Журнал «Вокруг Света» №04 за 1994 год

Последняя стена Карфагена

В полдень, когда над улицами и площадями Туниса разносился заунывный азан муэдзинов, записанный на магнитофонную пленку, я отправился на поезде в Карфаген. О возможности добраться до Карфагена поездом я узнал еще в Москве, рассматривая схему в американском туристском справочнике Фодора. Названия указанных на ней станций звучали то на арабский, то на французский манер: Кереддин, Ла-Гулетт, Ле-Крам, Аш-Шотт... В одном ряду с этими Бог весть откуда взявшимися названиями значились еще четыре пункта, вознагражденные за свою близость к историческим развалинам именем великого города древности: Карфаген-Бирса, Карфаген-Дермеш, Карфаген-Ганнибал и Карфаген-Президент (недалеко от этой станции загородная резиденция президента Тунисской республики). Однако расписание Аэрофлота поставило под угрозу мой план поездки в Карфаген. К открытию конгресса ФИЖЕТ — Международной организации журналистов, пишущих по вопросам туризма, — я опоздал. Только у северных языков Сахары, через три дня, я нагнал шумный караван журналистов. Разумеется, предусмотренное программой посещение Карфагена к тому времени состоялось, и мне оставалось надеяться на те два дня, что предстояло — опять же из-за расписания самолетов — провести в столице после окончания конгресса. Нет худа без добра, как считаем мы, русские, привыкшие принимать за добро чуть подрумяненное худо. Купить билет, рассуждал я, сесть в поезд и через какие-нибудь полчаса оказаться в Карфагене, неторопливо обойти его, сверяясь с картой, ощутить себя в прошлом — это даст мне значительно больше, чем если бы я следовал в толпе за гидом и слушал бубнящие голоса переводчиков.

Вот почему в ноябрьский полдень, когда муэдзины призывают правоверных к очередной молитве, я отправился на поезде в Карфаген-Ганнибал.

Оливки для сенаторов

Волею судеб Карфаген оказался на обочине нашего исторического знания. Воспитанные в европейской традиции, мы привыкли отождествлять древность с Египтом, Элладой и Римом.

История Карфагена, располагавшегося, как известно, западнее Рима, относится к истории древнего Востока. Причиной служит тот бесспорный факт, что Карфаген основали пунийцы, представители маленького народа, занимавшего часть побережья нынешнего Ливана. Пунический элемент и в самом деле сыграл значительную роль в развитии карфагенской цивилизации, но не только он. Богатое и заносчивое дитя трех континентов — Азии, Европы и Африки — Карфаген не вписывается в тесные клеточки академической истории. Не потому ли немногие дошедшие до нас свидетельства его существования порой ставят в тупик исследователей — для них нет аналогов в привычной картине мира, разделенного на Восток и Запад?

Великий средиземноморский город, основанный на целых 70 лет раньше Рима, почти бесплотен. Его черты размыты, местонахождение неопределенно, как будто мы имеем дело с фата-морганой или с градом Китежем.

Самое известное высказывание о Карфагене принадлежит римскому сенатору Марку Порцию Катону. Оно примечательно тем, что говорит не о каких-либо особенностях данного населенного пункта (хотя бы на уровне «Лондон — город туманов»), а о желании уничтожить его. Упомянутый сенатор заканчивал каждое свое публичное выступление, какого бы предмета оно ни касалось, словами: «Карфаген должен быть разрушен». Благодаря этой фразе, ставшей крылатой, он и вошел в историю.

Катон побывал в Карфагене в составе римского посольства в середине II века до н.э. Его глазам предстал шумный, процветающий город. Здесь заключались крупные торговые сделки, в сундуках менял оседали монеты разных государств, рудники исправно поставляли серебро, свинец и медь, со стапелей сходили суда. Катон посетил и провинцию. Он увидел тучные нивы, пышные виноградники, сады и оливковые рощи. Имения карфагенской аристократии ничем не уступали римским.

Сенатор возвращался домой в дурном настроении. Отправляясь в путь, он ожидал обнаружить признаки упадка вечного соперника Рима. Уже больше ста лет с переменным успехом шла борьба между двумя могущественными державами Средиземноморья за обладание колониями, удобными гаванями, за господство на водных пространствах. После блестящего рейда Ганнибала по Северной Италии и битвы при Каннах только чудо спасло Рим. Но через два года римляне навсегда вытеснили карфагенян из Сицилии и Андалузии. Затем в результате побед Сципиона в Африке Карфаген заплатил Риму контрибуцию в 10 тысяч талантов, отдал весь свой флот, боевых слонов и все нумидийские земли. Такое сокрушительное поражение по логике вещей должно было обескровить государство пунийцев. Но им все, кажется, нипочем. Подобно птице Феникс из ассирийских легенд, Карфаген возрождается, крепнет, а значит, вновь представляет опасность для Рима...

