Жубиаба

БАРКАС

«Скиталец» взрезает темную воду, колыша отражение звезд. Он целиком выкрашен в красный цвет, а его желтый фонарь соперничает с луной, только что вылезшей из-за тучи. С другого баркаса, пересекающего бухту, окликают:

— Эй, кто там, на баркасе?

— Счастливого плаванья, счастливого плаванья!

Просторна морская дорога. Плещет за бортом вода. На свет фонаря выскакивает из воды какая-то рыба. Мануэл стоит у руля. Толстяк ходит по палубе. Антонио Балдуино лежа любуется ночным морем. Из трюма пахнет спелыми ананасами.

Проносится легкий ветерок, и новая яркая звезда загорается на небе. В голове негра Антонио Балдуино вертится новая самба: он сочиняет ее, отбивая ритм ладонями по коленям. Потом он принимается насвистывать — еще немного, и он снова обретет свой потерянный смех… Самба готова: в ней поется о женщине, о бродягах, о вольном, как ветер, негре, о звездах и о просторной морской дороге.

Самба спрашивает:

Куда держу я путь, Мария?

И отвечает:

По звездам глаз твоих на небе, по волнам смеха на воде ищу я путь к тебе, Мария…

Так поет самба. Она поет еще о том, что негр Антонио Балдуино любит бродяжничать и любит Марию. На его языке бродяга — значит свободный. А Мария — значит самая красивая из мулаток.

Куда мы держим путь? Для рулевого Мануэла, бывалого моряка, все здесь знакомо.

— Вот здесь, — поясняет он, — в море впадает река…

Баркас входит в реку Парагуасу. По берегам старые крепости, полуразвалившиеся здания сахарных заводов — призраки давно растраченных богатств — отбрасывают чудовищно-бесформенные тени…

— Похоже на заколдованную ослицу, — замечает Толстяк.

В шуме воды за бортом слышится теперь нежность моря, принимающего в себя воды реки. А в шуме прибрежных зарослей можно различить голос несчастной девушки, за сожительство со священником превращенной в безголовую ослицу: так и бродит она в этих дремучих зарослях, скрывающих бесчисленные могилы черных рабов.

Баркас мягко скользит по речной податливой глади. Мануэл, стоя у руля, курит трубку. Зорко следит за каменистыми отмелями. Для него на этом пути нет ничего таинственного. Антонио Балдуино поет Толстяку свою новую самбу, которую тот уже знает наизусть. Толстяку она нравится больше всех прежних — еще бы, ведь в ней говорится о женщине, о бродягах, о звездах. Он просит:

— Ты не продавай свои самбы, Балдо.

Негр смеется. Баркас стремительно скользит по реке.

— Никто за ним не угонится, — говорит Мануэл, гладя руль ласково, словно женщину.

Поднявшийся ветер надувает паруса и приносит прохладу. Из трюма доносится аромат спелых ананасов.

Давным-давно плавает Мануэл на своем баркасе. Еще мальчонкой Антонио Балдуино познакомился с ним и его «Скитальцем». А задолго до их знакомства Мануэл уже плавал на «Скитальце» по всем портам бухты, развозя но ярмаркам фрукты или доставляя кирпич и черепицу для новостроек.

На вид Мануэлу можно дать лет тридцать, и никто никогда не дал бы ему пятидесяти — а ему уже стукнуло пятьдесят. Весь темно-бронзовый — поди разбери, кто он такой: белый, негр или мулат. Кожу Мануэла покрывает морской загар; Мануэл — настоящий моряк, неразговорчивый, как истые моряки, и уважаемый во всех портах бухты и во всех портовых кабаках. Толстяк спрашивает Мануэла:

— Вам, верно, не раз приходилось спасать утопающих?

Мануэл вынимает изо рта трубку, садится, вытянув ноги.

— Однажды в шторм у входа в бухту перевернулся баркас. А до того на нем ветром фонарь задуло. На море такое творилось — прямо светопреставление…

Толстяк тут же вставляет, что, слава богу, на сей раз шторма можно не опасаться: ночь ясная и тихая.

— Я в ту ночь тоже был в море, однако уцелел. Фонарь мой, правда, тоже погас, и болтался я в кромешной тьме — ни зги было не видно.

Антонио Балдуино улыбается. По душе ему жизнь морского волка. Но Мануэл-то знает все это не по рассказам.

— С того баркаса, должно быть, уже виден был город, но они так и не смогли войти в бухту. Море страшно разбушевалось, знать, повздорило с рекой…

Мануэл мрачнеет:

— Хуже нет, когда море повздорит с рекой… Уж так бушует…

— Ну, а баркас?

Мануэл вроде уже забыл про баркас.

— Да, на баркасе этом семья одна возвращалась домой, в Баию. Они хотели поскорей вернуться и не стали ждать парохода, который отплывал только на следующий день… В газетах так писали.

Он еще раз затягивается:

— Вот и поспешили — прямо на дно морское. Потом тела их выловили, а двоих так и не нашли.

«Скиталец» шел быстро, накренившись на один борт, следуя течению реки, а она извивалась, то разливаясь широким бассейном, то сужаясь в еле проходимый канал.

— Никак я не могу забыть, как вода плюхала о перевернутый баркас: глю-глю… глю-глю…

И Мануэл показал, как делала вода.

— Глю-глю, словно она что-то заглатывала…

— А разве там не было девушки-невесты, которая звала своего жениха? И ангел-хранитель ее спас? — прервал Мануэла Толстяк.

— Они уже все были мертвые, пока мы добрались до баркаса.

— Утопли вместе с ангелом-хранителем, — засмеялся Балдуино.

— У тонущих нет ангела-хранителя… Богиня Вод берет себе всех, кто только ей приглянется…

Толстяк все выдумал: и про девушку-невесту, и про ангела, но тут же стал уверять, что сам читал про это в газетах.

— Да тебя, парень, в то время еще на свете-то не было…

— Значит, это не про тот раз писали… Вы, верно, не знаете…

Но тут внимание Толстяка привлекает какая-то совсем новая звезда — такая огромная и яркая. И он кричит с восторгом первооткрывателя:

— Смотрите, новая звезда, и какая красивая… Это моя, моя… — Толстяк в страхе, как бы кто-нибудь не присвоил себе его находку.

Все смотрят на звезду. Мануэл смеется:

— Это вовсе и не звезда. Это плывет «Крылатый». Он стоял в Итапарике, когда мы шли мимо, брал пассажиров. А теперь он хочет нас обогнать. — Последние слова Мануэла относятся уже к «Скитальцу», и, говоря их, Мануэл нежно поглаживает руль.

Он смотрит на Толстяка и Балдуино:

— «Крылатый» идет полным ходом, Гума рулевой что надо, но с нами им не тягаться, вот увидите…

Толстяк горюет: была звезда и нет звезды. Антонио Балдуино удивляется:

— А как вы, дядюшка Мануэл, угадали, что это «Крылатый?»

— А по свету фонаря…

Но ведь у всех баркасных фонарей свет одинаковый, и Антонио Балдуино, хоть и не мог спутать, как Толстяк, фонарь со звездой, поскольку свет фонаря все время движется, но все же откуда Мануэлу известно, что это именно «Крылатый»? А может, это один из портовых катеров? Антонио ждет. Толстяк высматривает на небе еще какую-нибудь новую звезду взамен утраченной. Но все звезды уже знакомые, и у всех есть хозяева. Баркас приближается. Мануэл замедляет ход.

И точно — «Крылатый». Гума кричит:

— Ну, что, Мануэл, потягаемся?

— А ты куда спешишь-то?

— В Марагожипе…

— Мне-то самому надо в Кашоэйру, да вот ребята тоже торопятся в Марагожипе… Ну что ж, потягаемся…

— Потягаемся…

Антонио Балдуино тут же бьется об заклад, что Мануэл обгонит. Гума берется за руль:

— Ну, давай…

Поначалу баркасы идут бок о бок, но неожиданно «Крылатый» вырывается вперед. Балдуино сокрушается:

— Ох, Мануэл, погорят мои десять тысяч…

Но Мануэл спокоен:

— Далеко не убежит… — И вдруг зовет: — Мария Клара!

Из каюты появляется разбуженная Мануэлем женщина. Он представляет ее своим пассажирам:

— Моя хозяйка…

Пассажиры от удивления лишаются языка. Женщина тоже молчит. Будь она даже уродливой, она все равно показалась бы им красавицей, стоя вот так, твердо и смело, на кренящейся палубе, в облепившем ее на ветру платье, с развевающимися волосами. Запах моря смешивается с ароматом ананасов. «Ее затылок, ее губы, — думает Антонио Балдуино, — должны пахнуть морем, соленой морской водой». И внезапно его охватывает желание. А Толстяк думает, что перед ним ангел-хранитель, и уже готов на нее молиться. Но она не ангел, она жена Мануэла, и Мануэл говорит ей:

— Гума нас обгоняет… Давай-ка помоги нам, спой…

Песня помогает ветру и морю. Есть тайны, известные только старым морякам, они познаются в долгой, нераздельной с морем жизни.

— Я спою самбу — парень этот все ее пел.

Все так и впиваются в нее глазами. Никто не понимает даже, красивая она или уродливая, но все влюблены в нее в эту минуту. Она — сама музыка, и море покоряется ей, подкупленное ее голосом. Она стоит на палубе, и волосы ее развеваются на ветру. Она поет:

«Скиталец» убыстряет свой бег. Вода бурлит за кормой. Вот уже снова виден «Крылатый» — светящаяся в темноте точка.

Вот уже белеет парус «Крылатого». «Скиталец» догоняет его.

По волнам смеха на воде…

Куда несутся они, словно обезумевшие? А что, если они разобьются о подводные камни и заснут вечным сном на морском дне? Мануэл крепко держит руль. Антонио Балдуино дрожит от голоса женщины. А Толстяк смотрит на нее, как на ангела, и губы его шепчут молитву.

«Крылатый» отстает. Гума бросает с борта своего баркаса на палубу «Скитальца» пакет с выигрышем. Пятнадцать мильрейсов. Мануэл прячет пять мильрейсов в карман и кричит:

— Добрый путь, Гума! Добрый путь!

— Добрый путь, — отзывается уже издалека голос Гумы.

Антонио Балдуино получает свою долю — десять мильрейсов и протягивает их Мануэлу обратно:

— Купи своей жене новое платье, Мануэл. Ведь это она их выиграла…

Антонио Балдуино вспоминает того белого с лысиной, что приходил на макумбу к Жубиабе. Где-то он теперь, этот непохожий на других человек, которого Антонио Балдуино принял за Педро Малазарте, отважного искателя приключений? Нужно, чтобы он и это путешествие на баркасе описал, когда будет сочинять АВС о негре Антонио Балдуино, смельчаке и задире, влюбленном в свободу и море.

Мануэл оставил за рулем Антонио Балдуино: река в этом месте была широкой и безопасной. А сам ушел с женой подальше на корму. Они укрылись за каютой, но до Антонио Балдуино доносились оттуда любовные вздохи и стоны, звуки поцелуев. Неожиданная волна окатила любовников, и они залились веселым смехом. Вода освежила их, и теперь они предавались любви с удвоенной страстью.

Стоя у руля, Антонио Балдуино рисует себе страшную картину: баркас налетает на каменистую отмель и все погибают. Крики ужаса и звуки поцелуев замирают в пучине… Толстяк, за одну ночь потерявший и звезду и ангела, шепчет:

— Он не должен был это делать…

СЛАДКИЙ ЗАПАХ ТАБАКА

Сладкий запах табака! Сладкий запах табака! Он лез Толстяку в широкие ноздри и доводил его до головокружения. Баркас простоял в порту всего два дня, пока в близлежащих городках — Кашоэйре и Сан-Фелисе была ярмарка. А потом он отправился дальше — в другие небольшие порты: Марагожипе, Санто-Амаро, Назаре-дас-Фарильяс, Итапарику, увозя Мануэла и его жену, которая пела всю ночь и от которой пахло морем. Баркас распустил паруса и отплыл поутру. Это было печальное утро, ведь расставаться всегда невесело.

Антонио Балдуино и Толстяк остались в старом городке Кашоэйре и в поисках работы исходили его вдоль и поперек. Городок весь был пропитан сладковатым табачным ароматом, идущим из Сан-Фелиса, расположенного на другом берегу реки Парагуасу. В Сан-Фелисе — огромные табачные фабрики, они занимают целые кварталы и приносят неслыханные доходы своим белым владельцам. Запах табака опьянял, в голове все путалось, а Толстяк, возбуждаясь, выдумывал всякие небылицы или вспоминал выдуманные раньше. На табачных фабриках для них не было работы. Там работали одни женщины — бледные, худые, со слезящимися глазами, они вручную изготовляли дорогие сигары для министерских банкетов. Мужчины здесь не годились: их руки были слишком грубыми и неловкими для этой работы, работы изнурительной и отупляющей.

В тот дождливый день, когда баркас приплыл в Кашоэйру, они на лодке поехали в Сан-Фелис. Толстяк принялся рассказывать очередную историю: Толстяк несомненно был рожден поэтом, и, умей он читать и писать, он мог бы с легкостью зарабатывать себе на жизнь сочинением куплетов АВС и разных историй. Но Толстяк ни одного дня не ходил в школу, и потому он просто рассказывал своим низким и звучным голосом обо всем, что он где-нибудь услышал, или пересказывал старые легенды, запомнившиеся ему с детства, или сочинял разные истории, что выходило у него особенно хорошо, когда он был в подпитии. И если бы не его мания вечно приплетать ко всему ангелов, то и вовсе бы ему цены не было. Но Толстяк отличался непомерной набожностью.

Лодка маневрировала между обнажившимися отмелями. Река обмелела, и жители, закатав штаны и сняв рубахи, ловили рыбу прямо посреди реки. Толстяк продолжал рассказывать:

— И тогда Педро Малазарте, хитрая бестия, и говорит хозяину горшка: «Видишь, какое стадо свиней… здесь их больше полтыщи, да что там полтыщи, больше тыщи, нет, больше двух, трех тыщ, — да их здесь столько — я уж и со счета сбился…» А хозяин горшка видит только, что из песка торчат свинячьи хвостики и нет им конца-краю. Ветер их шевелит, и похоже, что и вправду живые свинки ушли в песок, а оттуда выставили свои хвостики и помахивают ими. Тут Педро Малазарте еще больше его раззадоривает: «Все эти свиньи, говорит, заколдованные, вместо дерьма из них деньги сыплются… Каждый раз не меньше пяти мильрейсов. А подрастут — уже по десять мильрейсов, и так до тыщи потом накладывают, когда уж на возрасте сделаются. И все это я тебе отдам в обмен на горшок».

— И тот ему поверил? — прервал рассказчика лодочник.

— Да у него, дурака, глаза разгорелись от жадности. И отдал он горшок с фейжоадой[37] Педро Малазарте, а в обмен получил стадо свиней. Педро Малазарте наказал ему: до утра свиней не откапывать. Утром они сами выйдут и начнут гадить деньгами. Хозяин горшка остался ждать, пока свиньи сами из песка выйдут. Прошел вечер, прошла ночь, и снова настало утро, и так вот по сей день сидит он и ждет… Не верите, можете сами пойти посмотреть…

Лодочник хохотал, Антонио Балдуино ждал продолжения истории с горшком. Он любил слушать про Педро Малазарте, ловкача и пройдоху, который любого мог надуть и жил-поживал в свое удовольствие. Антонио Балдуино видел его, как живого, как он странствует по свету, и в любой стране он как у себя дома, и даже в царство небесное проникает он, чтоб отнести деньги богатой вдовы ее покойному мужу, а то он, бедняга, хоть и попал в рай, но там ведь без денег тоже несладко. И Антонио Балдуино верит, что тот лысый человек, которого он видел на макумбе у Жубиабы, был не кто иной, как сам Педро Малазарте. Разве не объехал он весь свет и не повидал все на свете?

— Я вот думаю, что тот лысый тип, что приходил на макумбу к Жубиабе, был Педро Малазарте…

— Какой тип? — Толстяк не мог вспомнить.

— А в тот день, когда Ошала выбрал Марию…

— Ах, тот… Помню… Да нет, тот белый ездит курьером, и еще он сочиняет АВС. Я знаю его историю… У него отец был коннозаводчик, и однажды тот белый удрал с фазенды на лучшем гнедом скакуне и объехал на нем весь мир. Встречал он в своих странствиях отважных мужчин и коварных женщин и о всех сочинял куплеты…

— Он про меня тоже напишет…

— Про тебя?

— Да, про меня, негра Антонио Балдуино, про самого храброго из всех, кого он встречал… про самого храброго в драке и неутомимого в любви… Так он про меня напишет, он мне сам сказал…

Толстяк восхищенно воззрился на друга. А тот горделиво стоял, упершись в бока руками. Лодка пришвартовалась у грязного причала.

Одуряющий сладкий дух шел от табачных фабрик. Удильщики собирали свой скудный улов. Высокий протяжный гудок возвестил о конце рабочего дня на фабрике. Антонио Балдуино стоял на углу, смеялся своим звонким смехом, слушая россказни Толстяка, и поджидал табачниц. Сейчас он захороводит какую-нибудь мулаточку, чтобы позабавиться с ней на пляже — не все же ей сидеть за своими сигарами.

Но вот они появились: такие бледные и усталые, отравленные этим сладким табачным запахом, въевшимся в их руки, платья, тела. Они идут, подавленные, молча, огромной толпой, и все — словно больные. Многие курят дешевые сигары — после того как целый день делали сигары самых дорогих сортов. Сильно затягиваются. Какой-то белый парень разговаривает с мулаточкой, еще не успевшей побледнеть и исхудать, как ее товарки. Она смеется, а он шепчет ей:

— Я тебя поставлю на выгодную работу…

Антонио Балдуино говорит Толстяку:

— Вот эта одна еще годится, так к ней уже мастер подъезжает…

Женщины проходят мимо, опьяневшие от табачного запаха, и разбредаются по узким, уже сумеречным улочкам и неосвещенным переулкам города. Разговоров почти не слышно, а если говорят, то шепотом, приученные штрафами за разговоры на фабрике. Вот идет беременная, с огромным животом, останавливается и целует встречающего ее мужа. Он несет домой скудный улов. Теперь они идут рядом, он поддерживает жену под руку, и она жалуется ему, что нарвалась на штраф, а за что? За то, что на минуту бросила работу — такие были боли, думала, что схватки начались.

— А сколько дней потеряю из-за ребенка, — вдруг говорит женщина… — Сколько дней…

Голос ее жалобно дрожит. Ее муж идет, опустив голову и сжав кулаки. Антонио Балдуино слушает все это и, не выдержав, яростно сплевывает.

Толстяк шепчет молитву. А мимо все идут и идут женщины с табачной фабрики. А вокруг рекламные плакаты и на них: «Лучшие в мире сигары… Украшение банкетов, званых обедов, деловых завтраков…» Идут женщины — их руками делаются эти сигары… Женщины так печальны: невозможно поверить, что они возвращаются домой, к мужьям, детям. Толстяк вздыхает:

— Господи, точно хоронят кого…

Хорошенькая мулаточка уходит с мастером-немцем. А беременная горько плачет, припав к мужнину плечу.

В ресторане отеля, оборудованном весьма пышно для такого небольшого городка, как Кашоэйра, юные немцы пьют виски и едят специально для них приготовленные блюда. Из Баии сюда приезжают женщины, чтобы спать с этими белокурыми и красивыми парнями. Белокурые, красивые парни — сыновья и наследники нынешних хозяев и сами будущие хозяева табачных фабрик. Они пьют и разглагольствуют о Гитлере и о великой Германии, которая, несомненно, победит в ближайшей мировой войне. А когда виски ударяет им в головы, они начинают петь свои воинственные песни. Девочка-нищенка прерывает их пир словами:

— Подайте, Христа ради, мать у меня помирает…

Белокурые немцы, сидевшие за ужином в ресторане, не видели луну, которая вышла из-за холмов и повисла над рекой. На берегу реки собрались работницы с мужьями и детьми. Мужчины играли на гитаре, а женщины показывали луне своих отпрысков:

Взгляни на детей, крестная мать, нам помоги их воспитать…

Дождь все моросил. Лодочник, переправлявший Антонио Балдуино и Толстяка через Парагуасу, подошел к ним:

— Ну что, ребята, надо бы подзаправиться…

— Да сейчас идем…

— Может, пойдем ко мне… У нас, правда, кроме рыбы, ничего нет, но зато от всей души…

Он повернулся к Толстяку:

— Ты уж расскажи что-нибудь, чтобы и моя старуха послушала. Она должна с фабрики вернуться. У нас семеро: пять дочек и два сына.

