Гибель судьи Мрочека

7. Завещание судьи Мрочека

Земля, недавно падавшая с глухим стуком на гроб, сыпалась уже тихо. Все стояли неподвижно, и Галина улавливала дыхание почти каждого, кто собрался вокруг. Ждали. Наконец один из могильщиков взял прислоненную к пеньку табличку и воткнул ее в землю.

«Станислав Мрочек…»

Старый нотариус неторопливо сунул руку в карман уже немного поношенного черного костюма, вытащил платок и приложил его к глазам. Здесь же за ним стояла Вероника, одетая в черное, без всяких украшений, платье. Лицо было суровое, каменное, без единой кровиночки. Только глаза следили за движениями лопаты. Потом сделала шаг вперед, нагнулась и положила под табличкой несколько крупных красных роз. Выпрямилась, и молча вернулась обратно.

«Розы из нашего сада», — подумала Галина. Это внезапное осознание права на собственность, которое она не смогла сдержать, показалось ей отвратительным. Хотя и не должна была так себя чувствовать. Тадеуш был единственным наследником дяди. Взглянула на мужа, как раз приблизившегося и положившего довольно большой венок рядом со скромным букетом Вероники.

Словно по команде, к могиле начали подходить и другие. Один венок, второй, третий…

Галина читала на развернутых лентах: «Незабываемому коллеге — Городской совет», «Судье Станиславу Мрочеку — работники повятового суда». Лента еще одного венка загнулась, и видно было лишь: «… ому друг…»

Галине вдруг захотелось подойти и расправить ленту.

Тот, кто клал венок после ее мужа, пожалуй, председатель Городского народного совета, то есть по-старому бургомистр. А женщина рядом с ним, наверное, член совета. Хорошее, интеллигентное лицо. И не старая еще, хотя и не молодая. Отчетливо видны морщины, однако не старческие…

Высокая женщина, которая стояла рядом бургомистра, направилась к аллее. Траурная церемония заканчивалась.

Нотариус Гольдштейн еще раз вытер глаза, спрятал платок, а затем поспешил за высокой женщиной. Через минуту поравнялся с ней, некоторое время шли рядом молча.

Комендант милиции, что все время стоял в стороне, почти прячась за стволом столетнего дуба, проводил их взглядом, а затем снова посмотрел на свежую могилу и людей, оставшихся вокруг нее.

Между тем Гольдштейн сказал приглушенным голосом:

— Я хотел бы познакомить вас с тем молодым доктором, племянником судьи. Его жена тоже медик, стоматолог. Кажется, хотели бы остаться здесь и…

— Ну, конечно… — ответила она, не оборачиваясь, низким голосом, четко, как актриса, произнося каждое слово. — С большим удовольствием познакомлюсь с паном Мрочеком. Вы же знаете, как не хватает нам здесь квалифицированных специалистов.

— Спасибо. Я, собственно, это только и хотел услышать, вернее, — поправился, — был убежден, что другого от вас не услышу.

— Но… — еще одна маленькая пауза, — может, сегодня не очень удачное время для каких-то деловых разговоров? Думаю, если доктору Мрочеку нужны… мы, то он и сам найдет дорогу в больницу. Боюсь только, что молодым людям из столицы наша жизнь и работа покажутся однообразными. Лучше будет, если они придут по своей воле. Тогда будем иметь возможность отнестись к ним самым благосклонным образом.

— Вы… — нотариус ускорил шаг, едва не став ей поперек дороги. Был намного ниже нее. Стоял сейчас, задрав голову, чтобы смотреть ей в лицо. — Вы и я хорошо знаем, как все это было. Но уже столько лет прошло. Он лежит в могиле, ведь так? Я очень обрадовался, когда увидел вас здесь сегодня. Боялся, что можете не прийти.

— Я член Городского совета, а председатель попросил нас всех, чтобы…

— Я понимаю. Но вы могли и не прийти, если б не захотели. А, тем не менее, пришли. Почему? Я знаю почему…

— Я не хотела бы вспоминать прежние, теперь уже несущественные дела…

Она сделала движение, словно стремясь обойти нотариуса. Видно, считала разговор законченным.

— Он был моим другом… — низенький человечек наклонил голову. — Он умер. Все мы смертны. Знаю, вы думаете, что он вас обидел. Но я знал его. Всю свою жизнь до последней минуты он верил, что закон сильнее всяких человеческих чувств. Поступил тогда так не потому, что хотел навредить вам… то есть не мог принимать во внимание, чье дело рассматривает суд. Всегда говорил мне, что поступок важнее, чем наше мнение о нем. Действовал так, как должен был, потому что не умел иначе. Да я и не за него хочу просить… Знаю вашу порядочность, интеллигентность. Это не комплимент. Я действительно так думаю. И знаю, что его последним желанием было, чтобы этот молодой человек остался здесь. Поэтому очень прошу вас, чтобы… чтобы воспоминания не затронули человека, который ничего общего не имел с оскорблением, нанесенным вам… не затронули его племянника.

