12. Возвращение Гитл

Я предполагала, что Гитл оставила себе фамилию реб Меирке. Не была уверена, что она Гитл. Может, сейчас она Эстерке? Поэтому мальчики Кароля искали в Ришоне Гитл Брылю и Эстер Брылю.

Но ни Гитл, ни Эстер, ни Гитл-Эстер Брыля не платила муниципальный налог, не потребляла электричество и не владела телефоном. На ее попечении не находились дети дошкольного или школьного возраста, она не была хозяйкой ни собаки, ни осла, ни даже старенького «Форда». Не была она и абонентом городской библиотеки и не активничала в предвыборных штабах никакой партии. А человек, который не оставляет следов в списках, не может быть обнаружен.

Ребята Кароля не выказали ни малейшего огорчения из-за провала своей миссии. Человек, который не фиксирует свое имя в списках, с их точки зрения, является электоральным балластом, и искать такого человека глупо.

Что ж, придется самостоятельно заняться поиском моей драгоценной иголки в стоге муниципального сена. Итак, кто может знать, где живет Эстерке? Наверняка знает Гершон, бегает, небось, поглядеть на нее из-за угла. Только этот урод тайну мне не раскроет! А уж встречаться с Песей мне и вовсе не хотелось. Роз! Ну опусти же ты свои жалюзи! И жалюзи опустились. Об этом сообщил мне Эзра, тот самый помощник хозяина табачной лавки, который подтвердил, что фамилия Роз — Шмерль. Он позвонил поутру, лениво пробормотал: «Можешь приехать, Роз вернулась», и положил трубку.

— A-а, явилась — не запылилась! — мрачно приветствовала меня Роз.

Было непонятно, она рада моему приходу или, напротив, раздумывает, как поскорее выставить меня за дверь. Вредная старушка не поднялась из своего кресла, даже не приподнялась и вообще не сдвинулась с места. Сидела и глядела на меня, не меняя выражения лица. А выражение было то ли выжидательное, то ли неприязненное, то ли просто раздраженное.

— Где ты была? — спросила я тоже раздраженно.

— Какое тебе дело? У меня могут быть свои тайны!

Ах ты, дерганая провинция! Тайны у нее, видишь ли! Секретная жизнь души! И каждый секрет с булавочную головку, а держится за него как за последнее жизненное прибежище. Словно от этой маленькой тайны напрямую зависит все ее крошечное существование. Ну, хорошо же! Я тоже могу снять перчатки!

— Надо думать, ты лежала в дурдоме под чужой фамилией! Под твоей там пациентов не было. И чего ты секретничаешь, весь Ришон знает, где тебя искать, когда ты вдруг пропадаешь.

— Ничего они не знают. Я никогда не лежала в дурдоме. Это я им рассказываю. Пусть обсуждают и радуются за меня. А на самом деле я иногда уезжаю отдохнуть к двоюродной сестре в Тивон, — ответила Роз спокойным и даже как будто дружелюбным тоном.

— Звонила Паньолю? — спросила я.

— С чего бы это? — искренне удивилась Роз. — Я и телефона его не знаю, будь он проклят!

— А рассказать, что его брат Марек не погиб в Испании. Или что жена брата живет в Ришоне. Паньоль, кстати, помнит, что Малахом Шмерлем звали твоего погибшего сумасшедшего братца!

— Что ты говоришь?! — оживилась Роз и даже поправила прическу. — Он помнит! Но тогда Мотале был еще жив. Он умер позже. Так ты искала Марека Брылю? Надо было так и сказать.

— А ты не поняла, кого я имею в виду?! Не знала, кто скрывается под именем твоего брата?

— Не кричи на меня!

— Ага! А ты не дури мне голову! Дай адрес Гитл.

— Какой такой Гитл? — Роз подалась вперед, ее глаза стали почти черными, а нос и губы вытянулись вперед так, что вредная пташка стала похожа на хорька.

— Гитл Брыли или Эстерки, как угодно.

— Зачем тебе?

— Надо. Она воспитывала меня целых полтора года. Я хочу ее видеть.

