Журнал «Вокруг Света» №08 за 1994 год

Красная земля королевы Нзинги. Часть II

Окончание. Начало см. в № 7/1994

Таинственный каркадэ

Даже если его нет в природе, его следовало бы выдумать, — так решила я, покидая Анголу. Но — по порядку... Еще в Москве один мой знакомый, человек, много путешествовавший, попросил:

— Привезите мне, пожалуйста, каркадэ.

— Что?

— Кар-ка-дэ. То ли растение так называется, то ли уже напиток из него. Завариваешь — настой получается бордово-красный, вкусный, прямо-таки живительный. Мы пили его холодным. А продается как обычная заварка, на каждом шагу.

— А вы сами бывали в Анголе?

— Нет, но каркадэ привозили оттуда мои друзья.

Я записала в блокнот это странное слово и при первой же встрече с моими друзьями и новыми знакомыми в офисе «Юралекса» спросила, где поблизости можно купить каркадэ.

Недоуменное молчание повисло в воздухе. Ни этого слова, ни чая из каркадэ никто не знал. А ведь эти люди живут в Луанде не один год.

— Для начала, — сказал Саша, — надо еще поспрашивать у своих.

В один из ближайших вечеров мы прогуливались по двору нашего посольства. Здесь эти вечерние прогулки своего рода ритуал: встречаются, чтобы пообщаться. Асфальтовый пятачок, волейбольная площадка, где носятся дети, у внутренней ограды — свалка старых холодильников, телевизоров, какого-то металлолома... В одном из помещений стоит телевизор, сюда в 7 часов вечера (по московскому времени — 9) стекаются люди послушать «Новости». Здесь же лежат подшивки газет (не очень, естественно, свежих), стоят сиротливо синие томики собрания сочинений В.И.Ленина... В этот день в «Новостях» сообщали о программной речи президента, но вдруг вырубился свет — и слова Ельцина поглотила темнота. Правда, вскоре где-то заработал генератор, и экран вспыхнул вновь.

Мы вышли во двор, в духоту вечера. Стойко пахло жилым запахом общежития, ветерок еле шевелил листья фигового дерева: вверху — зеленые, снизу желтые, красные, бордовые... Дети собирали опавшие листья и крупные, с куриное яйцо, темно-зеленые плоды.

— Вот пройдет дождь, и дерево все станет зеленым, — сказала Наташа, жена повара Вадима из «Юралекса». — Мы собирали фиги — не здесь, конечно, на природе — и варили из них компот. Очень вкусный, цвета черной смородины. А еще здесь растет лимонник, как трава — из него можно делать хороший тонизирующий на

стой...

— А каркадэ знаете?

Все стали припоминать местные травы и кустарники, но о каркадэ не слышал никто. Продолжать беседу на ботаническую тему было трудно: на дворе глазу не за что было зацепиться. Зато за высокой стеной, отделяющей двор от участка при офисе посольства, темнела густая зелень. Но туда вход был закрыт.

На следующее утро мы с Мариной поехали на рынок Сан-Пауло. Гурьба мальчишек бросилась на нас, как только мы вышли из машины... Протиснувшись сквозь толпу у первых рядов, где продавали все тот же набор привозных товаров, мы остановились у прилавка с овощами и фруктами. Здесь можно было оглядеться. За прилавками — полные матроны в длинных рубахах-платьях, девушки в джинсах и майках, с черным водопадом косичек; молодые женщины, словно запеленутые в кусок пестрой материи. На прилавках — темно-зеленые, похожие на большие груши, плоды авакадо; желтая, круглая, словно мелкий апельсин, — маракужа; папайя, гуаява, манго, ананасы, бананы... Рядом — фасоль, огурцы, зелень, маниока, похожая на большую бугристую картошку. Для ангольцев маниока то же, что для нас картошка и хлеб.

Наконец добрались до ряда, где продавались семена и травы. Торговцы сидели прямо на земле, и перед ними на подстилках лежали горки каких-то зерен, корешков, травинок, сухих стебельков, листиков. Оказалось, что одна трава от сглаза, другая — для рассеивания дыма, третья — для приворота. Мы так долго пытали торговцев незнакомым каркающим словом «кар-ка-дэ» (они, кстати, и произносили его с трудом, как какое-то неродное для их языка слово), что, право, неловко было уйти, ничего не купив. И мы купили брутуту — корень с ярко-желтым срезом; торговка уверяла, что тот, кто пьет настой из брутуту, никогда не будет жаловаться на печень. Может быть, и так, но все-таки не о том просил меня московский знакомый...

На Кенашиш, центральный рынок города, пошли уже просто для очистки совести. Рынок — большой, двухэтажный, крытый — был сплошь забит все той же пепси-колой, хотя название рынка было старинное, местное и означало «человек-рыба». Связано оно с легендой о неком человеке, который жил в пруду, когда-то существовавшем здесь, и заманивал людей в свое подводное царство...

Выйдя с рынка и стоя под поломанными часами у входа, я подумала, что пора начинать научный поиск таинственного каркадэ.

