Гибель веры

Глава 6

Как только они оказались снаружи, Брунетти повернулся к Вьянелло:

– Могу ли я быть столь дерзким, чтобы поинтересоваться: откуда такой всплеск благочестия, сержант? – И он метнул на того нетерпеливый взгляд.

Вьянелло только ухмылялся в ответ. Брунетти настаивал:

– Так что же?!

– У меня не хватило обычного терпения, синьор. А ее так занесло, что я уж подумал – все равно не поймет, в чем дело.

– Ну вы и отличились. Потрясающее представление! «…На карту поставлено наше вечное спасение…» – Брунетти уже не пытался скрыть, как к этому относится. – Надеюсь, она вам поверила, потому что вы превзошли в фальшивости самого змея-искусителя.

– О, она-то поверила, синьор! – и сержант направился к выходу из дворика.

Теперь им надо вернуться немного назад, к мосту Академии.

– Почему вы так считаете?

– Притворщики никогда не подозревают, что другие тоже способны на притворство.

– А вы уверены, что она притворщица?

– Видели ее лицо, когда предположили, что ее отец, этот святой человек, с кем-то поделил добычу?

Брунетти кивнул.

– Ну и?…

– Что «ну и…»?

– По-моему, этого достаточно – ясно, чего стоит весь этот религиозный вздор.

– И чего же, сержант?

– Он делает ее особенной, ставит над толпой. Она некрасива, даже не хорошенькая, и не похоже, что умна. Единственное, чем она может отличаться от других, – а мы все так или иначе этого хотим, – это набожностью. Причем такой, чтобы каждый встречный говорил о ней: «О, какая интересная, глубокая личность!» И ей для этого не надо ничего делать, ничему учиться, даже работать нигде не надо. И можно не быть интересной. Все, что приходится совершать, – произносить благочестивые слова. И люди прыгают от восторга и кричат, какая она замечательная.

Брунетти это не убедило, но свое мнение он оставил при себе. Конечно, в благочестии синьорины Лерини есть что-то чрезмерное и нарочитое. Но он не думает, что это притворство, нет. Довольно насмотрелся на притворщиков по долгу службы и потому ее речи о религии и воле Господней воспринял просто как фанатизм. На его взгляд, ей не хватало ума и индивидуальности – качеств, необходимых настоящему притворщику.

– Похоже, вы хорошо знакомы с религиозностью такого рода, Вьянелло.

С этими словами Брунетти завернул в бар – после длительной обработки святостью ему было совершенно необходимо выпить. Очевидно, такую же необходимость почувствовал и Вьянелло, моментально заказавший два стакана белого вина.

– Это все моя сестра, – заговорил он, объясняя. – Только она из этого выросла.

– А что с ней произошло?

– Началось все года за два до того, как она вышла замуж. – Вьянелло отпил вина, поставил стакан на стойку бара и взял из корзинки крекер. – К счастью, прошло, когда они поженились. – Сделал еще глоток, улыбнулся. – Для Иисуса, видимо, в постели места не хватило. – Глотнул побольше. – А было ужасно. Нам месяцами приходилось выслушивать все одно и то же: о молитвах, и о добрых делах, и о том, как она любит Матерь Божью. Дошло до того, что даже моя мать – а она-то и правда святая – не могла уже больше переносить эту болтовню.

– И что ж тогда?

– Как я сказал, она вышла замуж, а потом стали появляться дети, и времени уже не хватало на то, чтоб быть набожной и благочестивой. А потом, думаю, она про это забыла.

– Считаешь, с синьориной Лерини тоже могло бы так выйти? – Брунетти отпил вина.

Вьянелло пожал плечами:

– В ее возрасте – сколько ей, лет пятьдесят? – единственное, ради чего кто-то мог бы на ней жениться, – деньги. И ведь вряд ли она прекратит все это.

– Она вам здорово не понравилась, Вьянелло?

– Не люблю я притворщиков. И религиозных людей – тоже. А тут сочетание одного с другим. Так что можете себе представить, что я думаю.

