Жизнь за океаном

I. Через океан

Возвращение на родину. – На палубе немецкого корабля. – Жертва акулы. – Потомок варягов. – Брат-славянин и международный язык славянских народов. – Воскресный день и две проповеди. – Американский проповедник. – Берег старого света. – Канал и Немецкое море. – Горе и радость.

«Где хорошо, там и родина – Ubi bene, ibi patria», гласит правило космополитизма. Ничего не может быть ложнее этого правила. Оно –досужее произведение праздной фантазии людей, никогда не бывших в чужой стороне, или тех, в выветренной душе которых нет ни капли нравственного чувства. Чужая сторона может быть интересна для наблюдения, выгодна для заработка, но она ни в каком случае не может заменить отечества или заставить забыть его. Симпатию можно встретить в людях и на чужой стороне, но эта симпатия дает мало сердцу человека, и оно тоскливо рвется туда, где живут сладостные воспоминания его детства, где взлелеяны его надежды, где все, которые его любят, и все, которых он сам любит и которых не может не любить. Я пробыл в Америке полтора года. Это одна из тех стран, которые могут заглушить тоску по родине массою интересных и разнообразных впечатлений. Но и это только на время. Естественное чувство берет свое. Вот почему я получил известие о возможности отправиться на родину с таким радостным восторгом, который испытывается нечасто.

У громадного дока на реке Гудсоне исполинский корабль «Donau» уже готов был двинуться в далекий океанский путь. Машины поднимали сходни, и сердца пассажиров и провожавших их родных и знакомых дрогнули болью разлуки. Заревел последний свисток, корабельный оркестр ударил прощальный марш, машина закряхтела, взрослые прослезились, дети закричали, прощальные платки запестрели над головами и синие волны закипели под могучими ударами исполинского винта. Живописные берега замелькали по обоим сторонам, а впереди уже чуялось прохладное дыхание дедушки-океана. Пассажиры тоскливо следили за убегающими берегами; каждый был погружен в свои думы. Разлука всегда печальна, хотя бы она производилась свободно и за нею имелась в виду радостная встреча; тем более разлука на такой далекий и сопряженный со всякими случайностями и опасностями путь. Летнее путешествие чрез океан считается самым благоприятным, и тысячи более или менее состоятельных американцев отправляются в Европу просто для удовольствий летнего сезона. Тем не менее, необъятность водного пути сохраняет свою устрашающую силу для воображения. Сердце невольно содрогается от мысли, что в продолжение целых десяти дней придется жить под страхом немилости со стороны капризной стихии. Для меня путешествие чрез океан не было уже новостью. Я испытал его в один из самых бурных сезонов – позднею осенью. Теперь я уже смело смотрел на предстоявший путь и желал только, чтобы полотняные крылья корабля сильнее надувались попутным ветром и быстрее несли меня к берегам родного континента. Между тем великолепная панорама Нью-Йорка и плеяды соседних с ним городов сливалась уже в безразличную серую массу, и когда огненный шар заходящего солнца спускался к лазурной поверхности океана, американская митрополия бессильно боролась с волной, которая вскоре захлестнула ее и она скрылась из глаз. Корабль оказался в заколдованном круге воды и неба, с которого приветливо улыбались вечерние звезды.

Корабль «Дунай» принадлежит к богатой немецкой компании «Северогерманского Ллойда» и совершает рейсы между Нью-Йорком и Бременом. Это в полном смысле немецкий корабль – с немецкою дешевизною, немецким столом и немецкими матросами, хотя в здоровых широких лицах последних явно проглядывает славянский тип, заеденный немецкой культурой. До Бремена «Дунай» взимает такую же плату, какую английские корабли берут до Ливерпуля и французские до Гавра, несмотря на значительную разницу в расстоянии. Океанский переезд стоит в первом классе 100 долларов, во втором 60 и в третьем 30. Для американцев это равняется такому же количеству рублей, но для русского путешественника, благодаря низкости нашего курса и разнице в заработной плате, это составляет ровно вдвое большую сумму. Каюты были переполнены немцами, кое-как ломавшими английский язык. Интересно смотреть на эти типы американских немцев. Все они полноправные граждане американской республики, но в тоже время они подданные своего милого фатерлянда. Большинство из них несколько десятков лет тому назад прибыли в Америку убогими эмигрантами. Счастье улыбнулось им в новом отечестве, они разбогатели, обзавелись семействами, и теперь отправлялись взглянуть на свое прежнее отечество, повидать родных и друзей детства. История их жизни запечатлена на всей их внешности. Все это суровые, корявые лица, в глубоких морщинах которых иероглифически значится повесть их трудовой, много испытанной жизни, но на руках виднеются массивные бриллиантовые перстни и на груди висят тяжелые золотые цепи от золотых карманных часов. Старики продолжают говорить провинциальным немецким жаргоном, а молодое поколение уже совсем обамериканилось, говорит чистым английским языком и употребляет немецкий язык только для утешения стариков. Материальное благосостояние дает нравственное довольство, и пассажиры, освободившись от грусти разлуки, за великолепным ужином первого дня превратились в общество веселых и беззаботных людей. Когда после ужина, на палубе корабля, под звездным небом и при гармоническом плеске тихих волн, оркестр ударил немецкий вальс, немцы закружились в вихре родного танца.