Улыбаясь, лодочник ждал, согласятся ли друзья. Втроем они сворачивают в переулок, затем оказываются на грязной улице, при виде которой Антонио Балдуино сразу же вспоминает свой родной холм. Перед тускло освещенными хибарами дети лепят из черной глины человечков и животных.

— Сюда, — говорит лодочник.

Черные от копоти стены. Изображение Иисуса Христа из Бонфина. Гитара. В кроватке, сколоченной из ящиков, спит младенец. Ему месяца три, не больше. Отец целует его, и малыш просыпается и тянет к нему ручонки, улыбаясь беззубым ртом. Другой еще только начал ходить и цепляется за материны юбки. Живот у него уже вздутый, как и у тех детей, что лепят на улице человечков из глины.

Лодочник знакомит Антонио Балдуино и Толстяка со своей женой:

— Вот тебе два друга. Этот, — он показывает на Толстяка, — такие истории рассказывает — заслушаешься…

Женщина продолжает молча жевать табак. У нее толстые губы и желтое нездоровое лицо. Она берет у мужа рыбу и уходит в кухню. Оттуда доносится ее голос, зовущий детей.

Антонио Балдуино снимает со стены гитару. Толстяк спрашивает лодочника:

— Здесь, видать, жизнь нелегкая…

— Работа тяжелая… да и работают только женщины, а мужчины рыбу ловят да подрабатывают перевозом.

— Ну, а женщинам-то хорошо платят?

— Какое там хорошо… А еще штрафы, да то ребенок родился, то приболела — за все высчитают. А потом чуть состарилась — вон… Жизнь здесь короткая…

— Да… невесело все это…

— Невесело? — Лодочник горько смеется. — А ведь подумать, что есть люди — нарочно себя голодом морят, ради красоты… А здесь, если уж с одной фабрики уволят, на другую — не возьмут. Сговорились хозяева между собой. И рыбу-то не каждый день едим.

В дверях молча остановился молодой негр и кивает головой в знак согласия с лодочником. Толстяк чувствует себя неловко, что завел такой тягостный разговор:

— Бог поможет…

— Как бы не так — разве еще какую болячку подцепишь… Хозяйка моя молится вот, — он кивнул в сторону висящего на стене Христа, — а я уж разуверился… Такую нужду терпим — мочи нет. Бывало, что даже меньшой, вот ей, — лодочник показал на девочку лет пяти, — тогда мальчишки еще не народились, — и ей в рот положить нечего… Бог забыл бедняков…

Его жена выходит из кухни и сплевывает черной слюной:

— Не кощунствуй… Бог тебя накажет…

Парень у дверей не выдерживает:

— А я в душе тоже в него не верю… Молюсь, а не верю… А как в него верить-то? Разложит ведь немец-мастер Мариинью, как пить дать. Он уж наобещал ей, что даст работу повыгодней…

Толстяк молится про себя. Он просит бога, чтобы тот не позволил немцу обмануть Мариинью и чтобы всегда было что поесть в доме лодочника. Антонио Балдуино понимает по виду Толстяка, что тот молится, и понимает, что все это зря.

— Я скажу вам, что думаю, а вы не пугайтесь. Правильней бы всего расправиться с этими белыми — и все тут…

Рыба уже на столе. Молодой негр исчезает, а пройдет несколько месяцев, и он получит тридцать лет тюрьмы за убийство мастера-немца, который оставил Мариинью с ребенком и без работы.

На всех еды мало, и голодные малыши просят еще. В тусклом свете тени сидящих за столом кажутся чудовищно-огромными.

Толстяк рассказал историю про горшок с фейжоадой, и дети уснули. Одна из девочек спала, зажав в черной ручонке глиняную куколку, и в ее снах помятая черная кукла превратилась в роскошную фарфоровую куклу с белокурыми волосами; кукла говорила «мама», и, когда ее укладывали спать, глаза у нее закрывались. После ужина мужчины снова пошли к реке. Там они снова играли на гитаре и пели, а луна смотрела на них во все глаза. Женщины в латаных-перелатаных платьях прохаживались по набережной. Река текла и исчезала под мостом.

Толстяк запевает «Песню о Вилэле», Антонио Балдуино аккомпанирует ему на гитаре. Все, раскрыв рот, слушают про то, как сражался жагунсо Вилэла с капитаном невольничьего корабля… Песня героическая, капитан был не робкого десятка, а Вилэла — храбрец из храбрецов:

Был капитан — отважный малый: не сдался в плен врагам своим, а наш Вилэла был храбрее и после смерти стал святым…

— Здорово, — восхищается кто-то из слушателей.

— Что-то я не слыхала о святых разбойниках, — грубо обрывает его восторги одна из женщин, низкорослая и тощая.

— А вот есть такие, и их бы при жизни не худо в святые зачислить. — Защитник Вилэлы, говоря, постукивает в такт песне по парапету. — Разве жагунсо грабят бедняков? Они сами такие же бедняки, как и все мы… Я бы тоже хотел быть жагунсо…

— А будь ты проклят со своими бандитами. Ты что, не видел, что они сделали с полковником Анастасио?.. Уши ему отрезали, нос отрезали, и даже…

Но слова женщины не вызывают у слушателей сострадания к полковнику. А защитник Вилэлы говорит:

— А ты вспомни-ка, как твой полковник надругался над дочками Симана Безрукого? Четыре дочки были у Симана, так тот хоть бы одну не тронул, нет, всех четырех слопал… Безрукий, бедняга, в уме тронулся… А полковнику что?.. Были бы у Симана еще дочки, он и их бы не пожалел… Так что по заслугам с ним расправились…

— Давай-ка другую, — просит он Толстяка.

Но теперь черед Антонио Балдуино, и он поет самбы и разные песенки, от которых слушающие их женщины делаются еще печальнее.

Церковный колокол отбивает девять часов.

— Пошли к Фабрисио, потанцуем, — приглашает крепыш негр.

Антонио Балдуино, Толстяк и кое-кто еще уходят вместе с негром. Остальные разбредаются кто куда: по домам, в кино или просто пройтись под луной по набережной, откуда видны река и мост…

Фабрисио встретил гостей, держа в руке большой стакан с кашасой:

— Ну, кому охота горло промочить?

Промочить горло захотели все, и стакан пошел по кругу, — хозяином он был предусмотрительно наполнен до краев.

Лодочник показал Фабрисио на своих новых знакомых:

— Вот привел к тебе хороших парней.

— Входите, входите, будьте как дома. — Хозяин поочередно обнялся с Толстяком и Балдуино.

Все вошли в большую комнату. Танцы уже были в разгаре: пары кружились под аккордеон, который ходуном ходил в руках мулата с усиками. Но даже здесь, в отдаленном от фабрик предместье, царил сладкий табачный дух: он забивал собой запах разгоряченных танцами тел. Пары кружились все неистовей, аккордеонист подбавлял жару, то вставая, то садясь вместе с летающим в его руках аккордеоном, и, все больше возбуждаясь, он притопывал и пританцовывал, задевая тех, кто оказывался возле него.

Когда наконец аккордеонист кончил танец, лодочник объявил:

— Друзья, я привел гитариста — играет он, как бог, а его приятель, вот этот толстячок, знает уйму забавных историй…

Антонио Балдуино шепнул Толстяку:

— Здесь, пожалуй, можно раздобыть девчонку…

Хозяин позвал Антонио Балдуино пропустить с ним еще стаканчик, а когда они вернулись, Антонио взял гитару и спел с Толстяком все самые лучшие свои самбы. Аккордеонист был обижен, что какие-то пришлые завладели вниманием собравшихся, но молчал. Когда все самбы были перепеты, Антонио предложил аккордеонисту:

— Пойдем выпьем, дружище, ты здорово играешь…

— Да уж как умею… Вот ты поешь, это да…

Он показал Антонио Балдуино на двух мулаток:

— Вон с той можно сговориться… Это — моя девчонка, а та ее подружка, хочешь, можешь с ней пойти…

Аккордеонист взял аккордеон, и все снова завертелись в танце. Ноги что есть силы шлепали об пол, тела жарко касались друг друга, все были пьяны: кто от кашасы, кто от музыки. Танцующие в такт музыке хлопали в ладоши, тела сплетались, расплетались, кружились в одиночку, затем вновь сходились грудь с грудью, живот к животу, бедра к бедрам…

— Ах ты, моя радость…

Ритм все учащался, аккордеонист танцевал вместе со всеми, комната кружилась, потолок вдруг оказывался полом, потом стеной, потом возвращался на место, а потом вдруг все исчезало и все словно висели вниз головой. Коптилки прогорели, и на стенах комнаты танцевали тени, исполинские, устрашающие. Пол уже уходил у танцоров из-под ног, а тела, касаясь друг друга, вспыхивали желанием. Взлетали юбки, неистово раскачивались бедра, и ягодицы двигались так, словно существовали независимо от тела. В танце кружилось все: мужчины, женщины, тени, свет коптилок. Все растворилось в этом кружении — комната, люди, и в почти полной темноте безраздельно царили ритм, сладкий запах табака и горячие прикосновения. Но желание исчезло, исчезло все, осталась только чистая радость танца.

Антонио Балдуино написал на песке: Режина. Женщина рядом с ним, очнувшись от послелюбовного изнеможения, улыбнулась и поцеловала негра. Но волна, накатив, смыла имя женщины, которое негр начертил острием ножа. Антонио Балдуино разразился звонким неудержимым смехом. Женщине стало обидно, и она заплакала.

РУКА

Табачная плантация шла вверх по холму и казалась бесконечной. Начало ее лежало на равнине, а потом она взбиралась на холм и оттуда спускалась вниз — зеленая, нескончаемая; по ней рядами тянулись низкорослые растения с крупными широкими листьями.

Ветер трепал листья, и, если бы не защитные мешочки, он развеял бы семена табака по всей плантации.

На поле заканчивали работу две женщины: одна — старая, морщинистая, другая — молодая, здоровая баба, покуривавшая между делом пятидесятирейсовую сигару. Согнувшись в три погибели, они устало-заученными движениями обрывали табачные листья, потом выпрямились, обеспокоенные: на поле остались они одни. Мужчины уже уходили — впереди маячили их горбатые силуэты. Они несли на спинах горы табачных листьев, которые будут развешаны перед их жилищами под навесом, предохраняющим листья от слишком яркого солнца и ливней. Высушенные листья уступали место только что собранным, и занавес из табачных листьев был неотъемлемой частью рабочих бараков.

Четыре барака образовывали замкнутый четырехугольник с внутренним двором: там сборщики табака собирались после работы поболтать и послушать гитару. Старуха пошла в свой барак, где ее муж уже с нетерпением ждал ужина. Молодая остановилась поболтать на террейро — так именовали свой двор барачные жители.

Толстяк посмотрел вслед старухе сборщице и затосковал о своей бабке, оставленной им в Баие:

— Совсем одна осталась, спаси ее боже… — проговорил он. — Кто ее, бедную, накормит?

— Да брось ты, не останется она голодная…

— Да я не про эту говорю. — Толстяк засмущался. — Я говорю…

Молодая батрачка уперлась руками в бока, приготовившись слушать очередную историю.

— Про кого ты толкуешь-то?

— Да я про свою старуху… Старая она уже совсем. Ест только, что ей в рот положишь…

Женщина захохотала, а мужчины пошли отпускать малопристойные шутки.

— Это ты так мулатку свою ублажаешь? Все в ротик ей кладешь? А что, она — милашка?

— Да, ей-богу, это я о своей бабке, ей-богу… Ни одного зуба у нее нет, и ходит она еле-еле…

Двор постепенно заполнялся. Антонио Балдуино разлегся посреди террейро голым животом кверху.

— Ну и умаялся я, братцы…

Толстяк призвал Антонио в свидетели.

— Скажи им, ведь правда у меня есть бабка? И она сама не может есть…

Все снова захохотали. А молодая батрачка продолжала подшучивать:

— У тебя что, парень, жена такая старая, что ты ее бабкой зовешь?

Смех не прекращался, и Толстяк не знал, куда ему деваться.

— Клянусь вам, клянусь, — только и мог повторять он, целуя сложенные крестом пальцы.

— Давай ее сюда, Толстяк. Я на ней женюсь и сам буду ее кормить…

— Да клянусь вам, что это моя бабка…

— Ну так что же… Бывает, что старуха лучше молодухи…

Антонио Балдуино вскочил.

— Клянусь, братцы, — сказал он, — все вы грязные животные. У Толстяка вправду есть бабка. У него еще есть ангел-хранитель. И у него есть еще кое-что, о чем у вас и понятия-то нет… Толстяк — добрый, вы даже не знаете, какой он добрый…

Толстяк совсем смутился. Все замолчали, а женщины смотрели на Толстяка с каким-то испугом.

— Толстяк — добрый, а вы все — злые. Толстяк…

Антонио смолк и устремил взгляд на бескрайние табачные поля.

Рикардо пробормотал:

— Подумаешь, я тоже кормил свою бабку…

Но женщина, прежде чем уйти к себе в барак, подошла к Толстяку и попросила:

— Помолись за меня… И уговори Антонио собрать деньги, чтоб тем, кого здесь на работу не берут, добраться до какаовых плантаций. — Она посмотрела на табачные листья. — Огребут нынче хозяева деньжищ — страшно подумать…

Рикардо подхватывает:

— Работы нынче по горло. Табак уродился, а сеу Зекинья не хочет больше никого нанимать. Не знаю, как это он вас двоих еще взял…

— В Кашоэйре народ с голоду помирает… Вот и идут сюда…

— Гнуть спину за десять тостанов в день…

Где-то неподалеку заревел осел. Антонио Балдуино окликнул мужа старухи сборщицы, тот вышел во двор, дожевывая ужин:

— Слышишь, твой отец тебя требует…

— А может, это тебя зовет твой дедушка?

Все засмеялись. Антонио Балдуино понизил голос:

— Не обижайся. Я о другом: ведь правда, синья Тотонья — аппетитная штучка?

— А ты попробуй — тогда узнаешь… У ее мужа четверо покойников на совести. Он шутить не любит, бьет без промаха.

— На все пойдешь, коль два месяца без бабы…

Старик засмеялся. Рикардо вскинулся на него:

— Тебе, женатому, хорошо смеяться… Хоть и старая и рожа, а все-таки баба… А я здесь уже год торчу, хоть кобылу себе в постель тащи…

— Да я вовсе не над этим смеюсь… Я когда сюда попал, на табачные плантации, здесь уж так повелось. Хватил я лиха, пока не заполучил Селесту, — она жила здесь и была совсем еще девчонка. Теперь-то она рожа, а в то время поискал бы еще такую красотку… До нее бы уж давно кто-нибудь из батраков добрался — сам знаешь, здесь на женщин все, как птица урубу на падаль, кидаются. Но все отца ее боялись: тот пригрозил, что убьет любого, кто сунется к его дочке. Но я тогда уж два года женского запаха не чуял и внушал себе, что никто со мной ничего не сделает: каждый умрет, как ему на роду написано. И однажды дождливой ночью позвал я Селесту погулять. Отец ее дома был, ружье свое чистил. Он даже о чем-то со мной говорил и смеялся… А я прямо весь трясся от страха… Но, когда Селеста ко мне вышла, я уж ничего не смог с собой поделать… И тут же в кустах, неподалеку от ее дома, повалил ее, и все…

Все слушали старика, опустив глаза. Антонио Балдуино чертил что-то на земле ножом. Рикардо в нетерпении потирал руки…

Старик продолжал:

— Два года я жил без женщины… Все платье на Селесте было разорвано… В страхе я побежал, сам не зная куда, — все ждал, что старик меня убьет.

— А потом…

— Ну куда здесь убежишь? Наутро набрался я храбрости и пошел к Селестиному отцу. Он сидел дома и опять ружье чистил. Увидел меня и сразу ружье ко мне дулом… Ну, думаю, сейчас он меня прикончит, — а сам, дай мне волю, опять бы на Селесту накинулся… Собрался я с духом, и открыл я ему все, как было. И сказал, что хочу жениться на его дочке, а человек, мол, я верный и работящий. Старик лицо руками закрыл и молчит, а я к смерти готовлюсь. Однако смотрю, вроде убивать он меня не собирается. Помолчал и говорит: «Этого надо было ждать. Мужчине нужна женщина, а здесь женщин наперечет. Забирай ее к себе, но женись, как обещал». Я прямо ушам своим не поверил, а старый Жоан добавил: «Прощаю тебя, потому как повинился ты мне во всем. Как мужчина поступил, не испугался».

Потом он позвал Селесту и велел ей идти со мной. А сам снова принялся чистить ружье. Но когда мы уходили, клянусь вам, старик плакал…

Все молчали. Ветер шевелил табачные листья. Рикардо тяжело вздохнул и сказал:

— Вот и обходись, как знаешь, когда здесь всего две бабы, да и те замужние…

— А дочка синьи Лауры?

— Захоти она, я бы на ней женился, — выпалил Рикардо.

Антонио Балдуино с размаху воткнул нож в землю. Высокий негр сказал:

— Когда-нибудь я до нее доберусь, хоть силком, хоть по доброй воле…

— Но ведь ей еще и двенадцати нет, — ужаснулся Толстяк.

На горизонте, в тумане, горы. Уходит вдаль железная дорога, по ней отправляются поезда, увозя мужчин и женщин, на ходу выкрикивающих слова прощания. По этой дороге везут на ярмарки мешки с фруктами, нагруженных ослов, быков на продажу. Одни тащат на потных спинах громадные мешки, другие погоняют ослов, ведут быков. Переправляются целые стада, и пастухи тоскливо тянут:

— Эййййййй…

Руки опускаются к земле, большие натруженные руки — они рвут и рвут остро пахнущие табачные листья. Руки опускаются и подымаются заученно-размеренным, однообразным движением, словно руки молящихся. Спины разламываются от боли, пронзительной и непреходящей, она не дает спать по ночам. Зекинья ходит, следя за работой, отдает распоряжения, покрикивает на нерадивых. Горы табачных листьев все растут, и к вечеру натруженные, все в мозолях руки зарабатывают десять тостанов, которых, однако, сборщики никогда не видят: ведь все они уже задолжали хозяину больше, чем заработали.

Мозолистыми, изуродованными работой руками они машут проходящим мимо поездам.

Антонио Балдуино и Толстяк жили в одном бараке с неграми Рикардо и Филомено. Филомено большей частью молчал и слушал, а если говорил, то все про выстрелы и убитых. У Рикардо над его топчаном был наклеен на стенку портрет киноактрисы: раздетая догола, она кокетливо прикрывалась веером. Рикардо ревниво оберегал портрет, подаренный ему несколько лет назад хозяйским сыном. Коптилку он поставил так, что в ее желтом свете актриса выглядела как живая и нагота ее рождала вожделение. Над постелью Толстяка висело изображение святого, купленное им в Бонфине за пятьдесят рейсов. Антонио Балдуино над своим топчаном повесил талисман, подаренный ему Жубиабой, и ножи, которые он обычно носил за поясом. Только у Филомено ничего на стенке не висело.

После ужина все собирались на террейро, и поскольку у них не было ни кино, ни театра, ни кабаре, они играли на гитаре и пели песни. Огрубевшие пальцы перебирали струны, и возникающие мелодии наполняли то радостью, то печалью сердца батраков с табачных плантаций. Звучали скорбные напевы и веселые самбы, а Рикардо был непревзойденный мастак по части куплетов. Его пальцы так и бегали по гитарным струнам: грубые, мозолистые батрацкие руки на глазах у всех становились руками артиста — быстрыми и ловкими, и они завораживали слушателей любовными и героическими историями. Руки, днем добывавшие насущный хлеб, вечером дарили мужчинам радость на этой земле, лишенной женщин. И ночь отступала, одна песня сменяла другую, и в них было все, что ищут люди в кино, театрах, кабаре… Быстрые пальцы летали по струнам, и музыка лилась над табачными плантациями, освещенными яркой луной.