Так думал Катон под мерный плеск весел гребцов, направлявших трехпалубную триеру к сицилийским берегам. И только мечты о грядущем мщении разгоняли невеселые мысли сенатора. Распаляя в себе ярость, Катон извлекал из кожаного мешка пригоршню заморских оливок и рассыпал их на ладонях. Оливки были необычайно сочны и крупны — видно, хороша земля, коль азиатские варвары, укоренившие в ней привезенные с собой масличные деревья, собирают теперь такой урожай. Но почему эта плодоносящая земля должна принадлежать не Риму, а каким-то Гисконам, Гасдрубалам, Гамилькарам, чьи имена не поддаются запоминанию? Так быть не должно — и Марк Порций Катон найдет способ убедить сенаторов в необходимости третьей войны с Карфагеном.

На следующий день после прибытия в Рим Катон поспешил в сенат, прихватив с собой мешочек с оливками. Он предоставил сенаторам возможность самим убедиться в качестве заморских плодов и заявил с обезоруживающей прямотой: «Земля, где они растут, расположена всего в трех днях морского перехода». Именно в тот день в римском сенате впервые прозвучала фраза, благодаря которой Катон вошел в историю.

Изречение сенатора может быть трактовано двояко: как призыв к войне («Карфаген следует разрушить») и как пророчество («Карфагену суждено быть разрушенным»). Так или иначе, нов конце концов тяжкий меч судьбы опустился на государство пунийцев. В 146 году до н.э. город был сожжен и срыт, а его жители убиты или проданы в рабство.

Более ста лет земля Карфагена, распаханная и посыпанная солью в знак вечного проклятия, стояла пустой. Только в 29 году до н.э. здесь было разрешено селиться людям. Возник новый Карфаген — один из крупных городов римской колонии, — с прямыми улицами, амфитеатром, форумом и другими признаками римской цивилизации. Однако просуществовал он недолго. Когда Римская империя стала трещать и разваливаться под ударами варваров и собственным несообразным весом, Карфагеном завладели вандалы, сделавшие его столицей своего королевства. Затем он вошел в состав Византийской империи и мирно прозябал в провинциальной тиши.

Такое положение могло бы продлиться до наших дней, если бы... Если бы не пророчество Катона. Наверное, энергия ненависти, заключенная в нем, была столь велика, что, проделав спираль во времени, она возвратилась назад. Возмездие постигло наследников той цивилизации, которую насаждал в Африке Катон. В VII веке арабские завоеватели смели с лица земля римский Карфаген.

На сей раз город исчез безвозвратно, его нет на географических картах. И только в туристских справочниках да на схеме Северной железной дороги Туниса можно прочесть имя грозного владыки Южного Средиземноморья, некогда повергавшее в трепет соседние государства.

Тофет Саламбо

Когда поезд катился по дамбе, разрезающей Тунисское озеро, я принял решение немного изменить намеченный маршрут и подойти к карфагенским древностям пешком, от окраин к центру города. Для этого вполне подходила станция Саламбо, расположенная вблизи старинной военно-морской гавани и святилища пунической богини Тиннит.

В окне мелькнула эмалевая табличка с надписью на двух государственных языках Туниса — арабском и французском — и через несколько секунд я уже был на платформе. Спустившись по ступенькам на землю Карфагена, уверенно направился по улице, носящей имя великого Ганнибала, полагаясь на справочник. Через два квартала указатель подтвердил: я на правильном пути, впереди святилище Тиннит.

Надо сказать, что название станции Саламбо — не случайно. Ведь героиня знаменитого романа Гюстава Флобера посвятила себя служению именно этой богине, считавшейся покровительницей Карфагена. Завязка событий, описанных в романе, происходила где-то в этих местах. Во время восстания наемников из храма Тиннит было похищено священное покрывало, символизирующее неодолимость Карфагена, и спесивый город был поставлен на грань жизни и смерти. Конечно, в романе много вымысла (в том числе и образ главной героини), однако восстание — исторический факт, и его предводитель, ливиец Мато, влюбленный в Саламбо, — историческая личность. И храм Тиннит существовал в действительности — сложенный из плиточного кирпича, окруженный дорическими колоннами и декорированный расписной штукатуркой.