... Большое и довольно чистое здание Национального музея естественной истории внушало надежду. Но многие залы были закрыты. «У сотрудников свои проблемы», — пояснил молодой экскурсовод Салвадор Круш, высокий худой анголец, сидевший у входа с учебником биологии. Он любезно показывал нам многочисленные витрины с раковинами, и Лена, милая молодая женщина из «Юралекса», переводила его не слишком подробный комментарий. Здесь были собраны раковины-деньги — «зимбуш», раковины-пуговицы (сейчас предприятие по производству этих пуговиц не работает), раковины, которыми в провинции Намиб украшало себя племя мамуила... Одна витрина была отведена под коллекцию раковин Реналду душ Сантуша, который подарил ее музею в память о брате, известном писателе Антонио Жатинтосе.

— А сам-то коллекционер жив? — спросила я.

— Да, живет где-то под Луандой, — ответил Салвадор.

— А нельзя ли найти его?

— О, это очень трудно, но я попробую... — нетвердо пообещал Салвадор.

В эту минуту в зал впорхнула шумная стайка школьниц (вход в музей бесплатный), и Салвадор поспешил к ним. Сделав им строгое внушение, он — из доброго расположения к нам (так он сказал) — открыл запертые комнаты, и мы увидели обитателей подводного мира: рыбу-шар, рыбу-хирурга, гаропу, тунца, акулу... У стены стояли стенды с бабочками, и, Салвадор оживился, заговорил бойко и весело. Лена едва успевала переводить. Оказалось, что он — энтомолог, учился на Кубе, окончил среднее специальное заведение. Каркадэ он, конечно, не знал. Но обещал обязательно разузнать у своих коллег и тут же позвонить.

Больше Салвадора Круша мы не видели и не слышали.

Осечка с музеем еще не окончательно добила меня, и я попросила Юру съездить со мной в Ботанический сад. Говорили, что есть такой в Луанде и что там собраны всякие редкости.

... В это рабочее пасмурное утро народу в саду было мало. Только в беседке, полускрытой высоким кустом жакаранды с шапкой оранжевых цветов, кучковались бомжи. Садовник копался возле растений, рабочий тащил шланг. Дорожки были усыпаны листьями, сучьями, многие деревья выглядели засохшими. Из-за заборчика, огораживающего площадку с горшками, нас кто-то окликнул. Потом к забору подошел сухощавый пожилой человек. Познакомились. Это был Мартино Сарайво. Мартино сказал, что родился здесь неподалеку и, сколько себя помнит, помнит и этот сад; никуда не выезжал, кончил четырехклассную аграрную школу и всю жизнь работает здесь.

— Этот сад существует с 1945 года, а вот там, — Мартино махнул куда-то в сторону ограды, за которой ярко зеленели деревья, — более старый, маленький. Сейчас его приватизировали, а наш получает дотацию от государства, но она такая мизерная... С трудом содержим 15 человек, постоянные проблемы с водой... Если бы хорошо организовать дело, можно было бы много продавать, покупают охотно. Вот при португалах... — Мартино незаметно вздохнул.

Я огляделась. Нас окружали высокие кокосовые пальмы, раскидистые акации, эвкалипты... Прав, конечно, старый садовод: могло бы быть очень красиво и доходно.

— Какое тут в саду самое-самое ангольское дерево? — спросила я.

Мартино повел нас по тропинке в дальний угол сада. Там высоко над оградой поднимался толстый ствол, словно сплетенный у основания из многих мускулов, а в небе зеленела шапка листьев.

— Это мафумейро, его древесина идет на строительство каноэ, — сказал Мартино.

— А самое редкое растение? — мне хотелось подвести разговор к каркадэ.

— Ботсванская роза, — садовник подошел к невысокому кусту с широкими листьями, росшему неподалеку. — Цветы у нее обычно красные и белые, очень красивые. Но наша не цветет, уход нужен, — и Мартино Сарайво снова вздохнул.

О каркадэ старый садовник не слышал.

Мне оставалось заглянуть в гомеопатическую аптеку. А вдруг? Туда мы направились с Сашей — кажется, уже весь «Юралекс» включился в поиски... Аптека была маленькая, вся пропитанная терпким запахом трав. Продавец-анголец, выслушав нашу просьбу, стал доставать баночки, коробочки, пакетики. Но все они были импортные.

Саша, склонный к рассуждениям, стал думать вслух:

— Почему нас преследует неудача? Во-первых, в Анголе нет культуры чаепития. Кофе — да, еще недавно ангольский кофе знали во всем мире. Если каркадэ — лечебный чай, он, возможно, скрывается под другим названием. Во-вторых, утеряна культура серьезных ботанических исследований. Вот в прошлом веке здесь работал швейцарец Фридрих Вельвич — неподалеку есть улица его имени, да и аптека, открытая им, работает до сих пор... Так вот, в провинции Намиб он открыл растение, листья которого стелятся по земле и привлекают насекомых, растение питается ими. Оно теперь так и называется — вельвичия мирабилис. Думаю, что кто-кто, а этот исследователь флоры нам бы помог.

Пора было ставить точку. По дороге мы еще заглянули в супермаркет «Джумба». («Джумба», то есть «слон»; это слово обозначает также что-то большое, самое большое.) Там было множество чаев: чай яблочный, смородиновый, лимонный — и все в пакетиках, все импортные. И никакого каркадэ.

