Журнал «Вокруг Света» №10 за 1994 год

Джек Лондон. Бюро убийств. Часть I

Роман

Глава I

Это был красивый мужчина с выразительными верными глазами, открытым лицом, чистой гладкой кожей превосходного мягкого оттенка, а вьющиеся темные волосы так и хотелось погладить.

Он был худощав, мускулист и широкоплеч, и во всей его фигуре было столько самоуверенности и важности, что подействовало даже на слугу, сопровождавшего его в доме.

Как только за спиной слуги захлопнулась дверь, гость с трудом сдержал неясное тревожное чувство. Сама по себе обстановка ничем не настораживала. Это была спокойная, достойная комната, уставленная полками с книгами, на стенах — гравюры и карта, между окон — широкий, как аэродром, письменный стол с телефоном, а рядом на приставном столике — пишущая машинка.

Внимание посетителя привлекли книги, и он прошелся вдоль полок, глазом знатока пробежав одновременно по корешкам всех рядов. Он приметил реалистические драмы Ибсена, Шоу, роскошные издания Уайльда, Смоллетта, Филдинга, Стерна, а также «Сказки тысячи и одной ночи», «Эволюция собственности» Лафарга, «Маркс для студентов», «Очерки фабианцев», «Экономическое превосходство» Брукса, «Бисмарк и государство социализма» Доусона, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса, «Соединенные Штаты на Востоке» Конанта и «Организованный труд» Джона Митчела. Отдельно стояли изданные на русском языке произведения Толстого, Горького, Тургенева, Леонида Андреева, Гончарова и Достоевского.

Гость так увлекся книгами, что наткнулся на письменный стол с десятком недавно вышедших романов. Тоненький томик с вызывающе яркой девицей на обложке привлек его внимание. Он прочел заглавие: «Четыре недели: шумная книга». Едва он открыл ее, как раздался не сильный, но резкий взрыв, изнутри вырвалось пламя и клубы дыма. Гость отпрянул, упал, зацепившись за стул, на спину, неуклюже вскинув ноги, книга отлетела в сторону. Оливкового цвета лицо его стало мертвенно-зеленым, а глаза наполнились ужасом.

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел неизвестный гений. Холодная улыбка появилась на его лице, когда он увидел перепуганного беднягу. Нагнувшись, он поднял книгу, раскрыл и молча показал механизм, взорвавший бумажную крышку игрушки.

— Нет ничего удивительного, что такие, как вы, обращаются ко мне, — сказал он с усмешкой. — Вы, террористы, для меня загадка. Понять не могу, почему вас сильнее всего тянет как раз к тому, чего вы больше всего боитесь? Это же порох. — Теперь он говорил тоном, каким успокаивают ребенка. — Даже если этот игрушечный стреляющий пакет разрядится у вас во рту, самое большее, он вызовет временные неудобства при разговоре да за едой. Ну, так кого вы хотите убить?

Внешне хозяин был человеком совершенно иного типа, чем гость: он был настолько светловолос, что его можно было бы назвать обесцвеченным блондином. Глаза с тонкими и нежными, как у альбиноса, ресницами были блекло-голубыми. Лысеющая голова едва покрыта порослью нежных, шелковистых волос, выбеленных временем до белизны снега, а очень высокий большой лоб свидетельствовал о недюжинном уме.

Английская речь его была до приторности правильна; полнейшее отсутствие какого-либо акцента само по себе почти означало акцент.

Несмотря на грубо-простоватую шутку с книгой, он, пожалуй, не обладал чувством юмора. Держался со строгим и суровым достоинством, словно владел вершинами философского спокойствия, мало совместимого с поддельными книгами и игрушечными стреляющими пакетами.

Личность его была как бы неуловима — отсутствие пигмента и почти лишенное морщин лицо мешали определить возраст. Ему могло быть и тридцать, и пятьдесят или шестьдесят. Чувствовалось, что он старше, чем выглядит.

— Вы Иван Драгомилов? — спросил посетитель.

— Да, меня знают под этим именем. Оно не хуже любого другого, как например, Вилл Хаусман, которым называетесь вы. Ведь вы такое имя взяли себе? Я вас знаю. Вы — секретарь группы Кэролайн Уорфилд. Насколько я помню; вас представлял Лэниган.