Роз откинулась на спинку кресла и затрепыхалась, как подбитая куропатка.

— Ты? Да? Нет! Как?

Потом затихла и минут пять думала о чем-то и что-то самой себе втолковывала, беззвучно шевеля губами.

— Не надо идти к ней домой, — выдавила наконец Роз. — Ее муж, Шлойме, он немного не в себе… ему не нужно знать, что Эстерка уезжала из Израиля. Он… знаешь, он забыл, что ее тут не было несколько лет. И он не любит, когда ему об этом напоминают.

Хорошенькие несколько лет! По моим подсчетам, Гитл была в отлучке от своего рыжего кузнеца лет пятнадцать. И вот, значит, навели мостки над этой прорехой, и глядеть в нее запрещается. Ну и ну!

— Он что, не выходит из дома?

— Он… Ну как тебе это объяснить? Он боится, что ее снова украдут. Ходит за ней по пятам, не отпускает ни на шаг. Но мне он доверяет. Я позову Эстерке сюда. Жди.

— А что делать с твоими покупателями?

— Кто видел тут покупателей? До тебя никого не было, и после тебя тоже никто за шляпами не приходил. Шарфики иногда покупают. Они в этом ящике. Проси за них, сколько хочешь.

— Для кого же ты делаешь шляпки?

— Для себя. Иногда — для старых клиенток. Вот для тебя сделала.

— С чего же ты живешь?

— С фаты и искусственных цветов. Все магазины свадебных платьев заказывают мне фату и украшения на платья. Если бы ты знала, как мне эта работа надоела! Но в современной Палестине не принято ходить в шляпе, если ты не набожная. А если набожная, тебе велят покупать кастрюльку из фетра или соломки. Я их не произвожу. А Гитл набожная, — сказала она с непонятным вызовом. — Ты это знаешь?

— Знаю.

— Значит, она тебя все-таки выпросила, — пробормотала Роз, сбросила туфли на каблуках, сунула ноги в растоптанные ботинки и заковыляла к выходу. Еще раньше она вылезла из бархатного платья с цветами, плодами и птицами, под которым оказался ситцевый халатик из тех, в каких бродят по городу местные пенсионерки. В халатике и растоптанных ботинках великолепная Роз выглядела не лучше той тетки, которая встретилась мне в первый приезд в Нес-Циону. Только та ела на ходу банан, а Роз вытащила из кармана халатика сливу.

Я походила по магазину Роз, заглянула в каморку за зеркалом, где стоял старенький диванчик, не нашла ни шкафа, ни душевой и так и не смогла решить — живет ли тут Роз или у нее есть все-таки другое жилье. Умывальник был покрыт коричневой коростой из-под кофе, да и пол не мыли с прошлого Песаха. Видно, сил у нашей птички хватает только на то, чтобы почистить перышки и надраить витрину. А делает ли она новые шляпки или только переделывает старые — загадка.

Сколько, кстати, стоят шарфики? Я выдвинула ящик комода и принялась перебирать льнущую к рукам разноцветную ткань. Шарфики в основном индийские, недорогие. Но вкус у Роз был отменный. Даже среди этого барахла ей удавалось найти вещи удивительной красоты. В зеленом шарфике с бордовыми разводами я выглядела царственно. В розовом с желтым — бездумно. В голубом — легкомысленно.

Время тянулось медленно. Прошло около часа, а казалось — вечность. На улице не то чтобы стемнело, а словно сменили фильтр — со светло-желтого на оранжевый. Ночь в этих местах не подкрадывается тихонько, а падает стремительно, как коршун на зазевавшуюся голубку. Раз — и нет дня! Сглотнула и не поморщилась. Но какие-то градации света все же происходят. Вот пооранжевело. Потом прибавили зеленого. А вот сменили фильтр на фиолетовый.

Я взглянула в окно и увидала бегущую к лавке женщину. Сердце екнуло, но я решила, что это не может быть Гитл. И не потому, что она изменилась за прошедшие годы, а напротив, потому, что так не бывает, чтобы сквозь двадцать лет к тебе неслось ничуть не изменившееся существо. После поцелуев и ахов, и охов, и вздохов я все вглядывалась в ее лицо и не находила в нем ни одного признака старости или вообще возраста.

