Гладиатор умирает только один раз

7-й рассказ Гладиатор умирает только раз

– Прекрасный день для всего этого, - неохотно сказал я. Цицерон кивнул и прищурился, глядя на просачивающийся красный солнечный свет, проникающий через навес над нашей скамьей. Внизу, на арене, первая пара гладиаторов шагала по песку, чтобы встретиться в бою.

Месяц был Юний, начало долгого жаркого лета. Голубое небо и зеленые холмы были особенно красивы здесь, в сельской местности Этрурии, недалеко от города Сатурния, куда мы с Цицероном, путешествуя отдельно, прибыли из Рима накануне на похороны местного магистрата. Секст Торий был в расцвете сил, но упал с лошади, когда ехал по Клодианской дороге, чтобы проверить, как работает команда рабов, ремонтирующая дорогу. На следующий день весть о его кончине достигла Рима, где немало знатных людей сочли себя обязанными присутствовать на его похоронах.

Ранее этим утром немало сенаторов и банкиров, собравшихся на похоронную процессию, подняли бровь, увидев среди этой знатной публики Гордиана Искателя. Чувствуя на себе пристальный взгляд темнолицей надзирательницы, я отчетливо услышал ее шепот своему мужу:

– Что он здесь делает?

Но Цицерон, увидев меня, мрачно улыбнулся и подошел ко мне, не задавая вопросов. Он знал, зачем я приехал. Несколько лет назад, столкнувшись с перспективой разрушительного делового скандала, Торий обратился к Цицерону за юридическим советом, и Цицерон послал Тория ко мне, чтобы разобраться со всем этим. В конце концов, и скандал, и тяжбу удалось предотвратить. Торий щедро вознаградил меня и впоследствии поручал мне довольно много дел.

Мы проследовали за процессией музыкантов, нанятых скорбящих и членов семьи в небольшой некрополь за пределами Сатурнии, где после нескольких поминальных речей останки Тория были сожжены на погребальном костре. При первой же возможности, стараясь не показаться невежливым, я повернулся, чтобы уйти, желая вернуться в Рим, когда Цицерон схватил меня за руку.

– Куда ты собрался, Гордиан. Мы должны еще остаться на похоронные Игры.

– Игры? – я намеревался наполнить это слово иронией, но Цицерон буквально понял вопрос в моем голосе.

– Конечно, Игры! Должны состояться представления гладиаторов. Это должно показать, что Торий был важной фигурой. Его семья не богата, но я уверен, что они потратят все, что могут себе позволить.

– Терпеть не могу смотреть на гладиаторов.

– Я тоже. Но они - часть похорон, не менее важная, чем процессия и панегирики. Надо остаться.

– Я не в настроении смотреть на проливающуюся кровь.

– Но если ты уйдешь сейчас, люди это заметят, - сказал он, понижая голос. – Ты не можешь позволить, чтобы они подумали, что ты брезглив, Гордиан. Не позорь свою область деятельности.

Я взглянул на лица вокруг нас, освещенные погребальным костром. Среди них была матрона с темным лицом, ее муж и многие другие люди из той же социальной среды в Риме. Как бы мне не хотелось это признавать, я зависел от доверия и доброй воли этих людей, которые имели возможности обращаться к моим услугам и могли за них платить. Я узнавал правду, а взамен они оплачивали мой хлеб.

– Но я должен вернуться в Рим, - возразил я. - Я не выдержу еще одну ночь в этом свинарнике, который называется гостиницей.

– Ты можешь остаться ночевать у меня, - сказал Цицерон. – Я остановился у местного банкира. Хорошая еда. Удобные кровати, – он приподнял бровь.

Почему Цицерону так сильно хотелось, чтобы я остался? Мне пришло в голову, что он сам был брезгливым. Он предпочитал смотреть на бои гладиаторов в компании кого-то, кто не станет осуждать его брезгливость, как это, вероятно, сделали бы многие из его коллег – сенаторов.