Он помолчал, покрыл черной профессорской шапочкой редковолосую голову и сел.

— Надеюсь, жалоб нет, — добавил он холодно.

— О, нет, совсем нет, — торопливо заверил его Хаусман. — Вторым делом мы полностью удовлетворены. Но теперь нам нужен Мак-Даффи, шеф полиции...

— Да, я его знаю, — прервал собеседник.

— Он изверг, — торопливо заговорил Хаусман, закипая от негодования. — Он без конца издевается над нашим делом, обезглавливая группы и лишая отборных бойцов. Несмотря на предупреждения, он выслал Тони, Сисерола и Глука. Несколько разгромил наши собрания. Его офицеры зверски избивают и истязают наших. Это ему мы обязаны, что четверо наших несчастных братьев и сестер томятся в тюремных застенках.

Пока он перечислял обиды, Драгомилов серьезно кивал.

— Вам известно наше правило: не оформлять приказа, пока мы не убеждены, что это социально оправдано, — заметил он спокойно.

— Разумеется, — недовольно прервал его Хаусман.

— Но в данном случае, — спокойно продолжал Драгомилов, — почти нет сомнений, что ваши мотивы справедливы. Смерть Мак-Даффи представляется мне социально целесообразной и правильной. Мне известен и он, и его деяния. Думаю, расследование подтвердит это. А теперь о деньгах.

— А если вы не признаете смерть Мак-Даффи социально оправданной?

— Деньги будут вам возвращены за вычетом десяти процентов на покрытие расходов расследования. Таковы наши правила.

Хаусман вынул пухлый бумажник, но заколебался.

— Обязательно платить все?

— Вам, конечно, известны наши сроки? — в голосе Драгомилова прозвучал упрек.

— Но я полагал... вы сами знаете, мы, анархисты, — бедные люди.

— Именно поэтому я назначаю столь низкую цену. Десять тысяч долларов — не так уж много за убийство шефа полиции крупного города. Поверьте, это едва покроет расходы. С частных лиц мы берем значительно дороже, просто потому, что они частные лица. Будь вы миллионеры, а не бедная группа борцов, я бы запросил с вас за Мак-Даффи самое малое пятьдесят тысяч.

— Бог мой! Сколько же вы запросите за короля?

— По-разному. Король, ну, скажем, Англии, будет стоить полмиллиона. Небольшой второ- или третьеразрядный король обойдется в семьдесят пять — сто тысяч.

— Понятия не имел, что они стоят так дорого, — проворчал Хаусман.

— Поэтому так мало и убито. Не следует к тому же забывать о больших затратах на такую великолепную организацию, как наша. И учтите, все операции мы проводим, совершенно не подвергая опасности наших клиентов. Если вы считаете, что десять тысяч за жизнь шефа Мак-Даффи — слишком дорогая цена, позвольте спросить, разве свою жизнь вы оцениваете дешевле? Кроме того, уж очень вы, анархисты, неумело работаете. Где бы вы ни приложили руку, везде испортите дело или вообще его провалите. Далее, вам всегда требуются динамит или адская машина, крайне опасные, кстати.

— Нужно, чтобы казнь вызвала сенсацию и была эффектным зрелищем, — пояснил Хаусман.

Глава Бюро убийств кивнул:

— Да, я понимаю. Но это необычайно глупый и грубый способ убийства и чрезвычайно опасный для наших агентов. Ну, если ваша группа позволит нам воспользоваться, скажем, ядом, я сброшу десять процентов, а если духовой винтовкой, то все двадцать пять.

— Исключено! — воскликнул анархист. — Так мы не достигнем цели. Наше убийство должно быть кровавым.

— В таком случае я не могу снизить цену. Вы же американец, не так ли, мистер Хаусман?

— Да, я родился в Америке — в Сан-Хосе, штат Мичиган.

— Так почему же вам самому не убить Мак-Даффи? И не сэкономить деньги группы?

Анархист побледнел:

— Нет, нет. Ваше обслуживание слишком хорошо, мистер Драгомилов. Кроме того, я... э... Теоретически я признаю, что убийство справедливо, но не в состоянии заставить себя его совершить. Я... я просто не могу, вот и все. И с этим ничего не поделаешь.

— Тем не менее вы входите в боевую группу.

