Главный противник. Тайная история последних лет противостояния ЦРУ и КГБ

1

Бэртон Гербер[1] решил, что больше он ничего не может добавить. Он был уверен, что операция спланирована безупречно, как постановка хорошего балетмейстера. Сегодняшняя операция готовилась в условиях железной дисциплины, и он лично утвердил каждую деталь, каждый жест. Теперь, когда маршрут был выбран, он мог закрыть глаза и мысленно представить каждый перекресток.

Гербер знал Москву лучше любого американца и, находясь на другом конце света, в штаб-квартире ЦРУ, лично утверждал каждый поворот на проверочном маршруте оперативного работника от центра Москвы до ее унылых окраин. Он каждый вечер вместе с женой Розали посещал малоизвестные кинотеатры в отдаленных частях города, где редко бывали иностранцы. Гербер хорошо использовал свое знание русского языка и репутацию любителя кино. Считал, что хороший оперработник должен знать город, в котором работает.

Находясь в своем кабинете в Лэнгли, Гербер утвердил сценарий беседы, которая должна была состояться в конце проверочного маршрута. Десятиминутная встреча, являвшаяся единственной целью операции, должна была произойти в глубине жилого квартала сталинской застройки на Кастанаевской улице. Гербер также требовал, чтобы перед боевым выходом каждая операция тщательно репетировалась в тесном помещении резидентуры ЦРУ на пятом этаже посольства США в Москве [2].

Выходец со Среднего Запада, невероятно тощий, настоящий иезуит во всем, что касалось работы, Гербер был одним из самых требовательных разведчиков, которых ЦРУ когда-либо направляло на борьбу против своего главного противника — КГБ. На протяжении последнего года Гербер возглавлял в ЦРУ Советский/ Восточноевропейский отдел[3], и он добился результатов. Его неослабное внимание к деталям шпионского ремесла и нетерпимость к тем, кто не удовлетворял его требованиям, стали легендарными. Некоторые сотрудники считали его доносчиком, который «закладывал» своих подчиненных, но большинство уважало его за целеустремленность, преданность работе и, в старомодном понимании, своему долгу. Гербер был сложным человеком, вызывавшим противоречивые эмоции у тех, кто с ним работал. Ветераны советского отдела изучали его с таким же вниманием, с каким они изучали кремлевских лидеров. А как они должны были относиться к человеку, главным хобби которого было исследование проблем охраны поголовья диких волков, их кормления, ухода и т. п.?

В действительности Гербер был высокодуховным человеком, ревностным католиком, глубоко осознававшим свой моральный долг перед теми агентами из числа советских граждан, с которыми он и его сотрудники работали. Посещая церковь, он зажигал свечу по каждому из его агентов, выявленному и арестованному КГБ. Три года назад он возвратился из Москвы, где занимал пост резидента ЦРУ, и лучше, чем кто-либо другой в штаб-квартире ЦРУ, понимал опасности, связанные с проведением оперативной работы в странах советского блока. Он считал, что американские разведчики просто обязаны работать на высочайшем уровне, и если он повышал голос на тех, кто не отвечал этому стандарту, то это надо было воспринимать как должное. В шифропереписке между Москвой и Лэнгли часто велись ожесточенные споры между Гербером и резидентом Мюратом Натырбовым [4] относительно мельчайших деталей операций. В советском отделе поговаривали, что в Москве Натырбов не на своем месте, и было очевидно, что Гербер просто не верил в его способность сделать что-то как следует. Он, похоже, считал, что должен лично руководить операциями в Москве, и прорабатывал их столь тщательно, что некоторым казалось, что он никогда из Москвы и не уезжал.

Однако жесткая пунктуальность, которая так необходима разведчику для успешной работы, уживалась в нем с доверчивостью и даже некоторым фатализмом. И вот, утвердив план ночной операции в Москве, он спокойно закрыл дверь своего кабинета на пятом этаже административного комплекса в Лэнгли и мысленно обратился к другим заботам.

В Вашингтоне была поздняя весна. День уже шел к концу, когда Гербер отправился домой. Он снимал квартиру в элегантном старом доме, расположенном в районе Калорама. В тот вечер он собирался после легкого ужина принять участие в тренировочных занятиях.

В тот самый момент, когда один из его работников будет двигаться по улицам Москвы к месту встречи с самым ценным агентом ЦРУ, Гербер будет наблюдать за практическими занятиями молодых стажеров ЦРУ, проводящих учебные операции на улицах Вашингтона. Лучше уделить больше внимания оперативной подготовке молодых работников, думал он, чем тратить время на шлифовку деталей операций, которые он уже не может контролировать. Гербер приказал себе успокоиться и заняться текущими делами.

Это были не совсем обычные практические занятия. Как и курс обучения в знаменитой военно-морской школе летчиков-истребителей «Топ ган», курс ЦРУ по «внутренним операциям» был самой сложной программой из тех, что были разработаны ЦРУ. Ее проходили только специально отобранные, «элитные», оперативные работники, готовившиеся для работы в Москве, Варшаве, Праге и других столицах советской империи. Считалось, что в этих загранточках их ожидала самая трудная работа из всего, чем занималось ЦРУ. Большая физическая и психологическая нагрузка, связанная с постоянной слежкой, угрозой провала и ареста, — все это означало, что «внутренняя работа» была уделом молодых разведчиков.

После долгих поисков тактики противодействия плотной слежке московского КГБ Управление решило направлять в Москву некоторое количество молодых работников, «не засвеченных» во время предыдущих командировок. Поскольку делалась ставка на «необстрелянных» новичков, предъявлялись повышенные требования к их профессиональной подготовке в рамках курса «внутренних операций», или ВО. Необходимо было создать молодым сотрудникам условия, максимально приближенные к реальности. И при этом учитывать, что большинство из них никогда не встречались с враждебным противодействием, не говоря уже о профессиональных охотниках за шпионами из Второго и Седьмого главных управлений КГБ.

Руководителем программы ВО был имевший большой опыт работы по советским объектам, «крутой» бывший морской пехотинец Джек Платт. Его шестинедельный курс предусматривал игру по «московским правилам». Молодые разведчики должны были в условиях Вашингтона передавать сообщения «агентам» и получать от них документы, находясь под наблюдением, которое вели за ними бригады работников ФБР, выступавшие в роли вражеской контрразведки. Агенты ФБР действовали жестко, потому что это помогало им самим готовиться к слежке за настоящими советскими шпионами. И все же наиболее хорошо подготовленные работники ЦРУ могли «переиграть» ФБР, часто за счет применения современной электронной техники, такой как быстродействующие радиопередатчики, позволявшие им передавать сообщения без вступления с агентом в личный контакт.

Но у ФБР тоже были наготове сюрпризы. Порой стажеры, иногда вместе с женами, выходили на операцию, представлявшуюся им рутинной, но попадали в засаду. Жесткий арест, который проводили работники ФБР под предлогом подозрения в торговле наркотиками, выглядел очень правдоподобно и, на первый взгляд, не имел ничего общего с курсом «внутренних операций». После нескольких часов допросов только самые волевые стажеры ЦРУ могли скрыть свою связь с Управлением. Другие чаще всего пытались выкрутиться с помощью ссылок на то, что тут произошла какая-то страшная ошибка. «Послушайте, я стоял на том пустынном перекрестке с женщиной, которая, кстати, является моей женой, не потому, что я занимаюсь торговлей наркотиками — это было частью практических занятий ЦРУ».

В тот вечер Гербер пригласил на ужин Джима Олсона, с которым когда-то работал в Москве. После трапезы оба собирались поехать на практические занятия с молодыми работниками. Олсон, руководивший «внутренними операциями» по Советскому Союзу, приобрел в Москве очень хороший опыт и теперь был одним из самых доверенных помощников Гербера. Однако когда Олсон пришел на квартиру к Герберу, он принес ошеломляющую новость: в Москве арестован Пол Стомбау[5].

Это был удар в солнечное сплетение. Гербер мгновенно понял, что означает арест Стомбау: самый ценный за последние 25 лет агент ЦРУ арестован КГБ — Адольф Толкачёв, агент под кодовым обозначением «GT-Vanquish»[6], ценность которого в буквальном смысле слова равнялась миллиарду долларов и с которым должен был встретиться Стомбау, провалился.

Обычно при успешном проведении операции в Москве, когда удавалось уйти от слежки КГБ, Лэнгли узнавало об этом лишь на следующее утро. Чтобы не дать КГБ возможности понять, что имела место важная операция, разведчики после важных вечерних мероприятий просто пропадали из вида и появлялись на работе в посольстве только следующим утром. Таким образом, только придя на работу на следующий день, разведчик мог подробно информировать свое руководство о проведенной операции, пока расшифровывалась магнитная запись его беседы с агентом.

Только после этого в Лэнгли отправлялась серия шифровок с подробным описанием хода проведенной накануне операции. Это вызывало прилив адреналина, и весь следующий день работники советского отдела, связанные с этим делом, ходили под впечатлением успешно осуществленной операции. Еще через несколько дней дипломатической почтой приходила магнитная запись беседы, и, прослушивая ее, руководители отдела могли сами почувствовать напряжение, которым сопровождалась встреча в далекой Москве. Они могли попытаться представить настроение агентов, большинство из которых они никогда не встречали, а также оценить работу разведчика, старающегося обсуждать нужные вопросы и в то же время контролировать обстановку в поисках признаков слежки КГБ.

Проходило некоторое время, прежде чем система доносила информацию об успехе. Но известия о провалах приходили быстро. Лаконичная телеграмма рождалась в Москве поздно ночью и, обгоняя солнце, приходила в Вашингтон рано вечером. Первый тревожный сигнал мог поступить от жены разведчика, сообщившей, что ее муж вовремя не вернулся домой. Через несколько часов приходило подтверждение, что разведчик арестован, и работник консульского отдела посольства отправлялся на Лубянку, в штаб-квартиру КГБ, расположенную по адресу: площадь Дзержинского, дом 2. Сегодняшнее сообщение означало, что Стомбау, молодой разведчик, находившийся в своей первой зарубежной командировке, попал в засаду на маршруте, который Гербер отработал в Лэнгли до мельчайших деталей.

Гербер сделал несколько звонков в штаб-квартиру, чтобы убедиться, что заместитель директора Оперативного управления Клэйр Джордж и другие обитатели седьмого этажа[7] знают о происшествии. Потом он сел ужинать, решив не отказываться от своих планов участия в тренировочных занятиях молодых разведчиков. Но не переставал мысленно возвращаться к Стомбау и Толкачёву.

Он мог только предполагать, как разыгралась ночная драма в Москве, отделенной восемью часовыми поясами.

2

В наушниках прозвучало одно-единственное слово: «Нарцисс». Сидевший в затемненном заднем отсеке фургона без окон седовласый и невозмутимый генерал-майор КГБ Рэм Сергеевич Красильников слегка переменил позу. Он знал, что молодой работник ЦРУ по кличке «Нарцисс» шел в расставленную для него западню.

ЦРУ пытается перехитрить его, усыпить бдительность работников службы наружного наблюдения, думал он. Они хотели убедить его в том, что «главный противник» крепко спит. Только что резидент ЦРУ с большой оперативной суетой отправился на Северный Кавказ. Он заранее обратился за разрешением и представил подробный маршрут поездки в МИД, откуда его переправили в дом 2 на площади Дзержинского. Резидент ЦРУ также «поговорил со стенами» в своей квартире, стараясь внушить контролерам из КГБ, что в середине июля, когда он уедет из Москвы, снизится активность возглавляемой им резидентуры. Не была ли эта поездка на Кавказ еще одним трюком? Красильников задавался вопросом, какие же особые дела могли заставить шефа резидентуры оставить свой пост в такое время. Видно, он хитрит.

Но генерал знал, что наживка в поставленном сегодня капкане обязательно сработает. КГБ нашел для Адольфа Георгиевича Толкачёва двойника, и сегодня его роль заключалась в том, чтобы пройти под видом Толкачёва несколько десятков метров, держа в руке книгу в белом переплете. Ничего сложного. С расстояния нескольких десятков метров разведчик ЦРУ мельком увидит, как этого человека, Адольфа Толкачёва, арестовывают и заталкивают в автофургон. Вполне достаточно, чтобы он сообщил в Лэнгли, что до этого страшного момента Толкачёв был на свободе, заронив таким образом сомнение в отношении того, когда и как КГБ выявил этого шпиона.

Толкачёв был просто потрясающим агентом, внешне абсолютно непримечательным. Худощавый, приближавшийся к 60 годам ученый скромно работал в совершенно секретном авиационном конструкторском бюро в центре Москвы. В течение последних шести лет он был шпионом ЦРУ, достаточно долго, чтобы заслужить два псевдонима: «Сфиер»[8] и «Вэнквиш». За время сотрудничества с ЦРУ Толкачёв передал десятки тысяч листов секретных документов из секретной библиотеки своего конструкторского бюро.

И вот теперь, находясь в следственном изоляторе КГБ в Лефортово, он ожидал неизбежного — суда и смертной казни, в то время как следователи склоняли его к сотрудничеству. КГБ тщательно реконструировал систему связи Толкачёва с ЦРУ: как он может вызвать разведчика на встречу или, наоборот, предупредить его об опасности. Воспользовавшись этим, Второе главное управление вызвало работника ЦРУ на встречу. Красильников был уверен, что приближавшийся к месту контакта Стомбау не подозревал, что самый ценный агент ЦРУ уже в тюрьме.

Арест Толкачёва несколько месяцев назад был неотвратим. Бригада работников Седьмого главного управления КГБ, возглавляемая энергичным Владимиром Шароватовым, при поддержке бойцов элитного подразделения «Альфа» арестовала ученого на пустынном Рогачёвском шоссе около его дачи, расположенной в 25 километрах от Москвы.

Никакого сопротивления не было. Суперагент ЦРУ сразу обмяк, и колени его подогнулись. В первые же мгновения после ареста Шароватов ловко сунул в рот Толкачёву кусок толстой веревки, чтобы не позволить ему раскусить или проглотить капсулу с ядом, которая могла быть у него во рту. С него также сорвали рубашку и пиджак на тот случай, если капсула с ядом зашита в воротничке или лацкане. Потом его втащили в автофургон без окон, раздели и тщательно обыскали, надев резиновые перчатки, проверили естественные отверстия на теле, затем переодели в динамовский тренировочный костюм.

Опасения КГБ по поводу «спецпрепаратов» ЦРУ, как назывались капсулы с ядом, были вполне обоснованы, и они были связаны с делом, которое сорвалось восемь лет назад. У Александра Огородника, молодого и перспективного помощника советского посла в Колумбии, завязался роман с проживавшей в Боготе испанкой. Благодаря установленной в советском посольстве технике подслушивания ЦРУ смогло контролировать разговоры между Огородником, который был женат, и его любовницей-испанкой. Резидент ЦРУ в Боготе установил с этой дамой оперативный контакт, и она согласилась помочь ЦРУ завербовать Огородника. Она даже показала ЦРУ секретный дневник, оставленный им ей на хранение, и его «завещание», в котором он выражал свою ненависть к советской системе. Испанка согласилась помочь ЦРУ в расчете на то, что, если ее любовник станет шпионом ЦРУ, он останется с нею. Но у ЦРУ были другие планы.

