется. Из 18 последних жатв в штате Огайо только шесть дали полные сборы, некоторые сильно страдали от засухи; но кукуруза за все это время давала удовлетворительный урожай, в среднем выводе 35 бушелей с акра. Годичное производство ее за последнее время возросло в громадной прогрессии. В 1868 году ею засеяно было около 35.000.000 акров, а в 1878 году уже 51.500.000, но денежная стоимость ее постоянно понижалась. Этот увеличившийся избыток ее и дешевизна сделали ее предметом важной заграничной торговли, так что, по меньшей мере, 6 процентов ее идет за границу. Недавно она, как известно, попыталась проникнуть даже в Россию. В Америке она имеет большое употребление. Она прежде всего идет на выкормку скота и свиней. Бушель кукурузы в 25 центов, отданный свиньям, возвращает уже 30 центов, если откормленная ею свинья продается даже по такой низкой цене, как три цента за фунт живого веса. Кроме того, запрос на нее велик и, собственно, для человеческого питания. Американцы любят ее и она подается к столу во всевозможных видах и формах. В качестве послеобеденного десерта янки едят вареные початки, намазывая их маслом и посыпая перцем. Очень большое количество ее перерабатывается в спирт и вывозится за границу. Ячмень мало производится в Америке, и зерна его нечисты, худы и неправильны, но зато овес постоянно увеличивается в производстве. В 1874 году его было произведено 11.000.000 бушелей, а в 1878 году уже более 13.000.000.

Довольно важную отрасль в сельском хозяйстве составляет картофель, хотя в общем производство его не особенно быстро возрастает. В 1874 году его было произведено 1.333.333 бушеля, а в 1878 году только 1.750.000. Нью-Йоркский штат поставляет ^l_/3 этого количества. Качество его вообще хорошо, за исключением юго-западных штатов. Общий урожай его не особенно велик, и оценивается в 88 бушелей на акр, 60 фунтов на бушель. В Америке существует два рода картофеля – обыкновенный, известный в России, и сладкий картофель. Последний американцы любят едва ли не более первого, но для европейца он приторный, имеет вкус обыкновенного картофеля, вываренного в патоке.

Американские фермы производят громадное количество плодов всякого сорта, и вообще каждая ферма извне представляет нечто вроде сада. Каждую весну на пространстве от Делаварского залива до между океанской полосы северо-запада цветет более 5.000.000 персиковых дерев. В средних штатах и Новой Англии сотни семейств получают значительный доход от сбора и продажи диких ягод – клубники, малины, земляники, черники, ежевики и множества других, в избытке растущих по полям и лесам и по окраинам фермерских загородей. Эти мелкие плоды в большинстве потребляются туземным населением. Палисадники с грушами и персиками разбросаны повсюду. Даже кладбища усажены грушевыми и персиковыми деревьями, где они и служат для свободного и дарового употребления американцев, любящих справлять тризны по своим предкам. Целые поля засеяны подсолнечниками, причем стволы их часто поднимаются выше 11-ти футов и самые диски бывают более 13-ти дюймов в поперечнике. Виноград в избытке родится в Калифорнии, хотя своим качеством далеко уступает нашему крымскому. Выделываемые из него вина и особенно так любимое здесь «калифорнийское шампанское», по мнению американцев, ничуть не хуже французских, но европейские знатоки вин только подсмеиваются над ними. Арбузы и дыни производятся в громадном количестве и в некоторых штатах, особенно в Георгии, превосходного качества. Георгийские арбузы имеют продолговатую форму и часто так велики, что не под силу поднять. Но самым крупным предметом садоводства служат яблоки. Более чем 2.000.000 акров земли засажены яблонями, и в течение последних восьми лет разведение яблок быстро возрастало. Вместе с персиками яблоки тут, что называется, нипочем, и доступны для всех классов народа. В Нью-Джерси, Делаваре и Мэриланде много таких садов, в которых считается по 10.000, 20.000 и 30.000 дерев.

Другую важную отрасль американского хозяйства составляет скотоводство. Впрочем, кому приходилось видеть в Англии великолепных быков, называемых американскими, и массивные туши говядины, выгружаемые в Ливерпуле с океанских пароходов, тот составит себе ошибочное представление об американском рогатом скоте. В Америке сравнительно очень немного скота хорошей породы. Конечно, в Кентукки и окружающих штатах пасутся тысячи крупного и чистого короткорогатого скота, но в восточных штатах скот самый обыкновенный, происходящий от ординарных предков, вывезенных первоначальными поселенцами, и только изредка встречаются стада действительно хорошей породы. На юге и западе преобладают техасская и другие подобные породы, происшедшие, несомненно, от предков, вывезенных из Испании.

За последние годы скотоводство получило громадное развитие на равнинах Техаса и далекого Запада. Техас издавна славился как великое царство рогатого скота, но теперь и все то громадное пространство, которое еще недавно на картах обозначалось «великой американской пустыней», наводнено сотнями тысяч скота. Огромное количество лучших молодых быков ежегодно гоняется на север, где они на равнинах Колорадо и Вайоминга содержатся как бы в ходячих магазинах до востребования их на рынок. По восточным склонам Скалистых гор пасется множество молодых телок, где они выхаживаются на вкусной горной траве. Техас представляет великолепное место для разведения и приплода скота, но замечательно, что в нем скот никогда не достигает большого роста; но тот же самый скот, переведенный в другие местности, получает значительное увеличение в объеме. Большие жары, периодические засухи и недостаток воды, так что иногда надо проходить до нее от тридцати до сорока миль, служат, вероятно, причинами этого, а также и того, что хорошие породы не могут существовать и размножаться в Техасе. Эти громадные равнины осенью представляют печальную картину. Все выжжено и голо, и на целые мили не видно зеленого лепестка. Короткая захиревшая трава кажется бурою и выжженною до корня; но эта, по-видимому, негодная трава есть, в сущности, самодельное сено. Она быстро растет весною и высушивается солнцем прежде созрелости. Если за засухой последуют дожди в июне, то трава может опять жить, но она затем скоро убивается морозом, и в этом виде она почти совершенно негодна. Там бывают иногда раннею осенью суровые снежные метели, продолжающиеся по несколько дней, но после них опять начинается великолепная теплая погода, часто вплоть до Рождества. Глубокие снега бывают редки. Когда выпадает большой снег, то скот жестоко страдает от него, но он скоро обыкновенно сносится ветром с равнин, и стада без труда отыскивают траву. Стада управляются молодыми пастухами, и ловкость, с которою они набрасывают лассо на диких телят, догоняя их на своих жиденьких пони, изумительна. Каждый скотовод имеет свое собственное клеймо, внесенное в правительственную книгу, и подделка под него строго наказывается. Первые партии скота для мясного рынка отправляются рано летом, и последние в конце ноября. По общему признанию, за последние годы чистый доход скотоводов в среднем выводе равняется 33 процентам с капитала. Нет сомнения, что это одна из самых выгодных отраслей американского фермерского хозяйства, но для обеспечения большого процента необходимо иметь большой капитал. Например, владелец 10.000 голов рогатого скота с 150 лошадьми должен иметь 7 или 8.000 долларов наличных денег для удачного ведения занятия. Малые стада требуют сравнительно больше. Стадо в тысячу голов требует для своего ухода почти столько же, как и стадо в 5.000. Стадо в 5.000 должно иметь 100 лошадей для пастухов, между тем как стадо в 10.000 голов требует их только 150. Расходы по содержанию хорошего стада в течение года не превышают обыкновенно 1 1\2 доллара на штуку, а в некоторых случаях спускаются до 1 доллара. В пределах ста квадратных миль в Вайомингской территории стада числят в себе от 1.000 до 35.000 голов. Средняя ценность их определяется в 20 долларов за голову. В этой территории потери скота от всевозможных причин определяются только в 2 1/з процента в год. В Техасе и других округах они оцениваются в 5–10 процентов. Стадо в 10.000 голов ежегодно производит от 1.500 до 2.000 штук нового поколения. Четырехлетие бычки продаются по 25 и 30 долларов, при стоимости выращения каждого не более 10 долларов. Большинство скота сдается на рынках в Чикаго, а некоторая часть прямо направляется в Нью-Йорк, где он убивается и отправляется в Англию. Надо удивляться, какие громадные пространства проходят эти полудикие техасские быки. Они проходят тысячи миль и за это путешествие часто даже увеличиваются в весе. Иногда, впрочем, они много страдают от засух и безводья, а иногда погибают целыми стадами, наевшись какой-нибудь ядовитой весенней травы.

В громадном количестве с чикагских боен сырое мясо отправляется в Нью-Йорк и восточные штаты. С этою целью существуют особые мясные поезда с специальными для мяса приспособлениями, охлаждающими аппарами, так что мясо и разные молочные продукты прибывают из Чикаго в Нью-Йорк в совершенно свежем состоянии, какие бы ни свирепствовали жары. Из Нью-Йорка мясо спроваживается в Англию на судах с охлаждающими аппаратами, и в Ливерпуле оно выгружается такими же свежим, каким оно было на месте приготовления, в Чикаго. В Англии уже нет таких приспособлений и мясо часто портится на пути от Ливерпуля до Лондона. Но это уже вина не американцев. «Не доводить же нам свою опеку над мясом до самого рта наших милых кузенов», отвечают американцы на упреки англичан, что в Лондоне мясо получается уже не столь свежим, как в Ливерпуле.