— Да, это так. Философствующие непротивленцы, толстовцы меня не привлекают. Я не верю в теорию «подставь левую щеку, если ударили по правой». Если меня ударили, я должен нанести ответный удар.

— Даже через доверенное лицо, — сухо прервал Драгомилов.

Хаусман опустил голову:

— Да, через доверенное лицо. Если плоть слаба, то нет другого выхода. Вот вам деньги.

Пока Драгомилов пересчитывал их, Хаусман решил приложить последнее усилие сделать сделку более выгодной.

— Не могли бы вы... э... не могли бы вы включить дополнительно еще одного мерзавца — инспектора Моргана?

Драгомилов покачал головой:

— Нет, этого нельзя. Вы получили самую значительную скидку, какую мы можем допустить.

— Бомбой, понимаете, — настаивал собеседник, — вы же можете убрать обоих сразу одной и той же бомбой...

— Этого-то мы как раз и постараемся не делать. Если мы найдем, что смерть Мак-Даффи социально не оправдана...

— А если вам не удастся его убить?

— Если в течение года мы потерпим неудачу, деньги возвращаются с доплатой пяти процентов неустойки.

Показывая, что беседа окончена, Драгомилов нажал кнопку звонка и встал. Его примеру последовал Хаусман. Пока не пришел слуга, он задал еще один вопрос:

— А если, предположим, вы умрете — несчастный случай, болезнь или что другое? Ведь у меня нет расписки. Деньги пропадут.

— Все предусмотрено. За дело немедленно возьмется начальник чикагского филиала и будет его вести, пока не прибудет шеф сан-францисского. В случае неудачи деньги будут возвращены. Я лично прослежу за этим, хотя по закону их, конечно, не вернуть. Наша продолжительная успешная деятельность — свидетельство честных взаимоотношений с клиентами. Поверьте, в нашем положении отсутствие щепетильности было бы роковым. А теперь о Мак-Даффи. Хорошо ли вы обдумали решение его убрать? Запомните, для нас отданный приказ — все равно что выполненный. У нас особые правила. Если приказ отдан, его уже нельзя взять назад. Это вас устраивает?

— Полностью. — Хаусман остановился у двери. — Когда мы сможем услышать новости о... деятельности?

Драгомилов на минуту задумался.

— В конце недели. Расследование в данном случае чистая формальность. Операция несложная. Мои люди на месте. До свидания.

Глава II

Неделю спустя, после полудня, у подъезда конторы «С.Константин и К°» остановилась машина. В три часа из своей конторы появился сам Сергиус Константин, до машины его сопровождал управляющий, которому он давал последние указания. Если бы Хаусман или Лэниган видели садившегося в машину, то они узнали бы в Сергиусе Константине Ивана Драгомилова.

Он только один раз остановился купить газеты у мальчишки, отчаянно кричавшего: «Экстренный выпуск!» И не тронулся в путь, пока не прочел заголовки и короткую заметку о новом грубом беззаконии анархистов в пригороде и смерти шефа полиции Мак-Даффи. Когда, положив газету возле себя, он тронулся с места, лицо его было спокойно и преисполнено достоинства. Созданная им организация работала со своей обычной четкостью. Расследование проведено, приказ отдан, и Мак-Даффи мертв.

Улыбка скользнула по его губам при мысли о ликовании группы Кэролайн Уорфилд — тех самых террористов, которым не хватило мужества самим уничтожить Мак-Даффи.

Лифт поднял Константина на последний этаж большого дома, он нажал кнопку. Молодая женщина, открывшая дверь, бросилась ему на шею и, расцеловав, засыпала восторженными русскими уменьшительными именами, а он в ответ называл ее Грунеи.

Груня была крепкой русской блондинкой, не лишенной тех здоровых цветов, которых недоставало ее гостю.

— Вам бы следовало предупредить меня по телефону, — с упреком говорила она, и ее английская речь была совершенно без акцента, совсем как у гостя. — Меня могло не быть дома. Вы появляетесь так редко, что я не знаю, когда и ожидать вас.

Он удобно уселся среди подушек на просторной кушетке у окна, положив рядом вечернюю газету.

— Ну, Груня, родная, ты не должна отчитывать меня, — сказал он, глядя на нее с нежной улыбкой. — Я же не принадлежу к числу несчастных питомцев вашего детсада, а потому не позволю тебе приказывать. Я приехал в надежде застать тебя, да к тому же, хотелось опробовать новую машину. Не хочешь немного со мной прокатиться?