– Но ваша мать при этом, говорите, святая. Разве она не религиозна?

Вьянелло кивнул и толкнул стакан через барную стойку. Бармен наполнил его, глянул на Брунетти, тот протянул свой, чтобы его наполнили.

– Да. Но ее вера настоящая, она верит в человеческую доброту.

– А это не то, что предполагается в христианстве?

В ответ Вьянелло сердито фыркнул:

– Знаете, комиссар, я вот что имел в виду, когда сказал, что моя мать – святая. Она растила двоих чужих детей заодно с нами троими. Их отец работал вместе с моим, а когда его жена умерла, запил и не заботился о детях. Так мать просто забрала их к нам и растила вместе с нами. И никакого шума, никаких разговоров о щедрости. А однажды поймала моего брата, когда он дразнил одного из них – говорил, что у него папка пьяница. Сначала я думал – мать Луку убьет, но она только позвала его на кухню и сказала, что ей за него стыдно. Вот и все, просто ей за него стыдно. И Лука плакал целую неделю. Она обращалась с ним спокойно, но ясно показывала, что чувствует.

Вьянелло отпил из своего стакана и задумался – вспомнил, видимо, детство.

– И что же? – спросил Брунетти.

– А?… – опомнился сержант.

– Что произошло потом? С вашим братом?

– Да-да… через пару недель, когда все мы шли из школы домой, кто-то из соседских больших мальчишек стал обзывать этого мальчика, которого Лука дразнил.

– Так… и?…

– И Лука прямо озверел. Избил двоих до крови, одного гнал полпути до Кастелло. И все время орал на них, мол, не смеют говорить такие вещи о его брате. – Глаза у Вьянелло загорелись. – Домой явился весь в крови. Кажется, сломал в драке палец – мой отец, помню, повел его в больницу.

– А потом?

– Ну, пока они были в больнице, Лука рассказал отцу, как все вышло. Когда вернулись, отец поведал матери. – Вьянелло допил вино и потянул из кармана банкноты.

– И что сделала мать?

– Да ничего особенного на самом деле. Вечером приготовила risotto di pesce [18], любимое блюдо Луки. Нам его две недели не давали – мать вроде бастовала. Наказывала нас за то, что сказал Лука. Но после этого он улыбаться опять начал. Мама никогда больше о том не поминала. Лука младшенький был, и я всегда считал – он любимчик мамин. – Вьянелло принял сдачу и сунул в карман. – Такая уж она – без поучений, но добрая-предобрая душа.

Он подошел к двери и придержал ее открытой перед Брунетти.

– В списке еще есть кто-нибудь, комиссар? Вы ведь не станете меня убеждать, что кто-то из них способен на нечто еще более гнусное, чем фальшивое благочестие. – Вьянелло повернулся посмотреть на часы над стойкой бара.

Брунетти не меньше его устал от благочестия.

– Не стану, нет. Четвертый поделил все поровну между шестью детьми.

– А пятый?

– Наследник живет в Турине.

– Немного остается подозреваемых, да, синьор?

– Боюсь – так. И начинаю думать, что там и подозревать-то нечего.

– Стоит ли нам возвращаться в квестуру? – Вьянелло, подтянув рукав, глянул теперь на свои часы: четверть седьмого.

– Нет, не стоит и беспокоиться, – ответил Брунетти. – Успеете добраться домой в подобающее время, сержант.

Тот улыбнулся в ответ, хотел что-то сказать, остановился, но потом поддался импульсу:

– Дайте мне время на гимнастику.

– Ты мне такого лучше даже не говори! – Комиссар состроил гримасу преувеличенного ужаса.

Вьянелло, захохотав, ступил на лестницу моста Академии, а Брунетти пустился в путь мимо площади Сан-Барнаба – домой. На этой-то площади, когда он стоял перед только что отреставрированной церковью и впервые смотрел на ее отчищенный фасад, в голову ему пришла идея. Он завернул в проулок около церкви и остановился у последней двери перед Большим каналом.