На западных равнинах стада держатся больше для мяса. На восточных фермах, напротив, для молочного производства. Но молочное производство не особенно славится в Америке. Притом почему-то в последние годы оно сделалось особенно не доходным и многие фермы сократили его до скромных размеров. Еще недавно восточные штаты были главными производителями масла и сыра. Нью-Йоркский штат в этом отношении шел впереди всех. Но теперь начинает перебивать в этом отношении запад, и он снабжает весь восток громадным количеством сыра и масла. Что касается качества этих продуктов, то многого нельзя сказать о нем. В последнее время делались усилия усовершенствовать производство масла, и, по-видимому, достигнуты некоторые результаты, но и теперь оно далеко не может равняться с европейским. Теперь замечается, впрочем, у американцев стремление вообще для и молочного производства пользоваться научно-хозяйственными указаниями. Более удачи американцы имеют в приготовлении сыра, и производство его до прошлого года, когда последовало падение цен, было очень выгодно. Но вообще, если о масле надо сказать, что оно у американцев плохо, то о сыре можно сказать, что он довольно хорош, хотя опять не первого сорта и не может идти в уровень с европейским. В некоторых штатах делались попытки ввести производство различных сортов европейских сыров, но эти попытки еще не разрослись до таких размеров, чтобы о их результатах можно было сказать что-нибудь определенное и положительное. Американский сыр удивительно однообразен – одной и той же формы, одного и того же цвета и качества. Американцы мало употребляют его. Из производимого количества в 300.000.000 фунтов более 40 процентов идет за границу. Масла производится около 1.000.000.000 фунтов, и оно почти все поглощается самими янки, за границу идет не более двух процентов.

Коневодством Америка не славится. Лошади на фермах существуют только в количестве, потребном для обыденного хозяйства. Они легки, быстры и употребляются для всякой цели. Лошадь пашет и свозит хлеб до станции железной дороги, везет хозяина на базар в город и его семейство по воскресеньям в церковь. Упряжка, впрочем, обыкновенно состоит из пары лошадей, как у наших немцев. Пары же лошадей обыкновенно достаточно для плуга. Обыкновенная цена хорошей фермерской лошади от 100 до 150 долларов, а молодые жеребчики от 200 до 250 долларов.

Овцеводство в Америке также незначительно. Это видно уже из того, что количество овец немного превосходит количество рогатого скота. Большие стада овец содержатся на юго-западе единственно из-за шерсти. Не только количество доставляемого ими мяса незначительно, но и самое качество его не высокого достоинства, и притом стоимость перевозки таких маленьких животных так велика, что почти не окупается этою стороной промысла. И в отношении шерстяного производства нет оснований предполагать, чтобы Америка в течение нескольких лет могла развить его до больших размеров и приступить к вызову шерсти. В настоящее время она сама ввозит большое количество шерсти из Англии и ее колоний.

Более чем овцеводством, Америка может похвалиться своим свиноводством. Свинья – самый счастливый гражданин американской республики, – разумеется из четвероногих. Она пользуется на фермах полной свободой, роется и спит, где ей вздумается. Благодаря такому приволью она в сравнительно ранний возраст достигает значительного веса. Средний живой вес свиньи, убитой зимой, равняется 280 фунтам, летом – 240 английским фунтам. Сбавка 20 процентов с живого веса обыкновенно дает вес свининой туши. Нигде нельзя видеть таких громадных стад свиней, как в кукурузных штатах Америки. Кроме, быть может, индейской территории вы можете видеть тысячи свиней и из них одна другой лучше. Самая обыкновенная порода свиней – беркширская. Свиньи этой породы рано достигают зрелости и отличаются большим количеством чистого мяса пропорционально с салом. Другая наиболее распространенная порода – портландская. Эти свиньи чрезвычайно быстро жиреют и достигают огромного веса. Быстрота, с которою свиньи убиваются и приготовляются для мясного рынка в больших американских бойнях, поразительна. Достаточно сказать, что свинью хватают за заднюю ногу, вздергивают вверх, закалывают, обваривают, очищают, потрошат, обезглавливают, половинят и спроваживают в холодный склад – все это в каких-нибудь 10–15 минут. Свиноводство в Америке, при всей его выгоде, иногда бывает не без ущерба. Американские свиньи подвержены разным болезням, и особенно грозна для них так называемая «свиная холера». Никакое средство против нее недействительно, и самая причина ее появления совершенно непостижима для свиноводов. Она чрезвычайно заразительна, и иногда целые округи наголо очищает от свиней. В некоторых местах она свирепствует над несчастными животными с такою силою, что фермеры на время прекращают самое свиноводство.

Немного можно сказать в похвалу американского птицеводства, кроме индеек, которые вообще довольно хороши и выращиваются без больших затруднений. Но они, впрочем, не достигают веса хороших европейских пород и по своей форме приближаются к диким породам. Куры вообще плохой породы. Если о техасском скоте говорить, что он состоит только из «ног и рогов», то об американских цыплятах надо сказать, что они состоять из «ног и крыльев». В ощипанном виде они при своей светло-желтой коже представляют далеко не аппетитную картину. Они слишком легки и подвижны, и если бы для откормки их не было так много дешевого хлеба, то едва ли бы они были пригодны для порядочного стола. Тем не менее американцы больные цыплятники и в каждый воскресный день цыпленок – непременная принадлежность стола.

Если теперь обобщить изложенное, то нужно сказать, что Америка в отношении естественных богатств далеко не рай, хотя в споре за агрикультурное главенство она имеет значительные выгоды, представляемые новой неистощенной почвой. Особенно важную роль в развитии агрикультурного богатства Соединенных Штатов играют железные дороги. Народ не щадит никаких усилий, чтобы только как можно дальше протянуть эту правую руку цивилизации. В Америке не население идет впереди, а железная дорога за ним, но последняя идет впереди как средство для первого. В ней мало приятных ландшафтов, но есть непрерывная упорная борьба с природой и есть уменье побеждать. Америка богата предприимчивостью, которая не останавливается ни перед чем, и сметливостью, никогда не становящеюся в тупик 24.

«При агрикультурном соперничестве с Америкой, – говорит недавно по одному случаю английский «Times», – нам надо бояться не ее почвы, не климата или обширности земель, а несокрушимой энергии, безграничной самоуверенности и неистощимой изобретательности граждан Соединенных Штатов».

Если уже англичане – с их известною упорною настойчивостью, медленною и молчаливою, но верною деловитостью, придают такой большой вес в агрикультурном соперничестве превосходству нравственного характера американцев; то что же остается нам, русским, при нашей апатии и дряблости, при нашей храбрости на фразе и трусости на деле, при отсутствии здоровой инициативы и господстве традиционной подавленности? Остается, конечно, не падать духом, а учиться у наших друзей и проникаться их примером.

Таннер или постящийся доктор

Постящийся доктор. – Возбужденный им интерес – Мученик славы. – Окончание поста и торжественный обед. – Арбуз вместо аптекарских доз. –Ужас и недоумения. – История поста. – Из прошлой жизни. – Виды на будущее.

В то самое время, как наши заатлантические друзья утопали в хлебном богатстве, среди них нашелся человек, который порешил удивить мир необычайным фактом сорокадневного голодания. Это знаменитый доктор Таннер. Будучи специалистом животной химии, доктор Таннер выработал теорию, по которой человек может жить без пищи и воды гораздо дольше тех пределов, которые обыкновенно полагаются медициной и физиологией. Как истинный американец, он не ограничился словами, а открыто выступил со своей теорией и предлагал какому-нибудь ученому обществу свою личность для опыта сорокадневного поста, прося за это всего только одной тысячи долларов. Как его теория, так и особенно эта тысяча подняла бурю в медицинском мире, и из среды его собратов по оружию нашлись такие, которые не остановились ни перед чем, чтобы только подорвать доверие к постящемуся доктору и провозгласили его теорию большим humbug’ом, как американцы обыкновенно называют обман под благовидным предлогом. Постящийся доктор, конечно, обиделся и порешил пристыдить своих противников – подвергнув себя сорокадневному посту без всякого вознаграждения.

Местом этого небывалого опыта он избрал одну общественную залу и пригласил всех врачей, кто только интересуется опытом, присутствовать при его пощении и наблюдать за всеми фазисами его голодания. Большинство медиков и теперь отнеслось к доктору с ирониею и называло его чуть не сумасшедшим; но другие выразили свое согласие наблюдать за постящимся доктором и составили кружок, который поочередно должен был следить за голоданием доктора. И вот действительно 28 июня Таннер в последней раз скушал бифштекс, и приступил к посту. Врачи приняли все предосторожности, какие только возможны, для наблюдения за действительностью пощения. Обыскали все его платье, перетрясли постель, осмотрели комнату, чтобы не дать возможности скрыть какого-нибудь питательного вещества, и разъединили его со всем окружающим миром. Газеты и письма передавались доктору только после самого тщательного осмотра. О всех его движениях и состояниях велся подробный отчет в книге. Доктор уже пожилой человек, обладает значительным юмором и с веселым настроением отдался тяжелому подвигу. Он здоров собой, с румяным лицом, хотя уже и с седыми волосами. Первые четыре дня доктор был бодр и свеж, как бы ни в чем не бывало, весело говорил и шутил со своими учеными наблюдателями и посетителями. Но на пятый и шестой день голод заметно стал заявлять о себе, и светлые глаза его значительно потухли. Те врачи, которые подсмеивались над ним, тотчас же провозгласили неудачу опыта и предсказывали, что постящийся доктор не проживет еще и двух дней, если не откажется от своего «безумного» опыта. Через несколько дней они, однако же должны были значительно отодвинуть день смерти доктора. Пятый и шестой дни были, по мнению самого постника, тяжелым для него кризисом, по прошествии которого опять должны наступить легкие дни. И действительно, на следующие дни бодрость опять возвратилась к доктору, огонь засветился в глазах, и даже румянец заиграл на щеках, как будто постник скушал превосходный бифштекс из кентукского мяса и запил хорошим портером. А между тем он не принял в рот абсолютно ничего – ни крошки хлеба и ни капли воды. Это до того поразило предсказывателей его смерти, что они положительно не знали, что делать. Они стали даже подозревать самих сторожащих врачей в сообществе с доктором и не прочь были всех их обвинить в обмане. Один из врачей-скептиков, особенно настаивавший на неизбежности смерти доктора на 7-й или 8-й день, явившись лично в залу голодного опыта, произвел настоящую бурю, обвиняя всех в обмане. Это так подействовало на нервы постящегося доктора, что он после рыдал как ребенок и заявил, что это потрясение стоило ему добрых десяти дней поста. Тогда врачи настояли, чтобы он принял несколько воды, и он действительно принял три унции. Это чудесно оживило его, и он опять посвежел и ободрился. Наконец, когда прошли 10-й, 12-й, 14-й и 15-й дни пощения, в доктор Таннер все не умирал, как предсказывали ему врачи, то внимание к нему стало быстро возрастать.