Веселье разлилось по поверхности плавучего юрка. Когда оркестр закончил свою музыку, то образовались кружки певцов, и дедушка-океан до глубокой полночи слушал смешанные мотивы немецких и американских песен счастливых тевтонов. Но счастье зависит не столько от внешнего довольства, сколько от внутренней удовлетворенности! Когда нет последней, внешнее веселье только еще больше удручает душу. Среди беззаботно веселившихся пассажиров была молодая девушка, которая уединенно прижалась к борту и тоскливым неподвижным взглядом следила за бегущими волнами. Никто не говорил с ней, и она не говорила ни с кем. На другой день она стояла на том же месте и не принимала никакого участия в непрерывной болтовне знакомящихся друг с другом пассажиров. Это был воскресный день. Солнце ярко светило на безоблачном горизонте и немецкий оркестр открыл свой предобеденный концерт священным гимном: «Мой Бог есть моя твердыня». Торжественная музыка священного гимна, вместе с музыкой тихо плещущих волн океана, разливала блаженство в довольных душах, но для несчастной души угрюмой пассажирки она была погребальным гимном. Когда, закончился гимн и под его впечатлением водворилась благоговейная тишина, девушка поднялась над бортом, чтобы, по-видимому, лучше всмотреться в рассекаемые кораблем волны. Но вот еще один момент и – над бортом только мелькнуло платье несчастной, и она рухнула в воду, где ее тотчас же закрутило кипящей от ударов винта волной. Пассажиры вскрикнули от ужаса, раздался тревожный сигналь, живо спущена была спасательная лодка, но несчастная была уже погребена в бездонной водяной могиле. Печаль водворилась на палубе, пассажиры угрюмо смотрели на волны, поглотившие человеческую жизнь, а они по-прежнему беззаботно струились и журчали, и только из кипящей поверхности их по временам показывалась черная спина страшного морского чудовища, ждавшего новой жертвы. Несчастная девушка сделалась добычей акулы, которая таким образом навсегда поглотила и ее, и приведшее ее к ужасному самоубийству горе.

Этот страшный случай набросил тень скорби на все общество пассажиров. Но чужая скорбь мимолетна, и вечером того же дня по-прежнему водворилось веселье. Между пассажирами, кроме немцев, были лица всевозможных наций, званий и состояний. Тут были: «поистине достопочтенный» (как гласит официальный титул) американский епископ из Клевеланда, со своей супругой отправлявшейся на летнюю экскурсию в Европу, и американский коммерсант, пробиравшейся по торговым делам в страну пирамид; немецкая писательница, изучавшая общественную жизнь янки и норвежский авантюрист, возвращавшийся на родину из диких дебрей американского далекого запада, где он единственно ради приключений прожил девять месяцев в среде краснокожих индейцев; американский проповедник, отправлявшийся для наблюдения над религиозно-нравственною жизнью Старого Света, и испанский артист, везший на родину пожатые в Америке денежные лавры и т. д. Все это разнохарактерное собрание, по необходимости сплоченное ограниченным пространством палубы корабля, слилось в одну интимную семью. Для меня все это были одинаково чужие люди. Но замечательна растяжимость чувства родственности. Чем дальше вы от родины, тем более широкий круг захватывает это чувство. Ближайшими ко мне оказались те, которые были одинаковы по профессии, но наиболее родным был норвежец, и единственно потому, что он из страны, географически наиболее близкой к моей родине. Он больше других знаком с Россией, имеет брата в шведском посольстве в Петербурге и более других знаком с нашей историей, что необыкновенно приятно встретить после обычного у иностранцев темного неведения в этом отношении. По естественной ассоциации разговор перешел к вопросу о варягах, и норвежец оказался рьяным приверженцем норманской школы в этом вопросе. По его отзыву, норвежские историки тщательно разработали этот период и у них нет даже сомнения в том, что варяги были кто-либо другие, а не норманские витязи. Слово варяг до сих пор сохраняется в языке скандинавских и англо-саксонских народов. По-норвежски waranger и по-английски warrior значит вояка, воитель, воин. Слушая одушевленную речь новейшего варяга, нельзя было не думать, что он прямой потомок тех доблестных варягов, которые призваны были водворить порядок в нашей обильной, но неустроенной земле. У нас очень мало знакома древняя история Скандинавского полуострова, а тщательное изучение ее, несомненно, пролило бы значительный свет на все еще темный вопрос о происхождении наших первых князей, из-за которых наши историки до сих пор бесплодно ломают копья. Тем же доблестным варягам принадлежит честь первого открытия Нового Света. Очень мало известен, а однако же с несомненностью установлен норвежскою и американскою историей тот факт, что Америка видела на своих берегах белых людей пятью веками раньше, чем смелый генуезец во всеуслышанье провозгласил открытие этого материка. Еще в начале XI стол. норвежские викинги отважно рыскали по всей ширине северной половины Атлантического океана, имели поселенья в Исландии и Гренландии, и один из них, именно Лайф Эриксон, пробрался в Америку, где в пределах теперешнего штата Нью-Йорк основана была колония, от которой найдены археологические останки. Колония была слишком слаба, чтобы выдерживать напор краснокожих, и колонисты должны были оставить новооткрытую землю, и имя Эриксона вместе с проложенным им путем было забыто на целые века. Теперь в Америке предполагается сооружение памятника в честь доблестного викинга, что и следовало бы давно сделать, как заявил мой интересный собеседник, который, видимо, переполнялся патриотическою гордостью при воспоминании о своих исторических предках.