Придется, думала я, огорчить моего знакомого: я везла ему лишь купленный в аптеке чай № 31, очищающий кровь.

P.S. Каково же было мое изумление, когда уже дома я порылась в своих запасах и нашла самодельный бумажный пакетик с сухими темно-красными лепестками, на котором рукой другого моего знакомого было написано: «Красный чай из Йемена». Но каркадэ ли это? История, теперь уже с географией, продолжалась.

Вернувшись в редакцию, я шепнула нашему ответственному секретарю, уезжавшему в Египет, таинственное слово «каркадэ» и с нетерпением стала ждать его возвращения. По приезде Николай Непомнящий положил мне на стол пакетик и торжествующе сказал:

— Гибискус из семейства мальвовых. Известно около 250 видов.

В пакетике лежали точно такие же лепестки, что и привезенные из Йемена.

— На каждом шагу в Каире продается, от пирамид до аэропорта, — улыбнулся Николай.

В завершение этой запутанной истории осталось добавить следующее. Спустя какое-то время выяснилось, что человек, заказавший каркадэ, оговорился — красный чай ему привозили не из Анголы, а из Эфиопии... Узнав это, я — уже без стеснения — протянула ему чай № 31, очищающий кровь.

К устью Кванзы

В тот день мы отправились в путь рано утром. Предстояло добраться до устья Кванзы — всего 70 километров по хорошему шоссе, построенному еще португальцами. Но дорога, как предупредил Юра, будет с частыми остановками: в пути есть что посмотреть. Потом я не раз ездила по этому шоссе и каждый раз удивлялась, как многое может рассказать о стране эта южная дорога, идущая берегом океана.

Был субботний день, и улицы Луанды, свободные от машин и людей, просматривались далеко. Тогда-то я впервые обратила внимание на пустые пьедесталы, стоящие на площадях. Оказалось, что многие скульптуры, поставленные при португальцах, были сняты после революции и теперь — так уверяли меня старожилы Луанды — находятся в крепости, бывшей до последнего времени историческим музеем. Увидеть их мне не удалось: в крепости стоял военный гарнизон, и на ступенях лестницы, ведущей на холм, сидели часовые с автоматами.

Зато на пьедесталы поднялись другие символы и фигуры: бронемашина, женщины — герои войны, какие-то игрушечные раскрашенные фигурки возле музыкальной академии. И, конечно, Вечный огонь в честь павших в войне, но — почти всегда — без огня... Однако самый большой, прямо-таки гигантский памятник — устремленные в небо серые бетонные раструбы (так, по крайней мере, восприняла я то, что должно было изображать знамена) — стоял посреди огромного пустыря, огороженного со всех сторон. Рядом с памятником торчала стрела экскаватора, лежали бетонные блоки.

Всю эту площадку в Луанде называют нашим словом — долгострой. Когда умер Агостиньо Нето, председатель МПЛА, первый президент Народной Республики Ангола, было решено возвести мавзолей, чтобы все желающие могли лицезреть лик вождя, и создать площадь парадов.

Нето умер в 1979 году, в Советском Союзе, и с тех пор все строится и строится мемориал. Однако время шло, и замысел менялся. Тело Агостиньо Нето хранилось в его бывшей резиденции под наблюдением наших врачей до тех пор, пока в 1993 году не состоялось его торжественное захоронение. Закрытый гроб был вставлен в саркофаг, облицованный малахитом, и сейчас находится в специальном помещении, где-то рядом с бетонными знаменами-раструбами, а может быть, под ними — сказать точно не могу: все, что связано с этим несостоявшимся мавзолеем, видимо, считается в Луанде государственной тайной. Даже в организации, которая возводит мемориал, (проект наш, строят ангольцы, мы оказываем техническое содействие) и куда я обратилась с просьбой разрешить посмотреть саркофаг, а также рассказать, что же там строится, ведь разворочена огромная городская территория, — мне дали от ворот поворот. Тайна.

Въезжаем в пригород. То есть это еще Луанда, но точнее было бы назвать эту стаю желто-серых одноэтажных глинобитных домишек Лу-андовкой. Редкие столбы электропередачи. Одиночные телевизионные антенны над плоскими крышами. Ни травинки, ни кустика. Кругом — красная земля, вся в рытвинах и оврагах. Сегодня в Луандовке оживленно: полуголые темнокожие люди, кто с лопатой, кто с мотыгой, копаются в глубоких оврагах. Вчера прошел сильный дождь. Даже не дождь, а тропический ливень. Он начался сразу, мгновенно — и тут же затопил улицы. Машины барахтались по брюхо в воде, многие встали посреди мутных потоков, мотались под ветром мокрые (и оттого казалось, радостные) листья пальм, на глазах набухали и росли деревья-кактусы, по длинным мягким иголкам казуарины, дерева, похожего на лиственницу, стекали потоки воды. Над океаном полыхали зарницы.

Все шоссе, за городом было покрыто белыми листьями. Остановились, смотрим — лягушки, несметное количество лягушек...

Этот первый ливень в конце лета обещал новые ливни и скорую осень.

Дождь наполнил водой овраги, и теперь можно было легко добыть красную глину. Возле некоторых домов ее уже месили руками, ногами, делали кирпичи, а кое-где даже клали из них стены. Луандовка строилась.