Особенно замечательно в этом пощении то, что доктор совершенно не имел того покоя, который составляет главнейшее условие успешности опыта. Он постоянно принимал многочисленных посетителей, беседовал с ними и докторами, гулял и уже на 14 день поста бегал по лестницам на верхнюю галерею для прогулки с такою быстротой, с какою только демократические политиканы, по замечанию одного репортера (зал, в котором постится доктор, принадлежит демократам) бегают после митингов за виски.

Мало-помалу слава о докторе Таннере пронеслась не только по всей Америке, но и по Европе, возбуждая повсюду интерес, споры, недоумения. Изо дня в день газеты печатали подробнейшие отчеты обо всех движениях и состояниях постника, и публика читала их нарасхват, как во времена наиболее важных политических событий. Интерес, естественно, возрастал по мере приближения поста к концу, и последние дни его были днями какой-то лихорадочной агонии. Зала просто осаждалась посетителями, и входная плата в последиe дни давала ежедневного сбора по тысяче долларов. Наверное, самая блистательная практика не дала бы доктору такого завидного дохода! А популярность, которою так дорожат американцы, возросла до такой степени, что, несомненно, составляла предмет зависти для наиболее видных политиканов. Ежедневно дамы из высших кругов заваливали постника букетами, по улицам при его обычной прогулке народ встречал его восторженным «ура», а небесно-окие леди украшали его коляску «розами и лилиями» своей ободряющей симпатии. Письма к нему ежедневно увеличивались в количестве, так что постник, наконец, не в силах был сам справляться с ними и при чтении их пользовался услугами окружавшего его легиона врачей и репортеров. Пари об успехе его подвига объявлены были во множестве и на десятки тысяч долларов. Заинтересованные в пари лица постоянно поддерживали его словами одобрения, обещая поделиться выигрышем в случае успеха. Спекулянты набросились на постника со своими услугами, стараясь воспользоваться его популярностью для своих целей и окружили его невиданным комфортом. Стены залы запестрили вывесками, гласящими: «Великолепное пианино, услаждающее слух постящегося доктора, доставлено фирмой Брука», находящейся там-то; «Лучший в мире пружинный тюфяк, на котором постящийся доктор находит сладостный покой, приготовлен» там-то; «Самое любимое чудесным постником качальное кресло доставлено» такою-то фирмой и т. д. Мальчуганы по улицам разносили целые кипы фотографических карточек, представляющих доктора в разных фазисах его поста, а издательские фирмы заранее извещали о приготовляемых ими «историях» поста. Одним словом, знаменитый постник сделался центром, вокруг которого лихорадочно задвигался хаос разнородных интересов – научных, любознательных, денежных и даже сердечных. Одна леди прислала ему нежно-любовное письмо, в котором чарующими словами любящей женщины ободряла его в тяжелом подвиге и в награду за успех предлагала ему свою руку и свое сердце. Различные собрания засыпали его приглашениями читать лекции по сотням долларов за вечер и т. д. и т. далее.

Среди этого кружащего вихря разных интересов как смертная тень томился сам несчастный постник, измеряя отуманенным взглядом дни и часы ужасного подвига. Эксперимент этот по внешности физиологический; но едва ли не более интересен в нем психологический элемент. В самом деле, обречь себя на целых сорок дней самой скучной и бессодержательной жизни, при постоянных час от часу усиливающихся физических страданиях, при альтернативе смерти или всеобщего посрамления и осмеяния, несомненно ждавших его в случае неудачности опыта – значило совершить грандиозный подвиг, решиться на который, а тем более довести до конца, можно было только человеку с необыкновенною силой воли. Американцы чрезвычайно высоко ценят всякую силу, будь она физическая или психическая, и теперь просто благоговели пред проявленной доктором силой воли, и многочисленные овации ему вызывались главным образом этой стороной опыта. Как овации, так и страдания доктора возрастали по мере приближения поста к концу. Последние три дня были почти роковыми для доктора, и врачи настойчиво требовали прервать пост; но постящийся доктор настоял на своем – и закончил его с торжеством в 12 часов в субботу 7-го августа.

В сороковой день своего поста доктор Таннер был положительно героем дня. Если пост был интересным явлением, но еще более интересным событием стал момент его прекращения. Всех интересовал вопрос, как доктор начнет есть после такого продолжительного воздержания. Многие с ужасом смотрели на этот момент, как самый опасный и роковой. Действительно, желудок его до того истощился, что выбрасывал даже воду, которую доктор принимал в аптекарских дозах. Совещания между врачами относительно приготовления соответственной пищи для своего постящегося пациента начались еще за неделю до окончания поста. Все предосторожности, какие только могла подсказать медицинская мудрость, были приняты. Было составлено несколько рецептов, по которыми должно было начаться питание испостившегося доктора. Между тем со всех сторон повалились для доктора частные приношения в виде разных кушаньев, и в субботу громадный стол в его зале был положительно завален всевозможными яствами. Сочные бифштексы, великолепные фрукты, целые дюжины разных вин и между ними дюжина бутылок так называемого русского молочного вина – расположились стройными рядами в цветочных украшениях. Входная плата в последний день была назначена в доллар, и несмотря на это зала была переполнена народом, и извне еще толпились массы, ожидая рокового момента, когда доктор начнет есть. Сам доктор последние часы находился в чрезвычайно возбужденном и нетерпеливом состоянии. Он постоянно вынимал и смотрел на свои часы, как бы высчитывая даже секунды. Наконец, настал роковой и желанный момент. В противоположном доме фабричная машина свистом возвестила двенадцать часов, рабочие вышли на крышу дома и гаркнули: «Да здравствует доктор Таннер», – и вся масса на улице подхватила привет. Зала огласилась восторженными криками, и пианист заиграл обеденный марш: «Скорей, скорей к трапезе благодатной»! Доктор с засветившимся лицом сошел с верхней галереи и сел за роскошно убранный стол. На столе было наставлено столько всяких кушаньев, что разбежались бы глаза даже у того, кто совсем не постился пред тем. Поэтому доктор, не обращая внимания на стол, вынул свой перочинный ножик и спокойно стал резать персик, который он держал в руке уже за полчаса до окончания поста, постоянно твердя, как он после заявлял, молитву: «И не введи нас во искушение». Персик живо улетучился в пустой желудок доктора, и зала огласилась неистовыми криками одобрения, которые мгновенно разлились и по улице. Доктор весело махнул публике платком и еще веселее сказал: «А, ну-ка, подайте мне вон тот георгийский арбуз»! Восторженный смех и аплодисменты загремели по зале. Врачи выразили протест и предлагали доктору свои аптекарские дозы. «Нет, господа, я сорок дней находился под вашим деспотическим правлением; теперь я хочу быть свободным; давайте арбуз»! Зала опять задрожала от восторгов, и великолепный арбуз из штата Георгии треснул под ножом постника. Затем доктор пил молоко. На другой день съел бифштекс. Врачи ужасались и недоумевали, а постник только слушал да ел. «Уж вы сглонули и бифштекс»! – в благоговейном ужасе заметил один студент медицины. «Да, сэр! смотрите, и вы подальше держитесь от меня, а то я и вас сглону»! – острил постящийся доктор. Так благополучно постник перешел этот ужасный рубикон, разделяющий пост от питания. На следующие дни постник продолжал есть до утомления челюстей и замечал только, что при этом в нем работал каждый мускул. «Еда теперь мое главное занятие»! – весело говорил он, уписывая бифштекс за бифштексом.