На его второй звонок дверь со щелчком отперлась, и он вступил в огромный внутренний двор палаццо его тестя и тещи. Лючана, горничная, служившая в семье еще до того, как Брунетти встретил Паолу, открыла дверь на вершине лестницы, что вела в палаццо, и улыбнулась, дружески его приветствуя.

– Buona sera [19], Dottore. – И отступила, впуская его в холл.

– Виопа sera, Лючана! Приятно тебя видеть. – Он отдал ей пальто, – сколько раз он сегодня проделал это движение в обе стороны. – Я хотел бы поговорить с графиней, если она дома, конечно.

Пусть Лючана и удивилась такой просьбе, но виду не подала.

– Графиня читает. Но я уверена, что она будет рада вас увидеть, Dottore. – Уже ведя Брунетти в жилую часть палаццо, она спросила с неподдельным теплым чувством в голосе:

– Как там детишки?

– Раффи влюблен, – отозвался Брунетти, согретый ее ответной улыбкой. – И Кьяра тоже, – добавил он, наслаждаясь ее искренним испугом. – К счастью, Раффи влюблен в девочку, а Кьяра – в нового белого медведя из Берлинского зоопарка.

Лючана остановилась и положила руку ему на рукав.

– Ox, Dottore, не шутите так со старой женщиной! – сказала она, роняя другую руку, взметнувшуюся было к сердцу. – А что за девочка – хорошая?

– Сара Пагануцци, живет этажом ниже нас. Раффи знает ее с детства. У ее отца стеклянная фабрика на Мурано.

– Эти Пагануцци?! – Лючана проявила неподдельное любопытство.

– Да-да. Ты их знаешь?

– Лично – нет, но знаю его работу. Красота, красота… Мой племянник работает на Мурано, и он всегда говорит, что Пагануцци – лучший из стеклодувов. – Она остановилась перед кабинетом графини и постучала в дверь.

– Avanti [20], – ответил голос графини изнутри.

Лючана открыла дверь и пропустила его, не доложив. В конце концов, опасность, что он застанет графиню за чем-то неподобающим или за чтением журнала по бодибилдингу, невелика.

Донателла Фальер посмотрела поверх очков для чтения, положила книгу текстом вниз на диван возле себя, на нее – очки и немедленно встала. Живо подошла к Брунетти и приподняла лицо – он два раза легонько поцеловал ее в щеки. Графине, по сведениям комиссара, было около шестидесяти пяти, но выглядела она моложе по меньшей мере лет на десять: седины не видно, морщинки сведены на нет тщательно наложенной косметикой, а миниатюрное тело подтянуто.

– Случилось что-нибудь, Гвидо? – спросила она с нескрываемой озабоченностью.

Брунетти на миг почувствовал сожаление, что так чужд жизни этой женщины, что одно лишь появление его наводит на мысль об опасности или утрате.

– Нет, ничего, все в порядке.

Ответ его явно принес ей большое облегчение.

– Вот и славно. Выпьешь чего-нибудь, Гвидо? – Она посмотрела в сторону окна – не пыталась ли определить время по свету: какие напитки надо предлагать? Заметно удивилась, что за окнами темно, спросила:

– А который час?

– Половина седьмого.

– В самом деле? – И, задав этот риторический вопрос, она возвратилась к дивану. – Иди присядь и расскажи, как там дети. – Уселась на свое место, закрыла книгу, положила на стол, очки сложила рядом.

Он двинулся было к стулу по другую сторону низкого столика перед диваном, но она настоятельно предложила:

– Нет, здесь сядь, Гвидо!

Он сделал, как она велела – поместился около нее на диван. За многие годы брака с Паолой он провел очень мало времени наедине с ее матерью, а потому впечатление от нее образовалось у него смешанное. Временами она казалась самой пустоголовой из светских бабочек, не способной сделать самую простую вещь, например, самой налить себе напиток, зато иной раз изумляла ледяная проницательность и точность, с какими графиня судила о мотивациях тех или иных поступков, о людских характерах. Своими замечаниями она ставила его в тупик, заставляя недоумевать, осмысленные они или случайные. Именно она с год назад назвала Фини, парламентария-неофашиста, Муссофини, и не уточнила – оговорка это или намеренное уничижительное искажение.