Огородник принял предложение ЦРУ и в скором времени стал передавать американцам для фотографирования документы, приходившие с дипломатической почтой из Министерства иностранных дел в Москве. По подсказке ЦРУ Огородник, который теперь имел псевдоним «Трайгон»[9], согласился по окончании своей командировки на перевод в Оперативный центр МИД [10]. В Боготе он прошел специальную подготовку по использованию тайников для связи с резидентурой ЦРУ в Москве.

Перед отъездом из Боготы Огородник потребовал встречи с работником ЦРУ, который будет поддерживать с ним связь в Москве. Им оказался готовившийся выехать в Москву в качестве заместителя резидента ЦРУ Джек Даунинг[11], который летом 1974 года специально прилетал в Боготу, чтобы успокоить Огородника. Оба были примерно одинакового возраста, и между ними вскоре установился хороший контакт. Огородник признался Даунингу, что хочет получить от ЦРУ капсулу с ядом на случай ареста, и даже заявил, что, если к нему не будут относиться «по-человечески» и не дадут капсулу, он в Москву не вернется. ЦРУ нехотя согласилось, и Огородник возвратился домой и развелся с женой, но своей любовницы-испанки уже больше никогда не увидел.

В период 1974–1977 годов Огородник был одним из самых ценных агентов ЦРУ в Москве. Он получил доступ к большей части шифропереписки МИДа и стал передавать американцам совершенно секретные советские документы, давшие им беспрецедентную возможность заранее знать советскую позицию на переговорах по стратегическим вооружениям в 70-е годы. Но в КГБ Огородника помнили главным образом в связи с тем, что случилось после его ареста. Конкретные подробности до сих пор остаются неясными, но известно, что он взял свою авторучку «Монблан», которую ему вручил в Боготе Даунинг, и воспользовался спрятанной в ней капсулой с ядом. Огородник ухитрился поднести авторучку ко рту и раскусить находившуюся внутри капсулу с цианистым калием. Прикрывая рот руками, он сделал, как его инструктировал Даунинг, три быстрых вдоха. Прежде чем ошеломленные работники КГБ успели что-либо предпринять, «Трайгон» был мертв.

Второе главное управление находилось в состоянии, близком к панике, и многим это чуть не стоило карьеры. С тех пор был установлен новый порядок производства арестов.

Радиостанция Красильникова снова ожила. «Нарцисс» в зоне операции. Он быстро прошел мимо «Ольги» и присел на скамейку в 500 метрах от нее. «Ольга» — такое имя «поэты» из ЦРУ, готовившие инструкции для Толкачёва, дали сегодняшнему месту встречи на Кастанаевской улице. Теперь их условиями связи воспользовался КГБ для организации засады.

Пол Стомбау сидел в одиночестве на скамейке посреди замусоренного двора, окруженного бетонными домами. Воздух был наполнен невыносимым смрадом собачьих экскрементов. Стомбау остановился в нескольких сотнях метров от места кратковременной встречи с Толкачёвым. Незнакомый с районом операции, он пришел к месту на 20 минут раньше назначенного срока. Быстро прошел мимо места встречи и, убедившись, что обстановка спокойная, ушел в район ожидания. Единственной необычной деталью, как ему показалось, был припаркованный на Кастанаевской улице примерно в 50 метрах от места контакта большой трейлер с прицепным устройством, покоящимся на шлакоблоках. Он подумал, что трейлер как-то странно смотрелся в жилом квартале, но решил не отказываться от встречи и присел на скамейку, чтобы подготовиться к ней.

В этом районе Москвы было трудно убить время, не привлекая внимания. Стомбау откинулся на спинку скамейки и приложился к бутылке из-под водки, в которой была вода. Он хотел быть похожим на обычного усталого советского рабочего, желающего забыться в этот жаркий летний вечер. Мысленно прошелся по списку задач, которые должен был решить в предстоящие полчаса. Быстро проверил свой миниатюрный магнитофон (все беседы с Толкачёвым записывались на пленку, чтобы малейшие подробности могли быть проанализированы в ЦРУ) и убедился, что он работает должным образом.

В одном из двух прочных пластиковых пакетов у Стомбау были пачки советских денег — 125 тысяч рублей мелкими купюрами, что по курсу того времени составляло примерно 150 тысяч долларов. В этом пакете также было пять миниатюрных заряженных пленкой фотоаппаратов, закамуфлированных под брелки для ключей и настроенных для съемки документов с определенного расстояния. При подготовке к этой встрече особое внимание было уделено настройке фотоаппаратов, поскольку последняя серия фотопленок, полученных от агента, оказалась некачественной. Проблема с последней партией пленок делала сегодняшнюю встречу особенно напряженной.

Во втором пакете были американские лекарства, очки для Толкачёва и его жены, пленки с музыкальными записями для их сына, книги, в которых были спрятаны задания по сбору материалов для ЦРУ, условия связи, напечатанные для надежности на водорастворимой бумаге. Пакеты оказались настолько тяжелыми, что их пластиковые ручки за время прохождения проверочного маршрута начали растягиваться, и это беспокоило Стомбау. Все, что он имел с собой, его компрометировало, а против того, кому это предназначалось, было тяжелой бесспорной уликой.

По мнению Стомбау, проверочный маршрут был пройден хорошо. В ходе проверки ни он сам, ни его жена Бетси не заметили ничего подозрительного. После того как Бетси «выбросила» его из машины, он пошел по своему маршруту самостоятельно. Ко времени выхода в район операции Стомбау был уверен, что «чист», то есть свободен от наблюдения; Москва принадлежала ему.

Осталось пять минут, подумал Красильников. А потом при ярком свете прожекторов Второе главное управление снова захватит на улицах Москвы американского шпиона, угрожавшего национальной безопасности СССР. Еще один эпизод в цепи примечательных успехов советской контрразведки.

Красильников никогда не сомневался ни в самом себе, ни в идеологии Советского Союза. Он был сыном генерала НКВД и свято верил в ленинскую мечту. Охваченные революционным энтузиазмом 20-х годов, его родители назвали своего сына Рэм, что было сокращением от «революция, Энгельс, Маркс». Рэм Красильников гордо пошел по стопам отца в КГБ, ставший преемником НКВД. После изучения английского языка и специальной подготовки он был направлен за рубеж как работник Первого главного управления, занимавшегося внешней разведкой.

Потом он женился на девушке с безупречной коммунистической родословной, которой ее родители дали имя Нинель — популярное в 20-х годах имя, являвшееся прочитанным наоборот словом «Ленин». Заграничные командировки в Оттаву и Бейрут способствовали его карьере в КГБ. В Бейруте он был достаточно напорист и попытался завербовать «в лоб» молодую «восходящую звезду» ЦРУ Джона Мак-Гафина, но тот отверг его поползновения. По возвращении в Москву Красильников оказался во Втором главном (контрразведывательном) управлении КГБ. К середине 80-х годов он стал известен благодаря своему легендарному терпению как человек, весьма искушенный в отражении атак «главного противника», что в терминологии КГБ означало США и ЦРУ. В самом КГБ Красильникова с уважением называли «профессором контрразведки».

Некоторое время Рэм Сергеевич возглавлял Второй отдел Второго главного управления, который занимался разработкой английских разведчиков в СССР. Он был близок с двумя самыми известными британскими шпионами, бежавшими в СССР: Кимом Филби и Джорджем Блейком. Общение с ними позволило ему глубже понять своих противников. Полученные от них уроки пригодятся ему, когда он возглавит Первый отдел Второго главного управления, на которое возлагалась задача борьбы с американским шпионажем против СССР.

На протяжении последних шести лет Красильников разыгрывал трудную шахматную партию с американской разведкой. За последние несколько месяцев накал этой борьбы существенно возрос, и Красильников видел, что он начинает постепенно уничтожать фигуры противника. Неожиданно контрразведка оживилась, и Второе главное управление стало одерживать победы одну за другой.

Красильников был глубоко убежден, что эти успехи связаны главным образом с новой методикой разработки иностранных разведчиков, которую стало применять Второе главное управление. ЦРУ отступало перед людьми Красильникова.

Конечно, нехотя признавался генерал себе, он получал некоторую помощь от Первого главного управления. У парней из Ясенева в последнее время появлялась на удивление достоверная информация. Он никогда не спрашивал ПГУ об источниках этой информации — такие вещи можно узнать, только когда кто-то «говорит в стену» около писсуара, предназначенного для старших офицеров КГБ, но было очевидно, что у КГБ появился агент в сердце ЦРУ. Хороший агент. Может быть, даже не один.

Но даже самые лучшие наводки, полученные от иностранной агентуры, нужно было оценивать с учетом конкретной обстановки и разрабатывать силами Второго главка. Только так можно было поймать американского шпиона. Красильников болезненно переживал, что Второй главк никогда не получал того признания, которого он заслуживал.

Правда, самоуверенность ПГУ вскоре испарилась, после того как в его рядах стали распространяться сведения об имевших место случаях предательства работников разведки. В мае исполняющий обязанности резидента КГБ в Лондоне полковник Олег Гордиевский попал под подозрение как шпион «Сикрет интеллидженс сервис» (СИС). С помощью сложной комбинации его выманили в Москву, и теперь он подвергался допросам на конспиративной квартире КГБ. Ходили слухи, что Гордиевского допрашивали с применением специальных химических препаратов, но пока безуспешно.

Всего через несколько дней после получения компрометирующих данных на Гордиевского под подозрение как шпион ЦРУ был взят работник резидентуры ГРУ в Афинах, полковник Сергей Бохан. Его тоже под каким-то предлогом вызвали в Москву, но он почувствовал опасность и сбежал.

Владимир Шароватов легонько постучал и открыл скользящую дверь автофургона: «“Нарцисс” движется».

«Пора выходить на прогулку, которую мы отрепетировали утром», — тихо, но с особым значением сказал Красильников своим спутникам в автофургоне.

Почти в тот же самый момент, когда Красильников в Москве приготовился захлопнуть свой капкан, Олдрич Эймс вошел в заполненный дымом ресторан в домашнем стиле под названием «Чэдвикс», примостившийся под путепроводом автомагистрали Уайтхерст на набережной Джорджтауна.

С собой Эймс принес сумку, наполненную секретными документами. Он пришел сюда для встречи с советским дипломатом Сергеем Чувахиным, которого вроде бы пытался завербовать для ЦРУ. На самом деле их отношения носили прямо противоположный характер. Чувахин выступал в качестве посредника между Эймсом и КГБ. Это был очень удобный связник, поскольку Эймс встречался с ним с разрешения ЦРУ. За ланчем в одной из отделанных темным деревом кабин оба негромко разговаривали, и по окончании трапезы Эймс передал Чувахину сумку, в которой, кроме всего прочего, был список почти всех советских агентов, работавших на ЦРУ и ФБР. В обмен Чувахин передал Эймсу пластиковый пакет, наполненный деньгами. Именно в этот момент Эймс безвозвратно перешел черту, за которой начиналась жизнь шпиона.

Это была уже третья встреча Эймса с русскими с тех пор, как он, решив стать шпионом, 16 апреля пришел прямо в советское посольство в Вашингтоне и предложил свои услуги, а потом 17 мая встретился с Чувахиным за ланчем. Позже Эймс утверждал, что до ланча в «Чэдвиксе» не давал Советам ничего стоящего. По его словам, сначала он хотел обмануть русских, давая им информацию об их собственных агентах-двойниках.

Но 19 мая ФБР арестовало Джона Уокера, уже давно возглавлявшего шпионскую группу в военно-морском флоте США, что насмерть перепугало Эймса. Он не поверил версии ФБР о том, что Уокера выдала его бывшая жена, и решил, что его выдал кто-то из КГБ. И вот, чтобы избежать судьбы Уокера, решил уничтожить всех, кто мог бы выдать его самого. Он передал Советам данные почти на всех агентов, бывших в арсенале американцев. Разумеется, выдал и тех, кто никогда не смог бы предать его, включая Адольфа Толкачёва.

Однако, выходя из ресторана «Чэдвикс» с пакетом денег, Эймс не знал, что к тому времени КГБ уже было все известно о Толкачёве и тот находился в советской тюрьме. Пол Стомбау с минуты на минуту должен был угодить в капкан, расставленный Красильниковым, и решение Эймса предать самого ценного американского агента уже не имело смысла. Но в скором времени КГБ начнет использовать секреты, выданные Эймсом.

Повернув за угол жилого дома и выйдя на Кастанаевскую улицу, Стомбау окинул взглядом окружающую местность. Примерно в полусотне метров впереди и слева привлекательная молодая женщина с выкрашенными в рыжий цвет волосами стояла в телефонной будке, которая на схеме с описанием места встречи была помечена как «таксофон» и, разговаривая по телефону, энергично жестикулировала. На противоположной стороне улицы была припаркована автомашина Толкачёва со знакомым номером. Положение автомобиля вселяло уверенность — это был сигнал, означавший: «Все в порядке, к встречеготов».

Стомбау быстрыми шагами прошел последние несколько метров, отделявшие его от скамейки, расположенной в конце улицы. Толкачёва еще не было видно. Симпатичная рыжая женщина, не обратившая на Стомбау никакого внимания, продолжала разговаривать по телефону. Американский разведчик последний раз повторил про себя перечень вопросов, которые он должен будет обсудить с агентом после того, как они обменяются паролем и пойдут вместе в направлении лесного массива. Там он быстро заберет у агента использованные фотоаппараты, положит их в карманы своей куртки и отдаст ему два пластиковых пакета. Если обстановка будет спокойной, они смогут сесть в автомашину Толкачёва, где можно немного поговорить о личных делах, что всегда успокаивало Толкачёва во время этих напряженных встреч в течение прошедших шести лет. Потом они расстанутся и уйдут в противоположных направлениях, переживая, каждый по-своему, вызванный проведенной операцией прилив адреналина.

Как только Пол Стомбау прошел мимо телефона-автомата и преодолел последние несколько метров, остававшиеся до места контакта, обстановка вокруг него буквально взорвалась. Человек пять, скрывавшиеся до этого момента в тени деревьев и кустов, выскочили из своего укрытия и бросились к нему. Двое заломили ему руки за спину, а двое других выхватили из рук тяжелые пластиковые пакеты. Пятый резко наклонил его голову вниз, в то время как державшие за руки подняли их вверх. Получилось то, что называется «цыплячьими крылышками», — типичный вариант ареста, применяемый КГБ. Он услышал, как открылась задняя дверь трейлера. Ночной воздух заполнился возбужденными голосами прятавшихся там людей, ждавших, когда захлопнется западня.