Я неохотно согласился и вот уже в прекрасный полдень Юния, сидел в деревянном амфитеатре, построенном специально для погребальных игр в честь кончины Секста Тория из Сатурнии. Так как я был с Цицероном, меня допустили в отдельную секцию под тенью кроваво-красного навеса вместе с семьей покойного, различными местными сановниками и важными гостями из Рима. Местные сельские жители и фермеры сидели на залитых солнцем сиденьях напротив наших. Они надели широкие шляпы и размахивали яркими веерами. На какое-то мгновение, от вида множества трепещущих вееров, у меня возникла иллюзия, что толпу накрывает рой огромных бабочек, хлопающих крыльями.

Предстояли три поединка, все должны были сражаться насмерть. Менее трех показалось бы скупостью со стороны семьи. Любое другое количество выглядело бы показным и более дорогим удовольствием. Как сказал Цицерон, семья Секста Тория, хотя и была в высшей степени респектабельной, но не такой богатой.

Перед нами прошли три пары гладиаторов. Шлемы скрывали их лица, но их было легко отличить по разной броне и контрастному телосложению. Один гладиатор выделялся среди всего остального цвета своей кожи, это был нубиец, чьи мускулистые руки и ноги сияли под жарким солнцем, как полированное черное дерево. Когда бойцы проходили перед нами, каждый поднял свое оружие. Толпа ответила вежливыми аплодисментами, но я услышал, как двое мужчин позади нас ворчали:

– Довольно непонятная команда. Мне сказали, что она принадлежит некоему вольноотпущеннику из Равенны; человеку по имени Ахала. Никогда о нем не слышал!

– Я тоже. Как семья наняла эту команду? Вероятно, задешево. Тем не менее, я полагаю, что нубиец – это уже что-то новенькое …

Затем последовал ритуальный осмотр оружия на остроту и доспехов на прочность, который проводил местный судья, отвечающий за Игры, после чего гладиаторы покинули арену. Судья призвал богов и произнес еще один панегирик Сексту Торию. Несколько мгновений спустя, под трубный рев, вновь появилась пара гладиаторов, и начался первый бой. Более низкорослый и коренастый боец представлял фракийца с небольшим круглым щитом и коротким мечом. Его высокий, неповоротливый противник был в более тяжелых самнитских доспехах и с продолговатым щитом.

– Самнит против фракийца – типичный поединок, - отметил Цицерон, который часто начинал болтать, когда был обеспокоен или нервничал. – Знаешь ли ты, что самые первые гладиаторские бои проходили прямо здесь, в Этрурии? О, да, мы, римляне, унаследовали этот обычай от этрусков. Они начинали с принесения в жертву пленных воинов перед погребальными кострами их вождей… - начал Цицерон, но тут меч самнита с громким лязгом оставил отметину на щите фракийца, затем он прочистил горло и продолжил. – В конце концов, вместо того, чтобы просто душить пленников, этруски решили заставить их сражаться друг с другом, позволяя победителям остаться живыми.

Мы, римляне, переняли этот обычай и таким образом развили традицию проведения смертельных схваток на похоронах наших великих людей. Конечно, в наши дни любой, кто что-то из себя представляет, должен удостаиваться чести на своих похоронах гладиаторскими играми. Я даже слышал о них на похоронах знаменитых женщин! Результат – огромный спрос на свежих гладиаторов. Ты по-прежнему видишь среди них пленных воинов, но все чаще это просто рабы, обученные сражаться, или иногда обычные преступники-убийцы, которых иначе бы казнили, или воры, которые предпочли рискнуть на арене, чем лишиться руки.

Под нами фракиец пробил щит самнита и нанес скользящий удар по его руке с мечом. Кровь окрасила песок. Цицерон вздрогнул.

– В конечном счете, следует помнить, что это религиозное событие, - чопорно отметил он, - а люди должны иметь свою веру. И скажу тебе откровенно, я не против смотреть смертельный поединок, если сражаются два осужденных преступника. В таком случае, по крайней мере, есть что-то поучительное в пролитии крови. Или даже если бойцы – захваченные в плен наши противники. Это тоже может быть поучительно, чтобы хорошенько присмотреться к нашим врагам и увидеть, как они сражаются, и отпраздновать покровительство богов, которые посадили нас на трибуны, а их – на арену. Но все больше и больше наблюдается тенденция к тому, чтобы сражались обученные рабы …

Высокий самнит после ошеломляющего отступления под безжалостной атакой фракийца внезапно собрался и сумел нанести резкий удар в бок противника. Кровь брызнула на песок. Из-под шлема фракийца раздался вскрик, и он попятился.

