Гибель «Кречета»

Инженер второй эскадрильи

Из Москвы до фронта было рукой подать. Команда молодых авиатехников во главе с Петровым добиралась в действующую армию на полуторке.

Машина шла через центр столицы. Как быстро и резко изменился жизнерадостный, праздничный облик Петровки и улицы Горького! Куда девалась вечно царившая здесь шумная суета? Тротуары, обычно заполненные пешеходами, были пустынны; редко пройдёт спешащий куда-то прохожий, и совсем не видно детей. Их эвакуировали в глубокий тыл. Только у булочных и некоторых продуктовых магазинов стоят в очередях озабоченные женщины. Ещё недавно сверкавшие на солнце зеркальные витрины больших магазинов заколочены досками, заложены мешками с песком. Столица стала суровой, подтянутой, как вот те преисполненные деловитости молоденькие девушки в гимнастёрках. Намотав на руки концы строп, они как на поводу ведут лениво покачивающегося над ними огромного невиданного зверя – аэростат воздушного заграждения. Кажется, аэростату среди многоэтажных домов так же тесно, как киту, случайно заплывшему в узкую бухту.

На углу Арбатской площади суетятся пожарные у ещё дымящихся развалин большого дома, разрушенного прямым попаданием бомбы.

Чем дальше от центра, тем безлюдней улицы. Местами на окраинах они пересечены противотанковыми рвами и ощетинились заграждениями, наскоро сваренными из отрезков рельс.

Вот из ворот большого, известного всей стране завода выезжает вереница машин, гружённых станками, ящиками, а за ними – автомобили с кроватями, матрацами, узлами, корзинками. Это эвакуируется оборудование и рабочие ещё одного столичного предприятия. У проходной хмуро стоят пожилые мужчины, женщины вытирают глаза концами платков, парней совсем нет. Заметны только не по летам серьёзные подростки. Их отцы, а то ещё и деды, работали на старинном прославленном заводе, сроднились с его цехами, станками. Многие из них жили по соседству в домах, окна которых сейчас перекрещены наклеенными бумажными полосами.

«Всё для фронта! Всё для победы!» – Этот боевой призыв плакатов, которыми пестрела Москва, был голосом сердца, живой потребностью, кровным делом народа.

...Полуторка с авиаторами, повинуясь красному флажку солдата-регулировщика, пропускавшего заводскую колонну, немного задержалась, а потом, прибавив ходу, выскочила на шоссе. Здесь начиналась военная дорога. По мокрому асфальту, закутавшись в плащ-палатки, шли на запад солдаты. Их обгоняли грузовики, изредка танки. Несмотря на дождь, не утихавший уже несколько дней, большая группа женщин и ребят-старшеклассников, стоя по колено в воде, выбрасывала землю из глубокого рва у дороги.

Стали попадаться прибитые к телеграфным столбам дощечки и фанерные стрелки с надписями: «Хозяйство Суконцева», «Дорога в хозяйство Шапиро», «К Мельникову». Непосвящённому человеку эти указатели ничего не говорили, но служили ориентирами для тех, кто искал полк, которым командовал Суконцев, интендантский склад, начальником которого был Шапиро, или госпиталь, возглавляемый врачом Мельниковым.

И полуторка, на которой ехал Соколов и его ученики, тоже свернула у стрелки «В хозяйство Бородина» на малоезженную просёлочную дорогу. Глинистая почва раскисла от дождей, и машина то и дело буксовала. Тогда все вылезали и, обдаваемые потоками жидкой грязи, вырывавшимися из-под бешено вращающихся на одном месте колёс, дружно подталкивали грузовик. Проехали сквозь лес, через поле нескошенной ржи, пересекли покинутую жителями деревню и опять углубились в лес. На опушке его, на большой зелёной поляне, стоял истребительный полк полковника Бородина.

Внезапно кончился дождь, раздвинулись тучи и в просветы с голубого неба упали на мокрую землю солнечные лучи. «Это хорошо, – подумал Соколов. – С солнцем как-то веселей начинать новое дело».

Вновь прибывшие вытерли носовыми платками мокрые грязные лица, щепочками кое-как счистили комья глины, прилипшие к сапогам, подтянули ремни и пошли представляться начальству.

Аэродром истребительного полка был окружён сосновым бором.