От резкой боли в плечах Стомбау почти потерял сознание. Когда ему позволили распрямиться, он увидел, что весь прилегающий к месту операции район был освещен ярким светом прожекторов, стрекотали киноаппараты, мелькали огни фотовспышек. На противоположной стороне улицы Стомбау заметил небольшую группу людей, спокойно наблюдавших сцену ареста. Среди них был Рэм Красильников.

Когда Стомбау сажали в автофургон, он обратил внимание, что рыжеволосая женщина все еще продолжала разговаривать по телефону. Она как будто не заметила того, что произошло на улице.

Стомбау не видел, как поодаль грубо скрутили и увели куда-то человека, в руках которого была книга в белой обложке.

Первым в Лэнгли телеграмму из Москвы прочел руководитель операций советского отдела ЦРУ.

НЕМЕДЛЕННО, ДИРЕКТОРУ.

1. ВЕЧЕРОМ 13 ИЮНЯ В 21:30 В ХОДЕ ПРОВЕДЕНИЯ МЕРОПРИЯТИЯ ПО ВСТРЕЧЕ С АГЕНТОМ «СФИЕР» БЫЛ АРЕСТОВАН ОПЕРРАБОТНИК ПЛИМПТОН.

2. В ТЕЧЕНИЕ ЧЕТЫРЕХ ЧАСОВ ОН ПОДВЕРГАЛСЯ ДОПРОСУ В КГБ НА ЛУБЯНКЕ. КОНСУЛ ПОЛУЧИЛ К НЕМУ ДОСТУП ТОЛЬКО В 02:30. ПЛИМПТОН БЫЛ ОСВОБОЖДЕН В 04:30. ПОДРОБНОСТИ СООБЩИМ 14 ИЮНЯ, КОГДА С НАЧАЛОМ РАБОЧЕГО ДНЯ ПРИВЕДЕМ ВСЕ В ПОРЯДОК.

3

Бэртон Гербер очень гордился тем, что при нем советский отдел ЦРУ имел больше высокопоставленных советских агентов, чем когда-либо за всю историю существования ЦРУ. Гербер лучше, чем кто-либо другой в Лэнгли, знал, как далеко в этом плане продвинулись он сам и все Управление.

Жизнь Гербера никогда не была легкой. Он часто рассказывал, как еще юношей (его детство проходило в Колумбусе, штат Огайо) во время Второй мировой войны следил за продвижением войск союзников по военным картам в местных газетах, которые доставлял подписчикам. Он заинтересовался мировой политикой и надеялся отличиться в следующей войне. Но поскольку крупные войны случались один раз на протяжении жизни поколения, подсчитал, что достигнет зрелости в мирное время. В этих условиях карьера на тайном фронте холодной войны и сдерживания советской угрозы стала привлекательной альтернативой.

Гербер сам финансировал свое образование в колледже штата Мичиган, работая в ночную смену на автомобильном заводе, и каждый вечер ездил на другой конец Лансинга в университетский городок, чтобы готовиться к зачетам. После окончания колледжа отслужил в армии и поступил в ЦРУ. Он был женат, но детей не имел. Его супруга также работала в ЦРУ. Она хорошо понимала требования, которые предъявляет к человеку работа в Управлении, и этим способствовала его карьере. Как и многие другие жены работников ЦРУ, часто принимала участие в оперативных мероприятиях, которые проводил ее муж и его агенты.

В период становления как оперативного работника в Восточной Европе Гербер был свидетелем первых дилетантских и часто неудачных попыток ведения разведки по Советскому Союзу. Мимолетные успехи в этой области всегда заканчивались провалами. Он также испытал на себе разрушительное воздействие больного воображения печально известного руководителя контрразведки ЦРУ Джеймса Джизуса Энглтона. К счастью, в период пика энглтоновской паранойи в 60-х годах Гербер был за рубежом. Конечно, до него доходили слухи, циркулировавшие от одной загранточки к другой, о том, как разваливались советские дела. Летом 1970 года, возвратившись в Лэнгли, в полной мере почувствовал неприглядную правду.

Вся эта кошмарная история лежала перед ним на столе, аккуратно разложенная по папкам. По мере того как читал, страница за страницей взрывалась скандалами. История была захватывающей, ужасающей и ошеломляющей. Человеческие жизни ломались, и список жертв еще не был закрыт. Ознакомление с этими материалами зародило у Гербера сомнение в том, что он действительно знал свою организацию, которую, кажется, любил больше всего на свете.

Гербер был в авангарде нового поколения разведчиков, начинавших преобразовывать ЦРУ в профессиональную разведывательную службу. Одним из первых прошел оперативную закалку за «железным занавесом». Гербер и другие молодые разведчики имели за плечами больше опыта работы по Советскому Союзу и его восточноевропейским союзникам, чем их старшие руководители, ветераны Управления стратегических служб, предшественника ЦРУ во время Второй мировой войны. То поколение сформировалось в более простой обстановке, пуская под откос немецкие эшелоны.

По мере карьерного продвижения Гербер и его сверстники приносили с собой личный опыт борьбы с КГБ и его восточноевропейскими приспешниками, опыт работы «в поле», которого так не хватало ЦРУ в начальный период существования. Выходцы из средних слоев, выпускники американских государственных университетов, прошедшие службу в вооруженных силах, они привнесли и более демократичный облик, и чувство профессионализма в службу, которая длительное время жила за счет энтузиазма любителей, отпрысков аристократических семей. Представление этих отцов-основателей ЦРУ о хранении или похищении секретов сформировалось под влиянием пребывания в Йельском университете и участия в обществе «Череп и кости»[12].

Гербер был одержимым человеком, глубоко увлеченным тонкостями шпионской профессии. К 1970 году он стал руководителем среднего звена в советском отделе и погрузился в культовый мир советской контрразведки. Он был одним из немногих, кто имел доступ к самым жестким операциям ЦРУ по советской линии, в том числе к неприглядной истории перебежчика из советской контрразведки, которого на протяжении трех лет держали в США под арестом, включая два года кошмарной тюрьмы, специально построенной для него ЦРУ. Этот перебежчик никогда не подвергался официальному аресту, и против него не выдвигалось никаких официальных обвинений, но его держали в одиночной камере, не разрешая читать и писать. Какое-то время свет в этой камере размером три на три метра круглосуточно не выключался, чтобы дезориентировать узника и лишить его сна. Этого перебежчика звали Юрий Носенко, и он оказался втянутым в кампанию «охоты на ведьм» в верхних эшелонах ЦРУ, которая к тому моменту, когда Гербер начал читать советские досье, еще продолжалась.

Носенко установил контакт с ЦРУ в 1962 году и в 1964-м бежал в США, принеся с собой ответ на наиболее острый вопрос, стоявший в то время перед ЦРУ. Была ли Москва причастна к убийству президента Кеннеди? Комиссия Уоррена пришла к выводу, что Ли Харви Освальд действовал в одиночку, но в ЦРУ некоторые все еще искали «советский след». Освальд попросил убежища в Советском Союзе после службы в морской пехоте, в том числе какой-то период — на базе в Японии, связанной с проведением разведывательных операций. Потом, незадолго до убийства Кеннеди, он неожиданно возвратился в США вместе с русской женой. ЦРУ никогда не предавало огласке свои сомнения в отношении Освальда — об этом даже не говорилось комиссии Уоррена, — но в действительности Управление так и не смогло однозначно определить, был ли Освальд связан с КГБ. Этот вопрос висел над Лэнгли, и, когда Носенко наконец оказался в США, Управление все еще пыталось выявить, не был ли Освальд реальным «маньчжурским кандидатом»[13].

Носенко заявил, что у него есть ответ: КГБ не имел отношения к убийству Кеннеди. На самом деле КГБ был так обеспокоен прошлым Освальда и имевшимися у американцев подозрениями о его связи с Советами, что тщательно проверил все свои архивы, но данных о его связи с КГБ выявлено не было.

Однако к моменту этого заявления Управление пришло к выводу, что Носенко был специально направлен в США с дезинформацией. Энглтон был убежден, что Носенко является агентом-двойником. Он уверил многих в ЦРУ, что Москва направила этого перебежчика для того, чтобы запутать ЦРУ в отношении Освальда и десятков других острых дел. Паранойя Энглтона подогревалась другим советским перебежчиком, Анатолием Голицыным, сообщившим Энглтону, что все перебежчики, которые придут к американцам после него, будут советскими двойными агентами. Для Голицына это был идеальный вариант, который обеспечивал ему сохранение влияния даже после того, как запас его секретной информации истощится. Поверить Голицыну означало добровольно погрузиться в трясину паранойи и путаницы. А Носенко на протяжении нескольких лет, словно пораженный смертоносным вирусом, сидел «в карантине» на «Ферме», в учебном центре ЦРУ в районе Уильямсберга (штат Виргиния).

Заручившись поддержкой директора ЦРУ Ричарда Хелмса, Энглтон сумел привлечь на свою сторону некоторых работников советского отдела, убедив их, что практически все их агенты являлись двойниками КГБ. Вскоре каждому разведчику, пытавшемуся завербовать агента за «железным занавесом», приходилось преодолевать массу препятствий, чтобы убедить Энглтона и его прислужников, что игра стоила свеч. Тот, кто настаивал на своем или оспаривал господствовавшую паранойю, рисковал сам попасть под подозрение как советский агент.

Энглтон был уверен, что КГБ проник в ЦРУ, и начал охоту на шпионов, которая длилась на протяжении нескольких лет, ломая одну карьеру за другой. В конечном счете под подозрение попали сами охотники за шпионами. Процесс над «салемскими ведьмами» добрался до штаб-квартиры ЦРУ.

Конечным результатом всех этих интеллектуальных упражнений стал в фактический паралич оперативной работы на советском направлении 60-е годы. Последним важным советским агентом, которого не коснулась паранойя Энглтона, был полковник Олег Пеньковский, сотрудник Генерального штаба Советской армии, шпионивший для ЦРУ с 1960 года вплоть до ареста в 1962 году Один из самых ценных агентов за всю историю ЦРУ, Пеньковский сумел приоткрыть завесу секретности, окружавшую высшее советское командование, и доказать, что Кремль строил свою политику на хвастовстве и пустых угрозах. Он помог Западу понять, что так называемое «ракетное отставание» было мифом, что советский ядерный потенциал явно недостаточен для создания реальной угрозы США. Информация Пеньковского помогла президенту Кеннеди одержать верх над Хрущёвым во время Карибского ракетного кризиса 1962 года.

Однако многие крупные дела после Пеньковского Энглтон ставил под сомнение. Шеф контрразведки так высоко поднял планку, что работники ЦРУ по всему миру просто прекратили разрабатывать советских представителей, понимая, что из этого ничего не получится. Хуже того, вербовка советского представителя может вызвать подозрение по отношению к ним самим. Попытка разработки советского гражданина неизбежно порождала конфронтацию с работниками аппарата Энглтона. Считалось, что работник «в поле» просто не может знать, какая роль отводилась его делу в более широком контексте «чудовищного заговора» КГБ, направленного на дезинформирование ЦРУ.

К тому моменту, когда Гербер стал знакомиться с делами, Управление пыталось забыть и даже «замазать» эти неприглядные моменты, но он видел за ними более глубокие последствия эксцессов Энглтона. Оперативные работники не только перестали разрабатывать советских граждан, но также отталкивали десятки советских и восточноевропейских «добровольцев», предлагавших свои услуги американцам. Спровоцированная Голицыным паранойя привела к тому, что в ЦРУ всех этих «добровольцев» стали считать провокаторами КГБ, стремившимися вывернуть ЦРУ наизнанку.

С целью проверки теории Энглтона Гербер проанализировал за последние 15 лет дела на заявителей, особенно из числа советских граждан, предлагавших свои услуги в Москве и других городах Советского Союза. Были ли основания для опасений Энглтона? До сих пор никто не пытался так методично «просеять» все дела и бросить вызов охотнику за шпионами. Ответ был прост, и он заключался в том, что плоды больного воображения Энглтона не выдерживали проверки. Факты убедительно показывали Герберу, что Управление отвергало одного «добровольца» за другим просто из опасений нарваться на провокатора. В результате ЦРУ, вероятно, упустило бесценные сокровища секретных сведений, которые ему могли передать граждане советской империи, желавшие перейти на другую сторону. Подставы всегда были и будут, это издержки производства. Но если ЦРУ боится разговаривать с советскими гражданами, рассуждал Гербер, то его надо закрывать.

Гербер подготовил исчерпывающий отчет, в котором привел результаты своего анализа и сделал вывод, что, отталкивая такое количество «добровольцев», ЦРУ не оставляло себе шансов на успех. Большинство из предлагавших услуги представлялись вполне способными к сотрудничеству, и Гербер нашел разумные критерии выявления тех, кто может быть подсадной уткой. Самый главный вывод Гербера заключался в том, что КГБ никогда не подставлял ЦРУ своих действующих работников. Москва просто не доверяла им. Отсюда: предлагавшие свои услуги офицеры КГБ почти наверняка действовали искренне.

Гербер очень гордился проведенной работой, которую он завершил весной 1971 года, как раз тогда, когда власть Энглтона над советскими операциями ЦРУ должна была подвергнуться испытанию с совершенно неожиданной стороны.

К 1971 году Хелмс наконец понял, что советский отдел нуждается во встряске. И он поручил навести в отделе порядок опытному специалисту по Ближнему Востоку Дэвиду Бли, который создал себе репутацию, работая в странах третьего мира; в 1967 году в Дели он организовал бегство на Запад дочери Сталина Светланы Аллилуевой. Бли не хотел уходить со своего поста руководителя Ближневосточного отдела ЦРУ и ссылался на то, что у него нет опыта в советских делах, но Хелмс заявил ему, что как раз такой человек там и нужен. Требовался свежий подход к операциям по Советскому Союзу, и опытный специалист со стороны получил благословение Хелмса помериться силами с Энглтоном.

Когда Бли прибыл в свой офис на пятом этаже, там его уже ждала записка с приглашением от Энглтона на беседу. Последний, все еще занимавший пост главы контрразведки ЦРУ, был ошеломлен тем, что «посторонний» человек будет руководить операциями по Советскому Союзу. Когда Бли пришел в затемненный кабинет Энглтона, тот прямо заявил ему, что эта работа не для него.

За долгие годы работы на Ближнем Востоке Бли приобрел вполне прагматическое представление о том, как надо проводить шпионские операции. И он интуитивно почувствовал, что советский отдел сбился с пути. Чтобы вывести отдел из тупика, он прежде всего провел чистку и сменил прежних руководителей, которые отстаивали старые методы работы, заменив их новичками, не зараженными вирусом энглтоновской паранойи. Бли постарался не вступать в прямую конфронтацию с руководителем контрразведки, а просто, не спрашивая разрешения, стал действовать по-своему.

