Гипнотизер

Глава 16

Карнавал и начало весны в тот, 1823 год совпали по времени. Перед тем как отъехать в Эльзас, мне предстояло сдержать данное мной мадам Бершо обещание — пообедать вместе. Мы с ней пребывали в самом лучшем расположении духа, я — по причине, как мне тогда представлялось, счастливой влюбленности, а мадам — поскольку я все же сдержал слово. Наслаждаясь первым весенним теплом, мы шатались по улицам, заполненным вырядившимся кто во что горазд, хохочущим и дурачащимся народом. Детвора, разложив у площади Мишель и городского морга костерок, под театральные завывания предавала огню самодельную куклу, изображавшую короля.

— А королев вы не сжигаете? — в шутку осведомилась у них мадам Бершо. — Одних только мужчин, значит.

— Нет, женщины больше тонут, как вон та толстуха, что лежит в морге.

Нет, не я, а мадам Бершо была инициатором того, чтобы мы заглянули в морг. В конце концов, чем мы хуже туристов, которых водят сюда поглазеть. Да и к тому же в карнавальный день совсем неплохо будет лицезреть смерть. Исключительно из сочувствия к ее хвори я согласился на это предприятие.

Неопознанные трупы лежали за деревянной решеткой на почерневших нарах головой к стене. В особых сковородах жгли травы, распространявшие приятный аромат, — заглушить жуткий смрад тлена, исходивший от покойников. Несмотря на это, здесь как-то не возникало желания дышать полной грудью. Еще не успевшее просохнуть и похожее на балахон одеяние утопленницы, той самой «толстухи» — женщины лет пятидесяти, — висело на вколоченном в стену гвозде.

— Нет, я бы ни за что не пошла на такое, — резюмировала мадам Бершо.

— На что? Не стали бы бросаться в воду?

— Не стала бы. Лучше уж яд проглотить.

— Это, как правило, смерть в жутких муках. И обычно доза оказывается слишком малой, да и качество нередко оставляет желать лучшего, к тому же большинство этих грешных бедняг перед тем, как распроститься с жизнью, предпочитают обильно выпить и закусить.

— Правда? А как же в таком случае надежнее всего?

Поджав губы, я смерил мадам Бершо неодобрительным взглядом. Меня не тронул даже ее приступ кашля. И хотя я никогда не причислял себя к суеверным людям, мне показалось кощунственным и легкомысленным всерьез обсуждать наиболее безотказные способы отправиться на тот свет. Однако мадам Бершо, судя по всему, намеревалась развивать тему дальше.

— А вот у этого недурственный гардеробчик, — констатировала она, показав на висевшее на другом гвозде платье. Одежда наверняка принадлежала бывшему моднику, лежавшему тут же с открытыми глазами. Стоявший неподалеку от мадам Бершо клошар, услышав ее комментарий, даже присвистнул.

— Все пойдет с молотка, — авторитетно заверил он. — Этот господин явно из англичан. А что до одежды, если она вам приглянулась, заявите перед началом продаж, что, мол, своими глазами видели, как его обнаружили уже позеленевшим и распухшим, одним словом, что он уже гнить начинал, когда с него эту одежду стаскивали. Никто на пес не позарится, это ясно. А потом найдите способ прикупить ее сами или же через кого то еще, кто не брезглив сверх меры. На этом можно неплохо заработать, мадам.

— Вот уж идея так идея.

— Идея-то блестящая, но я больше здесь оставаться не могу!

Подхватив мадам Бершо под руку, я буквально выволок ее из морга. Она рассмеялась, потом раскашлялась, и вообще у меня создавалось впечатление, что она слегка не в себе после этой, с позволения сказать, экскурсии.

— Смех, да и только, — хихикала она, — я случайно услышала, как привратник говорил этому клошару, что, мол, зимой тонут вдвое больше, чем летом. Купаются, что ли, в этакий холодище? Так вода же такая, что тебя вмиг судорогой сведет, — забавлялась мадам Бершо.