— Это подарок Марека, — сказала Гитл, заметив мой пристальный взгляд и без труда его расшифровав, — когда его забирали в тюрьму, он провел рукой по моему лицу и сказал: «Ты навсегда останешься такой!» И вот, — Гитл смущенно улыбнулась и даже залилась румянцем, — видишь, я не старею. Все спрашивают: «Как так?», а что я могу ответить? Но мы попросим у Марека такой подарок и для тебя. Хочешь?

Я пожала плечами. Зачем? Я была растеряна. Очень и очень растеряна. Роз устроила нас с Гитл в задней каморке, приготовила чаю и деликатно исчезла. А мы сидели, прижавшись друг к дружке, и утопали в чем-то, чего я до сих пор не знала, да и Гитл, похоже, тоже.

Мы… мы словно покатились с ней по склону зеленой горы и упали в заросли папоротников, выстеленные мягким мхом. Упали и лежали в этих пахучих, тихих, мягких, зеленых кущах, наслаждаясь тем, что спешить больше никуда не надо, и неважно, что колышется снаружи, — воздух или вода. И не имеет значения, кто стоит рядом или вдалеке, ничто не важно и не имеет значения, потому что мы друг у друга, друг в дружке, одно и вместе — навсегда. Наверное, это и называется любовью.

Гитл я хотя бы была обещана, а мне так и не обещал ее никто. Я не привыкла получать милости от природы. Брать их у нее — моя задача! Но вот — случилось. Без всяких усилий. Свалилось свыше, опустилось, как благодать. Благодать она и есть, эта невостребованная любовь, столько лет лежавшая под спудом, но вымоленная все-таки Гитл у Небес. И нет у меня никаких претензий ни к Симе, ни к маме, ни к ее мужьям и любовникам за то, что никто из них мне такого не дал. И к собственному мужу и моим любовникам никаких претензий тоже нет. Это надо уметь — дать любовь. Гитл умела, поэтому со мной такое случилось, а другим за всю их жизнь оно не перепадает.

Нужно было о стольком поговорить, но разговаривать не хотелось. Гитл обнимала меня, гладила, мурлыкала свои песенки, а я узнавала мелодии и думала о том, что в каждой музыке, которая до сих пор схватывала меня за душу и за горло, был этот напев. Она потому мне и нравилась, эта музыка, что в ней скользил кусочек любимой мелодии. Мелодии, услышанной некогда в состоянии безупречной любви, полного счастья и покоя.

Может, потому мне и удавалось до сих пор выкручиваться из всех моих дурацких и ужасных историй, что Гитл продолжала петь свою песенку, словно мы никогда не разлучались и никогда не разлучимся, потому что я ей обещана. И где бы я ни была, я все равно с ней. И как бы далеко ни отбросила меня судьба, Гитл меня защитит. Выходит, она и есть мой ангел-хранитель, пахнущий сеном и лавровым листом, совсем как когда-то.

Стукнула дверь, и вбежала Роз.

— Шлойме бегает по Ришону в бешенстве, ищет тебя! — выпалила она с порога.

Гитл устало улыбнулась, поцеловала меня в лоб и легко, словно годы и впрямь не навесили на ее кости никакой тяжести, вскочила.

— Пойду, а то он наделает дел, — сообщила весело. — Когда ты снова придешь? Нет! Не приезжай сюда. Дай мне твой адрес, я сама приеду. Завтра или послезавтра. Не позже послезавтра, а скорее, завтра. Не сиди дома, гуляй себе, занимайся своими делами, я тебя найду.

Но я не стала выходить из дома. Прибралась, что-то состряпала и бродила по комнатам, вглядываясь в лица на картинках. И было мне хорошо и покойно.