Их медленно обходили люди. Группами, в одиночку. Высокая женщина острым взглядом смерила старого нотариуса, раскрыла было рот, будто хотела что-то сказать, но тут же снова закрыла. Наконец тихо произнесла:

— Как вы можете думать, что я так поступлю? Я же сказала, что нам очень нужны специалисты. Молодой, способный врач был бы для больницы на вес золота, но не требуйте, чтобы…

Опять замолкла.

— Почему же? Всем известно, что заведующая больницей и покойный Станислав не жили… не жили в согласии. Все расценят это только как хороший, человечный жест с вашей стороны, если вы по собственному желанию…

Многозначительно кивнул головой, показав на людей, которых Ясинская не видела за своей спиной.

— Я представлю их вам. Вы же не против, правда?

— Конечно, не против. Осознаете ли вы, что говорите?

— Прошу прощения. Совсем не хотел обидеть вас. Но… Я очень за это переживаю.

— Я не потому не желаю знакомиться с доктором Мрочеком в этот момент и разговаривать с ним об устройстве на работу, что дядя его когда-то несправедливо обошелся со мной, а потому, что…

Не закончила, потому что низенький нотариус метнулся с неожиданной для сгорбленного и седого мужчины ловкостью и исчез из поля зрения. Невольно оглянулась.

— Пани заведующая позволит?.. Это и есть супруги Мрочеки, о которых только что шла речь. А это доктор Ясинская.

Спокойно выдержал взгляд заведующей. В конце концов, он был такой мгновенный, что никто посторонний и не мог бы угадать его значение.

— Очень приятно с вами познакомиться… — сказала, протягивая руку Галине. — Вернее, было бы значительно приятнее, если бы не эти печальные обстоятельства, при которых вас встретила. Примите мои соболезнования, доктор. Ваш дядя был… был… — еще одна неуловимая пауза. Доктор Ясинская не принадлежала к людям, умеющим скрывать свои истинные чувства, — был человеком всеми уважаемым, и смерть его, несомненно, потеря, да, несомненно…

— Спасибо вам… — ответил Мрочек.

Наступила минута напряженного молчания.

— Я слышала от пана Гольдштейна, что вы намерены поселиться у нас. Если это правда, я очень хотела бы, чтобы вы оба зашли к нам в больницу. Условия, в которых мы здесь работаем, конечно, отличаются от варшавских, но больные во всем мире похожи, не так ли? К тому же есть еще одно дело личного характера, — продолжала несколько иным тоном, — которое хотела бы с вами решить. Не думала о нем специально, но, как говорится, обстоятельства часто порождают решения. Если у вас есть время, то даже сейчас… Я тут с машиной и…

— Я тоже со своим автомобилем. Благодарим вас за приглашение.

— Тогда я еду первой, а вы, пожалуйста, поезжайте за мной. До свиданья, пан Гольдштейн.

Старик благодарно улыбнулся.

— До свидания, пани Ясинская.

Воспользовавшись тем, что Ясинская отвернулась, он многозначительно подмигнул молодым супругам, а потом молча пошел назад, к месту вечного упокоения судьи Мрочека. Придя туда, стал в ногах могилы и закрыл глаза. Продолжалось так пару минут, вдруг вздрогнул.

— Тяжело навсегда расставаться со старым другом…

— Тяжело… — тихо ответил Гольдштейн. Оглянулся. Капитан Желеховский стоял рядом, вглядываясь в табличку с фамилией покойного.

— Кажется, вы никогда не расставались, правда?

— Во всяком случае, редко… — старый нотариус вздохнул. — Работали в одном доме, жили на одной улице. Оба были одинокими. А вы знаете, капитан, что это такое. И почти ровесниками были. Он был для меня единственным другом на всем белом свете. Вы сказали: «навсегда». Но навсегда ли?.. — замолчал, а затем покачал головой в такт каким-то собственным мыслям. — И мне уже не так много времени осталось. Вскоре встретимся. Хотя я верил в другого бога, чем он, — кивнул на могилу, — но, думаю, на том свете это не имеет большого значения. Там важнее, жил ли человек так, как должно, или нет. Он был хорошим человеком. Мало кто знал, каким хорошим… Самый справедливый… А мы натерпелись…

— Это верно… — Желеховский приподнял фуражку, чтобы вытереть лоб. — К счастью, все прошло уже давно.

— Но память о добре и зле живет дольше, чем свидетели. — Гольдштейн нагнулся и поправил какой-то венок. — Я один из тех, кто остался после самого крупного преступления в истории. Но когда умрут все, кто видел все это собственными глазами, память не погибнет. Еще тысячу лет люди будут помнить…

Замолчали оба. Затем Желеховский спросил:

— Вы виделись каждый день, правда? В последние недели тоже?