Вскоре на стол Бли попал доклад Гербера о «добровольцах». Дэвид счел проведенный анализ вполне разумным и решил изменить политику ЦРУ в отношении этого контингента. Их нужно профессионально проверять и работать с ними, а не шарахаться от них. Когда это возможно, надо было стремиться убедить этих людей оставаться на своем месте за «железным занавесом» и работать.

В качестве московского резидента ЦРУ Бли назначил рыжеволосого веснушчатого ирландца Барри Келли, поручив ему хорошенько «проветрить» резидентуру и «стряхнуть пыль» со старых дел на «добровольцев». Он получил список советских граждан, которые ранее предлагали свои услуги, но чьи предложения игнорировались. Келли было предложено попытаться восстановить с ними контакт, и вскоре он так же радикально изменил работу московской резидентуры, как это сделал Бли в центральном аппарате.

Бли отправил одного из своих главных помощников Хавиленда Смита в турне по резидентурам ЦРУ в третьих странах, чтобы убедить скептически настроенных разведчиков, что в работе на советском направлении возобладал здравый смысл и теперь можно безопасно вести разработку русских. Провозглашенная Бли «политика открытых дверей» быстро принесла свои плоды, и за несколько лет ЦРУ приобрело за «железным занавесом» солидную агентурную сеть, состоявшую исключительно из «добровольцев».

За параличом, постигшим ЦРУ в 60-е годы, не сразу можно было рассмотреть, что на рабочем уровне молодые оперработники активно совершенствовали технику проведения разведывательных операций, изобретали новые способы надежной и безопасной связи с агентурой за «железным занавесом». Их огорчало, что они не могли применять эти средства и методы в предыдущее десятилетие, но теперь осуществленная Бли революция давала им возможность опробовать новую тактику.

К числу таких оперработников принадлежал Хавиленд Смит. В конце 50-х годов его одним из первых направили в длительную командировку за «железный занавес». Смит вернулся из Праги и Берлина с твердым намерением использовать главную слабость оппозиции — прямолинейность и консерватизм. Получив в начале 60-х годов согласие высокого руководства на разработку новых тактических приемов разведки, Смит привлек различных специалистов-«волшебников» для изучения методов отвлечения внимания противника и опробовал новые методы на улицах Вашингтона. В итоге он разработал новую тактику проведения операций, доведя до совершенства то, что стало стандартным методом ЦРУ: так называемую «моментальную передачу».

Наиболее важный вклад Смита в развитие техники проведения операций стал известен в ЦРУ как работа в «мертвой зоне». Смит понял, что оперативный работник, двигающийся по улицам враждебного города тщательно хронометрированным маршрутом, может, повернув за угол, создать между собой и бригадой наружного наблюдения противника некую дистанцию. В результате он на несколько коротких мгновений может остаться вне зоны видимости. Это позволит ему в заранее определенных точках своего маршрута изымать содержимое тайников или делать закладки.

Время нахождения в «мертвой зоне» может не превышать нескольких секунд, но для хорошо подготовленного разведчика этого будет достаточно.

Эта техника, естественно, не гарантировала успех во всех случаях. И когда происходил провал, ЦРУ было склонно считать это результатом какой-то ошибки на маршруте. Было легче списать провал на оперативную ошибку, чем искать предателя в своей среде, особенно среди работников ЦРУ, которые не могли без чувства омерзения вспоминать «охоту на ведьм», проводившуюся Энглтоном.

Действительно, на протяжении еще нескольких лет после самоубийства Огородника и ареста на мосту через Москву-реку Марты Петерсон ЦРУ продолжало считать, что причиной провалов были ошибки оперативных работников, а не проникновение КГБ в ЦРУ. Череда необъяснимых инцидентов, произошедших в 1977 году, убедила директора ЦРУ Стэнсфилда Тёрнера, что в работе московской резидентуры ЦРУ были какие-то фатальные ошибки. За драматическими арестами Огородника и Петерсон последовало разоблачение полковника ГРУ Анатолия Филатова, имевшего в ЦРУ псевдоним «Блип»[14] и работавшего на американцев во время своей командировки в Алжире. Он был арестован в Москве, когда пытался заложить тайник. Потом задержали работника ЦРУ Винсента Крокетта, поддерживавшего связь с Филатовым.

В довершение этих потерь в посольстве США в Москве возник подозрительный пожар. Сотрудники КГБ, замаскированные под пожарных, прибыли для тушения очага возгорания. Их, правда, не допустили в особые режимные зоны посольства, но это было очень опасно.

Тёрнер, назначенный на пост директора ЦРУ президентом Картером, пришел к выводу, что риск от проведения операций в Москве намного превышает вероятную выгоду, и приказал прекратить все операции резидентуры. Это решение вынудило ЦРУ законсервировать связь с некоторыми недавно завербованными агентами, и часть из них была безвозвратно потеряна. Через пять лет после того как Бли преодолел страхи энглтоновского больного воображения, деятельность московской резидентуры была вновь парализована.

Пауза Тёрнера длилась полтора года. С весны 1977 и до осени 1978 года разведчики ЦРУ в Москве занимались только тем, что подбирали места встреч на будущее, если им когда-то снова будет позволено встречаться с агентурой. Мораторий продолжался до тех пор, пока самый настойчивый за последнее десятилетие «доброволец» — Адольф Толкачёв (наиболее ценный после Пеньковского агент) не сделал свою очередную попытку предложить американцам ключ к нанесению поражения Советскому Союзу в будущих воздушных войнах[15].

Пол Редмонд без предупреждения зашел в кабинет Гербера. Не отрываясь от желтого блокнота, в котором он что-то писал, Гербер подвинул Редмонду стопку шифровок из Москвы.

Редмонд кинул взгляд на висевшую за спиной Гербера на стене школьную доску, на которой тот ежедневно записывал мелом свою мысль из четырех-пяти слов. Доска была пока чистой. Расположившись в кресле напротив Гербера, Редмонд стал читать телеграммы. Накануне вечером он уже видел первую телеграмму об аресте Стомбау. Однако теперь, когда из московской резидентуры пришел полный отчет, стала ясна колоссальность понесенной потери.

НЕМЕДЛЕННО, ДИРЕКТОРУ.

КАК УЖЕ СООБЩАЛОСЬ РАНЕЕ, ОПЕРРАБОТНИК ПЛИМПТОН БЫЛ АРЕСТОВАН ВЕЧЕРОМ 13 ИЮНЯ ПРИМЕРНО В 21:30–21:35 ВО ВРЕМЯ ТРЕХЧАСОВОЙ ПРОВЕРКИ ПЕРЕД ВСТРЕЧЕЙ С «ВЭНКВИШЕМ». ВО ВРЕМЯ ПРОВЕРКИ ПРИЗНАКОВ НАРУЖНОГО НАБЛЮДЕНИЯ НЕ ОТМЕЧАЛОСЬ. ПЛИМПТОН БЫЛ ЗАДЕРЖАН И ДОПРАШИВАЛСЯ В ТЕЧЕНИЕ ЧЕТЫРЕХ ЧАСОВ В КГБ НА ЛУБЯНКЕ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА К НЕМУ НЕ БЫЛ ДОПУЩЕН КОНСУЛ, И В 04:30 ПЛИМПТОН БЫЛ ОСВОБОЖДЕН.

АРЕСТ ПЛИМПТОНА, ПОХОЖЕ, БЫЛ ЗАРАНЕЕ ПОДГОТОВЛЕН, КИНОСЪЕМОЧНЫЕ КАМЕРЫ УЖЕ БЫЛИ НА МЕСТЕ, ЧТО МОЖЕТ СВИДЕТЕЛЬСТВОВАТЬ О ТОМ, ЧТО ПРОВАЛ «ВЭНКВИША» ПРОИЗОШЕЛ УЖЕ НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ТОМУ НАЗАД. ЭТО ДАЛО КГБ ВРЕМЯ ДЛЯ ОРГАНИЗАЦИИ ЗАСАДЫ. НА МЕСТЕ ЗАХВАТА ПЛИМПТОН НЕ ВИДЕЛ «ВЭНКВИША», ХОТЯ ТАМ В КАЧЕСТВЕ СИГНАЛА БЕЗОПАСНОСТИ БЫЛ ПРИПАРКОВАН АВТОМОБИЛЬ С МОСКОВСКИМИ НОМЕРАМИ, ПОХОЖИЙ НА ПРИНАДЛЕЖАЩИЙ «ВЭНКВИШУ».

ОЖИДАЕМ, ЧТО ПЛИМПТОНУ И ЕГО СУПРУГЕ БУДЕТ ПРЕДЛОЖЕНО В ТЕЧЕНИЕ 48 ЧАСОВ ПОКИНУТЬ СССР. ДЕТАЛИ МАРШРУТА СООБЩИМ, КАК ТОЛЬКО ЭТО СТАНЕТ ИЗВЕСТНО.

ПОСОЛ ПРОИНФОРМИРОВАН. ОН ОЖИДАЕТ, ЧТО СЕГОДНЯ УТРОМ ЕГО ВЫЗОВУТ В МИД ДЛЯ ОБЪЯВЛЕНИЯ ПЛИМПТОНА И ЕГО СУПРУГИ ПЕРСОНА НОН ГРАТА.

СУПРУГА ПЛИМПТОНА ОСТАВАЛАСЬ НА МЕСТЕ ВСТРЕЧИ ДО 01:15. В 00:05 ОНА ЗАМЕТИЛА, КАК ГРУППА ЛЮДЕЙ ИСКАЛА ЧТО-ТО ИЛИ КОГО-ТО В ПАРКЕ. В 01:05 К НЕЙ ПОДОШЛА РУССКАЯ ЖЕНЩИНА И СПРОСИЛА, КАК ПРОЙТИ В МЕСТНУЮ БИБЛИОТЕКУ. СУПРУГА ПЛИМПТОНА СДЕЛАЛА ПРАВИЛЬНЫЙ ВЫВОД, ЧТО ЖЕНЩИНА БЫЛА РАБОТНИКОМ КГБ, А САМ ПЛИМПТОН, ВИДИМО, БЫЛ АРЕСТОВАН. ОНА ВОЗВРАТИЛАСЬ ДОМОЙ ОЖИДАТЬ МУЖА, КОТОРЫЙ ВЕРНУЛСЯ В 05:30 УТРА.

ОПРОС ПЛИМПТОНА И ЕГО СУПРУГИ ПРОДОЛЖАЕМ. ОТДЕЛЬНО СООБЩИМ ПОДРОБНОСТИ ОПЕРАЦИИ, А ТАКЖЕ ПРЕДСТОИМ ОПИСЬ МАТЕРИАЛОВ, КОТОРЫЕ ПЛИМПТОН ИМЕЛ ПРИ СЕБЕ (СОВЕТСКИЕ ДЕНЬГИ, ФОТОКАМЕРЫ, ОПЕРАТИВНЫЕ МАТЕРИАЛЫ, А ТАКЖЕ ЛЕКАРСТВА). ВСЕ ЭТО БЫЛО КОНФИСКОВАНО КГБ.

Гербер продолжал писать, и Редмонд решил не прерывать его мысли. Он окинул взглядом стоявший рядом отделанный тиковым деревом стол. На нем он заметил сувенир, подаренный Герберу специалистом по оперативной технике московской резидентуры по окончании командировки. Это был кусок черной стальной трубы, согнутой под прямым углом и закрепленной на деревянной подставке. К возвышающемуся над подставкой концу трубы на цепи подвешен черный стеклянный шар. Редмонд знал, что означало это странное сооружение: изогнутый контур трубы и свисающий на цепочке шар напоминали «тау» — двадцать третью букву ивритского алфавита.

«Тау» было кодовым обозначением операции ЦРУ в Москве, связанной с подключением к подземному кабелю на окраине советской столицы. Кабель связывал Москву с Красной Пахрой, деревенькой к юго-западу от Москвы, где располагался институт ядерных исследований. Эта «подключка» позволила получать разведывательную отдачу, с которой не мог сравниться ни один агентурный или технический источник. В течение нескольких лет американцы перехватывали радиорелейную линию связи между этим институтом и оборонным ведомством в Москве, но к концу 70-х годов Советы перешли на связь по подземному кабелю. Когда интересующий американцев канал пропал, спутники-шпионы стали искать подземную линию связи. Через некоторое время были зафиксированы земляные работы вдоль шоссейной магистрали, ведущей из Москвы к институту. Съемки со спутника позволили обнаружить на трассе серию кабельных колодцев, через которые техники могли получать доступ к подземному кабелю для ремонта. ЦРУ разработало совместно с АНБ план подключения к этому кабелю и начало готовить на «Ферме» сотрудников для участия в этой трудоемкой операции.

В 1979 году первым в колодец спустился Джим Олсон и установил первое подслушивающее устройство. Операция прошла успешно: ЦРУ и АНБ создали уникальный «манжет», который мог снимать сигналы с кабеля без непосредственного подключения к линии. Вскоре разведчики ЦРУ стали регулярно посещать колодец на проселочной дороге и менять кассеты записывающего устройства, непрерывно фиксировавшего все, что передавалось по кабелю. Это было повторением знаменитого «Берлинского тоннеля» ЦРУ 50-х годов и в каком-то смысле сухопутным вариантом столь же секретных операций ВМФ США по установке электронных устройств на советских подводных кабелях.

В течение пяти лет все работало как часы, но весной 1985 года, когда один из коллег Стомбау в московской резидентуре в очередной раз отправился за пленкой, он получил сигнал, означавший, что кто-то вскрывал устройство. Разведчик отказался от проведения операции. После продолжительного обсуждения ситуации с Лэнгли было решено послать еще одного разведчика, командировка которого близилась к завершению, что делало риск попадания в засаду более приемлемым. Когда разведчик благополучно возвратился с записывающим устройством, радость длилась недолго. Пленки были абсолютно чистыми. Осталось неясным, было ли это результатом технической неполадки или вмешательства КГБ. Операция «Тау» так и осталась в списке необъясненных «аномалий».

О «Тау» можно забыть, подумал Редмонд. Сначала «Тау», а две недели назад возникла проблема с Боханом.

Полковник советской военной разведки Сергей Бохан, известный в ЦРУ под псевдонимом «Близард»[16], шпионил для ЦРУ в течение 10 лет. В 1978 году во время первой командировки в Грецию Бохан сообщил ЦРУ, что один молодой американец пришел в советское посольство в Афинах с предложением продать секретное наставление по спутнику-шпиону КН-11. Эта информация привела к аресту Уильяма Кампайлса, продавшего это наставление всего за 3 тысячи долларов. В 1984 году во время второй командировки в Грецию, куда он возвратился после некоторого периода работы в Москве, Бохан сообщил, что советский агент из числа греков, связанный с оборонными контрактами, передал ГРУ сведения об американской зенитной ракете «Стингер». Потеря «Стингера» особенно обеспокоила Пентагон, поскольку «Стингер» считался самой совершенной переносной зенитной ракетой в мире. Как заместитель резидента ГРУ в Афинах Бохан продвигался по служебной лестнице и обещал стать еще более ценным «кротом».