Стук оказался тихим, словно птичка клювиком потукала. Гитл впорхнула, легкая и ослепительно прекрасная, прохладная, будто и не тряслась два часа в раскаленном автобусе, а принеслась на волне в огромной раковине, держась за мерцающую глыбу гигантской жемчужины. Одежду Гитл совершенно незачем описывать. Да я и не запомнила, что на ней было надето. Одежда ничего к ней не добавляла. Наверное, она и в лохмотьях выглядела прекрасно, но я не помню никаких лохмотьев. Что-то такое, струящееся, как речная вода. С камешками на дне и мальками посередке. И как же она успокоила своего Гефеста? Напоила амброзией и услала под каким-нибудь предлогом в подземную кузню или отправила посидеть с Зевсом за шахматами и выпить пивка с Посейдоном?

— Шлойме меня любит, — ответила моим мыслям Гитл. — Боится, что я исчезну, ждет и трясется, дрожит каждой клеточкой. Ему сейчас больно.

— Ты должна скоро вернуться?

— Нет. Но его боль передается мне. Когда станет совсем невыносимо, я уеду.

— Через час?

— Или через день. А может, через два. Послушай, давай уберем со стен эти картинки. Они мне мешают.

Мы сняли картинки. Правда, не добрались до той, что с четырьмя лицами. Она висела высоко, нужна была лестница. Гитл закинула на картину шарфик. Он лег криво, одно лицо, испуганное видением до состояния божественного ужаса, глядело из-под шарфа, но не на нас, а в окно.

— Так хорошо, — сказала Гитл. — Вчера я весь вечер стряпала. Тут все, что ты любишь. Взбитая манная каша, пирожки с яблоками, куриные котлетки и вареники с черникой.

— Где ты взяла чернику? Она же тут не растет.

— Вот и я подумала: где бы это взять чернику? Смотрю, а она лежит на прилавке у Зислера. Он сказал, что ее стали выращивать на Голанах. Приятель дал ему на пробу несколько коробочек, а никто не покупает. Они же не знают, что это такое! Я купила все коробочки. Их было всего пять. Но получились и вареники, и компот, и пирог. Вот, садись за стол.

В доме установилась ласковая тишина. Боже, как мне ее не хватало все эти годы! Может, потому и не хватало, что я знала — она уже была и где-то все еще есть, ее необходимо найти, обрести снова, вернуть. Да, видно, так все и было. Я хотела попросить Гитл рассказать, как оно все было, а теперь раздумала. Мне предстояло обнаружить это самой, всматриваться и вслушиваться, узнавать и восхищаться. Тому, что мне предстояло узнать, наверняка можно было и ужаснуться. Но Гитл была настороже. Ничего такого, что смутило бы мой покой, она в беседу не допускала.

— Ты узнала нас на картинках? — спросила Гитл весело.

— Нет. Я сразу полюбила эти картинки, но не поняла за что. Реб Зейде был большим художником. Это очень хорошие работы. Я уже показала их другим специалистам, и все в восторге. Я полюбила их сначала как профессионал. Но они говорили мне больше, чем другим. Не давали покоя.

Гитл кивнула, словно признавалась, что да, это она теребила меня при помощи картин реб Зейде, звала к себе, просила, молила искать ее и не сдаваться.

— Я открываю в этом доме галерею, — продолжила я. — И я хочу выставить работы реб Зейде. Но продавать я их не стану. Ни за что! Пусть остаются со мной.

Гитл снова кивнула, но глаза ее затуманились. Вот именно так: будто над озерной водой сгустился грустный такой и зябкий туман.

— Не надо выставлять, — попросила она жалобно. — Люди не должны это видеть. Марек этого не хочет. Он рисовал эти картины, когда… когда только начинал свой путь. Рисовал картины, писал стихи, сочинял музыку. Он себя искал. А когда нашел, хотел все это уничтожить. Но картины были далеко. Ой как далеко! И я не смогла их сжечь, когда они оказались рядом. Не смогла! В этих картинах вся наша любовь. Пусть они живут, но выставлять их не надо. Пусть стоят в чуланчике, у тебя есть чуланчик?

Я кивнула. Пусть, пусть. Не надо так не надо. Придумаем что-нибудь другое. В крайнем случае — продам дом и отдам долги.