Никто не знает определенно, откуда появился у пунийцев культ богини Тиннит. Наиболее распространенная версия отождествляет ее с Астартой, богиней плодородия и любви, которой поклонялись в Финикии, Сирии и Палестине. Возможно, так оно и было вначале: пунийцы поклонялись Астарте, которая со временем приобрела на новом месте новые черты и превратилась в Тиннит, Астарта же продолжила существование в пуническом пантеоне сама по себе.

Сохранившиеся изображения Тиннит вряд ли дадут основание говорить о ней как о воплощении женской красоты. Это далеко не Афродита. Одна из сохранившихся террактовых фигур изображает приземистую женщину с головой льва, задрапированную птичьими перьями. Очевидно, такая богиня вполне устраивала пунийцев.

Флобер, досконально изучивший пунические древности, был, видимо, настолько поражен несходством увиденного с наследием Эллады, что нарисовал в романе совершенно сюрреалистическую картину храма Тиннит:

«Они (похитители волшебного покрывала. — Авт.) увидели вокруг себя бесконечное количество животных, изнуренных, задыхающихся, выпускавших когти и сплетавшихся в таинственном беспорядке, наводившем ужас. У змей оказались ноги, у быков — крылья; рыбы с человечьими головами пожирали плоды, цветы распускались в пасти у крокодилов, а слоны с поднятыми хоботами гордо носились по лазури неба, подобно орлам. Страшное напряжение растягивало различные члены их тела, которых было то слишком много, то недостаточно. Высовывая язык, они точно испускали дух. Тут были собраны все формы жизни: казалось, что все зародыши ее вырвались из разбившегося сосуда и очутились здесь, в стенах этого зала.

Двенадцать шаров из синего хрусталя окаймляли зал; их поддерживали чудовища, похожие на тигров, пучеглазые, как улитки; подобрав под себя короткие ноги, чудовища были обращены головами в глубь зала, туда, где на колеснице из слоновой кости сияла верховная Раббет (одно из многих имен богини Тиннит. — Авт.), все плодотворящая, последняя в сонме измышленных божеств.

Чешуя, перья, цветы и птицы доходили ей до живота. В ушах у нее висели наподобие серег серебряные кимвалы, касавшиеся щек. Она глядела пристальным взором; сверкающий камень, в форме непристойного символа, прикрепленный к ее лбу, освещал весь зал, отражаясь над дверью в зеркалах из красной меди».

Как видно, реально существовавший храм выглядел значительно скромнее того, что возник в воображении писателя...

Территория, где находилось святилище, ныне заповедна. Она обнесена металлической изгородью с турникетом и сторожевой будкой у ворот. Показав привратнику удостоверение ФИЖЕТ, я ступил на дорожку, ведущую в мир открытий. Дорожка взбиралась на пригорки, огибала оплывшие и заросшие археологические раскопы (возможно, в один из них спускался сам Гюстав Флобер?!).

В угрюмых кронах гигантских платанов и эвкалиптов трещали тысячи скворцов, утверждая вечное торжество бытия белыми отметинами на листьях и на земле.

Раз есть тропа, обязательно будет развилка. Вот и она. «Налево пойдешь... Направо пойдешь...» После секундного размышления повернул налево и скоро оказался возле входа в подземелье. Остановился, огляделся. Я стоял на кусках узорчатых мраморных плит, а из полумрака выступали замшелые обломки колонн и нагромождения камней. Мрачный зев подземелья дышал затхлой сыростью. Не решаясь войти внутрь, я всматривался в сумрак и пытался понять, какая же историческая загадка предстала передо мной.

Возможно, я долго пребывал бы в задумчивости, если бы не крадущиеся шаги за спиной, заставившие меня вздрогнуть. Приготовившись увидеть скелет жреца в истлевшей хламиде, я оглянулся... То был всего-навсего страж пунических древностей. Выяснилось, что он почтительно следовал за мной на некотором расстоянии и теперь важно объявил, указав на подземелье: «Терме роман!» Несложно было сообразить, что тропка вывела меня прямо к римским общественным баням — термам, как принято называть их повсюду, где жили гордые потомки Ромула, любители перегретого пара и омовений в бассейне.

Термы на территории святилища за два тысячелетия ушли в землю. В Карфагене, впрочем, неплохо сохранились термы Антония, где туристу предоставляется возможность вообразить себя римским гражданином: переходить из парильни в горячую баню, затем из теплого зала в холодный с бассейном; отдать себя в руки банщику, чтобы тот натер тело благовониями, а потом прогуляться в зале для бесед...