Глубокой ночью, когда гитара умолкала и везде воцарялась тишина, а батраки спали крепким сном на своих топчанах, погасив коптилки, Рикардо приковывался взглядом к портрету голой актрисы. Он смотрел и смотрел на нее не отрываясь, пока она не оживала. И вот он видит ее, уже одетую, и не здесь, в этом темном бараке, нет, она и Рикардо уже далеко отсюда, в большом городе, — городе, в котором Рикардо никогда не был, с яркими огнями, потоком автомобилей, городе, который больше, чем Кашоэйра и Сан-Фелис, вместе взятые. Может быть, в Баие, а то и в самом Рио-де-Жанейро. По улицам идут женщины, белые и мулатки, и все улыбаются Рикардо. На нем новый кашемировый костюм, на ногах — желтые ботинки, — он видел такие на ярмарке в Санта-Ана. Женщины призывно хохочут, завлекая Рикардо, но с ним она, актриса, он познакомился с ней в театре, и вот теперь она идет с ним под руку, и он чувствует, как ее грудь прижимается к его груди. Они будут ужинать в шикарном ресторане, где на женщинах вечерние туалеты и где подают самые дорогие вина. Он уже много раз целовал актрису, и она наверняка в него влюблена, раз позволяет тискать себе грудь и задирать ей под столом платье. Но тут актриса неожиданно снова возвращается на стенку, прикрываясь веером: Антонио Балдуино заворочался на своем топчане и что-то забормотал спросонья. Рикардо в бешенстве ждет, пока все стихнет снова. Он до подбородка натягивает на себя рваное одеяло. Он возвращается с актрисой в ресторан, чтобы потом на машине отправиться к ней домой, в благоухающую духами постель. Там он медленно раздевает ее, любуясь ее прелестями. Теперь уж ему наплевать, что Антонио Балдуино ворочается и что-то бормочет во сне. Он весь там, с актрисой, его мозолистая рука отбрасывает веер, и белокурая актриса, лишенная последнего прикрытия, отдается Рикардо, батраку с табачной плантации. И пусть проснется хоть весь барак, ему наплевать: у этой женщины округлый живот и твердые груди, и она отдается ему, батраку с табачной плантации…

Актриса возвращается на свое место, прикрываясь веером. Уже кое-где зажигаются огоньки коптилок. Рикардо роняет голову на топчан и засыпает.

Однажды в воскресенье Рикардо надумал отправиться на реку. Он купил динамитную шашку — глушить рыбу — и звал с собой соседей по бараку. Пошел один Толстяк. По дороге потолковали о том, о сем. На берегу Рикардо снял рубашку, а Толстяк растянулся на траве. Кругом лежали табачные поля. Прошел поезд. Рикардо приготовил шашку и поджег запал. Улыбаясь, он взял шашку в руки, но она взорвалась раньше, чем он успел швырнуть ее в воду. Взрывом ему оторвало обе руки, и вода в реке сделалась красной от крови. Теряя сознание, Рикардо увидел свои кровавые культяпки: то, что с ним случилось, было хуже смерти.

БДЕНИЕ

Арминда, дочка синьи Лауры, раньше всегда, возвращаясь с работы, бежала вприпрыжку, как и положено двенадцатилетней девчонке. Но теперь она больше не резвится и лицо у нее печальное. Однажды она даже отпросилась у Зекиньи с работы домой. Вот уже больше недели синья Лаура лежит пластом, прикованная к постели непонятной болезнью. Раньше Арминда была веселой и часто ходила купаться на речку, — плавает она как рыба, там батраки не раз подглядывали за ней, возбуждаясь при виде ее еще полудетского тела. Теперь она работает с утра до ночи, — ведь если ее выгонят, ей останется только умереть с голоду.

Однако во вторник она на работу не вышла. Тотонья пошла проведать больную и вернулась с известием:

— Старуха протянула ноги…

На миг работа приостановилась. Кто-то сказал:

— Ну она уже старая была…

— Перед смертью раздуло ее, ну прямо как тушу, смотреть жутко…

— Болезнь такая чудная…

— А я так думаю, что это злой дух в нее вселился…

Подошел Зекинья, и все снова согнулись над табачными листьями. Тотонья сказала надсмотрщику о смерти Лауры и предупредила:

— Пойду побуду с девочкой. Ночью устроим бдение.

Филомено шепнул Антонио Балдуино:

— Хорошо бы меня отрядили. Остались бы мы с Арминдой вдвоем, тут уж я с божьей помощью с ней бы поладил…

Толстяк глотнул для храбрости кашасы — он ужасно боялся покойников. В обед только и разговоров было что о разных болезнях и смертях. Филомено молчал. Он думал, как он останется с Арминдой, теперь после смерти матери девчонке деваться некуда…

К дому покойницы со всех сторон стекались огоньки. Казалось, они двигались сами по себе. Людей не было видно, только эти красноватые огоньки мерцали и маячили, как души неприкаянных… У дверей Тотонья встречала пришедших на бдение. Она обнималась со всеми и принимала их соболезнования, как если бы приходилась покойнице близкой родней. Глаза у нее то и дело наполнялись слезами, и она подробно описывала всем страдания покойной:

— Бедняжка на крик кричала… И что это за болезнь такая проклятущая…

— Не иначе как злой дух в нее вселился…

— Потому ее и раздуло так, живот что твоя гора…

— Отмучилась, слава богу…

Женщина перекрестилась. Филомено спросил:

— А где Арминда?

— Да вон она сидит, плачет… Осталась, бедная, одна-одинешенька на всем белом свете…

Всем предложили выпить кашасы, и все выпили.

В комнате у стены были поставлены две скамейки. Мужчины и женщины, босые, с непокрытыми головами, сидели возле покойницы. В другом углу на дырявом стуле сидела Арминда и горестно всхлипывала, закрыв глаза красным платком. Вновь пришедшие подходили к ней и брали ее за руку, но она не шевелилась. Все молчали.

Посреди комнаты, на столе, который в обычные дни служил одновременно и обеденным столом и постелью, лежала покойница, чудовищно огромная: казалось, она вот-вот лопнет. Она была покрыта узорчатым ситцем в желтых и зеленых цветах. Было видно только лицо с перекошенным ртом и опухшие разбитые ноги с растопыренными пальцами. Мужчины, проходя мимо, всматривались в лицо покойной, женщины крестились. В головах у покойницы горела свеча, отбрасывая свет на застывшее лицо, искаженное предсмертными муками. Неподвижный взгляд ее глаз, казалось, не отрывался от присутствующих, шептавшихся на скамейках. Бутылка кашасы переходила из рук в руки. Пили прямо из горлышка, большими глотками. Двое вышли во двор покурить. Зекинья, подойдя к плачущей Арминде, погладил ее по голове. Толстяк затянул заупокойную:

Все подхватили:

Бутылка кашасы пошла по кругу. Все пили прямо из горлышка. Свеча освещала лицо покойницы — за это время его разнесло еще больше.

Антонио Балдуино поискал глазами Арминду. Она все так же всхлипывала, сидя на стуле в противоположном углу комнаты. Но раздувшееся лицо покойницы мешало Антонио разглядеть Арминду как следует.

Негр Филомено тоже уставился на сироту. Антонио Балдуино видит, что он не отрывает глаз от ее еще детских грудей, сотрясаемых плачем. Это бесит Антонио Балдуино, и он шепчет соседу:

— Подлый негр, хоть бы покойницы постыдился…

Но он и сам смотрит, как вздрагивают под платьем груди Арминды. Вдруг Филомено поспешно отводит глаза и диким взглядом окидывает собравшихся. На лице его написан ужас. «Чего это он так перепугался», — думает Антонио Балдуино. И, улыбаясь про себя, следит за тем, как свет коптилки падает на вырез Арминдиного платья, высвечивая ложбинку между грудями. Хочет туда забраться… Да, свет коптилки тоже хочет касаться грудей Арминды, как и его руки… Вот уже касается… Антонио Балдуино следит за движением света, глаза у него блестят… Свет забрался девчонке за вырез и теперь гладит ее сотрясаемые плачем груди. Антонио Балдуино бормочет, пряча улыбку:

— Добился-таки своего, нахал…

Но вдруг он тоже отводит взгляд и содрогается от ужаса: прямо на него с ненавистью устремлены глаза покойницы… Антонио Балдуино смотрит в пол, потом начинает разглядывать свои руки и неотступно чувствует на себе гневный взгляд покойницы. «Какого черта старуха уставилась на меня? Смотрела бы лучше за Филомено, пока он, зараза, не слопал ее девчонку…» — думает Антонио Балдуино, но тут же вспоминает, какими глазами он сам глядел на Арминду, и спешит отвернуться, чтобы не видеть покойницу. Теперь он смотрит на Толстяка, старательно выводящего заупокойную.

В открывающийся рот Толстяка старается залететь муха. Антонио Балдуино делает вид, что следит за ней, но краем глаза видит, что покойница все еще смотрит на него, а Филомено снова таращится на Арминдины груди.

— Что за черт, старуха пялится как живая… И после смерти дочку бережет…

— Ты что там бормочешь, — окликает Антонио сосед.

— Да так, ничего…

Толстяк продолжает молитву, Антонио Балдуино подхватывает со всеми:

А муха вот-вот влетит Толстяку в рот. Но рот закрывается. Тогда муха усаживается ему на нос и ждет, пока Толстяк запоет снова. Но когда его рот уже готов открыться, муха вдруг покидает свой пост и летит к Арминде. Филомено ерзает на стуле. Платье обтягивает Арминду, и видно, что груди у нее уже большие, округлые, с развитыми сосками. Муха садится Арминде на грудь, вернее, на одну из грудей — на левую. Лифчика Арминда явно не носит… И, должно быть, груди у нее крепкие и упругие… «Что это она все плачет?» — думает Антонио Балдуино. Глаза у Арминды огромные, с длинными ресницами. Рыдания не перестают сотрясать ее тело, и при каждом новом приступе в вырезе платья видны ее прыгающие груди. Муха, испугавшись, улетает и садится на лицо покойницы. Его раздуло до неузнаваемости. Кожа на лице позеленела, глаза вылезли из орбит. И почему она все смотрит на Антонио Балдуино? И вроде что-то говорит ему? Ведь он уже больше не глядит на Арминду, это Филомено не спускает с нее глаз… Чего же старуха к нему-то прицепилась, чего она не оставит его в покое и почему бы ему не глядеть туда, куда он хочет? Господи, какая она распухшая, уродливая. Муха села ей на нос. А что это у нее на лице? Никак, пот выступил? Она просит, чтоб за нее помолились. А он вместо молитвы глазеет на ее дочку. И Антонио Балдуино присоединяется к молящимся:

Его голос звучит так громко, что Филомено, очнувшись, с запозданием повторяет:

Было около часа ночи. Толстяк, окончив молитву, что-то рассказывал. Бутылка снова пошла по кругу. Антонио Балдуино глотнул побольше и попробовал взглянуть на Арминду. Но покойница опять помешала. Она раздулась так, что теперь из-за ее головы Антонио была видна только верхняя половина лица Арминды. А покойница ни на миг не спускала с него ненавидящих глаз. А что, если она догадалась, что Антонио хотел попросить у Арминды воды и выйти с ней во двор, а там схватить ее, повалить — и все тут?.. Но мертвым все известно. Старуха уже обо всем догадалась, вот теперь и не спускает с него глаз. Антонио смотрит на страшное лицо покойницы. Сроду он не видывал такого лица. У Арминды лицо веселое. Оно у нее веселое, даже когда она плачет. Почему такое случается с людьми? У покойницы лицо зеленое, все в каплях пота. Не иначе заразу какую подцепила. Антонио Балдуино закрыл глаза, силясь избавиться от наваждения. Потом стал смотреть в потолок. Но он по-прежнему чувствовал на себе взгляд мертвой старухи. Тогда Антонио принялся, не торопясь, обследовать черные потолочные балки и обследовал их долго, а потом, внезапно оторвавшись от потолка, его глаза приковались к груди Арминды. Он улыбнулся, довольный, — ему удалось обмануть старуху. Но вышло хуже, намного хуже: у покойницы рот еще больше перекосился от ярости, а глаза совсем вылезли из орбит. По черным запекшимся губам ползает муха. Антонио Балдуино присоединяется к молящимся. Он думает, что старуха больше не следит за ним, и уже открывает рот, чтобы попросить у Арминды воды. Но тут же его взгляд сталкивается с ужасным взглядом покойницы. Он снова молится. Пьет кашасу. Который раз он уже прикладывается к бутылке? И которую уж это открывают? На бдениях всегда много выходит кашасы… И когда наконец старуха перестанет на него пялиться? Антонио Балдуино тихонько встает, обходит стол, на котором лежит покойница, и, подойдя к Арминде, трогает ее за плечо:

— Пойдем, дашь мне глотнуть водички.

Она поднимается со стула и идет с ним во двор, где стоит бочка с водой и кружка. Арминда наклоняется, чтобы зачерпнуть кружкой воды, и в отставшем вырезе платья Антонио Балдуино видит ее груди. Он хватает ее за плечи и рывком поворачивает к себе, перепуганную и дрожащую. Но Антонио не видит ее испуганных глаз, он видит только ее рот, ее груди — совсем близко от своих губ и рук. Он стискивает ее еще крепче и тянется ртом к губам ничего не понимающей Арминды, как вдруг между ними встает покойница! Она пришла сюда, чтобы спасти свою дочку. Мертвым все известно, и старая Лаура знала, зачем Антонио Балдуино позвал Арминду. И она встала между ними, вперив застывший взгляд прямо в глаза негру. Он выпустил Арминду, опрокинул кружку с водой и, закрыв лицо руками, словно слепой, побрел обратно в комнату. Покойница лежала на столе, огромная, как гора.

Филомено улыбается: он понял, зачем Антонио Балдуино просил у Арминды напиться. Он сделает то же самое. «Вот скотина, — думает Антонио, — небось надеется, что ему повезет. Как бы не так — покойница не допустит. Она все знает, обо всем догадывается. Но почему-то она не следи за Филомено. А что, если она не вмешается и Филомено добьется-таки своего?» Филомено встает и просит у Арминды напиться, а старухе вроде все равно. Антонио Балдуино в ярости бормочет:

— Вставай же, вставай!.. Ты видишь, он ее увел, он увел ее, он ее не пожалеет…

Но старухе хоть бы хны. Похоже, что она даже злорадно улыбается. Во дворе слышится какая-то возня, а потом Арминда возвращается в комнату и снова плачет, но уже совсем по-другому. Платье у нее разорвано на груди. Филомено входит, улыбаясь. Антонио Балдуино в ярости ломает руки, потом не выдерживает и громко кричит Толстяку:

— Разве ты не говорил, что она еще девчонка, что ей еще нет и двенадцати? Чего ж ты смотришь? И чего смотрит покойница, почему она за нее не заступится?

Зекинья оборвал его:

— Ты пьян, иди проспись…

Кто-то закрыл покойнице глаза.

ПОБЕГ

У Антонио Балдуино под курткой, за поясом, два ножа.

Взмахнув серпом, Зекинья бросился на него. Враги сцепились, рухнули в засохшую дорожную грязь. Падая, Зекинья не удержал серп, тот отлетел далеко в сторону. Поднявшись, надсмотрщик снова бросился к Антонио Балдуино, но в руке у негра сверкнул нож. Зекинья помедлил в нерешительности, напрягся и прыгнул на соперника. Негр отступил на шаг, пальцы его разжались, нож выпал. У Зекиньи загорелись глаза. Проворно, по-кошачьи нагнувшись, он потянулся за ножом. Но Антоиио Балдуино выхватил из-за пояса второй нож и всадил Зекинъе в спину. У Антонио Балдуино всегда два ножа под курткой, за поясом… Смех Антонио Балдуино страшней, чем удар ножа, страшней, чем пролившаяся кровь.

Негру повезло — ночь стояла безлунная, и он укрылся в зарослях.

Он пробирается сквозь лианы, огибает деревья, которые встают на его пути. Добрых три часа он бежит, будто собака, за которой гонятся злые мальчишки.

В лесной тишине стрекочут цикады. Негр бежит сквозь лес куда глаза глядят, очертя голову. Ноги его разбиты в кровь, тело изранено. Он не замечает, что штаны на нем разодраны, не помнит, за что зацепился. А перед ним — все лес и лес. Темно, хоть глаз выколи. Вдруг затрещали сучья. Антонио Балдуино остановился. Что это? Погоня? Негр прислушался, сжимая нож, последнее свое оружие. Спрятался за ствол, слился с ним в темноте. Его рот кривится в улыбке, — первому из преследователей придется уснуть вечным сном. В руке у Антонио Балдуино открытый нож. Неуловимо, как призрак, проскальзывает мимо негра лесная тварь, не успел и разглядеть какая. Посмеялся негр над своим страхом, продолжает путь, руками раздвигая заросли. По лицу его течет кровь. Лес безжалостен к своим насильникам. Лицо Антонио Балдуино разодрано острым шипом, но он не замечает, не чувствует боли. Он помнит одно — на табачной плантации лежит убитый им человек. И в спине у человека нож, нож Антонио Балдуино. Негр не раскаивается. Зекинья сам виноват во всем, сам первый полез в драку. Он вечно придирался к Антонио Балдуино. Стычки было не миновать. И, не окажись в руке у Зекиньи серпа, негр не выхватил бы ножа.

Лес поредел. Сквозь листву видны мерцающие звезды. По ясному ночному небу плывут белые облака. Эх, мулатку бы сюда! Антонио Балдуино сказал бы ей, что ее зубы белей облаков… Выйдя на лесную поляну, негр садится на землю, любуется звездным небом. О драке он больше не думает. Сюда бы мулатку Марию… Но тетка увезла ее в Мараньян, уплыла Мария на огромном черном пароходе, осыпанном сверкающими огнями. Будь она здесь, они любили бы друг друга в молчании ночного леса. Антонио Балдуино вглядывается в звезды. Кто знает? Может, и Мария смотрит сейчас на эти же звезды? Звезды есть всюду. Вот только такие же или нет, думает Антонио Балдуино. Мулатка Мария смотрит на эти же звезды, и Линдинадва… При мысли о Линдиналве тяжко становится на душе. К чему вспоминать о ней? Линдиналва веснушчатая, бледная… не придаст она мужества такому негру, как он. Лучше уж думать о Зекинье, лежащем в грязи с ножом в спине. Линдиналва ненавидит негра Антонио Балдуино. Знай она, что он бежал и скрывается в этих зарослях, — сама бы донесла в полицию. Мария — та спрятала бы его, Линдиналва — никогда. Толстые губы Антонио Балдуино раздвигаются в улыбке. Линдиналва не знает, где он, не донесет. Негр сердит на звезды, зачем они заставили его вспомнить о Линдиналве. Карлик Вириато, тот ненавидел звезды. Он говорил об этом… когда? Антонио Балдуино не помнит. Вириато не мог говорить ни о чем, кроме своего одиночества. И однажды он бросился в океан, ушел, как и старик, чье тело вытащили из воды темной ночью, когда грузили шведский корабль. Нашел ли Вириато успокоение? Толстяк говорит — самоубийцы отправляются прямехонько в ад. Но Толстяк, он немного тронутый, болтает невесть что. О Толстяке Антонио Балдуино думает с нежностью. Толстяк тоже не знает, что его дружок убил Зекинью ударом ножа. Вот уже две недели как Толстяк вернулся в Баию — соскучился по бабке, которую без него некому кормить с ложки. Толстяк добрый, он просто не может ударить человека ножом. Никогда Толстяк не умел драться. Антонио Балдуино помнит, как мальчишками они с Толстяком побирались в Баие. Толстяк милостыню умел выпрашивать, как никто. Но в драке от него было мало толку. Филипе Красавчик посмеивался над Толстяком. Хорош был собой Филипе Красавчик! Как все плакали, когда Красавчика задавила машина в день его рождения… Похороны были шикарные, будто у богатого мальчика. Женщины с Нижней улицы несли цветы. Рыдала старая француженка, мать Филипе. Его одели в новый кашемировый костюм, повязали нарядный галстук. Красавчику бы понравилось. Франтом был, любил яркие галстуки… Как-то Антонио Балдуино подрался из-за Красавчика с одним парнем. Негр улыбается. Здорово он тогда отделал Беззубого, хотя Беззубый бросился на него с ножом, а у Антонио Балдуино ножа не было. На Зекинью-то он вышел с двумя ножами, Зекинья всегда был ему противен, он сразу его невзлюбил, с первого взгляда. Все одно: не он, так другой прикончил бы надсмотрщика. У негра Филомено тоже был зуб на Зекинью. Все из-за этой девчонки, из-за Арминды. Зачем Зекинья связался с ней? Они ведь пришли первыми. В ночь бдения Антонио Балдуино не увел ее только потому, что покойница не спускала с него выпученных глаз. Филомено обнимал девчонку, тискал ей грудь. Нечего было Зекинье ввязываться, брать девчонку себе. Ей было двенадцать. Толстяк говорил. Двенадцатилетняя девочка. Дите. Толстяк говорил, что она еще маленькая, и поступать с ней так — свинство. А Зекинье плевать на это. Заслужил он, чтобы его ножом… Эх, да что там греха таить — не надсмотрщик, так негр Филомено, а то и сам Антонио Балдуино сделали бы то же самое. Двенадцатилетняя девочка… Нет, не из жалости к девчонке прикончил Антонио Балдуино надсмотрщика. Он потому убил, что Зекинья взял Арминду себе, а негр сам хотел любить ее на нарах в своем бараке. Ничего, что ей двенадцать, она уже настоящая женщина… А вдруг нет? Вдруг прав Толстяк? С ребенком так поступать свинство. Теперь-то уж Зекинья ее и пальцем не тронет. Валяется падаль в грязи с ножом в спине. А что толку? Негр Филомено, наверное, уже увел ее в свой барак. Таков закон табачных плантаций. Женщин там — раз-два и обчелся. Одинокую девчонку живо кто-нибудь сцапает. Разве что придет ей в недобрый час мысль податься на улицу гулящих женщин. В Кашоэйру, или Сан-Фелис, или в Фейра-де-Санта-Ана. Вот где свинство так свинство. Двенадцатилетняя девчонка будет там нарасхват. А через пару лет станет она страшной старухой с дряблым телом и сальными волосами, пристрастится к кашасе, сгниет от дурной болезни. В пятнадцать лет будет выглядеть старой развалиной. Отравится, может быть. Некоторые в реке топятся, когда ночь потемней. Нет уж. Жила бы лучше с Зекиньей, собирала табак на плантациях. Но Зекинья лежит зарезанный.

