Жубиаба

ЗИМА

Зимние дожди смыли все. Смыли и кровь на том месте, где была арена Большого международного цирка. Луиджи продал скамьи, обезьяну и парусиновый купол фабриканту-немцу, разделил деньги между актерами и объявил, что цирк распущен. Жужу подалась в Бонфин, там гастролировал другой цирк… Уезжая, она сказала:

— Никогда не видела такого нищего цирка… И все-таки хорошо было с вами.

Луиджи забрал Фифи и льва, отправился странствовать по захолустным городишкам. Они показывали представление за гроши, в наскоро сооруженном балагане. Человек-Змея устроил себе бенефис в местном театре и исчез неизвестно куда. Антонио Балдуино подумал, что на табачных плантациях его приняли бы за женщину. Странным он был, Человек-Змея. Не то подросток, не то девушка. Негр не заметил, что мужчина, ушедший с первого представления в Фейра-де-Санта-Ана, был теперь тут, в Кашоэйре. Тип этот немало поездил, бывал в Баие и в Рио. Он ушел сразу после номера Человека-Змеи. Скрылся. Укатил на автомобиле. Потом выяснилось, что путешественника разыскивает полиция, — он украл все деньги из магазина, в котором работал.

При дележке циркового имущества Антонио Балдуино и Розенда Розеда получили медведя. Не знала Розенда, что негр заранее договорился об этом с Луиджи. Антонио Балдуино сказал танцовщице:

— Медведя надвое не разрежешь… А продать, так за него гроша ломаного не дадут.

— А нам-то он на что?

— Возьмем с собой в Баию. Будем показывать на ярмарке Агуа-дос-Менинос.

— Или в театре… — неуверенно добавила Розенда Розеда.

— Можно. — Негру не хотелось спорить.

На пристани им сказали, что баркас Мануэла должен прийти через два дня.

И они стали ждать «Скитальца».

Зимой река вздулась. Нескончаемые дожди смывали в нее всякую всячину. Мутный поток нес с корнями вырванные деревья, трупы животных. Плыла даже дверь, похищенная рекой у какого-то дома. Рифы исчезли под водой, никто не отваживался выходить на рыбную ловлю. Река стала коварной, опасной, ревела, как дикий зверь. Зеваки собирались на мосту и смотрели вниз, туда, где змеями ползли, извиваясь, мутные струи. В воздухе стоял сладковатый табачный запах. Этой зимой река поглотила уже два баркаса. На табачной фабрике появились работницы в трауре.

Вечер. Потоки воды низвергаются с неба на землю. Ох, уж эта Розенда… Совсем ей было незачем уходить из пансиона доны Раймунды… выдумала, будто идет гулять… Она, конечно, побежала в Кашоэйру. Оставила его, как дурака, сидеть с медведем. Медведь беспокоится, вздрагивает. Раздражает его стук дождя по крыше, и шум реки, и табачный запах. Медведя одного в меблированных комнатах не оставишь. Куда это ушла Розенда на ночь глядя? Негр Антонио Балдуино ударяет кулаком по столу. Ошибается Розенда. Он не осел, он прекрасно понял, что это за прогулка… Она думает, он не видел, как за ними увязался немец в ту ночь, когда разбился Джузеппе. С тех пор не отстает, ходит, как привязанный. Не раз уж хотел Антонио Балдуино поговорить с немцем, как мужчина с мужчиной, выяснить, чего тому надо. Вот и сегодня сказал Розенде:

— Спрошу-ка я у этого гринго, за кого он меня принимает…

Да отговорила Розенда. Глупо, видите ли, ни с того ни с сего ссориться с человеком. Гринго на нее и не смотрит… Эх, женщина… легко же она обвела вокруг пальца Антонио Балдуино. Поверил, как дурак. Теперь-то он наконец прозрел. Ясное дело, побежала к немцу. В эту самую минуту наставляет с ним рога Антонио Балдуино! Бесстыжая тварь! Ничего не скажешь, любить ее сладко. Но с ним, с Антонио Балдуино, шутки плохи. Он сам бросает своих любовниц. Розенда играет с огнем. Где она сейчас? В гостинице, с немцем? У немца, видимо, есть деньги. Ничего, Антонио Балдуино их проучит… уж он их проучит. Дождь барабанит по крыше. Пойти, накрыть их? Или самому запереться изнутри в комнате? Пусть черная торчит всю ночь на улице, под дождем. Нет. Как ему не хватает горячего гибкого тела Розенды! Розенда Розеда отдается, будто танцует. Никто с ней не сравнится в любви! Негр улыбается. Ночь холодная, дождь льет как из ведра. В ногах у Антонио Балдуино примостился кот, греется. Кровать старинная, удобная. Тюфяк мягкий. Такая постель редко бывает в меблированных комнатах. Любопытно, в какой постели лежит Розенда со своим гринго? Пусть будет у них дрянная, жесткая койка. Отлупить надо черную дуру, и все тут. Не стоит убивать человека из-за такой потаскухи. Ладно, пырнул ножом Зекинью, но Арминде двенадцать лет было. И жизни-то еще не видала. Дите. Тот негр, которому восемнадцать лет тюрьмы дали, убил гринго. Но Мариинья была девушкой и невестой негра. Надо задать немцу хорошую трепку, а Розенду бросить. Холодно, черт побери. Антонио Балдуино гладит кота. Тот доволен, трется головой о его ноги. Нет, не пойдет он разыскивать Розенду и гринго. Медведь вздрагивает. Дождя, что ли, боится пли вспомнил кого-нибудь? Может ли медведь тосковать? Бедняга… сколько уж лет живет без медведицы. Сам Антонио Балдуино без женщины и недели не выдержит. Негр самодовольно ухмыляется. А может, медведь холощеный? Антонио Балдуино решил проверить. Зверь недовольно съежился. Вот те на. Да это медведица. Что же он будет делать с ней в Баие? Разве выпустить ее на холме Капа-Негро. То-то все перетрусят, подумают — оборотень. Дождь перестал. Антонио Балдуино встает с постели, спихивает кота. Пойдет все-таки искать Розенду. Но дверь отворяется, и Розенда Розеда входит в комнату, ослепительно улыбаясь. Заметив мрачное лицо негра, смеется, подходит к нему:

— Ты сердишься, любовь моя? Устал сидеть с мишкой?

— Думаешь, я дурак? Думаешь, не знаю, что ты ходила к этому гринго?

— Какой еще гринго, господи?

Ишь как удивилась — будто вправду не понимает, какой гринго… Но его, Антонио Балдуино, не проведешь. Он знает — женщина тварь лживая, вероломная. Всякий раз, как негр думает о женской подлости, он вспоминает Амелию, служанку португальца-командора. Вот уж врала без зазрения совести, а лицо при этом делала невинное, ангельское. Может, и Розенда лжет ему сейчас с невинным лицом.

— Где ты была?

— Уж и к соседке нельзя пойти?

— К соседке…

— Можешь спросить супругу сеньора Зуки… Я у них была… Она знает моих родственников, которые здесь жили…

Медведь беспокоится, бродит по комнате. Антонио Балдуино не очень-то хочется спорить. Он готов принять все ее оправдания. Ему хочется одного: улечься в мягкую постель, обнять горячее тело Розенды. Дождь усилился, потоки воды стекают по черепице. Крыша протекла, посреди комнаты вода размывает глинобитный пол. Медведь тревожится, ходит вокруг лужи. Розенда ласкает его, гладит медвежью шерсть. Напрасно: медведь не успокаивается. Негр растянулся на кровати, думает, как бы заключить мир. Он хочет, чтобы Розенда Розеда была рядом, хочет обнять ее гибкое танцующее тело. Завтра, может быть, он изобьет ее, бросит. Но не сейчас. Сейчас ему нужно тело Розенды, тепло Розенды. Но он ее обидел, теперь с ней так просто не помиришься. Розенда надулась, возится с мишкой. Не знает негр, как к ней подступиться. Он закрывает глаза, но Розенда не подходит к кровати. На улице льет дождь, воет ветер, врываясь в щели. Неужели Розенда не чувствует его призыва? Сердится на него. А вдруг она не лжет? Вдруг и вправду болтала с вездесущей соседкой, женой Зуки? Розенда снимает платье. Оно сухое. Бегала бы под дождем к немцу — насквозь бы промокла. Просто он остался один, вот всякая чушь и полезла в голову. Кот прижался к ногам Антонио Балдуино, тепло от него. Но только ногам тепло. А самому холодно. Дождь барабанит по крыше. Антонио Балдуино пытается вспомнить стихи, слышанные от Толстяка. Стихи о дожде, стучащем по крыше, и о женщине, которая пришла на рассвете. Антонио Балдуино не помнит, она пешком пришла или прискакала на коне. Розенда Розеда сбросила сорочку. Ее обнаженная грудь заполнила комнату, затмила свет перед глазами Антонио Балдуино. Мало у какой девушки такая красивая грудь, тугая, высокая. Антонио Балдуино кидает сигарету на пол, делает нечеловеческое усилие, говорит:

— Медведь-то наш — баба…

— Что?

— Медведица это…

Розенда Розеда склоняется к Антонио Балдуино. Под шум дождя, под вой холодного ветра Розенда Розеда танцует для Антонио Балдуино. Он поддает кота ногой, тот с мяуканьем удирает.

«Скиталец» подошел к пристани под дождем. Мария Клара сварила кофе для Антонио Балдуино и Розенды. В обратный рейс хотели идти той же ночью, сразу после погрузки. Медведя привязали в трюме. Моряк Мануэл рассказывал про Толстяка — похоронил бабушку, опять продает газеты. Жубиаба жив, колдует, по-прежнему устраивает макумбы. Жоакин целыми днями просиживает в «Фонаре утопленников», с ним — Зе Кальмар. Антонио Балдуино хочет знать все обо всех знакомых, о нижнем городе, о судах, которые прибывают и отправляются. Антонио Балдуино вновь приобщается к тайнам моря. Когда он сбежал, побитый перуанцем Мигезом, он разучился смеяться. Он был потрясен, подавлен позором поражения, провалом своей боксерской карьеры, вестью о близкой свадьбе Линдиналвы. Голова шла кругом от притч Жубиабы. Теперь он снова умеет смеяться, он снова с удовольствием будет слушать страшные рассказы Жубиабы. Потому что за два года скитаний он повидал много людского горя. В его хохоте появилось что-то безжалостное. На лице у него шрам — память о ядовитом шипе, об охоте за ним, Антонио Балдуино, в ночь облавы. Мануэл просит рассказать, откуда у Антонио Балдуино шрам.

Мария Клара смотрит из глубины каюты. Негр рассказывает и думает об океане, о подъемных кранах на набережной, о черных кораблях, ночью покидающих порт.

Вириато ушел дорогой моря в такую же штормовую ночь. Крабы-сири, щелкая клешнями, впились в его тело. Старик Салустиано тоже искал в океане путь домой. И женщина, бросившаяся в волны с камнем на шее… Парусник пляшет над затопленными верхушками рифов. Рифов не видно, вода скрыла все. Сегодня Мануэл никому не уступит руль. Все произойдет очень быстро. Парусник налетит на риф. Оборвется разговор Розенды с Марией Кларой. (Ветер треплет волосы Марии Клары, пропитанные запахом моря. Может быть, она никогда не жила в настоящем доме, может быть, она сама — порождение океана.) Погаснет трубка Мануэла. Все исчезнет в пучине — река вздулась и волнуется, словно море. Мануэл никому не уступит руль. Ветер низко нагибает деревья на берегу. Далеко-далеко светит фонарь другого парусника. Кое-где во мраке прибрежных зарослей мерцают огоньки светляков. Подхваченный свежим ветром, парусник мчится, словно моторная лодка. Смерть совсем рядом с ними в эту штормовую ночь. Малейшее отклонение руля — и они врежутся в риф, не видимый под водой. Антонио Балдуино лежит на спине и думает. На небе ни звездочки, черные рваные тучи проносятся, гонимые ветром. От Марии Клары исходит неповторимый аромат моря. Оно уже совсем близко. Мол появляется и уходит назад. Речные берега раздвигаются, исчезают спящие поселки, погруженные в темноту. Антонио Балдуино думает — жизнь нелепа, жить не стоит. Карлик Вириато знал это. Путь моря необозрим. Сегодня оно необозримо, мрачно. Зеленый хребет моря вздыбился волнами. Может быть, море призывает его? Антонио Балдуино, негр, не знающий страха, с детства мечтает, чтобы сложили о нем АВС. АВС поведает черным людям о жизни Антонио Балдуино, полной подвигов. Но если сейчас его поглотит пучина, сказать о нем будет нечего. Негр, не знающий страха, убивает себя, только чтобы не сдаться полиции. В двадцать шесть лет нужно еще жить и бороться, чтобы о тебе сложили АВС. А море призывает его. Море — это путь домой. От Марии Клары веет морским ветром. Она говорит о море, о моряках, о парусниках, о кораблекрушениях, о погибших. Говорит об отце, который был рыбаком и исчез вместе со своей жангадой[40] во время шторма. От Марии Клары пахнет морским ветром. Она и море неразделимы, оно ей и друг и враг. Море вошло в ее плоть и кровь. А в плоть Антонио Балдуино ничто еще не вошло. В его жизни было все и ничего не было. Он знает только, что он борется и будет еще бороться. Но у него нет ясной цели. Его борьба — зря. Это мучительно, все равно как бить кулаком в пустоту. Сейчас море зовет его к смерти, а голос Марии Клары — к жизни. Мануэл указывает рукой вперед — на горизонте появились огни Баии. Ветер проносится над их головами. В ветре — аромат моря, которым пропитано тело Марии Клары. Огни Баии обещают спасение.

Розенда устроилась у Толстяка. Вечером пришел старец Жубиаба, все поцеловали ему руку. Старый негр опустился в углу на корточки. Отсвет керосиновой лампы падает на его морщинистое лицо. В лачуге Толстяка нет электричества. Толстяк улыбается, рад возвращению друга. Все слушают рассказ Антонио Балдуино. Медведь спит в углу. Завтра они пойдут на ярмарку Агуа-дос-Менинос, будут показывать медведя за деньги. А пока что отправляются в «Фонарь утопленников», выпивают. Потом Антонио Балдуино ведет Розенду на берег и любит ее у самого моря. Розенда Розеда ворчит: жестко, и песчинки набились ей в волосы, тщательно расправленные раскаленными щипцами. Негр добродушно хохочет. В порту — черные силуэты подъемных кранов.

Ярмарка Агуа-дос-Менинос начинается в субботу вечером и кончается в воскресенье, в обед. Лучше всего здесь в субботу вечером. Лодочники привязывают лодки в Дровяном порту, хозяева парусников ставят их у причала, мужчины несут на продажу разную живность, негритянки торгуют мингау и сладким рисом. Подходят набитые битком трамваи. Все спешат на ярмарку Агуа-дос-Менинос. Кто закупить продуктов на неделю, кто погулять, повеселиться, полакомиться сарапателем, поиграть на гитаре, соблазнить женщину. Ярмарка Агуа-дос-Менинос — праздник. Негритянский праздник с гитарой, смехом, драками. Палатки выстраиваются рядами. Но большая часть товаров — тут же, на улице, в огромных овальных корзинах, в ящиках. Крестьяне в широкополых соломенных шляпах сидят на корточках, бойко пререкаются с покупателями. Горы батата и сладкого маниока, арбузов, ананасов, бананов. Каких только бананов не найдешь на ярмарке Агуа-дос-Менинос! И чего только вообще здесь нет! Вот предсказатель судьбы. Попугай вытаскивает билетики. Судьба стоит всего два рейса. Розенда покупает билетик. В нем написано:

СУДЬБА

Не верь льстящим тебе, ибо они лгут. Ты простодушна и по себе судишь о людях. У тебя доброе сердце, и ты думаешь, что все добрые. Но это не страшно, потому что ты родилась под счастливой звездой. Твои юные годы пройдут среди увлечений, которые принесут тебе много горя. Ты выйдешь замуж за молодого человека, на которого сначала не обратишь внимания, а потом он станет хозяином твоего сердца и будет единственным, кого ты полюбишь по-настоящему, на всю жизнь. Ты произведешь на свет трех прелестных малюток и вырастишь их с нежной заботой, и они принесут великий мир твоей душе. Ты будешь жить 80 лет. Тебя ждет лотерейный выигрыш по билету Э 04554.

Розенда рассмеялась, Антонио Балдуино сказал:

— Три раза рожать будешь.

— Одна цыганка нагадала мне восьмерых. И дальнюю дорогу. Дорога сбылась — приехала из Рио в Баию. Не соврала цыганка.

Антонио Балдуино думает о том месте «Судьбы», где говорится: «Твои юные годы…» Черт побери, неужели он серьезно влюбился. Уж не выпросила ли она приворотное зелье у старца Жубиабы. Жубиаба еще не пришел на ярмарку. Ему еще рано. Сегодня суббота, сегодня у него много народа. К нему идут все, кому нужна помощь. Тем, кто жаждет излечения от недугов телесных — чахотки, язв, проказы, дурной болезни, — Жубиаба раздает молитвы и травы. Тем, кто страдает от ран сердечных, кого бросила женщина, кто влюблен и робеет, Жубиаба раздает страшные приворотные зелья, мандинги[41], колдовские приманки. Воскресным утром на улицах Баии полно свертков с мандингами. Жубиаба вызывает любовь, отводит любовь, убивает в мужчине страсть к женщине, заставляет женщину мечтать о мужчине. Жубиабе известны тайны богатых, знакома жизнь бедняков. Он знает все, сидя в своей лачуге на холме Капа-Негро. Жубиаба придет на ярмарку позже, опираясь о посох. Придет, многим уже облегчив страдания, многих вылечив. Жубиаба придет сюда, к ним. Толстяк уже привел медведя. Сколько Толстяку хлопот из-за Антонио Балдуино! Жил себе тихо, продавал газеты — и на тебе, появился Антонио Балдуино, и прощай спокойная жизнь. Толстяк оставляет газеты, идет за другом. Но Антонио Балдуино исчезнет, и Толстяк снова будет выкрикивать названия газет своим звучным печальным голосом. Теперь Антонио Балдуино притащил медведя… Вначале Толстяк его побаивался. Потом ничего, привык. Медведь заменил ему покойную бабку. Толстяк сам не поест, а мишка будет сыт до отвала. Медведя ведут на цепи, прикрепленной к кольцу, продетому в нос. Представление начинается. Крестьяне сгрудились вокруг. Толстяк пытается сочинить трогательную историю, да только не знает, бывает ли у медведей ангел-хранитель. Что-то не слыхал. А без ангела-хранителя неинтересно. Толстяк окончательно решил подарить медведю ангела, но тут подоспел Антонио Балдуино и стал повторять то, что в цирке Луиджи говорил про льва:

— Достопочтенная публика! Чудовище, которое находится у вас перед глазами, поймано в дебрях Африки. Перед вами трижды человекоубийца. Растерзал уже троих укротителей. (Негр напрягает память, хочет слово в слово повторить то, что каждый вечер говорил Луиджи.) Человекоубийца… сейчас мы начнем представление, но умоляю вас: будьте осторожны. Не забывайте: трое уже погибли.

Толстяк всматривается в медвежью морду. Глаза нежные, совсем детские. Страшная несправедливость — называть такого убийцей. Медведь ходит вниз головой. Толпа растет. Розенда Розеда гадает по линиям руки. Мужчины довольны — Розенда щекочет их, приятная дрожь пробегает по телу. Умеет Розенда зарабатывать деньги. Простоватому мулату она говорит:

— Сохнет по тебе одна девчонка…

Мулат ухмыляется. Может, она сама и есть эта девчонка. Розенда прячет никелевые крузадо. Толстяк собирает в соломенную шляпу монетки — плату за медвежье представленье. Антонио Балдуино, невероятно нарядный, в красных туфлях и красной рубахе, на все лады расхваливает медведя. Вокруг бушует ярмарка.