Отдав должное предприятию античных коммунальников, сооруженному на месте пунического святилища (носители чуждой религии были проданы в рабство), я последовал за своим поводырем обратно к развилке. Ниже и ниже спускалась тропка, петляя среди похожих на могильные холмики бугорков и спутанных зарослей, пока не вывела нас на лужайку, сплошь уставленную покосившимися каменными столбиками. Нагнувшись и внимательно вглядевшись в серую поверхность камня, я различил на ней едва заметные линии и знаки.

То были так называемые бетилы — памятные стелы, имеющие вид игрушечных храмиков. Бетилы устанавливались знатными горожанами на территории святилища в знак принесения ими жертвы богам. Резчики высекали на них надписи, свидетельствующие, что такой-то, сын такого-то, посвятил жертву владычице Тиннит. Помимо надписи, часто изображался знак Тиннит — женская фигурка с раскинутыми в стороны руками или опрокинутый полумесяц с кругом-солнцем между рогами.

Одно из описательных имен Тиннит — «Луноликая» или «Лик Баала». Богиня считалась супругой верховного божества пунического пантеона Баал-Хаммона — того самого «Ваала» или «Молоха», что вошел в мифологию в образе кровожадного чудовища, живьем заглатывающего маленьких детей и сжигающего их в своей утробе. Молва, однако, не совсем справедлива к Баал-Хаммону, богу жестокому, но справедливому, по понятиям того времени.

Обычай человеческого жертвоприношения зародился в глубокой древности. Практиковался он и в Передней Азии, где обитали пунийцы. Наиболее известен сюжет о том, как библейский старец Авраам по велению Бога «наколол дров для всесожжения» своего сына Исаака, и только благодаря вовремя подоспевшему ангелу этот акт не состоялся — повелитель удовольствовался проявленной старцем решимостью. В Книге пророка Иеремии Господь, напротив, осуждает сыновей Иуды за то, что те «устроили высоты Тофета в долине сыновей Енномовых, чтобы сожигать сыновей своих и дочерей своих в огне, чего Я не повелевал». Тофет — это место, где приносились жертвы, и поэтому в научной литературе святилище Тиннит зовется еще тофетом Саламбо.

Подобно Аврааму, карфагеняне без колебаний подносили Баал-Хаммону своих первородных сыновей. Во время осады города войсками сиракузского тирана Агафокла Совет ста четырех (верховный орган управления республикой) выбрал двести знатных семейств, которые должны были отдать младенцев Баалу. Но самое поразительное, что еще триста шестимесячных мальчиков патриотически настроенные граждане отдали на заклание добровольно. Карфаген выдержал осаду.

Спасение города являлось высшим оправданием понесенных жертв и свидетельством справедливости Баал-Хаммона. Бог и государство были для горожан ценностями более высокого порядка, чем жизнь собственных детей.

Варварский не только на современный взгляд, но и с точки зрения античных гуманистов обряд в немалой степени способствовал дурной славе Карфагена и, вероятно, послужил одним из идеологических оправданий уничтожения и проклятия города. Надо, однако, заметить, что в последний период существования своего государства пунийцы приносили в жертву богам уже не детей, а ягнят.

В романе «Саламбо» Гюстав Флобер изобразил леденящую душу картину кровавого ритуала. Увы, и на сей раз писатель несколько сгустил краски. На самом деле, как установлено исследователями, не было ни раскаленного чрева Баала, ни движущихся медных рук чудовища, загребающих в разверстую утробу вопящих младенцев. Разумеется, от этого обряд не становился более «цивилизованным».

В общем виде ритуал выглядел так: младенец, предназначенный в жертву, умерщвлялся жрецом в храме, затем неостывшее тельце возлагалось на вытянутые руки бронзового божества, откуда оно скатывалось в погребальный костер. Непременной составной частью обряда был своего рода маскарад. Вокруг костра устраивались бешеные пляски, звучали десятки флейт и лир, гремели тамбурины. Участники этого действа закрывали лица отвратительными личинами, чтобы отогнать, испугать демонов, слетавшихся, дабы осквернить священные жертвы.

После того как трупики сгорали, жрецы собирали пепел в специально для этой цели предназначенные керамические сосуды. Множество их было обнаружено при раскопках пунических городов. Урны с прахом искупительных жертв хранились в храмах. Подобное хранилище было и в храме Тиннит. Теперь керамические урны находятся в подвале, куда завел меня молчаливый гид. Это последняя достопримечательность тофета Саламбо.

Цветная схема на стене указывает места находок. Древнейшие датируются VIII веком до н.э. Это бесформенные, оплывшие комки керамики, неотличимые от засохших кусков глины.

Чтобы я не имел сомнений в назначении экспонатов подземного хранилища, привратник сперва обозначил жестом рост ребенка, а потом, изобразив на лице испуг, провел ладонью по горлу и осуждающе покачал головой.