Антонио Балдуино слышит в зарослях голоса. Подходит к тропе, вслушивается. Неясные какие-то звуки. Кто-то идет по дороге? Но дорога далеко, совсем в другой стороне. Тут — еле протоптанная тропинка. Теперь ясно слышатся голоса людей. Они совсем близко. Узкая полоска зарослей отделяет их от сбежавшего негра. Это — батраки с плантации. Они с винтовками, сели на тропе покурить. Ищут негра Антонио Балдуино, убийцу надсмотрщика. И не ведают они, что беглец тут, рядом, давится от беззвучного смеха. Но, услышав, что они говорят, негр испугался. Он окружен, и у него нет выхода. Или с голоду сдохнет, или его возьмут. Антонио Балдуино крадучись отступает от тропы, скрывается в чаще. По другую сторону зарослей — дорога, там, наверное, тоже люди. Все оцеплено. Его окружили, загнали, словно бешеную собаку. Сдохнуть с голоду или сдаться. Стрекот цикад выводит его из себя. В доме Зекиньи бдят, верно, сейчас над покойником. А Филомено, негр Филомено или здесь с ружьем караулит, или сидит возле Зекиньи и ест глазами Арминду. Прикидывает, как увести ее в свой барак. Зарезать бы этого Филомено. Но Антонио Балдуино в лесу, окружен, загнан, словно бешеная собака. Полумертвый от жажды, от голода.

Болят сбитые в кровь ноги. Зекинью надо было отлупить хорошенько и все. Разве он не Балдо-боксер? Сколько силачей одолел в Баие, на Соборной площади… Мог бы нокаутировать и Зекинью. Но у того в руке был серп. В драку с серпом. Не по совести это. А поступил не по совести — так пеняй на себя… Антонио Балдуино нарочно уронил нож, чтобы всадить другой Зекинье в спину. А выиграл на этом негр Филомено. Сидит сейчас в доме убитого, пялится на Арминду. Эх, зарезать бы этого Филомено. Да не может Антонио Балдуино войти в дом Зекиньи. Покойник, верно, лежит на топчане. В спине у него рана… А кинжал Антонио Балдуино негр Филомено небось заткнул себе за пояс. И уведет он Арминду к себе в барак… Негра этого, Филомено, — вот кого надо было убить. А сам он, Антонио Балдуино, сидит в ловушке, загнанный, окруженный со всех сторон. И умирает от жажды. Горло пересохло. Ноги сбиты в кровь, лицо тоже в крови, штаны и рубаха в клочья разодраны — это бы ничего. А вот внутри все пылает от жажды. И в желудке пусто. Но в этих зарослях ничего съестного не сыщешь. На гуаявах плодов нет еще и в помине. Рядом, шипя, проползает змея. Нестерпимо стрекочут цикады. Звезд не видно, их скрывают глухие заросли. Пить хочется, мочи нет. Антонио Балдуино закуривает. К счастью, сигареты и спички у него с собой, в кармане штанов. Поздно уж, наверное… Антонио Балдунно потерял счет времени. Может, полночь сейчас, а может, и за полночь. Закурив, он ненадолго забывает про голод и жажду. Когда Антонио Балдуино начал курить? И не вспомнить. На холме Капа-Негро он уже курил. За это ему здорово влетало от тети Луизы. Была бы она жива — что бы она сейчас сказала? Тетя Луиза любила его, хоть и бивала за всякие там проделки. Тронулась, бедная, таская на голове тяжелые корзины с африканскими сладостями. Тетя Луиза продавала на площади мунгунсу, мингау. У ее домика на холме собирались негры потолковать о том, о сем. Однажды пришел этот тип из Ильеуса, рассказал о храбрых бунтарях — жагунсо. Увидал бы его человек из Ильеуса — залюбовался бы, стал бы долгими вечерами рассказывать о его подвигах. Хочется Антонио Балдуино, чтобы сложили о нем АВС. Может быть, тот лысый, что появился как-то на макумбе Жубиабы, сочинит АВС про Антонио Балдуино. Лысый всю жизнь только и делал, что писал АВС о самых храбрых. Объехал весь свет на гнедом коне, разыскивая храбрецов. Так говорит Толстяк. А вдруг он, Антонио Балдуино, не достоин еще АВС? Достоин, достоин. Когда-нибудь человек из Ильеуса расскажет взрослым и детям о подвигах Антонио Балдуино, и все удивятся и захотят стать на него похожими. Вот вырвется он из ловушки, пробьется сквозь окружение — значит, заслужил АВС. Сколько их, преследователей? На плантации батраков человек тридцать, но ловят его, верно, не все. Негр Филомено, ясное дело, остался с Арминдой, наплел, наобещал ей с три короба. Знает он этого негра… Молчаливый негр — дрянной негр. Антонио Балдуино хватается за нож. С одним этим ножом он бросился бы на Филомено, пусть у того ружье. И об этом тоже расскажут в его АВС. С одним ножом вышел против жагунсо, вооруженного меткой винтовкой, и уложил его… Негр отбрасывает потухшую сигарету. Горит пересохшее горло. От голода становится тошно. Лицо сводит от боли. Он осторожно ощупывает порез. Кровь унялась, но рана ноет — мочи нет. Рана глубокая, большая, через всю щеку. Ноги и руки изодраны в кровь. Смертельная жажда. Выхода нет. Цикады стрекочут, задавил бы их всех. Лес поредел, Антонио Балдуино вновь видит звезды. Если бы воды… если бы пошел дождь… Но на небе невидно черных дождевых туч. Ветер гонит одни белые облака. Взошла луна, огромная, сияющая, — никогда в жизни не видал Антонио Балдуино такой луны. Перенестись бы сейчас в Баию, на набережную, к той женщине, у которой звучный, такой низкий голос. И пела бы она что-нибудь старинное, про любовь, какой-нибудь вальс. Потом их тела сплелись бы на прибрежном песке… Было бы здорово! Вон та звезда похожа на огонек «Фонаря утопленников». Эх, выпить бы теперь в «Фонаре утопленников», послушать слепца гитариста, поболтать с Толстяком, с Жоакином. Может, и сам Жубиаба пожаловал бы. Антонио Балдуино попросил бы у него благословения. Жубиаба не знает, что Антонио Балдуино в ловушке. Что он зарезал Зекинью. Но старый Жубиаба все бы понял, погладил бы негра по волосам, заговорил бы на языке наго. Нет, Жубиаба не, скажет, что у Антонио Балдуино закрылся глаз милосердия. Что у него остался только злой глаз. Нет. Этого Жубиаба не скажет. У Антонио Балдуино глаз милосердия широко открыт. Да, он убил надсмотрщика, убил… но Зекинья хотел изнасиловать двенадцатилетнюю девочку… ребенка. Вот Толстяка спросите. Арминда маленькая еще, ее мать, пока была жива, за ной смотрела… Хватит. Старцу Жубиабе врать бесполезно. Он — всезнающий. Он — жрец макумбы, он всесилен, как Ошала… Жубиаба все знает… Покойница, мать Арминды, тоже знала… Не к чему душой кривить. Антонио Балдуино убил, потому что хотел Арминду. Ей двенадцать, но она уже женщина. Толстяк в этом не разбирается, знает одни молитвы. А потом Толстяк добрый, у него злого глаза совсем нет. Пусть Жубиаба нашлет порчу на Филомено. Филомено дрянной негр, вот у кого закрылся глаз милосердия. Пусть погубят его злые чары, пусть Жубиаба зашьет в ладанку волосы из женской подмышки и перья стервятника урубу… Почему качает головой старец Жубиаба? На языке наго жрец говорит, что у Антонио Балдуина закрылся глаз милосердия… Он сказал это? Антонио Балдуино хватается за нож, его горло пылает от жажды. А ну повтори… повтори! Скажет такое Жубиаба — он и его прикончит. А потом и себе перережет глотку. На синем небе сияет луна. Это не луна, нет. Это Жубиаба, верховный жрец. Он повторил! Повторил! Антонио Балдуино бросается вперед с ножом в руке… Он чуть не налетел на своих преследователей — сидят на дороге, беседуют. Жубиаба исчез. Негр умирает от жажды. Он повернулся и ринулся назад в чащу, туда, где не видно луны, где нет ни звезд, ни набережной Баии, ни «Фонаря утопленников». Негр падает на землю, протягивает к дороге сжатые кулаки.

— Завтра я вам покажу, что такое храбрец… что такое настоящий мужчина…

Лицо нестерпимо болит. Адски хочется пить. Но, едва закрыв глаза, Антонио Балдуино погружается в сон без сновидений.

Его разбудил птичий щебет. В первое мгновение Антонио Балдуино не понял, почему он здесь, а не на нарах, на табачной плантации. Но жажда, судорогой сводившая горло, и располосованное лицо живо напомнили о вчерашнем. Он убил человека. Он в лесу. Его ищут. Пить… Хоть бы глоток воды… За ночь лицо его чудовищно распухло. Негр осторожно ощупывает рану:

— Колючка-то была ядовитая, сволочь…

Антонио Балдуино садится на корточки, думает. Может, днем стеречь его не все остались. Он тихонько пробирается сквозь чащу, стараясь не напороться на шипы, стараясь не шуметь. Теперь светло, легче ориентироваться. Дорога от него по правую руку. Но он идет к тропе — там, наверное, врагов поменьше. Если бы не жажда… Голода он уже почти не чувствует. Живот подвело, но терпеть можно. Жажда — вот что страшно, горло будто веревкой стянуто. Надо выходить. Схватят так схватят. Будет драться, пока его не пристрелят. Смешно. Зекинью батраки ненавидели, а его, негра Антонио Балдуино, любили. Но хозяин приказал: не пойдешь ловить негра — убирайся с плантации. Если на тропе люди — быть беде… Он дорого продаст свою жизнь. По крайней мере, один умрет вместе с Антонио Балдуино.

— Одного прихвачу на тот свет…

Он смеется так громко, словно ему весело. Ему и вправду весело — разом со всем покончит. Славная будет драка, он дорого продаст свою жизнь. Больше всего негр Антонио Балдуино любит драться. Только сейчас он это по-настоящему понял. Ему на роду написано сражаться, убивать, быть убитым. Пуля в спину… Удар кинжалом в грудь… А живые расскажут, что он погиб, как настоящий мужчина, не выпуская ножа. Как знать? Долгими вечерами будут рассказывать негры друзьям и детям про Антонио Балдуино, боксера и нищего, забияку и сочинителя самб. Он убил человека, заступившись за девочку, и погиб, выйдя один против двадцати, дорого продав свою жизнь. Как знать…

Впереди блеснула какая-то лужа. Негр бросился на землю и, захлебываясь, пил, пил, пил… Потом промыл порез на лице.

Вода! Почему он никогда раньше не замечал, какой у нее поразительный вкус! Она лучше вина, лучше пива, лучше самой кашасы. Пусть его теперь преследуют, пусть ловят, будто бешеную собаку. Плевать! У него есть вода. Он может пить, может промывать рану. Лицо болит, распухло. Негр растягивается на земле у самой воды, отдыхает. Он снова верит в себя, он снова счастлив, он улыбается. Ночью, в темноте, он просто не замечал луж. Их много. Вода в них мутная, застоявшаяся, но замечательно вкусная. Он долго лежит, думает. Вырвется на свободу — куда ему идти? Может, в сертан податься, поступить батраком на какую-нибудь фазенду, пасти быков. На этих фазендах столько убийц приютилось… А не оставят его в покое — бандитом станет, будет жить жизнью, о которой всегда мечтал. Хуже всего, что теперь захотелось есть. Не найдется ли здесь еды — вода же нашлась. Он снова идет по лесу, внимательно осматривая деревья. Пусто. Вдруг он нападет на какую-нибудь живность. Спички у него с собой, разведет огонь… Нет. Нельзя. Заметят враги, оцепившие лес. Посмотреть бы, много ли их осталось. Лицо болит все сильнее. Антонио Балдуино щупает рану. Верно, колючка была ядовитая, сволочь.

Жубиаба знает чудодейственные лекарства от таких ран — разные лесные растения, травы, листья. Здесь они тоже есть. Но не узнает их Антонио Балдуино. Жубиаба сразу бы их нашел. Жубиаба все знает… Антонио Балдуино подошел совсем близко к тропе, осторожно выглянул. Вот они, преследователи. Все, как один человек. Сегодня никто не пошел работать. Видать, хозяин всерьез решил покончить с негром Антонио Балдуино. Сегодня у батраков праздник. Сидят, закусывают вяленым мясом, беседуют. Антонио Балдуино медленно возвращается в лес. Нож он снова заткнул за пояс. Бредет, задумавшись, и вдруг начинает смеяться:

— Со мной шутки плохи…

Хуже всего, что голоден. А потом, придется одному просидеть в лесу всю ночь. Никогда раньше не боялся он одиночества. Но сегодня негру не по себе. Мысли путаются. Антонио Балдуино видит места, по которым прошел в жизни. Видит и Линдиналву. Лучше думать о девчонке Арминде, которая, верно, уже спит с Филомено. Нет, не виноват Филомено. Не он, так другой увел бы девчонку. Мало женщин на табачных плантациях. Мулат Рикардо метался по ночам, нары ходуном ходили. Что-то он теперь делает, калека безрукий? Живет где-нибудь в Кашоэйре, просит Христа ради. А женщина у него есть? Кто знает… Вдруг сжалилась какая-нибудь… Его стоит пожалеть, он добрый мулат, хороший товарищ… А вот будь он сейчас на плантации — тоже бы пошел ловить Антонио Балдуино? У негра темнеет в глазах. Говорят, это от голода. Он снова пускается в отчаянные поиски еды.

Когда пришла ночь, он докурил последнюю сигарету. Он почти ничего не видел. Боль в распухшей щеке сводила с ума.

Он идет к болоту, шатаясь, как пьяный. Вчера он ел только утром, пообедать не успел, пришлось бежать. Он идет, шатаясь, и призраки идут вместе с ним. Вот этот, тощий — откуда он? Тощий орет:

— Где Балдо, победитель белых?

Орет, да еще хохочет, издевается… Где же Антонио Балдуино с ним встречался? Вспомнил… В Баие, когда побил немецкого чемпиона. Негр улыбнулся. Тощий орал, а он, Антонио Балдуино, уложил-таки немца на ринге. И теперь тоже — вырвется, станет свободным. С ним шутки плохи. Чего это Толстяк читает отходную? Антонио Балдуино жив! А призраки тянут:

— Помолимся…

Не понимают они, что ли, как противно их слушать? Он подыхает от голода, рана кровоточит, москиты ее облепили… А тут еще призраки отпевают его. Негр ложится у лужи. Пьет. Оглядывается — призраки. Он протягивает к ним руки, умоляет. Уйдите, дайте умереть спокойно.

— Прочь! Прочь!

Они не уходят. Вот старая Лаура, мать Арминды. Глаза у нее распухли, она вся распухла, язык вылез наружу. Смеется старая над Антонио Балдуино.

— Убирайся в ад! Проваливай!

Негр поднимается, хочет уйти от призраков. Но тени не отступают. Даже Толстяк с ними, лучший друг Антонио Балдуино. И старец Жубиаба! Он говорит, что у Антонио Балдуино закрылся глаз милосердия. Ладно! Закрылся. Но пусть его оставят в покое. Ведь он умирает. Хоть бы умереть дали по-человечески. Не может он так, не может…

Призраки читают отходную. Негр натыкается на какой-то корень и падает.

Антонио Балдуино лежал недолго. А поднялся — в глазах светилась решимость.

Дорога от него по правую руку. Он идет твердым шагом. Будто и не голодал, и привидений не видел, и не просидел в лесу двое суток. В руке у Антонио Балдуино нож.

— Одного прихвачу на тот свет…

Его внезапное появление ошарашило людей на дороге. Он сбивает с ног первого, кто стоит у него на пути. Он идет сквозь толпу, нож сверкает в его руке.

Он исчезает во мгле. Слышны случайные выстрелы.

В ВАГОНЕ

— Черви уж завелись.

Старик лечит язву на лице Антонио Балдуино. Лицо распухло, стало бесформенным, красным, как помидор. Старик прикладывает к ране какие-то травы, смешанные с землей. Жубиаба сделал бы то же самое.

— Спасибо, дед… Добрый ты человек…

— Теперь заживет. Травка эта святая, чудодейственная.

Негр, бежавший с плантаций, добрался сюда, еле живой, скитаясь по лесу, что раскинулся по сторонам шоссе. Старик жил в маленькой, удивительно грязной хижине, затерянной в чаще. Перед хижиной — кусты маниоки. Старик приютил негра, накормил, возился с его раной. Рассказал, что Зекинья выжил, но хозяин приказал схватить и высечь Антонио Балдуино, чтобы другим было неповадно.

Антонио Балдуино расхохотался.

— Со мной, дед, шутки плохи. Я заговоренный… — Он залпом выпил ковш воды. — Ну, я пошел… Смогу — отплачу когда-нибудь…

— Ты что? Рана так не закроется, парень… хуже станет… Оставайся. Здесь тебя искать не будут, я человек мирный…

Негр прожил у старика три дня, пока не закрылась рана. Ел старикову пищу, пил его воду, спал на его койке.