Посреди улицы остановился автомобиль. Мотор заглох. Шофер лезет под машину узнать, в чем дело. Какой-то дядька принимается разглагольствовать:

— Машина — тьфу. Верно я говорю? А вот вы видали, чтобы у лошади мотор заглох? У коня Огня небось мотор не портился.

Он только что рассказывал про коня, который был у его шурина. Дядька — ярый противник лошадиных сил, заключенных в моторе. Он до неба превозносит всяческую скотину — лошадей, волов. Цитирует Писание. Жубиаба сидит молча, слушает. Остальные поддакивают. Когда пришел Жубиаба, друзья подсчитали выручку — оказалось пятьдесят девять мильрейсов, целое богатство. Решили покутить на разгулявшейся ярмарке. Медведя взяли с собой. Остановились у палатки, в которой пил Жоакин, да и заслушались историей про коня Огня.

— Во времена, когда напасти этой не было, — рассказчик указывает на осрамившийся автомобиль, — люди жили многие годы. Мафусаил девятьсот лет прожил… В Писании сказано…

— Верно, — кивает старик мулат.

— По двести, по триста лет жили. Сто лет — раз плюнуть. В Писании…

— Говорят, и попугай больше ста лет живет…

Дядька разгневанно оборачивается, но, увидев Розенду, расплывается в любезной улыбке.

— Подолгу жили. Ной прожил, и не помню, сколько. Тогда люди на волах ездили.

Дядька глотнул вина. Старый мулат поддакнул:

— Жили люди.

Хотел показать, что и он кое в чем разбирается. Какой-то негр кивнул, с уважением глядя на человека, читавшего Священное писание.

— Выезжали из дому на арбе, на волах, приезжали куда надо. Теперь поедут на такой вот уродине, — он ткнул в сторону злосчастного автомобиля, — и застрянут посередь дороги… Бензин, видишь ли, кончился. У волов небось бензин не кончался. Потому сейчас столько людей в младенчестве помирает. Машина не божье дело. Дьявольское измышление…

Старый мулат поддакнул. Знаток Библии продолжал:

— В те времена жены и в сто лет рожали…

— Ну нет. Чтоб столетняя старуха родила — не верю… — заявил Антонио Балдуино.

Все засмеялись, кроме мулата.

— В Писании сказано, — возразил защитник езды на лошадях и волах.

Нет, в такое Антонио Балдуино никогда не поверит: «Чтоб столетняя родила? Чушь. Дядька принимает нас за болванов». Негр открыл рот, чтобы сказать это вслух, но заговорил Жубиаба:

— Во времена, когда ездили на арбах, запряженных волами, негры голодали, как и сейчас… Неграм во все времена мучение.

— Правильно! — подхватил старый мулат. — Беднякам во все времена мучение…

Ярмарка вокруг живет своей жизнью. Пока Жубиаба беседует с врагом автомобилей (теперь он говорит о недуге, гложущем его уже много лет), друзья прохаживаются между бараками, останавливаются, переговариваются с крестьянами, лакомятся сластями. Какой-то пьяница, увидев Розенду, ахнул:

— Хороша стерва…

Антонио Балдуино полез в ссору, но Розенда удержала его:

— Ты что, не видишь — он пьян…

— А он не видит, что ты с мужчиной?

Но тот ничего не видит. Он пил подряд во всех бараках, где торгуют кашасой. Но он сумел разглядеть Розенду, оценить ее красоту. Антонио Балдуино хочет вернуться, проучить нахала.

Вдруг на ярмарке поднялся какой-то шум. Жубиаба уходит домой. С ним автомобилененавистник. Он лелеет надежду излечиться благодаря заклинаниям старца. Шум растет, скандал разгорается. Антонио Балдуино замечает, что с ними нет Толстяка:

— Куда он запропастился?

— С медведем ушел, наверное…

Жоакин не отрывает глаз от Розенды. Не будь она подружкой Антонио Балдуино, уж он бы ее не упустил. На Толстяка ему наплевать.

— С Толстяком что-то стряслось, — говорит Антонио Балдуино и идет в ту сторону, откуда доносится шум.

— С Толстяком… — пугается Розенда Розеда.

Антонио Балдуино и Жоакин бегут на помощь. Розенда ускоряет шаг. Толстяк отбивается от мужчины, который пытается вырвать у него цепь медведя.

Вокруг кричат:

— Пусти! Дай посмотреть!

Антонио Балдуино расталкивает толпу, обнимает Толстяка за плечи.

— Чего ему надо?

— Хочет воткнуть сигару медведю в нос.

— Интересно, что мишка сделает, — смеется мужчина, показывая горящую сигару. На подбородке у незнакомца — шрам, над верхней губой — редкие усики. — Такая морда у него забавная. А ну, дай попробую…

Вокруг хохочут. Антонио Балдуино кусает руку. Жоакин стал за спиной мужчины, того уговаривают двое мулатов. Человек с сигарой отмахивается:

— Пустяки… подумаешь… а ну, дай попробую…

— Валяй, — говорит Антонио Балдуино.

Мужчина подходит к медведю. Поднимает сигару. Медведь пятится. Сигара у самого медвежьего носа. Толстяк вскрикивает. Мужчина летит кувырком, сбитый ударом боксера Балдо. Мулаты, пришедшие с незнакомцем, набрасываются на негра. Но первого перехватывает Жоакин, второго Антонио Балдуино пинает ногой в живот. Толстяк хотел влепить оплеуху обидчику мишки, но промахнулся и угодил в физиономию какого-то негра, который глазел на драку. Тот звереет. Брат негра бросается на подмогу. Подбегает Мануэл, бросив ананасы, которые привез на продажу. С моряком еще трое. Бой разгорается. Несколько человек бросились разнимать, но сами начали драться. Свалка стала всеобщей. Отовсюду подбегают люди. Солдат выхватывает саблю. Что сабля, когда сверкает столько ножей? На улице напрасно свистит полицейский. Антонио Балдуино по всем правилам нокаутирует типа, не имевшего ни малейшего отношения к ссоре. Тот просто хотел разнять. Человек с сигарой тузит своего дружка. Толстяк отошел в сторону вместе с медведем и издали наблюдает за дракой. Розенда Розеда кусает врагов Антонио Балдупно, размахивает ножом, выхваченным из чулка. Платье на ней разорвано. Ярмарка Агуа-лос-Менинос ходит ходуном. Люди дерутся в свое удовольствие, не важно с кем, не важно за что. Схватываются, валятся, катаются по песку, молотя кулаками друг друга в веселом азарте боя. Негры забыли все. Забыли батат, горы золотых мандаринов, ананасов, бейжу. Они хотят одного — драться. Драться — это здорово, это все равно что петь, слушать захватывающую историю, врать, любоваться ночным морем.

Толстяк стащил для медведя бутылку пива.

Кто-то орет:

— Полиция! конная!

Все прекратилось мгновенно, как началось. Негры вернулись к своим баракам, горам фруктов, бейжу. Ножи исчезли. Конная полиция обнаружила только немного крови на месте схватки. Кто-то закрывает платком порез на лице. Негры довольны, смеются. Не зря прошел вечер, вволю повеселились.

Человек с сигарой говорит Антонио Балдуино:

— Всласть подрались.

Он угощает всех пивом, гладит мишку по голове. Начавшийся дождь поливает негров.

НЕГРИТЯНСКИЙ КЛУБ

Клуб «Свобода Баии» приютился в старом доме на улице Кабеса, в третьем этаже. Узкая лестница ведет в большой зал. В зале — эстрада для джаза, по стенкам — стулья для дам. Выпивать в танцзале строго запрещено, столики стоят в зацементированном дворе. Неподалеку — уборная. При зале есть еще комнатушка с зеркалом во всю стену — перед ним дамы поправляют прически. На табуретке перед зеркалом — банка брильянтина, гребень. В дни особо торжественных балов, перед карнавалом, на празднике Бонфина[42] зал украшают пестрыми бумажными цветами, лентами. Сейчас, в иванов вечер, к потолку подвешено бесчисленное множество ярких воздушных шариков. Бал будет на славу. У «Свободы Баии» солидные традиции. На июньский бал сюда приходят все слуги из богатых домов, все мулатки — продавщицы сластей на улицах, все солдаты девятнадцатого полка, вообще все негры, сколько их есть в городе. В Баие не так уж много негритянских клубов. Негры предпочитают ритуальные пляски, макумбу. В танцзал ходят только по большим праздникам. Но «Свобода Баии» — особый клуб. Сам старец Жубиаба покровительствует «Свободе Баии». Жубиаба — почетный председатель клуба. Вот почему процветает «Свобода Баии». А еще — в ней играет знаменитый шумовой джаз «Семь канареек». Джаз возник в «Свободе Баии», но теперь без него не обходится ни один праздник в городе. Даже в богатых домах без «Семи канареек» веселье не веселье. Джазисты обзавелись смокингами. Но нигде «Канарейки» не играют с таким огнем, с таким подъемом, как в родной «Свободе Баии». Если в негритянском клубе бал, джаз ни за какие деньги не пойдет в другое место. В «Свободе Баии» джазисты — дома, здесь они одеваются во что хотят, танцуют, болтают с приятелями. «Свобода Баии» — в зените славы, и традиции у нее почтенные. Готовится большой июньский бал.

Всякий раз, как Антонио Балдуино слышит джаз «Семи канареек», ему безумно хочется дирижировать. Даже лучше не джазом, а духовым оркестром — там музыканты в красивой форме, а дирижер идет перед ними спиной вперед, взмахивая палочкой. Антонио Балдуино любит все яркое, блестящее, по душе ему нарядная дирижерская форма. Джазисты одеваются кто во что горазд, а если идут играть в богатый дом, облачаются в смокинг. Негру это не улыбается. Но на худой конец можно в джаз, солистом, тем, кто поет и отплясывает чечетку.

Уже целую вечность Антонио Балдуино не сочинял самб. На табачных плантациях на это просто времени не было. А тут, вернувшись в Баию, сочинил сразу две, их даже по радио передавали. А еще сочинил Антонио Балдуино поэму — АВС о Зумби из Палмареса, до неба превознес негр подвиги любимого своего героя. В поэме Зумби из Палмареса родился в Африке, охотился на львов, тигров, но однажды, обманутый белыми, ступил на палубу невольничьего корабля… И попал Зумби на табачные плантации. Но не мог он примириться с побоями, убежал, собрал войско негров, перебил множество белых солдат, а как попал в ловушку, предпочел смерть плену. Бросился со скалы:

…

…

Толстяк наизусть выучил АВС, поет его на праздниках под гитару.

Антонио Балдуино снес АВС поэту, который покупал у него самбы. Но поэт купил обе самбы, а про АВС сказал — оно яйца выеденного не стоит. И размер там не соблюден, и много еще чего, Антонио Балдуино не понял. Рассердился негр — он-то считал ЛВС очень удачным — и, получив за самбы тридцать мильрейсов, сказал поэту пару ласковых слов. Облегчив душу, ушел Антонио Балдуино, дома спел свой АВС Жубиабе и Розенде. Они пришли в восторг. Жубиаба договорился с сеньором Жеронимо, чтобы АВС напечатали в «Народной библиотеке», в которой издавали куплеты, песни, заговоры, сказки, анекдоты, молитвы, рецепты по двести рейсов за книжку. АВС Антонио Балдуино попал в одну книжку с «Историей заколдованного быка» и «Метисом и младенцем». Вскоре его распевали докеры и моряки, от моряков он перешел к слепым музыкантам в маленьких портовых городишках по всей бухте Баии. Все бродяги, все негры пели АВС о Зумби из Палмареса. Теперь у Антонио Балдуино одна мечта — вступить в джаз «Семи канареек».

Антонио Балдуино был членом «Свободы Баии», но ходил туда редко. Веселья вокруг — хоть отбавляй, а в клубе надо платить за выпивку. А денег у Антонио Балдуино не водилось. Лишь изредка заглядывал он в клуб поухаживать за одной мулаткой. Распорядитель, тучный негр сеу Жувенсио, всегда встречал Антонио Балдуино словами:

— В кои веки почтили наш клуб, сеу Балдуино. Брезгуете нами…

Антонио Балдуино не брезговал. Но в «Свободе Баии» строго запрещено прижиматься к даме, когда танцуешь. Строго запрещено разговаривать с дамой посреди зала. Строго запрещено приходить в нетрезвом виде. Не нравилось это негру, не любил он себя сдерживать. Он крепко обнимал партнерш, частенько бывал пьян. Антонио Балдуино хорошо помнит, как он впервые пришел в «Свободу Баии». Не успел войти, как на него налетел сеу Жувенсио. Джаз гремел в безумном экстазе. Да это — собственная его самба, одна из первых, проданных поэту. Антонио Балдуино пригласил мулатку Изолину, за которой тогда ухаживал. Пошли танцевать, негр облапил мулатку. Тут и подскочил Жувенсио:

— Так не положено… — Сеу Жувенсио был строгим распорядителем.

— Что не положено?

— Лишнее себе позволяете…

— Кто?

— Вы со своей дамой.

Антонио Балдуино дал распорядителю по морде. Сцепились было, да вмешался Жубиаба, и их разняли. Сеу Жувенсио объяснил, что это его обязанность — следить за нравственностью в танцзале. Если на такие вещи смотреть сквозь пальцы, сюда перестанут пускать порядочных девушек. Потеряет доверие «Свобода Баии». Что тогда делать? Пожалуйста, обнимайтесь, сколько угодно. Сеу Жувенсио в чужую жизнь не лезет. Но не здесь. Здесь чтоб был порядок. У нас не веселый дом. У нас — танцзал, клуб. Высокая нравственность. Антонио Балдуино внял, и они помирились. Негр продолжал развлекаться, танцевать, пить. Пришел Толстяк, совершенно случайно. Все шло прекрасно. Но около часу ночи какой-то сержант принялся развязно танцевать с белой дамой. Сеу Жувенсио предупредил, сержант и ухом не повел. Сеу Жувенсио предупредил во второй раз, а в третий потребовал, чтобы прекратили танец. Сержант грубо отпихнул распорядителя. Антонио Балдуино вступился за Жувенсио, сбил сержанта с ног. Тот ушел, опозоренный. Антонио Балдуино с распорядителем пошли выпить, но сержант вернулся с целым взводом солдат. Что тут только было! Солдаты стреляли. Кто-то со страху в уборной заперся. Кончилось дело пробитыми головами, арестами. Негру удалось скрыться. С того вечера он — видная фигура в «Свободе Баии». Сеу Жувенсио встречает его с распростертыми объятиями, угощает пивом. Но больше всего любит Антонио Балдуино праздники на холме Капа-Негро, в Итапажипе, в Рио-Вермельо. Только во время карнавала хорошо в клубе. Антонио Балдуино приходит, наряженный индейцем, в зеленых и красных перьях. Поет обрядовые песни. В дни карнавала тут здорово. Но сейчас, в Иванову ночь, куда веселее на вечеринке у Жоана Франсиско, в Рио-Вермельо. Там зажгут перед домом огромный костер, будут пускать огненные шары, ракеты. Там вдоволь будет и канжики, сладкой каши из маисовой муки, и вина из плодов женипапо. Но ничего не поделаешь. Придется идти в «Свободу Баии». Розенда сшила себе бальное платье, хочет покрасоваться в клубе. Тщеславная негритянка! Сам-то он пошел бы к Жоану Франсиско.

Эта Розенда стала просто невыносимой, думает Антонио Балдуино. Командовать им вздумала. Взять, да и вышвырнуть ее на улицу пинком в зад. Требует то одно, то другое, заставила медведя продать, чтобы сделать настоящее бальное платье. Могла бы купить в долг у разносчика-турка. Теперь вот — подавай ей бусы за двенадцать мильрейсов, увидала в витрине на улице Чили. Пошел Антонио Балдуино покупать бусы, но встретил по дороге Висенте, докера, и отдал ему десять мильрейсов для вдовы Кларимундо. Подъемным краном его задавило. Похороны-то профсоюз взял на себя, но докеры хотели собрать что-нибудь для вдовы и заказать венок. Подъемный кран размозжил ему голову стальным шаром. Кларимундо тащил на спине тюк, не мог посмотреть вверх. Вдова осталась и четверо малышей. Антонио Балдуино отдал десять мильрейсов и взялся поговорить с Жубиабой — может, удастся сделать что-нибудь для вдовы. Этого Кларимундо Антонио Балдуино хорошо знал — весельчак был негр, певун, женился на светлой мулатке. Жоакин говорил про нее — «доска!». Хороший был товарищ негр Кларимундо, никогда не отказывал, если нужно помочь. Теперь нет его. Вдова будет жить на подачки. Работает человек, таскает тяжести, корабли грузит, а потом что? Погибнет, оставит жену и детей нищими. Старый Салустиано бросился в море. И Вириато, Карлик, от этих мыслей покончил с собой в штормовую ночь. А он, Антонио Балдуино, о таких вещах думать не любит. Ему другое нравится. Хохотать, играть на гитаре, слушать душеспасительные истории Толстяка, героические истории Зе Кальмара. Сегодня он в плохом настроении, потому что не может пойти на праздник к Жоану Франсиско, должен тащиться с Розендой в клуб. По дороге зайдет в дом Кларимундо. Навестит покойника — бывшего друга. Лучше бы и не ходить ни на какой праздник, а провести ночь над телом покойного. Надо поговорить с Жубиабой, попросить его проводить усопшего. Может, Жубиаба сейчас у них, с Толстяком разговаривает. Лачуга Толстяка недалеко от холма Капа-Негро, иногда Жубиаба заходит к ним поболтать. Не старится Жубиаба. Сколько ему теперь лет? Больше ста, верно. Сколько он всего знает. Это Жубиаба виноват, что вдруг охватывает Антонио Балдуино горькая тоска. Такие вещи говорит Жубиаба, которые камнем падают на душу. Из-за Жубиабы думает Антонио Балдуино о море, в которое бросился Вириато, в котором Салустиано забыл о голодных детях. Да, не тот теперь Антонио Балдуино, что прежде. Смутно у него на душе. На улице-то он хохочет во весь голос — прохожие оборачиваются. Он и сейчас хохочет. Но не оттого, что ему весело. А на зло людям. Негр ускоряет пружинящий шаг. Он почти бежит. Но домой приходит, почти успокоившись, думая о белом костюме, в котором пойдет на бал.

— Где бусы, любовь моя?

Антонио Балдуино обалдело смотрит на женщину. Он совершенно забыл о бусах. Да и десять мильрейсов отдал для вдовы Кларимундо. В кармане одна монетка в два мильрейса. Розенда подозрительно смотрит:

— Где мои бусы?

— Ты знаешь, кто умер?

Но Розенда не знала грузчика Кларимундо.

— Мне так хотелось, а ты не купил. Назло, нарочно! Говоришь еще, что любишь меня… Ну, погоди.

Сегодня, накануне Иванова дня, на улице все люди веселые. Антонио Балдуино тоже хотелось бы быть веселым. Люди идут с такими счастливыми лицами. Все предвкушают необыкновенную ночь. Будут пускать шутихи, жечь фейерверк, бенгальский огонь. Негры говорят только о празднике у Жоана Франсиско, о бале в «Свободе Баии». Один Антонио Балдуино не весел сегодняшней ночью. Кларимундо. Антонио Балдуино мог думать только о погибшем докере.