Никогда еще медицинская наука не встречалась с таким загадочным явлением, как этот пост доктора Таннера. Все перипетии его с такою невероятною силою разрушали все предсказанья и теории врачей, что в среде их произошел настоящий переполох, и в обществе возник вопрос о научной состоятельности современной медицины. Доселе медицина обыкновенно утверждала, что человек без пищи может жить не более 10–12 дней. Рассказываются случаи о более продолжительной жизни без пищи; но все эти случаи подвергались сомнению, так как происходили вне всякого регулярного наблюдения. Из опытов различных ученых над животными видно, что те животные живут дольше без пищи, которые имеют больше запаса в жировых частях. Первые признаки умирания от голода состоят в понижении температуры. Доктор Таннер оказался совершенно неподходящим под рамки этого наблюдения. Его температура за все сорок дней поста терпела лишь самые незначительные колебания и жировой запас его был не велик. Обыкновенный вес доктора 184 фунта, а когда он начал пост, вес его был только 157 1/з фунтов. Очевидно, он начал свой эксперимент в один из самых неблагоприятных моментов. В животных, подвергавшихся эксперименту голодной смерти, от продолжительного голодания происходило мозговое отупение. Такую неприятную перспективу врачи предсказывали и постящемуся доктору, но предсказания их совершенно не оправдались. Доктор во все время оставался со свежей головой, и даже в последние дни поста его веселый юмор постоянно забавлял многочисленных посетителей. На 27-й день поста стало было замечаться ослабление памяти, но и это скорее происходило от внешней раздраженности и слабости, чем от истощенья мозга. Один известный здесь материалист говорил по этому поводу: «Этот пост сделал для потрясения моей веры в материализм более, чем все, что я доселе знал. Мы, материалисты, думаем, что душа есть простая функция мозга и что при всякой мысли разрушается известная мозговая клеточка. Если истощается мозг, то истощается и ослабевает его функция – мысль. Теперь же я вижу, что доктор Таннер почти до невозможности истощил свой мозг страшным опустошением в нем фосфора, и, однако же его мысль постоянно ясна и деятельна. Я не могу примирить этого с моим убеждением». Другою замечательною чертой поста было действие воды на доктора. Когда он принимал воду, его пульс усиливался, краска начинала играть в лице, и он чувствовал общее оживление и укрепление. Его ткани поглощали воду как губка.

Пощение началось 28 июня. Под этим числом в книге, назначенной для записи наблюдений врачей над перипетиями поста, значится следующее: «Доктор Генри Таннер, 49 лет, явился в Кларендонскую залу для совершения сорокадневного поста. Он говорит, что сегодня не ел твердой пищи, но за завтраком выпил кружку молока, тоже самое количество молока съел и за обедом за четверть до 12 часов дня. Вес его с одеждой 15742 фунтов; температура 99 градусов (Фаренгейта); пульс разнообразится от 21 до 24 в четверть минуты, средний пульс 88 в минуту; количество дыханий 18 в мин. Доктор был раздет донага и тщательно обыскан. Его платье было тщательно исследовано, и в нем не оказалось никакой пищи ни в какой форме». На первый и второй дни доктор пил по несколько унций воды. Но когда услыхали о высказывавшихся подозрениях, что он с водой принимает пищу, он решился отказаться от воды и действительно долго стоял на своем решении. Воздержание от воды продолжалось до 15-го дня. Его страдания от жажды были ужасны, но он переносил их с беспримерным самоотвержением. Он быстро терял вес, становился беспокойным нервным и возбужденным и показывал признаки скорого кризиса. Вынужденный собственною слабостью, он в пятнадцатый день опять разрешил себе употребление воды и выпил одну унцию. Далее он не видел возможности выдержать опыт без воды и потому решил ограничить свой пост только воздержанием от пищи, воду стал пить вволю. Вода действовала на него чудесно, он стал смотреть бодрее и свежее и ежедневно стал делать прогулки в коляске по парку, разумеется, в сопровождении врачей и репортеров. На 25-й день он получил простуду и к страданиям пощения чуть не прибавилась лихорадка. Но доктор сам вылечил себя горячею водою. В последние три дня поста особенно много беспокойства причинила постнику сильная рвота; желудок выбрасывал минеральную воду, которую доктор принимал по совету врачей. Минеральная вода в избытке присылалась ему со всех сторон. Но один кувшин воды, присланный из Филадельфии, возбудил подозрение постника, так как после нее усиливалась рвота. Он нашел ее отравленной и высказал догадку, что она прислана ему каким-нибудь участником дорогого пари, выигрыш которого обусловливается неудачей опыта. На сороковой день пред началом обеденного торжества, доктор весил 121 ½ фунтов. Потеря в весе за все время поста равняется 36 фунтам. Все количество выпитой им воды 667 ½ унций или 44,5 фунта. Высший пульс его был 116, низший пульс 66. Высшая температура по Фаренгейту 100 4/5, низшая температура 97 4/5. Дыхание разнообразилось от 13 до 18 в минуту. Динамометр различно показывал от 196 до 158 фунтов для правой руки и 194–158 для левой. Внешние чувства сохраняли свою неизменную остроту и свежесть. В один из последних дней доктор удивил своих спутников, когда при прогулке в Центральном парке заметил крысу в траве и обратил на нее внимание своих спутников, заметив в то же время: «Вот вы говорили, что мои глаза ослабели»!

Почтенный постник родился в Англии и прибыл в Америку шестнадцатилетним мальчиком. На 23 году он женился на умной и энергичной девушке и вел скудную жизнь, состоя рабочим в одной каретной фирме. Жена, составляя более энергичную половину этого союза, заставила его открыть для нее фруктовую лавочку, а затем, не удовлетворяясь доходами и от этого промысла, побудила его учиться медицине. Она сама вместе с ним поступила в эклектический медицинский институт в г. Цинциннати, и успешно оба окончили курс. После они года три занимались медицинскою практикой в различных местах штата Огайо и вместе с тем в одном городе содержали русско-турецкие бани с разными научными усовершенствованиями и приспособлениями. Доктор от природы не наделен был практическим тактом и постоянно предан был разным теориям и мечтаниям, к великой досаде его до конца волос практической жены. Вероятно, это было причиной того, что они развелись несколько лет тому назад. Его жена после заявляла, что ей житья не было от мужа с его разными теориями. Когда она стала прихварывать, то он будто бы чуть не уморил ее голодом, прилагая к ней свою теорию лечения посредством воздержания от пищи. После развода жена доктора по-прежнему продолжала вести медицинскую практику, а доктор вполне предался своей страсти к теориям. Не имея уже более под руками своей жены для испробования на ней эксперимента сорокадневного поста, доктор порешил употребить для этого свою собственную личность, и, действительно, первый опыт такого поста блистательно выдержал в своем кабинете под наблюдением своего коллеги и собрата по оружию. Тогда он будто бы выдержал пост в 42 дня. Наблюдавший за ним во время этого первого поста доктор Мойер высказывает уверенность, что Таннер честно воздерживался тогда от пищи в продолжение 42 дней. По его мнению, постник – честный энтузиаст, чрезвычайно увлекающийся, пожалуй, несколько тронутый, но ничуть не обманщик; страдает от излишней страсти к приобретению известности, обладает сильною волей и флегматическим расположением тела, что дает ему возможность по произволу останавливать деятельность своих органических функций. Между прочим, и во время теперешнего поста врачи заметили за ним интересную черту, что он мог засыпать по произволу, а такою способностью, как известно, обладают очень редкие люди и, между прочим, ею отличался Наполеон I-й. Во время теперешнего поста его разведенная жена с интересом следила за его опытом и заранее высказывала уверенность, что он с успехом окончит его. Она чрезвычайно уверена в его энергии и выносливости в области теории, но считает его совершенно неспособным к практической жизни. У доктора жив еще старик отец. От старика долго скрывали страшный опыт его любимого сына, боясь встревожить его старые нервы. Но старик оказался истинным отцом своего сына. Узнав о посте, он сказал: «Ну, если мой Генри сказал, что он выпостит, то он непременно выпостит. Он никогда не нарушал своего слова».

По окончании своего первого поста доктор пытался воспользоваться молвой о нем для приобретения популярности и связанных с нею практических выгод. Но тогда это ему не удалось. Первый опыт его был встречен сомнением и даже насмешками со стороны публики и его собратов по оружию. Зато теперь его страсть к славе нашла полное удовлетворение. Он теперь самый известный доктор в Америке, а известность здесь – деньги.

Страсть к состязаниям

Рыцари черепахи и обжорливый генерал. – Борцы и пешеходы. – Сочетание удовольствия с пользой. – Летняя перипатетическая школа философии. –Царь изобретателей и новое светило для нашей планеты. – Роман в жизни Эдисона.

В то время как постящийся доктор удивлял мир своим абсолютным голоданием и боролся своим желудком с законами природы, в другом месте один почтенный генерал нарушал все законы природы непомерным обжорством. Среди всяких курьезных и странных клубов, в Нью-Йорке есть и клуб так называемых «рыцарей черепахи». Главною своею целью они считают усовершенствование искусства в приготовлении черепашьих супов. Черепаха в большом употреблении в Америке, и рестораны на Бродвее в качестве приманки и объявления часто выставляют у дверей громадных живых черепах, которые и двигают своими лапами и головой на потеху прохожих. Названный клуб идет впереди всех по черепашьему вопросу и считает это своею славою и гордостью. На днях был годичный праздник в клубе, и великолепный обед состоял главными образом из черепашьих супов и шампанского. Председатель клуба назначил в этот день премию тому, кто больше всех съест черепашьего супа. Состязание, естественно, было страшное, члены клуба ели суп, что называется, до кровавого пота. По окончании обеда, когда «рыцари» закурили сигары, президент торжественно объявил, что премия принадлежит генералу Барнарду, который съел больше всех. Доблестный генерал съел девяносто девять (99) тарелок супа, тридцать три (33) яйца и выпил восемнадцать (18) стаканов водки (бранди). Не всегда генералы могут похвалиться такими доблестями.