Эта красная глина — латерит — идет и на постройку дорог. Кладут глину, поливают ее водой, она затвердевает — и все, готово. Я сама видела такую дорогу, бегущую красной лентой к шоссе.

Сегодня в Луандовке, наверно, никто не был озабочен проблемой воды: возле «пункта продажи» (так гласила вывеска) народ не толпился. За высокой изгородью стояли большие цистерны — сюда привозят воду из реки Кванза, с насосной станции. Многие здесь подрабатывают тем, что покупают воду, а потом развозят по городу, пригородам и продают. Когда отключается водопровод, товар идет по хорошей цене.

По обочинам дороги стоят продавцы, предлагают кокосовые орехи, бананы, уголь в ведрах... Под навесом из пальмовых листьев мы увидели молодую негритянку-альбиноску, торгующую какими-то желтыми круглыми плодами. Остановились.

— Что это? — спросил Юра.

— Мабоки, мабоки, мабоки... — залепетала девушка.

Плоды оказались необычайно твердыми. Разбив молотком кожуру, высосали семечки с мякотью, напоминающей по вкусу моченое яблоко. Освежающий мабоки пришелся кстати: жарко, за стеклами машины градусов 35.

Вот и полицейские, что нас остановили, после традиционных приветствий — «Боа тарди, бон диа» — просят:

— Газоза... Газоза...

Газоза — это сладкая газированная вода. Запросишь, когда стоишь на шоссе под открытым солнцем в полной амуниции да еще охраняешь такой ответственный объект, как президентский дворец.

Он возвышается на холме, склоны которого обложены металлическими пластинками, похожими на зеленую черепицу. Длинные марши лестницы, торжественный вход... А под откосами холма — большая помойка, толпа людей, штурмующих автобус...

И такая же толпа — на пляже, возле яхт-клуба. Здесь мир делится на мир-до-забора и на мир-за-забором. До забора — грязный базарчик, запах жареной рыбы, те же полуголые мальчишки, протягивающие руки: «Амигу!» Это территория для всех. У забора стоит часовой: он проверяет пропуска «в рай»; они есть только у владельцев яхт, стоящих на приколе в яхт-клубе. Там, за забором, — публика, которую не увидишь в обычный день на улицах Луанды. Она скрывается за стеклами своих «ниссанов» и «вольво», за стеклянными дверями банков, офисов, компаний. Это — бизнесмены, правительственные чиновники, дипломаты. Белые, черные, светло-шоколадные красивые холеные люди. Они садятся в свои яхты, и рабочие-ангольцы тянут по рельсам яхты к воде. Из воды яхты вытягивает трактор. Здесь, за забором, не слышно криков и шума — здесь чистота, порядок и спокойствие.

Яхты уходят в сторону острова — там дачи под пальмами и желтый окоем песка, или еще дальше — к большой косе, к полуострову Мусулу, туда, где, окруженная тропической зеленью, стоит маленькая розовая церковь, где хорошо ловится на спиннинг рыба, а мимо проплывают лодки с застывшими, как бронзовые изваяния, фигурами рыбаков с шестами в руках...

Мы чаще всего ездили купаться на 31-й километр. В береговых мангровых зарослях ребята из «Юралекса» установили длинный стол, соорудили навес из парашютного шелка, покрытый для маскировки зелеными ленточками материи, повесили широкий гамак и вбили шест с красным флажком. По субботам и воскресеньям сюда приезжали все, кто был свободен, и, конечно, с детьми. Мы качались в теплых океанских волнах, терли песком жгучие укусы медуз, собирали раковины, варили уху — и всем было хорошо. И все забывали в эти дни, кто водитель автобуса или вице-президент, кто из России, а кто из Белоруссии или с Украины... И трогались машины все разом, одна за другой, а самая сильная «ниссан-террано», Юрина, — последней.

Когда наш пикник в мангровых зарослях подходил к концу, бесшумно появлялся высокий анголец из соседней деревни, получал банку пива или кока-колы и заверял, что все будет в порядке. Это означало, что все оставшееся угощение, аккуратно собранное женщинами, будет с благодарностью принято, а взамен — место пикника в целости, чистоте и сохранности будет ждать гостей...

Но в ту субботу отдых на берегу не входил в наши планы: нас ждал Малахитовый рынок. Его так и называют «Малахитовый рынок», хотя, кроме изделий из малахита — бус, браслетов, чаш, коробочек и прочего, — там, кажется, продается все. Кстати, малахитовый браслет можно купить за три доллара, остальное гораздо дороже.

На этом рынке царит веселое, не городское оживление. Машины въезжают чуть ли не между прилавками; с одной стороны тянет запахами жареного — мясо и рыбу жарят тут же, на угольях; с другой доносятся то крики обезьян, то скрипучие голоса попугаев. Попугаи и обезьяны — тоже товар. На прилавках, под навесами из пальмовых листьев, стоят изделия из слоновой кости и дерева, щиты из панциря черепахи, висят шкуры леопардов, крокодилов, змей...

Фотоаппарат продавцов не смущает, напротив, они даже подбочениваются и растягивают рты в белозубой улыбке. Но у прилавка с ритуальными масками мы на всякий случай спросили, можно ли сфотографировать.