Розенда капризничает, лезет в ссору. Антонио Балдуино не отвечает, негритянка принимается плакать. Антонио Балдуино подходит к двери, смотрит на улицу. Перед домом Освалдо раскладывают огромный костер. В особняке напротив нарядные девушки пытаются увидеть суженого в чашке с водой. Всем весело. Ему одному тоскливо, хоть в петлю лезь… Вдова Кларимундо плачет, наверное. Но у нее на то причина есть. Мужа потеряла. А у него, у Антонио Балдуино, что? Розенда не в духе? Плевать. Вышвырнуть и пойти к Жоану Франсиско. Розенда стала невыносимой. Антонио Балдуино открывает дверь. Розенда плачет, говорит, что никуда не пойдет. Негр берет шляпу, уходит. Надо известить Жубиабу о гибели Кларимундо.

Поговорив с Жубиабой и Толстяком (Толстяк сразу пошел к покойнику), Антонио Балдуино вернулся домой. У Розенды лицо злое, но она готова идти на бал.

— Знаешь, Розенда, придется все-таки зайти к Кларимундо.

— Какой еще Кларимундо? — спрашивает Розенда сквозь зубы.

— Докер. Убило его сегодня. Я деньги на похороны отдал, десять мильрейсов. Поэтому и бус не купил.

— Для чего мы туда пойдем?

— Вдову попробуем утешить…

— Я же в бальном платье…

— Ну и что…

Розенда простить ему не может бус, ворчит, что в бальном платье к покойнику никто не ходит. Но собирается идти. Антонио Балдуино на кухне пьет кофе. Из комнаты слышится раздраженный голос:

— В гости к покойнику… виданное ли дело…

Эх, отлупить бы ее как следует! Обнаглела. Желает идти на бал в голубых бусах за двенадцать мильрейсов… Десять пошли вдове Кларимундо. Два — вот они, в кармане. Хватит на кружку нива. А Розенде бусы бы пошли… только не голубые, а красные. Любит Антонио Балдуино красный цвет. Женщина-то она что надо. В постели с ней ни одна не сравнится. А так — дура набитая. Капризная. Избалованная. Подай ей то, подай это. А воображает-то! В театре, видите ли, выступать хочет. Официанткой работать — не по ней. «Я не для этого родилась». Кофе остыло. Да жидкое оно. Кофе сварить и то не умеет. Вот у жены Кларимундо здорово получается. Что она теперь делать станет… Не найдет второго мужа — голодать будет с детишками. Времена тяжелые, стиркой много ли заработаешь. Да и не вынести ей. Вон какая худая — кожа да кости… Розенда сердито спрашивает:

— Ты идешь или нет?

— А что?

— Ты даже не переоделся. Когда же мы на бал попадем? Еще и к покойнику хочешь зайти. Боже, какая глупость. Идти к покойнику в бальном платье. В жизни про такое не слышала…

Антонио облачается в белый костюм, но красный галстук не надевает — ведь он идет к Кларимундо. Негр выходит из дому в отвратительном настроении. Розенда тоже. Идут порознь, будто и незнакомы. Вокруг взлетают огненные шары. Перед домом Освалдо пылает костер. С треском вспыхивают шутихи, лопаются ракеты.

Не видать Кларимундо праздничных огней в Иванову ночь! Раньше и перед его домом горел костер, шумно взлетали цветные ракеты. Друзья собирались, пили кашасу, вино из женипапо. Сколько раз бывал тут Антонио Балдуино. Веселились они. Пускали шутих, те путались в ногах у неосторожных прохожих. Как-то друзья соорудили шестиметровый цеппелин с тремя огнедышащими отверстиями. Красота. На другой день в газетах фотография появилась. Дом бывал гостями битком набит.

Сегодня здесь тоже тесно. Только нет костра у входа. А Кларимундо — в гробу, и глаза у него закрыты. По небу летают огненные шары. Не видит их Кларимундо. И костра, что перед домом Освалдо, не видит. Прежде они всегда спорили, чей костер больше. На этот раз Освалдо выиграл. Не сравниться с его костром свече, что горит у покойника. Неузнаваем Кларимундо. Стальной шар снес ему череп, размозжил кости, расплющил лицо. Сегодня тоже кто-то запустил огромный огненный цеппелин. Все бросаются к окнам. Пылающий цеппелин летит по ночному небу. Кларимундо не видит. Убил его подъемный кран в порту, во время погрузки. Остальные докеры — здесь. Похороны взял на себя профсоюз. От Кларимундо многие пойдут на бал в клуб «Свобода Баии». Жубиаба не пойдет — останется бдеть над усопшим, благословит его. В руке у жреца покачиваются зеленые ветви. Толстяк тоже останется. Будет всю ночь бодрствовать над телом, помогать старцу Жубиабе. Огненные шары летят по небу. Кларимундо, негр Кларимундо, не зажег ты этой ночью костра у дверей своего дома. Мертвецки напьется сегодня негр Антонио Балдуино, поминая тебя. Теперь подъемные краны — заклятые враги Антонио Балдуино.

Голос вдовы звучит покорно — сбылось страшное предчувствие, мучившее ее.

— Я знала… Каждый день думала — мертвым его принесут… раздавленным…

Старшая девочка, лет десяти, положила голову на стол, плачет. Младший, трехлетний карапуз, глядит на огненные шары, бороздящие черное небо. Жрец Жубиаба совершает погребальный обряд. Этой ночью Антонио Балдуино будет мертвецки пьян. От соседей доносится музыка. Прощальная самба заполняет дом Кларимундо.

Танцзал переполнен. «Свобода Баии» дрожит от веселого смеха. Остро пахнет потом, нечем дышать — но этого никто не замечает. Безумствует джаз «Семь канареек». Тесно. Пары почти стоят на месте. Сеу Жувенсио оставил на минутку свои распорядительские обязанности, встречает Антонио Балдуино:

— В кои веки почтили наш клуб…

Сеу Жувенсио одет в строгий синий костюм. Антонио Балдуино знакомит его с Розендой. На ней — светло-зеленое бальное платье. Они стоят в дверях, ждут, пока кончится танец. Наконец музыка стихла. Антонио Балдуино и Розенда Розеда входят в зал. Мулатки оглядывают Розенду, потрясенные ее платьем. Негры не отрывают от нее глаз. Розенда говорит:

— Уставились, будто людей не видали…

На самом-то деле она страшно довольна. Улыбается. В бусах она была бы еще лучше, думает Антонио Балдуино. Он горд успехом своей любовницы. Все смотрят на Розенду, шушукаются. Розенда Розеда проходит по залу, качая бедрами, будто танцует самбу. Антонио Балдуино и Розенда Розеда остановились на самой середине зала, под люстрой. Розенда уходит в дамскую комнату поправить свою прическу из распрямленных волос. Антонио Балдуино разговаривает с друзьями. Жоакин уже сильно пьян.

— Весело тут, приятель… Я уж выпил…

— Я думал, ты у Жоана Франсиско…

— Успею… Я сюда так зашел, на огонек… Хорошо… Девка-то у тебя что надо, а?..

— Розенда? Отбить хочешь?

— Чужими объедками не пользуюсь…

Негры смеются. Кто-то спрашивает, откуда у Антонио Балдуино шрам на лице. Негр врет, будто один подрался с шестерыми. Зэфа тут, исподтишка наблюдает за Антонио Балдуино. Негр подходит к ней, Зэфа жалуется: «Не узнаешь нас, бедных». Розенда выходит из дамской комнаты, ослепительно улыбаясь. Зэфа говорит с завистью:

— Вот твоя госпожа…

Розенда садится рядом с Зэфой на стул Антонио Балдуино — он пошел выпить с Жоакином и сеньором Жувенсио. Джазисты угощаются пивом, танцев пока нет. Но вот снова ударил карнавальный марш. Антонио Балдуино смотрит на танцы, сидя за столиком. Пар слишком много, не стоит сейчас танцевать. Негр с удовольствием разглядывает обновку, рыжие туфли. Шикарные. Жоакин тоже ими любуется. Антонио Балдуино решил сходить за Розендой, пусть пока пива выпьет. Встал из-за столика и глазам своим не поверил. Розенда Розеда танцует с каким-то белым. Негр оборачивается к Жоакину:

— Кто этот тип?

— Который?

— Вон — с Розендой танцует.

— Карлос, шофер. Головорез отчаянный…

Где это видано, чтобы дама, пришедшая на бал с кавалером, пошла танцевать с незнакомым мужчиной, не попросив разрешения у своего спутника? Так не делают. Много себе позволяет Розенда. Разозлилась из-за бус, видно, отомстить захотела. Зэфа не танцует. Подходит к их столику, соглашается выпить пива.

— Погляди-ка на свою красавицу, Балдо. Улыбается белому во весь рот. С этим Карлосом лучше не связываться.

Зэфа пошла танцевать с Жоакином. Смеется… Это она над ним, над Антонио Балдуино, смеется. Вообразила, будто он от Розенды без ума, словно его зельем приворотным опоили. Антонио Балдуино велит официанту принести кашасы. Официант хромой, одна нога — деревянная. За соседним столиком сидит подвыпивший негр, у него руки чешутся, подраться бы с кем-нибудь.

Негритянки танцуют. Джазисты в экстазе превосходят себя, из кожи вон лезут. Розенда Розеда танцует с шофером Карлосом. Он шепчет ей что-то на ухо. Это запрещено! Куда сеу Жувенсио смотрит? Что она — рога хочет наставить Антонио Балдуино?

Миленькая мулаточка — вон там, в углу, рядом с толстой старухой. Личико симпатичное, грудь, как у подростка. Розенда подошла к окну, смеется. Почему Антонио Балдуино не может заставить себя думать о миловидной мулатке? Велит принести еще кашасы. И все это из-за бус! Но не мог же он не дать денег для вдовы Кларимундо!

Погиб Кларимундо, подъемный кран задавил его в порту. Голубые бусы… Если бы еще красные! Опять проходит Розенда, смеется. Не поздоровится этому шоферу, Карлосу. Они что, шутить вздумали с Антонио Балдуино? Плохо же они его знают. Негр нащупывает нож, спрятанный в заднем кармане брюк. Красиво можно черкнуть по физиономии. Голубые бусы все равно не пошли бы к зеленому платью. Официант! Еще кашасы. Красные — другое дело… Завтра вдова Кларимундо начнет стирать чужое белье. Ну, что это за работа! Да и тощая она, не выдержит, схватит чахотку. Отлупить надо как следует эту Розенду. Никогда ни одна негритянка не смела так поступать с Антонио Балдуино. Зал переполнен. Танцуют негритянки в бальных платьях — ну, прямо дамы из высшего общества. Негритянка Жоана славится своими нарядами. Но сегодня Розенда затмила всех. Шофер доволен, выставляет напоказ свою партнершу. Антонио Балдуино отдал деньги вдове Кларимундо, а бус не купил. Джаз смолк, но все неистово хлопают, и музыка продолжается. За соседним столиком подвыпивший негр так и лезет в драку. Антонио Балдуино поворачивается к нему:

— Можешь на меня рассчитывать, парень.

— Благодарю, земляк… трусы они — ни один драться не хочет.

Он пристает к официанту, к соседям:

— Вы у меня попляшете…

Антонио Балдуино мог бы попросить у Жубиабы приворотное зелье. Ползала бы за ним Розенда Розеда. Негр-солист поет:

Мулатка, ты меня не любишь…

Нет. Не нужна Антонио Балдуино любовь, рожденная колдовскими чарами. Ему все равно — пусть Розенда идет, куда хочет. Вот только — не допустит он, чтобы с ним так поступали. Пришли вместе, а танцует с другим, не попросив разрешения. Шутить с ним вздумала. Негритянки извиваются под звуки марша. Старый негр рассказывает какую-то историю. Подвыпивший задира перебивает его. Остро пахнет потом. Один мулат уговаривает свою партнершу выйти с ним из зала. Шофер, ясное дело, просит о том же Розенду. Розенда Розеда смеется…

Антонио Балдуино встал. Он отдал деньги жене Кларимундо. Негр подходит к шоферу, хватает Розенду за руку.

— Пошли танцевать!

Шофер вламывается в амбицию:

— Не тронь мою даму!

— Она не твоя. Я ее привел. Платье на мои деньги куплено. Она бусы еще хотела… да я отдал десять мильрейсов вдове Кларимундо, докера. Его подъемный кран раздавил.

Негр тащит Розенду — та струхнула, не знает, что делать. Уж очень Антонио Балдуино любит драться. Но шофер не собирается уступать красавицу. Музыка смолкла, они стоят посреди зала и спорят. Подходит сеу Жувенсио, распорядитель. Стоять посреди зала запрещено.

Шофер взрывается:

— Проваливай!

Подошел Жоакин:

— В чем дело?

Розенда берет его под руку:

— Балдо лезет в бутылку, потому что я пошла танцевать с этим парнем. Успокойте его, сеньор Жоакин.

Теперь на них все смотрят. Пьяный задира предлагает Антонио Балдуино свои услуги:

— Поддержать, земляк?

Сеу Жувенсио велит прекратить эти глупости и делает знак дирижеру. Играют фокстрот. Антонио Балдуино танцует с Розендой. Шофер угрожает:

— Мы еще встретимся…

Розенда Розеда польщена. Антонио Балдуино силой отнял ее у соперника. Розенда нежно прижимается к негру. В красных бусах она была бы еще красивее, думает Антонио Балдуино. Задире удалось наконец устроить драку в глубине зала. Шофер стоит в дверях, глаз не спускает с танцующих. Драку разняли. Шум стих. Фокстрот продолжается. Сеу Жувенсио азартно хлопает. Тоскливая какая музыка, похоронный марш, да и только, думает Антонио Балдуино. Нет больше Кларимундо. Не видать больше веселому докеру огней в Иванову ночь. Фокстрот кончился. Антонио Балдуино подходит к шоферу:

— Я только хотел показать, что женщину у меня никому не отбить. А теперь, если охота — забирай эту уродину. Мне она не нужна.

Веселье в разгаре, «Свобода Баии» содрогается от неистовой пляски. Грохочет музыка. Антонио Балдуино управляет «Семью канарейками», — дирижер упился, не стоит на ногах. Шофер и Розенда Розеда исчезли. Остро пахнет потом. Негры хохочут, исступленно извиваясь в машише.

"КАРАВЕЛЛА «КАТАРИНЕТА»[44]

На террасе Линдиналва читает сентиментальные романы, стихи о любви. Особенно ей нравится "Каравелла «Катаринета».

Каравелла «Катаринета» плывет по морским волнам.

Может быть, каравелла «Катаринета» привезет жениха Линдиналве. Однажды ей сказал нищий мальчик, что жених приплывет к ней на корабле, по морским волнам. И Линдиналва ждет. Ждет и читает на террасе сентиментальные романы, стихи о любви.

Девушка из особняка напротив вышла замуж, и в переулке Зумби-дос-Палмарес стало скучно: ни разу больше влюбленный не пересек улицу, ни разу больше не бросил на балкон букетик гвоздик. Молодожены сняли квартиру в центре, на оживленной улице, теперь окна особняка не открываются. Не видно портрета молодого военного, убившего своей ранней смертью радость в этой семье. Вышла замуж девушка из особняка напротив, и загрустила Линдиналва. Раньше она из своего сада следила за романом соседки, и гвоздика, которую влюбленный бросал на балкон, говорила что-то и ее сердцу. Эта любовь придавала очарование тихому переулку Зумби-дос-Палмарес. Теперь, после свадьбы соседки, хоть Линдиналва ни разу в жизни не поговорила с девушкой, она чувствует себя совсем одинокой. Амелия старится потихоньку, возится на кухне. Через год после того, как убежал Антонио Балдуино, Линдиналва рыдала на похоронах матери. Овдовев, командор забросил дела, пропадал в веселых домах, пил. С горя, говорили знакомые. Линдиналва грустила одна, покинутая в старом доме. Гуси у них передохли, цветы начали вянуть. Линдиналва читала романс "Каравелла «Катаринета», обрывала лепестки роз, ждала — приплывет к ней на корабле жених. Линдиналва столько мечтала об этом, что нисколько не удивилась, когда из Рио приплыл на пароходе в Баию Густаво — доктор Густаво Баррейрас, юноша из хорошей семьи. Приплыл с дипломом юриста и твердым решением разбогатеть. Густаво вел дела командора в одном процессе и познакомился с Линдиналвой. Красавицей она не была, но веснушки делали ее пикантной, а худенькое тело с высокой грудью дразнило взгляд адвоката. Они стали женихом и невестой. Будущее казалось безоблачным. Переулок Зумби-дос-Палмарес повеселел. Они гуляли под руку, Густаво говорил так красиво. Через каменную ограду особняка напротив тянулись алые маки — посмотреть на влюбленных. Алые маки, сочные, влажные, будто губы, просящие поцелуй. Однажды Густаво сказал:

— Маки вводят во грех, — и поцеловал Линдиналву.

Ветер покачивал головки маков. Линдиналва была так счастлива, что ее даже перестал преследовать в кошмарных снах негр Антонио Балдуино. Теперь ей снился жених, уютный домик, сад, маки. Много-много алых маков, прекрасных, как грех.

Командор разорился (знакомые говорили, все промотал на девок). Жених оказался на редкость преданным. Но хотя и старался изо всех сил, спасти ничего не смог. Командор пропадал в дешевых домах терпимости. Густаво каждый день приходил к Линдиналве. Пришлось уехать из особняка (пошел за долги), снять квартирку на окраине. Деньги на хозяйство давал Густаво. Однажды лил дождь, была непогода — его оставили ночевать. Командор не возвращался из публичного дома. Дверь в комнату Линдиналвы была приоткрыта. Густаво вошел. Она спряталась в простыни. Она улыбалась.

Не думала Линдиналва, что все так скоро изменится. Несколько ночей они провели вместе, вначале она была так счастлива. Сладкие ночи любви, поцелуи, от которых болели губы, руки, ласкавшие грудь, словно обрывали лепестки маков. Потом Густаво начал приходить реже, говорил — занят, дела идут плохо. Три раза назначали свадьбу — и три раза откладывали. Командор умер в постели у проститутки, об этом сообщили газеты. Густаво счел себя оскорбленным, жаловался, что пострадает его карьера, не явился на похороны. Через несколько дней прислал две бумажки по сто мильрейсов.

Линдиналва написала, что хочет с ним повидаться. Он пришел только через неделю. И был он такой мрачный и так торопился, что она даже не заплакала. Даже не сказала ему, что ждет ребенка.

ПЕСНЯ О МИЛОМ ДРУГЕ

Это Амелия рассказала Антонио Балдуино, что Линдиналва пошла по рукам. Когда несчастье обрушилось на дом командора, Амелия осталась верна Линдиналве. Верна и заботлива. Заменила ей и отца и мать. Перебравшись на окраину, Линдиналва заставила служанку найти другое место. Амелия не хотела, но Линдиналва настояла на своем, рассердилась даже. И Амелия пошла служить к Мануэлу Алмасу, богатому португальцу, владельцу кондитерской. Антонио Балдуино скитался в это время по табачным плантациям. Когда подошли роды, Амелия помогла Линдиналве. Бросила работу, вернулась к девочке, как она ее называла. Амелия дала деньги, была преданной, тактичной сиделкой. Такой тактичной, что Линдиналва не почувствовала себя униженной. Густаво, женившись на дочери депутата парламента, прислал на ребенка сто мильрейсов. Он умолял сохранить все в тайне. Линдиналва ответила, что он может не беспокоиться, — никто никогда ничего не узнает. Линдиналва снова заставила Амелию поступить на работу. А сама приняла приглашение Лулу — хозяйки самого шикарного притона в Баие. Так началась ее жизнь в «Монте Карло». Антонио Балдуино слушал, низко опустив голову, поглаживая шрам на лице. Была дождливая ночь.