Но 21 мая Бохан получил приказ из штаб-квартиры ГРУ возвратиться в Москву в течение ближайших дней, не дожидаясь очередного отпуска. Это его насторожило. Ему объяснили, что вызов связан с неприятностями, которые якобы возникли у его 18-летнего сына Алексея, курсанта Киевского военного училища. Но это не соответствовало действительности. Всего несколько дней назад Бохан говорил по телефону со своим двоюродным братом в Киеве и знал, что у сына все в порядке. Неужели до него наконец добрались? Бохан убедился, что дело нечисто, когда резидент начал настаивать на его возвращении в Москву в конце недели. Он пытался затянуть время и вызвал на внеочередную встречу своего куратора из ЦРУ Дика Рейзера.

Бохан торопливо изложил Рейзеру суть дела. Резидент ЦРУ Дэвид Форден, находившийся в то время в Вашингтоне, и Гербер пришли к выводу, что неожиданный вызов в Москву представлял угрозу. Гербер направил в Афины указание передать Бохану, чтобы тот не возвращался. ЦРУ ввело в действие план экстренного вывоза Бохана, и через несколько дней он уже был на конспиративной вилле ЦРУ в Виргинии.

«“Тау”, “Близард”, а теперь и “Вэнквиш”. Один, два, три. Совпадение? Не похоже…» — подумал Редмонд.

В советском отделе Редмонд отвечал за все тайные операции, проводимые на территории Советского Союза. Это был раздражительный и самоуверенный человек 44 лет, ирландец по происхождению, уроженец Бостона, получивший образование в Гарвардском университете. Некоторые говорили, что у него было всего две рубашки, обе в клеточку и довольно выцветшие, рукава которых он постоянно закатывал выше локтя. Его подчиненные замечали, что в дни хорошего настроения он носил галстук-бабочку.

Редмонд работал в резидентурах ЦРУ в Загребе, Куала-Лумпуре, Афинах и на Кипре, но в 1984 году он вместе со своей женой Кэти решил больше не ездить за рубеж, пока не вырастут их двое детей. Привязанный к штаб-квартире, Редмонд нашел свою нишу в ЦРУ, как и Красильников в КГБ.

Его отношение к американской разведке сводилось к мнению, что если американцам дать даже полшанса, то они вообще не будут заниматься шпионажем. А если обстоятельства принудят их к этому, то они не добьются значительных успехов. Он не считал это недостатком американцев, просто это надо было учитывать в работе. Несмотря на то что сейчас он был в нападении — руководил операциями в Советском Союзе, — он больше тяготел к обороне, к контрразведке. Он считал, что рано или поздно КГБ проникнет в ЦРУ. Но это будет не какая-то мелочь вроде Кампайлса. Нет, Америка еще не выявила своего Кима Филби.

Может быть, Энглтон не был так безумен, как считали многие. Он был убежден в существовании советского «крота» в ЦРУ. Он только ошибался в том, «кто», «что», «когда» и «где».

4

Рано утром в день операции по захвату Стомбау Красильников поехал к Адольфу Толкачёву в Лефортовскую тюрьму. Он терпеливо разговаривал в комнате для допросов на втором этаже старинной царской крепости XVII века[17] с усталым и надломленным человеком, обсуждая последние детали условий, которые ученый использовал для организации встреч с американцами.

С момента ареста Толкачёв был в полной изоляции и на допросе, сломленный настойчивостью Красильникова, начал давать признательные показания, сначала робко, а потом почти с энтузиазмом. После того как между ним и пожилым контрразведчиком наладился личный контакт, рассказал все. Красильников постепенно понимал почти наркотическую лихорадку и какое-то утонченное возбуждение, которое Толкачёв находил в своем признании. Он не тратил времени на обсуждение ущерба, нанесенного Толкачёвым Советскому Союзу. Это можно было оставить тем, кто специально будет заниматься оценкой ущерба. Он также не давал выхода своему чувству отвращения к предателю. Сейчас Толкачёв был просто контрразведывательным случаем, доказательством высокого профессионализма работников Второго главка, разоблачивших его. Теперь оставалось только развязать последние узелки, и Адольф в этом помогал.

Адольф Толкачёв жил со своей тайной шесть лет. Он никогда ею ни с кем не делился, даже с сыном и женой. Оперативная дисциплина, диктовавшаяся ЦРУ, действовала отрезвляюще, но он всегда был фаталистом в отношении риска, которому подвергался. Он попросил у ЦРУ ампулу с ядом на случай ареста, и ЦРУ после трех отказов — таков был порядок — дало ему капсулу с цианистым калием, запрятанную, как и у Огородника, в авторучку.

Толкачёв был худым и сутулым мужчиной ростом около 165 сантиметров. Ему еще не было 60, но он выглядел старше своих лет.

Он родился в 1927 году в Казахстане, но вырос в Москве, где теперь вместе с женой Натальей, работавшей с ним в одном институте, воспитывал сына Олега. Как лица, входившие в советскую номенклатуру, они жили в достаточном комфорте на площади Восстания в доме № 1, в одной из семи сталинских высоток, предназначенных для советской элиты.

Несмотря на уверенное продвижение по службе, Толкачёв в душе испытывал глубокое недовольство. Он ненавидел советскую систему, и это чувство постоянно подогревалось воспоминаниями о том, как система обошлась с матерью его жены, расстрелянной в 1938 году в период сталинского террора, и ее отцом, который на многие годы попал в лагерь и вскоре после освобождения в 1955 году умер. В конечном счете некоторые его родственники эмигрировали в Израиль, но он никогда не говорил своим контактерам из ЦРУ, был ли он сам или его жена евреями.

В жизни у него ничего не было, кроме жены и сына. К середине 70-х годов его захватила мысль о том, как бы он мог отомстить этой системе. Он завидовал диссидентам, начинавшим бросать ей вызов. Если бы он был писателем, то мог бы заняться распространением «самиздата», подпольной литературы, появившейся в 70-х годах. Но он был ученым, конструктором в секретном военном КБ и, обладая допуском к секретным сведениям, не мог посещать собрания диссидентов. КГБ немедленно его обнаружит, он потеряет работу и, может быть, будет арестован. Опасаясь доносчиков, ни с кем не делился своими мыслями в отношении советского правительства. Всегда восхищался диссидентами, но не предпринимал никаких шагов по установлению с ними контактов.

Наконец ему пришло в голову простое решение. Он станет молчаливым диссидентом. Будет американским шпионом. Но как он, пожилой ученый, не обладающий разведывательной подготовкой, сможет в центре Москвы установить контакт с ЦРУ? Энтузиазм Толкачёва в отношении этого варианта преодолел его природную робость, и он решил пойти по самому прямому и простому пути.

Ему только что исполнилось 50 лет, когда в январе 1977 года он предпринял свою первую попытку. На бензоколонке, расположенной неподалеку от американского посольства и предназначенной для обслуживания дипломатического корпуса, подошел к водителю автомашины и спросил, является ли тот американцем. Получив положительный ответ, опустил в приоткрытое окно автомашины письмо и удалился.

По стечению обстоятельств американец оказался резидентом ЦРУ Робертом Фултоном. Он тут же поехал в посольство, чтобы изучить письмо. Толкачёв довольно туманно писал, что имеет интересную информацию и хотел бы обсудить с кем-то, как ее можно передать США. Себя он не называл и не уточнил, о какой информации идет речь.

Это был типичный подход «добровольца», каких в Москве в течение года бывало до пяти-шести случаев. Обычно это оказывалось либо провокацией КГБ, либо продуктом перевозбужденного русского воображения. Например, однажды ЦРУ получило письмо от жителя Калуги, который писал, что занимается «электроникой» и хотел бы помочь США. Работник ЦРУ ценой больших усилий оторвался от наружного наблюдения и позвонил этому человеку по телефону-автомату. Выяснилось, что тот занимается бытовой электроникой, и это дало повод для шутки о том, что ЦРУ нашло себе специалиста по ремонту тостеров. В бесконечном потоке этих «добровольцев» постоянно попадались люди с информацией о том, как КГБ контролирует сознание через зубные пломбы, передавая приказы через электронную сеть. В итоге московская резидентура отнеслась к письму Толкачёва скептически, и Фултон на него не ответил.

Но Толкачёв не признал этот молчаливый отказ. Он выследил машину Фултона и оставил вторую записку. ЦРУ опять не ответило, и Толкачёв подбросил третью записку. Настойчивость неизвестного наводила на мысль, что у него могут быть серьезные намерения. В одном из писем раздосадованный ученый писал, что понимает, почему ЦРУ ему не ответило, видимо, опасалось, что он может быть провокатором КГБ. Однако он добавил, что не может сказать большего о себе и своей информации из опасений, что записка попадет в руки КГБ.

Ко времени отъезда Фултона из Москвы Толкачёв отправил три письма, но ни на одно не получил ответа. Когда в середине 1977 года Фултона сменил Гарднер (Гэс) Хэттавей, Толкачёв продолжал писать ЦРУ, но все его послания по-прежнему оставались без ответа.

Наложенный Тёрнером запрет не оставлял Хэттавею никаких возможностей, но вскоре резидент стал умолять Вашингтон разрешить ему контакт с неизвестным «добровольцем». Вернувшийся к тому времени из Москвы в Вашингтон Джек Даунинг, который занял пост помощника Тёрнера, тоже стал уговаривать Тёрнера снять мораторий с операций в Москве.

Тем временем Толкачёв осмелел. Он передал Хэттавею записку, в которой указал часть номера своего телефона. Он добавил, что если американцы в определенное время выйдут на конкретную автобусную остановку, то увидят его держащим в руках предмет, на котором будут написаны две последние цифры номера его телефона. ЦРУ направило на автобусную остановку своего работника и действительно получило полный номер телефона. Тёрнер наконец сдался и разрешил Хэттавею установить контакт с таинственным «добровольцем». Однако когда работник ЦРУ, которому удалось на короткое время избавиться от слежки, позвонил по этому телефону, ответила жена Толкачёва, и он повесил трубку.

Прошло еще несколько месяцев, но стороны никак не могли встретиться. Ничего не зная о звонке ЦРУ, Толкачёв оставил Хэттавею еще одну записку. Когда и это не сработало, он подошел к итальянцу, который был мажордомом в резиденции посла США, знаменитом Спасо-хаузе. Когда итальянец приехал на рынок на машине с дипломатическим номером, Толкачёв поравнялся с ним и спросил, может ли он передать записку американскому дипломату. Итальянец ответил согласием, и Адольф передал ему еще одно письмо.

Это была шестая попытка Толкачёва установить контакт с американцами, и ЦРУ уже понимало, что имеет дело с искренним «добровольцем», пытающимся с риском для жизни связаться с американцами. Настало время взять инициативу в свои руки и предложить этому настойчивому «добровольцу» надежные и безопасные условия связи. Но Хэттавей должен был действовать очень осторожно, так как любой сбой мог побудить Тёрнера навсегда запретить в Москве все операции.

Заместитель Хэттавея Джон Гуилшер сумел во время антракта в Большом театре незаметно от наружного наблюдения покинуть здание и позвонить Толкачёву по телефону-автомату. На этот раз он застал его дома и сообщил, что американцы получили все его письма, теперь он должен, не предпринимая новых попыток, терпеливо ждать.

Следующий раз Гуилшер позвонил Толкачёву из телефонной будки, расположенной неподалеку от его квартиры, и сказал ему, что он должен подобрать оставленную для него за этой будкой грязную рукавицу. В ней он найдет условия связи, средства тайнописи и вопросы, на которые должен ответить, чтобы доказать, что действительно имеет доступ к советским техническим секретам, о которых пишет в своих записках.

Из письма, направленного Толкачёвым на конспиративный адрес в Германии, экспертам ЦРУ стало ясно, что он говорит правду; это действительно был ученый с невообразимым доступом к советским секретам. Они пришли к выводу, что он не может быть двойным агентом, поскольку совершенно исключалось, чтобы Советы стали подставлять американцам человека, имеющего доступ к столь важным военным секретам. После того как письмо было изучено в ЦРУ, Гуилшеру разрешили в январе 1979 года встретиться с Толкачёвым.

На этот раз Гуилшер позвонил из телефонной будки около парка им. Горького и предложил Толкачёву немедленно встретиться. Гуляя по парку, они выработали план шпионской карьеры Толкачёва.

Вскоре стало ясно, что с Толкачёвым нельзя работать по традиционной схеме безличной связи, которую ЦРУ предпочитало использовать в Москве. Он был готов каждый раз передавать по несколько десятков кассет с пленкой, что оказалось слишком громоздко для тайника, подобранного в какой-нибудь тихой аллее. Работник московской резидентуры должен был каждый раз встречаться с ним лично. Для организации встреч ЦРУ снабдило Толкачёва современным быстродействующим радиопередатчиком. Эта спецтехника, имевшая кодовое название «Диск», могла молниеносно передавать сообщения объемом 2300 знаков на расстояние до одной мили.

Гуилшер встречался с Толкачёвым примерно раз в три месяца. Сначала Адольф передавал написанные от руки подробные сообщения о новом радаре для советских самолетов-истребителей, в создании которого он участвовал. Однако вскоре он получил фотоаппарат, и с этого момента на каждую встречу приносил пакеты, заполненные кассетами с 35-миллиметровой фотопленкой, на которой была запечатлена секретная документация его института. Толкачёв просто изумлял американских разведчиков своей производительностью. На одной из встреч он передал 174 кассеты по 36 снимков в каждой. На работе в КБ у Толкачёва не было отдельного кабинета, но он был готов, подвергаясь колоссальному риску, фотографировать документы на своем рабочем месте почти на глазах у своих коллег. Он научился огораживать свое место стопками книг и, прикрываясь иш, фотографировать документы. На работе он использовал миниатюрные фотокамеры, которыми его снабдило ЦРУ. Сначала это была фотокамера размером со спичечный коробок, известная как «молли»[18]. Потом американцы заменили ее аппаратом марки Т-100 в виде тоненького цилиндра длиной примерно три с половиной сантиметра, на смену которому пришел еще более совершенный Т-50. Но Толкачёв предпочитал более надежную 35-миллиметровую камеру. Часто он брал служебные документы в обеденный перерыв домой, а после фотографирования возвращал их в библиотеку своего КБ.