Моя недужная консьержка хохотала столь заразительно, что я не выдержал и тоже рассмеялся. А чуть позже, повстречав двух одетых в траур и унылых типов, мы расхохотались так, что вынуждены были остановиться, а мадам Бершо держалась за живот. И вот Господь явно покарал ее за столь неприкрытую гордыню — опустившись на скамейку, она содрогнулась в ужасающем приступе кашля, покрыв песок под ногами целым каскадом кровавых плевков.

— И вот так всегда, — подытожила она, чуть отдышавшись. — Не нам, приговоренным к смерти, ударяться в хохот. Это все равно как если бы негры-невольники вдруг пустились в пляс на палубе корабля, увозящего их в рабство.

Что я мог на такое ответить? Поэтому молча предложил мадам Бершо понюхать одеколон из флакончика, который имел обыкновение постоянно носить при себе. Она воспользовалась предложенной помощью и вскоре пришла в себя, и мы продолжили прерванную прогулку. Казалось, ничто не в силах помешать мадам Бершо передвигаться по Парижу пешком — просто потому, как она сама призналась, что только так можно по-настоящему почувствовать себя в обществе мужчины.

И мы шли в направлении моста Нёф, мимо дощатых будок и торговых павильонов, где торговали сластями, лимонадом, паштетом и хлебом. На каждом шагу нам встречались разносчики: один предлагал чулки, карнавальные маски и парики, другой — жестяную посуду и гвозди, а одна цыганка упрашивала нас купить у нее яркие платки в восточном стиле. Неотесанный паренек неловко предлагал купить у него табак. Перед моим взором мелькали скрюченные, грязные пальцы, отворявшие шкатулки и сундучки, ощупывавшие пуховые подушки, пересчитывавшие мелочь, почерневшие ногти, разинутые беззубые рты. Какой-то доходяга с замотанными тряпьем ногами препирался с раскрашенной проституткой с пожелтевшим лицом и странно заторможенным взглядом.

Ну все-таки какой же способ самый надежный и легкий?

— Не понимаю, о чем вы.

Все вы прекрасно понимаете, месье Кокеро. И пожалуйста, не пытайтесь перехитрить приговоренную к смерти.

Категоричность требования тут же подтвердилась резким покашливанием. Я разрывался на части. Что ей ответить? Вновь дать втянуть себя в мерзкий разговор о способах самоубийства? Возмутиться и наотрез отказаться от этой темы? Где во мне начинался врач, в свое время давший клятву Гиппократа?

А тот, что в морге лежал, ну, хорошо одетый месье, интересно, как он поступил? Ни ран, ни полос от веревки на шее, ничего. Только эта потрясающая улыбка.

— Вероятнее всего, принял какой-нибудь наркотик или снотворное средство и просто уснул навек.

— Значит, все-таки яд.

— Вся хитрость состоит в том, чтобы постепенно и незаметно лишить себя воздуха, довести себя до такого состояния, когда дыхание мало-помалу отказывает. Принять, например, снотворное, а перед этим надеть на голову плотный мешок. Вначале воздуха достаточно, но на человека быстро накатывает усталость — ему перестает хватать кислорода. Потом он впадает в обморочное состояние, и уже на стадии умирания человек видит чудесные картины, ему становится легко и радостно, а потом…

— …а потом из света выходит Освободитель и начинает отчитывать самоубийцу: ты, недостойный сын человеческий! Такого уговора у нас с тобой не было. Ты нарушил порядок. Я ведь только собрался в следующем году заставить тебя пасть героической смертью при битве у города такого-то. А тебе, несчастная женщина, тебе предстояло умереть только через девять месяцев от скарлатины, которой ты умудрилась не переболеть в детстве. И что мне теперь со всеми вами делать? Отправить в ад? Нет уж, там вы еще, может быть, и обрели бы успокоение, нет, пошлю-ка я вас обратно в мир. И, поскольку человеку никогда не повредит чуточку наказания, в твоей второй жизни ты получишь в неразлучные спутницы сестру, и имя ей — чахотка.