Позади нас двое мужчин, которые раньше ворчали, теперь оба взволнованно взревели:

– Вот как оно бывает! Теперь он твой, самнит!

– Заставь коротышку снова завизжать!

Цицерон заерзал на стуле и неодобрительно осмотрелся вокруг, а затем искоса взглянул на сидевшую рядом с ним молодую женщину. Она наблюдала за схваткой, прищурившись, одной рукой касаясь приоткрытых губ, а другой поглаживая вздымающуюся грудь. Цицерон посмотрел на меня и приподнял бровь.

– В этом есть что-то нездоровое – какое-то воздействие, которое эти гладиаторы оказывают на некоторых женщин – и, к сожалению, на некоторых мужчин, даже больше на мужчин. Вся наша культура сошла с ума от этих гладиаторов! Римские мальчики играют в гладиаторов. вместо полководцев, римские дамы падают в обморок всякий раз, когда видят их, и знаешь ли, я даже слышал о римских гражданах, которые сами вызвались сражаться в качестве гладиаторов. И не только из-за денег – хотя я понимаю, что даже некоторым рабам хорошо заплатят, если они смогут выжить и сделать себе имя, - но это какой-то извращенный азарт. Я не могу представить ...

Его возмущение внезапно заглушил рев толпы. Коренастый фракиец собрался и вновь безжалостно стал теснить более высокого самнита. Меч звенел о меч, пока самнит, споткнувшись, не упал назад. Фракиец наступил на щит, который лежал на груди самнита, и прижал противника к земле. Он прижал кончик своего меча к горлу самнита. Самнит выпустил свой меч и инстинктивно схватился за лезвие, затем отдернул руку, заливаясь кровью из порезанных пальцев.

Самнит был повержен. Торжествующий фракиец осматривал трибуны из-под козырька своего шлема, ожидая решения толпы. Следуя древнему обычаю, те, кто считали, что Самнит должен быть спасен, доставали платки и махали ими, в то время как те, кто хотел видеть его заколят, поднимали кулаки в воздух. То тут, то там я видел несколько трепыхающихся носовых платков, почти погруженных в море сжатых кулаков.

– Я не согласен с решением, - сказал один из мужчин позади нас. – Мне больше понравился самнит. Он хорошо сражался.

– Ба! – сказал его друг, качая кулаком в воздухе. – Они оба слабаки! Поединок был едва ли интересным и мне совсем не хочется увидеть еще один поединок между этими двумя. Я считаю, пусть проигравшего отправляют прямо в Аид! Меньшее будет позора памяти Секста Тория.

– Полагаю, ты прав, - сказал другой, и краем глаза я увидел, как он убрал носовой платок и поднял кулак.

Фракиец повернулся к магистрату, ведавшему Играми, за окончательным решением. Мужчина поднял кулак и коротко кивнул, и фракиец вонзил меч самниту в горло. Огромный фонтан крови хлынул из раны, залив шлем, грудь самнита и песок вокруг. Тот бился и бился в конвульсиях, почти выведя фракийца из равновесия. Но фракиец устоял, перенеся вес тела на щит, лежащий на груди самнита, и надавил на меч, пока тот не пронзил шею самнита насквозь и не воткнулся в утрамбованный песок под ним.

С торжествующим ревом фракиец отступил и взмахнул кулаками. Самнит бил бедрами и ногами, пригвожденный к земле мечом в шею. Фракиец совершил победный круг, обойдя побежденного.

– Отвратительно! – пробормотал Цицерон, прижимая сжатый кулак к губам, и вид у него был болезненный.

– Восхитительно! – сказал один из мужчин позади нас. – Теперь это больше похоже на поминание достойного гражданина! Какой финал!