— 100 тысяч кванз, — был ответ. — И делайте что хотите...

Значит, за сумму около доллара духи не обидятся...

Чуть спокойнее и менее многолюдно в рядах, где выставлены живописные полотна — яркие краски, фантастические пейзажи, сказочные сюжеты, и в рядах, где продают плетеные изделия — циновки, шляпы, сумки, корзины, сосуды... Вещи в основном светлые, чисто и нежно пахнущие травой, — они сплетены из пальмовых листьев и, говорят, очень долговечные.

Мы ушли с такой плетеной корзинкой, наполнив ее плодами папайи и бананами. И теперь, когда я смотрю на нее, стоящую в моей московской квартире, я, кажется, не верю самой себе: неужели она из Африки, оттуда, где на красной земле растут гигантские серые бутылки баобабов, где кактусы ростом с настоящее дерево, а вдоль обочин шоссе стоят для продажи снопики пальмовых листьев...

В дороге нам часто попадались черные пальмовые рощи. Деревья были словно тронуты огнем — темные, будто обгоревшие стволы, пожухшие листья... Говорили, пальмы погибают от того, что из них буквально качают сок, подвешивая к надрезам бутылки. А из пальмового сока делают капаротэ, то есть бражку.

Дорога кружит серпантином, то опускаясь в ложбины, то поднимаясь на возвышенность. И отовсюду справа видна синева океана, такая прохладная издали... Вдруг — на фоне этой ослепительной синевы — возник белый двухэтажный домик, стоящий на скальном холме. Это — музей рабства, бывшая часовня Морру де Круш. Широкая белая лестница ведет на скалу. На площадке у стен домика стоят старинные пушки, громадные железные чаны. Это свидетельства того далекого времени, когда сюда привозили рабов и держали их в подземелье, пока не подходил корабль. XVIII век... Музей, конечно, закрыт, и мне не увидеть невольничьих цепей, кандалов и колодок, надевавшихся на шеи невольников. Но зато я вижу две юношеских фигуры, словно вырезанные из черного дерева. Они склонились над старинным заржавевшим якорем и на фоне белой стены смотрятся как живописное полотно. А их сверстники прыгают прямо со скалы в море, и веселый смех стоит над некогда печальным местом...

Дорога становится все круче, и вдруг открывается пейзаж, который даже официально называется Лунным.

Мы стоим на узком красном гребне, круто обрывающемся вниз. Под нами — глубокие кратеры, резкие разломы, отдельные, словно сталагмиты, останцы, напластования серых, желтых, красных пород.... Разорванная, будто вывернутая наизнанку, земля уходит к океану и там успокаивается в прохладной синеве. Этот неземной пейзаж — результат эрозии. Глядя на него, думаешь о древности этой земли и о ее несомненном богатстве. Алмазы, железная руда, нефть — они уже давно кормили и кормят страну. Но сегодня алмазоносные провинции в руках УНИТА. Нефтяными разработками занимаются в основном американцы. Ангольское правительство продает право на пользование землей, американцы ведут исследования, ставят буровые вышки и, если пойдет нефть, получают 49 процентов добычи, Ангола — 51. Но, пожалуй, еще никто толком не знает всех богатств этой земли...

Наступит, конечно, время, когда мир, конечно же так нужный этой стране, наконец придет. И тогда откроется истинный потенциал этих желтых плоскогорий, вновь оживут карьеры по добыче розового мрамора и кофейные плантации, и будет, вероятно, достроена гидроэлектростанция Капанда на реке Кванза, чтобы не гас в Луанде свет и работали заводы...

Это название — Капанда — замелькало на страницах наших газет в ноябре 1992 года. Там тогда развернулись страшные события... Гидростанцию по нашему проекту строили бразильцы, ангольцы, а также наши специалисты. На прочных скальных породах возводили плотину высотой сто метров. Работа была трудная, жизнь — тоже. Наши жили в городке строителей (они называли свое пребывание там — «тюрьмой с чистыми простынями»), время от времени выезжая в Луанду. Плотина была уже почти достроена, оставалось метров двадцать на правом берегу, когда в городок ворвались унитовцы. То было после выборов, на которых они потерпели поражение. Унитовцы решили действовать силой. Нашим многое пришлось тогда пережить, но так или иначе они добрались до Луанды, а потом и до Москвы. А трое гидростроителей пропали без вести. Их не нашли и по сей день.

Плотина так и стоит незаконченной. Хорошо еще, рассказывали мне в Москве, в Гидропроекте, люди, работавшие в Капанде, что успели закрыть донные отверстия, а то бы при паводках могли быть большие разрушения в теле плотины. В Луанде, в «Гамеке» (организации, занимающейся Капандой), подсчитывают убытки и прикидывают, во что обойдется возобновление работ. Но пока вопрос о Капанде открыт: война, небезопасно.