Ребенка, здорового в отца, грустного в мать, взяла Амелия. В эту ночь Линдиналва в невероятно открытом вечернем платье дебютировала в «Монте Карло».

Лулу дала ей инструкции: просить побольше самых дорогих вин, завлекать тучных полковников, владельцев табачных, сахарных, какаовых плантаций. У Линдиналвы вид хрупкой невинной девочки. Это нравится старикам. И тянуть с них надо побольше. Такова жизнь…

Когда она вошла в зал, играли медленный вальс. На груди у нее — ключ от комнаты. Она отдаст его мужчине, который ее пригласит. Ключ к тайнам ее тела… Линдиналве не хочется плакать. Просто музыка почему-то уж очень грустная.

По залу медленно кружат пары… Рано, гостей еще мало. Только две женщины уже заняты — сидят с какими-то юнцами, пьют пиво.

Линдиналва садится за стол для женщин… Блондинка говорит остальным:

— Это новенькая.

Женщины безразлично смотрят на Линдиналву. Только мулатка с рюмкой кашасы в руке вдруг спрашивает:

— Что вы собираетесь тут делать?

Голос у Линдиналвы дрожит:

— Я не нашла работы…

Блондинка, француженка, угощает остальных сигаретами:

— Боже, хоть бы пришел полковник Педро… Мне позарез нужны деньги…

Мулатка смотрит в рюмку и вдруг принимается хохотать. Никто не обращает внимания. Все давно привыкли к выходкам мулатки Эунисы. Но Линдиналва вздрагивает. Почему играют этот тоскливый вальс? Могли бы выбрать какую-нибудь веселую самбу. С улицы доносится пьяный гул голосов, звонки трамваев. Там, на улице, — жизнь. А тут — кладбище. Склеп, в котором играет музыка. Эуниса говорит:

— Вы думаете, мы живы? Все мы тут — покойницы. Кончена наша жизнь. Проститутка — все равно что труп.

Блондинка ждет полковника Педро. Ей нужны деньги, она получила письмо от родных из французского захолустья. Ее братишка опасно болен. Родители просят прислать хоть немного, ведь она — хозяйка преуспевающего ателье мод в далекой Бразилии. Блондинка барабанит пальцами по столу.

— Ателье мод… ателье мод…

Эуниса залпом допивает рюмку:

— Могила тут… все мы — трупы…

— Ну, я-то пока живая! — не соглашается черноволосая девушка. — Эта Эуниса выдумает тоже! — Девушка улыбается.

Линдиналва пристально на нее смотрит. Совсем еще девочка. Ребенок. Веселый смуглый ребенок. Блондинка — та действительно старая, вся в морщинах. Вид у нее отсутствующий. Мысли ее далеко, в нездешних краях.

Вальс смолк. Двое посетителей входят в зал, заказывают сложный коктейль, приглашают смуглую девочку. Они гладят ей грудь, хватают за бедра, заказывают еще спиртного, говорят ей что-то на ухо. Линдиналва ощущает беспредельную грусть, беспредельное желание приласкать смуглую девочку. Эуниса закуривает. Может быть, ей тоже жалко девчушку?

— Проститутка — все равно как общественная плевательница…

Эуниса думает, что она насмешливо улыбнулась.

Теперь оркестр играет танго. Мелодия поет о любви, об измене, о самоубийстве. Входят местные богачи. С этим коммерсантом Линдиналва встречалась. Когда-то, в счастливые времена, он обедал в их доме. Отец Линдиналвы умер в таком же заведении, в постели у проститутки. Кто из этих женщин знал его? Кто над ним смеялся? Кто ждал его, чтобы выпросить денег?

Вот и Линдиналва ждет теперь командора, который дал бы ей денег, заказал побольше дорогого вина, чтобы Лулу осталась довольна, не выбросила ее на улицу. Танго поет об измене. Линдиналве не хочется вспоминать о сыне. Он сейчас, наверное, тянет ручонки к Амелии. Когда он в первый раз скажет «мама», он скажет это Амелии. И улыбнется он впервые не Линдиналве. Двое юнцов шушукаются со смуглой девочкой. Что они ей предлагают? Она говорит им — нет. Но сегодня день такой неудачный, гостей так мало… Юнцы настаивают, и она уходит с обоими. Эуниса сплевывает. Она взбешена. Линдиналве хочется плакать. Лулу улыбается, указывает коммерсантам на Линдиналву, говорит им что-то очень тихо. Эуниса предупреждает:

— Ваша очередь…

Линдиналва знает этого господина. Он обедал у них за столом… С этим бы ей не хотелось. Пусть лучше кто угодно другой, пусть даже негр Антонио Балдуино. Но мужчина подзывает ее жирным пальцем. Смуглая девочка пошла с двумя… Линдиналва встает. Лулу делает ей знак поторопиться. Эуниса поднимает рюмку:

— За ваш дебют…

Француженка махнула рукой. Подумаешь. Все они — трупы, об этом поет танго, так говорит Эуниса. Она больше не Линдиналва, бледненькая девочка, бегавшая в парке Назаре. Та Линдиналва умерла, оставив Амелии своего сына. Она проходит рядом с Лулу — та еще раз велит просить шампанского. Смуглая девочка возвращается в зал. Вид у нее испуганный, на глазах слезы. Юнцы смеются, обмениваются впечатлениями. Линдиналва просит шампанского. Потом, уже в комнате, коммерсант (он обедал в их доме) спрашивает, что она умеет, кроме того, что умеют все. Все равно. Они все — покойницы, они все давно умерли. Эуниса пьет вторую рюмку кашасы. Рыдает танго. Так начала Линдиналва.

Увяла рано Линдиналва, ей больше не место в таком дорогом заведении, как «Монте Карло». Богачи ее больше не приглашают. Теперь у нее во рту всегда горький привкус кашасы. Эуниса уже перебралась в нижнюю часть города, где женщины получают по пять мильрейсов. Сегодня уходит и Линдиналва, сняла комнату рядом с Эунисой. Днем сходила к Амелии повидать сынишку. Густавиньо такой хорошенький. У него большие живые глаза, пухлые губки, красные, влажные, как тот красивый цветок, о котором говорил Густаво. Линдиналва забыла его название. Зато выучила непристойные слова по-французски, знает жаргон проституток. Но ребенок говорит ей «мама», и Линдиналва чувствует себя чистой, как девушка. Она рассказывает сыну сказки, которые Амелия рассказывала ей когда-то, давно, когда она была еще Линдиналвой. Теперь ее зовут просто Линда, так распорядилась новая хозяйка. Она рассказывает сыну про Золушку, и ей сейчас хорошо… Какое было бы счастье, если бы в этот миг произошла мировая катастрофа и все бы погибли…

Проститутки стоят у открытых окон, делают знаки проходящим мужчинам. Некоторые заходят, другие отшучиваются. Те, что с пакетами, не отвечают, спешат дальше. Эуниса пьяна. Она говорит, что все эти женщины умерли, что они в аду. Старая полька жалуется — не везет ей. Вчера не удалось завлечь ни одного. Сегодня тоже. Придется уходить на Ладейра-до-Табоан. Женщины там получают по полтора мильрейса и чем только не занимаются… и мрут как мухи. Мысли Линдиналвы далеко — в бедной комнатушке Амелии, рядом с сыном. Густавиньо улыбается, говорит «мама». Ей безумно хочется целовать его в пухлые губки, всю жизнь рассказывать ему про Золушку. В столовой хозяйка включила проигрыватель. Дряблые груди Эунисы едва прикрыты сорочкой. Она стоит у окна, зазывает мужчин. Когда Густавиньо вырастет, он, может быть, тоже придет на эту улицу. Но Линдиналвы он не увидит. Ее тогда уже не будет в живых. Она останется в его памяти скромной прекрасной женщиной, которая рассказывала ему о Золушке.

Эуниса говорит, что все они умерли. Полька просит в долг два мильрейса. Юноша с пышной шевелюрой откликается на призыв Линдиналвы. Эуниса говорит:

— За удачу! — и поднимает воображаемый бокал.

В комнате молодой человек спрашивает Линдиналву, как ее зовут, хочет знать всю ее жизнь, рассказывает о своей больной мамочке, которая осталась в сертане, говорит, что Линдиналва прелестна, как цветок белой акации, сравнивает ее волосы со спелой пшеницей, обещает посвятить ей сонет. В столовой гремит самба. Юноша предпочел бы танго, оно романтичнее. Ему интересно знать, что Линдиналва думает о политике:

— Политика — это такая грязь, верно?

Так начала Линда.

Линдиналва катится по наклонной плоскости. Опускается все ниже и ниже. Вот она уже тоже продажная женщина в нижнем городе, на Ладейра-до-Табоан. Отсюда только два выхода: больница и морг. Отвезут на машине. Либо на «скорой помощи», либо в красном санитарном фургоне.

В нижнем городе на окнах висит белье, в дверях теснятся черные люди. Линдиналва пошла навестить Густавиньо. Он только что болел корью. Сынишка протянул к ней ручонки, заулыбался:

— Мама, мама… — Потом лицо у него стало серьезным, и он спросил: — Ты с нами насовсем останешься, мама?

— Детка, я приду на днях…

— Будет так хорошо, мама.

Линдиналва идет мимо старого лифта, соединяющего верхний и нижний город. Улыбается в ответ на улыбку трамвайного кондуктора. Подходит к тридцать второму номеру. Здесь она сняла комнату.

Густавиньо должен пополнеть. Он так исхудал после болезни. Линдиналва толкает тяжелую старинную дверь с чугунным кольцом. На двери голубой краской намалеван огромный номер: тридцать два. Сверху кричат:

— Кто там?

Линдиналва поднимается по грязной лестнице. Глаза ее почти закрыты, грудь судорожно вздрагивает. Всю ночь она думала… Пыталась заснуть, но всю ночь мучили ее кошмары. Сифилитические женщины с чудовищно распухшими пальцами толпятся у дверей крошечной больницы. Кого-то несут в машину «скорой помощи»… да это — труп командора, умершего в постели у проститутки… И труп Густавиньо. Он умер от кори… Вдруг все исчезло — остался только негр Антонио Балдуино. Он дико хохочет, в руке у него — бумажка в пять мильрейсов и какая-то мелочь.

Она проснулась в поту, хлебнула воды.

Какая страшная ночь. Теперь Линдиналва не думает. Такая уж у нее судьба. Каждый со своей судьбой рождается. У кого она — счастливая, у кого — несчастная. Нечего ждать, что приплывет каравелла «Катаринета». Ее судьба — злая. Тут уж ничего не поделаешь.

Линдиналва идет по лестнице. Она обречена. Вчера мулатка с пятого этажа сказала ей прямо:

— Отсюда, милая, два пути: или в больницу, или в яму… — Она поглядела в окно, на небо. — При мне стольких уж увезли…

Линдиналва идет по лестнице, смотрит перед собой невидящими глазами. Где сейчас та Линдиналва, которая играла и смеялась в парке Назаре?

Она идет сгорбившись, по впалым щекам катятся слезы. Да, Линдиналва плачет… Слезы падают из ее глаз на ступени, смывают грязь с лестницы.

Линдиналва идет сгорбившись, прикрывая рукой землистое веснушчатое лицо. Слезы катятся из ее грустных глаз. У нее сын, ей хочется жить. Но с Ладейра-до-Табоан только один путь: в могилу.

На площадке пятого этажа разговаривают две проститутки:

— Рябая идет. Тише, она плачет…

В голосе — горячая жалость.

Так начала Рябая.

ПОДЪЕМНЫЕ КРАНЫ

Приятели пойдут в «Фонарь утопленников», на набережную. Ночь на берегу моря прекрасна. Они выходят из Байша-дос-Сапатейрос, спускаются по откосу Ладейра-до-Табоан. Вдруг Толстяк заметил новую звезду на небе:

— Гляди… этой раньше не было… Это моя.

Толстяк счастлив. У него теперь своя звезда. Жубиаба говорит, что звезды — это души умерших героев. Видно, умер сегодня храбрец, о котором сложено АВС. И Толстяк открыл звезду. Жоакин тоже хочет найти новую звезду на небе — и не может. Антонио Балдуино думает: кто же умер сегодня ночью? Храбрые есть всюду. Когда сам он умрет, тоже звезда засверкает в небе. И откроет ее Толстяк, а может, какой-нибудь беспризорник, из тех, что просит милостыню, а у самого нож за поясом. Друзья идут по пустынным улицам, полная луна заливает город желтоватым светом. На улицах — никого, окна в домах закрыты, все спят. Негр Антонио Балдуино и его друзья снова хозяева города, как в детстве, в далекие времена, когда побирались они в Баие. Во всем городе только они свободны по-настоящему. Они — бродяги, живут, чем придется, играют на гитаре, поют, спят на песке, у моря, любят чернокожих служанок, засыпают и просыпаются, когда захотят. Зе Кальмар никогда не работал. Он уже стареет, а всю жизнь был бродягой, нарушителем спокойствия, гитаристом, мастером капоэйры. Лучший его ученик — Антонио Балдуино. Превзошел негр своего учителя. Чем он только не занимался. Работал на табачных плантациях, и боксером был, и циркачом. Живет на то, что изредка получает за самбы, поет их на негритянских праздниках веселой Бани. Жоакин работает в месяц дня три-четыре. Таскает чемоданы на вокзале, когда носильщики не справляются. Толстяк продает газеты, когда в городе нет Антонио Балдуино. А вернулся Балдо — прощай, трудовая жизнь. Друзья снова живут праздной, сладкой свободной жизнью в безлюдном, спящем городе.

Антонио Балдуино спрашивает:

— Бросаем якорь в «Фонаре утопленников»?

— Можно…

Глубокая ночь. Откос Ладейра-до-Табоан погружен в молчание. Старый лифт прекратил работу. Башня будто склонилась над городом. Темно. Лишь кое-где в чердачных окнах, в мансардах горит еще свет. Это проститутки, вернувшись с улицы, отпускают последних клиентов.

Жоакин насвистывает самбу. Остальные идут молча. Только свист Жоакина нарушает тишину. Антонио Балдуино думает о том, что рассказала ему Амелия. Думает о судьбе Линдиналвы. Как все меняется. Теперь Линдиналва, верно, не гордая. Захочет Антонио Балдуино — и будет ею обладать. Теперь она ему не хозяйка. Была дочерью командора — стала проституткой с Ладейра-до-Табоан. Продается любому за два мильрейса. Как все меняется! Стоит ему захотеть, и он поднимется по лестнице дома, где живет Линдиналва, и она отдастся ему. Стоит ему захотеть. Стоит заплатить два мильрейса. Негр вспоминает, как он убежал из переулка Зумби-дос-Палмарес. Если бы не оболгала его Амелия, продолжал бы Антонио Балдуино служить в доме командора. На Линдиналву смотрел бы как на святую, работал бы не за страх, а за совесть в хозяйской конторе, не дошло бы дело до банкротства. Но был бы Антонио Балдуино рабом. Амелия хотела его погубить, а вышло к лучшему. Теперь он свободен. Теперь он может обладать Линдиналвой, когда захочет. У нее было лицо святой. И веснушки. Не было тогда желания, во взгляде Антонио Балдуино. Но с тех пор как Амелия оболгала его, сказав, что он подглядывает, как Линдиналва моется, негр не мечтал уже ни о какой другой женщине. С кем бы ни спал, в его объятиях всегда была Линдиналва. Даже когда любил Розенду. Розенду он уступил шоферу. Теперь она танцует в дешевом кабаре и тоже продается. И уже денег просила в долг. Очень уж задавалась Розенда, вот и получила по заслугам. Линдиналва не задавалась. Но она ненавидела негра Антонио Балдуино и тоже расплачивается. Прозябает на Ладейра-до-Табоан, где живут самые дешевые проститутки. Отребье. Стоит ему захотеть, и она будет с ним спать. Почему же ему невесело, что это он вдруг загрустил — даже полная луна его больше не радует. Разве не ждал он всю свою жизнь дня, когда сможет обладать Линдиналвой? Чего же он медлит? Почему не бежит бегом на пятый этаж тридцать второго номера, не стучится в дверь Линдиналвы? Вот он, дом. Они как раз идут мимо. Улица спит, тишину нарушает только свист Жоакина. Что за холодный ветер дует с моря? Почему Антонио Балдуино дрожит? Из дверей тридцать второго номера выбегает растрепанная женщина. Он сразу узнал Линдиналву. Это уже не человек даже, а отброс человеческий, потерявший на Ладейра-до-Табоан все. Даже имя. Веснушчатое испитое лицо, тощие руки трясутся, безумные глаза горят. Ветер треплет ей волосы. Она преграждает мужчинам путь, ломает руки, умоляет:

— Два мильрейса на кружку пива… Два мильрейса… ради твоей матери…

Мужчины остановились, онемели от неожиданности. Она подумала — эти ничего не дадут.

— Дайте хоть сигарету… хотя бы одну… Я два дня не курила…

Жоакин протягивает ей сигарету. Она смеется, сжимает ее тощими пальцами.

Да, это Линдиналва.

Антонио Балдуино дрожит как в лихорадке. С моря дует холодный ветер. Негра охватил ужас. Он дрожит, ему жутко, он готов убежать, убежать отсюда на край земли. Но он — словно в землю врос. Не оторвать ему глаз от страшного веснушчатого лица Линдиналвы. Она его не узнает — она его даже не видит. Она дымит сигаретой и спрашивает нежным голосом — голосом той, другой Линдиналвы, которая играла в парке Назаре с негритенком Антонио Балдуино:

— А пиво? Вы меня угостите, правда?

Антонио Балдуино вытаскивает из кармана десять мильрейсов. Он отдает их женщине, та смеется и плачет. Не помня себя от ужаса, трясясь, будто в припадке, Антонио Балдуино бросается бежать вверх по откосу Ладейра-до-Табоан. Он останавливается только у дома Жубиабы. Он рыдает у ног Жреца Черных Богов, Жубиаба гладит его курчавые волосы, как в день, когда помешалась тетя Луиза.

Через несколько дней, придя в себя, Антонио Балдуино пошел к Линдиналве. В убогой комнатушке на огромной двуспальной кровати неподвижно лежит Линдиналва. Она умирает. У постели Амелия с трудом сдерживает слезы. Он входит как можно тише, так велела ему проститутка, которая рыдает в дверях. Амелия не удивляется, увидев его. Она только прижимает палец к губам в знак молчания. И подходит к негру. Он спрашивает:

— Больна?

— Умирает.

В преддверии смерти она снова — прежняя Линдиналва, девушка из переулка Зумби-дос-Палмарес. Ее лицо красиво, спокойно. Веснушчатое лицо, лицо святой. Ее руки — все те же. Руки, которые играли на рояле, обрывали лепестки роз. Ничто не напоминает теперь о Линдиналве из «Монте-Карло», о Линде из нижнего города, о Рябой с Ладейра-до-Табоан. Сейчас она снова — дочь командора, которая жила в самом красивом особняке в переулке Зумби-дос-Палмарес и ждала, что приплывет к ней жених на каравелле, по морским волнам. Линдиналва зашевелилась, приподнялась — теперь это уже другая Линдиналва, которую не знает Антонио Балдуино. Но эту Линдиналву знает Амелия. Это — невеста Густаво, возлюбленная Густаво, мать Густавиньо. Улыбающееся лицо молодой сеньоры. Она что-то шепчет. Амелия подходит, берет ее за руку. Линдиналва говорит, что хочет видеть сына. Пусть его приведут, ведь она умирает. Амелия оборачивается в слезах. Антонио Балдуино спрашивает:

— Что сказал доктор?