— Ну, конечно.

Старый нотариус поднял на него глаза. Но сейчас капитан смотрел перед собой на двух птичек, весело вертевших хвостиками, устроившись на соседнем кресте.

— Конечно. А почему вы об этом спрашиваете?

— Просто пришло в голову, — сказал равнодушно. — Задумался над тем… не видели ли вы его перед смертью каким-то нервным, что ли? Или не приметили чего-то необычного в его поведении?

— Не понимаю вас.

— Речь не идет о чем-то из ряда вон выходящем. Может, например, он рассказывал о том, о чем не говорил никогда.

— Нет, — подумав, отрицательно покачал головой Гольдштейн. — Меня немного удивляет ваш вопрос, пан капитан. Как же он мог говорить что-то необычное или вести себя иначе, чем всегда, если не знал, что утонет? Вы верите в предчувствия? А может, я не так вас понял?

Он повернулся и медленно пошел по аллейке.

— Верю ли я в предчувствия? Можно сказать, что нет. Но какой бы был из меня офицер милиции, если бы у меня не было предчувствия? — рассмеялся негромко комендант. — У каждого есть предчувствие, или назовем это иначе: каждый чувствует беспокойство особого характера, относительно событий, которые не могут вызвать никакого беспокойства, настолько они простые и ясные. И когда такое беспричинное беспокойство оказывается в какой-то степени пророческим, а дело принимает оборот, подсказанный нам нашим воображением, мы говорим тогда, что имели «предчувствие». Но вы не ответили еще на мой вопрос.

— Ваш вопрос?

— Да, о том, не заметили вы чего необычного в поведении судьи перед несчастным случаем.

— Ну как бы вам ответить? Был нормальным. Может, немного взволнованным предстоящим приездом племянника. Хотел, чтобы тот приехал сюда и остался с ним навсегда.

— Я слышал, что они мало общались?

— Да. Станислав поссорился когда-то со своим братом, отцом молодого доктора. Рассказывал мне об этом… Наверное, не только судья, но и брат его был упрямым. Может, это семейная черта? Как бы то ни было, но он редко вспоминал брата на протяжении всех этих лет.

— Из того, что я знаю о нем, а знаю немного, выходит — у нашего судьи Мрочека был очень крутой характер.

— Возможно, возможно… Но это не говорит о том, что у него был плохой характер. Просто был непоколебим в своих убеждениях. Тот, кто нарушал закон, был для него неполноценным человеком… Однако сердце у него было доброе. Вероятно, был способен и на любовь к семье, хотя не имел жены и детей. После смерти брата, когда племянник женился, он ездил на свадьбу и с тех пор все говорил, что хотел бы, чтобы они жили у него. Писал им письма. Пытался все сделать, чтобы убедить их в необходимости поселиться здесь, в Порембе. Недавно пришел ко мне и составил завещание. Вы, капитан, могли бы назвать это с его стороны предчувствием, — он почти незаметно улыбнулся, — но я знаю, что Станислав вовсе не имел в виду свою скорую смерть и не потому оформил письменно свою последнюю волю. Просто хотел показать завещание молодым, когда они приедут. Можно сказать, что завещание должно было бы их морально шантажировать, что ли. Но он об этом не думал. Был убежден, обсуждая со мной этот документ, что готовит приятную неожиданность для племянника.

— Каково содержание этого завещания?

— Не знаю, стоит ли рассказывать об этом сейчас? Впрочем, судья не требовал, чтобы этот документ запечатали, и не просил меня даже о сохранении тайны. Насколько знаю, он не хотел держать в секрете свою последнюю волю. Наконец, похороны уже состоялись, а закон утверждает, что завещание должно быть оглашено сразу после окончания траурной церемонии. Завтра хочу ознакомить с ним заинтересованных лиц.

— Наверно, нет препятствий, чтобы я мог окинуть взглядом тот документ?

— Думаю, что нет… — ответил после недолгого колебания Гольдштейн. — Правда, они должны быть первыми, кто ознакомится с текстом завещания, но поскольку вы представитель власти и не имеете никакого личного в том интереса…

— Конечно, — улыбнулся Желеховский. — Разве что судья Мрочек завещал все свои сбережения коменданту повятовой милиции. Но, думаю, это не пришло ему в голову.

— Вы правы. В завещании таки нет подобного раздела, — ответил старик нотариус вполне серьезно.

Оказавшись у кладбищенских ворот, Желеховский подошел к своему мотоциклу:

— Вы бы не хотели подъехать со мной? — спросил с некоторым сомнением в голосе.