Затем толпа, как единое целое, в том числе и я, ахнула. Одной из своих бьющихся рук самнит сумел схватить фракийца за лодыжку, а другой рукой каким-то образом схватил свой меч. Он держал его вертикально и стучал рукоятью по песку в предсмертной агонии. Фракиец потерял равновесие и, взмахнув руками в воздухе, начал опрокидываться назад.

В течение долгого, затаившего дыхание, мгновения казалось, что никакая сила на небесах или на земле не могла остановить фракийца от падения назад прямо на вертикально стоящий клинок самнитского меча, и пронзить себя.

Даже Цицерон напряженно рванулся вперед. Женщина рядом с ним потеряла сознание. Мужчины позади нас взволнованно заблеяли.

Фракиец качнулся назад – восстановил равновесие – но снова качнулся. Меч самнита ярко блестел на солнце.

Сделав огромный круг руками, фракиец наконец сумел наклониться вперед и остановить падение. Вырвав лодыжку из руки самнитов, он сделал несколько неуверенных шагов вперед, а затем развернулся. Самнит перестал биться, но меч в его кулаке все еще был направлен в небо. Подойдя осторожно, как к змее, которая, казалось, хоть и корчилась, но все же могла укусить в последний раз, фракиец присел на корточки и выхватил меч из рук самнита и отбросил его, а затем в тревоге дернулся назад, когда из горла самнита послышался странный булькающий звук, предсмертный хрип, заставивший застыть мою кровь. Взяв рукоять своего меча обеими руками, фракиец направил его вниз. Ему нужно было нанести последний удар, чтобы убедиться, что змея уничтожена, и он вонзил лезвие глубоко в пах самнита.

Толпа снова ахнула в унисон. Подобно Цицерону, сидевшему рядом со мной, я приложил руку к своему паху и вздрогнул. Но теперь самнит был действительно мертв. Свежая кровь залила набедренную повязку вокруг его раны, и он уже не двигался.

Грудь фракийца тяжело вздымалась, он встал и возобновил свой победный обход. После минуты ошеломленного молчания взволнованная толпа наградила его громовыми возгласами. Судья вышел на арену и наградил его пальмовым листом в знак победы. Размахивая им над головой, гладиатор удалился под бурные аплодисменты.

– Потрясающе! – заявил Цицерон, явно впечатленный, несмотря на его явное отвращение к Играм. – Такое трудно будет забыть.

Тело самнита утащили, лужи крови засыпали свежим песком, и начался следующий поединок. Это был новаторский поединок между двумя димахерами, названных так потому, что каждый имел не один, а два меча. Чтобы компенсировать отсутствие щитов, на них было больше доспехов, чем на других типах бойцов – поножи для защиты предплечий и голеней, металлические пластинами на груди и для защиты горла, а также различные повязки на конечностях и куски металла поверх обнаженного тела, которое нуждалось в украшениях в той же степени, что и в доспехах. Вместо резких ударов мечей о щиты, звук их оружия был постоянным – скрежет лезвия о лезвие, пока они крутились в головокружительном танце парирования и уколов. Один был смуглым, а другой бледным, но в остальном их телосложение было очень схожим; не такие мускулистые, как предыдущие бойцы, у них были гибкие тела танцоров. В таком поединке скорость и ловкость значили больше, чем грубая сила, и они были так равномерно сопоставлены, а их маневры настолько элегантны, что их поединок казался почти танцевальным номером. Вместо ворчания и возгласов они вызвали у толпы "ахи" и "охи" одобрения. Наблюдая, как они кружатся, я испытывал удовольствие, когда наблюдаешь за танцорами, а не за воинами, так что почти забыл, что одного из них в конце поединка поджидала смерть.

Затем с царапающим звуком, от которого у меня свело зубы, клинок одного из них, скользнув по броне, успешно соединился с незащищенной плотью, и пролилась первая кровь. Толпа выдохнула: «А-а-а!» на более высокой ноте, чем раньше, и я ощутил возбуждение коллективной жажды крови.