Комиссар рассказал графине о детях, уверил: оба успевают в школе, спят с закрытыми окнами – им не опасен ночной воздух – и едят за каждой трапезой по два овоща. Этого, очевидно, было довольно, чтобы убедить графиню – с ее внуками все хорошо, – и она переключилась на их родителей.

– А вы с Паолой? Ты прямо цветешь, Гвидо!

Он невольно выпрямился.

– А теперь скажи мне, чего бы ты хотел выпить?

– Правда, ничего. Я пришел спросить вас о некоторых людях – вы их можете знать.

– Неужели? – Она обратила к нему широко раскрытые нефритово-зеленые глаза. – И зачем же?

– Видите ли, одно имя выплыло при очередном расследовании, мы его ведем… – начал он и намеренно умолк.

– И ты пришел выяснить, не знаю ли я чего-нибудь о них?

– Ну… да.

– Что я могу знать полезного для полиции?

– Что-нибудь личное.

– В смысле слухов?

– Хм… да.

Она глянула в сторону и разгладила складочку на ткани диванного подлокотника.

– Не думала, что полиция придает значение сплетням.

– Возможно, это наш самый богатый источник информации.

– В самом деле?

Он кивнул.

– Очень любопытно.

Брунетти промолчал и, чтобы не встречаться с графиней взглядом, посмотрел мимо нее на корешок книги на столе – любовный роман, триллер?

– «Путешествие натуралиста на корабле «Бигль», – произнес он название вслух по-английски, не сдержав изумления.

Она взглянула на книгу, потом снова на него:

– Что ж такого, Гвидо. Ты читал?

– Когда учился в университете, много лет назад, но в переводе, – выдавил он, изо всех сил лишая голос удивленной интонации.

– А я всегда с удовольствием читала Дарвина. Тебе понравилась книга? – Кажется, обсуждение сплетен и полицейских дел откладывается.

– Да, в свое время. Не уверен, правда, что хорошо ее помню.

– Тогда перечитай. Это важная книга… может быть, одна из самых важных в современном мире. И еще «Происхождение видов», по-моему.

Брунетти кивнул, соглашаясь.

– Дать тебе ее почитать, когда я закончу? У тебя ведь нет проблем с английским?

– Да нет, думаю. Но у меня и так сейчас есть что читать, и довольно много. Может быть, потом, в течение года.

– А ведь это чудесная книга для чтения в отпуске, мне кажется. Все эти пляжи, все эти милые животные.

– Да, да… – Брунетти совершенно не знал, что сказать.

Графиня выручила его:

– О ком ты хотел, чтобы я посплетничала, Гвидо?

– Ну не то чтобы сплетничать… просто расскажите мне, если что-нибудь слышали о них такое, что могло бы заинтересовать полицию.

– А что могло бы заинтересовать полицию?

Он поколебался, но пришлось признаться:

– Все, как я полагаю.

– Так я и думала. И кто?…

– Синьорина Бенедетта Лерини.

– Та, которая живет в Дорсодуро? – уточнила графиня.

– Да, верно.

Она немного подумала и заговорила:

– Все, что я о ней знаю, – очень щедра к церкви, или так говорят. Много денег из тех, что унаследовала от отца – устрашающего, злого человека, – отдано церкви.

– Какой церкви?

Графиня помолчала.

– Вот ведь странно, – молвила она со смесью удивления и любопытства, – я ведь понятия не имею. Все, что слышала, – очень религиозна и дает церкви много денег. Но понятия не имею какой: вальденсам, или англиканцам, или тем ужасным американцам, которые останавливают тебя на улице; знаешь, у них еще полно жен, которым они не дают пить кока-колу.