— Сделать ничего нельзя… Только ждать смерти.

Антонио Балдуино не может этого допустить. Его осеняет:

— Ее спасет Жубиаба! Пойду за ним.

— Зайди по дороге ко мне, возьми ребенка, — просит Амелия.

Он, Антонио Балдуино, пришел сюда, чтобы насладиться местью, чтобы обладать Линдиналвой и бросить ей в постель два мильрейса… Пришел унизить ее, сказав, что белая женщина гроша ломаного не стоит, а негр Антонио Балдуино всегда добивается своего… А теперь он идет к Жубиабе, будет умолять его спасти Линдиналву. Если Линдиналва поправится, Антонио Балдуино навсегда отсюда уедет. А если она умрет, жизнь его потеряет смысл. Не останется у него другого выхода, другого пути, кроме моря. В море ушел Вириато Карлик, у которого тоже никого не было на этом свете. Только сейчас Антонио Балдуино понял, что умрет Линдиналва — и останется он один. И жить ему будет не для чего.

Он вернулся с ребенком. Жреца не оказалось дома, никто не знал, где он. Проклял Антонио Балдуино старого колдуна. Теперь он ведет мальчика за руку, и ему хорошо. У ребенка нос Линдиналвы, такие же веснушки на лице. Мальчуган пристает к Антонио Балдуино с вопросами, все ему надо знать. Негр отвечает на все вопросы и сам удивляется — откуда у него берется терпение.

Он несет ребенка вверх по лестнице. Амелия едва сдерживает рыдания:

— Скорей… Она умирает…

Антонио Балдуино ставит мальчика рядом с кроватью. Линдиналва открывает глаза:

— Сынок…

Она хочет улыбнуться, лицо искажается. Ребенку страшно, он начинает плакать. Линдиналва целует мальчика в щеку. Амелия уводит его. Линдиналва хотела поцеловать пухлые губки сына, губы Густаво… и не смогла.

Теперь она плачет, ей не хочется умирать. А сколько раз она призывала смерть… Линдиналва чувствует, что в комнате еще кто-то. Спрашивает Амелию:

— Кто тут?

Амелия теряется, не знает, что говорить. Но Антонио Балдуино уже подходит к кровати, опустив глаза. Если бы увидел его сейчас кто-нибудь из друзей — не понял бы, отчего Антонио Балдуино плачет. Линдиналва узнала его, пытается улыбнуться:

— Балдо… я была несправедлива к тебе…

— Не надо…

— Прости меня…

— Не говори так… а то я заплачу.

Она проводит рукой по курчавым волосам негра. Она умирает со словами:

— Помоги Амелии вырастить моего сына… позаботься о нем…

Антонио Балдуино, словно черный раб, рухнул на колени перед кроватью.

Антонио Балдуино хочет, чтобы Линдиналву хоронили в белом гробу. Так хоронят невинных девушек. И никто не понимает его, даже сам мудрый Жубиаба. Толстяк соглашается только по бесконечной своей доброте. В глубине души он недоумевает: виданное ли дело — хоронить проститутку в белом гробу. Только Амелия, кажется, поняла:

— Она ведь тебе нравилась, Балдо? Оговорила я тебя… ревновала к хозяевам. Я у них двадцать лет прожила. Я ее вырастила. Она другой судьбы заслуживала… Добрая моя девочка…

Антонио Балдуино протягивает к ним руки и говорит глухим голосом:

— Она умерла невинной… Я клянусь… Ею никто не обладал… Она продавала себя, но не отдалась никому… Только мне, люди… Когда я обнимал женщину, я думал только о ней… Я требую: пусть ее хоронят в белом гробу…

Да, все ее покупали, но обладал Линдиналвой только он, негр Антонио Балдуино. Он никогда не спал с Линдиналвой, но любил он только ее, воплощенную в юном теле Марии дос Рейс, в танцующих бедрах Розенды. Только он владел Линдиналвой, воплощенной в теле всех женщин, принадлежавших ему. В чудесной любви черного Антонио Балдуино к бледной Линдиналве она была то мулаткой, то белой, то негритянкой, то полной, то худенькой. В переулке Марии-Пае стала она китаянкой. Однажды она пела низким голосом ночью на пристани. И даже лгала, как негритянка Жоана. И все-таки ее нельзя хоронить в белом гробу, Антонио Балдуино. Амелия говорит — она любила Густаво, отдалась ему по любви. Но Антонио Балдуино не слушает. Опять, верно, лжет Амелия, чтобы отдалить его от Линдиналвы.

Сына Линдиналвы надо было кормить, и Антонио Балдуино стал докером — нанялся на место Кларимундо, раздавленного подъемным краном. Кончилась свободная жизнь. Теперь Антонио Балдуино раб времени, надсмотрщиков, подъемных кранов, судов. Но если бы не сын Линдиналвы, негру остался бы только один путь. Путь в море.

Черные тени подъемных кранов падают на море. Зеленые маслянистые волны зовут Антонио Балдуино. Подъемные краны порабощают людей, убивают их. Краны — враги черных, союзники богачей. Море — это свобода. Бросишься в волны, и даже будет еще время расхохотаться на прощание. Но Линдиналва погладила его курчавые волосы и попросила вырастить ее сына.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАБАСТОВКИ

Всю ночь Антонио Балдуино разгружал шведский корабль, доставивший материалы для строительства железной дороги, а потом, тоже ночами, должен был грузить на него какао. Антонио Балдуино тащил тяжелую связку стальных деталей, к нему подошел тощий мулат Северино и сказал:

— Сегодня трамвайщики начнут забастовку…

Забастовки ждали давно. Не раз рабочие и служащие компании, ведавшей освещением, телефонами и трамваями, собирались все, как один, потребовать прибавки к зарплате. Как-то они даже объявили забастовку, но хозяева обманули — наобещали золотые горы и ничего не дали. Теперь целую неделю город ждал, что перестанут ходить трамваи, что замолчит телефон. Но забастовку откладывали. Поэтому Антонио Балдуино не принял всерьез предупреждение Северино. Однако какой-то высокий негр предложил:

— Нам бы тоже примкнуть, поддержать их…

Подъемные краны опускали на набережную огромные связки рельсов. Негры, таскавшие груз па спине в гору, были похожи на горбатых чудовищ, и все же они ухитрялись разговаривать. Надсмотрщик подавал команду свистком. Какой-то белый грузчик отер пот со лба, отряхнул руку:

— Интересно — добьются они чего-нибудь?

Докеры бегом возвращались за новыми связками деталей. Взваливая их на плечи, Северино шепнул:

— У них профсоюз богатый. Могут выстоять…

Северино бегом потащил груз в гору. Антонио Балдуино взялся за свою связку:

— Каждый месяц в профсоюз идут деньги. Как не выстоять…

Свисток надсмотрщика приказывает ночной смене кончать. Тотчас приступает к работе дневная смена. Материалы для строительства железной дороги непрерывным потоком текут на склад. Подъемные краны скрежещут и лязгают.

Грузчики группами выходят из ворот порта. Вдруг Антонио Балдуино вспомнил: вот здесь, на этом месте, арестовали докера, который говорил речь. Антонио Балдуино был тогда беспризорником. Нет, он ничего не забыл. Он и другие мальчишки орали что было мочи. Тогда он орал, потому что орать — весело. Орать, ругать полицейских, бросать в солдат камни. И теперь он тоже будет кричать, как в те далекие времена, когда он свободно разгуливал по улицам, когда подъемные краны еще не грозили размозжить ему голову.

Антонио Балдуино идет по улице. На площади Террейро он покупает миску маисовой каши. Разносчицы-негритянки говорят о забастовке. Он уходит, напевая песню про Лампеана[45].

Кто-то кричит:

— Эй, Балдо!

Негр помахал рукой, продолжает петь:

Негромко, сквозь зубы, Антонио Балдуино цедит припев:

Трамваи стали. Кажется, будто в городе не забастовка, а праздник. Необычное движение на улицах. Группы людей проходят, оживленно разговаривая. Молодые приказчики смеются — ну и рожа будет у хозяина, за опоздание-то теперь не взыщешь… Девушка торопливо переходит дорогу, — боится чего-то… На улицах полно вожатых, рабочих из мастерских, из трамвайных парков. Они горячо о чем-то спорят. Антонио Балдуино завидует. Они заняты делом, Антонио Балдуино тоже любит такие дела. Как бы ему хотелось быть с ними. А то — нечего делать негру этим солнечным утром. Группы трамвайщиков спешат в профсоюз — он совсем близко, через улицу. Балдуино шагает один по обезлюдевшей улице. Из профсоюза слышен шум голосов. Кажется, кто-то говорит речь. Антонио Балдуино тоже состоит в профсоюзе портовых грузчиков. С ним даже говорили, хотели провести в правление. Они ведь знают, что он храбрый. Вдруг негру преграждает путь какой-то белобрысый тип — пьян с утра, жует потухшую сигарету.

— Ты тоже бастовать, негр? Вот что принцесса Изабелла натворила[46]. Разве негр — человек? А теперь?! Негры, видите ли, бастуют. Трамваи стали. Эх, кнутом бы вас… Черные должны быть рабами… Иди, негр… бастуй… раз уж эти ослы вас освободили… Проваливай, сукин сын, не то плюну тебе в поганую рожу…

Белобрысый плюет на землю. Он пьян. Антонио Балдуино отталкивает его. Белобрысый растягивается на цементном тротуаре. Негр вытирает руки, задумывается. Почему этот тип ругает негров? Забастовку подняли вожатые, рабочие из трамвайного парка, монтеры, служащие с телефонной станции. Среди них много испанцев, есть белые посветлее этого типа. Неважно… все бедняки теперь все равно что черные. Так говорит Жубиаба.

Со стороны Террейро доносится шум. Там беспорядки. Рабочие пекарен примкнули к забастовке. Разносчики хлеба вывернули корзины прямо на мостовую. Сбежались голодные беспризорники. Даже служанки из богатых домов не прочь поживиться даровыми булками.

Его нашли в комнатушке Амелии. Стоя на четвереньках, он играл с Густавиньо.

— Я оборотень. Человек-волк…

Антонио Балдуино одним прыжком встает на ноги. Северино кладет ему на плечо руку:

— Ты нам нужен, Антонио…

— В чем дело? — Негр предвкушает драку.

— Сейчас собирается наш профсоюз…

Негр Энрике вытирает со лба пот.

— С трудом тебя отыскали…

Докеры удивленно смотрят на белого мальчика, сидящего на полу. Антонио Балдуино немного смущен. Он объясняет:

— Мой сын…

— Хотим примкнуть к забастовке… нужен твой голос.

Он оставляет Густавиньо с Толстяком и выходит на улицу. Антонио Балдуино смеется, ему весело — вот и у него своя забастовка. В помещении профсоюза стоит страшный шум. Все говорят разом, понять ничего нельзя. Члены правления садятся за стол, просят, чтобы стало потише. Какой-то светлокожий докер предупреждает негра:

— Тут полицейские…

Антонио Балдуино оглядывается — не видать никого в форме. Бледный поясняет:

— Переодетые…

Северино говорит речь. Голодают не только трамвайщики. Им, докерам, тоже не сладко. А потом, примкнуть к рабочим из «Электрической» — долг солидарности. Все они братья. Надо поддержать забастовку. Ораторы сменяют друг друга. Один надсмотрщик (такой краснорожий, еще играл с ними в кости после работы в «Фонаре утопленников») тоже берет слово. Речь у него заученная. Говорит, что бастовать глупо. Для забастовки нет оснований. Все обстоит прекрасно. Речь встречают возмущенными криками. Негр Энрике стучит кулаком по столу:

— Я неученый негр, красиво говорить не умею. Я одно знаю, есть у нас такие, у кого дома жена и дети голодные. Испанцы вожатые, они тоже голодные. Я — негр, вот они белые, но все мы голодные бедняки…

Вопрос — поддержать или нет трамвайщиков — поставили на голосование. И победа пришла благодаря голосу Антонио Балдуино. Потом только выяснилось, что против голосовали такие личности, которые не то что в профсоюзе не состояли, но и к порту-то никакого отношения не имели.

Составили манифест. Выбрали специальную комиссию, сообщить бастующим трамвайщикам о солидарности докеров. Членом комиссии был избран и Антонио Балдуино. Негр вышел из помещения профсоюза веселый: предстояло подраться, пошуметь, а до этого он большой охотник.

Антонио Балдуино огласил манифест под грохот аплодисментов. Вожатые в восторге обнимали друг друга. Пекари уже примкнули. Теперь пришли докеры. Забастовка не может не победить.

Трамваи стали, телефон не работает. Вечером не будет света. Рабочие послали свои требования в правление компании. Правление заявило, что не уступит, и связалось с правительством. Из-за отсутствия электроэнергии не выходили газеты. На улицах было людно, на всех углах стояли, беседуя, кучки рабочих. Циркулировал конный патруль. Ходили слухи, что компания вербует штрейкбрехеров, обещает им бешеные деньги, лишь бы сорвать забастовку. Адвокат Густаво Баррейрас, председатель рабочей ассоциации, встретился с губернатором и имел с ним длительную беседу. Вернувшись из губернаторского дворца, он заявил в профсоюзе, что правительство находит требования рабочих справедливыми и намерено начать переговоры с правлением компании. Многие аплодировали. Молодой адвокат простирал руки — казалось, он уже собирает голоса, которые принесут ему кресло в парламенте. Северино громко сказал:

— Шкурник.

Антонио Балдуино устал от речей. И все-таки ему весело. Забастовка — это что-то новое, бастовать интересно. Здорово! Сейчас они — хозяева города. Захотели — и нет света, не ходят трамваи, влюбленные не разговаривают по телефону. Не выгружают со шведского корабля рельсы для железной дороги, не нагружают его мешками с какао, от которых ломится склад Э3. Подъемные краны стоят, побежденные теми, кого они убивали. А владельцы всех этих богатств уже не распоряжаются, не приказывают, как раньше. Струсили, нос боятся на улицу высунуть. Раньше негр Антонио Балдуино презирал рабочих людей. Он бы ушел путем моря, темной ночью лишил бы себя жизни, если бы Линдиналва не попросила его позаботиться о ребенке. Теперь негр смотрит на рабочих другими глазами. Уважает их. Рабочие, если захотят, могут разбить цепи рабства. Захотят, и никто с ними не справится. Щупленькие испанцы, которые вечно торчат на подножках трамваев, собирают плату за проезд, и огромные негры — портовые грузчики, и негры — рабочие ремонтных мастерских — все они оказались смелыми и решительными. Жизнь города в их руках. Пусть они бедно одеты, а то и босы. Они смеются, когда их оскорбляют богачи, которых забастовка бьет по карману. Смеются, потому что знают: они — сила. Знает это теперь и Антонио Балдуино. И ему кажется, будто родился он заново.

В баре какой-то человек в пальто встал из-за стола, спросил рабочего:

— Ради чего бастуете?

— Чтобы зарплату повысили.

— Чего же вам надо?

— Денег…

— Разбогатеть захотели?

Рабочий слегка растерялся. Он-то не думает разбогатеть. Он хочет получать больше денег, чтобы жена не ругалась, чтобы было на что позвать доктора (заболела дочь), на что купить одежонки (обносились совсем).

— Многого хотите. Где это видано, чтобы у рабочего были такие требования?

Рабочий смутился. Антонио Балдуино подошел поближе. Человек в пальто ораторствовал:

— Дам тебе хороший совет. Брось ты все это. Разные смутьяны подбивают вас… Их рук дело. А ты и работу свою потеряешь, и прежней зарплаты не увидишь. Много хочешь, ничего не получишь.

Рабочий вспомнил расстроенную жену, больного ребенка, опустил голову. Антонио Балдуино в лоб спросил мужчину в пальто:

— Кто тебе платит за эти сказки?

— Ты тоже из таких?

— Как раз из таких, у кого хватит духу съездить тебе по роже.

— Да ты знаешь, с кем говоришь?

— И знать не хочу…

Не важно. Сегодня они хозяева города. Сегодня они могут говорить, что угодно.

— Я — доктор Малагета. Ясно?

— Врач из «Электрической компании»?

Это сказал подошедший Северино. С ним еще несколько рабочих. Негр Энрике — черный Геркулес. Человек в пальто скрылся за углом. Северино объяснил рабочему, который присоединился к группе:

— Парень, забастовка — это как бусы. Видал в витринах? Все бусины на одной нитке держатся. Оборви нитку — и рассыплется все. Нельзя забастовку рвать…

Рабочего звали Мариано. Он понял, кивнул.

Антонио Балдуино пошел вместе с ними в профсоюз «Электрической», ждать результатов совещания директора компании с правительством.

Черный оратор заканчивал свою речь, стоя у стола в правлении профсоюза:

— Мой отец был рабом, сам я раб. Я не хочу, чтобы мои дети были рабами…

Помещение профсоюза набито битком, многие стоят — не хватает мест.

Прибыла делегация от пекарей. Зачитали манифест солидарности. Манифест призывает всех пролетариев к забастовке. В зале кричат: «Да здравствует всеобщая забастовка!» Какой-то переодетый шпик курит. Стоит в дверях, опершись о косяк. Он — не единственный. Но на него никто не обращает внимания. Теперь выступает парень в очках. Он говорит, что мировой пролетариат составляет подавляющее большинство, а богачи — жалкое меньшинство. Почему же тогда богатые пьют пот и кровь бедных? Почему же большинство тупо трудится ради удобств меньшинства?

Антонио Балдуино хлопает. Все ему в новинку, и все правильно. Он всегда это чувствовал. Потому и работать не хотел. В АВС тоже об этом речь, но не так ясно. Антонио Балдуино слушает, мотает на ус. Прямо как в детстве, на холме Капа-Негро. Парень в очках слез со стула, служившего ему трибуной. Негр, предыдущий оратор, оказался рядом с Антонио Балдуино. Антонио Балдуино обнял его и сказал:

— У меня тоже сын. Я тоже не хочу, чтобы он был рабом.

Негр-оратор улыбается. Теперь говорит представитель студентов. Профсоюз студентов-юристов солидарен с бастующими. Представитель говорит, что все рабочие, все студенты, вся неимущая интеллигенция, все крестьяне и все солдаты должны объединиться в борьбе труда против капитала. Антонио Балдуино не все понял. Негр-оратор объясняет ему, что богачи и капиталисты — это одно и то же. И Антонио Балдуино поддерживает представителя студентов. Ему страшно захотелось тоже вскочить на стул, произнести речь. Ему ведь есть о чем рассказать, он многое повидал в жизни. Он продирается сквозь толпу, влезает на стул. Один рабочий спрашивает другого:

— Кто это?

— Докер… был раньше боксером…

Антонио Балдуино начал. Нет, это не речь. Он просто рассказывает о том, что довелось ему повидать, ведя жизнь бродяги. Говорит о батраках с табачных плантаций, о работницах табачных фабрик. Не верите — можете спросить Толстяка. Говорит Антонио Балдуино о том, что не любил он раньше рабочих людей. Сам только ради сына пошел в грузчики. Теперь он понял, что рабочие — стоит им только захотеть! — разобьют цепи рабства. Если бы батраки с табачных плантаций поняли, тоже объявили бы забастовку…

Его даже хотели качать. Антонио Балдуино сначала не осознал своего триумфа. Почему все хлопают? Он не рассказал занятной истории, никого не избил, не совершил подвига. Он просто поведал о том, что видел. Но ему устроили овацию, многие обнимают его, когда он пробирается на свое место. Шпик внимательно смотрит, старается запомнить его лицо. Забастовка захватывает негра Антонио Балдуино.