Его работоспособность просто ошеломляла работников ЦРУ и сделала его тайной суперзвездой в аппарате национальной безопасности США. В Лэнгли любили говорить, что Толкачёв оплачивает счета ЦРУ за аренду служебных помещений и почти единолично оправдывает бюджет ЦРУ. Поступавшая от него информация позволяла ВВС США заранее узнать, что будет представлять собой следующее поколение советских истребителей, а это означало, что американские самолеты могли конструироваться так, чтобы они превосходили все, что может появиться у СССР.

Среди многих секретов, которые Толкачёв передал за шесть лет, была информация об электронном оборудовании самолетов, о радарах, ракетах и других системах оружия для истребителя МиГ-23; о радарах и ракетном вооружении самолета МиГ-25; о появлении новых истребителей Су-27 и МиГ-29 и их радарных установках. Информация Толкачёва также нередко показывала Пентагону, что американские исследования, имевшие своей целью выработку средств противодействия советским системам, шли в неверном направлении. В результате несколько американских оборонных программ были прекращены как бесперспективные. В декабре 1979 года ВВС полностью изменили концепцию электронного оборудования самолета F-15, стоившую 70 миллионов долларов. В 1979 году в письме директору ЦРУ Стэнсфилду Тёрнеру начальник штаба ВВС генерал Лью Аллен отметил, что полученная от Толкачёва разведывательная информация была просто «бесценной». В мае того же года ЦРУ провело трехдневный семинар для представителей Разведывательного управления Министерства обороны, ВВС и других ведомств с целью анализа работы Толкачёва. Участники пришли к общему выводу, что Толкачёв позволил США сэкономить «миллиарды долларов и примерно пять лет на исследования».

Толкачёв никогда не посвящал в свои шпионские дела жену и сына, чтобы оградить их от репрессий в случае своего ареста. Это иногда приводило к накладкам в вопросах связи. Его квартира находилась на расстоянии всего 500 метров от американского посольства. Для того чтобы подать сигнал о готовности к встрече, он открывал форточку. Работник ЦРУ мог проверять этот сигнал утром по пути на работу или это могла делать его жена, выходя за покупками. Но по крайней мере один раз жена Толкачёва закрыла форточку еще до того, как ЦРУ смогло прочесть сигнал, и встреча сорвалась.

В своих первых посланиях ЦРУ Толкачёв не просил денег, и даже после того как стал встречаться с Гуилшером, он утверждал, что главным движущим мотивом является глубокая ненависть к советской системе. Но все же он хотел, чтобы ЦРУ ему платило, как бы в подтверждение того, что американцы относятся к нему серьезно и его информация представляет для них ценность. Управление выплачивало ему сотни тысяч рублей, приобретенных на «черном рынке» в Германии, а также открыло для него счет, куда переводило деньги, которые он смог бы получить в случае бегства на Запад.

Толкачёв был довольно осмотрителен и не тратил деньги без оглядки. Он впервые в жизни купил автомобиль — простые «Жигули» (которые представляли собой «Фиат» советской сборки). Он также купил небольшую дачу для своей семьи. И все же большие суммы денег, которые он получал от ЦРУ и не мог истратить, не привлекая внимания, вызывали у него беспокойство. В конце концов он попросил своего куратора передать какую-то часть его вознаграждения семьям арестованных диссидентов. ЦРУ эту просьбу не выполнило, но это явилось еще одним подтверждением того, что он руководствовался более глубокими мотивами, чем стремление к наживе.

Вместе с тем у него были и некоторые личные просьбы. Он просил для себя лекарства и книги, в частности запрещенный в Советском Союзе «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, мемуары израильского премьера Голды Меир, романы русских классиков Тургенева и Пушкина и, как это ни странно, «Майн кампф» Гитлера. (Когда КГБ при обыске обнаружил эту книгу, это было широко использовано для компрометации Толкачёва, обращалось внимание на то, что его звали Адольфом и, что он якобы был тайным фашистом.)

Он также получал небольшие подарки для членов своей семьи. Он просил некоторые принадлежности для сына, изучавшего архитектуру, записи западной рок-музыки от «Лед Зеппелин» до «Юрайя Хип» и «Битлз». ЦРУ беспокоилось, что ему будет трудно объяснить появление у сына новых американских записей, поэтому специалисты ЦРУ покупали пластинки, переписывали их на кассеты и упаковывали кассеты так, чтобы они были похожи на дешевые записи из Восточной Европы.

Осенью 1980 года Гуилшер передал Толкачёва на связь молодому оперативному работнику, владевшему русским языком, Дэвиду Ролфу, который на последующие два года стал основным связующим звеном Толкачёва с ЦРУ. Ролф был представителем нового поколения высокообразованных разведчиков, которому предстояло проявить себя в наступившем десятилетии. До прихода в Управление он был провинциальным адвокатом в штате Индиана. Он был женат, у него были дети, но его часто беспокоила мысль о том, что его мечта посмотреть мир так и останется мечтой. Дэвид происходил из семьи военнослужащего, и его детство прошло на военных базах, главным образом в форте Нокс, штат Кентукки. После окончания Университета штата Кентукки он изучал русскую историю, в разгар вьетнамской войны, не дожидаясь призыва, пошел добровольцем в армию. Из армии его направили в Институт иностранных языков в Монтерее, штат Калифорния, и вскоре он начал подготовку по программе военной разведки. Затем последовало производство в офицеры и назначение в подразделение разведки Берлинской бригады. Окончание вьетнамской войны привело к демобилизации, и Ролф вернулся к учебе, на этот раз в Университете штата Индиана, где получил степень магистра по русским исследованиям. Он собирался стать преподавателем колледжа, но рынок труда в сфере образования в 70-е годы был в ужасном состоянии, и ему пришлось продолжить учебу в школе права в надежде получить какую-то более практичную специальность. Одновременно работал в качестве летного инструктора в аэропорту города Блумингтона. После окончания школы права некоторое время работал адвокатом в небольшом местечке Спенсер, штат Индиана, но эта работа ему быстро наскучила, и он подал заявление в ЦРУ.

Приняв дело Толкачёва, Ролф фактически стал представителем целого направления работы ЦРУ, в основе которого лежали поступавшие от этого агента секретные документы. Перед очередной встречей с Толкачёвым Ролф буквально ощущал, как возрастали напряжение и ожидание в шифропереписке с Центром. Он знал, какие надежды Лэнгли связывало с каждой встречей, но в то же время не мог позволить, чтобы это ожидание подталкивало его к неоправданному риску. Никогда не забывал, что жизнь Толкачёва была гораздо ценнее секретов, которые тот может передать на очередной встрече. Ролф установил для себя твердое правило: если он хоть мгновение сомневался, что ему удалось избавиться от слежки, то отказывался от контакта.

Но Ролфу ни разу не пришлось срывать встречу благодаря разработанной московской резидентурой уникальной технике маскировки и подмены личности, позволявшей ему регулярно уходить от слежки.

Перед встречей Ролф с женой демонстративно приходили на квартиру заместителя резидента по оперативной технике, который, как было известно КГБ, никогда не проводил тайных операций. Там Дэвид маскировался так, что становился неотличим от хозяина квартиры. После этого он выходил в город вместе с другим техническим специалистом, подчиненным человека, внешность которого он только что позаимствовал. Поездив по городу в течение часа на микроавтобусе «Фольксваген» и убедившись в отсутствии слежки, Ролф снова менял маскировку так, чтобы мог сойти за обычного советского рабочего. Последующие два часа он шел сложным проверочным маршрутом по московским улицам, прежде чем выйти в район встречи. По пути назад все повторялось в обратном порядке. А тем временем его жена и заместитель резидента по технике молча сидели в квартире, чтобы слуховые контролеры КГБ не могли заметить, что на самом деле «зампотех» все это время оставался дома.

В начале 1981 года Толкачёв купил «Жигули», и Ролф мог беседовать с ним, сидя в машине. Однако Ролф постоянно опасался за безопасность таких встреч. Зимой окна автомобиля запотевали, и любой милиционер мог подойти и поинтересоваться, почему в машине сидят двое мужчин.

Ролф вскоре обратил внимание на фаталистический подход Толкачёва к своей роли американского шпиона. Он, похоже, примирился с мыслью, что в конце концов будет арестован, и поэтому старался успеть похитить как можно больше секретов. Именно Ролф поддерживал с ним связь, когда Толкачёв начал требовать капсулу с ядом. Когда его первое требование было отклонено, он стал писать письма директору ЦРУ и президенту США. Он хотел, чтобы они знали, что это было его собственное желание, а не идея Ролфа или еще кого-нибудь. Наконец, девять месяцев спустя после неоднократных просьб Ролф дал ему капсулу с цианистым калием и объяснил, что если ее раскусить, то смерть наступит через 3–5 секунд.

Толкачёв постоянно искал пути увеличения количества документов, которые он может скопировать для ЦРУ. Уже на начальном этапе своей шпионской карьеры он понял, что может брать секретные материалы в библиотеке своего КБ и в обеденный перерыв фотографировать их дома. Потом режим в библиотеке стал ужесточаться и было введено правило, согласно которому сотрудники, получавшие секретные документы для работы, должны были оставлять в библиотеке в качестве залога свой пропуск. При входе и выходе из здания охрана проверяла пропуска, и это означало, что Толкачёв уже не мог брать секретные материалы домой для фотографирования.

Толкачёв сказал Ролфу, что если ЦРУ сможет изготовить для него дубликат пропуска, то он будет оставлять подлинный пропуск в секретной библиотеке, а выходить из здания по дубликату. Толкачёв передал ЦРУ фотографию своего пропуска, и после нескольких месяцев кропотливой работы специалисты ЦРУ изготовили ему дубликат, который по форме и цвету ничем не отличался от оригинала.

К концу 1982 года объем поступавших от Толкачёва материалов настолько возрос и он так часто стал вызывать на встречи, что ЦРУ попросило его снизить темп. Он слишком рисковал.

Во время очередной встречи в апреле 1983 года не было отмечено никаких тревожных признаков, но вскоре Толкачёв запаниковал и на несколько месяцев прервал связь. Он узнал, что в институте проводилось какое-то расследование. Прошел слух об утечке из конструкторского бюро какой-то секретной информации, и служба безопасности начала проверку. Некоторое время Толкачёв был уверен, что КГБ уже вышел на его след, и стал ходить на работу, держа во рту капсулу с ядом. Однажды он даже по вызову руководства пошел с капсулой во рту, на тот случай если его обвинят в шпионаже. Надо было чуть-чуть сжать капсулу зубами, сделать несколько глубоких вдохов, и все было бы кончено. Однако встреча оказалась рутинной. Она продолжалась всего минут десять и касалась чисто технического вопроса. Толкачёв, все еще держа капсулу во рту, вернулся на свое рабочее место, руки у него свела судорога, а сердце с бешеной скоростью качало его насыщенную адреналином кровь.

Толкачёв отвез все, что его связывало с ЦРУ, на свою дачу, купленную на деньги ЦРУ, и там сжег в печке условия связи, задание и даже пакет денег и смотрел, как превратились в пепел 200 тысяч рублей.

Но в конце концов авантюризм Толкачёва взял верх. Пропустив три встречи с ЦРУ (в этот же период оперативному работнику тоже пришлось дважды отказываться от выхода на встречи), Толкачёв в ноябре 1983 года восстановил контакт. Он информировал ЦРУ о проводившемся в институте расследовании, но к этому времени уже был уверен, что оно закончилось.

Толкачёв снова стал фотографировать секретные документы, но его отдача снизилась — он уже передал большинство секретных документов, к которым имел доступ по работе. Теперь он сообщал только об изменениях, вносимых в материалы, переданные им в предыдущие годы. В 1984 году ЦРУ провело с Толкачёвым только две встречи. События достигли своего апогея.

Последняя встреча с Толкачёвым была проведена в январе 1985 года. Были отмечены две аномалии, которые потом вызвали в Лэнгли много вопросов. Вместо той форточки, которой он всегда подавал сигнал ЦРУ, он открыл другую, а сделанные им фотоснимки оказались не в фокусе.

ЦРУ было известно, что иногда КГБ, работая с перевербованными агентами, позволял им передавать нерезкие фотографии документов, чтобы убедить американцев, что с их агентом все в порядке, но в то же время не допустить утечки важной информации. В ходе январской встречи Толкачёв предупредил своего нового куратора, что его беспокоит пленка. Он фотографировал в условиях плохой освещенности в туалете КБ и не был уверен, что снимки получились хорошо.

Когда Толкачёв в апреле не вышел на очередную встречу, это не вызвало особой тревоги. Такое случалось и раньше. ЦРУ имело запасные условия связи для внеочередного вызова Толкачёва одним из ранее обусловленных сигналов. Однако к этому времени Толкачёв уже был арестован и раскрыл КГБ свои условия связи. Стомбау в качестве сигнала вызова на внеочередную встречу использовал свою автомашину с дипломатическим номером, которую ставил у овощного магазина на улице Чайковского. На приборной панели автомобиля должна была лежать карта Москвы.

Люди Красильникова «прочли» этот сигнал, но решили не отвечать на него. Конечно, невыход Толкачёва на внеочередной контакт может несколько насторожить американцев, но вряд ли они придут к выводу, что агент провалился. Агенты ЦРУ в Москве довольно часто пропускали встречи. Для этого мог быть десяток причин. Надо будет еще немного поиграть с американцами.

5 июня резидентура ЦРУ отказалась от проведения встречи с Толкачёвым из-за того, что оперработник обнаружил слежку, и Красильников решил закончить игру. Ровно в 12:10 13 июня, как это предусматривалось условиями связи, он открыл форточку в квартире Толкачёва, которая окнами выходила на улицу Чайковского.

Через полчаса Красильников закрыл форточку. Проезжавший мимо работник резидентуры ЦРУ «прочел» сигнал и на следующий день два работника резидентуры — Пол Стомбау, который имел в КГБ прозвище «Нарцисс», и его коллега «Жаворонок» — выехали на проверочный маршрут. Американцы проглотили наживку. Даже московская погода им благоприятствовала: после трех дней проливных дождей с грозами небо неожиданно очистилось.

Ровно в 5 часов вечера стационарный пост наружного наблюдения «объявил» о выезде из дома Пола и Бетси Стомбау. Внешне трехчасовая поездка супружеской пары по Москве выглядела как обычный шопинг. Они побывали в трех магазинах, часто посещаемых дипломатами. Дважды наружное наблюдение их теряло, но каждый раз их обнаруживали стационарные посты наблюдения, рассредоточенные по городу, и сообщали об этом на командный пункт Красильникову.

Красильников приказал вести слежку за Стомбау и его коллегой с максимальных дистанций. В плотной слежке вообще не было необходимости, поскольку конечная точка поездки американцев в этот приятный июньский вечер полностью контролировалась. Разведчики ЦРУ могли сколько угодно прибегать к любым ухищрениям, но в итоге один из них попадет в подготовленную для него западню.