Мне осталось только согласиться с ним.

Поблагодарив гостеприимного привратника и отряхнув с подошв, так сказать, пыль веков, я вышел из-под мрачной сени деревьев, растущих на месте погребальных костров, на залитую солнцем безлюдную улочку.

Земля, засеянная солью

В неподвижном осеннем воздухе была разлита послеполуденная истома. За оградами, сложенными из ноздреватого песчаника, застыли в безмолвии сады, окружающие виллы с белыми крышами. Урожай с фруктовых деревьев уже убрали, только финиковые пальмы были отягощены гроздьями ароматных плодов. Несмотря на ноябрь, цвела бугенвиллия, и ее белые, розовые, сиреневые, фиолетовые, лиловые соцветия казались избыточно роскошными для дерева, столь же широко распространенного в Средиземноморье, как черемуха в России. Из-за заборов высовывались верхушки изысканных гибискусов и усыпанных алебастровыми бутонами надменных олеандр, благоухали розы всевозможных форм и расцветок — одним словом, увядания в природе не было заметно.

Карфагенские гавани — военная и торговая — находятся в пяти минутах ходьбы от тофета Саламбо. Правда, от них остались два пруда с ветхими сараями по берегам. Когда-то гавани соединялись с морем проливом, запиравшимся от непрошеных гостей цепью. Потом море отступило, и вместо пролива образовался кусок плоского берега, а знаменитые гавани превратились в мелководные пруды.

Военный флот карфагенян долгое время господствовал на Средиземном море, пока римляне не научились строить суда по образцу пунических и греческих. Триеры и пентеры пунийцев, движимые сотнями весел, стали основным орудием экспансии Карфагена. Они доставляли наемников в Испанию и Ливию, на Сицилию и Сардинию. Вслед за ними двигались торговые суда с высокой кормой и прямым парусом, в которых плыли колонисты — обживать новые земли, приращивать Карфагенскую державу.

«Морские люди», как называли их в древности, пунийцы совершали и более дальние переходы. Считается доказанным, что мореплаватель Ганнон в V веке до н.э. во главе флотилии из 50 судов вышел в Атлантику, обогнул Западную Африку и достиг Гвинейского залива. По сведениям Плиния, карфагенянин по имени Гимилькон добрался до современного пролива Ла-Манш.

Пунийцы поставили морское дело с размахом. В каменных эллингах, стоявших по берегам военной гавани, одновременно могло находиться в работе до 220 судов. Посередине гавани, на острове, размещалось адмиралтейство, там стоял шатер командующего флотом. От нескромных взоров гавань защищала высокая стена.

В то время, как я пытался представить в красках и звуках картину массового спуска на воду карфагенских судов, современность вновь властно вторглась в мои размышления — на сей раз в образе небритого человека в поношенном пиджаке. Человек быстро говорил что-то по-французски, ловкими жестами фокусника извлекая из карманов одну за другой позеленевшие монеты и указывая на пруд. Я понял, что передо мной уличный торговец сувенирами, кормящийся возле великих развалин. Он пытался всучить мне монеты, изготовленные, по всей видимости, местными умельцами в ближайшей автомобильной мастерской и при этом клялся, что они подняты с морского дна.

Из вежливости я принялся рассматривать профили римских императоров и непонятные надписи на пуническом языке. Но на Востоке малейший интерес покупателя к тому, что продается, вызывает у продавца прилив бешеной энергии. Торговец сувенирами в поношенном пиджаке стал раскладывать на ладони покрытые фальшивой патиной монеты. Он любовно дышал на них, протирал замасленным рукавом, громко называл цену и тут же снижал ее, драматически закатывал глаза и повторял: «Пуник! Роман!» Когда же я решительно двинулся дальше, он поплелся за мной — в ход пошли брелочки, перстенечки, лакированные раковины, разноцветные камушки и прочая дребедень, но я был непреклонен, как римлянин перед соблазном отступничества...

Я свернул в направлении Бирсы, где некогда располагался карфагенский акрополь, или, если угодно, кремль, ставший последним прибежищем защитников города во время штурма римлян. Бирса — это довольно высокий холм, склоны которого застроены виллами дипломатов и состоятельных жителей столицы. На вершине холма стоит собор в честь Людовика Святого, организовавшего два крестовых похода против магометан и умершего где-то в этих местах. Разумеется, католический храм в мусульманском Тунисе — да еще на историческом холме — возвели французы, когда они владели этой страной, и, очевидно, сделано это было с дальним прицелом.