Трудно еще указать народ, который бы так любил состязания всякого рода, как любят их американцы. В этом отношении они, можно сказать, далеко превосходят даже англичан, этих известных любителей спорта. Газеты ежедневно объявляют о самых причудливых состязаниях, над которыми можно только руками развести от их ребяческой наивности, а между тем американцы – от седовласых янки до цветущих мисс – массами отправляются на зрелище их, и печать посвящает целые столбцы на подробное до утомительности описание их. Нечего уже и говорить, каким важным событием является такой факт, как, например, бывшее недавно состязание американцев с ирландцами в меткости стрельбы. Американцы следили за ними почти с таким же замиранием сердца, как и русские за осадою Плевны; по крайней мере, газеты передавали перипетии состязаний с такими подробностями, с которыми ни в какое сравнение не могли идти у нас известия из-под Плевны; целые столбцы занимались телеграфными корреспонденциями с места действия в Ирландии, а, между тем, ведь каждое слово по океанскому кабелю стоит 75 центов или, по нашему курсу, l ½ рубля. Особенною любовью у них пользуется также весельная гонка. Коллегии ежегодно производят состязания, и надо видеть тот интерес, с которым общество следит за ними. Вся честь коллегии зависит от успеха ее весельного состязания. Коллегия-победительница на целый год окружается каким-то особенным ореолом , и замечательно, общество считает ее обыкновенно лучшею в научном отношении, и отцы добиваются помещенья своих детей в эту коллегию, как особенной чести. Наконец, и самые коллегии очень ревнивы в поддержании своей чести и прием воспитанников обусловливают известным цензом их физической силы, известною меркой ширины груди и толщины верхнего состава руки. Если воспитаннику хоть одного дюйма не достает до установленной мерки в груди и руках, то будь он хоть семи пядей во лбу – ему не поступить в славящуюся коллегию. Очень любимы также состязания в борьбе – вроде древних гладиаторских, причем только вместо мечей служат здоровенные кулаки. Борьба бывает обыкновенно чрезвычайно упорная, так как за ней часто кроются десятки тысяч долларов; борцы бьют друг друга с зверскою ожесточенностью; у европейца сердце сжимается от ужаса, а небесноокие американки только с невинным ликованьем махают платками и щеки их горят огнем наслаждения. Весьма часто одного из борцов, а иногда и обоих с арены отправляют прямо в госпиталь, но зато головы их с избытком украшаются победными венками от милосердствующих леди. Курьезный пример любви американцев к подобному удовольствию, особенно если за ним лежит крупный долларовый куш, представила в последнее время одна счастливая чета, мужская половина которой наделена судьбой здоровыми кулаками. Из Южной Америки прибыл сюда знаменитейший боец, обладающий «самыми здоровыми кулаками во всем южном полушарии» земли и предложил свои услуги любителям этого удовольствия. Любитель конечно тотчас же нашелся и объявили победное пари в 15.000 долларов. Объявление нашло денежного состязателя, но не было еще кулачного. Тогда нежная половина счастливой четы сказала своей здоровенной половине: «Милый Чали (уменьшительно-ласкательное название Чарльза), вот тебе хороший случай сделать деньги: иди и победи»! Здоровенная половина немножко съежилась от перспективы, но что сильнее любви и денег? – и Чали пошел на арену. Когда уже на арене он встретил пред собой чудовищные кулаки своего противника, то мужество бедняги готово было уйти в пятки, и ему в пору было отказаться от борьбы. Вдруг в самый критический момент с балкона раздался нужный голос: «Мужайся, милый Чали, и ты победишь»! Он поднял глаза и увидел свою нежную половину, которая в левой руке держала победный для него венок, а в правой таблицу с крупною надписью: «Пятнадцать тысяч долларов»! Эта картина возвратила ему мужество, он ринулся в битву, и чрез полчаса его противник валялся на полу, бессильно махая своими самыми здоровыми в южном полушарии кулаками. Таково могущество женщины и долларов.

В подобном кулачном состязании, конечно, можно найти еще некоторые интересные черты, но мне пришлось быть однажды на состязании пешеходов: скучнее трудно себе представить что-нибудь, а между тем, американцы просто сходили с ума от восторгов и ликований. О состязании объявлено было пышными рекламами; и американцы тысячами валились в громадную залу присутствовать при нем и следить за всеми его перипетиями. «Были вы на состязании пешеходов»? – спрашивает меня мой знакомый доктор-янки. «Нет еще, доктор». – «Да как же это можно?» – чуть не вспылил почтенный эскулап. – «Ведь это величайшее в мире состязание. Только в Америке вы и увидите. В вашей России ничего подобного. Непременно, непременно сходите»! – «Схожу, схожу, доктор», – успокоил я негодующего эскулапа. «Ну, как вам понравилось состязание пешеходов»? – вдруг спрашивает меня знакомый методистский пастор. «Извините, почтенный отец, я еще не был на состязании»! – «Вы еще не были? Му lord, стыдитесь говорить это. Какое проявление терпеливости, выносливости! Я вам просто приказываю сходить. Иначе вы никогда не увидите ничего подобного»! – кипятился пастор. «Ну, как вам не стыдно, что вы до сих пор не пригласили меня на пешеходное состязание»! – с упреком говорили мне хорошенькие губки. Тут уже не так легко было отделаться, как прежде, и я отправился на это величайшее в мире состязание. Громадная зала, вмещающая до 15 тысяч народа, была переполнена зрителями. Оркестр неустанно играл любимые национальные песни; народ кричал и безумствовал; большая галерея наполнена репортерами газет; наверху крупные передвижные цифры показывали количество пройденных миль, а по большой круговой линии, как тени, бродили несчастные состязатели – пешеходы. Состязание положено было семидневное, и это был уже пятый день. Почти совершенно без сна и отдыха состязатели изо дня в день ходили по этой линии, подгоняемые заинтересованными лицами, вложившими десятки тысяч долларов пари. Некоторые из пешеходов до того казались истощенными, что меня брало опасение быть свидетелем их бесчеловечной смерти. А американцы только ликуют и восторгаются, леди махают платками и криками искажают свои хорошенькие ротики, бросают цветы, которые торжествующим страдальцам не под силу даже поднять. И страдальцы опять напрягают свои силы и ускоряют свои еле двигающиеся ноги. Всех состязателей было семь, и трое из них ежедневно делали почти по сотне миль. Победителем оказался один молодой негр, сделавший в неделю 602 мили. Лишь только состязание объявлено было законченным, как бедняга упал и мгновенно заснул, несмотря на восторженный рев десятитысячной толпы, приветствовавшей его победителем. Благо, что хоть не дурно вознаграждается такая убийственная победа. Негр получил за эту победу 17.000 долларов.

Так и многими другими способами дурачатся наши заатлантические друзья. Кроме описанных выше «рыцарей черепахи», в Нью-Йорке много других рыцарей подобного же рода, которые в свои годичные праздники обыкновенно потешают публику выходками шутовства и комизма. Замечательно отношение печати к этим шутовским праздникам. Она совсем не ворчит на них, а тем более не мечет громов и молний на рыцарей; напротив, сама принимает живое участие в них и в лучших газетах вы можете читать обыкновенно юмористическое описание подобных шутовских празднеств. Это не значит, однако же, что наши друзья всецело проникнуты шутовством. В них чрезвычайно много живости и юмора, которые при веселости совершенно естественно переходят в беззаботное ребячество и шутовство. В других случаях они умеют и «серьезно» веселиться, соединяя пользу с удовольствием. Примером такого сочетания пользы с удовольствием может служить «философская школа на даче». Американцы, как известно, не особенно большие любители философского превыспреннего умозрения. Чистая выручка для них неизмеримо важнее самых смелых и плодотворных философских выводов. Есть однако же и исключения между ними, люди всей душой, преданные интересам философского знания. Не будучи особенно оригинальными в мышлении, они, как истые американцы, оригинальны в формах проявления своей любви к философии. Один из них, богатый американец Алькот, возымел страстное желание основать в Америке такую философскую школу, которая была бы полным воспроизведением древних философских школ, где философствовали Сократы, Платоны и другие светила древнего мира. Сказано – сделано. В соседнем штате Массачусетс, отличающимся наиболее романтическими красотами природы, есть незначительное местечко Конкорд. Окрестности его так живописны и здоровы, что каждое лето обыкновенно занимаются тысячами дачников со всех сторон. Алькот порешил здесь основать свою философскую школу. В запрошлом году он воздвиг великолепное здание для академии, пригласил профессоров и открыл лекции. Дачники сначала дичились академии, но потом мало- помалу вошли во вкус. Теперь уже слава об академии разнеслась по всей стране и для присутствования на лекциях приезжают иные за тысячи миль. И вот философская академия действительно теперь в полном ходу. Кроме регулярных профессоров, для чтения лекций прибыло множество любителей, которые один перед другим услаждают дачников плодами своего философского умозрения. Леди, конечно, не отстают от джентльменов и некоторые из них также читают лекции. В перемены играет оркестр музыки, а неподалеку и «освежительное». По окончании лекции ученики и учителя рассыпаются по великолепному парку и ведут частные беседы по философским предметам. Шум лесов и плеск окрестных вод придают романтический характер этим философским удовольствиям. Сам основатель академии, уже восьмидесятилетий старик, как ребенок прыгает от удовольствия, видя осуществление своей давнишней мечты. Курс лекций двухмесячный, ограничивавшийся и дачным сезоном.