Антонио Балдуино простился со стариком:

— Хороший ты человек…

И отправился в путь по шпалам. Дойдет до городишка Фейра-де-Санта-Ана и махнет на попутном грузовике в Баию. Хорошо на душе у Антонио Балдуино, весело. В такой побывал переделке, из ловушки вырвался… Нельзя его победить. Он в этих краях первый храбрец. В небе горят звезды. Звезды видели, как он дрался. И не одурей от изумления его враги — прихватил бы он одного из них с собой в бездонное синее небо, к звездам. Сверкал бы Антонио Балдуино теперь на небе, сверкал бы нож в его руке… И смотрели бы на него мулатка Мария, и женщина с низким голосом, и Линдиналва. И вдруг Толстяк заметил бы новую звезду в небе… Толстяк всю жизнь мечтал открыть свою собственную звезду. Мануэл принял бы новую звезду за фонарь парусника, бегущего наперегонки с его «Скитальцем»… Мария Клара пела бы самбы, сложенные Антонио Балдуино. Быть ему теперь звездой, если бы не очумели от его дерзости батраки, когда он вдруг возник на дороге, — на лице кровавая рана, открытый нож в руке. Не растеряйся они — кого-нибудь прихватил бы Антонио Балдуино на тот свет… Упал бы Антонио Балдуино, изрешеченный пулями… Тот, кто умирает, сражаясь, да еще прихватывает с собой одного из врагов, становится звездой на небе, а на земле слагают о нем АВС… Антонио Балдуино стал бы красной звездой, его нож сверкал бы красным светом. Это Жубиаба говорит, что храбрецы становятся звездами… Звонкий хохот Антонио Балдуино перекрывает пение цикад, вспугивает лесных зверей, забившихся в норы. В ночной тишине потянуло свежим запахом листьев. Налетел ветерок — предвестник дождя. Листья зашевелились, воздух наполнился ароматом леса. Впереди на рельсах показалось что-то большое, черное, с огнями. Послышались спорящие голоса. Это остановился поезд. Везет, наверное, в Фейра-де-Санта-Ана пассажиров, прибывших сегодня в Кашоэйру из Баии.

Люди осматривают паровозное колесо. Антонио Балдуино обходит состав с другой стороны, останавливается перед багажным вагоном. Если дверь не заперта — он уедет на этом поезде. Негр изо всех сил наваливается на широкую дверь, и она поддается. Не заперта, значит. Негр по-звериному, бесшумно и ловко, прыгает в вагон, изнутри закрывает дверь и тут только видит, что напугал каких-то людей, притаившихся в глубине за мешками с табаком.

— Эй, друзья… Я человек мирный… Мне тоже за билет платить неохота…

Он смеется.

Негр сразу понял, что женщина ждет ребенка, хоть живот у нее не совсем еще вздулся. Мужчин было двое. Старик дремал, покуривая. В руках у него был посох. Когда в темноте вагона вспыхивал огонек самокрутки, посох казался змеей, готовой к прыжку. На молодом красовались брюки военного образца и поношенный кашемировый пиджак. Борода у него еще не росла, над верхней губой едва пробивались редкие волосики, которыми он, видно, гордился. Разговаривая, парень то и дело поглаживал воображаемые усы. «Молокосос», — решил Антонио Балдуино.

Поезд стоял, и безбилетные пассажиры молчали. Случилась поломка, обычная на этой линии, и в ожидании, что поезд тронется, они уже полчаса сидели молча. Снаружи могли услышать их голоса, начальник поезда взялся бы за безбилетников. Поэтому старик приоткрыл один глаз и сказал Антонио Балдуино:

— Потише, негр, если хочешь ехать… не то выкинут нас отсюда… — И указал глазами на беременную.

Антонио Балдуино попробовал догадаться, кто ей старик — отец или муж? По возрасту — отец, но и мужем может быть. Да, с таким брюхом пешком до Фейра-де-Санта-Ана ей не дойти. Глядишь, родит по дороге. Негр беззвучно смеется. Парень в солдатских штанах смотрит на него, поглаживая усы. Ему, видно, не очень понравилось появление Антонио Балдуино. Вдруг послышались приближающиеся голоса. Начальник поезда объяснял пассажирам первого класса причину задержки.

— Пустяковая неисправность… Сейчас тронемся…

— Мы потеряли тут почти час…

— Такое бывает на любой железной дороге…

— Но у вас тут — сплошное безобразие…

Протяжный, тонкий, тоскливый свисток известил об отправлении поезда. Притаившись в темном вагоне, Антонио Балдуино пробормотал прощальный привет.

— Скучать по ком-нибудь будешь? — спросил старик.

— По змеям разве что. — Негр рассмеялся. Потом он опустил голову и сказал, ни на кого не глядя: — Девчонка одна… совсем ребенок…

— Красива? — спросил паренек, подкручивая усы.

— Красивая… на городскую похожа…

— И ты бросил?

— Жила с другим… Он так и не умер…

— Я знал одного, так тот украл женщину, — сказал старик.

— Я знаю такого, который человека пырнул ножом из-за такой вот девки… сидел потом два дня в лесу, подыхал от голода… — Антонио Балдуино рассказывал свою собственную историю.

— И не боялся?

— Молчи, парень… Ты еще ничего не знаешь. Его со всех сторон окружили… Тебе интересно, трус он или пет? Тогда бросай мне вызов…

— Значит… это вы? — Солдат с уважением поглядел на Антонио Балдуино.

Женщина, сидевшая молча, вдруг застонала. Старик сказал:

— Правы те господа, пассажиры первого класса. Поезд этот — чистое безобразие… Если в первом классе трясет, что ж о нас говорить, едем в товарном вагоне, зайцами.

— Я два мильрейса дала носильщику, чтобы сюда забраться, — простонала женщина.

— Когда я солдатом был, в первом классе ездил, — похвастался парень. — На казенный счет…

— В первом? — не поверил Антонио Балдуино.

— В первом, сеньор. Вы что, не знаете, какие у солдат привилегии?.. Живете тут в этой дыре, у черта на куличках… темнота…

— А я не здешний… Я тут, приятель, проездом… Я-то сам из Баии… Ты слыхал про такого боксера — Балдо? Это я и есть…

— Вы! Я видел, как вы победили Шико Моэлу…

— Здорово я его отделал… верно? — Негр улыбнулся.

— Здорово. Я там был по даровому билету. Солдатская привилегия…

— Чего же ты службу бросил?

— Срок мне вышел… а тут еще…

Старик приоткрыл глаз:

— Что?

— Капрал один… Думает, раз у него погоны… Капрал и дерьмо — один черт… Он-то считал иначе…

— Он к тебе прицепился? — Старик оперся о посох.

— Точно… все равно, мулатка эта меня любила. Капрал ко мне придирался, я у него с «губы» не вылезал… чтобы в отпуск меня не пускать… у самого-то рожа…

— Ты, парень, мне нравишься. Сколько лет-то тебе?

— Девятнадцать…

— Ты жизни и не видал еще… А уж я-то от нее натерпелся — устал… — пожаловался старик.

— От чего устал, папаша? — поинтересовался Антонио Балдуино.

— Чего я только не испытал, парень, где только не побывал… Кто в наших краях не знает Аугусто Битого… Это из-за одной драки меня так назвали… И что же осталось на старости лет?.. Одни болезни…

Бывший солдат угостил сигаретами. Антонио Балдуино закурил. При свете спички он разглядел лицо женщины: она не отрывала глаз от полоски неба, видимой в щель над дверью. У женщины лицо было усталое, видно, хлебнула горя.

Старик продолжал:

— В прежние времена скота у меня было не счесть… Гонял его на продажу в Фейра-де-Санта-Ана… Плантация табачная была, пока немцы сюда не сунулись… земля была… Много чего было…

Старик замолчал. Казалось, заснул, но вдруг он проговорил сдавленным голосом:

— Семья была… Не веришь?.. Две дочери были, я их даже в гимназию отдал… Наглядеться на них не мог… И все прахом пошло… скотина и прочее… одну девчонку белый какой-то околдовал, увез невесть куда… Другая тут живет, в Кашоэйре… волосы остригла, будто помешанная… продажной стала. Ладно, я хоть знаю, где она… А другая?

Женщина отвела взгляд от двери:

— Вы, видать, продажных не любите…

— Пропащие они… лохматые, крашеные…

— Не знаете вы, каково им приходится… Ничего вы не знаете… ничего…

Старик растерянно замолчал. Заговорил бывший солдат:

— У меня любовница была такая… до полуночи клиентов принимала, а потом я к ней шел, до утра оставался… Хорошее было время…

— Чего же вы тогда говорите?

— Я ничего и не говорю…

— Ничего не знает, — гневно сказала женщина, — а туда же… Я вот от такой жизни с голоду чуть не подохла… господь избавил — сжалился…

Антонио Балдуино удивился. У таких детей не бывает. Но промолчал.

Старик приоткрыл один глаз:

— Я ничего такого не говорю, упаси господи… Если бы не дочь, на что бы я жил? Жив ее помощью… И уважает меня, ничего не скажешь… Как приду, сейчас всех мужчин вон выставит. Только вот стриженая.

Женщина рассмеялась. Антонио Балдуино изрек:

— Жизнь бедняка — мука мученическая… Бедняк все равно что раб…

Бывший солдат поддакнул:

— Знал я одного капрала — он то же самое говорил.

— Это тот, который красотку у тебя увел?

— Другой. Между прочим, Роман ее не увел… Она меня любила…

— А жила с ним, — захохотал Антонио Балдуино.

— Ты же ее не знаешь, такая красавица… С ней ни одна женщина не сравнится.

Поезд подошел к какой-то станции. Безбилетные пассажиры притихли. Очень близко по линии ходили люди. Чей-то голос сказал: «Прощай, прощай…» Еще послышалось: «Привет Жозефине». Совсем рядом раздался шепот.

— Ты забудешь меня…

Голос был женский, грустный. Мужской голос ответил, что не забудет.

— Пиши…

Послышался поцелуй — и звук его слился со свистком, оборвавшим проводы. Колеса застучали по рельсам. Бывший солдат объяснил:

— Паровоз говорит: «Еду с богом, еду с чертом». Точно?

— Вроде.

— Это мне мать так сказала, когда я и ходить-то еще не умел. Другой паровоз, большой, который много вагонов тащит, тот говорит иначе: «Кофе с молоком, хлеб с маслом». Точно? — Солдат задумался.

— У тебя есть мать? — спросила женщина.

— Еду к ней… плакала, когда я в армию уходил… Женщины все такие… Думает, я все маленький. — Он покручивал несуществующий ус.

— Все мы одинаковые, — сказала женщина. — Слыхали, — она обращалась к Антонио Балдуино — ту, на станции? Просила, чтоб он ей писал…

— Слыхал…

— Никогда больше она его не увидит… Я тоже. — Она замолчала.

— Что? — Старик открыл оба глаза.

— Да так, ничего особенного… — Она стала что-то насвистывать.

— Этот мир гнусно устроен. — Старик зло сплюнул. — На мУку рождаемся…

— Нет, папаша, жизнь штука неплохая… вам просто не повезло. — Бывший солдат улыбается.

— Неплохая, коли есть деньги, — отрезала женщина.

— Значит, мать у тебя? — спросил Антонио Балдуино, оборачиваясь к солдату. — Я своей матери никогда не видал. А тетка моя рехнулась… Вот у Толстяка есть бабушка…

— У какого еще Толстяка?

— Есть такой, ты не знаешь… добрый…

— Добрый? — едко переспрашивает старик. — Чушь… Добрых не бывает…

— А Толстяк вот — добрый…

Старик опять задремал. Негру ответила женщина:

— Есть добрые… бедняк рождается на горе горькое… Бедность делает человека злым.

Поезд идет быстро. Бывший солдат растянулся на мешках с табаком. Негр разглядывает женщину. Лицо в морщинах, и до чего же страшный живот. И все-таки Антонио Балдуино замечает, что глаза ее улыбаются. Она смотрит в небо сквозь щель над дверью.

— Все от бедности, знаете? Вот я на него и не сержусь… Бросил меня с брюхом…

— Ваш муж? — вежливо спрашивает солдат.

— Я проститутка… замужем никогда не была…

— Я так и думал…

— Что ему было делать? Денег — ни гроша… Где уж тут сына вырастить… Ночью убежал, будто вор… Все свое барахло оставил… Я знаю — меня-то он любит…

— Убежал, как увидел, что будет маленький?

— Да… я клиентов бросила, ушла к нему… Стирала, жили, будто венчанные… Добрый он был, такой добрый, прямо святой… хоть на алтарь ставь…

— Сильно вы его любите…

— Чистая правда… прямо святой… Однажды я говорю ему радостно так — у нас будет маленький… У него такое лицо сделалось… смеялся он, целовал меня… так хорошо было…

— А меня дома невеста ждет, — сказал солдат. — Хорошенькая… Вернусь — поженимся.

Странное было лицо у парня, когда он говорил это. Ни дать ни взять — покойник. Глаза закрыты, на губах улыбка, круглое лицо безмятежно счастливо… У живых так не бывает.

Женщина покачала головой. Видать, много пережила — уж очень усталое выражение на ее нестаром еще лице. Жаль ей солдатика. Такой славный и жил-то еще совсем мало — и на тебе, собрался жениться… Но Антонио Балдуино спрашивает:

— А потом что?

И женщина продолжает:

— Все нужда проклятая… Жили в дыре, впроголодь… Он работал, я белье чужое стирала — денег все равно не было. Потому и ушел.

Жаль ей солдатика. Тот приподнялся на локте, жадно вслушивается.

— Ночью ушел. Я и не заметила… Все свое барахло оставил… Я потом догадалась — сбежал, чтоб не видать, как малыш голодает… Говорят, работает он теперь в Фейра-де-Санта-Ана… Я к нему еду…

Солдат помрачнел. Теперь он думает, как раздобыть денег, чтобы кормить жену, а потом и детей.

— Уж очень она хорошенькая… И потом, я ведь буду работать… Работы я не боюсь…

Женщина подбадривает его:

— Конечно…

Но парня одолели сомнения — сразу видно. Антонио Балдуино говорит женщине:

— Буду вашему сынишке крестным…

— Я ему чепчик сшила… Одна старушка дала мне пару пеленок… Больше у него ничего нет… нищим рождается…

Бывший солдат сказал:

— Нет, не женюсь… А хорошенькая…

Поезд прибыл на станцию Сан-Гонсало. Сошло несколько пассажиров. Городок спит, спрятавшись в густых садах. Шум поезда разбудил ребенка где-то поблизости. Послышался детский плач. Женщина счастливо улыбнулась.

— Туго вам придется, — говорит Антонио Балдуино. — Будет у вас малыш по ночам реветь…

— Хочу мальчика…

Свисток отходящего поезда разбудил старика.

— Солгал я… Есть хорошие люди… Вот — дочка моя, Мария… Зэфа, та — дрянь… Будто в воду канула… померла, может? А Мария — добрая, деньги мне дает… ругается, как напьюсь… А я из-за Зэфы пью… Мария-то добрая…

Голова старика опустилась на грудь, он опять дремлет.

Бывший солдат говорит женщине:

— Вот какие дела… Мальчика, значит, хотите? У меня тоже сын будет, как женюсь… Говорят, некоторые мужья от боли корчатся, когда жена рожает…

Он снова счастлив. Он смотрит на женщину без тени желания. Его сердце чисто, он с бесконечной нежностью думает о Марии дас Дорес, которая ждет его в Лапе. Он улыбается: девчонка не знает, что он едет, то-то удивится… Жалко, усы мало выросли… Она его и не узнает поначалу-то…

— А вдруг она меня не узнает?

— Кто? — удивляется Антонио Балдуино.

— Никто. Так просто…

Старик проснулся. Он трясется от холода. Снова поднялся ветер, предвещающий непогоду. Под натиском ураганного ветра поезд вздрагивает на рельсах.

— Опрокинется еще, развалина, людей передавит, — говорит Антонио Балдуино.

— Бедняку — страдание вечное… Одни на счастье рождаются — богатые это… Другие на муку — бедняки… Так заведено с сотворения мира.

Бывший солдат сладко спит, негромко похрапывая. Он не слышит свистящего воя ветра.

— Ливень будет, потоп… — Старик дотащился до двери, смотрит сквозь щель наружу.

— Я в таких местах побывал, папаша, где уж очень людям худо приходится… Десяти сентаво в день не заработают…

— На табачных плантациях?

— Там, старик…

— Ты и не ведаешь, негр… Я здесь состарился… Я такое видал — волосы дыбом встанут… Сказать? — Его глаза блестят странным блеском, он отбрасывает посох, встает. — Бедняку такое невезение на роду написано, что, если за дерьмо будут деньги платить, у бедняка запор сделается…

Негр хохочет. Старик теряет равновесие, опрокидывается на мешки с табаком. К нему бросается женщина:

— Ушиблись?

Солдат похрапывает. Женщина, оказавшись рядом с Антонио Балдуино, шепчет:

— Я не сказала, чтобы его не расстраивать. — Она кивает в сторону парня. — Если правду говорить, я не знаю, почему меня Ромуалдо бросил. Думаю, от нищеты сбежал… А соседка говорит, ушел он к Дулсе… была там такая… Кто знает? — Голос ее срывается. — Нет, не поверю… Он бы меня так не бросил…

Солдат спит, счастливый, будто он уже покончил счеты с жизнью.

— Так вот… с ребенком в брюхе… Ну почему, почему он ушел?

Антонио Балдуино чиркает спичкой и видит, что женщина плачет, плечи у нее вздрагивают. Негр смущен, не знает, что сказать, бормочет:

— Не горюйте… обязательно будет мальчик…

ЦИРК

С Луиджи он встретился совершенно случайно. Антонио Балдуино провел остаток ночи, шатаясь по городу. Бывший солдат сразу уехал в Лапу. Старику было где остановиться. Женщина пошла к подруге. Наутро Антонио Балдуино решил найти попутный грузовик и бесплатно вернуться в Баию. Он как бы невзначай подошел к одной машине — ее как раз грузили — и спросил у шофера, будто просто так:

— Ты, брат, не в Баию?

— В Баию, — ответил веселый ладный мулат, шофер. — А тебе что — посылку отправить?

— Посылку, да еще какую! Вот этого негра! — Антонио Балдуино, смеясь, ткнул себя в грудь.

— Ишь ты! В Баие теперь праздник… Весело там, парень…

Антонио Балдуино присел на корточки рядом с шофером, тот угостил его сигаретой.

— Зверски, брат, домой хочется… Вот уж год почти, как ушел…

Шофер пропел:

Баия, мой прекрасный город, зачем покинул я тебя?

— И не говори… верно, хороша Баия… До смерти туда хочется…

— Поедешь со мной на грузовике? Я после обеда отваливаю…

— У меня, приятель, ни гроша…

— Истратился на красоток, — захохотал шофер.

Антонио Балдуино подмигнул:

— Может, и так…

— Ладно. У меня помощника нет. Ты за него поедешь…

— Спасибо…

— Придется эту развалину где подтолкнуть — пособишь…

— Ты когда снимаешься?

— После обеда… час, полвторого…

— Ну, я пошел…

— Куда?

— Прощусь с друзьями.

— Так ровно в час…

— Ладно…

Антонио Балдуино пошел бродить по городу. Никаких друзей у него не было, но не хотелось, чтобы шофер знал, что он не евши, голодный поедет. Ничего, поужинает в Баие с Толстяком или Жоакином. А то с самим Жубиабой. Об этом думал Антонио Балдуино, и еще — где бы добыть сигарету. Вдруг за его спиной крикнули:

— Святая мадонна! Балдо!

Он обернулся. Перед ним стоял Лунджи, сам Луиджи, собственной персоной. Негру бросились в глаза его поредевшие волосы, потертый костюм.

— Луиджи…

Итальянец схватил его за плечи, оглядел, повертел во все стороны и весело произнес:

— Великолепно…

— Как тебя сюда занесло, Луиджи?

— Враждебный ветер, мой мальчик, враждебный ветер…

— При чем тут ветер, черт возьми!

— С тех пор как ты ушел с ринга, Балдо, удача повернулась ко мне задом…

Луиджи грустно посмотрел на негра:

— Тебя ждала головокружительная карьера… Какая обида… взял и сбежал, ничего не сказав…

— Очень уж меня эта потасовка расстроила…

— Пустяки… пустяки… Что это за боксер, которого хоть раз в жизни не нокаутировали? Да и пьян ты был, как свинья.

— А какого дьявола ты сейчас здесь, Луиджи? Ты что, нового боксера завел?

— Какого боксера… такого, как ты, мне больше не встретилось.

Антонио Балдуино захохотал, довольный. Ткнул итальянца в грудь.

— Да, такого больше не встретилось… Теперь я тут с одним цирком.

— Цирком?