Южный склон Бирсы, куда я выбрался после блужданий среди вилл, оказался незастроенным. Судя по многочисленным тропам, петлявшим среди чахлых кустов, именно здесь поднимаются на вершину истинные любители древностей. Действительно, это интереснее, чем разглядывать крыши богатых вилл.

Десятки вопросов возникали у меня. Вот, например, закругленный выступ каменной кладки, подернутый оранжевым лишайником, что торчит из земли наподобие дикого камня. Чем он был в прошлом? Частью свода какого-нибудь храма или аркой городских ворот?

Археологический раскоп метров десяти длиной. Днище усеяно житейским мусором XX века. Открыт для обозрения участок какой-то стены. Быть может, это остатки знаменитых карфагенских укреплений, которые поражали современников своей прочностью и длиной? Полумиллионный город был защищен 34-километровой лентой стен из тесаных камней, толщиной в девять и высотой в пятнадцать, метров. О масштабах этого циклопического сооружения говорит тот факт, что, внутри стен располагались загоны для нескольких сот боевых слонов, склады фуража, а над ними — конюшни на 4 тысячи лошадей и казармы на 20 тысяч пехотинцев. Какие же непостижимые для нашего разума затраты мускульной энергии и человеческие жертвы потребовались римлянам, чтобы сокрушить эти бастионы, яростно защищаемые карфагенской армией!

Пунийцы, римляне, берберы, нумидийцы, вандалы, византийцы, арабы, норманны, крестоносцы, турки, французы — кто только не владел этой землей... Немногие из них строили. Большей частью жгли, разрушали, грабили и исчезали, растворившись в других народах, потерявшись неведомо где... Только сравнительно недавно люди, живущие здесь, научились мирно сосуществовать.

Чем выше взбираешься на холм, тем больше распахиваются дали. Слева видна серая лента шоссе, по которой неслышно несутся автомобили. Еще левее сквозь марево проступают очертания здания аэропорта и блестящие самолетики, выстроившиеся на поле. Дальше на фоне горного кряжа громоздятся кварталы Туниса: темное пятно медины — старого города с огромным базаром, кривыми переулками и мечетями — окружено прибоем белых многоэтажных домов, утесами отелей и штаб-квартир могущественных корпораций. Вершина кряжа окутана сизой дымкой, предвещающей приближение вечера. А справа, на востоке, уходит за горизонт выпуклая линза моря с разливом желтого света на темной воде...

За все время, пока я шел, мне не встретилось ни единой живой души. Ни единый звук не нарушил первозданную тишину. Только высокие стебли трав, выдубленных солнцем и ветром до мертвенной белизны, шуршали от неосторожного прикосновения к ним.

Наверное, такой же тишиной, подумал я, встретил этот холм колонистов, явившихся сюда через сто с лишним лет после разорения Карфагена, чтобы, согласно рескрипту императора Октавиана, начать заселение пустынного места. К тому времени вода давно растворила и унесла прочь рассыпанную здесь в знак проклятия соль, а дикие травы затянули рубцы борозд, укрыв под собой останки пунической цивилизации. Уже тогда никто не знал в точности, как выглядели улицы и площади Карфагена, сколько в нем было храмов, куда увезли оставшиеся после погрома скульптуры, что представляло собой собрание пунических рукописей, частью сожженных, частью раздаренных победителями союзным африканским царькам. Правда, живая речь пунийцев еще несколько веков звучала, постепенно исчезая, в колониях Рима. Потомки обращенных в рабство и случайно уцелевших граждан Карфагена пересказывали друг другу на языке предков предания о процветании и гибели своей родины.

Руины былого величия

На вершине Бирсы, представляющей собой небольшое плато, находится еще один исторический заповедник, фрагменты городской планировки сохранились здесь благодаря случаю. Дело в том, что римские поселенцы захотели расширить площадку для строительства и засыпали целый квартал руин галькой. Под трехметровой толщей сохранились в неприкосновенности основания домов, и, когда архитекторы раскопали южный склон Бирсы, из небытия вернулся кусочек карфагенской жизни.

Если спуститься вниз по нескольким пролетам лестницы, собор Людовика Святого исчезает из вида, над головой оказывается только небо, впереди — морской пейзаж с горой Джебельбу-Карнин, а справа и слева — коралловые веточки фундаментов, вырастающие из толщи холма. Нетрудно вообразить себя на узкой улочке Бирсы в пору расцвета Карфагенской державы.