Так, в праздных беседах, проходили дни за днями, а корабль неустанно мчался по синим волнам океана, ежедневно делая по пятисот верст. Погода стояла превосходная, и все время держалась такою, несмотря на отчаянные прыжки морских свинок, которые, по наблюдению моряков, обыкновенно предвещают бурю. Летом океан гораздо оживленнее, чем зимою, и нам ежедневно встречалось по несколько судов и кораблей, которые, как точки, проходили по окраинам водяного круга. Однажды, при лучах заходящего солнца, я стоял на носовой части корабля и всматривался в беспредельную синеву, ожидая появления какого-либо встречного судна. Ко мне подошел краснощекий самодовольный немец и спросил, какой я нации. На мой ответ он сказал, что в третьем классе есть молодой больной человек, который не говорит ни на каком европейском языке, между тем он крайне беспомощен и, быть может, ему можно бы помочь в чем-нибудь. Уж не русский ли, мелькнула у меня мысль в голове, и я отправился к нему по указанию немца. Бледный и исхудалый, бедно одетый молодой человек тоскливо и одиноко сидел на лавке и представлял живую картину горя-злосчастья, скорбные черты которой еще ярче выступали от окружающей картины немецкого самодовольства. Я обратился к нему по-русски, и угрюмые черты его лица мгновенно просияли. Он понял меня и обрадовался возможности прервать невыносимое молчание. Оказалось, что это православный серб. Всего шесть месяцев тому назад он отправился на сколоченные усиленным трудом деньги в Америку, надеясь там найти для себя лучшее счастье. К сожалению, он не знал никакого другого европейского языка, кроме родного славянского, и потому мог служить только в качестве тяжелой рабочей силы. Непосильная работа живо надломила его организм, он заболел и теперь в отчаянии возвращался на родину. Мне прежде приходилось встречаться с сербами, и они обыкновенно плохо понимают по-русски, но этому молодому человеку как будто нужда вложила особый разум языкознания, и он отлично понимал каждое слово. Притом я нарочно одевал свою речь в церковно-славянскую форму и это, несомненно, весьма много облегчало ему понимание. Наши славянофилы при своих всеславянских стремлениях постоянно встречались с тем охлаждавшим их порывы к всеславянскому братству фактом, что раз личные славянские племена не понимают друг друга, так что для более или менее серьезных сношений приходится обращаться к посредству какого-либо европейского и по преимуществу немецкого языка. Мне всегда казалось, что у славянских, по крайней мере православных народностей, есть такой общий, неизменный, классический язык, который может служить международным для них языком и превосходным средством сношения их между собою и нравственного единения. Это именно церковно-славянский язык, на котором у всех их одинаково совершается богослужение и который они с детства все привыкают понимать. Следовало бы только больше обратить на него внимания при народном образовании, и тогда все православные славянские народы легко могли бы говорить между собою на общем и притом священном языке, и не было бы нужды обращаться за помощью к немецкому языку, который служит одним из сильнейших орудий германизации славян. Мой собеседник славянин фактически подтвердил истинность этой теории. Чтобы сделать свою речь более понятною для меня, он также стал облекать ее в церковно-славянскую форму, и скорбную повесть своих приключений заключил восклицанием: «Гей, брате, здраву человеку в Америце благо есть быти, не здраву же шицко зле!» Бедняк не имел совершенно денег на проезд от Бремена до родины, и потому радость его не могла быть выражена ни на каком языке, когда, при деятельном посредстве американского проповедника, в пользу его собрана была маленькая сумма германских марок. На корабле был еще другой беспомощный человек, швейцарец, отравившийся свинцовым ядом на фабрике, где он работал в Америке. В нем принял живое участье американский епископ и также собрал в его пользу некоторую сумму. Что бы ни говорили философы о чистом гуманизме, как вполне достаточном источнике для благотворения, но действительной основой его может быть только религия. Многие из пассажиров сочувствовали обоим несчастным, но без деятельной инициативы служителей религии это сочувствие едва ли выразилось бы в действительном благотворении.