Состязания у американцев часто содействуют научным и техническим открытиям. Это подтвердилось на примере великого американского изобретателя Эдисона. Как известно, пред великим гением этого «царя изобретателей» природа послушно открывает свои сокровенные тайны. Только в одном электрическом освещении она предпочла ему нашего Яблочкова, который и пожал богатые лавры. Но эти лавры вскружили голову «царю изобретателей» и не давали ему спать. Он удалился в свою лабораторию и поклялся: или никогда не выходить из нее, или выйти с такой электрической лампой, которая удивит мир. Полтора года Эдисон усиленно работал над экспериментами в этой области; о нем не было ни слуху ни духу, и все стали даже забывать о великом изобретателе, как вдруг в воскресенье 21 декабря прошлого года по городу разнесся клич: новое великое изобретение великого человека! «Herald» приложил к своему воскресному номеру особый лист, в котором подробно, документально, с гравюрами и политипажами описывалась изобретенная Эдисоном электрическая лампа, обещанная им. Передовая статья громко трубила, что великая проблема, как дешево, приятно и безопасно освещать улицы, церкви, театры и дома, наконец, гениально разрешена. Известие это было так неожиданно, что неподготовленная публика не могла составить себе более или менее определенного представления о его предмете, и оно произвело большое впечатление только в биржевом мире, где акции газовых обществ сразу ухнули в бездну, из чего сметливые люди не преминули извлечь немалые проценты. На другой и на третий день о новом изобретении не было ни малейших разъяснений, и сомнение стало закрадываться в душу: не есть ли эта лампа одна из многочисленных уток, которые хитрые янки частенько пускают по чистой воде? Но тут помогли разъяснению дела репортеры, эти верные слуги газет и публики. Они рассыпались по городу и отчаянно стучали в двери здешних знаменитых физиков и техников, требуя впустить их к себе на добровольный экзамен. Беда здесь ученым! Они каждый час должны ожидать, что вот ворвется в их дверь репортер и спросит: а что вы думаете по такому-то вопросу? Известный профессор Дрэпер на подобный вопрос репортера ответил только с улыбкой, что, конечно, Эдисон великий человек, но об его новом изобретении, до практического его применения, он ничего не может сказать, – и постарался поскорее выпроводить докучливаго совопросника. Другой профессор, знаменитый здешний технолог Мортон, известный своими исследованиями по физике, даже предупредил репортеров и прислал в одну из газет свой отзыв, в котором протестовал против провозглашения о результате опытов Эдисона в области электрического освещения, как о «чудесном успехе», так как «каждый, знакомый с делом, с уверенностью может предсказать о его неудаче».

Как бы то ни было, представители науки отказались дать какое-либо положительное разъяснение о занимавшем всех открытии. Тогда репортеры стали осаждать лабораторию самого Эдисона, требуя от него дальнейших разъяснений. Один из них рассказывает следующее о своем посещении «угольного дворца» Эдисона.

После обычного стука в дверь, в кабинете встретил репортера сам «царь изобретателей», небольшого роста, приземистый джентльмен с запачканными руками, и любезно повел его в свою лабораторию, откуда должно выйти новое солнце для нашей планеты. «Вот та лампа, которая наделала вам так много хлопот», – с улыбкой сказал Эдисон, указывая на свое изобретение, и стал объяснять ее особенности и секрет. Лампа эта образец простоты и экономии. Свет в лампе производится посредством подковообразного кусочка обугленной бумаги, около двух с половиной дюймов длины и в нитку толщины. Подковка эта помещена в стеклянной колбочке, из которой воздух вытянут настолько, насколько это возможно при данных средствах науки, так что там, быть может, осталась какая-нибудь одна миллионная часть его.

Изобретатель показал и практическое применение своего изобретения. Он стоял как раз под обыкновенной газовой канделяброй, на которой горели две его лампы. Он снял одну из них, и она оказалась простой стеклянной колбой. Он опять поставил ее на рожок, и немедленно блестящая подковка золотым светом осветила колбу. Повернув винт в лампе, Эдисон уменьшил свет до степени искры, потом завернул совсем, как завертывают газ, и после опять отвернул, причем опять явилось великолепное пламя. Из этого можно было видеть, что электрический свет в его лаборатории повинуется его воле, так же как газовый свет повинуется привыкшим обращаться с ним рукам.

«Я могу сказать, – говорил с видимым самодовольством великий изобретатель, – что электрически свет усовершенствован вполне, и все проблемы, которые затрудняли меня в течение последних 18 месяцев, разрешены. Я надеюсь осветить здесь каждый дом. Когда мне удастся выставить несколько ламп на улице, я оставлю их гореть день и ночь по крайней мере недели на две, чтобы хорошенько попробовать свой уголь. Я уверен, что он не расплавим, – я убедился в этом посредством опытов в моей лаборатории, производившихся целые недели, – но я хочу, чтобы и публика убедилась в этом, и убедилась своим собственным опытом. Я думаю, что моя обугленная бумага– единственное вещество, способное вполне раскаляться и в тоже время настолько огнеупорное, чтобы, проводя электрически ток, не разрушаться. Пустота в колбе, конечно, не представляет ничего для горения, но сильный жар, производимый электричеством, разрушил бы всякое вещество, кроме обугленной бумаги. Тут абсолютно нечему расплавляться: это простой, чистый уголь, и наш век еще не знает такой машины, которая могла бы произвести достаточно электричества для его разрушения».

Имя «царя изобретателей» после полуторагодового молчания о нем опять у всех на языке. У нас в России также часто упоминают о нем, но едва ли известна хоть десятая доля из его интересной, можно сказать, анекдотической жизни. В одной русской книге мне приходилось читать, что Эдисон угрюмый холостяк. Это совершенная неправда. «Царь изобретателей» хороший семьянин и имеет трех детей. Женитьба его носит настолько романтический характер, что можно рассказать ее здесь.

Еще в 1873 году Эдисон, уже известный изобретатель, всецело занят был углем, батареями, химическими процессами и, казалось, не было такой силы, которая могла бы пробить кору внешности, чтобы добраться до его сердца. Но сила эта нашлась; имя ей – любовь. Дело было таким образом. В 1873 г. Эдисон чрезвычайно занят был опытом над усовершенствованием автоматической системы телеграфа. Между приглашенными для работы на различных относящихся сюда машинах лицами, была одна чрезвычайно застенчивая девушка, которая всецело отдавалась своей работе и никогда не поднимала глаз на начинающего гения. Однажды Эдисон стоял и смотрел, как она работала своими пухлыми пальчиками. Девушка, по обычаю не поднимая глаз, нервными движениями пальцев давала, однако же, знать, что она была в страшно смущенном состоянии. Наконец, она не выдержала, опустила свои руки на колени и безнадежно взглянула в лицо Эдисону. Улыбка блеснула на его лице, и он с некоторою неловкостью вдруг обратился к ней:

– Что вы думаете обо мне, мисс Мэри? Нравлюсь ли я вам?

– Зачем вы, мистер Эдисон, смущаете меня? Я…то есть... я...

– Не торопитесь отвечать мне. Это не имеет большой важности, если только вы не желаете выйти за меня замуж.

Девушка расположена была рассмеяться, но Эдисон продолжал:

– Я серьезно говорю; однако же не торопитесь отвечать. Подумайте хорошенько, переговорите с вашей матушкой и скажите мне, как только это удобно для вас будет... Ну, хоть во вторник. Удобно это будет для вас? Я разумею вторник следующей недели. А?

Мастерская Эдисона в то время находилась в Нью-Йорке, и один его приятель, служивший в главной конторе Западного общества телеграфной компании в Нью-Йорке, возвращаясь домой с последним поездом, увидел свет в частной лаборатории Эдисона и взбежал на лестницу, чтобы вывести своего приятеля из его обычного состояния полузабытья над каким-нибудь сложным пунктом телеграфной науки.

– Эй, Том! – закричал весело посетитель. – Что вы тут делаете до этой поздней поры? Пойдемте домой!

– Сколько времени? – спросил Эдисон, сонливо протирая глаза и потягиваясь, подобно вдруг пробужденному льву.

– Скоро полночь. Пойдемте.

– Неужели? – удивленно спросил Эдисон – Так мне надо идти домой. Ведь я сегодня женился!

Несмотря на такую кажущуюся невнимательность к важному дню в своей жизни, Эдисон, можно сказать, примерный семьянин, и семейство его, состоящее теперь из трех малюток – одно из самых счастливых.

На берегу океана.

Летние убежища янки. – На берегу океана. – Чудеса построек. – Башня столетней годовщины и железный ресторан. – Кубанец и гаитянин. – Морское купание. – Народные увеселения. – Голова негра вместо мишени. – Ночь на острове. – Ночная экскурсия по океану.

Бывают иногда в человеческой жизни моменты, когда самое существование становится невыносимым бременем. Таким моментом в столице Нового Света служит целое лето. Жары стоят адские, солнце сверху, а раскаленная мостовая снизу как бы пламенем пронизывают вас насквозь, и самые листья каштановых дерев, которыми в избытке усажены тротуары, вместо прохлады веют каким-то удушающим зноем. К счастью, тут же под боком расположился дедушка-океан, и вот все, кому только есть возможность хоть на момент оторваться от убийственной машины «деньго-деланья», устремляются загород в летние убежища, во множестве разбросанные по прибрежным океанским островам. Самым популярным и любимым летним убежищем в настоящее время служить Кроликов остров (Coney Island), и описание его может служить небезынтересною картинкой из летней жизни американцев.