Она покачала головой:

— Не сегодня. В четыре я ожидаю гостя.

— Учтем, — он посмотрел на часы. — Кроме того, я хотел бы знать, вернешься ли ты домой к концу недели. Без нас обоих Эдж-Мур чувствует себя одиноко.

— Меня не было три дня, — поджала она губы. — А вы, как сказала Гроссет, не были там целый месяц.

— Я был очень занят. Но теперь собираюсь отдохнуть целую неделю. Примусь за чтение. Между прочим, с чего это Гроссет понадобилось сообщать, что меня не было месяц?

— Занят, этот мучитель занят, очень похоже на вас. — Она рассмеялась и погладила его руку.

— Ты приедешь?

— Сегодня понедельник, — размышляла она. — Да, если... — посмотрела она лукаво, — ...если мне можно привезти на уик-энд одного моего друга. Уверена, он вам понравится.

— О! Это он, не так ли? Один, полагаю, из ваших длинноволосых социалистов?

— Нет, из коротковолосых. А вообще-то вам следовало быть осведомленнее и не повторять одну и ту же шутку. Ни разу в жизни не видела длинноволосых социалистов. А вы видели?

— Нет, но я видел, как они пьют пиво, — заявил он.

— А вот за это вас накажут, — она схватила подушку и угрожающе пошла на него. — Сейчас я дурь-то из вас выбью, как говорят мои ребятишки. Вот вам! Вот! Вот!

— Груня! Я протестую! — вскрикивал он между ударами. — так не годится. Нельзя так неуважительно обращаться с братом твоей матери. Я же уже старый...

— Ох! — развеселившаяся Груня, отбросив подушку, взяла его руку и посмотрела на пальцы. — Подумать только, ведь эти пальцы разрывали пополам колоду карт и гнули серебряные монеты.

— Теперь это все ушло. Они... совсем ослабли.

Она положила руку на его бицепсы.

— А ну-ка, напрягите их, — приказала она.

— Я... я не могу, — промямлил он. — Эх! У-у! Вот самое большее, на что я способен.

— Напрягите крепче! — крикнула она, топнув ногой.

Константин, сдавшись, подчинился, и по мере того, как бицепсы надувались под ее рукой, румянец восхищения заливал ее лицо.

— Как сталь, — прошептала она. — Но только живая сталь. Я бы погибла, если бы вы обрушили эту силищу на меня.

— Тебе следует об этом помнить, — ответил он, — и ценить, что в пору, когда ты была крохой, я никогда тебя не шлепал.

— Ах, дядя, а разве вы поступали так не потому, что ваши нравственные убеждения не допускают шлепков?

— Верно, а если кто-нибудь и колебал эти убеждения, так это ты, особенно в возрасте от трех до шести лет. Груня, дорогая, мне не хочется оскорблять твои чувства, но любовь к правде вынуждает сказать, что в ту пору ты была варваром, дикаркой, зверушкой из джунглей, настоящим волчонком, не признавала никакой морали и не умела себя вести...

Угрожающе поднятая подушка заставила его замолчать и торопливо прикрыть руками голову.

— Осторожно! — вскрикнул он. — Судя по твоим действиям, теперь я замечаю одно-единственное различие — ты превратилась в зрелую волчицу. Тебе двадцать два, да? И, ощутив свою силу, ты начинаешь пробовать ее на мне.

Вновь обрушилась на него подушка. Остановилась Груня в самый разгар битвы, смеха и отфыркиваний, когда вошла девушка с самоваром и нужно было накрывать на стол.

— Одна из питомиц твоего детсада? — спросил он, когда служанка вышла.

Груня кивнула.

— Она выглядит вполне прилично, — заметил он. — Лицо у нее действительно чистенькое.

— Я запрещаю вам дразнить меня моей работой в колонии, — ответила она, передавая ему чай. — Я сама разработала план воспитания, вот и все. Вы забыли, чем сами занимались в двадцать лет. Вы занимались чтением и учением, а для улучшения социальных условий абсолютно не сделали ничего. Вы и пальцем не пошевелили.

— Да, я не пошевельнул и пальцем, — повторил он печально и, взглянув на заголовок газеты о смерти Мак-Даффи, с трудом подавил усмешку.