Океанский исполин кряхтел и работал неустанно больше недели, а все не мог выбиться из заколдованного круга воды и неба. Можно бы даже усомниться в том, подвигается ли он вперед, если бы на карте ежедневно не отмечалось количество пройденных миль и не указывался пункт, в котором он в данный день находился. Ко второму воскресному дню этот пункт на карте уже далеко передвинулся за половину океана. По соображенью оставалось только два дня пути до берегов Англии, и пассажиры, соскучившиеся от утомительного однообразия пути, вновь оживились. На немецких кораблях по воскресным дням не совершается регулярные богослужения, как это бывает на английских. Но тем не менее морская жизнь самым своим характером внушает молитвенное настроенье, и обычный утренний концерт в этот день весь состоял из священных гимнов. После концерта пассажиры были приглашены в зал, куда чрез несколько моментов явился американский епископ в полном церковном облачении и произнес проповедь на ветхозаветный текст: «Люди ходят туда и сюда и от сего возрастает их мудрость»; епископ красноречиво изобразил значение путешествий для нравственного и умственного развития людей и обозрел факты, происшедшие на корабле за минувшую неделю. После епископа выступили также с проповедью американский проповедник и к серьезному впечатлению, произведенному речью епископа, прибавил несколько юмористических черт, обычных в американском проповедничестве.

Обе проповеди были одинаково интересны и назидательны, но из самих проповедников для меня была более интересною личность последнего. Это характерный тип американского проповедника. Он чрезвычайно общителен, первый познакомился со всеми, интересный собеседник и с первых же дней сделался душою всего общества. В одном из западных городов в Америке у него есть приход, в котором он состоит пастором и проповедником. Теперь он отправлялся для летнего отдыха в Европу, и приход взял на себя все его путевые издержки. По платью и по внешности он нисколько не отличался от других пассажиров, но в тоже время он с первого дня всем дал знать, что он проповедник. Проповедничество есть не только его профессия, но и его душа. Без проповедования он не может жить совсем и буквально исполняет заповедь апостола: «Проповедуй благовременно и безвременно». Кроме воскресенья, он и по будням собирал пассажиров в столовую и говорил им проповеди, с замечательным искусством умея заинтересовать их внимание. Однажды густой туман застилал весь океан; корабль то и дело подавал свистки из опасения столкновения с каким-либо встречным судном; пассажиры от скуки собрались в обеденный зал и распивали пиво. Проповедник явился в их компанию, сам предложил присутствовавшим по стакану пива, и лишь только немцы чокнулись за его здоровье, как он вынул свою записную книжку и предложил им назидательную лекцию. После его пива, очевидно, надо было слушать и его лекцию, и немцы действительно обратились во внимательных слушателей. Один только, более других выпивший, немец, очевидно, не в силах был настроить свое внимание к назиданию и пользовался каждым свистком корабля, чтобы подтянуть ему соответствующими звуком. Но проповедник так энергично застучал кулаком по столу, что невнимательный немец должен был стушеваться и присмиреть. Мне казалась очень интересною эта оригинальная сцена. Американский проповедник не только по заповеди апостола проповедовал «безвременно», но умел в тоже время «настоять, умолять и запретить».