В один из самых знойных дней, когда термометр смело грозил перешагнуть за сто градусов по Фаренгейту, я из опасения заживо быть изжаренным, отправился на Кроликов остров. Трехэтажные громады плавучих дворцов-пароходов один за другим отправлялись с пристани на реке Гудсон, увозя массы истомленного потеющего люда. В реке Гудсоне не только в окружности Нью-Йорка, но и на 50 миль выше, вода соленая от постоянных океанских приливов, и потому уже при самом вступлении на пароход чувствуется охлаждающее дыхание морского зефира. Великолепный плавучий дворец «Леонора» двинулся в путь. С передней платформы верхнего этажа открылся очаровательный вид на всю панораму устья Гудсона. С правой стороны на возвышенном берегу высятся шпицы столицы соседнего штата Нью-Джерси, слева теснятся к берегу красивые и шоколадные громады Нью-Йорка, вдали виднеются ворота в океан, а внизу роится густая масса всевозможных судов и пароходов, каким-то чудом ускользающих от величаво-плывущего дворца. На палубе все усиленно вдыхают свежий морской воздух, а неизбежный оркестр отважно ударил популярную песню: «Эх, Эмма, в трудную ты поставила меня дилемму!» Между тем пароход уже вышел в нью-йоркский залив, миновал угрюмый островок, где обитал генерал Генкок в ожидании переселения в Белый Дом, – только бы демократы сумели постоять за него, – и вот уже он в воротах, ведущих в открытый океан. Океанский корабль из Гамбурга тихо подвигался ко входу в Новый Свет, как бы истомленный от двухнедельного безостановочного пути, и массы европейских эмигрантов удивленно глазели на американский плавучий дворец. Немного в сторону плавно двигалась парусами громадная барка, переполненная народом. Народ находился в страшном возбуждении, теснился на носовой части, и отчаянное «ур-р-э-э!» непрерывно разносилось по океану. Взяв бинокль, я увидел перед баркой две головы на поверхности воды, усиленно боровшаяся с волной, и догадался в чем дело. Это – состязание пловцов, которые, как я после узнал, за приз в 2.000 долларов должны были проплыть 25 миль. На барке было более тысячи человек с платою в ноль-доллара за вход и с обязательством выпить целые бочки пива, догадливо запасенные учредителями состязания. А дворец все подвигается дальше в океан – и вот уже впереди его не видно земли: одна беспредельная площадь воды, на которой изредка белеют паруса одиноких судов и черными полосками в голубом воздухе носятся морские чайки. Чудесная картина! Но пароход, точно вдруг опомнившись и испугавшись этой беспредельной дали, поворачивает налево, и скоро пред вами открывается знаменитый Кроликов остров.

Если смотреть издали на береговую линию острова, то можно усомниться в собственном чувстве зрения. На блестящем белом песке точно волшебные громады возвышаются великолепные дворцы с башнями, сверкающими кровлями, террасами, колоннами и неправильностями и украшениями всякого рода. Можно подумать, что это обманчивый мираж, волшебная фата-моргана, а не действительность. И, однако же это реальная американская действительность, хотя и не без примеси волшебства. Еще каких-нибудь пять лет тому назад этот остров был песчаной пустыней, в которой безмятежно обитали и прыгали одни кролики, а по берегам кое-где ютились убогие хижины рыбаков. Местоположение его однако же так выгодно в смысле передового поста на пути из Европы в Америку, что правительство Нью-Йоркского штата порешило достроить на нем башню в ознаменование столетней годовщины независимости, праздновавшейся в 1876 году. И вот с того времени взоры всех обратились к острову, он стал все более входить в моду, и великолепные летние отели росли из песка точно грибы после дождя. В настоящее время уже 20.000.000 долларов затрачено на береговые постройки, и каждый год они все более расширяются и украшаются. Постройки тянутся по берегу верст на десять и дают помещения для десятков тысяч постоянных летних дачников, а случайные посетители ежедневно считаются сотнями тысяч. По воскресным дням чуть не полгорода переселяется на остров – отдохнуть от недельного труда. Когда я подъезжал к острову, то песчаный берег его почернел от масс народа, двигавшегося по береговой линии между рядом дворцов и плеском океана.

Пароход остановился у так называемой «Железной пристани». Это первое чудо. Пристань вдается в открытый океан на 150 сажен, и вся построена из железа и поддерживается над водой трубчатыми железными колоннами. Она состоит из трех этажей. Верхний служит местом прогулки: тут играет большой оркестр и во все стороны открывается чудесный вид как на океан, так и на линию дворцов. Спускаетесь в средний этаж, и там устроен богатый ресторан с тысячами столов и приборов. Нижний этаж занят купальными комнатами и уже под самою пристанью – место для купания. При осматривании этого чуда архитектурного искусства иностранцу нельзя не прийти в изумление от демонической изобретательности американского ума. Только демон при помощи доллара мог выдумать и создать такой волшебный водяной дворец. Вся постройка чрезвычайно высокая, и самый сильный вал океана не достигает даже первого этажа и только сердито ревет среди железных колонн.

По выходе из «водяного дворца» на песчаный берег первое, что обращает на себя особенное внимание, это – башня, памятник столетней годовщины. По своему устройству она похожа на «Железную пристань», только идет не в океан, а к небу. Она построена из железа и представляет собою громадный решетчатый прозрачный столб. Американцы утверждают, что это высочайшее в мире здание, сделанное человеческими руками. Если часть из этой меры отнять на долю американского хвастовства, от которого они далеко не свободны, то все же башня будет очень грандиозным зданием. Две подъемные машины постоянно работают, поднимая охотников на самую верхнюю площадку башни. Красоты открывающейся оттуда панорамы на всю окрестность далеко превосходят пятнадцатицентовую плату за подъем. От высоты дух захватывает на башне, и вы не сразу осмелитесь взглянуть вниз; а там двуногий червь кишит и ползает по песку и вам даже страшно становится, как бы океан не смыл своею волной этого крохотного разумного червя. Перспектива океана раздвигается на бесконечную даль, в которой утопают как облачка белеющие паруса. Волшебная даль океана очаровывает вас, и вы не можете оторвать от нее глаз. Мысль уносится в эту даль и вам чудятся берега родного континента, – но звонок, извещающей о прибыли нового элеватора, выводит вас из забытья, и вы спешите вдоволь насмотреться во все стороны за свои пятнадцать копеек. Западная сторона перспективы, открывающая великолепный вид на столицу Нового Света с окружающею ее плеядой соседних городов – Нью-Джерси, Бруклина, Гобокена, Вильямсбурга и др. – довершает прелесть картины и вы с вполне удовлетворенным чувством спускаетесь вниз. Для любителей высоты тут же рядом есть другое средство – совсем улетучиться в голубую высь. На канате в 1.000 футов длиной прикреплен громадный воздушный шар, который посредством известного механизма то притягивается к земле, то опять отпускается в небесную высь. За несколько центов вы также можете испытать и это удовольствие воздухоплавания, и любителей обыкновенно так много, что шар улетучивается к небу, всегда переполненный человеческим грузом. Я не имел духа решиться на такой полет, тем более, что пред тем прочитал в газетах очень неприятный случай из истории воздухоплавания. В г. Цинциннати также устроен был подобный аэростат на канате, и благополучно совершали на нем воздушную экскурсию целые тысячи любителей. В один прекрасный день парочка влюбленных деревенских голубков, приехавшая в город для закупки свадебных принадлежностей, захотела испытать ощущения любви в голубой синеве. С веселыми смехом сели они в лодку аэростата, машина загремела и шар быстро понесся в чарующую синеву небес. Вдруг что-то хрупнуло, канат упал, и шар один, уже на крыльях буйной свободы, понесся в беспредельную высь, – чтобы уже никогда не возвращаться. Крик отчаяния послышался со стороны несчастных пассажиров, но помочь им не было никакой возможности, скоро шар скрылся из глаз – и мне не приходилось после читать о трагической развязке этой ужасной экскурсии.

Вместо рискованного воздушного полета я предпочел отправиться в «восточный» ресторан и потребовал себе бифштекс и портеру. Тут я встретился с двумя своими приятелями вест-индцами – французом с острова Гаити и испанцем с острова Кубы. Болтливый гаитянин, который и на этом отдаленном острове сохранил всю буйность парижской крови, по обычаю и уже в сотый раз стал одно и тоже расспрашивать о Петербурге, его нравах и удовольствиях, уверял меня, что там все говорят по-французски и чрезвычайно любят вообще французов, и, наконец, в заключение своей бесконечной болтовни поклялся независимостью и славой своей республики, что он непременно побывает в нашей Северной Пальмире. – «Милости просим!» – ответил я ему и очень обрадовался, когда он быстро повернулся, раскланялся и куда-то помчался, – вероятно, отыскивая новой жертвы для своей болтовни. Посмотрев вслед этому порхающему гражданину великой Гаитянской республики, я уяснил себе, почему на острове Гаити, составляющем самостоятельное государство, почти каждый год бывает по две революции, и граждане его то прогонят президента и посадят на престол императора, то свергнут императора и опять водворят президента – до следующей перемены декорации. Совсем другого сорта кубинец. Это молодой человек с длинными черными усами и курчавою головой; в глазах его горит тропический огонь, но он чрезвычайно спокоен и даже несколько меланхоличен.

– Ну, как дела, синьор Ронкильо?

– Так себе, – отвечает он нехотя.

– А как генерал Гарсия?

– Дурак он, а не генерал! – вспылил вдруг кубинец и глаза его сверкнули огнем негодующего отчаяния.– Ему тысячу раз говорили, что рано начинать, что еще не все было подготовлено, что непременно он влопается как крыса в ловушку. Нет, не послушался, скорее хотел сделаться президентом Кубинской республики, и вот теперь председательствует в испанской тюрьме, если только не болтается уже на виселице. Я только что был в его семействе, но там, разумеется, слезы, и я скоро ушел …

Кубинец закрутил свои черные усы и сердито застучал палкой по столу, требуя себе стакан веселого шерри, чтобы разогнать грусть. Это он говорит об известном предводителе кубинских инсургентов, который прошлой весной отправился из Нью-Йорка на о. Кубу для поднятая восстания против испанского правительства и после нескольких неудачных стычек с испанскими войсками захвачен был в плен со своим главным отрядом. – Как истинный кубинец, он живо интересуется судьбой своей родины и постоянно мечтает об освобождении острова от испанского ига. Сын богатого плантатора на о. Кубе, он в медицинской коллегии приготовлялся к профессии врача; но, когда десять лет тому назад на Кубе разразилось восстание, он вместе с десятком своих товарищей бросил коллегию и ринулся на поле битвы. В продолжение трех лет он, голодный и полунагой, жил в горах и лесах, сражаясь с испанцами. Но когда, наконец, восстание стало терять все шансы на успех, и участникам его угрожал неизбежный плен, он с несколькими своими товарищами на простой лодчонке бросился в открытый океан, и после трех дней плавания благополучно пристал к о. Гаити, с которого перебрался затем в Нью-Йорк, где и занимается теперь приготовлением гаванских сигар.

