Гибель Петрограда

Алексей Будищев ГИБЕЛЬ

Резко и изредка хлопая последними выстрелами, как смертельно раненый волк зубами, этот броненосец — круглое и неповоротливое морское чудовище — весь избитый, дымящийся, с изуродованными снастями и с черными ломаными пятнами ссадин, кажется, уже чует свою неминучую гибель.

Ему не прорваться, не пробраться, не уйти в далекое, родное логовище, где он мог бы зализать свои черные, дымящиеся раны. Он даже не в силах подороже продать свою жизнь. Неприятельские снаряды, тяжкие и меткие, сбили и изуродовали почти все его орудия, и чудовище делается жалким и бессильным, как кабан с выбитыми клыками, с одной розовой пеной крови в опустошенной пасти.

Командир, неумытый, усталый, сгорбившийся, уже давно хрипло крикнул там, на палубе, среди дыма, грома, смерти и хаоса:

— Скоро последний клык выбьют нам, дьяволы!

Чудовище хорошо понимает горький вопль капитана и, тяжело припадая то на левый, то на правый борт, с сердитой и жалкой беспомощностью жалобно оскаливает свой последний пригодный клык и, порою сопя, отхаркивает изуродованными трубами черные хлопья дыма, как сгустки крови. И тогда эти изуродованные трубы испускают пронзительный, тонкий и бесконечно тоскливый вой, последний визг перерезанного горла под ножом убийцы.

— Ай-ай-ай-ай! — тонко пронизывает воздух.

Этот предсмертный вопль прекрасно слышит команда броненосца, сознавая все его значение. Но его так же хорошо слышит и неприятель. Эти вопли будто подстегивают его. Вражьи крейсеры, ловкие и проворные, как молодые дельфины, каждый раз после этих беспомощных воплей начинают быстрее бороздить воды зигзагообразным полетом падающих молний. И они приближаются все более и более, суетливые, как жадные акулы, учуявшие запах свежей крови, забегая справа, слева, сзади, спереди, отовсюду, будто извергаемые глубиной моря.

А чудовище тяжко сопит, вздрагивает всем своим неуклюжим телом и огрызается последними выстрелами.

На палубе свистящий вой, едкий дым, крики отчаяния, стоны, сиплые возгласы команды, дикий визг, молитвы, богохульства.

— Хлоп! Бум! Бум! — грохочет освирепевший воздух.

Слышится:

— Матушка! Родимая! Смертушка!..

— О-о-о! а-а-а, — кричит кто-то монотонно, упрямо, надсаживая грудь.

И опять отрывистый грохот, похожий на лай:

— Бум! Бум!

— Иой-иой-иой, — вытягивает кто-то деревянными звуками.

Стоны переплетаются в дикий кошмарный хор: раненых выносят на палубу.

— Бум! — лает в последний раз железное горло, содрогаясь в бессильной ярости.

Слышится отчаянное, злое, будто с кровью отторгнутое от сердца:

— Открыть кингстоны!

— Есть!

— Подложить подрывные патроны!

— Есть!

Бледный лейтенант с широкой черной царапиной на левой щеке поспешно идет исполнить приказание. Его голову наполняет горячий туман. Разрозненные мысли теснятся и бьются, как вода в водовороте. Сперва в этом водовороте все сумбурно и дико. Сдержанными жестами лейтенант подготовляет, все, что необходимо, чтобы пробить первую брешь в широком брюхе и без того умирающего чудовища. Жадное море хлынет в прорванные внутренности. А он побежит наверх и, опоясавшись широким пробковым поясом, бросится в море… И скоро-скоро увидит родину, дорогие лица, семью, милых белокурых женщин, стройных девушек с серыми глазами… услышит родную речь, такую певучую в устах женщин… Скоро! Скоро!

Отвратительная, проклятая бойня, бесцельная, бесчеловечная, окончена для него! Он не увидит более диких, раздирающих сердце сцен, не услышит воплей, не будет вынужден со строгим лицом исполнять приказания под безумный хохот свинца и железа, ищущих человеческой крови.

Офицер вздрагивает. В его сердце внезапно проникает злоба к этому неуклюжему чудовищу, чью жизнь они так долго оберегали своими молодыми жизнями. В тумане и холоде рождается мысль:

«Не подбавить ли к первому патрону еще и второй, чтобы чудовище издохло скорее, — эта лютая выдумка человеческой жестокости?».

Офицер зажмуривает глаза и слушает: там, наверху, все тихо; выстрелов не слышно более. Враг, очевидно, заметил последние приготовления чудовища к смерти и щадит его. Может быть, он желает воспользоваться им, как добычей?

К злобе на чудовище у лейтенанта примешивается душная зависть к врагу. Плотно сжатые губы офицера белеют. Черный рубец на левой щеке дергается. В гортани точно саднит.

Конечно, нужно увеличить силу взрыва. Необходимо утолить сердце! Необходимо!

Хмуря суровое лицо, офицер приготовляет все необходимое и затем поспешно бросается прочь. На повороте лестницы его глаза занавешивает красный туман, и он слышит оглушительный грохот взрыва. И тотчас же он падает.