Парень в очках вышел, за ним последовал шпик. В профсоюз звонят из губернаторского дворца. Адвокат Густаво Баррейрас сообщает, что совещание затягивается. Но к ночи, наверное, решение будет принято.

— Положительное? — спрашивает секретарь профсоюза.

— Почетное… — говорит Густаво Баррейрас на другом конце провода.

Куранты пробили шесть раз. Город погрузился во тьму.

ПЕРВАЯ НОЧЬ ЗАБАСТОВКИ

Ночь прекрасна. Безоблачное синее небо усыпано звездами. Ночь прямо летняя. Но люди идут по домам, сегодня не до прогулок. Город погружен в темноту, не горят огни на высоких черных столбах. Погас свет и в «Фонаре утопленников».

Никогда еще на набережной не было так тихо. Сегодня подъемные краны спят. Сегодня ночью грузчики не выйдут работать. Матросы со шведского корабля разбрелись по притонам. Пустынны улицы города. В темноте люди становятся трусами. В домах красноватый свет керосиновых ламп делает тени огромными. А призрачный свет свечей напоминает о бдении над дорогими покойниками. Антонио Балдуино идет по безлюдной улице, думает о табачных плантациях. У самой стены крадучись проходит какой-то субъект. Ощупывает бумажник через пиджак. Можно подумать, за сердце держится. С холма Капа-Негро на город обрушивается гром негритянской музыки. Сегодня ночью Жубиаба устраивает макумбу. Грохот негритянской музыки отдается в ушах Антонио Балдуино как призыв к войне, к свободе. Звезда Зумби из Палмареса сверкает на ясном небе. Студент поднял на смех Антонио Балдуино. Сказал, что это и не звезда совсем, а планета Венера. Негр только ухмыляется. Он-то знает — это Зумби из Палмареса, негр, не знавший страха, погибший, но не сдавшийся, сверкает на небе, смотрит на Антонио Балдуино. Не стал рабом Зумби из Палмареса. Антонио Балдуино борется, чтобы Густавиньо не был рабом. Первый день забастовки был одним из самых счастливых в жизни Антонио Балдуино. Как тот день, когда он прорвал кольцо окружавших его людей. Как день, когда он стал чемпионом, уложив на ринге Висенте. Даже еще счастливее. Теперь Антонио Балдуино знает, за что он борется. И он торопливо шагает по опустевшему городу, чтобы рассказать об этом всем неграм, собравшимся на макумбу в доме Жубиабы. Он всем расскажет — и Толстяку, и Жоакину, и Зе Кальмару, и самому Жубиабе. Не понимает Антонио Балдуино, почему Жубиаба не говорил им про забастовку. Зумби из Палмареса — планета Венера — подмигивает негру с ночного неба.

Это Эшу, дьявол Эшу, портит им праздник. Видно, забыли они совершить обряд заклинаний Эшу, забыли отослать дьявола Эшу куда-нибудь далеко, по ту сторону океана, на африканский берег или на хлопковые плантации Вирджинии. Эшу упорствует, рвется на праздник. Эшу хочет, чтобы негры пели и плясали в его честь. Хочет, чтобы его восхваляли, хочет, чтобы Жубиаба склонился перед ним, воскликнул:

— Окэ! Окэ!

Хочет, чтобы старшая жрица попросила его прийти:

— Эдуро демин лонам о йе!

И все бы хором ответили:

— А умбо ко ва йо!

Эшу не отступает. Такого никогда еще не было на макумбе у Жубиабы. Гром негритянской музыки скатывается по склону холма Капа-Негро и замирает внизу, в закоулках города, объятого забастовкой. Иаво пляшут. В глазах ога — изумление и страх. Бесшумно входит Антонио Балдуино. Он — ога, он становится на свое место в кругу пляшущих иаво. С приходом Антонио Балдуино дьявол Эшу покидает макумбу. Толстяк говорит, сегодня будут славить Ошосси, бога охоты. Но прежде, чем божество воплотится в теле одержимой плясуньи, Антонио Балдуино обращается к собравшимся неграм:

— Народ мой, ты ничего не ведаешь… негры, вы ничего не знаете. Вы не видели забастовки… Мы должны примкнуть к забастовке. Тогда разобьются цепи рабства. Негры забастуют, и рабство падет. Что толку в молитвах, что толку в гимнах в честь Ошосси? Придут богачи, запретят праздник. Однажды полиция запретила праздник Ошала, когда он был старцем Ошолуфаном, и Жубиабу, Жреца Черных Богов посадили в тюрьму. Вы это помните, негры. Что может негр? Ничего не может. Даже плясать для своих богов. Вы ничего не знаете. Забастовали негры — и все остановилось. Стоят трамваи, подъемные краны. Свет погас. Горят одни звезды. Это неграм подчиняется свет, негров слушаются трамваи. Мы, негры, и белые бедняки, все мы — рабы, но все — в наших руках. Захотим и разобьем рабство. Народ мой, иди бастовать. Забастовка — все равно что бусы. Пока все вместе — все хорошо. Но упадет одна бусинка — и все рассыпалось. Идемте, негры!

Антонио Балдуино выходит, не оборачиваясь, не глядя, кто следует за ним. Толстяк идет за ним, идет Жоакин, идет Зе Кальмар. Жубиаба простирает руки.

— Им овладел Эшу…

В профсоюзе ничего не известно о результатах совещания в резиденции губернатора. Северино без конца повторяет: вранье. Сразу видно: адвокатишка этот — желтый. Кое-кто защищает юриста. Он, дескать, человек ученый, знающий. Их же права отстаивает. Трамвайный инспектор произносит речь в защиту доктора Густаво. Одни поддерживают его, другие громко протестуют.

Совещание проходит в конференц-зале губернаторского дворца. К соглашению прийти трудно. Густаво защищает интересы рабочих, пользуясь эффектными ораторскими приемами:

— Я не прошу: я требую…

Густаво призывает к гуманности, говорит о голодных, работающих по восемнадцать часов в сутки, умирающих от туберкулеза. Напоминает об опасности: если сохранится такой порядок вещей, возможна социальная революция.

Представители компании (молодой американец и пожилой бразилец, адвокат «Электрической», бывший член парламента) непреклонны. Самое большее, заявляет пожилой адвокат, — это уступить половину того, что просят рабочие. Да и то исключительно из человеколюбия, чтобы не лишать город трамваев, света, телефонов. Для рабочих — это превосходный выход. Но дать им все, что они требуют, — просто безумие. Все равно что подарить им трамваи. Как же тогда с акционерами быть? Рабочие думают только о себе. Они совершенно забывают об иностранцах, которые поверили в нас, вложили свои деньги в бразильские предприятия. Что скажут иностранные акционеры? Скажут, что бразильцы их обокрали, а это не делает чести нашей стране (американец кивает и говорить «уез»). Не хочется верить, чтобы доктор Густаво Баррейрас, умный, интеллигентный человек (Густаво кланяется), мог так антипатриотически рассуждать… Неужели ему приятно было бы слышать, как за границей поливают грязью имя его родины. Что рабочие об этом не думают, понятно. Люди они невежественные, получают и так намного больше, чем заслуживают. Идут на поводу у разных чужеродных элементов, подстрекателей. Оратор не имеет в виду — учтите! — доктора Густаво Баррейраса, чья честность известна всем, перед чьим талантом он преклоняется. (Густаво опять кланяется, бормочет: я бы этого и не подумал. Моя репутация выше всяких подозрений.) Компания, дабы не лишать население жизненно необходимого, уступит половину того, что требуют рабочие. Пятьдесят процентов. И ни на один сентаво больше.

Пора ужинать. Совещание закрывается, не дав результатов. Губернатор удаляется. Американец предлагает подвезти Густаво на своей машине. Адвокат компании приглашает Густаво:

— Поужинаем вместе… голод — плохой советчик.

Комфортабельная штука этот «Гудзон», думает Густаво, усаживаясь между американцем и адвокатом. Американец угощает сигарами. Сначала они едут молча. Машина идет мягко. На шофере — красивая форма. Едут совсем рядом с рельсами. Адвокат спрашивает американца:

— Не раздумали, мистер Томас?

— А! Yes…

Адвокат объясняет Густаво:

— Подумайте, какое совпадение, доктор… Мы с мистером Томасом на днях говорили о вас…

— Yes, yes, — подтверждает американец, затягиваясь сигарой.

— Устал я… годы дают себя знать…

— Что вы…

— Это не значит, что я совсем брошу адвокатскую практику. Но работа в компании мне уже не по силам. Мы с мистером Томасом думаем пригласить кого-нибудь помоложе на должность второго адвоката. Два адвоката компании вполне по средствам. Вот мы и вспомнили о вас… Не подумайте, сеньор, что я вам льщу… нет, нет… (Густаво удерживается от жеста, означающего, что его совесть не допускает сделок… напротив! Ему бы и в голову не пришло будто доктор Гедес хочет его купить!) Компания надеется, что вы… я хочу сказать, мы с мистером Томасом надеемся (Густаво благодарит)… вы ведь связаны с профсоюзами, вы бы и представляли в компании наших тружеников. Осуществляли бы гармонию труда и капитала. Ратовали бы за интересы рабочих. Вы молоды, перед вами блестящая карьера, парламент. Нация нуждается в вашем таланте. Как видите, намерения у нас самые благородные. Многие считают, что компании безразлична судьба рабочих. Какое заблуждение! Вот вам лучшее доказательство того, что компании близки интересы трудящихся: мы приглашаем к себе на службу их верного рыцаря! У рабочих будет защитник в правлении! Да еще какой защитник! Вот доказательство доброго отношения компании…

Автомобиль мягко катится. Зулейка давно мечтает о собственной машине. При поддержке компании Густаво в ближайшие выборы пройдет в парламент. Американец практичен.

— Гонорар — восемь тысяч в месяц.

Густаво возражает. Деньги его мало тревожат. Он заботится только об интересах рабочих. Они, правда, иногда предъявляют непомерные требования, но ведь у них на то и причины есть… Он, разумеется, против неразумных претензий…

После ужина доктор Гедес говорит:

— Ну, что же, доктор, можете сообщить рабочим добрую весть. Пусть эти дети (да, да, они простодушны, как дети, утверждает Густаво, их так легко успокоить)… пусть эти дети завтра возвращаются на работу. Они получат пятьдесят процентов того, что просят… и этим они обязаны безграничному обаянию сеньора Густаво.

После ухода «верного рыцаря» рабочих американец презрительно бросил:

— На редкость нудный тип…

Старый Гедес, посмеиваясь, заказывает шампанского — отметить конец забастовки.

— За счет компании!

Машина для жены, репутация, особняк в Копакабане, может быть, собственная плантация какао. Пятьдесят процентов — великолепно. Сто, как требовали рабочие, — это уже слишком. Обычно ведь просят сто, чтобы получить десять. Он отвоевал для них пятьдесят. Какая победа! И за рубежом не будут поливать грязью имя родины.

В профсоюзе Антонио Балдуино произносит речь, третью за этот день. Хочет, чтобы сын доктора Густаво Баррейраса не был рабом, как сам он, негр Антонио Балдуино, как черные и белые докеры, рабочие «Электрической», рабочие хлебопекарен…

Мариано идет домой, опустив голову. Когда он уходил, жена еще не знала, что объявлена забастовка. Только ночью осмелился он вернуться, встретить лихорадочно горящие глаза разгневанной женщины, потухшие глаза больной дочери. Завидев его, жена кричит:

— Ты с ними связался, Мариано?

— С кем?

— С кем? Ах ты, невинный младенец! С забастовщиками проклятыми… Ты в это ввязался, да?..

— Почему они «проклятые»… Мы хотим больше зарабатывать… хотим больше денег… чтоб было, на что лекарство купить для Лилы… Почему ты называешь забастовку «проклятой»?..

— Тебе, значит, денег надо? Лодырь ты, напьешься, шатаешься по всему городу, домой вот под утро явился. Думаешь, обманешь меня? Лодырничаешь, потом мне сказки рассказываешь… Лекарство для Лилы… Если б ты работал по-настоящему, не лез бы во всякие беспорядки, давно бы тебя инспектором сделали… больше бы зарабатывал… Забастовка — наваждение дьявольское, вон падре Силвино каждый день говорит… Дьявол искушает мыслями о забастовке таких вот олухов… Не ввязывался бы — давно бы инспектором сделали…

Мариано молча слушает. Когда жена кончила и вызывающе подбоченилась, он спросил:

— Как Лила?

— «Как Лила?» — передразнивает жена. — Да все так же, как еще? Не очень-то ты о ней думаешь… тебе забастовка милей. Господи, прибери меня, не дай мне увидеть, как муженек в дьявольское дело впутается.

Жена отступает, будто Мариано и есть дьявол. Рабочий подходит к кровати, глядит на дочь. У Лилы тяжелое расстройство кишечника. Врач сказал — оттого, что землю ела. Голодали они, когда Мариано без работы остался. Хоть бы доктор Густаво уладил это дело с компанией сегодня вечером… завтра бы работать начали. Тогда снова можно будет позвать врача, лекарства купить в аптеке. А вдруг не уладится? Вдруг забастовка на неделю затянется, дней на десять… Хлебнут они тогда горя… еда кончится… девочка без лекарств умрет. Тяжело ему будет, если Лила умрет. Гильермина кричит, ругается, а Лила улыбнется ему, поцелует… А если… Нет, Мариано. Забастовка — что бусы. Сорвется одна бусина, и все пропало. Он слышит голос Северино, и трусливая мысль уходит. Мариано целует дочь. С улицы доносится брань Гильермины.

Негр Энрике ковыряет в зубах рыбьей костью. Берет сынишку на руки, спрашивает:

— Уроки выучил. Уголек?

Негритенок смеется, засунув палец в курносый нос. Говорит — назубок выучил. Из кухни приходит Эрсидия:

— Завтра опять будет рыба…

— Пока есть рыба, все в порядке, черная…

Негр хохочет вместе с сынишкой. Уголек умница! Все уроки выучил. Даже считать умеет…

— Ну и парень, верно, Эрсидия?

Негритянка улыбается. Уголек просит рассказать что-нибудь интересное. Энрике говорит:

— Один черный, бывший боксер, толкал речь в профсоюзе… наши дети, Эрсидия, рабами не будут… Уголек рабом не будет…

— Победит забастовка?

— А то как же! Кто с нами справится? Еще как победит, увидишь. Есть у нас такой негр, Антонио Балдуино… Говорит — заслушаешься…

Энрике рассказывает жене о событиях дня. Из полосатой тельняшки выпирает атлетическое черное тело. Энрике берет сынишку, ставит перед собой:

— Ты, Уголек, рабом не будешь… Ты губернатором будешь. Нас много, их горстка. Управлять ими будем.

Негр Энрике отдает честь будущему губернатору. Заливается хохотом. Он уверен в себе, в своей силе, в забастовке. Негритянка Эрсидия нежно улыбается мужу:

— Завтра опять рыба…

Хозяин пекарни «Два мира», невысокий испанец, рассказывает о событиях дня. Жена, откинувшись в качалке, молча слушает. Дочь играет на пианино самбу. Хозяин пекарни «Два мира» говорит о забастовке. Керосиновая лампа горит неверным красноватым светом. Мигел кончил, закрыл глаза. Жена спрашивает из качалки:

— У нас ведь пекарня прибыльная?

— Да. Сейчас будут, конечно, убытки, но потом все окупится…

— Тогда я думаю, что они правы. Они вправду в нужде живут…

— Да. Я бы дал им прибавку. Так и в ассоциации сказал. Другие, вот Руис из «Объединенных», те ни в какую. Уж этот Руис. Все ему мало. А я бы дал…

Его недовольно перебивает дочь:

— К чему, папа? Сеньор Руис прав… Нам самим нужны деньги. Мне машину хочется… приемник… Ты же обещал… помнишь, папа? А теперь ты собираешься отдать эти деньги каким-то бесстыжим неграм.

— Кто много хочет, теряет все, дочка… — отвечает Мигел.

Жена сидит задумавшись. Девочка родилась в достатке, в комфортабельном домике. Не то что они. Не работала она на мадридских фабриках, не плыла в трюме эмигрантского корабля в Бразилию, не знает она, что такое голод. Ей машину подавай, приемник… тысячу всяких прихотей. Негры просят так мало. И она снова говорит мужу:

— Настаивай на прибавке, Мигел.

Сеньор Руис уж очень скуп. Любит копить деньги…

Девушка мечтает о машине. Такой, как та, что сейчас промчалась по улице. К окну подходит поклонник:

— Я лично — за забастовку. При луне ты еще красивее…

Когда у нее будет машина, ей не придется терпеть ухаживания приказчика из мелочной лавки, выслушивать избитые комплименты, всякий романтический бред. Она познакомится со студентами, будет ходить на шикарные вечера.

Густаво Баррейрас выскакивает из такси, бежит вверх по лестнице, прыгая через две ступеньки. В помещении профсоюза он усаживается за стол — председатель уступил ему свое место. Густаво Баррейрас просит слова:

— Господа, в качестве вашего адвоката я трудился весь вечер, убеждал директоров «Электрической компании». Лучшее свидетельство моего труда, моих честных усилий — та приятная новость, которую я собираюсь вам сообщить. Господа, я буду краток. Конфликт разрешен. (Слушающие подались вперед, как один.) Разрешен благодаря стараниям вашего покорного слуги. Проспорив весь вечер, мы пришли к выводу, что недоразумение будет улажено с честью для обеих сторон, если каждая немного уступит. (По залу прошел ропот.) Компания решила пойти навстречу трудящимся. Раньше она не желала никаких переговоров с рабочими, пока они бастуют. Теперь же благодаря моим стараниям компания готова пойти на уступки. Рабочие откажутся от пятидесяти процентов своих притязаний, компания удовлетворит оставшиеся пятьдесят. С завтрашнего дня вступят в силу новые расценки.

— Это политика адвоката или политика рабочего? — перебил его Северино.

— Это лучшая из политик. — Густаво улыбается своей самой нежной улыбкой. — Эта политика поможет получить по частям то, чего не захватишь одним ударом. Если вы будете слушать профессиональных агитаторов, вы проиграете битву. Непомерные требования — оружие обоюдоострое, оно обернется против вас же самих. И голод постучится в ваши двери, и нищета поселится в вашем доме.

— У профсоюза есть средства, чтобы обеспечить забастовку.

— Даже если она будет длиться вечно?

— Она должна кончиться — город не может жить без трамваев, без света. Компании придется дать нам то, что мы требуем! Не падайте духом, товарищи!

Доктор Густаво побагровел от злости:

— Вы не понимаете, что говорите. Я адвокат, я разбираюсь в этих вещах.

— Мы лучше знаем, сколько нам нужно, чтобы не сдохнуть с голоду…

— Правильно, негр, — поддерживает Антонио Балдуино.

Слова просит молодой рабочий. Едва он появляется за столом президиума, его встречают аплодисментами.

— Кто это? — спрашивает Антонио Балдуино у негра Энрике.

— Рабочий из мастерских. Педро Корумба. Об их семье АВС сочинили. Я читал… Туго им пришлось там, в Сержипе… Он боец закаленный, забастовщик со стажем. Он и в Сержипе бастовал, и в Сан-Пауло, и в Рио. Я его знаю. Я тебя с ним познакомлю.