— Гнусное предприятие… И не спрашивай…

Они зашли в ресторанчик. Луиджи заказал кофе. Антонио Балдуино признался:

— Возьми мне сигарет, Луиджи… Я на мели…

Он знал — с Луиджи можно говорить откровенно. Вдруг он о чем-то вспомнил, пробормотал:

— Тебя одного там не было… когда я в ловушке сидел, в лесу, помирал с голоду…

— Я не знал, мой мальчик… как же это случилось?

— Да нет, ничего… Я голодный был, думал — конец… И, знаешь, привиделось мне, будто все, кого я знал в жизни, бегут за мной, отпевают меня, как покойника… Тебя одного там не было…

Луиджи все еще не понимал толком. Пришлось рассказать ему о драке с Зекиньей и бегстве в лес, о призраках. Говорил Антонио Балдуино нехотя, хмуро и наспех — не терпелось узнать, что это у Луиджи за цирк.

— Так что же ты теперь делаешь?

Луиджи невесело покачал головой.

— Паршивое предприятие… Когда ты сбежал, я не у дел остался…

— До ручки, как говорят, дошел?

— Вот именно… Тут-то и подкатил этот цирк… Большой международный цирк, видишь ли… Хозяин тоже итальянец, некий Джузеппе. В Баие они неплохо зарабатывали, да у Джузеппе дела были запутаны, вся выручка пошла кредиторам, еще долги остались. Я своих денег внес, сколько недоставало, стал пайщиком… Пайщиком-неудачником… По каким только захолустьям нас не носило, святая мадонна! Доходов никаких, расходы бешеные. Считай, что мы банкроты. На краю гибели.

Луиджи махнул рукой и пустился в подробности. Антонио Балдуино бросил:

— Черт знает что…

Вдруг Луиджи посмотрел на него и сказал:

— Знаешь? Пришла мне в голову одна мысль… Все еще можно поправить. Мне нужен ты.

— Я? Я еще циркачом не бывал…

— Ты и боксером не был, а я тебя сделал…

Они, улыбаясь, принялись вспоминать прошлое, а когда поднялись из-за столика — Антонио Балдуино состоял в труппе Большого международного цирка как борец. Негр нашел шофера, предупредил его:

— Раздумал в Баию ехать, приятель…

— Бабы не пускают, — расхохотался шофер.

— Может, и так. — Негр подмигнул.

Устный контракт, заключенный с Луиджи, гласил, что у Антонио Балдуино будет жилье, еда и деньги, если в цирке появятся деньги. Но за деньгами негр Антонио Балдуино не гнался.

Афиша все еще лежала на земле. На ней было написано синими буквами: «Большой международный цирк». Около афиши растянулся спящий Джузеппе. Луиджи объяснил:

— Нализался… вечно он так…

И пнул соотечественника ногой. Тот бессвязно забормотал:

— Прошу внимания… сейчас он сделает сальто-мортале… одно слово — и великий гимнаст убьется…

Люди копали ямы, сооружали скамьи. Работали все, артисты, служители, администрация. Луиджи провел Антонио Балдуино в свой барак. И первое, что бросилось в глаза негру, был собственный его портрет, фотография Антонио Балдуино в позе борца — так его сняли когда-то для одной баиянской газеты.

Луиджи растянулся на кровати (точнее, кушетке, которую выносили на арену для номера Человека-Змеи) и продолжал свои объяснения:

— Кто победит, получит пять тысяч… Вот увидишь, никто не захочет с тобой бороться…

— Но бороться-то надо, иначе зрители взбесятся…

— А кто сказал, что не надо? Наймем кого-нибудь за двадцать мильрейсов. Желающие найдутся. Ты красиво положишь его на обе лопатки.

— А если объявится мерзавец, которому охота подраться по-настоящему?

— Не объявится…

— А вдруг?

Луиджи указал на портрет:

— Ты же боксер, мальчик.

Антонио Балдуино кивнул и, насвистывая, погладил портрет.

Луиджи заметил:

— О былом жалеешь? Состарился?

— Тогда у меня на роже шрама не было.

— Со шрамом лучше, это усиливает впечатление.

В дверь постучали. Луиджи открыл. Вошла маленькая женщина и стала требовать, чтобы ей заплатили жалованье — задерживают уже полтора месяца.

— Я так работать не буду… завтра на меня не рассчитывайте.

— Моя дорогая, завтра вы все получите…

— Завтра получите… всегда у вас так… Вот уж два месяца завтраками кормите. Хватит. Завтра я не работаю.

— Но завтра у нас обязательно будут деньги… Вы еще не знаете… — Луиджи обернулся к Антонио Балдуино. — Это Фифи, воздушная гимнастка… Она немного нервничает…

Маленькая женщина посмотрела на негра. Луиджи представил:

— Знаменитый Балдо… Вы о нем, конечно, слышали…

Женщина кивнула, хотя никогда не слышала этого имени. Луиджи говорил быстро, чтобы не дать ей опомниться:

— Так вот… первый борец Бразилии… В Рио не нашлось силача, способного с ним справиться… Балдо только что из Баии — я посылал за ним подписать контракт… Он сел в автомобиль и примчался к нам…

Женщина сомневалась:

— На какие же деньги вы наняли эту знаменитость, Луиджи? Тут что-то не так… Я, кажется, видела этого негра в кабине грузовика… Слушайте, молодой человек… если вы бросили шоферское место и думаете у нас заработать — вы жестоко разочаруетесь… Денег здесь не водится…

Она круто повернулась и пошла к двери. Но Антонио Балдуино преградил ей путь, сердито схватил за руку:

— Тише, дона… Я вправду борец… Был абсолютным чемпионом Баии. Видите портрет на стене? Это я…

Женщина вгляделась, поверила:

— Хорошо… Но как вы тут очутились? Денег у нас нет…

— Приехал выручить друга… — Негр потрепал Луиджи по плечу. — Верного друга…

— Ах! Разве что так…

— Завтра у нас будет куча денег…

Женщина смутилась, стала оправдываться:

— Тут есть такой шофер — вы с ним как две капли воды похожи… — В дверях она обернулась с любезной улыбкой. Антонио Балдуино переглянулся с Луиджи.

— История с Рио не прошла, дружище…

Луиджи сел сочинять афишу, которую должны были вывесить на следующий день. Негр читал через его плечо.

— Пусть мое имя будет написано самыми большими буквами. Вот такими… — Он широко развел руки.

Проспавшись, Джузеппе становился решительным и активным. Казалось, будто он способен спасти положение, вывести цирк из тупика, заплатить жалованье артистам и служителям. Но его активность ограничивалась жестами и словами, на которые он был очень щедр.

— Эй, ребята! Работа совсем не идет! Этот курятник давно уже должен стоять! Я один надрываюсь! Без меня ничего не делается!

Если кто-нибудь из артистов возражал ему, Джузеппе взрывался:

— Вы только деньги просить умеете! А на искусство вам что — плевать? В мое время мы ради искусства работали, ради аплодисментов, цветов. Ради цветов, слышали? Цветы… девушки бросали на арену цветы… вышитые платочки… если бы я захотел, собрал бы коллекцию… Но я к этому равнодушен. Я жил тогда только искусством. В мое время воздушный гимнаст был прежде всего воздушным гимнастом… — В этом месте Джузеппе оборачивался к Фифи: — А воздушная гимнастка — прежде всего воздушной гимнасткой!

Фифи возмущалась, Джузеппе продолжал:

— А теперь? Вот вы, Фифи, неплохая артистка, думаете только о деньгах. Аплодисменты для вас — ничто.

— Аплодисментами сыт не будешь…

— А слава? Не хлебом единым… Иисус Христос сказал.

— Христос не был воздушным гимнастом…

— Да… В мое время было иначе… Овации, цветы, платочки — все это мы ценили… Теперешним подавай деньги… Ладно, завтра вы получите свои деньги… Все, до последнего гроша, заплачу… все…

Но в конце Джузеппе всегда просил:

— Вы же знаете, Фифи, дела идут плохо… Что я могу поделать… Я старый циркач, я всю Европу объездил… У меня альбом, могу показать… А теперь я здесь, и я с этим смирился… Вы думаете, у меня есть деньги? Одни долги… Потерпите, Фифи, вы — добрая девочка…

— Но, Джузеппе, мне нужен костюм. Мое зеленое трико чиненое-перечиненое, в нем выступать-то неудобно…

— Фифи, поверьте: получим деньги — вам первой заплачу…

И он уходил, отдавая пустые приказания, браня за медленную работу, охаивая все, что с таким трудом сделал Луиджи. В конце концов он попадал в кабак и рассказывал незнакомым людям, угощавшим его кашасой, о своей былой славе воздушного гимнаста.

В этот вечер Джузеппе, возвращаясь домой, пометил углем лбы нескольких мальчишек, чтобы их пропустили на представление без билетов. У входа в свой барак он столкнулся с Антонио Балдуино. Негр притворился, будто любуется звездами. На самом деле он подглядывал в щель барака, где помещалась Розенда Розеда, черная танцовщица, главная приманка Большого международного цирка. Розенда переодевалась при свете свечи, и негру удалось разглядеть ее бархатную спину. Антонио Балдуино напевал одну из своих самых удачных самб:

Заметив Джузеппе, он сделал вид, будто смотрит на звезды. Интересно, какая из них — Лукас-да-Фейра? Когда-то ему показывали звезду, в которую превратился Зумби из Палмареса. Но здесь этой звезды нет. Она сверкает только в Баие, ночами, когда гремит макумба, когда негры славят великого Ошосси, бога охоты. Звезда Зумби из Палмареса оберегает негров, горит, когда им весело, гаснет, когда у них горе. Кто сказал ему это? Толстяк? Нет, сам Жубиаба, однажды ночью, на берегу океана. Толстяк непременно приплел бы ангела к истории о Зумби. Старец Жубиаба хорошо знал подвиги Зумби из Палмареса и других знаменитых и храбрых негров. Впрочем, можно снова заглянуть в щель — Джузеппе идет медленно, пошатываясь, здесь он будет не скоро. Но Розенды больше не видно — она погасила свечку. Если бы не Джузеппе — несчастный пьяница! — он бы увидел Розенду обнаженной.

Вот это женщина… Пусть в цирке вовсе не будет денег, — пока в нем Розенда Розеда, Антонио Балдуино никуда не уйдет. Африканская красавица… В «Фонаре утопленников» все бы рты пооткрывали, с ума от нее посходили бы.

Подошел Джузеппе. Хотел пожать Антонио Балдуино руку, но, потеряв равновесие, чуть не грохнулся.

— Устал, как собака… Тружусь, будто проклятый…

— Оно и видно…

Джузеппе понадобилось полчаса, чтобы добраться до своей двери.

«Чего доброго, пожар устроит, как будет чиркать спички», — подумал Антонио Балдуино и на всякий случай подошел поближе. Но Джузеппе уже зажег свечу, сел за колченогий столик. На столике лежат какие-то большие, нарядные, потертые от времени книги. Негра мучает любопытство, он, словно вор, подглядывает за Джузеппе. Почему Джузеппе с такой нежностью гладит корешки больших книг? Осторожно, медленно, сладострастно — так негр Антонио Балдуино ласкает своих любовниц. Но вот Джузеппе обернулся — негр видит его глаза.

Бывают такие типы — напьются, и заберет их тоска. Другие радуются, поют, хохочут… А эти мрачнеют, а то и плачут. Джузеппе из тех, кого тоска берет. Антонио Балдуино не выдержал — вошел в барак. Джузеппе выпил сверх меры, затосковал.

Это было весной, в Италии. В альбоме фотография господина с пышными усами — это отец Джузеппе. В роду Джузеппе все циркачи, у всех у них был свой цирк. На пожелтевшей от времени карточке — дедушка Джузеппе в шикарной форме. Нет, не генерал — хозяин цирка. Большого международного цирка… Но в те времена это был настоящий цирк… Одних только львов держали более тридцати. Двадцать два слона было… тигры… и еще всякие звери…

— Я немного выпил, но я не вру…

Антонио Балдуино верит.

Отцовские усищи внушали почтение. Джузеппе был совсем маленьким, но он хорошо все помнит. Когда отец поднимался на трапецию, цирк готов был рухнуть от грома аплодисментов. Зрители безумствовали! А когда он прыгал с трапеции на трапецию и выполнял в воздухе тройное сальто-мортале, — у публики замирало сердце. Мать Джузеппе ходила по проволоке. Вся в голубом, она казалась прекрасной феей… Она ловила равновесие японским зонтиком… Да, Джузеппе — из семьи потомственных циркачей. После смерти отца он сам стал хозяином цирка. Все досталось ему в наследство. Одних львов было… И ученые лошади. Артисты получали огромные деньги. Лучшие циркачи Европы…

— И по субботам все получали жалованье… Без всякой задержки…

Однажды король — сам король! — пожаловал в его цирк. Господи, что это был за день… Антонио Балдуино, может, не верит Джузеппе — теперь он пьян, бедно одет… Но ему аплодировал сам король… и не только король. Вся королевская семья, сидевшая в самой роскошной ложе. Это было весной, в Риме. Джузеппе вышел на арену, зрители обезумели. Буря аплодисментов!

— Я думал, этому не будет конца…

Вот в альбоме портрет Джузеппе тех времен. Да, в смокинге. На арену он всегда выходил в смокинге. Потом он снимал одежду — смокинг, брюки, накрахмаленную манишку. Оставался в трико, как на другом снимке. Был он тогда красавец — не то что сейчас… Теперь он — скелет. А в молодости женщины теряли голову. Даже одна графиня… блондинка. Вся в драгоценностях. Графиня назначила ему свидание.

— И вы?

— Настоящий кавальеро не рассказывает о таких вещах.

Король сидел в своей роскошной ложе, и с ним вся королевская семья. Джузеппе сделал двойное сальто-мортале, и — хотите верьте, хотите не верьте — король не удержался, встал. Король аплодировал ему стоя! Что это была за ночь… Ризолетта, прелестная, как никогда, перелетела к нему на трапецию, цирк ахнул… Потом Ризолетта продавала зрителям их общий портрет — вот он, в самой середине альбома. Женщина была снята в позе, в которой обычно благодарят за аплодисменты. Ее держал за руку мужчина, одетый во что-то вроде купального костюма. Приглядевшись, в мужчине можно было узнать Джузеппе.

— Хороша… — сказал Антонио Балдуино.

— Она была моей женой…

Ризолетта продавала портрет зрителям — и не было человека, который бы отказался его купить. Ведь стояла весна, а Ризолетта была прелестна, словно весенний цветок. Она была весенним цветком, и каждому римлянину хотелось сохранить что-нибудь на память об уходящей весне. И римляне покупали портрет Ризолетты. А вот еще фотография. Ризолетта стоит на лошади, на одной ножке, в балетной позе. Коня звали Юпитер, он стоил хороших денег. Потом его забрал за долги один датский кредитор во время гастролей в Дании. Эта фотография — Ризолетта на коне — была сделана за несколько дней до гибели воздушной гимнастки. Той далекой весной Ризолетта казалась такой обворожительной, такой юной, что никому, в том числе и Джузеппе, и в голову не могло прийти, что все так страшно кончится. Что Ризолетта погибнет. Но она погибла. В тот вечер цирк был переполнен — море людей. Джузеппе и Ризолетта были героями сезона, гвоздем программы. Все говорили о «Дьяволах», «I. Diavoli» — так назывался их номер. Когда Ризолетта появлялась на улице, женщины останавливались, смотрели ей вслед. Ей подражали в одежде, в манере держаться — Ризолетта умела быть элегантной, была красива не только в цирке, летая с трапеции на трапецию. Мужчины сходили по ней с ума. Джузеппе и Ризолетта завоевали сердца римской публики этой цветущей весной.

В тот вечер цирк был переполнен. Вот портрет Ризолетты в костюме воздушной гимнастки. Джузеппе долго смотрит на фотографию, потом подходит к постели, вытаскивает бутылку кашасы.

— Питье святого Амаро, — смеется Антонио Балдуино.

Вот почему Джузеппе пьет. Старый циркач смотрит не отрываясь на портрет Ризолетты. Теперь Антонио Балдуино видит — у нее было горестное лицо пленницы. Джузеппе знал, что его жене не нравился цирк. Ей хотелось вести светскую жизнь, изысканно одеваться, покорять сердца. Но кто бы мог подумать, что она сорвется именно тем вечером? В тот день они зеркала не разбили… Они вышли на арену, их встретила буря аплодисментов. Ризолетта, улыбаясь, поблагодарила публику, и они поднялись на трапеции. Вначале все шло хорошо. Но в момент сальто-мортале… Такого никогда еще не случалось… Дуга, описанная раскачавшейся трапецией, оказалась короче, чем надо. Ризолетта не смогла ухватиться за ноги Джузеппе. И вот на арене окровавленный кусок мяса. Когда лев Рез растерзал укротителя, труп все-таки не был таким страшным. Ризолетта превратилась в кусок кровавого мяса — ни лица, ни рук, ничего. Джузеппе не понимает, как он сам не бросился вслед за ней на арену, как у него хватило сил спуститься. Была весна, по улицам гуляли влюбленные. Потом один клоун выдумал, будто Джузеппе убил ее нарочно, узнав, что у нее есть любовник. Начали судебное дело, но следствие прекратили за отсутствием доказательств… Со дня гибели Ризолетты начался упадок Большого международного цирка.

— Настоящий роман, — сказал Антонио Балдуино, — прямо садись и пиши… Расскажу Толстяку.

— Как вы думаете — мог у нее быть любовник?

Ему даже показывали любовника Ризолетты, показывали его письма, найденные в ее вещах…

— Но ведь это была ложь, правда? Циркачи — такие мерзавцы… Не верьте никогда циркачам. Завистники… Да разве у нее мог быть любовник! Все эти люди завидовали их успеху. А вдруг был? Это сводит меня с ума. Из-за этого и напиваюсь. Письма-то ведь нашли. Нет! Ризолетта, такая добрая… Цирк ей не нравился, верно. Но не такая она была женщина, чтоб завести любовника. А письма… И потом, она говорила о каких-то встречах… Боже, хоть бы она ожила на мгновение, сказала бы мне, что все это ложь, зависть. Потому что это ложь, правда? — Джузеппе схватился за голову, закрыл глаза.

Неужели он сейчас заплачет? Антонио Балдуино берет бутылку с кашасой, отпивает большой глоток. Сейчас тоже — весенняя ночь.

— А клоун у нас кто?

— Кто бабам проходу не дает.

— Ну и негритянка у окна.

— Рожа, будто сковорода.

Клоун Пузырь едет задом наперед на осле. Над городишком высится купол цирка. Над куполом развевается флаг, по бокам у входа — две огромные афиши. Вечером тут будет играть музыка, придут негритянки продавать сладости из кокосовых орехов.

В городе говорят только о цирке, об артистах, о негритянке, которая танцует почти обнаженной, но больше всего о Черном Гиганте Балдо, бросившем вызов жителям Фейра-де-Санта-Ана. Об этом толкуют мужчины, собравшиеся на Большую ярмарку. Луиджи отложил премьеру до понедельника. Это день продажи скота, приходят крестьяне со всей округи. Клоун пересекает ярмарочную площадь.

— Будет сегодня представление?

— Будет, сеньор…

Деревенские мальчишки, пришедшие с близлежащих фазенд продавать творог и неочищенный тростниковый сахар, с завистью смотрят на городских озорников, которые бегут за клоуном и даром попадут в цирк. Один из них говорит другому:

— Я смерть как хочу в цирк.

— Я, парень, был уже как-то в цирке. Назывался он «Европейский». Здорово…

— Этот, говорят, хорош…

— Что большой, это верно… Клоун был бы стоящий.

— Я здесь заночую. Охота посмотреть представление.

— Говорят, свободных мест нету. Все продано.

Мальчишки сговариваются пролезть в цирк, незаметно приподняв парусину стен. Клоун продолжает триумфальное шествие по базарной площади. Из лавок выглядывают приказчики. На середине площади клоун останавливает осла, чтобы произнести речь.

— Достопочтенная публика! Прославленный Балдо, всемирный чемпион свободной борьбы, бокса и капоэйры, прибыл из Рио исключительно для того (он сделал ударение на слове «исключительно»), чтобы выступить в Большом международном цирке! Балдо получает в месяц три тысячи деньгами, стол, квартиру, белье…

— Ого, — пробурчал какой-то крестьянин.