Можно представить тесно поставленные шестиэтажные дома, сложенные из обожженного плоского .кирпича и покрытые цветной штукатуркой, причудливые храмовые строения с медными крышами, сочетавшие в своем облике черты храмов Египта, Финикии и Эллады, мраморные дворцы карфагенской знати с мозаичными полами. Во внутренних дворах устраивались цистерны для хранения питьевой воды, поступавшей по акведукам. Остатки этих сооружений сохранились — вот они, эти уходящие в таинственную глубину каменные колодцы. Среди красноватого камня виднеются куски керамических труб — бывшая система городской канализации. Если добавить, что именно пунийцы первыми стали мостить улицы камнем, то Карфаген следует по праву отнести к наиболее благоустроенным городам древности.

Непременной частью городского пейзажа были, конечно, мастерские ремесленников, лавки и рынки. Карфагеняне не только достигли совершенства в судостроении, они умели обрабатывать железо, медь, свинец, бронзу и драгоценные металлы, выковывали оружие, выделывали кожи, ткали и окрашивали ткани, изготавливали хорошую мебель, керамическую посуду и украшения из драгоценных камней, золота, слоновой кости и стекла. В город из окрестных латифундий доставлялись на продажу хлеб, виноград, оливки, инжир, миндаль, гранаты, мед, воск, вино и другие плоды земли и труда. Не случайно римляне перевели на латинский язык многотомное сочинение Магона по агрономии — пунийцы весьма преуспели в сельском хозяйстве.

Но главным источником благосостояния Карфагена была, разумеется, торговля. Все, что добывалось и производилось в государствах Средиземноморья, попадало в космополитический Карфаген, который зацепился за выступ африканского берега и благодаря этому контролировал морские коммуникации.

Разбирая дымящиеся руины, солдаты римской армии убедились, что их не обману ли, суля богатую и экзотическую поживу. В разбитых складах и лавках грудами лежали знаменитые местные подушки и расшитые туники, залитые маслом и вином; египетская фаянсовая посуда и нефритовые амулеты были втоптаны в грязь вместе с мавританскими самоцветами; слитки испанского серебра валялись вперемежку с коринфскими краснофигурными амфорами; из под обугленных сирийских халатов выглядывали смеющиеся обрядовые маски; осколками старинных этрусских ваз были усыпаны шкуры африканских зверей...

Некоторые историки считают варварское уничтожение Карфагена беспричинным преступлением Рима. Действительно непонятно, почему целых полвека после окончания Второй пунической войны Рим молчаливо наблюдал за укреплением государства пунийцев, хотя имел возможность положить ему конец. Вместо этого римляне избрали тактику вялого поощрения агрессивных поползновений нумидийского царя Масиниссы, постепенно отхватывавшего у Карфагена плодородные земли и города. Похоже, что они хотели удушить противника чужими руками. Но Карфаген в руках Масиниссы был бы не менее грозен, чем в руках Ганнибала. Поэтому он был обречен.

В 149 году до н.э. Рим наложил на город новую контрибуцию: 200 тысяч боевых доспехов, 2 тысячи катапульт и все имевшиеся в наличии корабли. После того, как эти условия были выполнены, сенат неожиданно объявил приговор. Карфагеняне должны были покинуть родные места и поселиться в пятнадцати километрах от моря.

Приговоренный к смерти город решил бороться до конца. Отчаяние породило взрыв героизма и самопожертвования его защитников. Ежедневно в оружейных мастерских изготавливались сотни мечей, пик и щитов, тысячи стрел и метательных снарядов. Женщины жертвовали своими волосами, чтобы сплести из них веревки для катапульт.

Два года римская армия вела военные действия, безуспешно пытаясь взять неприступные укрепления Карфагена, пока во главе ее не был поставлен молодой консул Сципион Эмилиан. Предпринятые им решительные действия прервали снабжение Карфагена с моря. Осада стала полной. Весной 146 года начался штурм.

Среди ближайшего окружения римского полководца был один из самых образованных людей того времени историк Полибий. Благодаря его записям, дошедшим до нас в переложении других хронистов, взятие столицы пунийцев известно в деталях.

Перед началом решающего наступления мистически настроенный Эмилиан произнес магическое заклинание. Он предрек, что боги, покровительствующие Карфагену, отныне оставят его, а силы зла обрушат на город всю свою ярость.

Наступающие ринулись на морской порти вскоре захватили его. Следующей была рыночная площадь. Потом пал храм Баал-Хаммона. Солдаты содрали со статуи бога золотое покрытие и тут же поделили его между собой.

Эмилиан гнал и гнал когорты наверх, к Бирсе, где находилась ставка командующего Гаструбала. На улицах шла жестокая сеча. Из-за скученности домов и обилия обороняющихся наступление грозило захлебнуться. Тогда консул отдал приказ жечь город и разбирать дома, чтобы освободить дорогу к вожделенной цитадели.