— Когда я выхожу из дому, я говорю своим детям: вы — братья детей всех рабочих Бразилии. Я говорю это потому, что меня могут убить, а я хочу, чтобы мои дети продолжали работу за освобождение пролетариата. Товарищи! Нас предали. Я не впервые бастую. Я знаю, что такое предательство. Рабочий человек может верить только рабочему человеку. И никому больше. Другие обманывают. Этот вот, — он указывает на доктора Густаво, — желтый. Может быть, ему предложили место в компании. Может быть, ему дали взятку.

Доктор Густаво стучит по столу, протестует, заявляет, что его оскорбили, что он этого так не оставит. Но рабочие не обращают на него внимания. Все взгляды прикованы к Педро. Тот продолжает:

— Товарищи! Нас предали. Мы не можем принять предложение компании. Тогда они подумают, что мы не уверены в своих силах, отнимут у нас прибавку, вышвырнут нас на улицу. Раз уж мы начали, будем стоять до конца. Я лучше умру, чем брошу забастовку на полпути. Мы победим! Обязательно победим! Пролетариат — это сила. Если он сумеет организоваться, направить свою борьбу, то он добьется всего… Товарищи! Мы не откажемся от наших требований. Долой предателей! Долой Густаво Баррейраса и «Электрическую компанию»! Да здравствует пролетариат! Да здравствует забастовка!

— Да здравствует забастовка!

У рабочих блестят глаза. Мариано улыбается. Негр Энрике скалит зубы. Антонио Балдуино просит слова:

— Мы, докеры, согласны с товарищем Педро. Мы еще ничего не добились. Мы поддержали рабочих из «Электрической» и надеемся, что и вы нас поддержите. Обмана нам тоже не нужно. Мы тоже хотим, чтобы наши требования были удовлетворены полностью, а не наполовину.

Он предлагает, чтобы Густаво Баррейрас, который их продал, был удален из президиума. Знал бы Антонио Балдуино, что Густаво Баррейрас тот самый жених, что соблазнил Линдиналву, — не выйти адвокату живым из этого зала. Густаво уходит, охраняемый шпиками. Вслед ему несется улюлюканье. Потом председатель просит внимания. Говорит Северино. Он предупреждает, что теперь бороться будет труднее, теперь враги скажут, что рабочие не желают идти на переговоры. Северино предлагает обратиться к населению, выпустить манифест. Зачитывает составленный им текст. Рабочие единодушно одобряют его. Манифест объясняет, что рабочих предали, но что они будут стоять на своем и начнут работу только в том случае, если компания удовлетворит все их требования.

Какой-то чернявый просит, чтобы его выслушали. Он против продолжения забастовки. Пятидесятипроцентную прибавку надо принять. Это уже что-то. Кто хочет слишком многого, теряет все. Доктор Густаво был прав. Что они, рабочие, могут? Ровно ничего. Полиция покончит с забастовкой в одну минуту…

— Что? Что?

— Покончит в одну минуту. Надо радоваться прибавке.

Он предлагает, чтобы собрание проголосовало за прекращение забастовки и вынесло благодарность доктору Густаво.

Слышны крики:

— Предатель! Взяточник!

Но многие просят, чтобы оратору дали высказаться до конца. Мариано почти согласен со смуглым парнем. Пятьдесят процентов — это уже что-то. Будут упорствовать — могут потерять все. Что тогда делать? Парень спускается в зал, кое-кто аплодирует. Антонио Балдуино кричит прямо с места:

— Люди, глаз вашего милосердия иссяк. Остался злой глаз! Вы что, забыли о тех, кто вас поддерживает? О докерах, о рабочих из пекарен? Если вам нравится предательство — на здоровье. Каждый сам себе хозяин. Но если вы такие дураки, что хотите потерять все, чтобы получить крохи, — можете не сомневаться. Пробью голову первому, кто пройдет в эту дверь. Я буду бастовать до победы!

Северино улыбается. Слова Антонио Балдуино на многих произвели впечатление. Толстяк потрясен, он никогда не слышал ничего подобного. Негр, выступавший после обеда, опять просит слова. Доказывает, что их предали. Снова говорит Педро Корумба, вспоминает похожие случаи из забастовки в Рио, в Сан-Пауло. Тогда они поверили обещаниям юристов, именовавших себя «друзья пролетариата».

Но собравшиеся колеблются, переговариваются. У компромиссного решения все больше сторонников.

Председатель ставит вопрос на голосование. Те, кто за продолжение забастовки, встают. Те, кто принимает предложение компании, остаются сидеть. Но прежде, чем выяснились результаты голосования, в профсоюз врывается молодой рабочий, кричит:

— Арестовали товарища Адемара! Он после обеда отсюда вышел… Компания вербует людей, чтобы сломить забастовку!

Рабочий переводит дыхание.

— Еще говорят, полиция заставит пекарей завтра дать хлеб.

Все встают, как один человек, голосуют за продолжение забастовки. Рабочие поднимают сжатые кулаки.

ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАБАСТОВКИ

Разве можно спать в такую чудесную ночь? Негр Антонио Балдуино вместе с Жоакином и Толстяком расклеивают листовки по городу. В листовке, составленной Северино, объясняется, почему надо продолжать забастовку. Друзья наклеивают листовки на столбы, на стены домов в предместьях Рамос-де-Кейрос, Байша-дос-Сапатейрос. Группа бастующих во главе с негром Энрике отправилась в сторону Рио-Вермельо. Другие пошли на шоссе Свободы, на бульвар, в нижний город. Всюду полно листовок. Теперь все узнают, почему рабочие решили продолжать забастовку. Компании мало кто сочувствует. Мелкие служащие едут на работу в маршрутных такси «Маринетти», смотрят на рабочих с симпатией. Компания распространяет слух, что, если победит забастовка, подскочит плата за проезд в трамвае, за телефон, за свет. Но это ни к чему не ведет. Люди только еще больше ожесточаются против компании. Погода стоит прекрасная, поднимает настроение горожан. Хорошее настроение — союзник стачечников.

Сколько Антонио Балдуино всего понял за один день и одну ночь! Теперь он объясняет положение Толстяку и Жоакину. Антонио Балдуино поражен, — как это Жубиаба не ведает о таких вещах? Жубиаба мудр, он знает тайны богов и духов, помнит о временах рабства. Жубиаба свободен. Но он никогда не призывал рабов с холма Капа-Негро объявить забастовку. Антонио Балдуино поражен.

Со стороны Ладейра-де-Пелоуриньо доносится какой-то шум, он приближается. Происходит что-то непонятное. Бегут люди. Послышался выстрел. В помещение профсоюза входит забастовщик, говорит:

— Полиция заставляет пекарей выдать хлеб.

Из профсоюза выходят группы рабочих. Но шум уже прекратился. На земле валяются корзины с черствыми булками — хозяева пекарен хотели, чтобы разносчики вручили их постоянным клиентам. Разносчик с лиловым синяком под глазом рассказывает:

— Даже конную полицию присылали, но мы не сдались.

Другой разносчик предупреждает: в «Галисийской булочной» тоже собираются отправить клиентам черствые булки. Нанимают безработных, обещают двойную плату. Сулят хорошее место на всю жизнь.

Старый пекарь кричит:

— Не допустим!

Из окон на Ладейра-де-Пелоуриньо смотрят люди, много людей. Из профсоюза «Электрической компании» выходят новые группы рабочих. Пекаря поддерживают:

— Мы им покажем, как подрывать стачку…

Антонио Балдуино рвется в бой.

— Морды им набить…

— Не надо, — говорит Северино. — Проведем объяснительную работу. Растолкуем, что они не должны служить орудием борьбы против таких же рабочих, как они сами… Обойдемся без драки…

— Эх, к чему разговоры, если можно сию же минуту набить морду желтым!

— Они не желтые. Их обманули. Мы им все объясним. Северино знает, что говорит.

Антонио Балдуино успокаивается. Скоро и он поймет, что в забастовке один человек — ничто. В забастовке все они — единое тело. Забастовка — все равно что бусы… Антонио Балдуино не обидно, что не он командует забастовкой. Здесь все командиры. Кто даст правильный совет, за тем и идут. Всю жизнь негр Антонио Балдуино боролся, а что толку? Стал рабом подъемных кранов… Путь к свободе для него — путь моря. Забастовка — совсем другая борьба. Сейчас забастовщики вырвут у рабства немного свободы. Но придет день — и они устроят великую забастовку. И тогда с рабством будет покончено. Жубиаба об этом не знает… Безработные, подрядившиеся разносить черствые булки, тоже не знают. Прав Северино. Кулаками ничего не добьешься. Надо убеждать, втолковывать. И негр идет с группой рабочих в «Галисийскую булочную», в Байша-дос-Сапатейрос.

Появляются разносчики. На голове у них огромные корзины — ни дать ни взять карнавальные ряженые. Северино влезает на фонарный столб и, держась одной рукой, произносит речь. Он объясняет разносчикам, что они должны быть солидарны со своими братьями по классу, которые требуют увеличения зарплаты. Разнося булки, ты оказываешь услугу хозяевам. Предаешь рабочий класс. А ведь ты сам — рабочий.

— Мы-то безработные, — возражает один из них.

— Хочешь чужое место занять? Место товарища, который борется, чтобы всем было лучше? Разве это по совести? Предательство это…

Разносчик бросает корзину с булками. За ним другие.

Все кричат, охваченные единым порывом. Все, даже самые упорные. Даже тот, кто возразил Северино. Даже тот, кого дома ждут голодная жена и дети. Толпа ликует. Двое хотели было улизнуть, но их задержали товарищи. Все идут в профсоюз пекарей, кричат: «Да здравствует забастовка!»

К вечеру в профсоюзе пекарей стало тревожно. Толстяк ушел обедать, его долго не было, а вернувшись, он принес дурные вести. Хозяин «Объединенных пекарен» послал за пекарями и месильщиками в Фейра-де-Санта-Ана. Их привезут на машинах, и завтра уже будет хлеб, потому что они приступят к работе сегодня ночью.

Среди рабочих началась было паника. Послали связных в профсоюз «Электрической компании», в профсоюз докеров. Если «Объединенным пекарням» удастся выдать хлеб, то с забастовкой пекарей покончено. Тогда прощай прибавка, да еще половину рабочих на улицу вышвырнут. А это тяжело ударит и по рабочим из «Электрической», и по докерам. Без пекарей забастовка потеряет силу. С остальными хозяева легко справятся. Профсоюз пекарей гудит. Речь следует за речью. На площади Кастро Алвеса собрался митинг, требуют освободить рабочего, схваченного вчера вечером. В самый разгар митинга кто-то сообщил о том, что решили предпринять хозяева. Митингующие возмутились, двинулись к профсоюзу пекарей. Туда же пришли представители докеров. Толстяк отправился предупредить рабочих из «Электрической».

В профсоюзе пекарей народу набилось столько, что яблоку негде упасть. Говорят пекари, докеры, трамвайщики, студенты. Попросил слова и рабочий с обувной фабрики. Обувщики готовы объявить забастовку, как только понадобится. Народ все прибывает. Северино уже охрип. Составили манифест, призывающий к всеобщей забастовке, решили — не допустить к работе пекарей, прибывших из Фейра-де-Санта-Ана.

В «Объединенные пекарни» входят три больших предприятия. Одно в предместье Байша-дос-Сапатейрос, другое на шоссе Свободы, третье в центре. Забастовщики собрали три отряда, двинулись к пекарням. Северино и другие товарищи вошли в контакт с рабочими ряда фабрик, с шоферами такси «Маринетти». Готовится всеобщая забастовка.

«Электрическая компания» и «Компания по эксплуатации порта» не желают никаких переговоров с рабочими. Они согласны ознакомиться с требованиями бастующих только после того, как те приступят к работе. Хозяева хлебопекарен готовят срыв забастовки.

Убедить людей, завербованных для работы в пекарнях шоссе Свободы и центра, оказалось нетрудно. Наобещали-то им всякие блага, а хозяин Руис для начала отказался выдать обещанную половину зарплаты. Говорил, заплатит завтра, после работы. Забастовщики призывали к классовой солидарности, по их лицам было видно: работать пришельцам они все равно не дадут, и пекари решили вернуться в Фейра-де-Санта-Ана на тех же машинах, на которых их привезли. Отъезжали, крича «ура» бастующим.

На Байша-дос-Сапатейрос дела шли хуже. Когда подошел отряд забастовщиков, у пекарни уже стояла полиция. В толпе шныряли агенты, сжимая рукоять револьвера в кармане брюк. Рабочие остановились перед пекарней в ожидании машин с завербованными. Когда грузовик наконец показался в конце улицы, один рабочий преградил ему путь, другой влез на столб и начал говорить речь. Он разъяснял пекарям из Санта-Аны, что такое забастовка и чего хотят хозяева.

Улица была забита народом. Прохожие останавливались посмотреть, что будет дальше.

Кто-то сказал:

— Давай поспорим — вернутся они.

— Останутся. Пятерку ставлю.

Подбежали мальчишки и девчонки, игравшие в переулке — смотрят, будто на представление. Ребятишкам интересно. Антонио Балдуино тоже было интересно тогда, в порту, когда арестовали грузчика. Тогда беспризорники повеселились на славу. Кричали вместе с докерами. Рабочий на столбе продолжает говорить речь. Пекари из Фейра-де-Санта-Ана внимательно слушают, многие уже решили вернуться.

Вдруг ударили выстрелы. Стреляли агенты, конная полиция теснила рабочих. Люди бросились врассыпную, их давили, началась рукопашная. Антонио Балдуино уже сбил кого-то с нот, когда увидел Толстяка. Тот бежал со страшно выпученными глазами, его жирные щеки тряслись. Рабочий на столбе продолжал говорить под пулями. Антонио Балдуино видел, как Толстяк поднял с земли труп застреленной черной девочки и побежал дальше, крича:

— Где бог? Где бог?..

Пекари из Фейра-де-Санта-Ана вернулись на том же грузовике. На Байша-дос-Сапатейрос осталось лежать двое стачечников. Один был убит наповал, у другого хватило сил улыбнуться.

Кто этот негр, что ходит, вытянув перед собой руки, по улицам города, то пустынным, то оживленным? Почему он выкрикивает проклятия, плачет, спрашивает, где бог? Почему его руки вытянуты вперед, будто он несет что-то хрупкое? Почему он смотрит невидящим взглядом, не замечает мужчин и женщин, которые оборачиваются ему вслед, не замечает кипящей вокруг него жизни, не видит солнца, сияющего над его головой? Что он несет, кого так нежно укачивает? Что, невидимое людским глазам, прижимает он так осторожно к сердцу? Что нужно этому толстому негру с трагическими глазами, проходящему по шумным улицам города? Всем прохожим он задает все тот же тревожный вопрос:

— Где бог? Где бог?

В голосе — безутешное горе. Кто он, наводящий ужас на гуляющих? Никто не знает.

Забастовщики знают. Это Толстяк. Он сошел с ума, когда шпик застрелил из пистолета маленькую черную девочку, игравшую перед пекарней в день митинга. Он отнес труп девочки в дом Жубиабы. С тех пор он повторяет один и тот же вопрос:

— Где бог?

Толстяк был глубоко верующим, и он сошел с ума. Он ходит, вытянув руки, будто все еще несет убитую девочку. Его никто не трогает. Он — смирный безумец.

Но даже рабочие-забастовщики знают не все. Не знают они, что с этого дня Толстяк носит на руках негритяночку, ожидая, что бог докажет, что он всемогущ и милостив, вернет негритяночке жизнь, и снова будет она играть с другими детьми в Байша-дос-Сапатейрос. Тогда Толстяк перестанет повторять свой вопрос, опустит руки, и глаза его снова станут спокойными.

Если бы он знал, что девочка умерла, что ее давно уже похоронили в дешевом гробике, он бы тоже умер. Ведь это бы значило, что глаз милосердия бога — огромный, как вселенная, — закрылся. И Толстяк потерял бы свою веру и тоже умер. Вот почему он ходит по улицам, безобидный безумец, неестественно держа перед собой руки. Он прижимает к сердцу худенькое черное тело ребенка, убитого шпиком. Люди не видят маленькое простреленное тело. Но руки Толстяка чувствуют его тяжесть, сердце Толстяка ощущает его тепло.

ВТОРАЯ НОЧЬ ЗАБАСТОВКИ

Город утратил праздничный вид. После стычки с полицией поползли тревожные слухи, стихло оживление на улицах, «Маринетти» еще ходили, но пассажиров почти не было, шоферы торопились домой, опасаясь беспорядков, случайных выстрелов:

— Пуля — дура…

Обыватели охвачены ужасом. Столкновение полиции с бастующими пекарями в Байша-дос-Сапатейрос чудовищно раздуто. Говорят о восемнадцати убитых, десятках раненых. Говорят, что полиция собирается атаковать профсоюзы, разогнать бастующих. Хозяйки, дрожа, запирают двери на все засовы. В домах горят керосиновые лампы, свечи. Город объят тревогой.

В доме Кловиса сегодня не ужинали. Он обещал принести съестного из города, Елена напрасно прождала его целый вечер. Кловис не возвращался. Ходили разноречивые слухи. Узнав о стычке в Байша-дос-Сапатейрос, Елена побежала на улицу. Но ей сказали, что Кловиса там не было, он отправился с другим отрядом рабочих отстаивать пекарню на шоссе Свободы. Женщина вернулась, немного успокоившись, и снова стала ждать. Детишки, все трое, бегали по комнате, играли в жмурки. Чем она их накормит? В кухне — нетопленная плита. Съестного — ни крошки. Маниоковая мука — и та кончилась. К обеду она уже попросила еды в долг у соседок, обещала отдать, когда муж вернется. Соседки сами нуждаются… На их улице живут пекари, грузчики. Они бастуют. Неловко опять просить. Что же ей с детьми делать? Сейчас забастовка. Мужчины говорят, надо помогать друг другу. Елена не осуждает забастовку, нет. Правы бастующие. Зарплата нищенская, на самое необходимое и то не хватает. Правильно делают, что прибавки просят, что не идут на работу, пока хозяева не станут платить больше. Но о будущем думать страшно. Есть уже сейчас нечего. У соседей припасы кончатся не сегодня-завтра. Где же профсоюзу взять денег, чтобы прокормить такую ораву? Продлись забастовка еще пару дней, и начнется голод. Елена подходит к окну. В дверях соседнего дома стоит Эрсидия.

— Кловис пришел?

— Нет еще, синья Эрсидия.

— Может, совсем не придет. Энрике сказал, чтобы его не ждали. Забастовка-то разрастается… мужчины должны быть на улице.

Негритянка улыбается:

— Будем ужинать без него…

И снова Эрсидия улыбнулась. Почему же Елене грустно? Ей не до смеха, она расплакалась.

Эрсидия идет к соседке.

— Что с тобой, Елена?

На кухне — нетопленная плита. Негритянка гладит подругу по волосам:

— Не огорчайся, милая, не будь дурочкой. У нас пока есть харчи, и на вас хватит. Вот выиграют они забастовку — разбогатеем.

Елена улыбнулась сквозь слезы.

Уложив детей и дождавшись, когда они заснули, Елена набрасывает на плечи шаль и отправляется на улицу Граса. Там живет дона Елена Руис, супруга хозяина. Когда-то Елена работала у них прачкой. Сеньора всегда была добра к беднякам, старалась помочь. Прачку она всерьез называла тезкой.