Брунетти не сообразил, насколько это приближает его к пониманию синьорины Лерини, и он испробовал другое имя.

– А графиня Кривони?

– Клаудия? – Графиня не пыталась скрыть ни свою первую реакцию, удивление, ни вторую – удовольствие.

– Если ее так зовут. Вдова графа Эгидио.

– О, это просто восхитительно! – отвечала графиня с мелодичным смехом. – Как бы я хотела рассказать девочкам за бриджем! – И видя его реакцию, она тут же добавила: – Нет-нет, не волнуйся, Гвидо, я слова не вымолвлю, даже Орацио. Паола не раз признавалась, что никогда не расскажет мне то, что ты ей доверяешь.

– Правда?

– Да.

– Но что-нибудь она вам, вообще-то, рассказывает? – почти непроизвольно произнес Брунетти.

Графиня улыбнулась в ответ и положила унизанную кольцами руку ему на рукав:

– Гвидо, ты ведь держишь клятву, данную в полиции?

Он кивнул.

– Ну так вот, а я верна своей дочери. – Она снова улыбнулась. – А теперь скажи, что ты хотел бы знать о Клаудии.

– Я хотел бы знать о ее муже – о том, как она с ним уживалась.

– Боюсь, никто не ужился бы с Эгидио. – Это графиня определила без колебаний; потом добавила, как бы размышляя: – Но полагаю, что то же самое относится и к Клаудии. – Похоже, эта тема ее раньше не занимала. – Что тебе известно о них, Гвидо?

– Не более чем обычные городские слухи.

– Которые гласят?…

– Что он сделал свои деньги в шестидесятые годы, на незаконном строительстве в Местре.

– А насчет Клаудии?

– Что она интересуется общественной моралью, – прямо сказал Брунетти.

Тут графиня улыбнулась:

– Да, она, конечно, интересуется… – И ничего не добавила.

– Что вы знаете о ней или откуда ее знаете?

– Через эту церковь, Сан-Симоне Пикколо. Она состоит в комитете, который пытается найти деньги на ее реставрацию.

– И вы тоже в нем состоите?

– Упаси Господи, нет! Она приглашала меня вступить, но я понимала, что разговор о реставрации только уловка.

– Чтобы скрыть… что?

– Это единственная церковь в городе, где служат мессу на латыни. Ты осведомлен об этом?

– Нет.

– Думаю, они имеют что-то общее с этим кардиналом во Франции – Лефевром, который хочет вернуться к латыни и ладану. Вот я и заключила, что любые собранные деньги будут посланы во Францию или пущены на ладан, а не на реставрацию церкви. – Подумала немного. – Церковь такая безобразная, что ее в любом случае не нужно реставрировать. Просто дурная имитация Пантеона.

Архитектурное отступление, пусть это и интересно, но он потянул графиню прочь от него.

– Но что вы знаете о ней самой?

Та смотрела мимо него, в сторону ряда окон-четырехлистников, являвших свободный вид на ряд палаццо по другую сторону Большого канала.

– Что ты собираешься из этого извлечь, Гвидо? Можешь мне сказать?

– Можете ли вы сказать мне, почему хотите это знать? – ответил он вопросом на вопрос.

– Потому что, хотя Клаудия и неприятное создание, не хотелось бы, чтобы она пострадала ни за что в результате сплетен, которые могут оказаться ложью. – И прежде чем он успел что-нибудь возразить, она подняла руку и продолжала, немного громче: – Нет, пожалуй, правдивее так: не хочу быть в ответе за эти страдания.

– Заверяю вас, что незаслуженно она не пострадает.

– Я нахожу это замечание чрезвычайно двусмысленным.

– Вы правы, оно такое и есть. Дело в том, что я представления не имею, могла ли она что-то сделать, или какого рода поступок могла совершить. Не знаю даже, совершено ли что-то дурное.

– Но ты приходишь и задаешь о ней вопросы?

– Да.

– Значит, у тебя должны быть причины для любопытства.