Через два дня после воскресенья на восточной окраине водяного круга показалась синяя полоска, появление которой пассажиры приветствовали радостным криком: «Земля, земля»! Это был берег Англии, передовой пост Старого Света. Еще несколько часов, и корабль проходил уже мимо самого берега, который острой скалой вдавался в океан. На скале высилось грандиозное здание чрез-океанского телеграфа, по которому тотчас же и дано было знать в Нью-Йорк о благополучном прибытии корабля. До Бремена оставалось еще два дня пути, и по отзыву моряков этот путь по Английскому каналу и Немецкому морю, вследствие подводных скал и мелей, гораздо опаснее всего океанского пути. Но при виде земли как-то уже трудно было верить этому. По пути то и дело показывался то французский, то английский берег, и пестрота судов и пароходов, во множестве рассекавших по всем направлениям воду, внушала чувство уверенности и безопасности. 23 июня, ровно чрез двенадцать дней плавания, корабль вступил в мутное устье реки Везера, бросил якорь, и речные пароходы приняли пассажиров для перевозки на берег.

Как ни радостно было ступить на землю, но в то же время как-то грустно было и расстаться с кораблем. Когда при отвале парохода, на корабле оркестр ударил последний прощальный марш и весь экипаж на прощание замахал платками и шляпами, у многих невольно навернулись слезы, и все пассажиры в последний раз гаркнули прощальное ура доблестному экипажу корабля. На берегу пассажиров ожидала масса друзей и родных, и выражениями радостной встречи не было конца. Но среди всеобщих ликований как страшный призрак смерти, стоял один седовласый старец. Отчаяние, ужас и беспредельное горе исказили черты его лица, и он страшными блуждающими глазами озирал всех прибывших пассажиров. Сначала он как будто ничего не понимал, но потом бездна его страшного горя отверзлась пред его сознанием со всею ужасающею ясностью, и он ударился о кирпичную стену вокзала и зарыдал, как ребенок. Это был злополучный отец несчастной девушки, бросившейся с корабля в бездну океана. Пред отъездом из Америки она известила его телеграммой, что отправляется в Европу и просила прийти встретить ее на пристани. Старик с радостью пришел встретить свою единственную дочь, а встретил лишь одно беспредельное горе, которое, несомненно, подвинет его ближе к могиле.

Между тем, поезд подал свисток и помчал пассажиров в самый город Бремен, отстоящий от пристани верст на тридцать, и в этом богатом и роскошном члене древнего ганзейского союза пассажиры «Дуная» простились между собой – быть может, навсегда. Для некоторых, впрочем, случайное знакомство на корабле привело к теснейшему союзу, связавшему на веки: один молодой человек усватал молодую пассажирку во время пути, и в Бремене порешено было обвенчаться.

II. От Бремена до С.-Петербурга

Ганзейский город. – Воспоминания о былом. – Немецкая земля. – Столица бога войн. – Русский дух в сердце немечины. – Ярославцы в Берлине и борьба русской культуры с немецкою. – На палубе парохода на Балтийском море. – Прусские офицеры и русские барыни. – Кронштадт и видение Петра Великого. – Опять на родной земле...

Океанское путешествие оставляет по себе чувство утомления даже и в самый благодатный сезон, в какой совершился ваш переезд, и потому необходимо отдохнуть на первом же пункте твердой земли. Таким пунктом был ганзейский город Бремен. Я остановился в нем на два дня и, надо сказать, что трудно отыскать другой город более удобный для нравственного и физического успокоения. Судя по тому, что Бремен один из богатейших торговых пунктов средней Европы и чрез него идет непрерывный поток европейской эмиграции, направляющейся в Америку, можно бы предположить, что это шумный базар житейской суеты. В действительности же это один из изящнейших городов, какие только мне приходилось видеть. Улицы необыкновенно чисты и опрятны, и великолепные дома утопают в море зелени и цветов. Видно, что культура здесь достигла высокого развития и сумела из базара житейской суеты сделать приятную резиденцию изящества и красоты. Самые улицы носят названия героев культуры, и мне приходилось встречать на бланках надписи, что это Шиллерова улица, а это Гумбольдтова улица и т. д. Как древний исторический город, Бремен имеет много важных достопримечательностей, но я упомяну только о соборе, который в своих стенах заключает древнейшие предания города. Величественный портал его обращен к площади рынка. Площадь эта теперь малолюдна, и главный рынок передвинулся ближе к морю. Но собор помнит и то время, когда она кишела народом – гостями заморскими, и мог бы рассказать повесть о том, как из-за далекого моря Варяжского приходили гости богатые – из Новагорода Великого и Пскова, его младшего братца, привозили с собой меха пуховые и ткани браныя, раскладали их на площади на диво и зависть красавиц немецких, качальному звону церкви заморской дивилися и, сняв шапки дорогие, набожно крестилися, родной звон святой Софии Великой вспоминаючи. Теперь тут уже и духа нет гостей новгородских и псковских, и при виде собора невольно чувствуется грусть, что немецкий город успел удержать свою древнюю славу до настоящего времени, а слава наших некогда великих и богатых городов, принадлежавших к ганзейскому союзу, едва дает о себе знать в убогих и обветшалых останках седой старины. Бремен до сих пор вольный город и почти чудесно сохраняет свою независимость от всезахватывающей руки железного канцлера. Поэтому при въезде в город ни паспорт не спрашивается, ни вещи не подвергаются осмотру. Но лишь только вы вступаете в вокзал железной дороги, ведущей в пределы Германской империи, как вас встречают мундированные аггелы неумолимого канцлера и запускают руки в багаж, отыскивая что-нибудь подлежащее денежному обложению. В этом отношении канцлер неумолим и вся политика его в настоящее мирное время, как известно, сводится к тому, чтобы отыскать у немцев еще что-нибудь свободное от налога и обложить его под каким-либо мудреным или гуманным предлогом.