— Долги! — всполошилась Гитл, а я уже так привыкла к тому, что она читает мои мысли, что даже не удивилась. — Подожди! Мы что-нибудь придумаем. У меня есть одна папка… Мне отдал ее Хези Кац. Там много дорогих рисунков. Глупенький Хези хотел, чтобы я ушла от Шлойме. Он тоже называл его… нет, он называл его Полифемом. Отдал мне папку, чтобы я продала картины и ушла. Но папка не принадлежала Хези. Ее дал ему Марек.

— Откуда у реб Зейде такое богатство? — удивилась я.

— Он был очень беспокойным юношей. С детства видел в своих снах потоп, а себя Ноем. Он строил ковчег в каждом сне. Стал ходить в этнографические экспедиции, собирал еврейские древности, все собирал, что считал еврейским. И учился рисовать, полгода в одной школе, полгода — в другой. И там тоже собирал рисунки художников, которые ему нравились. Времена были беспокойные, везде воевали, делали революцию и контрреволюцию. Марек бежал от красных и бежал от белых и случайно попал к хасидам. Там он нашел свое место, но стал разрываться между Богом и живописью. Уехал от хасидов в Палестину, потом к нему приехал твой дед, его брат, и увез Марека в Испанию. А потом Марек вернулся за мной. Но я была такая глупая, я разозлилась, что он уехал, и вышла замуж за Шлойме.

— Песя считает, что ты вышла замуж из-за Гершона.

— Кто такая Песя и кто такой Гершон? — искренне удивилась Гитл.

Я махнула рукой. Дальше! Я хотела слышать, что было дальше.

— Мы поехали к моей маме в Краков, там Марек снова стал учиться живописи, мы оба учились, но его все куда-то тянуло. И мы поехали к его хасидам. Там сыграли свадьбу. А старый ребе сидел на нашей свадьбе мрачный и потом сказал Мареку: «Ты украл женщину у ее мужа. Ты должен ее вернуть». Он увидел, понимаешь? Увидел то, что было скрыто. Мы убежали. Марек был готов оставить живопись, но вернуть меня Шлойме он не мог и не хотел. Мы убежали от хасидов, а хасиды остались, и их уничтожили немцы. А мы бежали все дальше и добежали до самого Урала. И там со мной что-то случилось. Я начала видеть. Я все знала наперед, как оно будет. И Марек сказал, что нас простили ради той радости, которую мы доставляем друг другу и Небу.

Гитл задумалась и замолкла.

— Мы продадим рисунки из этой папки, — сказала она вдруг решительно, — и ты отдашь долги. Только скоро тебе все это не будет нужно. Лучше повременить. Скоро мы выдадим тебя замуж. Хорошо выдадим. Ты не будешь ни в чем нуждаться. Я победила твоего демона! — добавила она и расправила плечи, словно посылала кому-то вызов. — Но ты должна быть осторожна. У тебя тонкая душа, за ней демоны охотятся с особым наслаждением.

С вещими словами Гитл приходилось считаться. Но замуж я не собиралась. Рисунки из папки? Ладно, разберемся, что с этим делать.

— Гитл, я не хочу замуж. Отмени, пожалуйста, этот план.

— Не могу. Там уже все решили, — Гитл ткнула пальцем в направлении потолка. — Марек очень обрадовался моей просьбе и обещал сделать все наилучшим образом. Я уже видела твоего жениха. Он нам понравился.

— А мне?

— Тебе он уже давно нравится, только ты не даешь своим чувствам бежать свободно.

О ком она говорит? И когда это я успела взнуздать свои чувства и засунула самой себе под язык мундштук? Но вот что хорошо: теперь всегда можно получить посредством Гитл предупреждение о грядущих неприятностях, чтобы их избежать. Присмотримся к окружающим мужчинам и отправим вероятных кандидатов в мужья подальше.

— И не подумай! — вскипела Гитл. — Нам нужно родить мальчика. Душа Марека получила приказ войти в тело твоего новорожденного сына.

— Что значит этот приказ? Душе не хочется, а ее посылают под конвоем?