Между тем в противоположном киоске оркестр ударил чрезвычайно любимый американцами турецкий марш. Дико-сладострастные звуки его взволновали народные массы, которые заколыхались и ринулись к занятою скамеек и кресел пред фронтом киоска. Сзади же киоска дедушка-океан неустанно продолжал наигрывать на песчаной арфе свою монотонную дикую песнь. И этот шумный плеск могучих вод имел для меня более чарующей силы, чем даже изысканная мелодия искусства. Я прошелся по песчаному прибрежью, а волны океана мерными рядами все набегают и набегают на песок, и иные не прочь схватить вас за ноги, если вы не будете достаточно осторожны. Неподалеку над самой водой станция «морской железной дороги», идущей вдаль берега пред фронтом построек. За пять центов я взял билет, и поезд помчался по самому прибрежью. Это чудесная поездка. Смотря из вагона в окно и видя пред собой только безпредельную массу воды, вы даже забываете, что мчитесь по земле, и вам чудится, что какая-то чудовищная сила с ужасающею быстротой уносит вас в невозвратную даль океана. Чрез несколько минут поезд останавливается, и вы видите пред собой другую часть острова. Здесь такие же дворцы, с башнями и террасами, но эта часть имеет более приспособлений для морского купания. И вот действительно весь берег пестрит купающимися, в их странных фантастических костюмах. Мужчины и женщины купаются вместе, и из воды несется шум разнообразных голосов – то пискливый крик пугливых дев, то грохочущий хохот джентльменов. Против купания величественная терраса для зрителей, а под террасой тысячи купальных нумеров для раздевания. Билет на купанье и костюм 25 центов. Трудно что-нибудь представить себе приятнее океанского купанья после удушающего жара. Плавается по волнам легко и свободно, и в наслаждении здоровою прохладой вы совершенно забываете только что перенесенную муку от палящего зноя. А волны одна за другою подхватывают вас, а иная положительно выбросит вас на мягкий песок. Волны идут неровно, и вы не можете примениться к ним, если не смотрите внимательно за рядом надвигающихся издали водяных хребтов. Среди ряда валов, только омывающих ваши колена, вдруг выдается такой вал, который вдруг покрывает вас с головой. Такие валы иногда опасны. Австрийский генеральный консул недавно жестоко пострадал. На своей летней даче он сидел на невысоком скалистом берегу океана и «удил» рыбу, любуясь, разумеется, больше мелодическим плеском волн. Его немецкая душа всецело погрузилась в созерцание красот природы, как вдруг совершенно неожиданно набежал громадный вал, подхватил консула и грохнул его вниз на скалистый грунт, причем у него раздробило колено. Для предупреждения случаев увлечения волной, место купанья здесь окружено рядом спасательных лодок. Недавно было пронеслись слухи, что тут стали появляться акулы с большим аппетитом на человеческий кусочек, и между любителями купанья произошел немалый переполох; но слухи эти, как оказалось после, были не основательны и пущены в ход спекулянтами-соперниками, желавшими подорвать это купальное учреждение.

После купанья чувствуется свежо и не излишен стакан шерри, а затем сил хватит на обзор подробностей, которые здесь очень разнообразны. Тут вы в стороне увидите и карусель, и кривляющегося «петрушку», и самодвижущаяся качели. Вон под фантастическою ротондой на пьедестале стоит исполинская корова с золотыми рогами. Народ окружает ее, а девушки то и дело опускаются пред ней на колени. Издали можно подумать, что это янки совершают поклонение Апису, а подойдя поближе вы узнаете, что корова представляет собою громадный молочный резервуар, и девушки доят из искусственных титек молоко для желающих. Неподалеку американский народный музей, с платой за вход в 10 центов. Мне не раз уже приходилось бывать в дешевых музеях в Америке, предназначенных для простого народа, и всегда меня особенно приятно поражало то, что на первом плане вы всегда видите большую восковую группу «отцов республики», заседающих во время подписи «декларации независимости». Быть может, это было причиной того, что имена этих великих и мужественных патриотов страны или, как их обыкновенно называет народ, «рукоприкладчиков» (signers), знает наизусть каждый уличный мальчишка. Вот и здесь безмолвно стояли эти великие рукоприкладчики к грамоте свободы, которая с того времени сделалась богиней страны. Между механическими автоматами я заметил там и доктора Таннера. Механический двойник постящегося доктора в точности изображает свой живой оригинал в сороковой день его поста. Бледный и истощенный, он лежит на кушетке и слабо махает на себя китайским веером. Затем множество курьезов, которые, впрочем, можно видеть во всяком подобном музее. Курьезнее других вещей мне показалась записная книга, в которой посетители приглашаются записывать свои имена, а также сделать отзыв о достоинстве музея. Зная по опыту щекотливое тщеславие янки, я не преминул для курьеза тронуть эту слабую струнку и написал, что в музее «много курьезных вещей, никогда невиданных мною в моем отечестве России». Несомненно, янки не раз самодовольно ухмыльнется, прочитав этот отзыв. Рядом с музеем пристроились другие поставщики народных увеселений. Вот за пять центов вы можете тяжелым молотком грохнуть по наковальне, и она покажет силу вашего удара. Тут же ружейная стрельба в цель, а сбоку пристроился краснокожий индеец и предлагает за цент испробовать меткость стрельбы из индейского лука, и сам для приманки то и дело пронизывает стрелой фигуру ненавистного «белого человека», служащего целью. Далее целый ряд фигур, изображающих разные национальности, и вы можете, смотря по вашей антипатии, сбить мячом голову китайцу, турку, немцу и т. д. и за всякий меткий удар получить билет на даровую бутылку пива в соседнем ресторане.

Американцы чрезвычайно любят всякого рода упражнения, где можно показать силу или ловкость. В одном месте происходило особенно оживленно бросание мяча в цель. Предполагая найти там что-нибудь особенно интересное, я подошел поближе, но особенного, на первый взгляд, ничего не было. Плотный янки в соломенной шляпе с широченными полями стоял и выкрикивал: «Три мяча за пять центов! за меткий удар сигару!» – и единокровные ему янки то и дело брали мяч и бросали в цель. Целью служила негритянская голова, высунувшаяся сквозь белое полотно. Думая, что это механическая голова, я уже собирался уходить, как вдруг к своему изумлению заметил, что после одного особенно меткого удара глаза головы сильно заморгали и губы выставили ряд белых зубов. Я присмотрелся, и не верил своим глазам. Это была несчастная голова живого негра! Я подошел сзади и увидел, что за полотном устроен стульчик, на котором несчастный негр сидит и чрез отверстие в полотне высовывает свою голову на позор и страдание. Никогда еще мне не приходилось видеть такого унижения человеческого достоинства. И это в прославленной стране свободы, в стране декларации человеческих прав! О свобода! Горькая ирония – тебе настоящее имя! А янки все выкрикивает, его жестокие, бесчеловечные собратья все мечут шары в несчастную голову, а жалкая голова все только моргает и выплевывает табачную жвачку. Отвратительное зрелище!

Скоро однако же спустилась ночь и, наверное, прекратила позор и страдание несчастного «цветного джентльмена», но, разумеется, только до завтрашнего дня. На глубоком темном небе засверкали звезды, а из таинственной утробы океана выплывал огненный шар луны. Прибрежье окуталось ночною мглой – но только на несколько моментов. Лишь только луна успела подняться над водой, как мгновенно все прибрежье озарилось светом электрических солнц и газовых звезд. Опять рассвел день, но фантастический день – с целою плеядой солнц, и пред ними померкла луна и погасли звезды на небе. Над самым местом купания запылало три солнца и под их волшебными лучами продолжали роиться, кричать и плескаться фантастические фигуры любителей и любительниц купанья.

Океанский поезд опять перенес меня к железной пристани и столетней башне. Башня огненным столбом уходила к небу, а железная пристань пылающею метлой терялась в океане. Украшенный разноцветными огнями плавучий дворец подал свисток к отходу, и я поспешил занять свое место. Пароход понесся в темную глубь океана, а сзади весь берег сливался в сплошное пылающее зарево. На палубе между тем среди массы веселых пассажиров послышались песни. На левой стороне сгруппировались янки и затянули свою песню про «глубокое синее море»; а на правой к борту прижалась кучка французов и ударила какую-то родную песню, которая вызвала аплодисменты со стороны публики. Янки обиделись и пошли наперебой, взяв какой-то более энергический мотив. Тогда французы поднялись со своих мест и, образовав кружок, грянули Марсельезу, мужественный мотив которой удачно совпал с сильными и звучными голосами и совершенно заглушил козлиный хор янки. В противовес Марсельезе янки опять было ударили уже самый национальный американский гимн: «Янки Дудел въехал в город, на маленьком пони»; но французы окончательно завоевали внимание публики, и хор янки ретировался, к немалому удовольствию французов, которые не преминули гаркнуть: «Vive la rеpublique francaise!» Затем победители пришли уже в полный восторг и всю дорогу забавляли публику избранными песнями из родного репертуара. А на небе опять ярко блистали звезды и величественно плавала золотая луна, а вдали уж виднелись огни на набережной спавшей столицы.