– Да, и есть. Но могу поклясться – не более того. А если то, что вы мне расскажете, развеет мое любопытство, независимо ни от чего, это дальше меня не пойдет, обещаю вам.

– А если нет?

Брунетти сжал губы, обдумывая ответ:

– Тогда я изучу то, что вы мне скажете, и посмотрю, на каких фактах основаны сплетни.

– Часто ни на каких.

Он улыбнулся – уж конечно, графине можно не говорить, что столь же часто прочным, каменным фундаментом для сплетен становится правда.

Последовало долгое молчание; наконец она вымолвила:

– Поговаривают о священнике. – И больше ничего не добавила.

– В каком смысле «поговаривают»?

Вместо ответа она помахала в воздухе рукой.

– Что за священник?

– Не знаю.

– А что вы знаете? – мягко спросил он.

– Было проронено несколько слов. Ничего явного, понимаешь, ничего, что истолковывается иначе, нежели глубочайшее и искреннее беспокойство о ее благополучии.

Да, ему знакомы подобные ненароком брошенные слова: распятие гуманнее.

– Ты знаешь, как говорятся такие вещи, Гвидо. Если она пропускает собрание, кто-нибудь спросит, не случилось ли чего, или кто-то еще выразит надежду, что она не прихворнула, а затем добавит – таким особенным женским голосом, – что за душевное ее здоровье можно не тревожиться: оно под надежной охраной.

– И все?

– Этого довольно, – кивнула она.

– Почему вы думаете, что это священник?

Графиня снова повела рукой:

– По их тону. Слова ничего не значат: все делается тоном, интонацией, намеком и все это скрывается под поверхностью самого невинного замечания.

– И как давно это тянется?

– Гвидо, – она выпрямилась, – я не знаю, происходит ли что-то вообще.

– Тогда – как давно появились эти замечания?

– Не знаю. Пожалуй, больше года назад. Я не очень-то приглядываюсь к таким вещам. Или при мне стараются такого не говорить – знают, что я этого не люблю.

– Еще что-нибудь говорилось?

– Что ты имеешь в виду?

– Сразу после смерти ее мужа.

– Нет, ничего такого не припоминаю.

– Ничего?

– Гвидо, – она склонилась к нему и положила ему на рукав свою убранную драгоценными украшениями руку, – пожалуйста, попробуй не забывать, что я не подозреваемая, и не говорить со мной, как следователь.

Он почувствовал, что краснеет, и поспешил извиниться:

– Прошу прощения, я… несколько увлекся.

– Да, Паола мне рассказывала.

– Что рассказывала? – спросил Брунетти.

– Как это важно для тебя.

– Что важно?

– То, что ты считаешь справедливостью.

– Я… считаю?

– Ах, извини, Гвидо. Боюсь, теперь я тебя обидела.

Он отрицательно покачал головой, но прежде чем успел спросить, что она подразумевает под «его» понятием справедливости, графиня встала со словами:

– Как сильно стемнело…

Казалось, она забыла о нем, прошла к окну и встала там, глядя наружу, сцепив руки за спиной. Брунетти невольно ее рассматривал: туалет из натурального шелка, высокие каблуки, великолепно убранные на затылке волосы… Сейчас графиня смотрится как молодая женщина – так строен и прям ее силуэт.

Немало времени прошло, прежде чем она повернулась, глядя на часы.

– Мы с Орацио приглашены на обед, Гвидо, так что, если у тебя нет других вопросов, думаю, мне пора переодеваться.

Брунетти встал и пересек комнату. Перед ним стоит она, за ней – вид на канал, где туда-сюда плывут лодки, из окон зданий по другую сторону водного пространства струится свет… Только он собрался ей что-нибудь сказать, как она его опередила:

– Пожалуйста, передай Паоле и детям, что мы их любим. – Потрепала его по руке и ускользнула.

Он так и не успел ничего придумать, а она уже растаяла где-то, оставив его любоваться видом из этого палаццо, которое когда-нибудь перейдет к нему.