— Это в русском духе, — воскликнула Груня. — Изучения, детальные обследования, самоанализ, все, что угодно, кроме дел и действий. А я... — ее молодой голос зазвучал гордо. — Я принадлежу к новому поколению, первому американскому поколению...

— Ты родилась в России, — вставил он сухо.

— Но воспитана в Америке. Я же была совсем крохой. Не знаю другой страны, кроме этой страны действий. А вы, дядя Сергей, если бы только оставили свое дело, ой, какой бы силой могли вы стать!

— А все то, что ты делаешь? — ответил он. — Не забывай, именно благодаря моему делу ты можешь заниматься своим. Видишь, я творю добро через... — Он замялся, вспомнив слабохарактерного террориста Хаусмана. — Я творю добро через доверенного. Вот так. Ты мои доверенный.

— Я это знаю, и мне неудобно об этом говорить! — воскликнула она в порыве великодушия. — Вы балуете меня. Я совершенно ничего не знаю о своем отце, поэтому с моей стороны не будет предательством признаться, как я рада, что именно вы заменили мне отца. Мой отец... да, да же отец... не мог бы быть так... так необычайно добр.

И вместо подушек на белого бесцветного господина со стальными мускулами, развалившегося на кушетке, на этот раз щедро посыпались поцелуи.

— Что происходит с твоим анархизмом? — спросил он, главным образом, чтобы скрыть некоторую растерянность и радость. — Одно время, несколько лет назад, казалось, из тебя вырастет настоящий красный, извергающий смерть и разрушение на всех защитников существующего порядка.

— Я... меня в самом деле привлекал такой путь, — неохотно согласилась она.

— Привлекал! — воскликнул он. — Ты чуть все жилы из меня не вытянула, пытаясь убедить отказаться от бизнеса и посвятить себя делу человечества. Потом ты увлеклась работой в трущобах, ставя заплаты на прорехи презираемой тобой системы...

Протестуя, она подняла руку.

— Дядя, дорогой, я еще расту. Социальное развитие медленно и мучительно. О, в философии я все еще анархист. Но каждый умный человек — обязательно социалист. Я все больше убеждаюсь в том, что идеальная свобода анархического государства может быть достигнута только...

— Как его зовут? — внезапно спросил Константин.

— Кого?.. — Волна румянца залила девичьи щеки.

Константин спокойно отхлебнул чаю и ждал.

— Я вам скажу, — сказала она, оправившись от смущения, — в субботу вечером в Эдж-Муре. Он... он из коротковолосых.

— Гость, которого ты привезешь?

Она кивнула:

— До этого я вам ничего сказать не могу.

— Он уже говорил?

— Да... и нет. Не в его правилах начинать что-либо, не будучи совершенно уверенным. Подождите до встречи с ним. Он вам понравится, дядя Сергей, я уверена. И вы с уважением отнесетесь к его образу мыслей. Это... его я жду в четыре часа. Оставайтесь, и вы познакомитесь с ним. Ну, пожалуйста.

Но дядя Сергиус Константин, он же Иван Драгомилов, взглянул на часы и быстро встал.

— Нет, Груня, привози его в субботу в Эдж-Мур, и я постараюсь, чтобы он мне понравился. Если это так серьезно, как тебе кажется, попроси его задержаться на неделю.

— Он так занят, — последовал ответ. — Все, что я могла, это уговорить его на уик-энд.

— Дело?

— Что-то в этом роде. Но, конечно, не бизнес. Знаете, он богат. Заботы по улучшению социальных условий — вот как, пожалуй, лучше назвать то, чем он занимается. Но вас восхитят его взгляды, дядя, и вы тоже проникнетесь к ним уважением.

— Я не сомневаюсь, дорогая... все будет, как ты хочешь, — сказал Константин, когда они, прощаясь, обнялись у порога.

Глава III

Винтера Холла принимала уже другая — сдержанная молодая женщина. Дядя ее ушел несколько минут назад. Груня была подчеркнуто серьезна, пока подавала чай и болтала с новым гостем, если можно назвать болтовней разговор, касающийся всего — от последней книги Горького и самых свежих известий о революции в России до Дома Хала (Дом Халла — благотворительное учреждение.) и забастовки белошвеек.