Его глаза все еще точно занавешены красным дымным туманом. Он недоумевает: отчего он упал, но тут же ощущает ноющую боль в обеих ногах. Он оглядывается на свои ноги и сразу постигает все. Ему перебило обе ноги дубовым бруском, выброшенным взрывом.

Теперь ему не уйти отсюда, не спастись, не увидеть более родины. Никогда, никогда! Ему суждено умереть здесь, в страшном брюхе этого чудовища.

Мучительно приподнимаясь на локтях, офицер прислушивается. Но там, на палубе, все тихо, товарищи уже спасаются вплавь, покинув проклятое, ненасытное чудовище.

Офицер пронзительно кричит, приподнимаясь на локтях, хватаясь за перила лестницы, подтягивая искалеченное туловище. Снова и снова он повторяет свой крик, полный отчаяния, жалкий и пронзительный, и в ответ слышит, как сердито бурлят волны, проникая в брешь.

Чудовище мелко вздрагивает, как от смертельной раны, и начинает медленно валиться набок, точно желая перевернуться на спину, как рыба, пораженная острогой. Пол ползет под животом офицера, и, тяжко напрягаясь, он кричит еще раз и в последний раз, будто со дна черной пропасти.

— Кланяйтесь родине! Родине! — кричит он кому-то.

Все его лицо внезапно сдавливает судорогой. Он начинает беззвучно рыдать, сильно встряхивая плечами, выкрикивая порою раздавленным воплем:

— Прощайте!.. Родине!..

А тяжелое чудовище медленно оседает под ним, сопя, вздрагивая и будто захлебываясь. И офицер понимает, что смерть уже занесла и над ним свою косу.

Нелепая и дикая судорога снова сдавливает его лицо, выжимая из глаз жгучие слезы. И, весь колеблясь и сотрясаясь, он несколько мгновений плачет так, припав лицом к деревянному полу.

А потом на него нападает ужас, черный, обмораживающий сердце, опустошающий мозг. Родится дикое, необузданное желание спасти свою жизнь хотя бы на несколько мгновений. И, вздергивая все мышцы, извиваясь туловищем, как тюлень, передвигающийся по ледяной глыбе, офицер ползет вверх, спасаясь от злобного шипения волн, пробуя укрыться от их жадной ярости в одной из кают.

Оставляя за собой кровавый след, работая руками и всем своим туловищем и ощущая мучительную ломоту в ногах, офицер наконец достигает двери каюты. С огромными усилиями он открывает дверь, снова запирает ее, повернув ключ, подтягиваясь к нему на мышцах, еще более калеча разбитые ноги. Он лезет на верхнюю койку, обдирая о железо кожу ладоней, до крови закусывая губы от невыносимых мучений. Там он зарывает лицо в подушку и ждет. Ждет ее, страшную, костлявую хозяйку земли!

Пред его глазами мелькают ласковые ржаные поля, мягкие глаза женщин, офицерские пирушки. Вспоминаются похороны товарища, здесь уже, на корабле… Выплывает опрокинутое от мучений лицо матери…

— «Отче наш, иже еси…» — шепчет офицер, тяжело упираясь лицом в кожаную подушку. — Перекрести, спаси! — крутя головою, просит он у матери. — Перекрести!

Вспоминается лиловый вечер в тихой липовой аллее и унылый звон вечерни.

А чудовище все шевелится вокруг него, хрипя и потрескивая, точно коробясь. Ощущается, как оно погружается в воду, развивая все большую скорость, стремясь ко дну, в сказочные морские пучины, как горный обвал, сверженный в долины.

Каюту наполняет оглушительный вой водопада, и офицер хватается руками за железные стержни подпорок, чтобы его не сбросило с койки. Его голову начинает кружить, как при падении. Воспоминания убегают от него, как вспугнутые страшилищем.

— «Иже еси…» — шепчет офицер. Однако вода не сразу появляется в одинокой каюте. Сперва на ее стенах, там и здесь, показываются лишь толстые струи, как холодные языки жадных волн.

Они бегут по стенам, скользя и переплетаясь между собой, как заигрывающие змеи.

А потом, откуда-то сбоку, на внезапную брешь, гулко и шумно, бросается широкая волна, как взлохмаченное от гнева животное. Потрясая гривой, она одним прыжком достигает пола. И тут потолок каюты хряскает, как издробленные кости.

— «На небесех», — шепчет офицер, отпуская руки и уже отдаваясь свирепому вою.

Вечные лучи вечного солнца вновь озаряют светящуюся поверхность моря и находят в его глубине, между несуразными и тяжелыми корабельными обломками, труп офицера.

Труп тихо и плавно покачивается у развороченных досок, лежа боком и чуть подогнув изуродованные ноги, точно греясь на солнце. Черный рубец на левой щеке чернеет, как присосавшаяся пиявка. Из-под черных усов чуть оскалены боковые желтоватые зубы. Две акулы, крупные и жирные, с лоснящимися животами, не моргая глядят на него тусклыми, будто костяными глазами. Их застывшие туши выражают одно тупое недоумение и будто хотят спросить у волн морских:

— Кто это?

И волны, мягко и вкрадчиво ощупывая покачивающийся труп своими матово-светящимися щупальцами, словно отвечают им тем же недоуменным шелестом:

— Кто это?..