Я вспоминаю наши волнения с Мариной в Москве осенью 92-го за.судьбу Юры и, улучив минуту, когда дорога пустынна, прошу его рассказать о тех днях. Юра вздохнул и нехотя начал рассказывать:

— Мы с Сергеем, сотрудником «Юралекса», с Сашей и его семьей поехали в субботу, как всегда, на пляж. Было это несколько месяцев спустя после выборов. И хотя тревога была разлита в воздухе, открыто еще не стреляли. По дороге нам надо было заскочить по делам в Гамек, городок бразильских строителей, это полчаса езды от Луанды. Приехали. Бразильцы взволнованы, ожидают худшего и просят нас срочно выделить несколько самолетов, чтобы увезти своих. Насчет самолетов договорились, а выбраться из Гамека не можем: кругом стреляют. Рация отказала. Что с нашими в Луанде — не знаем. Ждать уже больше нет сил. Решаем: Сашу с семьей оставляем в Гамеке, а мы с Сергеем попытаемся прорваться на матине в Луанду. Первая попытка — неудачная, сплошной огонь, кругом полыхает. Вернулись. Еще день ждем. Вроде чуть стихло. Прорвались. Добрались до «Куки». Знаете, такой дом в центре, рядом с нашим офисом, на нем еще реклама ангольского пива — «Кука», мы раньше в этом доме жили... Там у нас ретрансляционное устройство стояло на крыше. Полезли на крышу, исправили генератор, подключили аккумуляторы. Слава Богу, связь восстановлена! Стали узнавать, кто — где... Хорошо еще, что семьи в основном вывезли раньше... А город полыхает... Всюду стрельба... Тысячи людей погибли тогда... Трупы своих быстро разобрали, а унитовцев — они же в основном из провинций — недели две лежали... Потом свезли их на окраину. Столбы черного дыма стояли над городом... Страшные дни, окаянные дни...

Юра умолк, и мы долго ехали молча, пока неожиданно яркая зелень и непривычный здесь запах речной воды не вывел нас из задумчивости. Подъезжали к Кванзе. Открылся какой-то знакомый, почти среднерусский пейзаж: зеленая трава, зеленый веселый лес, широкая быстрая река... Но присмотревшись, замечаешь верхушки пальм над пологом леса, темнокожих рыбаков в лодке под парусом, коврики буйной растительности на темной воде... А проследив взглядом за бегом реки, видишь, как она ныряет под мост, чтобы очень скоро влиться в океан.

И уже совсем вернул нас в сегодняшний день обед в ресторане на берегу Кванзы. Нам подали блюдо с розово-красными лангустами. Расправившись с ними и омыв пальцы в чашечках с теплой водой и лимоном, мы приступили к блюду, которое называлось муаба де галинья. На отдельной тарелочке подавалась безвкусная каша из маниоки (фунж), а к ней — кусочки курицы (могут быть рыба или мясо) в очень остром соусе с зеленью. Берешь рукой (!) фунж, макаешь его в соус — и... Право, это национальное блюдо стоит попробовать, чтобы оценить вкус ангольцев: сочетание пресности и жгучей остроты. Папайю, поданную на десерт, мы ели под звуки традиционной мелодии кизомбо. Что за веселье без кизомбы!

День кончался, кончалась и наша дорога, вместившая в себя, как мне тогда казалось, всю страну...

Уходящая Африка

Я ошибалась. И поняла это, попав в музей антропологии (По западным понятиям, антропология включает в себя и этнографию.). Он был открыт в 1976 году, то есть сразу после революции, и ему предоставили особняк, построенный португальцами в XVIII веке; в последнее время здание занимала алмазная компания. Дом был просторный, широкая деревянная лестница вела на второй этаж, темное дерево дверей и оконных рам подчеркивали белизну стен...

Каждый экспонат останавливал взгляд своей необычностью — с точки зрения европейца, конечно. Деревянный батуки — барабан, унгу — музыкальный инструмент, похожий на лук; деревянная подушка — подставка для головы, праздничная одежда (из рогожки) и трость царицы Ньякатолу, подаренная ею музею совсем недавно (царица умерла в возрасте 112 лет); маримба — ксилофон с сосудами из тыквы, маски для танцев, предметы магии и так далее и тому подобное. И под каждым предметом стояло название народности, которой эта вещь принадлежала. Мамуила, амбунду, чокве, гереро, шона, умба...

В одной комнате — как бы для контраста с традиционными национальными поделками — стояли игрушки, сделанные сегодняшними детьми. Вертолет, танки, машины, сооруженные из банок из-под оливкового масла, белый человек на велосипеде — черная борода, очки, в зубах сигарета... Лицо злодея. И хотя это были всего лишь игрушки, они отчетливо передавали мироощущение завтрашних взрослых жителей страны, и я подумала, что традиции культуры и быта разноплеменной Анголы могут со временем сильно измениться. И тем острее мне захотелось посмотреть на эту уходящую Африку.

Когда, уже в офисе «Юралекса», я рассказала об этом музее и моем желании увидеть жизнь глубинки, Саша, подумав, ответил, как всегда, обстоятельно:

— К племени каннибалов, есть такое в Анголе, мы, конечно, не поедем. И вообще большинство дорог — небезопасны. Попробуем встретиться с представителями разных племен и народностей здесь, в Луанде. Помните, я говорил вам об одном художнике... Мендеш Рибейру — большой знаток этнографии.