— Сегодня вечером и на всех остальных представлениях нашего цирка Балдо вызывает на бой любого желающего! Любого жителя героической Фейры-де-Санта-Ана! Герой, победивший Балдо, получит от администрации цирка пять тысяч! Пять тысяч! — выкрикнул Пузырь еще раз. — Лично от себя Балдо ставит тысячу в знак того, что он непобедим. Пользуйтесь случаем! Имею честь объявить достопочтенной публике, что вызов принят! Двое смельчаков уже записались в конторе цирка. Жаждут сразиться с чемпионом Балдо! Желающие бороться могут прийти в Большой международный цирк сегодня вечером! Борьба закончится только смертью одного из противников. Только смертью!

Длинная речь нисколько не утомила клоуна, он продолжал свое шествие по городу, сидя задом наперед на осле. Время от времени осел спотыкался, Пузырь делал вид, что падает, хватался за ослиный хвост. Город помирал от хохота. В людных местах клоун повторял свою речь.

Все говорили о предстоящей борьбе, которая кончится только смертью. Стало известно, что вызов Черного Гиганта Балдо приняли уже трое — шофер, торговый служащий и огромный крестьянин. Трое желают драться за приз в пять тысяч. Город с нетерпением ждал вечера.

Когда огромный крестьянин вошел в цирк, какой-то остряк крикнул с галерки:

— Эй, Жозе! Ты пару горилл заказывал? Самец уже тут.

Цирк взорвался от хохота. Крестьянин хотел было обидеться, но и его разобрал смех. Детина в самодельных сандалиях, с дубиной в руке казался настоящим великаном. Ему было весело — он думал о пяти тысячах, которые он получит, победив какого-то там Балдо. У себя в деревне он валил вековое дерево несколькими ударами топора, на себе таскал из лесу гигантские бревна. Парень сел, на его губах играла победная улыбка, хотя по натуре он был робким и недоверчивым.

Слуги-негры вносили стулья для семейств, заказавших ложи. В цирке стульев не было, зрители приходили со своими.

— Поэтому я хожу на галерку. Дешевле, и тащить ничего не надо. Только себя.

— Вон слуга судьи…

Негр вошел, поставил в ложе несколько стульев и вышел, чтобы принести еще. Сам примостился на краю скамьи.

Какому-то типу, вошедшему в ложу, кричали:

— Эй! Шико Пейшейро! Как ты попал в ложу? Дело нечисто…

У входа в цирк было очень красиво — огни, яркие афиши. Вывеска Большого международного цирка переливалась голубым, зеленым, желтым, мигали разноцветные лампочки, негритянки в пышных цветастых юбках, в сверкающих ожерельях продавали африканские сласти — жареную кукурузу, акараже, мингау, мунгунсу. Цирковые огни освещали всю площадь. Уличные мальчишки шмыгали вокруг, высматривая, как бы бесплатно пролезть в цирк. Мужчина торговал соком сахарного тростника. Негр-мороженщик из кожи лез вон, чтобы поскорее распродать мороженое и забраться на галерку. Он заразительно хохотал, предвкушая выходки клоуна — ну и шутник! Люди теснились у билетной кассы. Луиджи потирал руки от удовольствия. Городские старухи возмущались — такой шум в их тихом городе, где в девять часов вечера обычно все уже спят. Цирк все перевернул вверх дном. Цирк… Это что-то необыкновенное, новое, манящее. Это далекие путешествия, приключения, заморские звери. Негры сочиняют разные истории про артистов.

Идет оркестр. Он уже свернул на Главную улицу — слышны звуки карнавального марша. Зрители встали. Люди с самых высоких скамеек амфитеатра пытаются заглянуть поверх занавеса. Мальчишки, торчавшие у входа в цирк, бегут встречать «Эвтерпу имени 7 сентября»[38]. Шикарные музыканты в сине-зеленой форме вышагивают по-военному. Сеу Родриго, аптекарь, играет на трубе, как бог. Захватывающие вибрирующие звуки ударяют в голову Антонио Балдуино, он выскакивает из барака посмотреть на оркестр. Вот это да… нарядные, дьяволы! Дирижер шагает спиной вперед. С каким бы наслаждением променял Антонио Балдуино свою роль борца на место щуплого человечка, который, пятясь, управляет «Эвтер-пой»! Он и собой хорош, думает Антонио Балдуино. На него глядят все мулатки! И вообще все. Вот кто настоящий герой, слава города Фейра-де-Санта-Ана. Дирижер, а еще трубач. Их все знают, их все приветствуют. Перед ними снимает шляпу сам судья. А банковские служащие приглашают трубача на свои вечеринки, угощают его, обращаются с ним как с равным, лишь бы он согласился играть. Но Джузеппе отрывает Антонио Балдуино от созерцания оркестра. Негр уходит в барак. Как ему хочется дирижировать «Эвтерпой имени 7 сентября». Музыканты выходят на цирковую площадь, окруженные важными надменными господами. У входа в Большой международный цирк дирижер отдает команду, оркестр останавливается. Галерка, партер, ложи, артисты в своих бараках слушают знаменитый военный марш, гвоздь программы «Эвтерпы имени 7 сентября». Божественно! Фейра-де-Санта-Ана. разумеется, обладает лучшим любительским оркестром Бразилии. Закончив марш, музыканты входят в помещение цирка и устраиваются над входом, на помосте, воздвигнутом специально для них. Теперь, когда прибыла музыка, зрители требуют, чтоб начинали. Почему представление задерживается?

— Клоуна! Клоуна!

Кричат все — дети, взрослые. Даже судья посмотрел на часы и сказал супруге:

— Опаздывают на пять минут. Точность — весьма похвальная добродетель!

Супруга молчит, она давно устала от поучений мужа. В соседней ложе приказчики, сообща заключившие пари против Балдо, обсуждают условия предстоящей борьбы.

— Драться и вправду нужно до смерти?

— Полиция не позволит.

— Агрипино говорит, этот негр — прямо зверь. Он видел его в Баие, на встрече с немцем. Сила, как у быка…

Галерка топает. Дикари. Вести себя не умеют — думают приказчики. Где это видано, чтобы спектакль начинали вовремя? Зрители на галерке вести себя не умеют, нет слов. Но топают они не поэтому. Приказчикам не понять. Галерка топает, орет и требует начинать, потому что так веселее. На что нужен цирк, в котором не летят с галерки острые шутки, выкрики, не слышно шума и топота. В этом самый смак цирка. Охрипнуть от крика, отбить ноги, топая. Какая-то негритянка огрызается:

— Эй, ты свою мамашу щипли за задницу…

Назревает скандал. Когда пристают к замужней, всегда этим кончается. Незадачливого ухажера выбрасывают прямо в партер. Он поднимается и бежит на свое место под вой и улюлюканье всего цирка. На арену выходит Луиджи, облаченный в блестящую парадную форму Джузеппе. Цирк замер.

— Достопочтенная публика! Большой международный цирк благодарит всех, почтивших своим присутствием нашу премьеру! Надеемся, что наши прославленные артисты удостоятся ваших благосклонных аплодисментов!

Луиджи нарочно усиливает свой итальянский акцент. Так выходит эффектнее. Появились служители, растянули по всей арене видавший виды дырявый ковер, и началось феерическое зрелище — парад труппы. Первым вышел Луиджи, ведя под уздцы коня Урагана в сверкающей сбруе. За ними выбежала воздушная гимнастка Фифи — аплодисменты удвоились. Фифи в короткой зеленой юбочке выставляла обнаженные ноги, на них жадно глядели негры, приказчики, сеньор судья. Гимнастка сделала реверанс, приподняв юбочку еще на вершок. Галерка чуть не рухнула от грома аплодисментов. На арену, кривляясь, выскочил клоун Пузырь.

— Уважаемая публичка! Приятного развлеченьица!

Цирк громыхает хохотом. На клоуне голубые шаровары с желтыми звездами, огненная луна на заду.

— На мне костюм небесный со всеми звездами вместе. Волшебница подарила…

Клоун хоть куда! Человек-Змея кажется настоящей змеей в узком трико, усыпанном блестками. Трико плотно обтягивает его тело, и не понять, кто он — подросток или женщина? Мужчины двусмысленно шутят. Но вокруг на них шикают, и они умолкают. У пожирателя огня огненно-рыжие волосы. Великий эксцентрик Роберт покоряет зрителей своим фраком, хоть фрак изрядно поношен. По фамилии он француз, и волосы у него французские — гладкие, разделенные безукоризненным пробором. С ума сойти. Роберт посылает воздушные поцелуи, разящие мечтательных девиц прямо в сердце. Какая-то старая дева вздыхает. С галерки слышится: «Видный парень». Жужу проходит почти незамеченной. Все глазеют на медведя и обезьяну. Лев сидит в клетке в глубине цирка и не переставая рычит, надрывно и яростно. Какая-то зрительница жалуется соседке, что ей страшно ходить в цирк — вдруг лев вырвется… Жужу, можно сказать, старуха, краска не в силах замазать морщины на ее лице, но у нее пышная соблазнительная фигура. Розенда Розеда одета в костюм баиянки:

— Добрый вечер, дорогие друзья…

Розенда пробегает по краю арены, подпрыгивает, кружится, ее широкая юбка взлетает, надуваясь, словно цирковой купол. Зрители забыли Жужу, Фифи, великого эксцентрика Роберта, медведя, льва, даже клоуна. Все взгляды прикованы к черной танцовщице, почти обнаженной в костюме баиянки. Розенда бешено крутит бедрами. Глаза мужчин загораются сладострастным блеском. Приказчики свесились из своей ложи — того и гляди, свалятся в партер. Судья надевает очки. Супруга судьи негодует. Это безнравственно. Негры на галерке охрипли от восторженных криков. Розенда Розеда покорила всех.

Балдо — Черный Гигант, не участвует в параде труппы. Он за кулисами держит пьяного Джузеппе, который рвется на арену лично приветствовать публику. Зрители требуют, чтобы негр вышел.

— Борца! Борца!

— Чего прячется!

Луиджи объясняет, что Балдо — Черный Гигант, великий борец, всемирный чемпион бокса, свободной борьбы и капоэйры, еще не закончил тренировку и появится только в момент встречи с чемпионом героического города Фейра-де-Санта-Ана. Парад окончен, представление начинает наездница Жужу. Ураган галопом несется по арене. В руках у Жужу хлыст, она в облегающем жокейском костюме. Ее огромная грудь плотно обтянута курткой. Жужу прыгает на коня и скачет на нем стоя. Ей это все равно, что ехать в автомобиле. Жужу взвивается над Ураганом в головокружительном прыжке. Зрители хлопают. Наездница делает несколько пируэтов и удаляется под аплодисменты.

— Я видал работу получше, — говорит свысока тип, на которого смотрят с уважением, потому что он много ездил. По его словам, бывал и в Баие и в Рио.

— Халтура.

Собравшиеся аплодировать замешкались было, но не удержались — дружно захлопали. Оркестр заиграл самбу, и на арену, кувыркаясь, выкатился клоун Пузырь. Пузырь повздорил с Луиджи, потом схватил плохо закрытый чемодан (из которого свисали кальсоны) и сделал вид, что уходит. Потом показывал фокусы. Луиджи спросил:

— Ты, Пузырь, в школу-то ходил?

— А то как же… потом десять лет на ослофакультете учился… Я осел дипломированный… понятно? — Цирк помирал от хохота.

— Тогда скажи: во сколько дней господь сотворил мир?

— Думаешь, я не знаю?

— Ты скажи.

— Знаю, да не скажу…

— Не знаешь ты…

— Еще чего… Кто это на меня наговорил? Вот я ему задам…

Изощряясь в подобных шутках, клоун Пузырь сделал счастливыми всех, собравшихся этим вечером на цирковую премьеру. Хохотали приказчики, смеялся судья, ревела от восторга галерка. Только один зритель — тот, что повидал мир, — считал зрелище скучным и жалел о копейках, истраченных на билет. Он избаловался, пока жил в больших городах. Был он тогда студентом. После смерти отца пришлось ему поступить приказчиком в отдел тканей в магазин сеньора Абдуллы.

Обезьяна плясала. Медведь пил пиво. Человек-Змея выкручивался так, что страшно было смотреть. Он просовывал голову между ногами, изворачивался и прижимал пятки ко рту, он выгибался, опираясь женственным животом о маленький ящик, закинув за спину ноги и голову. Человек-Змея знал свое дело, но мужчин раздражала его бесполость. Они не могли взять в толк, любоваться ли им, как женщиной, или хлопать ему, как хлопают мужчине за хорошую работу. Только в глазах повидавшего мир светился странный, подозрительный огонек. Человек-Змея с ангельским видом благодарил публику. Он посылал воздушные поцелуи, как великий эксцентрик Роберт. Оп приседал в реверансе, как Фифи, прославленная воздушная гимнастка. Зрительницы приняли на свой счет воздушные поцелуи, зрители — реверанс. Повидавший мир встал со своего места — спектакль для него кончился. Он ушел, в его взгляде и сердце таились порочные мысли. Эту ночь он проведет без сна.

Великий эксцентрик Роберт сегодня не выступает. Дамы разочарованы. Зато неповторимая Розенда Розеда здесь.

Неповторимая Розенда Розеда победно является публике в вихре чувственной бури, вступая в златые врата своей театральной славы.

Чувственная буря — это пламенный танец машише[39]. Неужели под широкой баиянской юбкой на Розенде ничего нет? Видимо, ничего. Юбка взлетает, на белье нет и намека. Обнаженная грудь негритянки полускрыта разноцветными ожерельями. Танцовщица высоко задирает ноги. Супруга судьи находит это безнравственным. Запретить! Куда смотрит полиция! Судья возражает, цитирует бразильскую конституцию и уголовный кодекс. Отсталая женщина его жена. Впрочем, ему не до разговоров. Пусть ему не мешают любоваться ногами неповторимой Розенды. Сейчас она особенно пикантна. Розенда кружится, ее сверкающие черные бедра заполняют цирк от купола до арены. Все остальное исчезло. Розенда Розеда танцует макумбу, исступленную, как всякий ритуальный танец, жуткую, как пляска африканских лесов. Теперь обнажено все ее тело, но его тайны продолжают быть недоступными для мужских взглядов. Юбка молниеносно взлетает и падает. Мужчины возбуждены, они смотрят не отрываясь. Напрасно. Танец слишком стремителен, фанатически опьяняющ. Негры захвачены, околдованы. Белые, те продолжают разглядывать обнаженные бедра, живот, ягодицы Розенды. Негры — нет. Негры одурманены головокружительным ритмом священной макумбы, неистового машише. Негры верят — в Розенду вселился дух. Танец кончился. Розенда вступает в златые врата своей театральной славы. Грохочет овация, все вскакивают. Не слышно военного марша, гвоздя программы «Эвтерпы имени 7 сентября». И Розенда снова танцует «Чувственную трагедию», страстный машише, священный танец негров, огненную макумбу. Розенда пляской заклинает богов, помогающих охотникам, и богов, насылающих мор. Широкая юбка взлетает и падает, грудь вздрагивает под яркими ожерельями на радость жадным глазам сеньора судьи. Ноги негров пляшут в такт — галерка вот-вот обвалится. Розенда вступает в златые врата своей театральной славы. Судья встает и аплодирует стоя — точно король из рассказов Джузеппе. Розенда достает из-под юбки цветы, розы, осыпает красными лепестками судейскую лысину (идея Луиджи). Все в восторге. Розенда вступает в златые врата своей театральной славы. Когда представление кончится, на арену придет негр в грубых сандалиях и подберет лепесток, хранящий острый запах тела Розенды. Негр спрячет его на груди, у самого сердца, и увезет на далекие табачные плантации.

Появляется клоун, зрители хохочут и успокаиваются. Потом выходит Луиджи. Он объявляет:

— Достопочтенная публика! Балдо — Черный Гигант вызывает любого жителя вашего героического города на борьбу, которая закончится только смертью одного из соперников. Администрация цирка выплатит победителю премию — шесть тысяч. Балдо от себя ставит еще тысячу.

Шум прошел по рядам зрителей. Луиджи вышел и тотчас вернулся с негром Антонио Балдуино. На мускулистом черном теле не было ничего, кроме шкуры ягуара. Короткая, узкая шкура стесняла движения. Негр скрестил на груди руки, вызывающе посмотрел в публику. Он знает, Розенда Розеда следит за ним сейчас из-за кулис, и ему хочется, чтобы кто-нибудь вызвался драться по-настоящему. Розенда продавала свои портреты, потом в бараке считала никели. Потом сказала ему, что хочет посмотреть на борьбу. И вот никто не решается принять его вызов. Луиджи объясняет достопочтенной публике, что двое, записавшиеся в конторе цирка, не явились. Если никто не примет вызова, Балдо будет бороться с медведем. Но не успел Луиджи кончить, как встал огромный гориллоподобный крестьянин и неуклюже двинулся к арене.

— Про пять тысяч — правда?

— Истинная правда, — сказал струхнувший Луиджи.

Крестьянин сбросил самодельные сандалии, стянул рубаху, остался в одних штанах. Луиджи посмотрел на Антонио Балдуино, тот улыбнулся — все в порядке. На середине арены разложили мат, Антонио Балдуино снял шкуру ягуара и остался в одной набедренной повязке. Шрам на его лице блестел в свете ламп. Зрители аплодировали крестьянину. Луиджи снова обратился к достопочтенной публике, прося кого-нибудь, кто понимает в борьбе, быть вторым судьей. Вышел один из приказчиков, договорился с Луиджи об условиях. Итальянец уточнил:

— Борьба закончится только в том случае, если один из противников будет убит или попросит пощады.

Он представил борцов:

— Балдо — Черный Гигант, всемирный чемпион бокса, свободной борьбы и капоэйры.

Потом спросил что-то у крестьянина.

— Вызов принимает Тотоньо Розинья.

Антонио Балдуино хотел пожать сопернику руку, но тот не понял, подумал, что это уже начало, набросился с кулаками на негра. Ему растолковали, что к чему, и порядок был восстановлен.

Противники стояли друг против друга по обе стороны мата. Розенда Розеда смотрит из-за кулис. В цирке нет никаких пяти тысяч, нет даже жалованья. Но есть горячее тело неповторимой Розенды. И Антонио Балдуино чувствует, что он счастлив. Вот бы еще стать дирижером «Эвтерпы…», счастье было бы полным. Приказчик считает:

— Раз… два… три…

Парень бросился на Антонио Балдуино. Негр побежал вокруг мата. Зрители взвыли. Розенда сморщилась. Негр неожиданно обернулся, дал парню кулаком в лицо. Но тот как будто ничего и не почувствовал и снова бросился на Антонио Балдупно. Негр подставил подножку, мелькнула мысль: «Без капоэйры не обойтись». Антонио Балдуино повалился на упавшего пария, стал молотить его по лицу. Но Тотоньо ногами обхватил туловище негра, перевернулся. Теперь он был сверху. И тут Антонио Балдуино понял, что противник его — простак, и ударить-то не умеет по-настоящему. Одна медвежья сила. Встав на ноги, негр нанес парню пару таких ударов, от которых Тотоньо не сумел защититься. Противники опять побежали вокруг мата, парень обхватил негра поперек туловища, поднял и с размаху швырнул на землю. Балдо ушибся и рассвирепел. До сих пор он шутил, теперь стал драться по-настоящему. Убийственным приемом капоэйры он сбил крестьянина с ног, прижал к земле, стал выворачивать ему руку. Парень заорал страшным голосом, попросил пощады, отказался от пяти тысяч. С арены он ушел под улюлюканье зрителей, осторожно неся руку, будто она сломана. Антонио Балдуино поклонился и под аплодисменты покинул арену.

— Негр вправду стоящий…

За кулисами Антонио Балдуино спросил Розенду:

— Понравилось?

Глаза танцовщицы были влажными от счастья. На арену вышел служитель. Он нес плакат с надписью:

АНТРАКТ

Зрители вышли на площадь выпить тростникового сока. Оркестр играл военные марши.

Первого сержанта играл Роберт, второго Антонио Балдуино. Великий эксцентрик великолепно выглядел в форме французского сержанта. Антонио Балдуино был явно тесен костюм, сшитый для глотателя шпаг, ушедшего из цирка в позапрошлом году. Форма врезалась в тело со всех сторон, сабля выглядела до смешного маленькой. Но это еще полбеды. Настоящая беда была в том, что Фифи во что бы то ни стало хотела получить свое жалованье именно сейчас, до начала второго действия, до начала знаменитой пантомимы «Три сержанта». Луиджи не подсчитал еще самых неотложных расходов, он собирался платить артистам только завтра. Фифи стояла на своем.