Отзываясь о новых ее планах улучшения условий жизни, Винтер Холл покачал головой.

— Возьмите, например, Дом Халла, — сказал он. — Он был только средством маскировки ужасающих чикагских трущоб. И до сих пор он, собственно, остается всего лишь средством маскировки. Трущобы разрастаются, проникают в соседние районы. В наши дни порок, нищета и разложение разрослись в Чикаго до невиданных размеров с тех пор, когда основали Дом Халла. Затем Дом Халла провалился, как и все прочие благотворительные проекты. Протекающий корабль не спасти ковшом, вычерпывающим воды меньше, чем ее поступает.

— Знаю, знаю, — недовольно проворчала Груня.

Он пожал плечами и отхлебнул чаю.

— Вы все более и более убеждаете меня в том, — призналась Груня, — что свободы, не ограниченной созданными человеком законами, нельзя добиться, минуя фазу социального устройства, основанного на чрезвычайных законах... Мне бы не хотелось жить в таком государстве.

Это меня бы раздражало.

— Вы предпочитаете мишурную и жестокую красоту современного коммерческого индивидуализма? — спросил он спокойно.

— Пожалуй, да. Но социалистическое государство неизбежно. Это я знаю, потому что ясно вижу провалы проектов улучшения для улучшения, — внезапно закончила она, сверкнув своей ослепительной улыбкой, и добавила: — Но оставим теории. Начинается жара. Почему бы вам не поехать за город, подышать свежим воздухом?

— Я слишком занят.

— Вы не хотите поехать на неделю, познакомиться с моим дядей? — внезапно спросила она. — Всего несколько минут назад он был здесь. Он хочет собрать на неделю небольшую компанию... просто нас троих.

Он опять покачал головой:

— Я хочу и, конечно, поеду, но никак не на целую неделю. У меня очень важное дело. Только сегодня я нашел то, что искал много месяцев.

Она разглядывала его лицо, как только может разглядывать любящая женщина. Лицо Винтера Холла ей было знакомо до мельчайших черточек: от опрокинутой арки сросшихся бровей, четко очерченных уголков губ, решительного подбородка до мочки уха. Холл, как мужчина, хотя и влюбленный, не знал в таких подробностях ее лица. Он любил ее, но если бы его вдруг попросили описать ее по памяти, он смог бы это сделать только в общих чертах: живая, гибкая, нежный цвет лица, глаза всегда улыбаются и сияют, румянец на щеках, милый, очаровательный рот и голос невыразимо прекрасный. Она оставляет впечатление чистоты и здоровья, благородной серьезности и живого, блестящего ума.

Винтера Холла нельзя было отнести к числу рядовых представителей его времени. Хотя он и имел беззаботное обеспеченное детство и приличное состояние, унаследованное от отца и возросшее еще со смертью двух незамужних тетушек, он давно посвятил себя служению человечеству. В колледже он специализировался по экономике и социологии, а после колледжа поддерживал Рииса как деньгами, так и личным участием в нью-йоркском походе. Много времени и труда потратил он на общественные работы, но и это не принесло ему удовлетворения. Он всегда искал движущие пружины явлений, доискивался настоящих причин.

После ряда, как ему казалось, безнадежно потерянных лет в университете, бывшем в те годы настоящим очагом радикализма, он решил начать свои изыскания с самого низу. Год занимался поденными работами, разъезжал по стране и еще год колесил вместе с ворами и бродягами. Два года работал в Чикаго в одном благотворительном учреждении и получал жалованье пятьдесят долларов в месяц. Из всех этих занятий он вышел социалистом, «социалистом-миллионером», как окрестила его пресса.

— Вам совсем незачем сидеть взаперти в этом скверном, душном городе... — сказала Груня.

Но она не окончила фразы, заметив, что Холл не слушает ее. Его взгляд случайно упал на вечернюю газету, лежавшую на подоконнике. И, забыв о ее присутствии, он взял газету и начал читать.

Груня надула хорошенькие губки.

— Как это мило с вашей стороны... — не выдержала наконец она. — Читаете газету, когда я с вами разговариваю.

Он повернул страницу, чтобы она могла увидеть заголовок об убийстве Мак-Даффи. Она взглянула на него в недоумении.