Оба бойца выглядели утомленными, теряя ту безошибочную реакцию, которая не позволяла им причинять друг другу вред. Потом было пролито еще немного крови, хотя раны были незначительными, простые царапины, от которых на лезвия попало столько крови, что красные капли разлетались по воздуху и смешивались с мелкими брызгами пота, стекавшими с блестящих тел обоих гладиаторов.

Медленно, но верно темп парирования и уколов увеличивался, хотя их ритм становился более рваным и непредсказуемым. Мое сердце забилось чаще. Я взглянул на Цицерона и вспомнил, что он не сказал ни слова на протяжении всего поединка. Он наклонился вперед, его глаза блестели от восхищения.

Смуглый боец неожиданно воспользовался преимуществом. Его руки задвигались быстрее, чем крылья пчелы. И он ужалил, как пчела, сумев уколоть сначала правую руку своего противника, а затем левую, так что бледный гладиатор выпустил оба своих клинка и остался беззащитным. Прижав клинки к запястьям противника, смуглый боец заставил безоружного бойца широко расправить руки, как у распятого раба.

Этот наглый жест смуглого гладиатора, желающего унизить своего врага, был довольно рискованным. На таком близком расстоянии, стоя почти грудью к груди, бледный гладиатор смог ударить коленом в пах своего противника и одновременно врезать тому своим шлемом по голове. Смуглый это понял и отшатнулся назад. Притихшая толпа разразилась хохотом.

Преимущество бледного гладиатора было недолгим. Он сделал рывок, чтобы найти и схватить один из своих клинков, но расстояние было слишком велико. Смуглый гладиатор набросился на него, как разъяренный лев, сжимая его клинками, заставил исполнить своеобразный танец назад, контролируя каждый его шаг. Чтобы отомстить ему, смуглый гладиатор ударил его не один, а два раза в пах. Бледный гладиатор согнулся пополам, а затем резко распрямился на носках, потому что не одно, а оба лезвия были прижаты к его мягкой, небронированной плоти под подбородком. Движение было выполнено настолько аккуратно, что казалось кульминацией танца, который они исполняли с момента начала схватки. Они стояли, как статуи, один с мечами, другой на цыпочках, дрожащий, незащищенный и беспомощный. Толпа одобрительно ревела.

Победитель посмотрел на магистрат, который приподнял бровь и поворачивал голову из стороны в сторону, чтобы оценить решение толпы. Спонтанно толпа извлекла множество развевающихся платков. Раздались голоса:

– Пощадить его! Пощады ему! – даже мужчины позади меня подхватили общее скандирование: - Пощады ему!

По моему опыту, суждения толпы подобны ртути, их трудно уловить и невозможно предсказать. Если бы я повернулся в этот момент и спросил людей позади меня:

«Зачем щадить бледного гладиатора?», - они, несомненно, дали бы противоречивый ответ: - «Потому что он сражался хорошо и заслуживает, чтобы выступить еще».

Но самнит сражался столь же храбро, хотя и не так красиво, и им не терпелось увидеть его смерть. Я думаю, что именно тот факт, что оба димахера хорошо и красиво сражались вместе, заставил толпу пощадить проигравшего; они были подобны сервизному набору, который никто не хотел видеть поломанным. Бледный гладиатор был обязан жизнью своему противнику не меньше, чем себе самому и, если бы они не были так точно подобраны, эти два меча воткнулись бы ему в глотку в мгновение ока. Вместо этого, один за другим, лезвия убрались.

– Не плохо! – сказал Цицерон, нарушая молчание. – Я полагаю, пока что это было лучшее представление, которое любой из нас ожидал увидеть. Интересно, что принесет финальный поединок?

Иногда, если бои наскучивали, зрители начинали покидать трибуны после первого или второго поединка, решив, что они достаточно отдали дань уважения мертвым и им больше не нужно оставаться. Но в этот день перед финальным поединком ни один зритель не двинулся с места. Вместо этого появился кое-кто еще. Не только я заметил ее; один из мужчин позади меня аж присвистнул.

– Полюбуйся на эту красавицу! – пробормотал он.

– Где? – спросил его приятель.

– Прямо перед нами, ищет, где присесть.