— Платите, или не буду играть.

Фифи изображала третьего сержанта и была очень эффектна в военной форме. Раскрасневшись от гнева, она кричала, грозила, наступала на несчастного Луиджи. Тот не удержался — захохотал:

— Форма-то на тебя подействовала… Сержант, да и только…

— Не хамите!

Явился пьяный Джузеппе, стал говорить об искусстве, овациях и заплакал. Луиджи умолял Фифи подождать — он все подсчитает и заплатит этой же ночью. Не надо задерживать второе действие. Публика уже нервничает, вызывает актеров, топает. Луиджи в отчаянии схватился за свои жидкие волосы. Розенда Розеда приходит ему на помощь:

— Не будь ведьмой, деточка. Все шло так хорошо…

Фифи и сама это знает. Ей тоже не хочется быть ведьмой. Да, спектакль начался хорошо, публика не скупилась на аплодисменты, цирк был переполнен. Все довольны, она сама первая. Но у нее на груди спрятано письмо от начальницы гимназии-интерната. И Фифи должна быть сильной, должна бороться. Вот уже два месяца она не вносит плату. Через десять дней начальница вернет ей девочку. А ее дочери нечего делать в цирке. Только не это. Нужно бороться, нужно бороться. А глаза Луиджи умоляют ее. Луиджи всегда был к ней так добр, помогал. Но если сейчас она не настоит на своем, Луиджи отложит расчет на завтра, а там навалятся неотложные платежи. И девочку пришлют в цирк. А тогда — прощай все ее надежды, прощай мечты, которые она лелеет вот уже четыре года, с таким трудом платя за учение Эльвиры. Когда у Фифи родилась дочь, она читала роман «Эльвира, умершая девственницей». Теперь у Фифи нет денег на романы. Она отдает начальнице все, и этого едва хватает. Ждать больше нельзя. Если сейчас Фифи уступит, если не настоит на своем, рухнет воздушный замок, возведенный ценою огромных жертв.

Маленький провинциальный город — еще гораздо меньше, чем Фейра-де-Санта-Ана. Место учительницы младших классов получить нелегко, но в таких городишках домик стоит недорого. Перед домишком будет маленький сад, Фифи разведет в нем цветы, гвоздику, которую она так любит. Поставит скамейку, чтобы читать старые романы в пожелтевших обложках. Школу откроют тут же, в доме. Эльвира будет учить детей, Фифи — вести хозяйство, готовить обед, убирать, украшать цветами, огненными гвоздиками стол учительницы. Самым маленьким ученикам Фифи будет как бабушка. Перезнакомится со всеми в городе. И никто никогда не узнает, что была она когда-то циркачкой, певичкой в бродячей труппе, уличной девкой, если дела шли плохо. Седые волосы придадут ей благородный вид доброй и бедной дамы. Наступит счастливая старость. Фифи будет плести кружева, если она не забыла еще, как это делается, на платья самым маленьким девочкам. Когда придет глубокая старость, Эльвира станет за ней ухаживать. Будет гладить ей волосы, как ребенку. Домик, а перед домиком — сад с огненными гвоздиками. Поэтому нужно бороться, нужно быть сильной, быть ведьмой, выстоять. Красная от стыда, Фифи открыла им свою тайну, показала письмо начальницы. Луиджи растрогался, обнял ее, поклялся:

— Я заплачу вам сразу после спектакля, Фифи. Даже если не хватит денег на корм для льва.

Зрители свистели, орали, смотрели на часы, ругали служителей. Началась пантомима. Там было такое место, где Антонио Балдуино целует Розенду. Негр плохо знал, что ему делать, он терпеть не мог заучивать, но про поцелуй помнил крепко. Он то и дело улыбался, подмигивал Розенде — та делала вид, будто не понимает его намеков. В нужный момент негр крепко поцеловал танцовщицу в щеку и сказал ей на ухо:

— В губы — слаще…

Пантомима имела невероятный успех.

Джузеппе сидит, наверное, в своем бараке, смотрит альбом с фотографиями. Роберт пошел в местное кабаре — надеется соблазнить какую-нибудь женщину своей гладкой прической. Фифи пишет начальнице, извиняется за опоздание, шлет плату за два месяца. В далеком бараке горит свеча. Антонио Балдуино представляет себе, как Луиджи сидит, считает. Жаль его, совсем запутался с этим цирком. Никакой успех уже не поможет.

Что это Розенда так долго переодевается? Негр ждет ее, прислонившись к дверям цирка под потухшей вывеской. Рычит лев. Голодный, наверное. Исхудал бедняга, кожа да кости. Медведю лучше, на каждом представлении выпивает бутылку пива. Как-то Луиджи додумался налить воды вместо пива. Не тут-то было. Публику он обманул, медведя — нет. Не стал медведь воду пить. Вышел конфуз. Ну, и смеялся Антонио Балдуино, когда Розенда рассказала ему этот случай. Долго она одевается. Розенда Розеда — какое необыкновенное имя… Ее по-настоящему зовут Розенда. А Розеда — изобретение Луиджи.

Ну и красотка, с такой держи ухо востро. Говорит — не все поймешь. Рассказывает про столичную жизнь, про окраины Рио — трущобы, Салгейро, расписывает праздники тамошних клубов, названия одни чего стоят… «Жасминный Сад», «Лилия Любви», «Капризы Красавиц». У Розенды танцующая, вызывающая походка. Наверное, вправду жила в Рио. Околдовала Антонио Балдуино черная красавица. Хоть и воображает она и голова у нее черт знает чем забита. Хоть и ускользает в тот самый миг, как негр думает: теперь-то она у меня в руках… Околдовала — и все тут. Да кончит ли она одеваться? Почему погасила свечу и задернула занавеску, которая служит дверью? Наконец Розенда выходит на лунный свет.

— Я тебя жду…

— Меня? Вот уж никак не думала…

Они идут гулять. Негр рассказывает о своих приключениях, Розенда внимательно слушает. Антонио Балдуино возбуждается, вспоминая, как убежал в лес, как вырвался из ловушки, как поразились преследователи, когда он выскочил на них с ножом в руке. Розенда Розеда прижимается к негру. Ее грудь касается его локтя.

— Хороша ночка!.. — говорит он.

— Звезд сколько…

— Храбрый негр, как умрет — станет звездой небесной…

— Мечтаю танцевать в настоящем театре, в Рио…

— Зачем?

— Обожаю театр. Когда была маленькой, собирала портреты артистов. Мой папа — португалец, у нас своя лавка была, вот.

У Розенды прямые волосы — верно, тщательно распрямляет их раскаленными щипцами. Волосы, как у белой, даже еще прямее. «Дуреха», — думает Антонио Балдуино. Но он ощущает прикосновение ее груди и вслух говорит, что танцует она здорово.

— Все прямо взбесились… как хлопали…

Розенда теснее прижимается к негру. Антонио Балдуино заговаривает ей зубы:

— Когда хорошо танцуют, это по мне…

— Я чуть не поступила в настоящий театр. У одного нашего соседа был знакомый, швейцар из «Рекрейо». Папа не разрешил. Папа хотел, чтобы я вышла замуж за приказчика… такого неинтересного…

— Не выгорело дело?

— Нашли дурочку! Он мне нисколько, не нравился… противный португалец…

Она еще что-то хотела сказать, но Антонио Балдуино спросил:

— А дальше что?

— Потом я познакомилась с Эмануэлом. Папа говорил, бродяга он, денег ни гроша нет. И верно. Ему и жить-то было не на что. Как и тебе, разбойник… Сначала он за мной так ухаживал. Ходили мы с ним на танцы в «Жасминный»… дальше известно что… папа ужасно рассердился, все попрекал меня тем приказчиком, португальцем… Проклял меня, выгнал на улицу.

— Куда же ты делась?

— К Эмануэлу пошла. В трущобу. Но он как напьется, так бить меня. Собрала я мои вещички, ушла. Трудно мне было. И кухаркой работала, и официанткой, и нянькой. Клоун один из Рио привел меня в цирк. Мы друг другу понравились, стали жить вместе. Как-то сбежала испанка, танцовщица с кастаньетами, меня приняли на ее место. Я имела потрясающий успех, ты бы видел! Клоун мне надоел, мы поругались, я перешла в другой цирк. Потом попала сюда. Вот и все.

Антонио Балдуино только и придумал что сказать:

— Да уж…

— Когда-нибудь поступлю в настоящий театр. Ничего, что черная. Подумаешь… В Европе есть негритянка, за ней белые еще как бегают… мне одна моя хозяйка рассказывала…

— Слыхал…

— Поступлю обязательно. Буду знаменитой артисткой, не думай…

Негр ухмыльнулся:

— Странная ты! Как луна!

— Придумал!

— Кажется — совсем близко. А не достанешь… далеко…

— К тебе-то я близко…

Негр крепко обнял ее за талию, но Розенда Розеда вырвалась, убежала в барак.

Он пошел в городской бар. Бар унылый, хотя сегодня здесь немного оживленнее из-за цирка. Не будь представления, все отправились бы по домам спать, едва соборные часы пробьют девять. За столиком сидит тщательно одетый Роберт и ест глазами одну из танцующих. Негр подсаживается к нему. Роберт спрашивает:

— Тоже женщину ищешь?

— Нет. Выпить пришел.

Женщин мало, все они — старые. Та, на которую смотрит Роберт, — просто раскрашенная старуха. Женщины сидят за столиками, улыбками завлекают мужчин.

— Почему ты не пригласишь ее?

— Сию минуту.

В углу сидит девушка. Почему Антонио Балдуино думает, что она — девушка? Он выпил, правда, но от двух рюмок кашасы ему не опьянеть. Почему же он так уверен, что женщина с бледным лицом и гладкой прической — девушка? Она сидит в углу и ничего не видит, ни на кого не смотрит, она так далеко от этого бара, от окружающих, от стакана с выпивкой, что стоит перед ней на столе. Был бы здесь Толстяк — Антонио Балдуино попросил бы его сочинить историю о бедной брошенной девочке, у которой нет ангела хранителя, у которой никого нет на этом свете. А был бы здесь Жубиаба — Антонио Балдуино попросил бы его наслать порчу на подлеца хозяина этой девушки, который заставляет ее ходить в бар и пить водку. Антонио Балдуино смотрит на Роберта — тот перемигивается с раскрашенной старухой. Может быть, она и не девушка… Нет, сразу видно — девушка, и подлец хозяин хочет продать ее. Она сидит в углу, в баре, за столиком, но глаза у нее — отсутствующие, невидящие. Она невидящим взглядом смотрит в окно. Думает, наверное, о своих маленьких голодных братишках, о больной матери. Отец у них умер. Поэтому она здесь.

Сегодня ночью она продаст свое тело и купит лекарства. Ведь мама ее больна, ей совсем плохо, а позвать доктора, пойти в аптеку — денег нет. Антонио Балдуино хочет подойти к ней, предложить помощь. У него, правда, нет ни гроша, да ничего, стащит у Луиджи. Какой-то приказчик пригласил ее танцевать танго. Она продаст себя тому, кто больше заплатит. Но что она понимает в деньгах? Она, может, ничего и не получит, и ее мать умрет.

Все напрасно. Ее мать погибнет, братишки тоже — у них огромные вздутые животы и землистые личики. Найдется какой-нибудь мужчина — тот же эквилибрист Роберт — и станет торговать ее девственным юным телом. Будет продавать ее всем — батракам, шоферам… А она полюбит флейтиста, и Роберт будет избивать ее, и она умрет от туберкулеза, как ее мать. У нее даже не будет дочери, которая могла бы стать проституткой, купить лекарств. Она, кажется, уходит с приказчиком? Нет, Антонио Балдуино этого не допустит. Он ограбит Луиджи, он похитит деньги, отложенные на корм для льва, но он не позволит этой девушке потерять невинность. Антонио Балдуино быстро проходит вперед, кладет руку на плечо молодого человека:

— Пусти ее.

— Не лезь.

Женщина смотрит на них отсутствующим взглядом.

— Она девушка, ты что, не видишь? Она хочет спасти свою мать… но напрасно…

Приказчик отталкивает Антонио Балдуино. Вдребезги пьяный негр валится на ближайший столик. Он плачет, как маленький. Приказчик уводит женщину. На улице она говорит:

— До чего упился — вообразил, что я девушка…

Почему ее спутник расхохотался? Она тоже хочет смеяться, до упаду смеяться над пьяным негром, и не может, у нее вдруг сжимается горло. Ее охватывает тоска. Такая тоска, что она, не говоря ни слова, бросает мужчину, который все еще хохочет, ничего не поняв, и одна идет в свою комнату. Она засыпает сном девственницы, который будет длиться вечно, потому что она приняла цианистый калий.

В баре, невероятно пьяный, поет Антонио Балдуино. Ему аплодируют. Он отбил у Роберта-эквилибриста его старуху. Они повздорили с хозяином бара, потому что им нечем заплатить за выпивку. Вернувшись в цирк, негр идет прямо в барак Розенды. Для этого он и напился.

Луиджи не расстается с карандашом, считает, считает.

Лев дико рычит в своей клетке, но совсем не потому, что он кровожаден. Он такой же смирный, как конь Ураган. Лев рычит от голода. Кормить его не на что.

Расчеты не помогают Луиджи. Вот уже двое суток Джузеппе не пьет — нет денег и на каплю спиртного. В кредит больше никто не дает. Жизнь Джузеппе невыносима без выпивки. Выпивка возвращает его в прошлое, к тем, кого он любил, кого уже нет в живых. Когда Джузеппе трезв, он должен думать о делах цирка, о том, что нечем платить артистам и они становятся грубыми и ленивыми. Ни разу больше представление не дало такого сбора, как в день премьеры. Две недели в Фейра-де-Сан-та-Ана прошли неудачно. За два спектакля цирк показал все свои номера, за два спектакля в нем побывало все население города. Только в прошлый понедельник пришли еще какие-то зрители, крестьяне, заночевавшие с воскресенья. Но их было мало. Публику привлекла бы только борьба, а борьбы не было. Никто больше не рисковал драться с Антонио Балдуино. Напрасно администрация увеличила награду до десяти тысяч, напрасно боксер Балдо ставил две тысячи за свою победу. Слава Черного Гиганта гремела по всей округе, и никто не хотел опозориться, быть публично избитым. На малолюдных спектаклях Антонио Балдуино делал что придется, боролся с медведем, победа над которым давалась слишком легко, играл на гитаре, когда танцевала Розенда. Негра мало беспокоило отсутствие денег. У него была Розенда Розеда, ни о чем другом он не думал. Ночи, проведенные с черной танцовщицей, с лихвой вознаграждали за все. Негр равнодушно переносил и пьянство Джузеппе, и молчание Роберта, и бесконечные жалобы Пузыря.

Пузырь был вынужден уйти из университета со второго курса, хотя у него были отличные оценки по всем предметам, кроме гражданского права, потому что к нему придирался преподаватель. Папаша слыл богачом, швырял деньги направо и налево. Жили в шикарном доме, сестренку учили музыке, французскому, английскому. Мечтали съездить в Европу. У старика было больное сердце, но об этом никто не знал. Скончался он скоропостижно, переходя улицу. И что бы вы думали? Оставил одни долги. Пришлось Пузырю взять прозвище, полученное еще в школе, и надеть голубой костюм, расшитый желтыми звездами, да еще с луной на заду. Клоун рассказывал эту историю и всегда кончал ее так:

— Я бы мог стать бакалавром прав. Я бы занялся политикой, у меня большие способности к политике. Сейчас я был бы депутатом парламента.

Фифи мрачно изрекала, что все в руках божьих. Антонио Балдуино незаметно проскальзывал в барак Розенды и моментально забывал и Пузыря, и Фифи, мечтавшую о счастливой старости, и Джузеппе, ждавшего смерти, и вечно погруженного в расчеты Луиджи, и Роберта, который молчал и даже не требовал жалованья.

Чтобы перебраться в Санто-Амаро, продали коня Урагана и часть скамеек. Луиджи непрерывно считал. Никто не покупал льва, а лев съедал так много. Однажды ночью бесследно исчез Роберт. Луиджи испугался, что Роберт украл деньги, отложенные на самое необходимое, но все было цело. Наверное, эксцентрик зайцем сел на корабль, отходивший ночью в Баию. Нашелся человек, пожелавший сразиться с Антонио Балдуино, но не выдержал и первого раунда. Благодаря этой победе цирк смог переехать в городок Кашоэйру. Путь лежал через Фейра-де-Санта-Ана. Ехали на двух грузовиках. В свое время прибыли на семи, да и то лишь из-за скаредности Луиджи. Машины были страшно перегружены. Теперь вся труппа и все имущество цирка свободно поместилось на двух. Джузеппе рассказывал, что, когда Большой международный цирк переправлялся из Италии во Францию, фрахтовали два парохода, да еще сухопутным путем шел обоз из тридцати четырех огромных фургонов. Джузеппе был выпивши и всю дорогу разглагольствовал о великом прошлом своего цирка. Луиджи мечтал поправить дела в Кашоэйре и Сан-Фелисе. Оба городка совсем рядом, в Сан-Фелисе две табачных фабрики. Может быть, лучше поставить цирк именно там. Фифи прерывает размышления Луиджи. Она спрашивает, как ей в этом месяце послать плату в гимназию-интернат. Луиджи пожимает плечами:

— Хватило бы на еду…

Пузырь снова рассказывает Человеку-Змее свою жизнь. Тот слушает с безразличным видом. На другом грузовике до упаду хохочут Розенда Розеда и Антонио Балдуино. Негр берет гитару и запевает только что сочиненную самбу:

Фифи думает иначе, Пузырь — тоже. Джузеппе плачет. Луиджи выходит из себя. Человек-Змея слушает с безразличным видом.

Цирк обосновался в Сан-Фелисе. Цирк — радость бедняков, а Сан-Фелис — город рабочих. Нашелся охотник бороться с Антонио Балдуино — негр, бывший моряк. Борьбу широко разрекламировали. Луиджи, довольный, потирал руки, его уже не раздражали самбы Антонио Балдуино. Клоун проехал по городу, мужчины острили, женщины смеялись. В вечер премьеры площадь перед цирком сверкала огнями, пришел оркестр, прибежали мальчишки, у входа негритянки продавали африканские сладости. Для важных господ слуги принесли кресла. Было много народу из Кашоэйры. Программу открывала Фифи. Без Роберта и Урагана труппа стала совсем маленькой, и Луиджи не представлял артистов. Фифи ходила по проволоке. Потом публику развлекал клоун. Танцевала Розенда Розеда. Но Антонио Балдуино не аккомпанировал ей на гитаре. Сегодня он — Балдо, Черный Гигант. Жужу выступила с медведем и обезьяной. Под куполом висели трапеции. Фифи должна была работать еще раз, чтобы заполнить программу. Служители готовили трапеции, те раскачивались из стороны в сторону. Все смотрели вверх. Вышла Фифи в зеленой юбочке, поклонилась публике, поднялась по трапеции. Вдруг на арену выскочил человек в потертом будничном костюме. Он шатался, как пьяный. Это был Джузеппе. Луиджи бросился было за ним, но зрители зааплодировали — подумали, это второй клоун. Джузеппе бежал по арене, крича:

— Она упадет! Она сейчас упадет!

Зрители хохотали. Они захохотали еще громче, когда Джузеппе сказал:

— Полезу, спасу бедняжку…

Его не удалось удержать. Он взобрался под самый купол с ловкостью, которой от него никто не ожидал, и принялся раскачивать вторую трапецию. Зрители ничего не понимали. Фифи застыла, пораженная, не зная, что делать. Луиджи и двое служителей полезли вверх. Джузеппе подпустил их совсем близко, потом качнулся вперед, отпустил трапецию и сделал лучшее в своей жизни сальто-мортале. Но до второй трапеции он не достал, грохнулся на арену. Его руки, судорожно протянутые к трапеции, казалось, застыли в прощальном взмахе. Женщины попадали в обморок. Часть зрителей бросилась к выходу, другие столпились у тела. Его руки застыли в прощальном взмахе.