К 8 часам вечера Шароватову стало ясно, что на встречу с Толкачёвым пойдет Стомбау. После посещения третьего магазина бригады наружного наблюдения снова на семь минут потеряли супругов Стомбау. Машину американского дипломата обнаружили, когда она въезжала на автостоянку около гостиницы «Украина» на набережной Москвы-реки. В машине была одна Бетси.

5

Полковник Олег Антонович Гордиевский, еще четыре недели назад исполнявший обязанности резидента КГБ в Лондоне, в этот момент старался усилием воли сделаться невидимкой, человеком, незаметным для всех, кроме представителей британской «Сикрет интеллидженс сервис» в Москве. Одетый в серый плащ, он стоял на Кутузовском проспекте под дождем, выровняв носки ботинок на расстоянии нескольких сантиметров от кромки тротуара, и крупный пот выступал у него на лице. Он напряженно всматривался в проносящийся мимо поток автомашин и думал, чем вызван пот на лице: страхом, неотступно сопровождавшим его на протяжении последних четырех недель, или кубинским ромом, который он пил почти каждый вечер. Он решил, что, видимо, причины было две.

Он понимал, что его попытка казаться всего лишь одним из многих москвичей, спешащих домой в этот дождливый вечер, была напрасной тратой сил. Его остроконечная кожаная кепка, память о командировке в Данию, плохо сочеталась с невзрачным дождевиком советского производства, а набитый газетами пластиковый пакет магазина «Сэйфвэй», который он держал в левой руке (Гордиевский был в этом уверен), как огромный красный флаг, бросался в глаза прохожим, торопившимся к метро «Киевская», и представителям партийной номенклатуры, проносившимся в своих лимузинах по разделительной полосе широкого проспекта. Он с ужасом думал, что весь его внешний облик просто кричал: «Вот он, сбежавший английский агент, ловите его, пока не скрылся!»

Но кепка и пластиковый пакет магазина «Сэйфвэй» были единственным, что связывало его с теми, кто мог спасти от безликого палача, который будет ожидать его в особом темном коридоре подвала тюрьмы в Лефортово.

Дрожа на краю тротуара, одинокий и беззащитный, он молил Бога, чтобы кто-то из работников московской резидентуры СИС совершил бы свой ежедневный проезд мимо этой точки на территории Москвы, как это предписывалось условиями экстренной связи. Если английский разведчик его заметит, это позволит ввести в действие план спасения Гордиевского и вывоза его за рубеж.

Этот кошмар начался вскоре после того, как месяц назад его вызвали в Москву. Сначала он не уловил в этом какой-то угрозы, хотя неожиданные вызовы в Центр всегда вызывают беспокойство советского разведчика, сотрудничающего с иностранной разведкой. В данном случае Гордиевский ждал этого вызова, так как Москва должна была утвердить его официальное назначение в качестве резидента КГБ в Лондоне.

Путем хорошо спланированной серии выдворений разведчиков КГБ британские кураторы Гордиевского сумели вплотную подвести своего ценного агента к занятию самой важной должности советской разведки на Британских островах. Предыдущий исполняющий обязанности резидента, блестящий контрразведчик Леонид Никитенко был за несколько недель до этого выдворен из Англии в ходе очередного обострения шпионской войны между Лондоном и Москвой.

После того как 10 лет назад во время командировки в Данию Гордиевский добровольно предложил свои услуги английской разведке, он передал англичанам огромное количество информации. Самым интересным было его предупреждение, что дряхлеющее руководство КГБ считало нового американского президента Рональда Рейгана способным развязать ядерную войну. В 1981 году председатель КГБ Юрий Андропов заявил на оперативном совещании, что США готовят ядерный удар по СССР. Московский Центр отнесся к этой угрозе вполне серьезно и направил в резидентуры КГБ в странах НАТО указание вести наблюдение за признаками подготовки ядерной войны. К 1982 году эта программа, получившая название РЯН (ракетно-ядерное нападение), стала высшим приоритетом разведки КГБ.

Программа РЯН отражала паранойю Москвы в отношении Рейгана. Андропов, плохо знавший Запад, был убежден, что Рейган является экстремистом, который будет готов уничтожить мир во имя своей правоконсервативной идеологии. Гордиевский информировал англичан о РЯН и страхах Москвы в отношении президента США. Премьер-министр Тэтчер лично проинформировала Рейгана о программе РЯН.

Тем не менее НАТО в ноябре 1983 года были проведены учения под кодовым названием «Эйбл Арчер», предусматривавшие имитацию процедур, которые союзники США по НАТО будут осуществлять при подготовке ядерного нападения. Только много позже американцы узнали, насколько учения «Эйбл Арчер» потрясли советское руководство. КГБ информировал Москву, что блок НАТО фактически приведен в высшую степень боевой готовности, и Москва ответила тем же. Взрывоопасная смесь из «Эйбл Арчер» и РЯН вызвала один из худших ядерных кошмаров со времени Кубинского ракетного кризиса, а Вашингтон узнал об этом только после того, как все закончилось.

Англичане не хотели раскрывать американцам личность Гордиевского, но это не помешало тем попытаться узнать, откуда Лондон получал информацию. Бэртон Гербер, преисполненный решимости установить английский источник, поручил решить эту головоломку руководителю секции контрразведки Олдричу Эймсу. К марту 1985 года Эймс пришел к выводу, что у него есть ответ — этим источником был Гордиевский. Эймс запросил лондонскую резидентуру ЦРУ, не может ли таинственным источником английской разведки быть Гордиевский. Ответ был утвердительным, и американцы без официального уведомления со стороны англичан пришли к выводу, что британским «кротом» был Гордиевский.

Когда в середине мая Гордиевский приехал в Москву, от его уверенности не осталось и следа. Он сразу же обнаружил, что в его квартире на Ленинском проспекте был негласный обыск. Если бы не несколько незаметных ловушек, которые он предусмотрительно там поставил, он никогда бы не узнал, что в квартире были посторонние.

Через несколько дней его отвезли на дачу КГБ, расположенную в нескольких километрах от штаб-квартиры ПГУ, где угостили коньяком, в который был подмешан какой-то спецпрепарат. Потом он подвергся допросу, который вел генерал Сергей Голубев, приобретший на заключительном этапе холодной войны известность как главный специалист московской контрразведки по применению специальных препаратов и ядов против врагов социализма. Затем Гордиевскому без всяких объяснений сказали, что он может продолжать службу в КГБ, но вопрос о назначении его резидентом в Лондоне снят. А пока он может взять месячный отпуск.

Через несколько дней он впервые обнаружил за собой слежку. Гордиевский был уверен, что его «вели» в санаторий «Семёновское», расположенный примерно в 100 километрах от Москвы. Судя по всему, он выдержал допрос, хотя и не помнил подробностей. Похоже, контрразведка не имела против него улик, по крайней мере пока, но петля затягивалась. КГБ, по всей видимости, имел серьезные основания для подозрений, и это был вопрос времени, пока там соберут необходимый материал для того, чтобы на основании советских законов обвинить его в шпионаже. Что случилось? Этот вопрос не давал ему покоя с момента возвращения в Москву. Может быть, выдворенный Никитенко что-то заподозрил?

После отрезка времени, показавшегося Гордиевскому вечностью, но на самом деле продолжавшегося всего три-четыре минуты, он отошел от края тротуара и смешался с потоком пешеходов, идущих к станции метро «Киевская». Он мог лишь горячо надеяться, что англичане его увидели. Только через три недели он узнает, что ушел на минуту раньше.

Выдворенные из Советского Союза Пол и Бетси Стомбау прибыли в Вашингтон вместе со своим семилетним сыном через два дня. Работники службы безопасности ЦРУ встретили их в международном аэропорту имени Даллеса, провели в обход ожидавших представителей прессы и поселили под чужой фамилией в одной из вашингтонских гостиниц.

В первый же вечер Бэртон Гербер посетил семью Стомбау в гостинице и сказал им все подобающие случаю слова. Он заверил, что разделяет с ними тяжесть личной и профессиональной утраты, и выразил уверенность, что они сделали все возможное, чтобы сохранить Адольфу Толкачёву жизнь. В утешение добавил, что это еще одно доказательство риска, связанного с профессией разведчика. По его глазам Пол и Бетси видели, что он говорил совершенно искренне и для него происшедшее было не только потерей источника разведывательной информации, но и человеческой трагедией.

И вот теперь, спустя два дня, Стомбау сидел перед Гербером в его кабинете на пятом этаж и подвергался первому настоящему допросу. Рядом с ним на диване с блокнотом на коленях расположился руководитель направления «внутренних операций» Пол Редмонд. В углу кабинета сидел молчаливый Джим Олсон, отвечавший за все операции советского отдела как на территории СССР, так и в Восточной Европе. На стене за спиной Гербера висел карандашный рисунок с изображением волчьей стаи на фоне дикой местности. Обрамленная рамкой картина называлась лаконично: «Волки».

Гербер внимательно слушал, пока Стомбау не закончил свой рассказ о засаде и аресте в Москве.

— После того как мы приехали на площадь Дзержинского, два работника КГБ, которые были со мной в автофургоне, подняли меня на лифте в какую-то приемную. Даже в кабине лифта они продолжали держать меня за руки.

Позже медики ЦРУ сказали Герберу, что Стомбау получил сильную травму плечевых суставов и на полное выздоровление ему может потребоваться около года.

— Конвоиры только на момент выпустили мои руки, когда мне было приказано раздеться до трусов. Потом они уселись рядом со мной и снова взяли меня за руки. Было похоже, все ждали, пока в соседней комнате установят видеокамеры.

— Кто-нибудь еще говорил с тобои? — спросил Редмонд.

— Нет. Наконец я сказал державшим меня громилам, что они могут отпустить мои руки. Они могут успокоиться, я никуда не убегу.

Гербер слушал молча, но по его напряженному взгляду было видно, что он впитывал каждое слово.

— Оба мужика переглянулись, а потом, пожав плечами, отпустили мои руки. Вот и все. Затем в комнату вошел еще один человек, которого я раньше не видел. Он приказал мне надеть брюки и рубашку и следовать за ним.

— Какие-нибудь имена? — спросил Редмонд.

— Нет, никаких имен. Мне как-то было неудобно спрашивать.

Стомбау тут же пожалел, что произнес последнюю фразу. Ему хотелось, чтобы присутствовавшие не восприняли ее как дерзость. Он взглянул на Гербера, но на его лице ничего нельзя было прочесть.

— Мы проверим фотоальбомы, и, может быть, ты кого-то узнаешь, — заметил Редмонд, делая пометку в блокноте.

— Во всяком случае, — продолжил Стомбау, — когда я вошел в соседнюю комнату, то увидел все свои вещи, разложенные на столе. Там было все: деньги, правда, не связанные в пачки, а разрозненные (их, должно быть, уже пересчитали), а также книги, лекарства, очки и магнитофон. Фотографы беспрерывно фотографировали меня и разложенные на столе вещи, пока седовласый пожилой человек не предложил мне сесть, в то время как он сам остался стоять у стола. Он здесь был старшим, и все относились к нему с почтением. Для большего драматического эффекта он несколько секунд молча смотрел на меня, а затем предложил мне объяснить, что я делал со всеми конфискованными у меня предметами. Я сказал ему, что являюсь американским дипломатом и не обязан отвечать на его вопросы. Сказал, что хочу, чтобы мое посольство было незамедлительно информировано о моем местонахождении, и что это правило ему хорошо известно.

— Он что-нибудь на это ответил? — спросил Гербер.

— Он продолжал свою тираду. Саркастически подчеркнув слово «дипломат», спросил меня, действительно ли сейчас американские дипломаты носят с собой такое шпионское снаряжение.

— Он говорил по-английски? — вмешался Редмонд.

— Нет, мы говорили только по-русски. Но его реплика прозвучала как-то формально, может быть, она предназначалась для тех, кто был в комнате. Вообще, было много шума и суеты, которая должна была изображать возмущение, но в его глазах я ничего подобного не заметил. Он выглядел печальным, как будто знал что-то такое, чего не знал я.

Гербер, не спуская глаз со Стомбау, поерзал в кресле.

— Пол, ты можешь закончить все это в отделе. А теперь расскажи об отце Романе.

Столь резкая перемена темы разговора, от Толкачёва к странной истории отца Романа Потёмкина, озадачила Стомбау. С тех пор как он возвратился в Вашингтон, никто, даже Гербер или известный своей подозрительностью Редмонд, не задал ему самого очевидного вопроса: пытался ли КГБ после задержания завербовать его? И вот теперь, переменив тему разговора, Гербер дал понять, что разговор об аресте окончен и сейчас его интересует странный случай отца Романа. Стомбау знал только последние эпизоды этого запутанного дела, начавшегося за четыре года до его прибытия в Москву.

В 1981 году к американскому журналисту в Москве подошел неизвестный ученый и вручил ему какой-то пакет. Затем этот пакет попал от журналиста в ЦРУ. Журналист попросил, чтобы его причастность к этой истории осталась тайной. Управление дало такое обещание и присвоило этим материалам гриф секретности, означавший, что это дело должно храниться в тайне десятилетиями.

Пакет оказался настоящей находкой для разведки. Анализ материалов, проведенный научно-техническим подразделением ЦРУ, показал: на 250 страницах речь шла о программе советских стратегических вооружений, о которой пока имелись только предположительные сведения. Научный уровень и детальность документации, касавшейся советского ядерного оружия, были таковы, что американцам пришлось бы пересмотреть свои оценки советских программ развития ядерного оружия, но только при условии получения некоторой недостающей информации. Специалисты по советским вооружениям американского разведсообщества были едины в своем мнении: содержавшиеся в переданных документах сведения были слишком секретными, чтобы русские могли использовать их в целях дезинформации Запада. Информация оказалась настолько ценной, что открывала американцам перспективу приобретения в лице неизвестного «добровольца» самого важного источника, которого ЦРУ когда-либо надеялось приобрести на советском ядерном объекте. Прошел слух, что этот источник в ядерной сфере может оказаться тем же, кем Толкачёв был в области советской авиации.

Однако неизвестный источник опустил отдельные детали, которые позволили бы составить полную картину. Для их получения нужен был регулярный тайный контакт с ним в Москве. И этот контакт надо было установить любой ценой.

Оживление, вызванное этими данными в информационноаналитической службе ЦРУ, сменилось в Оперативном управлении унынием, когда ему выпала почти невыполнимая задача розыска таинственного «добровольца». В написанном от руки письме, которым сопровождались переданные американцам материалы, незнакомец подробно и с живым воображением описывал, как с ним можно установить контакт, но со времени проставленной на послании даты прошло шесть месяцев. Не было ни подписи, ни других деталей, которые могли бы помочь идентифицировать автора. Письмо и приложенные к нему материалы позволяли ЦРУ создать некий образ этого человека (там, в частности, была одна поэма), но это никак не приближало к установлению его личности. Когда в 1984 году Пол Стомбау прибыл в Москву, надежды на то, что в лице неизвестного советского атомщика американской разведке удастся приобрести еще одного Толкачёва, не оправдались, ЦРУ зашло в полный тупик.