– О да, понятно. Красавица, говоришь? Слишком темная на мой вкус.

– Тогда тебе нужно развить свой вкус. Ха! Держу пари, у тебя никогда не было нубийки.

– Будто у тебя была!

– Конечно, была. Ты забыл, что я провел несколько лет, путешествуя по Ливии и Египту…

Я не хотел слышать их болтовню, очарованный новой зрительницей. Она была поразительно красива, с высокими скулами, пухлыми губами и блестящими глазами. Ее густые черные волосы были уложены на голове по последней моде и перевязаны лентами, и на ней была бледно-голубая туника, которая контрастировала с черным блеском ее обнаженных рук и шеи. Ее ожерелья и браслеты из полированной меди блестели в ярком солнечном свете. Ее грудь слегка вздымалась, будто она была возбуждена или немного запыхалась. У нас редко можно увидеть нубийку, которая не была бы рабыней, но по ее одежде и тому факту, что она, казалось, пришла одна, я подумал, что она свободная женщина. Пока я смотрел на нее, ряд мужчин-зрителей, явно пораженных, как и я, ее красотой, подталкивали друг друга и услужливо уступали ей место у прохода.

Два гладиатора, вышедшие на арену для финальной схватки, не могли оказаться более разными. Первый был крепкого телосложения, его грудь и ноги были покрыты рыжими волосами. Это был галл, вооруженный коротким мечом и высоким прямоугольным щитом, в свободной набедренной повязке и полосами из покрытой металлом кожи, обернутыми вокруг его живота, оставляя обнаженными только ноги и грудь. Его шлем защищал не только голову, но, сужаясь и расширяясь, как песочные часы, спускался вниз, чтобы прикрыть шею и грудь.

Следом за ним на арену вышел ретиарий, на мой взгляд, представитель самого грозного класса гладиаторов. Ретиарии вооружены не мечом и щитом, а длинным трезубцем и сетью. Этот выглядел более поразительно из-за того, что контрастировал с рыжеволосым галлом, поскольку был высоким, мускулистым нубийцем, которого мы видели на первом выходе гладиаторов, такого же черного цвета, как и женщина, которая только что присела на трибунах. Я вкратце подумал, не может ли быть какой-нибудь связи между ними, - затем отвлекся, когда галл бросился на ретиария, и началась битва.

Меч звякнул о трезубец. Уже разгоряченная до предела во время предыдущих поединков, толпа сразу же начала хрипло выкрикивать со своих мест, требуя крови. Гладиаторы ответили схваткой, превосходящей все, что мы видели ранее в тот день. Для обоих мужчин с такими мускулистыми телами они двигались с удивительной скоростью (хотя ретиарий с его длинными ногами был значительно грациознее своего противника). Казалось, они почти читали мысли друг друга, поскольку удары отражались или уклонялись в самый последний момент, и за каждой атакой сразу следовала контратака, равная по хитрости и жестокости. Рядом со мной Цицерон несколько раз вздрагивал и ахал, но не отворачивался. И я тоже, будучи очарованным первобытным очарованием, наблюдая, как двое мужчин борются не на жизнь, а на смерть.

По мере того как матч продолжался, преимущества каждого бойца становились ясными. Галл был сильнее, нубиец быстрее; он и должен был быть таким, если рассчитывал набросить сеть на своего противника. Несколько раз, когда галл сокращал расстояние между ними, чтобы рубануть и заколоть, сеть почти захватывала его, но галл ускользал от нее, падая на песок, откатываясь от опасности и снова вскакивая на ноги.

– Такими темпами галл скоро выдохнется, - сказал один из мужчин позади меня. – Тогда увидишь, как нубиец набросит на него сеть, как на рыбу в воде, и начнет проделывать в нем дыры!

Раздраженный, Цицерон повернулся, чтобы заставить замолчать этого человека, но я подумал в точности о том же. И действительно, это произошло гораздо быстрее, чем мои глаза могли это заметить. Галл ринулся на сближение, орудуя мечом. Держа в руке трезубец, нубиец парировал удар галла, а другой рукой закрутил сеть в воздухе и обрушил ее прямо на галла. Свинцовые гири, развешанные по краям сети, заставили ее обвиться вокруг галла и обмотать его вместе с мечом, щитом и всем остальным.