Поезд, между тем, помчался в самое царство Бисмарка, в сердце Германской империи – Берлин. По пути перед вами расстилаются далекие и широкие равнины, кое-где пересекаемые лесными рощами и почти сплошь занятые нивами колосящейся ржи и зеленеющего картофеля. Эти равнины удивительно напоминают средние русские равнины средних губерний. На первый взгляд, в них не видно следов немецкой культуры, и напротив чуется раздолье и ширь вольной славянской природы. Можно бы подумать, что тут до сих пор обитают наши братья-славяне, – те доблестные братичи и лютичи, которые некогда занимали все Балтийское поморье, били немцев и нам дали, по мнению некоторых историков, наших первых князей. Но достаточно попристальнее вглядеться в эти равнины, чтобы увидать на них следы немецкой руки. Эта рука дает о себе знать во всем: в чисто обработанных полях, в прочищенных рощах, канализированных болотах и уютных деревушках, показывающих свои красные черепичные кровли из благоухающей зелени садов. На станциях встречается множество широких бородатых лиц, в которых явно просвечивает славянский тип; но и этот тип заеден немецкой культурой, одет в немецкий мундир, сосет немецкую крючковатую трубку и поет немецко-патриотический гимн Wacht am Rhein.Чем ближе к Берлину, тем сильнее сгущается немецкий дух, а самый Берлин уж истовое сердце теперешней немечины.

Было около восьми часов вечера, когда я ступил на мостовую Германской столицы. Полицейский у вокзала дал мне номер на «Droschken», как почему-то у немцев называются громадные кареты, и мутированный немец-кучер покатил меня вовнутрь города. Мы проезжали мимо величественной мраморной колонны, на вершине которой какая-то золотая крылатая фигура горела и ослепительно блистала в лучах заходящего солнца. Тевтон не преминул объяснить, что это памятник немецких побед в минувшую войну над французами, и лишь только я успел обнаружить свой интерес к этому памятнику, как немец повез меня вокруг его, чтобы в картинных изображениях его показать иностранцу всю славу доблестных тевтонов. На этих изображениях бедные французики подвергаются такому беспощадному избиению, какого они не терпели и в действительности. Выслушав объяснительную лекцию кучера, я просил его скорее ехать в отель, тем более что плата за извозчиков у расчетливых немцев берется по количеству минут. Тем не менее, колонна бога войны произвела глубокое впечатление. Для немцев это, несомненно, источник неизмеримой гордости, но для французов это невыносимый памятник позора, и кто знает, какие события ожидают этот памятник в будущих судьбах истории? Если немцы раз взяли Париж, то нет ничего невозможного, что и французы когда-либо возьмут Берлин, и тогда от этого памятника не останется камня на камне. Несомненно же то, что подобные памятники не упрочивают мира на земле и благоволения в человецех ... Патриотический извозчик между тем подвез меня к величественному отелю «Императорского Двора» (Der Kaiserhof) и мне пришлось заплатить ему не только за провоз, но и за объяснительную лекцию.