– Живём, как на курорте, – шутил Юсуп Рахимов, – кругом ёлки-палки, лес густой...

Самолёты, тупорылые истребители ЯКи, искусно замаскированные молодыми деревцами и ветками, стояли на зелёном поле, готовые по первому сигналу взмыть в поднебесье.

В кабинах дежурили лётчики.

Летать, драться приходилось много. Иногда по нескольку раз в день объявлялась боевая тревога. Фашистские стаи рвались к советской столице, и наши истребители смело встречали их в небе Подмосковья. Завязывались молниеносные воздушные схватки, и очень часто гитлеровские лётчики, не выдержав натиска советских «ястребков», поворачивали обратно.

Советские истребители рвались в бой и побеждали скорей отвагой, чем превосходством в технике и тактике (в первый период войны у врага было больше самолётов, машины обладали высшей, чем наши, скоростью, а лётчики – большим боевым опытом). Но с каждым вылетом советские соколы совершенствовали своё боевое мастерство и всё увереннее били врага.

Лётчикам было трудно, но они не унывали. По вечерам свободные от вахты пилоты, техники, вооруженцы в землянках, обитых тёсаными досками, приятно пахнущими смолой, при неярком мигающем свете фитилька, вставленного в сплющенную по краям гильзу зенитного снаряда, азартно стуча костяшками домино, резались в «козла». Часто, собравшись на опушке, пели под баян. В солнечные дни гоняли мяч. Шёл даже футбольный турнир между эскадрильями, и по заведённому правилу мяч оставался лежать там, где его заставал сигнал тревоги. Игра потом возобновлялась именно с этого места. Нередко болельщики с грустью замечали изменения в составе команд. То вратарь, то правый полусредний не возвращались с боевого задания. Война есть война...

Инженер-капитан Петров, немолодой угрюмый человек со шрамом на щеке, с большими сивыми усами, спускавшимися вниз, как у Тараса Бульбы, и закрывавшими рот, был назначен инженером во вторую эскадрилью.

Когда Соколов ещё в Москве получил обмундирование и привинтил к голубым петлицам по красной «шпале», он с горечью подумал: «Жизнь моя в военной авиации начинается заново. Когда-то дослужился до полковника, а теперь, значит, надо тянуть до генерала».

Общим любимцем второй эскадрильи был отчаянный, всегда весёлый узбек. Не раз старший лейтенант Рахимов бросался в неравный бой. На замечания товарищей, на выговоры командования он обычно отвечал поговоркой:

– Принял присягу, покажи в боях отвагу!

На фюзеляже его «тигрёнка», так Рахимов называл свой истребитель, уже красовались семь красных звёзд, по числу сбитых им вражеских самолётов.

Соколов старался избегать встреч со своим младшим другом и с механиком Морозовым, но неотступно следил издалека за успехами Рахимова, радовался его победам, как своим личным успехам, страшно волновался, когда тот на несколько минут запаздывал с боевого задания.

У инженера эскадрильи дел было по горло. Он почти никогда не снимал своего замасленного синего комбинезона и вместе с «технарями» возился у самолётов то на лётном поле, то в полевой авиаремонтной мастерской, расположившейся в больших палатках.

Самолёты нередко возвращались на базу настолько изрешечённые вражескими пулями, что все диву давались, как они держались в воздухе, все аэродинамические расчёты были опровергнуты. Отремонтировать такую машину, вернуть её в строй было нелёгким делом – приходилось немало ломать голову, использовать и знания, и техническую смекалку.

Инженер Петров боролся за каждый самолёт, за каждый мотор. Он знал, что боевых машин не хватает, что промышленность, находившаяся ещё на колёсах, выпускает самолётов меньше, чем это нужно фронту. И в их полку было немало «безлошадных» лётчиков.

Вернётся израненный «ястребок» из жаркой схватки, кажется, ему место только на кладбище машин, а Петров обследует его досконально и придирчиво, как хороший врач, и не спешит ставить диагноз. Отбуксирует самолёт поближе к палаткам, закипит работа, и, глядишь, через неделю «инвалид» готов к боевой службе.