Если бы галл споткнулся, что казалось почти неизбежным, ему бы пришел конец. Но каким-то образом ему удалось остаться в вертикальном положении, и когда нубиец, державший теперь трезубец обеими руками, бросился к нему, ему удалось развернуться так, что три острых зубца угодили прямо в его щит. Зубцы, не проходя сквозь плоть, вместо этого запутались в сети. Нубиец рванул свой трезубец, чтобы освободить его, но сеть крепко держала его, а галл, хотя и дернулся вперед, сумел устоять.

Больше чувствуя, чем видя свое преимущество - сеть, должно быть, сильно закрывала обзор из его узкого забрала, - галл бросился вперед. Крепко держась за трезубец, нубиец не смог устоять и отринул назад. Споткнувшись, он упал на спину и выпустил рукоять трезубца одной рукой, все еще сжимая его другой. Галл же, используя свою бычью силу, дернулся в сторону. Нубиец с неестественно согнутым запястьем вскрикнул и вообще выпустил трезубец.

Галл, рассекая сеть мечом и толкая вверх своим щитом, сумел сбросить сеть через голову вместе с трезубцем. Освободившись, он пнул сеть позади себя, а вместе с ней и уже безнадежно запутанный трезубец. Тем временем нубиец сумел подняться на ноги, но теперь он был без оружия.

Галл мог быстро расправиться со своим противником, но, игнорируя свой меч, он вместо этого как оружие использовал свой щит. Нацелившись на голову нубийца, он ударил его щитом с такой силой, что нубиец был отброшен назад, ударившись о деревянную стену арены. Зрители, сидящие прямо над ними, лишенные возможности их увидеть, бросились вперед со своих мест и вытянули шеи, глядя через поручни. Среди них – нетрудно было ее выделить в этой толпе – я увидел и нубийку. Еще сильнее, чем контраст ее темной плоти по сравнению с бледностью окружающих, был резкий контраст ее выражения лица. Погруженная в море лиц, которые злобно глядели, размахивали кулаками и выли от жажды крови, она потрясенно молчала, с выражением шока и тревоги.

Галл играл со своей добычей в кошки-мышки. Он отступил, позволив нубийцу пошатнуться, задыхаясь, затем снова ударил его щитом изо всех сил, отбросив к стене. Снова и снова галл бил нубийца, каждый раз выбивая из него дыхание, пока тот едва мог стоять на ногах. Наконец, галл нанес последний удар по корпусу нубийца своим щитом, и тот, отскочив от стены, упал лицом вниз.

Отбросив щит, галл схватил нубийца за лодыжку и потащил его к центру арены. Нубиец безуспешно отбивался и, казалось, не мог перевести дух. Судя по прерывистому красному следу, который он оставил на песке, кровь текла из какой-то части его тела, возможно, изо рта.

– Ха! – сказал один из мужчин позади меня. – Он сейчас рыба, вытащенная из воды?

Галл достиг центра арены. Отпустив лодыжку нубийца, он поднял кулаки и совершил победный обход вокруг поверженного соперника. Толпа ахнула от дерзости этого человека. Фракиец вел себя с такой же беспечной бравадой и чуть не поплатился за это своей жизнью.

Но нубиец был не в состоянии воспользоваться каким-либо просчетом своего противника. В какой-то момент он пошевелился и попытался приподняться на руках, и толпа испустила крик удивления; но его руки не выдержали, и он снова упал на грудь. Галл стоял над ним и смотрел на зрителей, ожидая их суда.

Реакция с трибун была неоднозначной. Люди поднялись на ноги.

– Пощады ему! – выли одни.

– Отправить его в Аид! – кричали другие.