— Ах, тебя еще столькому нужно учить! Душа не хочет спускаться в наш ужасный мир, но ей необходимо это сделать, чтобы исправить то, что произошло раньше. В Мареке жила душа реб Зуси. Знаешь, почему ее послали к нам, эту великую и святую душу? Потому что реб Зуся не знал искушений. Он был некрасив с детства, но ему не было еще и трех лет, а он уже наставлял гусей в Божьей премудрости. А в пять он стал наставлять людей. Премудрость простерла над ним крылья. Поэтому, когда к нему пришел замученный тяжелой долей хосид просить совета, как избавиться от жизненных неудач, реб Зуся, одетый в лохмотья, но не ощущавший ни холода, ни голода, ответил: «Представления не имею. У меня их, этих бед, никогда не было». Понимаешь?

— Нет.

— Подумай сама, — терпеливо ответила Гитл, — разве это правильно — считать совершенной душу, которая не преодолевала соблазнов потому, что она их не ощущала? Разве такая душа имеет право влиться в Божественное совершенство и закончить свой путь? Нет, не имеет. А Марек знал много искушений, но он их преодолел и даже вымолил себе право умереть во славу Божью. Это очень великая честь. Но и он многого не успел или не сумел. Например, оставил в мире картинки, которые смущают людей.

— И мой сын будет преследовать живописцев? Знаешь что, я аннулирую это ваше соглашение, совершенное, кстати, за моей спиной. Я вообще не выйду замуж и не буду рожать никого, ни мальчика, ни девочку, ни даже неведому зверушку!

— Ой-ой! — покачала головой Гитл. — За одни эти слова твоей бедной душе придется возвращаться в этот мир еще много-много раз. Но мы скажем судьям, что тебя долго держали взаперти, а разве тот, кто не видел света, может сразу понять, как с ним обращаться? Не надо было отнимать тебя у меня на столько лет! — добавила она обиженным голосом.

— Ты и не пыталась меня найти, — заметила я и удивилась тому, что мой голос тоже звучит обиженно.

— Нельзя было. Тебя забрали за мои грехи. Марек меня предупреждал. Я должна была понести наказание. Боже, как я грешила!

— Ты была блудницей, — подсказала я.

— А! Если бы только это! Мой отец не был евреем. Он был австриец с хорошим нюхом. И когда он унюхал, что наци будут заправлять миром, мой папаша записался в нацисты. Но мама была стопроцентной еврейкой. И папа Гутхарц, это Доброе Сердце, решил развестись. А меня с мамой он снабдил подложными паспортами и отправил в Прагу. Там нас можно было скрыть в толпе евреев, и туда не нужно было долго трястись на поезде. А Гутхарц не мог жить без своей Эрики, так звали мою маму, и без меня, его Минхен. Тогда меня звали Минной. И он собирался бывать у нас в Праге каждый конец недели.

Но я оставила маму в Праге и убежала в Краков. Училась там живописи, а потом убежала в Палестину. Тут я назвалась Эстер. И я хотела мстить мужчинам. Я делала ужасные вещи. Я имела дело только с женатыми, — хотела, чтобы их жены плакали так, как рыдала моя мать, когда Гутхарц велел ей дать ему развод. Но потом появился Марек, и все изменилось. А я должна была платить за свои грехи, и я все еще плачу за них. Смотри, — она подняла кофточку и показала мне жуткие сине-фиолетовые разводы на спине и боках. — Шлойме умеет бить! — объявила Гитл с восторгом. — Но на сей раз я наслала на него приступ падучей очень быстро. Мне необходимо было встретиться с тобой поскорее. Я не могла себе позволить настоящее наказание!

— И ты… И так продолжается давно? — я даже вскочила на ноги и сама не заметила, как пальцы сжались в кулаки.

— Да. Поэтому я не могу уйти от Шлойме. Так будет продолжаться до конца — его или моего. Я выплачу все долги! Но раз мне вернули тебя, я думаю, Шлойме скоро уйдет. Меня простили! Я это чувствую.

— Бред какой-то! — воскликнула я. И не помню, чтобы в этот момент я думала о себе и Мишке. Но Гитл читала и скрытые от меня мои собственные мысли.