Техники души не чаяли в своём новом начальнике. Лётчики с уважением приглядывались к нему. На фронте, где люди быстро сходятся и легко рассказывают друг другу самое сокровенное, трудно было избежать бесед с товарищами. И не раз Соколову помимо его воли приходилось разговаривать с Юсупом. Он всегда был настороже, боялся, что его узнают. Однако каждой беседой он пользовался, чтобы незаметно дать своему воспитаннику совет, натолкнуть его на важную мысль.

– Сорок «хейнкелей» шли бомбить Москву, – рассказывал он как-то вечером. – Их встретили пять наших истребителей; такую панику устроили среди фашистов, что стервятники не долетели, побросали бомбы кто куда – и врассыпную. Спасайся, кто может! Тут наши не зевали! Побили порядочно...

– Вы сами видели или кто рассказывал? – спросил Рахимов. – Мороз, ты слышишь, как он складно врёт?

– За что купил, за то и продаю! – незаметно улыбаясь в усы, ответил Соколов и, немного подумав, добавил:

– Вообще-то, как это говорится, один в поле – не воин. А вы летаете в одиночку. Пятёрками очень удобно драться с врагом, но для этого нужна особая тренировка. По-моему, и парами летать неплохо. Как вы думаете, старший лейтенант?

Рахимов молча достал из планшета тетрадь и начал чертить схему боя.

– В небе три «мессера», – бурчал он себе под нос, – одного я держу в поле зрения, преследую его. Два других обязательно пойдут на помощь своему, зайдут мне в хвост. Тогда мой напарник неожиданно навалится на них сверху и собьёт. Здорово! Ты слышал, Мороз, каков наш инженер! Оказывается, соображает. Интересную мысль подал! Сегодня же поделюсь ею с товарищами, поговорю с командиром. Если разрешат, подберу себе напарника. Был бы жив Соколов, вот с кем в паре летать, тогда бы показали класс.

– А может, его в первом же бою сбили бы? – равнодушно заметил Соколов.

– Соколова чтоб сбили! – возмутился Рахимов. – Не могло бы этого быть. Однажды в день авиации он «сражался» в воздухе со своим инструктором, кстати сказать, отцом его жены. Идут друг на друга в лобовую атаку. Дошли до того, что отворачивать в сторону уже поздно, на глубоком вираже обязательно заденут друг друга, а полезут вверх, прижмутся животами. Но Соколов учёл психологию лётчика. Он нырнул вниз, а его инструктор рванул свой истребитель вверх. И всё же Соколовская машина своим килем царапнула стабилизатор самолёта его учителя.

Ох, и досталось тогда ему от жены и тёщи! – вставил Морозов.

Зато учитель, или как его по-родственному – тесть, похвалил, – добавил Юсуп. – Я, говорит, такого упрямого и смелого ещё не встречал. Вот какой это был лётчик! А помнишь, Мороз...

Фраза осталась недосказанной.

Над полевым аэродромом взвилась и рассыпалась искрами ракета-сигнал боевой тревоги.

...Другая беседа вызвала у Соколова и радость и боль одновременно.

Рахимов и Морозов лежали на траве у самолёта. Мимо проходил Соколов.

– Идите сюда, инженер! Покурим! Жена «Казбек» прислала, – крикнул Рахимов.

– А мне вот никто ничего не пришлёт, – печально сказал Соколов, беря папиросу. – Один на белом свете остался. Когда беда случилась со мной, жена потребовала развод. Кому я нужен такой?

– Это вы бросьте, – заметил Морозов. – Вы очень нужны нам. Разве это вас не удовлетворяет?

– Не совсем... Бывает такое горе, когда никто не может успокоить человека.

– Семья, конечно, большое дело, – сочувственно сказал Юсуп, – особенно, когда есть дети или ждёшь ребёнка. Я, например, сына хочу. Назову его в память о своём командире Юрием. Рахимов Юрий Юсупович. Неплохо звучит, чёрт возьми! А вдруг я потеряю на войне руки или ноги и жена откажется от меня? Что тогда?

– Теперь вы меня понимаете? – спросил Соколов.

– Очень хорошо понял. Только правильная жена не откажется.

– Разные жёны бывают, – вставил Морозов. – Моя старуха, например, да и Соколова... никогда бы Нина Михайловна не бросила мужа...

Соколов, едва овладев собой, опустился на траву и нервно закурил ещё одну папиросу.