Бывает, что временами человек вдруг как бы немеет, это для меня не было в новинку, самым любопытным оказалось то, что мне вдруг словно ноги прекратили повиноваться. И я замер будто вкопанный. И дело было не в разрушительном, депрессивном цинизме услышанного от мадам Бершо. Все дело было в ее топе. Интонации. Тембре. В них была полнейшая безысходность, манифест тех, кто дошел до последней черты, с обреченностью покорившись судьбе, уже не надеясь ни на что доброе. Но с другой стороны, на что оставалось надеяться этой мадам Бершо с ее болезнью? На то, что чахотка сама собой прекратится? Или на то, что мы, эскулапы, в ближайшие недели и месяцы вдруг откроем чудодейственное средство?

Я стоял и смотрел ей вслед — расстроенный и печальный. Парадоксальным образом я отметил, как грациозны движения мадам Бершо. В этих мелких шажках, в едва ли не семенящей походке было очаровательное кокетство, причем в полном соответствии с нынешней модой. Глядя на нее, на эти чуть покачивавшиеся бедра, я невольно спросил себя, а может ли сорокалетняя женщина вообще считаться старухой, или же эта возрастная стадия скорее относится к молодости? Молодости, склонной смаковать удовольствия жизни, реже поддаваться искусу экспериментирования, больше полагаться на свой уже успевший сформироваться вкус при наличии сохранения душевной романтичности?

Не будь у нее этой хвори, я не стал бы раздумывать, как мне поступить.

Едва эта мысль пронеслась у меня в голове, как мадам Бершо обернулась.

— Ну, что же вы стоите? Идемте же наконец! — нетерпеливо призвала она меня. — О чем вы там задумались? Здесь, здесь разыгрывается настоящая жизнь. Оглянитесь вокруг!

Улыбнувшись, моя консьержка укоризненно посмотрела на меня. Эти большие глаза, с интересом взиравшие на мир! В ту минуту никому не могло прийти в голову, что эта женщина долго и неизлечимо больна.

— Фокусники? — не понял я.

— Нет, артисты. Вон, смотрите — они натянули канат над водой…

— Ну, вот шлепнутся с него в воду и вымокнут до нитки.

— Снова вы ничего не понимаете, месье Кокеро.

— Чего не понимаю?

— Ничего.

Рассмеявшись, мадам Бершо покачала головой, словно желая сказать: «Эх, ты, мальчишка, ничего-то ты не понимаешь. Какой же ты еще глупышка». Я порадовался за нее. Вся эта пропитанная цинизмом трепотня на тему смерти и самоубийства, казалось, канула в забытье, даже на ее лице не было и следа размышлений. Какой же привлекательной женщиной она была бы, обойди ее стороной недуг.

Дьяболо, так звали акробата, готовился преодолеть по канату участок над водой между набережными Морфондю и Межисери. С обеих сторон канат крепился на сколоченных из дерева вышках, каждая из которых была увенчана площадкой. О начале представления возвестили удары в барабаны и бубен. И я, затаив дыхание, следил, как не один, а трое мужчин в красных и белых шароварах стали взбираться на вышку. Тот, что был в красных шароварах, держал в руках длинный увесистый шест, снабженный по обеим концам маленькими сиденьями. Не хотелось верить глазам, что должно было произойти сию минуту, и все же это свершилось: двое мужчин одновременно вскочили на шест и, семеня по нему, добрались до сидений.

Раздались короткие аплодисменты. Стало тихо, толпа зрителей застыла в ожидании — сейчас Дьяболо должен был начать шествие по канату. Шест изогнулся под весом двух сидящих на нем, однако Дьяболо не торопился. Он передвигался мелкими шажками, а его собратья на сиденьях по краям шеста, безмятежно улыбаясь, смотрели куда-то вдаль.

На наших глазах свершалось чудо. Невозмутимость Дьяболо, его сосредоточенность и воистину нечеловеческая сила жилистых рук оказывали на публику гипнотическое воздействие. Он царил между гладью Сены и небом, сорвиголова, сознававший свою мощь и постигший науку точнейшим образом распределять силу, которой был наделен. Казалось, этому человеку вовсе не знакомо чувство невозможности совершить то, что сейчас представало нашему взору. От него исходило странное спокойствие. Лишь взглянув на его товарищей, неподвижно застывших на сиденьях, я почувствовал, как меня снова охватывает волнение, — я сознавал обреченность и полнейшую незащищенность этих людей, вынужденных уповать лишь на железную выдержку Дьяболо. Они не имели возможности видеть его, им оставалось лишь одно — ждать, пока тот, от кого они зависели, благополучно доберется до площадки.