Самый город Берлин настолько известен и близок к нам, что нет надобности его описывать. Но надо заметить, что господствующее у нас мнение о нем не делает ему справедливости. Расхаживая по великолепной улице «Под Липами», я удивлялся, как у нас могло образоваться мнение о нем как казарменном городе. Сплошь и рядом вы видите прелестные здания, удачно сочетающие колоссальность с изяществом, и на всем лежит, несомненно, отпечаток высшей культуры. Магазины поражают своею роскошью и между ними то и дело пестрят книжные магазины, которые за зеркальными стеклами выставляют на показ литературную мудрость всех народов и, между прочим, русского. Смотря на целые ряды русских книг, можно подумать, что немцы зачитываются произведениями русского ума. Несомненно же то, что они живо интересуются нашими внутренними и внешними делами, и я видел множество немецких книг, имеющих своим предметом роковую катастрофу 1-го марта. Случайно развернув одну из них под заглавием: «Александр II как человек и как правитель», я прочитал горькие слова, что «Россия была не достойна такого правителя, и он был недосягаемо выше своего народа...» С болью сердца я поспешил оставить и книжку, и магазин. Один конец улицы «Под Липами» занят дворцами и как раз против императорского дворца красуется величественный храм науки – университет. Такое близкое сожительство высшей науки с императорским правительством дает совсем иное впечатление, чем к какому мы привыкли в печальных фактах последнего времени. Если что и придает Берлину казарменный вид, так это масса военного и вообще мундирного люда, который пестрит по улицам. Но в этом отношении он только напоминает нашу северную Пальмиру. Вообще Берлин очень много похож на Петербург и я, после пребывания вдали от родины, ощущал в нем уже близость родного.

Несмотря на близость Берлина к русской земле, русская колония в нем очень незначительна, и состоит только из случайных перелетных птиц, которые весною тянутся на воды, а осенью с вод, и при этом Берлин делают своим главным становищем для роздыха. Раз только немецкая столица почуяла в себе действительно русский дух – в его истой самобытности.

Как ни хитер немец, а все-таки он не может так хорошо валять войлока, как это делают наши ярославцы, и вот однажды спекулянт-еврей надумал сделать этим хороший гешефт. Он основал в Берлине русскую войлочную фабрику и выписал для нее настоящих русских ярославских мужиков, которые и отправились в количестве двадцати человек в сердце немечины. Они принесли с собой истовую русскую культуру, какой еще и не видывали немцы. Носили они бороды широкие и полушубки дубленые, рубахи на них были красные и сапоги дегтем мазаные. По воскресным дням они всей партией являлись в русскую церковь, а после обеда гурьбой выходили «под липы», занимая всю широкую панель и заставляя сторониться всех гуляющих немцев, которые изумленно глазели на «варварских руссов». Чтобы внести в немечину всю полноту русской культуры, ярославичи выписали себе с родины бабу, которая стала им варить родные щи и завела все русское хозяйство, со всеми его необходимыми атрибутами и даже тараканами. Так счастливо водворилась было русская культура в самом сердце немечины. Но, увы, – прискорбно сказать, что мало-помалу она стала подчиняться немецкой культуре. По исконному прадедовскому обычаю, ярославичи спят вповалку на нарах и мясо едят только по праздникам. В подражание этому, еврей-спекулянт также и в Берлине устроил для них нары и мясом кормил по-русски. Сначала ярославичам и на ум не приходило, что тут что-то неладно. Но потом, обживись и заметив, что немцы спят на отдельных кроватях и мясной пищи едят вдоволь, смекнули, что у них «порядки-то законные», и потому не долго думая отправили в русское посольство ходатаев с жалобой на жида, что он держит их не «по-немецкому». Так противная немечина возобладала даже над представителями истой русской культуры. Но зато последняя чуть дорого не отплатила немцам за их культурную победу. Раз ярославичи пошли в окрестный лесок грибков посбирать, и напали на славную удачу, набрали большой кузов, и баба посолила их. На другой день у них был велик праздник-разгул: засели ярославичи во весел кружок, поставили ведерцо зелена-вина, пили ковшик-чару великую, грибками во сладость закусиваючи, родную землю вспоминаючи и веселы песни распеваючи. Но – баба ли не так посолила, ал и уж немецкий гриб таков, только на другой день все ярославичи легли во лоск, и приключилась им лиха беда – хворобь несчастная. По Берлину пронеслась роковая весть, что русская колония охвачена холерой; печать забила тревогу, санитарные комитеты пришли в движение и живо поставлены были крепкие карантины вокруг жилья-бытья наших ярославичей. Но знамо дело – немец трус. Холеры ничуть не бывало, а так себе занемоглось немножко, и скоро ярославичи оправились, и войлочек по-прежнему поваливали, душевно гриб немецкий проклинаючи. Скоро, однако же, ярославичам душно стало в немечине, заползла в их грудь могучую грусть-кручинушка тяжелая, и бросили они жида-антихриста с его выдумкой проклятою, и отправились на родину-отчизнушку, во ту ли землю ярославскую – к своим женкам, детушкам родимым. Некоторые из них, однако же, настолько поддались немецкому влиянию, что остались в немечине и по прекращении войлочного производства, и в настоящее время представляют собой интересный тип русского человека, заеденного немецкой культурой. В жизни этой простонародной русской колонии было много других интересных явлений. В ней интереснейшим образом столкнулась непосредственная русская культура с немецкой, и более подробное наблюдение над этим столкновением несомненно дало бы массу интересных фактов, могущих иметь более чем курьезное значение.