Вот как описывает дальнейшие события греческий историограф Аппиан: «Огонь сжигал все и перекидывался с дома на дом, а люди не постепенно разбирали здания, но, навалившись все разом, обрушивали их. От этого грохот еще более усиливался, и все вместе с камнями вываливались на середину улиц, вперемешку и мертвые и живые, в большинстве старики, женщины и дети, которые прятались в укромных местах домов; одни раненые, другие полуобнаженные, они испускали жуткие вопли. Другие же, сбрасываемые и падавшие с такой высоты вместе с камнями и горящими балками, испытывали огромные страдания, ломая кости и разбиваясь насмерть. Но этим их мучения не кончались; сборщики камней, которые топорами, секирами и крючьями оттаскивали упавшее и расчищали дорогу для пробегавших солдат, одни — топорами и секирами, другие — остриями крючьев выбрасывали мертвых и еще живых в ямы, таща их и переворачивая железом как бревна и камни. Люди, точно мусор, заполняли рвы... Лошади на скаку разбивали им лица и черепа, не потому что всадники этого хотели, но из-за спешки. По этой же причине так делали и сборщики камней; трудность войны, уверенность в близкой победе, быстрое передвижение войск, военные центурионы, пробегавшие мимо со своими отрядами, сменяя друг друга, — все это делало всех безумными и равнодушными к тому, что они видели».

Шесть дней и ночей продолжалась кровавая оргия. Со стен Бирсы Гасдрубал наблюдал за тем, как сжимается вокруг цитадели огненное кольцо. Жрецы храма Эшмуна, возвышавшегося на вершине холма, обратились к богам. Но боги, как и предрек Эмилиан, отвернулись от Карфагена. Быть может, им снова понадобились кровавые жертвы, сотни мальчиков из знатных семейств, — как в давние времена? Или Карфаген был наказан за чрезмерное стремление к богатству, к обладанию новыми землями, рабами, рудниками? Так или иначе, но молитвы жрецов не возымели действия и дым из священных курильниц напрасно возносился к небесам.

Римские тараны глухо били в стены Бирсы. Надежды на спасение не было.

По договоренности с Эмилианом Гасдрубал выпустил из цитадели 50 тысяч мужчин и женщин — мирных горожан. Их тут же взяли под стражу, чтобы обратить в рабов.

Узрев печальную участь сограждан, сдавшихся на милость победителей, защитники Бирсы заперлись в храме Эшмуна и подожгли его.

Жена Гасдрубала, до конца сохранившая присутствие духа, заколов своих сыновей, тоже нашла смерть в очищающем огне.

Окончательно потерявший мужество Гасдрубал, валяясь в ногах Эмилиана, в числе первых взошедшего на холм, молил его о пощаде.

Потрясенный Эмилиан, знаток литературы, философии и истории, смотрел на языки пламени, охватившего величественный храм, и вспоминал старое предание о царице Дидоне, основательнице Карфагена. Она шагнула в костер, предпочтя умереть, но не остаться в руках африканского вождя.

Два трагических костра озарили историю Карфагена — ее начало и ее конец. Круг замкнулся: пунический Карфаген был разрушен.

Осматривая заповедник, я еще издали обратил внимание на белое сооружение с неровной поверхностью. Подойдя ближе, обнаружил, что передо мной своеобразный мемориал, представляющий собой бетонную стену выше человеческого роста, метров пятидесяти длиной, в которую вмурованы осколки минувшего: обнаженный торс мужчины, изогнутый в мучительном напряжении, обломок колонны с бороздками-канелюрами, змея, обвивающая ствол дерева, разорванный пополам цветок, голова какого-то мифологического животного... Все это напоминало некий архитектурный вариант «Герники» Пабло Пикассо, где мирная жизнь испанского городка, подвергшегося бомбардировке, разлетелась на отдельные кусочки...

Я медленно брел вдоль стены и записывал. Но скоро отказался от этой затеи, ибо здесь были сотни, тысячи повторяющихся деталей, которые вопили о своем прошлом бытии.

Чье-то бородатое лицо с несколько сонным выражением. Торс, вокруг которого обвивается туника с тщательно проработанными складками. Пухлая ножка ребенка. Глаз с вопросительно изогнутой бровью над ним. Рука с отбитыми пальцами. Затылок с веревочками волос, уложенными кружком. Кричащий рот... Не было конца и края этому многообразию тел, лиц, поз, застывших на последней стене Карфагена...

Александр Полещук, наш специальный корреспондент