— Не вспоминай о плохом, — попросила Гитл. — Он за это дорого заплатит.

— Кто? Шлойме?

— Твой бывший муж. И Шлойме тоже. Но Шлойме уже наказан, у него падучая. А ты должна думать, что говоришь. Наверху знают все твои слова. И мысли тоже, — добавила она тихонько. — Наверху знают все, и все предусматривают. А нам дан выбор: идти за злом или за добром. Ты должна родить сына. Душа реб Зуси и Марека должна закончить гильгуль[11]. А сейчас помоги мне собрать картинки. Сегодня я смогу забрать только часть.

— Ты их забираешь? Ты же сказала — пусть постоят в чуланчике.

— Это слишком большое искушение для тебя.

— Хорошо. Но скажи честно, что ты с ними сделаешь?

— Ничего. Ими займется Марек. Но они должны быть в каком-то одном месте, чтобы Мареку не пришлось их разыскивать. И я не хочу, чтобы они были у тебя. Это место должно быть безопасным для… для людей.

— Тогда почему ты хранила их у Йехезкеля Каца?

— Он их мне не отдавал. Боялся, что я их уничтожу. Вот его и отодвинули. Бедный Хези! Он бы и тебе не отдал картинки, но я очень боялась, что ты его уговоришь. А если бы ты их получила раньше, чем решила вернуться ко мне… Ой! Мне страшно подумать, что бы могло случиться с тобой.

— Так. Значит, это реб Зейде ударил Хези багажником по голове?!

— Ну что ты!

— Так это сделала ты?!

— Как я могу?! Просто время Хези пришло, а багажник был давно испорчен. Хези все пытался чинить сам, а он был плохой механик. Надо было попросить Шлойме.

— И тогда Хези остался бы жив?

— Конечно, нет. Все было подписано. Но крышка багажника не соблазнила бы глупых людей смеяться над смертью ближнего. — Заметив, что я покраснела, Гитл положила мне руку на плечо. — У тебя еще есть время исправиться.

— Все-таки скажи мне, Хези погиб из-за этих картинок?!

— Да нет же, глупая! Он совершил много нехороших дел, и его решили призвать. А я так торопилась увидеть тебя, прежде чем картинки попадут к тебе! Даже не из-за тебя, нет. Из-за Марека. Если бы пришлось причинить тебе зло, чтобы уничтожить картинки, Марек повторил бы дело Паньоля. Это было бы ужасно.

— Какое дело Паньоля?

— Ой, ты же не знаешь! — Гитл ударила себя пальцами по губам.

— Расскажи.

— Не надо, — попросила Гитл. — Ты не должна знать этого про своего деда.

— Он мне не дед. Так, биология. Я ему ничем не обязана.

— Родителей и родню нужно уважать, даже если кажется, что они этого не заслуживают. Боже мой, тебя вернули мне так поздно! Как я могу все успеть!

— Мне не нравится то, что вы сделали с Хези.

— Я ничего с ним не делала. Он все сделал сам. И мне его очень жаль. Он хотел быть хорошим человеком. И честным. Это ему зачтется. Я буду хорошим свидетелем. Ах, как мне его не хватает! Он все знал и молчал. Только писал письма самому себе.

— А как ты уехала из России? Тогда же никого не выпускали. Когда?

— Когда Марека не стало… потом… я решила поехать в Чехию, искать маму. Мне показали ее, она была жива. Но жила не в Праге. Тогда я пошла к цыганам, они как раз пришли из Средней Азии и тоже хотели попасть в Чехию. Их ведь тоже убивали. Они хотели знать, что случилось с родней. А цыгане тогда легко переходили через все границы. Они больше боялись минных полей, чем солдат. — Тут Гитл замерла на минуту, благостно улыбаясь. Видно, увидала нечто веселое и приятное в картинках, пробегавших мимо ее взгляда, обращенного в память. — Я нашла маму, — сказала Гитл, и улыбку словно смыло с ее губ. — Она была тяжело больна. За всю войну Гутхарц ни разу ее не навестил, а он нажил тогда у немцев огромное состояние. Правда, перед захватом Чехословакии Гитлером он успел выправить маме чешские документы и перевезти ее в Пльзень. Но денег он ей не дал и не посылал. Она заболела чахоткой. Только я думаю — это все от боли в сердце. Она была очень обижена на Гутхарца и на меня.