Мастерская художника находилась в обычном жилом многоэтажном доме. Пока мы шли по длинному коридору и искали нужную дверь, нам навстречу то и дело выбегали женщины с кастрюлями и тазами с бельем, малыши брызгались возле бака с водой, кто-то катался на трехколесном велосипеде...

В мастерской нас встретили две женщины и мужчина, но оказалось, это был не хозяин, а его друг (он так и представился — Друг).

— Мендеш скоро придет, — дружелюбно сказал Друг и пригласил за столик, где стояла бутылка виски и лежали сигареты.

Друзья Мендеша продолжали коротать время в приятной беседе, а я в ожидании хозяина осматривала мастерскую. Поначалу показалось, что я никогда не разберусь в этом хаосе вещей, плавающих в сигаретном дыму. Но — минута-другая, и глаз четко выделил центр хаоса — мольберт. Он стоял посреди комнаты, и на холсте, словно источавшем зной африканского дня, проступали очертания деревни...

Вспомнились крошечные деревушки, что пролетали мимо, когда мы ехали по южной дороге. Пять-десять кимб-хижин из пальмовых листьев, возле очага крутятся женщины и дети, девочки постарше стоят на обочине с желтыми кучками маракужи; за крышами кимб — развесистые листья бананов и деревца папайи. Люди были заняты своими извечными земными заботами; и тайная грусть, что нельзя притормозить, остаться там, чтобы хоть недолго пожить жизнью этих людей, понять их, — поселялась в душе. Кимбы стояли там, где большая коса вливается в материк и начинается открытый океан. Там по песку приезжему человеку невозможно ходить босиком, а волны достигают такой крутизны, что искупаться можно только в пене откатывающейся волны. Там их дом, и тебе места там нет.

Рассматривая холст, я присела у мольберта и увидела плотный ряд картин, висевших на стене. Мне показалось на мгновенье, что наша машина остановилась и я вблизи, вплотную вижу женские лица, и то, как женщины толкут маниоку в деревянных ступах, и стирают белье, и танцуют под звуки батуки... Взгляд перекинулся на другую стену, на третью — все было увешано картинами.

А возле мольберта стояла небольшая деревянная фигурка ангольского Мыслителя. Сгорбившись, поставив острые локти на острые колени, он сидел, глубоко задумавшись. Эта скульптура неизвестного автора стала символом Анголы. Настоящий Мыслитель, или Пенсадор (от португальского слова pensar — думать), стоял до недавнего времени в музее антропологии, но я его уже не увидела. Говорят, скульптуру украли и следы ее якобы обнаружили в Бельгии. Однако мастера разной степени таланта не устают резать Пенсадора, и его грустную фигуру можно видеть на многих прилавках.

О чем думал Мыслитель, глядя на картины Мендеша Рибейру? Может быть, о том, что все проходит на этой земле, и на его земле тоже, и остается только неизменное — пальмовый дом, и вечные заботы бытия, и вечная его радость...

В углу мастерской, над диваном, висели большие календари. Первый был помечен 1985 годом, последний — 1994-м. Я направилась к ним, однако по пути наткнулась на книжную полку и застряла, увидев книги на русском языке: «Государственный Эрмитаж», «Белорусская книжная графика», «Чукотское и эскимосское искусство»... Но рука сама уже тянулась к календарям.

Забившись в угол дивана, я просмотрела их все. Эти полчаса были незабываемы. Картины Мендеша Рибейру напомнили уже знакомые пейзажи Луанды, горы Лубанго, пляж на Мусулу, Лунные разломы, но рассказали и о том, что не суждено было увидеть — о водопадах Каландула и Руакана, о скалах Пунгу-Андонгу и тропическом лесе Майомбе, о соляных копях Намиба, пастухах из Куандо Кубанго и сборщиках кофе. А портреты людей из провинций Луанда, Уила, Маланже и других? Едва ли сегодня в жизни я смогла рассмотреть все детали одежды и украшений...

Мендеш появился незаметно, бесшумно, просто вырос передо мной — высокий, худощавый, в светлой рубашке с засученными рукавами. Его темную шевелюру уже серебрила седина.

— Бош-ше, какая красивая женщина! — почти пропел он вместо приветствия, сказал по-русски и улыбнулся широко, белозубо и чуть-чуть хитровато.

Больше по-русски он не говорил. Но и этой фразы было достаточно, чтобы атмосфера в мастерской стала непринужденной, веселой.

Мендеш легко, словно танцуя, прошелся по мастерской, доставая длинными тонкими пальцами какие-то бумажки, весело крутанул глобус, стоявший в углу, перекинулся несколькими словами с друзьями и сел в кресло напротив меня, улыбаясь. Друзья переглянулись и сказали Мендешу что-то ласково-насмешливое. Саша перевел: друзья удивлены, обычно Мендеш дает интервью, сидя за мольбертом, работая, но, видимо, из почтения к известному журналу, в погоне за всемирной славой... и т.д. и т.п. Все засмеялись. Одна из женщин — ее звали Роза — поставила перед нами на журнальный столик стаканы виски со льдом и молча присела рядом.

— Я только что приехал из Кабинды, города, что на севере Анголы, на побережье, — сказал Мендеш. — Привез восемь пленок, чтобы подкрепить то, что сложилось у меня в голове... А лицо собо, 95-летнего вождя религиозной общины! Это будет сгусток Кабинды.