— Ну, тезка… Чтобы белье чистое было, как снег…

Дона Елена сама вела хозяйство, даром что богатая. Говорила — кому нечего делать, того одолевают дурные мысли. И хотя ходила хозяйка и в кино, и в гости, и на прогулки, у нее всегда хватало хлопот по дому. Муж умолял ее не заниматься хозяйством, у них ведь служанки есть, умолял не губить своей красоты и молодости на кухне — ей было двадцать два года, но дона Елена и слышать ничего не хотела.

— Если поручить все служанкам, у тебя и рубашки порядочной не будет… А потом, мне это нравится…

Муж целовал ее в щечку, и нежная пара отправлялась в кино. По дороге муж рассказывал ей о делах, с гордостью говорил об успехах «Объединенных пекарен». Хотел открыть еще одно предприятие в Итапажипе. Она улыбалась. Она восхищалась им. Какого необыкновенного человека дал ей в мужья господь бог! Руис уверял ее:

— Это ты приносишь мне счастье. Без тебя не знаю, что бы я делал…

Благодаря доне Елене Кловис устроился работать в пекарне. Прачка попросила, и на следующий же день Кловис получил место. Теперь прачка снова идет к хозяйке, которую не видела уже два года, с тех пор, как Кловис работает. Узнает ли дона Елена свою тезку?

Дона Елена сидит в гостиной, вышивает. Наверху принимает ванну муж — сегодня он вернулся домой вспотевший, грязный. Весь день он суетился, бегал, искал людей — работать в пекарнях.

Едва узнав о приходе прачки, дона Елена распоряжается, чтобы ее провели в гостиную. Бросает вышивание, которым занималась при свете керосиновой лампы. (Муж сердился: испортишь зрение, Елена…) Дона Елена улыбается женщине, которая стоит перед ней, опустив глаза:

— Наконец-то, тезка, собралась нас проведать…

— Занята я очень, дона Елена… с детьми разве найдешь время…

— Знаешь, тезка? Такой прачки, как ты, у меня больше не было…

Елена нерешительно улыбается. Дона Елена чувствует — прачка пришла с какой-то просьбой.

— Тебе что-нибудь нужно?

Елена не знает, с чего начать. Она мнется, ломает пальцы. Дона Елена спрашивает:

— Случилось что-нибудь? С детьми? С мужем?

— Слава богу, ничего пока не случилось, дона Елена… Только забастовка вот…

— Ах! Забастовка! Руис тоже страшно расстроен…

— Да ведь от него все зависит…

Дона Елена ничего не знала. Прачка рассказывает ей о жизни в предместье, о пекарях, получающих за работу гроши, о голодных семьях, о больных детях. Забастовка правильная, просят они сущие пустяки, а сейчас им совсем есть нечего. Ее детей сегодня соседка накормила, сжалилась… У других голодают дети…

Дона Елена потрясена. В глазах у нее слезы:

— Голодные дети! Не может этого быть…

Может. А одну негритянскую девочку убили сегодня полицейские во время стычки с пекарями. Это еще не все. Другие дети плачут от голода.

— Еще день, два — пойдем по миру… А ведь мы так мало просим!

Дона Елена взволнована. Она встает. Руис, конечно, ни о чем не подозревает. Если бы он это знал, он бы давно увеличил жалованье рабочим.

— Руис — такой добрый… Дона Елена ведет прачку в кухню. Собирает ей гостинцы, все самое лучшее. И еще деньгами дает двадцать мильрейсов. Женщина уходит, сгорбившись, как рабыня, плача, как рабыня. Дона Елена утешает ее:

— Не беспокойся, тезка. Я сию же минуту поговорю с Руисом. Он ничего не знает. Я расскажу ему, и он сразу повысит зарплату. Он такой добрый.

Когда жена входит в комнату, Антонио Руис, владелец «Объединенных пекарен», надевает шелковую рубашку. Его пугает выражение ее лица:

— Что с тобой, детка? — Он подходит, целует ее. — Тебе скучно? Почему ты не пошла в кино? — Руис смеется: — Забастовка отняла кино у моей ненаглядной душеньки… у моего ангела…

— Я о забастовке хочу поговорить с тобой, Руис.

— Ударилась в политику, детка?

В комнате рядом, в роскошной кроватке, среди дорогих кукол спит их дочка. Дона Елена вспоминает о голодающих детях.

— Ты должен принять их требования и дать прибавку…

Муж подпрыгивает, как ужаленный.

— Ты что? — В его голосе — резкость, которой дона Елена раньше не слышала. Он спохватывается, продолжает нежно: — Счастье мое, ты ничего в этом не понимаешь.

— Кто тебе сказал, что не понимаю? Понимаю лучше, чем ты (перед ее внутренним взором — голодные дети). Я знаю то, о чем ты даже не подозреваешь…

Дона Елена, волнуясь, передает мужу все, что рассказала ее прачка. Кончив, она торжествующе улыбается:

— Видишь, я знаю такие вещи, которые тебе и не снились. Твоя женушка прекрасно осведомлена.

— Кто тебе сказал, что я этого не знаю?

— Ты знаешь? Знаешь, и…

Дона Елена ошеломлена. Ее будто обухом по голове стукнули. У нее потемнело в глазах, голос осекся… Муж обнимает ее.

— Что ты, Лена? Да, я знаю…

— И… ты не даешь им прибивки? Это же преступление!

Удивление Руиса не наигранное — настоящее.

— Почему преступление?

Дона Елена не может прийти в себя. Она возмущена, испугана.

— По-твоему, это не преступление — допускать, чтобы эти люди, эти женщины, эти дети умирали от голода…

— Я, милая, тут не при чем. Так заведено с сотворения мира. Всегда были бедные и богатые.

— Но, Руис, ведь там голодают дети… маленькие дети… такие, как наша Ленинья… Ты представь себе: Ленинья плачет от голода! Боже мой, какой ужас…

Руис нервно ходит по комнате.

— Почему ты лезешь не в свое дело? Ты в этом не разбираешься…

— Ты такой добрый… Я думала…

— Я — как все. Не хуже, не лучше.

Воцаряется тишина. Из другой комнаты слышно ровное дыхание спящей девочки. Руис пытается объяснить:

— Да ты знаешь, чего им надо?

— Они хотят так немного…

— А давать им ничего не нужно. Если сейчас я дам им эту прибавку, завтра они захотят еще, потом еще, потом потребуют все пекарни…

— У них голодные дети. И зарплата нищенская. Ты никогда не рассказывал мне об этом. Я ничего не знала. Если бы я знала…

Руис обрывает ее:

— Ну и что? Что бы ты сделала? Много ты понимаешь. Я борюсь за то, чтобы у тебя был автомобиль, дом, чтобы Ленинья ходила в гимназию. Ты считаешь, я должен работать на этот сброд?

— Но они просят так мало, Руис. Не может быть, чтобы тебе нравилось смотреть на чужие страданья.

— Мне не нравится. Но тут не до сантиментов. Это очень серьезно. Я не могу позволить себе раскиснуть, расчувствоваться. Я — хозяин, борюсь за свои интересы. Если сегодня я уступлю им палец, завтра они отхватят всю руку. Ты что — хочешь остаться без автомобиля, без дома, без слуг? А Ленинья? Я борюсь за все это, борюсь за наше имущество, за наши деньги… За твой комфорт, черт возьми!..

Он ходит по комнате и внезапно останавливается перед женой:

— Не думай, Лена, будто мне приятно знать, что они голодают. Совсем не приятно. Но война есть война.

Из соседней комнаты доносится дыхание дочери. Голодные дети… дети, оставшиеся без ужина… дети, которые плачут, потому что нечего есть… А он находит это естественным. Он, ее муж, которого она боготворила, считала добрым, неспособным и муху обидеть. Тут — какая-то страшная тайна, которую она не в состоянии понять. Но дети плачут от голода. Значит, если бы Руис оказался менее удачливым, Ленинья плакала бы от голода. И дона Елена в слезах умоляет мужа пойти на уступки.

— Не могу, милая, не могу. Это — единственное, чего я не могу для тебя сделать.

И он снова принимается объяснять, что война есть война, что уступи он им палец, они потребуют руку, захотят еще прибавку, потом еще…

— Я задушу забастовку голодом…

Он подходит к жене, хочет погладить ей волосы:

— Не плачь, Лена…

Он обнимает ее. (Дети рабочих плачут от голода…)

— Не тронь меня! Ты чудовище… Уйди!

Она рыдает, она глубоко несчастна, ей жаль себя, жаль мужа… Как она завидует забастовщикам!

Она шепчет, захлебываясь слезами:

— Голодные дети… Голодные дети…

Кловис задержался в профсоюзе, слушает речи. После стычки с полицией дело приняло крутой оборот. Люди возбуждены, рвутся в бой. Удержать их трудно. Выпущены листовки, требующие немедленного освобождения арестованных забастовщиков. Ходят самые невероятные слухи. В зал врывается рабочий, кричит, что полиция идет громить профсоюз. Все готовятся к отпору. Тревога оказалась ложной, но нападения можно ждать с минуты на минуту. В девять часов вечера приходит весть — дело докеров выиграно! Но на собрании в своем профсоюзе они заявляют, что не прекратят забастовки, пока не будут удовлетворены требования пекарей и трамвайщиков. Докеры идут в профсоюз «Электрической компании» сообщить об этом решении. Речи прерываются неожиданной новостью — полиция схватила несколько человек, их избивают, хотят заставить работать. Профсоюз шумит, словно штормовое море. Все выходят на улицу. Отправляют комиссии для переговоров с шоферами «Маринетти», с шоферами городских такси, с рабочими разных фабрик. Большой отряд бастующих направляется к зданию «Электрической компании», чтобы выразить свой протест. Люди взвинчены до предела. Десять часов вечера.

У конторы стоит машина. Это — «Гудзон» директора, того самого янки, которому платят двенадцать тысяч в месяц. Директор как раз спускается вниз по лестнице, попыхивая сигарой. Шофер собирается открыть дверцу. Антонио Балдуино, подошедший с другими бастующими, кричит:

— Хватай его, ребята! Будет и у нас арестант!

Директора окружили. Стража, охранявшая здание, бросилась наутек. Антонио Балдуино тащит директора за руку, рвет на нем белый костюм. Толпа воет:

— Линчуй его!

Антонио Балдуино заносит кулак. Но его останавливает голос Северино:

— Не трогать. Мы рабочие, а не убийцы. Отведем его в профсоюз.

Антонио Балдуино в бешенстве опускает руку, Но он согласен — так надо. Забастовку в одиночку не сделаешь. Ревущая толпа уводит американца в профсоюз «Электрической».

Весть о пленении директора облетает город. Полиция настаивает, чтобы его выпустили. Вмешивается американское консульство. Забастовщики в ответ требуют освобождения политических заключенных. Требуют, чтобы арестованных не принуждали работать. В одиннадцать часов вечера арестованные рабочие появляются в профсоюзе. Говорят — американский консул обратился в полицию с просьбой их выпустить. Боятся, как бы рабочие не убили директора. Директора отпускают. Вслед ему летят острые шутки. Профсоюз торжествует. Антонио Балдуино говорит негру Энрике:

— Этот живьем ушел. Но попадись мне в лапы доктор этот, Густаво, — ух!

Он потирает руки. Жизнь хороша. Бастовать здорово.

Прошло полчаса. В профсоюзе под аплодисменты зачитывают еще один манифест. Шоферы «Маринетти», шоферы городских такси, рабочие двух ткацких и одной табачной фабрики объявят завтра забастовку, если требования пекарей и трамвайщиков не будут удовлетворены этой же ночью. Педро Корумба начинает свою речь словами:

— Объединившись, рабочие могут завоевать мир.

Антонио Балдуино обнимается с парнем, которого видит впервые в жизни.

В полдень в губернаторском дворце представители «Электрической компании» и хозяева хлебопекарен доводят до сведения рабочей комиссии, что требования бастующих приняты. С завтрашнего дня начнут действовать новые расценки. Забастовка кончается полной победой рабочих.

Антонио Балдуино идет к Жубиабе. Теперь он смотрит, как равный, на Жреца Черных Богов. Он говорит, что открыл истину, воспетую в АВС, нашел верный путь. У богачей закрылся глаз милосердия. Но люди, если они захотят, могут уничтожить злой глаз. И Жубиаба, колдун и жрец, склоняется перед Антонио Балдуино, будто перед ним — Ошолуфан, древний Ошала, могущественнейший из богов.

ХАНС-МОРЯК

Антонио Балдуино прячет в карман сто двадцать мильрейсов, которые он выиграл сегодня вечером. На город медленно спускается ночь. Несколько ночей подряд в городе не зажигались огни. Забастовка остановила все. Нет, думает Антонио Балдуино. Не все. Это его жизнь до сих пор будто стояла на месте. Забастовка открыла ему глаза, теперь он знает, что надо бороться. Вот уже больше месяца прошло, а он все напевает потихоньку самбу «Да здравствует забастовка», которая облетела весь город в утро победы. Антонио Балдуино поет и одно за другим припоминает события тех дней:

Слова сочинил Перминио Лирио. Поется на мотив «Ну и дела». Люди расхватывали отпечатанные листки с текстом самбы. На другой день после забастовки только ее и пели на улицах, по которым снова пошли трамваи. Поет Антонио Балдуино, и снова чувствует себя в гуще событий. Вначале его привлекала драка и шум, все то, что страстно любил он с детства. Потом бывший боксер постиг и другое: забастовка нечто посерьезнее, чем просто шум и драка. Это — ясная цель, это то, когда знаешь, за что борешься. Такая борьба прекрасна. Забастовщики помогали друг другу, защищали друг друга в борьбе против рабства. Забастовка стоит того, чтобы сложить о ней АВС. Мало одной только самбы, которую напевает Антонио Балдуино:

Правду говорит самба. Люди, которых раньше Антонио Балдуино презирал, считая их рабами, неспособными постоять за себя, остановили всю жизнь города. Прежде Антонио Балдуино думал, что он и его друзья — бродяги, нарушители спокойствия, не расстающиеся с ножом, свободны по-настоящему. Что именно они — хозяева благочестивой Баии. Потому и было ему тошно, и с собой хотелось покончить, когда пришлось идти работать грузчиком. Теперь он понял. Трудящиеся пока еще рабы, но они борются за свободу. Правильно говорит самба:

Это совсем не та борьба, о которой он узнавал на холме Капа-Негро из АВС, бесед перед домом тетушки Луизы, из рассказов Жубиабы и негритянских песен, Антонио Балдуино думал, что бороться — значит быть свободным бродягой, нигде не работать. Теперь ему ясно — настоящая борьба другая. Борьба — это стачка, это бунт угнетенных. Этого не знал даже Жубиаба. Негр Антонио Балдуино смеется — забастовка вернула ему его прежний беззаботный смех. Он так громко поет последние строки самбы, что пугает бледную проститутку, похожую на девушку, которая поливает цветы в окне старого дома в Ладейра-да-Монтанъя.

На землю опустилась ночь, из-за моря вышла луна и поднялась к звездам. Толстяк идет, верно, где-нибудь по улице Чили, вытянув руки — будто несет перед собой что-то, и спрашивает, где бог. На небе горит Зумби из Палмареса. Белые думают: это планета Венера. Но Антонио Балдуино и все другие негры знают: это Зумби, отдавший жизнь, чтобы не быть рабом. Зумби знал то, что только сейчас понял Антонио Балдуино. Парусники спят у причала. Один «Скиталец» собирается в плавание, нагруженный ананасами, фонарем освещая свой путь. Мария Клара поет, стоя на палубе. От нее исходит аромат моря. Она родилась на море, она трепещет перед ним и любит его. Антонио Балдуино тоже влюблен в море. В море видится ему путь домой. Когда умерла Линдиналва, ему казалось, что он не сумеет уже совершить ничего героического и никто не сложит о нем АВС. И он захотел уйти в море и обрести успокоение в смерти. Но портовые грузчики, люди моря, подарили ему забастовку. Море — это путь домой. Антонио Балдуино всматривается в темно-зеленую гладь, позолоченную луной. Издалека доносится голос Марии Клары.

На безлюдной пристани играет старик шарманщик. Под звуки негромкой музыки покачиваются рыбачьи лодки, парусники, океанские корабли. Музыка летит в таинственный океан, призывающий Антонио Балдуино. Не будь забастовки, волны обняли бы его тело в какую-нибудь безлунную ночь. Не будь забастовки, он отступился бы от борьбы, от своего АВС и не светил бы ему Зумби из Палмареса, которого белые называют Венерой. Вдали мелькнула какая-то тень. Может быть, это эквилибрист Роберт, сбежавший из цирка? Не все ли равно. Шарманка плачет. Голос Марии Клары смолк в океанских просторах. Мануэл стоит у штурвала. Все тайны моря открыты ему. Он будет любить Марию Клару в лунном свете. Морские волны пеной обдадут их тела, любовь станет еще прекраснее. Прибрежный песок кажется серебряным. Белый прибрежный песок, на котором Антонио Балдуино любил стольких мулаток. И все они в его объятиях были веснушчатой Линдиналвой. Не будь забастовки, лежало бы теперь на песке тело Антонио Балдуино, распухшее, как тело Карлика Вириато, и щелкали бы клешнями раки-сири. Вдали светит фонарь парусника. Слышна ли на нем шарманка старого итальянца? Когда-нибудь, думает Антонио Балдуино, он обязательно уйдет в дальнее плавание, увидит новые земли.

Когда-нибудь он вступит на палубу корабля — огромного, как этот ярко освещенный голландец, и отправится вдаль широкой океанской дорогой. Забастовка спасла его. Теперь он умеет бороться. Забастовка — это его АВС. Корабль отшвартовывается. Матросы видели забастовку. Они расскажут в далеких странах о борьбе негров Баии. Оставшиеся машут с берега уходящему кораблю. Отплывающие смахивают слезинки. Почему, уезжая, люди плачут? Неизвестность захватывает. Даже если это морская пучина, в которую ушел Вириато Карлик. Но лучше — уйти в борьбу, в забастовку. Когда-нибудь Антонио Балдуино уйдет в плавание на большом пароходе и поднимет стачку во всех портах мира. Отплывая, он тоже будет махать остающимся. Прощайте, друзья, не поминайте лихом. В небе горит Зумби-дос-Палмарес. Он знает: Антонио Балдуино не будет больше искать в море смерти. Его спасла забастовка. Когда-нибудь он тоже будет махать платком с палубы океанского корабля. Шарманка играет грустный прощальный вальс. Антонио Балдуино будет махать не так, как дамы и господа из первого класса, расстающиеся с друзьями, родителями, заплаканными женами, опечаленными невестами. Он будет, как тот светловолосый матрос, что стоит в глубине, у рубки, и машет матросской шапкой, прощаясь со всей Баией, с проститутками Табоана, с рабочими, победившими в забастовке, с бродягами из «Фонаря утопленников», со звездами, среди которых блестит Зумби-дос-Палмарес, с небом, с желтой луной, со стариком шарманщиком и с самим Антонио Балдуино. Он будет прощаться с городом, как этот моряк. Прощайте! Я выстоял забастовку, я научился любить всех мулатов, всех негров, всех белых, которые, на суше и в трюмах судов, борются, чтобы разбить цепи рабства. И негр Антонио Балдуино, подняв огромную мозолистую руку, прощается с моряком Хансом.

АВС АНТОНИО БАЛДУИНО

…

АВС Антонио Балдуино в красной обложке с фотографией, сделанной в бытность его боксером, продают за двести рейсов на набережной, на парусниках, на ярмарках, на Образцовом рынке в пивных. АВС покупают молодые крестьяне и портовые грузчики, светлокожие моряки и женщины, любящие моряков и крестьян, и белозубые веселые негры, на груди у которых татуировка — якорь, сердце или женское имя.