Господь послал меня к ней вовремя. Мама меня простила. А когда она умерла, я уехала. Это было нетрудно.

— А как Марек разыскал нас с мамой? Ему было видение?

— Ах! Ну как ты все путаешь! Наверху только решают, что открыть, а что скрыть. И открывают правду разными путями. Марек искал кого-нибудь, кто был связан с Варшавским гетто. И наткнулся на одного русского офицера. Тот ему рассказал, что из гетто спаслось немного народа, но нескольких он видел у Белоконя.

— Почему же реб Зейде сразу не поехал к маме в Ленинград?

— Он поехал. Но твоя мама поначалу не хотела ничего слышать про свою семью. Думала, что их убили за то, что она сбежала. Винила себя, понимаешь? А эта злая гоя, которая была при ней, не хотела никого к ней подпускать. — Тут Гитл, очевидно, почувствовала мой немой протест и вздохнула. — Ты поступаешь правильно, дитя мое, потому что если ребенка воспитала даже волчица, он должен любить эту волчицу до конца жизни. А она оказалась волчицей. Это она донесла на Марека. А! — Гитл передернуло изнутри. — Хватит рассказывать страшные истории. Жди меня дня через три.

— Хорошо, — согласилась я. — Только вот что: если я узнаю, что Шлойме поднял на тебя руку, я его убью!

— Лучше пожалей этого человека за все те муки, какие он на себя вызывает каждым ударом кулака. Это и есть его сумасшествие. Он так меня любит, что готов каждый раз убить самого себя за причиненную мне боль. Зато мне после каждого его удара становится легче.

Гитл еще раз чмокнула меня и решительно закрыла за собой дверь. Я видела в окно, как она пересекает двор, нагруженная пустыми кошелками и картинами. Такси подлетело без промедления. Видно, Гитл вызвала его через небесную АТС, потому что такси на моей улице не водятся.

После ее ухода я беспомощно бродила мимо составленных в ряд картин. Гитл прихватила с собой не больше пяти холстов. А что, если спрятать часть? Тут я вспомнила, каким взглядом смотрела Гитл на каждую картину, как ее глаза убегали за веки, освобождая место на экране памяти для воспоминаний, и оставила картины на месте. Пусть забирает. Спрятала только ту, которую мы с Гитл не могли достать. Портрет реб Зейде с четырьмя лицами. А если все произошло так, как рассказано, и Сима погубила реб Зейде… Чудны пути твои, Господи! И хорошо, что ты послал мне Гитл. Пусть у нее не все дома, но она хорошая и добрая, а вокруг — одни акулы, осьминоги и скаты.

Я совершенно запуталась, вернее, меня запутала Гитл. Нет, больше я Гитл картинок реб Зейде не отдам. Не буду их публиковать, уж бог с ним, но и не отдам! Марек не может помнить каждую картинку, вышедшую из-под его кисти! Пусть его рисунки лежат в моем шкафу. Лежали же картины у Йехезкеля Каца сорок лет и никому не мешали до тех пор, пока я не надумала их забрать. А у меня забирать их некому, я — законная хозяйка. Пусть уж реб Зейде подождет моей естественной смерти — что такое мой век на Божественной временной шкале! — а потом делает с ними, что хочет!

Но что же случилось в Испании? Что натворил Паньоль? Ах, дед, дед, не человек, а шкатулка с сюрпризами. А этого Шлойме я упеку в дурдом, в закрытое отделение. Надо поговорить с ребятами Кароля. И Шуке, кстати, надо позвонить. Что там с галереей? Она все еще висит на мне, Кароль не звонит и не пишет. Не вызвать ли Мару на разговор? Не знаю, что там может Шука, а Мара своего муженька запросто приструнит, если захочет, конечно.

Загрузка...