— Извините меня, Груня, но когда я вижу такое, я обо всем забываю. — Он постучал указательным пальцем по заголовку. — Вот из-за этого-то я и занят и остаюсь в Нью-Йорке.

— Не понимаю, — начала она нерешительно. — Из-за того, что где-то в другом городе анархисты бросили бомбу в начальника полиции?.. Я... я... не понимаю.

— Я объясню вам. Еще два года назад у меня возникли подозрения, потом перешедшие в уверенность, и вот уже несколько месяцев я занят тем, что неотступно выслеживаю самую страшную организацию убийц из когда-либо процветавших в Соединенных Штатах или где-либо еще. Собственно, я почти уверен, что организация эта — международная.

Помните, Джон Моссман покончил с собой, прыгнув с седьмого этажа Фиделити-билдинг? Он был моим другом, а до этого другом моего отца. У него не было причин убивать себя. В личной жизни он был необычайно счастлив. Здоровье у него было на удивление крепкое. И на душе — ни малейшей тяжести. Тем не менее безмозглая полиция назвала это самоубийством. Говорили, будто у него было воспаление тройничного нерва, невралгия лица — неизлечимая, мучительная, нестерпимая. От такой болезни якобы кончают с собой. Так вот, не было у него ее. Мы обедали вместе в день его смерти. Я-то знаю, что не было никакой невралгии, но еще специально проверил — поговорил с его врачом. Это был чистейший вздор. Не прыгал он с седьмого этажа Фиделити-билдинг. Но тогда кто-то убил его? И почему? Кто-то выбросил его с седьмого этажа. Кто? Почему?

Вероятно, я бы это дело оставил и забыл, если бы буквально три дня спустя не был убит из пневматической винтовки губернатор Нортхэмптон. Помните? Прямо на улице, из окна, а ведь окон выходит на улицу тысячи. Преступление так и не было раскрыто. Мне пришло в голову, что между этими двумя убийствами, быть может, существует связь, и с тех пор стал с особым вниманием присматриваться ко всем случаям убийств по стране.

И это убедило меня, что здесь работает какая-то сильная организация. В том, что это не просто дело Черной руки, я уверен. Убийства не ограничены ни определенной национальностью, ни определенными слоями общества. Первая мысль была об анархистах. Извините меня, Груня, — рука его потянулась к ее руке и ласково сжала ее. — О вас ходит много слухов и о том, что вы тесно связаны с боевыми группами. Мне известно, что вы расходуете много денег, и у меня возникло подозрение. И, во всяком случае, через вас я мог ближе познакомиться с анархистами. Меня привело к вам подозрение, а удерживает подле любовь. Я нашел в вас самого нежного анархиста, и к тому же не слишком-то убежденного. Вот вы уже занялись общественными работами...

— И вам теперь только остается подорвать мою веру и в них, — засмеялась она, поднеся его руку к лицу и прижав ее к щеке. — Но рассказывайте дальше. Это так интересно.

— Анархистов я действительно узнал близко, и чем больше изучаю их, тем больше убеждаюсь в их неспособности к действию. Они так непрактичны. Мечтания, теории, негодования по поводу полицейских преследований — вот и все. Никогда они ничего не добьются. И прежде они никогда ничего не могли сделать, кроме неприятностей для себя самих, — я говорю, конечно, о террористических группах. Что же касается толстовцев и кропоткинцев, то они не более чем мягкотелые философы-теоретики. Они не обидят и мухи, да их братья-террористы тоже.

Понимаете, убийства были всякие. Если бы только политические или только светские, их можно было бы приписать какому-то накрепко засекреченному сообществу. Но здесь и светские, и связанные с коммерцией. Ну, а раз так, я заключил, что есть какой-то способ для людей получить доступ к этой организации. Но какой? Предположим, сказал я себе, есть человек, которого мне нужно убить. Ну, а что дальше? У меня нет адреса фирмы, могущей выполнить мое задание. Есть и другая загвоздка — ведь на самом-то деле я не хотел никого убивать.

Все это до меня дошло потом, когда Кобурн в Федеральном клубе рассказал о случае, произошедшем с ним как раз тем днем. Для него это было просто любопытное происшествие, а для меня — луч света. Когда он переходил 5-ю Авеню в центре, рядом остановился мотоцикл, и парень в рабочем комбинезоне сошел на мостовую и заговорил с ним. В общем он сказал, что если кого-нибудь он хочет убрать, это можно сделать безопасно и безотлагательно. Тут Кобурн пригрозил размозжить парню голову, тот проворно вскочил на свой мотоцикл — и был таков.