Когда же он наконец добрался, мне подумалось, что все без исключения зрители представили себя на месте этих двух, восседавших по краям шеста.

Разразились овации, но едва трое акробатов отвесили публике поклоны, как Дьяболо вновь устремился по канату, обратившись в летучего Меркурия. В невероятном кульбите он подскочил над канатом и точно рассчитанным маневром снова встал на него. Мы и охнуть не успели, а Дьяболо уже ходил по канату колесом взад и вперед.

— Ну и как? Поняли? — спросила меня мадам Бершо, когда мы уже сидели в кафе «Фуа» в Пале-Рояль, пытаясь опомниться от недавно пережитых впечатлений.

— Вы имеете в виду умение акробатов удерживать равновесие?

— Да, и это тоже. Но куда важнее умение преодолеть страх, вот самое главное. Артисты сумели преодолеть его и сделать время и пространство своими союзниками, вместо того чтобы позволить им повелевать собой. Бегая по канату, они сумели внушить себе, что они — небесные жители, сведя свой страх на нет. Коренящийся в нас страх связан с землей, а время — его неутомимый и безжалостный погонщик. Лишь преодолев страх, мы способны постичь энергию мира — энергию, ниспосланную нам артистами с самых небес.

— Возможно, вы и правы, — уклончиво ответил я, ибо у меня не было сейчас ни сил, ни желания вникать в теорию мадам Бершо.

— Я на самом деле права, — убежденно ответила женщина.

— Судя по вашей непоколебимой уверенности, могу предположить, что вы живете в согласии с собой.

— Именно.

Мадам Бершо, протянув руку через столик, положила ее на мою и пристально посмотрела мне прямо в глаза. Пару мгновений спустя она улыбнулась и тихо произнесла, что понимает, что и я сам тоже пришел к согласию с собой. Это доказывает хотя бы то, что сейчас у меня развивается роман, и очень удачно для меня развивается. Вздохнув, я без обиняков заявил ей, кем для меня является Мария Тереза и как эта женщина сумела очаровать меня. Мадам Бершо пожала мне руку, ласково погладив ее. В таком случае она от души надеется, что я не разочаруюсь, после чего склонилась ко мне еще ближе и заговорщическим тоном прошептала:

— Но наступает момент, когда любовь переходит в страсть, не так ли? Боже, как же я вам завидую!

— Вы вгоняете меня в краску, — хрипловато ответил я.

— Отнюдь не худшая награда мне.

Болезнь снова решила напомнить о себе кашлем. Окрыленная чувствами, мадам Бершо, вновь доказавшая мне, что и сорокалетиям женщинам отнюдь не чужда плотская страсть, теперь снова сжалась, увяла, поблекла со скомканным платочком в руке.

К счастью, еда оживила ее. Принесенные по моему выбору цыплята буквально вдохнули в нее жизнь. С каждым кусочком мадам Бершо блаженно закрывала глаза.

— Какое нежное, сочное мясо. И куда вкуснее каплунов, — чуть задумчиво произнесла она.

И посетовала на то, что не скоро ей вновь придется насладиться молодым цыпленком. Я видел по ней, как она пытается запечатлеть в памяти вкус, который, казалось, возбуждал ее фантазию. Подняв на меня взор, она вдруг негромко проворковала:

— Месье Кокеро, уж не желаете ли вы довести меня до безумия?

Мне пару раз пришел на ум этот ее вопрос, когда несколько часов спустя я, стоя у окна, предавался воспоминаниям о Марии Терезе. На улице затихали шумы дня, уступая место тишине. Подперев голову руками, я размышлял о темных и благостных волнах Эроса, грозивших захлестнуть меня. Подул слабый ветерок, потом заморосило. С неба исчезли звезды. Мягко и неторопливо покачивались ветви вербы, а я представлял себе, как, обняв Марию Терезу за талию, кружу ее в вальсе…