Очередь была за мной.

— Пейзажи... Этнографические типажи — почему именно эти темы вас занимают?

Мендеш стал серьезен.

— Я родился в городе Сумбе, жил в Луанде, много ездил по стране, когда это было возможно, и замечал, как исчезают многие неповторимые пейзажи, как цивилизация стирает этнографические особенности даже в глубинке. А мне хотелось все это сохранить. Вот я и начал писать акварели — реестр (простите это сухое слово, в юности я работал бухгалтером) замечательных мест Анголы, а маслом — портреты уходящей Африки... Так я называю свою портретную серию.

— А как вы пишете портреты? Ведь надо найти точный типаж, да и одежда — столько деталей, и каждая со смыслом...

— Сейчас на улицах Луанды можно встретить людей из многих провинций — война все перемешала... Иду по улицам, смотрю, вот человек из провинции Намиб, а вот из Бенгелы, а вот из Уамбо… Лицо пишу с натуры, а одежду «сочиняю» по разным книгам, историческим источникам.

— Расскажите, как вы стали художником...

— О, это долгая история... — Мендеш грустно улыбнулся и протянул мне одну из бумажек, которые перед нашим разговором собирал по всему кабинету.

Это был каталог его выставки, состоявшейся в октябре 1988 года в Минске. Списку работ предшествовала краткая биографическая справка.

... Мендеш родился в 1941 году, учился в Луанде, рисовать любил с детства, но записался на заочный курс рисунка и живописи при культурно-экономическом центре (КЭЦ — Португалия), когда уже был взрослым и сам зарабатывал на жизнь. Занимался по переписке, разработанной Барселонским институтом Паррамон (Испания). Только в 1981 году получил он диплом об окончании этого курса; подпольная деятельность в МПЛА, революция, война — Мендеш Рибейру не раз был вынужден прерывать свое образование.

— Честно говоря, — вспоминает Мендеш, — я боялся встречи с советскими художниками. Но оценка была высокая, я даже не ожидал. После этого почувствовал себя как художник более уверенно, свободно — и поехал в Германию. Во время поездки в Союз я долгие часы проводил в художественной галерее Минска, в музеях Москвы. И понял, что для меня художник мировой величины — это Репин... Мне так хотелось побывать тогда в Эрмитаже, в Русском музее, я готов был ехать в Ленинград за свои деньги, но почему-то не пустили... Но я поеду, — заверил Мендеш. — В спортлото играю, деньги будут... Вы покажете мне Питер?

Любопытно: русские классики реализма — и Мендеш Рибейру. А его творчество — находит ли оно отклик в душе его учеников? И есть ли они? Улыбка сошла с лица художника, видно, я ненароком коснулась чего-то болезненного. Он рассказал, что, конечно, к нему приходит много молодых художников и тан фактически читает им лекции в мастерской, у мольберта. Но в художественном училище, созданном недавно, не преподает: когда приглашали, болел, потом был очень занят. Да и в Союзе художников нет тесного общения. Когда создавали Союз, планы были большие, но нет денег — и все угасло...

— Так что мое одиночество вынужденное, не добровольное, — сказал Мендеш. — Но грустить некогда, работы много...

— А вы не боитесь, что любимые ваши типажи и пейзажи исчезнут раньше, чем вы отметите 25-летие работы художника-документалиста? — спросила я. — Если ваш первый календарь вышел в 1985 году, то юбилей придется на год 2010-й...

Мендеш засмеялся весело и непринужденно .

— И на 50 лет работы хватит, были б силы. Вот при всех беру с вас обещание, что в 2035 году вы снова меня проинтервьюируете!

Мне оставалось только улыбнуться.

Мендеш вскочил с кресла — видимо, сидеть так долго на одном месте было для него непривычно — и снял со стены гитару. К нашему столику подошел Друг, подсела и вторая гостья. Мендеш провел по струнам длинными пальцами, взглянул на Друга и прошептал:

— Мушима...

И они запели в два голоса. То была народная песня, плач женщины, у которой погиб сын. Люди обвинили мать в колдовстве, а она говорит: людская молва — это еще не все, пусть меня отведут к Мушиме, я отдам ей свое сердце, пусть она рассудит...

Мендеш опустился в кресло, и полились португальские мелодии «фадо», испанские, итальянские...

— О бош-ше, как я люблю тебя, — пропел Мендеш снова по-русски и продолжил на итальянском: — Я везде писал твое имя — на развалинах, на мостовой, в своей душе, только на Луне не писал, руки не достают, — Мендеш отбросил гитару, воздел к потолку свои длинные худые руки и захохотал.

И все засмеялисьтоже.

Мы попрощались с Мендешем Рибейру, коснувшись щеками друг друга, как принято в Анголе.

Возвращались поздно. Саша вез меня по ночной Луанде, почти темной (во многих домах был отключен свет), но, как всегда ночью, — прекрасной. Горела цепочка фонарей на набережной, освещая пальмы и темную воду бухты, горел под пальмами и знакомый костерок. Какой-то бездомный, оперев о колени худые руки, сидел возле него в позе Мыслителя...

Лидия Пешкова, наш спец.корр. Фото автора