А дело вот в чем. Кобурн попал в отчаянно трудное положение. Перед этим его партнер Мэттисон обжулил его на сумму потрясающую. Вдобавок Мэттисон бежал в Европу с женой Кобурна. Понимаете? Во-первых, Кобурн действительно мог, по предположению, желать отомстить Мэттисону. И, во-вторых, благодаря газетам дело было предано гласности.

— Понимаю! — воскликнула Груня, оживившись. — Поскольку вы не могли предать гласности ваше предположительное желание убить человека, организация, естественно, не могла начать с вами переговоры.

— Правильно. Но мне от этого не легче. Мне стало известно, каким путем люди получают доступ к этой организации и ее услугам. С этого времени я занялся изучением таинственных, из ряда вон выходящих убийств и обнаружил, что всем случаям светских убийств практически всегда предшествовали сенсационные публичные скандалы. Убийства, связанные с коммерцией... Вы этого, может быть, и не помните, но в свое время скандальные процессы Этуотера-Джонса и Лэнгторна-Хейуордса были с сенсационным треском поданы газетами.

Итак, организация убийц должна иметь доступ к лицам с высоким положением в политической, деловой и общественной жизни. Также очевидно, что ее предложения не всегда отвергаются, как в случае с Кобурном. Я стал присматриваться, желая узнать, кто из людей, Встречаемых в клубах или на заседаниях директоров, пользуется услугами этой фирмы убийц. В том, что я знаком с этими людьми, у меня не было сомнений, но кто они? Представляете себе, если б я стал спрашивать у знакомых адрес фирмы, к которой они обращаются, чтобы убрать своих врагов?

Но потом судьба улыбнулась мне. Помните шум несколько лет назад по случаю свадьбы Глэдис Ван-Мартин и барона Портоса де Муань? Это был один из заведомо несчастных международных браков: барон оказался зверем. Он обобрал жену и развелся. Подробности его поведения выявились совсем недавно, а они ужасны, невероятны. Он даже бил ее, причем с такой жестокостью, что одно время врачи опасались за ее жизнь, а потом еще долго — за ее рассудок. И по французским законам он получил право на детей — двух мальчиков.

С братом ее Перси Ван-Мартином я учился в одном колледже. Я немедленно воспользовался этим, чтобы ближе сойтись с ним. За последние несколько недель мы виделись довольно часто. И вот позавчера случилось то, чего я ожидал, и он мне об этом рассказал. Организация обратилась к нему. В отличие от Кобурна он не прогнал их человека, а выслушал его. Если Ван-Мартин решится на это дело, он должен опубликовать в разделе светской хроники газеты «Геральд» одно слово: «Месопотамия». Я немедленно убедил его поручить все мне. Как было условлено, я поместил в газете слово «Месопотамия» и, выступив как доверенное лицо Ван-Мартина, встретился с человеком из организации. Это, правда, только подчиненное лицо. Они очень подозрительны и осторожны. Но сегодня вечером я встречаюсь с главным. Все уже устроено. И тогда...

— Ну? — воскликнула нетерпеливо Груня. — Что же тогда?

— Не знаю. У меня нет плана.

— А опасность?

Холл улыбнулся спокойно:

— Я не думаю, чтобы мне что-нибудь угрожало. Просто я иду для заключения с фирмой контракта на умерщвление зятя Перси Ван-Мартина. А фирма не практикует убийства своих клиентов.

— Будьте осторожны, прошу вас, — убеждала Груня, прощаясь у двери полчаса спустя. — Так вы приедете в субботу?

— Конечно.

— Я сама встречу вас на станции.

— И вслед за этим я встречусь с вашим грозным дядей, — сказал он с шутливой дрожью. — Надеюсь, он не людоед?

— Вы полюбите его, — заявила она гордо. — Он благороднее и лучше десяти отцов. Он никогда ни в чем мне не отказывает. Даже...

— Во мне, — перебил Холл.

Груня пыталась ответить столь же смело, но покраснела, потупила взор, и в следующую минуту он обнял ее.

Продолжение следует

Перевод В.Быков Рисунки Н. Кривова