Главный судья поворачивал голову в разные стороны, явно чувствуя себя неловко из-за отсутствия единодушия. Какое бы решение он ни выбрал, некоторые зрители толпы будут разочарованы. Наконец, он подал знак ожидающему гладиатору, и я не удивился, что он поступил предсказуемо. Жизнь уже была подарена побежденному бойцу в этот день а милосердие было исключением, а не правилом. Толпа пришла, посмотреть на кровопролитие и у тех, кто хотел увидеть смерть нубийца, было больше причин полагать, чтобы их ожидания оправдались, чем у тех, кто предпочитал поступить по-новому – позволить ему выжить. Судья поднял кулак в воздух.

На трибунах раздались восторженные крики и стоны разочарования. Одни приветствовали магистрата, другие освистали. Но ко всей этой суматохе я был в значительной степени глух, так как мои глаза были прикованы к нубийской женщине, стоящей прямо напротив меня. Ее тело напряглось, а лицо застыло в гримасе, когда галл поднял свой меч для смертельного удара. У меня сложилось впечатление, что она изо всех сил пыталась сдержать себя, показать достоинство, несмотря на отчаяние, которое ее переполняло. Но когда меч опустился, она потеряла самообладание. Она схватилась за волосы. Она открыла рот. Звук ее крика был заглушен ревом толпы, когда нубиец содрогнулся на песке, кровь хлынула фонтаном рядом с мечом, воткнутым между его лопатками.

На мгновение взгляд нубийской женщины встретился с моим. Я был втянут в ее горе так явственно, как будто упал в колодец. Цицерон схватил меня за руку.

– Спокойно, Гордиан, - сказал он. Я повернулся к нему. Его лицо было бледным, но тон его был самодовольным; наконец-то, как мне показалось, он нашел кого-то более ранимого и брезгливого при виде смерти, чем был он сам.

Когда я оглянулся, женщина исчезла.

Подняв вверх пальмовые листья, победители снова промаршировали по арене. Судья воззвал к памяти Секста Тория и произнес заключительную молитву богам. Зрители выходили из амфитеатра.

– Ты заметил ее? – спросил я Цицерона.

– Кого, эту упавшую в обморок молодую женщину рядом со мной?

– Нет, нубийку, сидевшую напротив нас.

– Нубийку?

– Ее не было до начала финального боя. Думаю, она пришла потом.

– Это кажется маловероятным.

– Возможно, она как-то связана с этим нубийским гладиатором.

Он пожал плечами.

– Я не заметил ее. Какой ты наблюдательный, Гордиан! Ты и твое бесконечное любопытство. Но что ты думаешь об играх? – я начал было отвечать, но Цицерон не дал мне шанса высказаться. - Знаешь ли, - сказал он, - я действительно получил удовольствие, гораздо больше, чем ожидал. Очень поучительный день, и публика, казалось, была очень воодушевлена всем этим. Но мне кажется, что это организаторы совершили ошибку, что мы не увидели лиц гладиаторов в какие-то моменты, ни в начале, ни в конце. Их закрытые шлемы, согласен, создают определенную индивидуальность, как маски в театре. Или ты думаешь, что в этом-то и смысл, чтобы они оставались анонимными и безликими? Если бы мы могли увидеть их глаза, мы могли бы установить более эмоциональную связь: они в первую очередь стали бы для нас людьми, а во вторую – гладиаторами, и это нарушило бы чистый символизм их роли в похоронных играх. Это сорвало бы религиозный аспект… - освободив от очень реального кровопролития происходящего на арене, Цицерон продолжал разглагольствоваться, взяв на себя роль отчужденного лектора.

Мы прибыли в квартиру Цицерона, где он продолжал проповедовать своему хозяину, богатому этрусскому простолюдину, который, казалось, был ошеломлен тем, что такой знаменитый адвокат из Рима ночевал под его крышей. После скудной еды я как можно скорее извинился и лег спать. Я невольно подумал, что вши на постоялом дворе более бы подходили мне по духу, а повар там был более щедрым.

Я заснул, думая о нубийке, меня не отпускал последний, увиденный мной ее образ - ее руки, рвущие волосы, ее открытый для крика рот.

На следующий день я вернулся в Рим. Я забыл о похоронах Секста Тория, Играх и нубийской женщине. В этот день месяц Юний перешел в Квинтилис.