— Отчего же? Сяду. Я еще не такой старый и немощный, как могут подумать молодые люди вашего возраста, тайком пренебрегая сединами. Только прошу, поезжайте не очень быстро, а то еще потеряете меня по дороге… Так я сяду? Или вы хотите, чтобы я бежал вслед за этой адской машиной?

Он подошел к мотоциклу и вдруг застыл на месте, опершись ладонью о седло.

— Что? — улыбнулся Желеховский. — Раздумали? Так, может, я сам зайду к вам в контору через час?

— Нет, нет! Не то. Я еду с вами… Только вот вдруг кое-что припомнил, капитан.

— Слушаю вас.

Гольдштейн покачал головой и ничего не ответил.

— Это касается моего последнего вопроса?

— Да… Вы спрашивали, не заметил ли я чего непривычного, необычного, — поправился быстро, — в поведении Стася… то есть судьи Мрочека.

— Да, спрашивал…

— Ну вот… а разве это может иметь какое-то значение?

— Говорите, говорите. Иногда вещи на первый взгляд малозначимые становятся… — он смолк, а затем продолжил. — Ну, что ж там такое было?

— Э-э, мелочи. Мы ужинали, как вы знаете, поочередно то у него, то у меня. У нас общая, то есть была общая прислуга. Так уж повелось. Просто хотели меньше забот ей доставлять, чтобы не бегала из дома в дом, разнося одно и то же блюдо. Наконец, мы оба не гурманы… Но не в этом дело. Накануне его смерти ужинали мы у Мрочека. Как только я вошел, услышал запах гари. Сразу сказал ему, потому, думаю, не заметил сам, а может, искра с сигареты куда упала… Но он объяснил, что тянет из печи. «Сжег сегодня хорошую кипу своего прошлого, — так дословно и сказал. — Кипу бумажного хлама. Не хотел, чтобы Тадек…» И махнул рукой. Больше не добавил ни слова, ну, а я, конечно, и не допытывался. Тадек — это племянник. Как видите, все это совсем незначительно. Но я подумал, что, может, вы спрашиваете о чем-то похожем.

— Интересно…

— Я думаю, речь шла только о том, чтобы племянник, который будет жить у него, случайно не наткнулся на бумаги, которых, может, не должен был видеть. Наконец у каждого из нас есть какие-то личные дела, в которые не хочет посвящать других. Пусть даже и не важные, не большие тайны. Вы же знаете людей. Часто мелочь может превратиться в самую большую тайну.

— А какие это могли быть бумаги? Может он обмолвился об этом хоть словом?

— Нет, не скажу вам. Никогда за время всего нашего многолетнего знакомства, лучше сказать, даже близкой дружбы, он не говорил мне о каком-либо деле, которое считал бы тайной. Может, какая-то давняя мимолетная любовная история?

— Может… — Желеховский вздохнул, покачал головой. — Пожалуй, никогда уже не узнаем об этом… Как бы то ни было, но узнал от вас о двух вещах. Во-первых, что завещание сделано недавно. Когда именно это было?

— Недели две назад. Дата проставлена на документе.

— Ну, не трудно проверить…

— А во-вторых, пан капитан?

— Во-вторых — уничтожение бумаг, которые не должны были попасть в руки родственников. Значит, и завещание, и сожжение совершено более или менее одновременно. Мне важно узнать, погиб ли судья трагически, случайно, или…

— Или… — повторил Гольдштейн.

— Или, например, имело место самоубийство?

— Самоубийство? Станислав?! Это исключено! Он был не таким человеком, чтобы кончать самоубийством! В конце концов, чего б это он должен был так поступить?

— Этого я не знаю. Я почти уверен, что все произошло так, как считают все в городке. Однако не до конца. Мрочек был судьей, через чьи руки проходили все важнейшие преступления в нашем повяте. Чтобы убедиться, была ли его смерть не случайной, должен провести тщательное и кропотливое расследование. Например, судью кто-то мог шантажировать…

— Глупости!

— Может, и глупости. Но даже у совершенно добропорядочных людей, у сильных натур есть свои психологические, так сказать, закоулки. Мрочек мог вынести ошибочный приговор, а эта ошибка стала для кого-то трагедией… Могла накатить на него волна слабости, что-то заставило прибегнуть к обману. Не знаю. Ничего сейчас не знаю. А там, где не выяснены истинные причины, ой-ой-ой, сколько возникает этих «может»! Теперь мне важно одно: подтвердить, что это был несчастный случай. Если так, с чистой совестью смогу закрыть это дело… Попрошу вас никому не рассказывать о нашем разговоре. Я доверил вам свои сомнения, надеясь, что как друг покойного вы поможете мне. Вы знали его лучше, и, наверное, я еще буду обращаться к вам не раз. Не хочу, чтобы это вас удивляло. И не хочу, чтобы весь город узнал о моих сомнениях.