Из Берлина ведут в родную землю два пути – железный и морской. Летом так приятно наслаждаться свежестью морского воздуха, что я предпочел взять морской путь, и с этою целью отправился в Штетин, откуда регулярно отправляются пароходы в Россию. На р. Одере уже разводил пары немецкий пароход «Moscau» и ранним утром двинулся в путь. На немецкой «Москве» оказалось только с десяток пассажиров и пассажирок. Все это были немцы и немки, но с задатками обрусения. За первым же столом я услышал русские слова с немецкой приправой. Часть из них уже побывала в варварском Руссланде, и, набив мошну, ездила повидать свой милый фатерланд; другие только еще ехали попытать своего счастья. В этом отношении Россия для западноевропейцев составляет то же, что и Америка. Как в ту, так и в другую западноевропейцы эмигрируют для наживы, с тою только разницею, что Америка ассимилирует на своей почве этих полетных коршунов, а из России они опять улетают, унося с собой грузную добычу. Между пассажирами обращали на себя особенное внимание двое красивых мужчин, из-под обыкновенного платья которых явственно выглядывали строго дисциплинированные манеры. Во всякое свободное время они садились в уголок и усердно читали какие-то мудреные книги, требовавшие страшного напряжения. Я прислушался и понял, что они мудровали над русской грамматикой и одною из повестей Тургенева. Оказалось, что это прусские офицеры, ехавшие в Россию для практического изучения русского языка, теоретическая основа которого уже заложена ими в офицерской школе, где русский язык у них обязателен наравне с французским. Офицеры оказались очень развитыми, образованными и любезными господами, и я с удовольствием коротал с ними однообразное время плавания; но только холодная дрожь пробегала при мысли, что эти образованные люди не кто иные, как эмиссары того кровожадного демона немецкого милитаризма, который держит всю Европу под грозным мечом Дамокла, каждый момент угрожающего ужасами разрушения и кровопролития. Офицеры ехали в подмосковные деревни, где их с сердечными томлениями ожидали одного русская графиня N, а другого русская же княгиня X. Эти русские барыни, сами изживши в себе весь русский смысл по заграничным блужданиям, теперь, очевидно, уже служат только русскими печками, на которых отогреваются ядовитые для родной земли змеи и скорпионы. Несомненно, офицеры под их внимательным руководством в совершенстве познают русский язык и тогда – о, если бы этого никогда не было! – предводя дикими полчищами немецких дружин, в десять крат больше сделают вреда для бедной России...

Грузный пароход между тем неустанно разрезывал тихую площадь Балтийского моря, и вот он уже вступил в Финский залив. Скоро должна была показаться родная земля, и я с трепетным вниманием всматривался в восточную окраину водяного круга. Ничего еще не видел глаз, но сердце уже чуяло близость родного, и невидимое делалось как бы видимым. Но вот над водой сразу засветилось как бы две свечи воску белого, и чрез несколько моментов глаз явственно различал в них церкви Божии. И сердце радостно затрепетало, и от сладостного волненья в голове кровь зашумела. Между тем из воды все более и более стала вырезываться чудесная панорама коронного города и прибрежных поселений – над которыми возвышались стройные золотоглавые башни. Эта чудесная панорама вместе с густым роем всевозможных судов и пароходов, среди которых величаво стоял стройный ряд исполинских мониторов, представляла почти волшебную картину, и я, с восхищением схватив обоих офицеров за руки, восторженно воскликнул: «Смотрите, вот земля Царя! Видели ли вы когда что-нибудь подобное»? Немцы, видимо, были очарованы волшебной картиной и серьезно отвечали: sehr imposant, sehr imposant (весьма внушительно), а один из них глубокомысленно прибавил: «Дивная картина, но я удивляюсь здесь не столько тому, что я теперь вижу, сколько самому Петру Великому, который своим гением сумел на болотах создать все это!...»

Еще несколько томительных часов, и я был уже на почве земли родной. Благополучно пройдя мытарства таможни и взяв извозчика, я весело покатил вдоль царственно широкой площади Невского проспекта, и невольно размышлял о том, как много за это время родная земля пережила грозных вулканических потрясений, как много произошло в ней ужасных и исторически знаменательных перемен и как страшно вместе с тем вздорожали в ней извозчики.