Но в 1985 году новое письмо вдохнуло жизнь в это почти мертвое дело.

24 января 1985 года корреспондент журнала «Ю.С. ньюс энд уорлд рипорт» Николас Данилофф прибыл в свой офис в 9:30 и, как он это делал каждое утро, открыл висевший на двери желтый почтовый ящик. Внутри он обнаружил конверт без почтовых штемпелей, на котором был по-русски написан адрес американского журналиста, но обратного адреса не было. Внутри конверта оказался другой конверт, адресованный послу США Артуру Хартману. Опытный и сообразительный журналист, Данилофф взвесил все возможности и сразу же заподозрил ловушку КГБ. Было известно немало примеров таких провокаций, позволявших советским властям обвинять иностранных журналистов в шпионаже. Он быстро принял решение и тем самым дал толчок ряду событий, которые через полтора года «взорвутся» на первых полосах мировой прессы.

Данилофф, прихватив с собой жену, немедленно отправился в посольство. Проверяя, не следуют ли за ним «жигули» и «лады» бежевого или белого цвета, традиционно используемые Седьмым главным управлением КГБ, он по Садовому кольцу выехал на Смоленскую площадь и подъехал к американскому посольству, располагавшемуся на улице Чайковского. Пройдя милицейский пост на входе в посольство, супруги вздохнули с облегчением и сразу же направились к одному из руководителей пресс-службы посольства Рэю Бенсону. Тот в присутствии журналиста вскрыл письмо и обнаружил там еще один конверт. Внутри него оказался третий, адресованный директору ЦРУ Уильяму Кейси. В этом конверте было написанное по-русски письмо на семи страницах. Текст был исполнен от руки убористым и крайне неразборчивым почерком. Ни Данилофф, ни Бенсон ничего не могли понять из этого письма, кроме того, что оно имело отношение к каким-то оборонным исследованиям. Там постоянно встречалось слово «ракета».

Когда Данилофф уезжал из посольства, у него на душе было как-то неспокойно, появилось ощущение, что письмо являлось предвестником какой-то неприятности. Он сказал Бенсону, что, по его мнению, письмо мог оставить отец Роман Потёмкин, странный молодой человек, который представлялся религиозным активистом. Отец Роман возник на пути американского журналиста неожиданно, незадолго до Рождества, и заявил, что хочет поговорить с ним о преследованиях верующих в Советском Союзе. Опасаясь подслушивающих устройств КГБ в своем офисе, Данилофф вышел с отцом Романом на улицу и выслушал его во время прогулки по заснеженной улице Косыгина.

Отец Роман рассказал об антирелигиозной кампании, которую власти развертывают в преддверии отмечаемого в 1988 году тысячелетнего юбилея крещения Руси. О себе он сказал, что является активистом некой ассоциации российской православной молодежи, деятельность которой, по его словам, вызывала беспокойство лидеров официальной Русской православной церкви, негласно сотрудничающих со спецслужбами. Он также рассказал журналисту, что сам подвергался аресту и был осужден на два года исправительных работ за то, что якобы имел отношение к краже икон.

Данилофф взял у отца Романа номер его телефона. Этот молодой человек его заинтересовал, но и вызвал у него сильные подозрения. Сын русских эмигрантов, Данилофф понимал русских лучше многих американских корреспондентов. Даже сама фамилия отца Романа — Потёмкин — насторожила его. Это напомнило ему бутафорские потёмкинские деревни, которые несколько сотен лет назад строились для того, чтобы угодить императрице Екатерине Великой. Данилофф знал, что русским было непросто узнать номер телефона американского журналиста, но отец Роман попросил своего знакомого, который знал работника пресс-службы МИДа, дать ему телефон американского корреспондента, владеющего русским языком. Это еще больше усилило подозрения Николаса, поскольку было похоже на довольно неуклюжую легенду человека, подосланного КГБ. После декабрьской встречи Данилофф решил держать ухо востро, если отец Роман опять появится на его пути.

22 января отец Роман снова позвонил журналисту. На этот раз он сказал, что посылает информацию о христианской молодежи. Через два дня в почтовом ящике Николаса появился конверт без почтовых штемпелей. Данилофф предположил, что письмо было от отца Романа, так как других писем он не ждал. Внешний вид письма усилил подозрения журналиста о причастности КГБ. В посольстве он рассказал Бенсону об отце Романе отчасти для того, чтобы обезопасить себя, если угодит в капкан КГБ.

И вот теперь руководитель советского отдела ЦРУ предлагал Стомбау снова вспомнить историю отца Романа.

— Рассказывай, Пол. Начни с того, что произошло в марте.

Стомбау подался вперед и стал рассказывать известную ему часть этой истории.

Идя по узкой тропинке, наспех прокопанной в свежевыпавшем снегу в северо-восточном пригороде Москвы, Стомбау знал, что он был «чист». Безоблачное небо было цвета кобальтовой краски, но на земле свежий снег уже превращался в серую слякоть. Прошедший накануне сильный весенний снегопад почти парализовал автомобильное движение, и, двигаясь пешком, американец мог быстрее определить, ведется ли за ним слежка. Стомбау проверялся с 11 часов утра. Он с самого начала был уверен, что «хвоста» не было, и это позволило ему смешаться с потоком пешеходов, которые шли по улицам, несмотря на сильный мороз. Он был одет по-русски, в теплое шерстяное пальто и меховую шапку. В первые же после приезда в Москву заморозки Стомбау понял, что американский разведчик, чтобы не выделяться среди коренных жителей, должен носить теплую меховую шапку. Когда зимой он вышел на улицу с непокрытой головой, его трижды останавливали сердобольные бабушки и ругали за то, что ходит без шапки.

То, что он собирался сделать в этот морозный день, было связано с риском, но и сулило хорошую отдачу. Он должен был отправить письмо отцу Роману. Пробираясь к будке телефона-автомата, Стомбау мысленно перебирал детали своего сегодняшнего оперативного выхода.

Он очень осторожно обращался с письмом, стараясь не оставить на нем отпечатков пальцев, которые помогли бы КГБ выйти на след ЦРУ. Тщательно отработанный текст письма был результатом долгих дискуссий в Лэнгли и Москве, продолжавшихся восемь недель, с момента прихода Николаса Данилоффа в посольство.

Этот визит американского журналиста сразу же привлек внимание ЦРУ. В защищенном помещении резидентуры на пятом этаже резидент Мюрат Натырбов и оперработник Майкл Селлерс разложили принесенное журналистом письмо и начали черновой перевод.

Сначала плотно исписанные страницы показались им просто результатом деятельности графомана, в них чувствовалась какая-то сумасшедшинка. Но по мере того как американские разведчики вчитывались в текст, они понимали, что в письме содержались и весьма интригующие моменты. Может быть, это было послание многословного, но, тем не менее, искреннего «добровольца»? Трудно сказать, но после Толкачёва такую возможность нельзя было исключать. Натырбов решил направить письмо в Лэнгли, думая, что больше он может ничего о нем не услышать.

Однако реакция штаб-квартиры была немедленной и взрывной. Проведенный в Лэнгли анализ почерка показал, что письмо написано тем же человеком, который четыре года назад передал американцам интригующие сведения стратегического характера. Натырбову сообщили, что восстановление контакта с неизвестным автором является приоритетной задачей. Ему разрешили встретиться с человеком, принесшим письмо в посольство, — Николасом Данилофф. Поскольку распоряжением президента США ЦРУ было запрещено привлекать к разведывательной работе американских журналистов, ЦРУ хотело задать ему всего лишь один простой вопрос: как можно найти человека, передавшего ему письмо?

В марте Натырбов попросил заместителя посла Курта Каммана пригласить журналиста в посольство. К тому времени Данилофф был занят освещением прихода к власти Михаила Горбачёва, но согласился заехать в посольство, где Камман провел Николаса в звуконепроницаемую комнату в политической секции, так называемый «пузырь». Когда Данилофф стал рассказывать то, что помнил о разговоре с отцом Романом, и о том, что он сразу же сообщил об этом Бенсону, к ним присоединился Натырбов. Данилофф знал его только как второстепенного советника по региональным делам, но едва тот начал задавать вопросы, журналист сразу же понял, что смуглый человек с густой копной зачесанных назад волос и изрезанным глубокими морщинами лицом представлял ЦРУ.

Только позже он узнал, что Мюрат Натырбов был московским резидентом ЦРУ.

Этот разговор встревожил журналиста. Натырбов сосредоточился на письме, которое он получил в январе. По словам Натырбова, складывалось впечатление, что письмо было написано неким ученым-диссидентом, пытающимся установить контакт с американской разведкой. Данилофф заметил, что в это трудно поверить. Он был убежден, что отец Роман действовал по заданию КГБ и письмо исходило оттуда. Натырбов попросил описать внешность курьера, и Данилофф дал ему описание внешности молодого русского, а также номер его телефона. ЦРУ передало номер телефона в АНБ, одно из ведомств разведывательного сообщества США, занимавшееся раскрытием кодов и радиоперехватом, которое и установило адрес владельца телефона. Стомбау было поручено разыскать отца Романа и через него попытаться установить контакт с таинственным ученым.

Стомбау подобрал телефонную будку неподалеку от места, где, по данным Лэнгли, мог проживать отец Роман. Уверенный, что он все еще без наблюдения, Стомбау быстро прикрепил к телефонной трубке индукционную катушку на присоске, чтобы записать телефонный разговор на скрытый под одеждой кассетный магнитофон. Опустив монеты в щель телефона-автомата, он стал набирать номер отца Романа. Он медленно набирал номер, стараясь, чтобы ветхая московская телефонная сеть с первого раза произвела правильное соединение.

После третьего гудка ответила женщина:

— Алло…

— Это квартира Романа Потёмкина? — произнес Стомбау заранее тщательно отрепетированную русскую фразу.

— Я его мама, Романа нет дома, — тон женщины был спокойным и естественным.

— Вы не знаете, когда он вернется?

— Примерно через час.

— Спасибо, я позвоню позже.

Стомбау собрался с мыслями. Ему удалось установить, что телефон на самом деле принадлежал Роману Потёмкину, но впереди еще подстерегало много опасностей. Если отец Роман был провокатором КГБ, что представлялось вполне реальным, то телефон мог принадлежать какой-нибудь находящейся под контролем КГБ «службе ответов». Ему было бы спокойнее, если бы на звонок ответил сам отец Роман, а не женщина, назвавшаяся его матерью и сообщившая, что он вернется через час. Этого времени КГБ, если он контролировал эту операцию, будет вполне достаточно, чтобы подвезти к телефону отца Романа. Стомбау подумал, что это, однако, не увеличивает степень риска, он решил подождать и через час позвонить снова. И отправился на поиски второй телефонной будки.

Спустя час он снова набрал номер телефона Романа Потёмкина. После второго гудка ответил мужской голос:

— Да…

— Наш общий друг Николай сообщил мне… У меня есть кое-что для Вас. Вы можете подтвердить мне свой адрес?

Стомбау прочел имевшийся у него адрес.

— Нет, неправильно.

— Вы можете сказать мне ваш правильный адрес? Пожалуйста, говорите помедленнее.

Собеседник повторил адрес, и Стомбау, не полагаясь полностью на диктофон, тщательно записал его.

— Спасибо, надеюсь, что скоро мы свяжемся с вами.

Стомбау повесил трубку и быстро прослушал пленку, чтобы убедиться, что адрес записан и там. Прикинув по карте, он понял, что дом отца Романа находился примерно в 40 минутах ходьбы от того места, откуда он звонил, и попытался оценить обстановку.

Он сделал два телефонных звонка религиозному активисту, человеку как раз той категории, которая должна привлекать внимание КГБ, даже если в тот момент он еще не находился под контролем этой службы. Если телефон контролировался, то КГБ станет ясно, что отцу Роману дважды звонил какой-то иностранец. Было маловероятно, что телефон отца Романа контролировался в режиме реального времени, поскольку в Москве постоянно прослушивались десятки тысяч телефонов. Он решил, что если действовать быстро, то успеет доехать до дома отца Романа и вручить ему письмо, прежде чем КГБ сможет установить там наблюдение. Но шансы на успех были только в том случае, если отец Роман еще не находился под контролем КГБ.

Экипированный по варианту «легкой маскировки» — усы, очки, шапка и русская одежда, — Стомбау почти час шел пешком до места жительства отца Романа. Он вошел в подъезд и нашел квартиру, номер которой назвал ему отец Роман. Дверь открыл молодой человек 30 лет с длинными волосами и, как впоследствии Стомбау назвал это, «с мягким выражением лица».

— Вы отец Роман и передавали ли вы кое-кому конверт? — спросил Стомбау.

— Да, — просто ответил молодой человек, и Стомбау не уловил в его ответе на этот ключевой вопрос какой-то особой интонации. Тем не менее он, не снимая перчаток, достал из кармана письмо и передал его отцу Роману. Потом попрощался и быстро покинул квартиру.

Возвращаясь домой пешком и на общественном транспорте, Стомбау мысленно анализировал свои «потери». Он, возможно, засветился как работник ЦРУ, хотя был в гриме и постарался не оставить на письме отпечатков пальцев. Он раскрыл «Николая» как посредника, который помог ему установить контакт с отцом Романом, правда при этом не упоминалась связь «Николая» с журналистикой. Все это обсуждалось с Вашингтоном еще до начала операции, и риск посчитали приемлемым. Если письмо попадет в чужие руки, трудно будет связать «Николая» с Николасом Данилоффом, если только отец Роман не действовал с самого начала под контролем КГБ. Но это не даст КГБ ничего нового, а только подтвердит, что Данилофф, как это и предусматривалось планом русских, доставил адресованный Уильяму Кейси пакет по назначению. Стомбау возвратился в свою квартиру в сумерках, усталый, но уверенный в том, что в течениевсего дня был «чист».

Письмо, переданное отцу Роману, содержало инструкции неизвестному ученому по установлению контакта с ЦРУ. Письмо было написано так, что его мог понять только тот, кто писал первое письмо в 1981 году. Теперь Стомбау каждый четверг контролировал место встречи, расположенное недалеко от центра города в районе Киевского вокзала. Однако там никто не появлялся.

5 апреля отец Роман позвонил журналисту и передал ему любопытное сообщение: «Встреча 26 марта была невозможной. Ваши ребята действовали таким образом, что сами сорвали встречу». Почувствовав опасность, Данилофф, полагая, что КГБ контролирует его телефон, ответил отцу Роману, что не понимает, о чем идет речь.

Шесть дней спустя на пресс-конференции в Спасо-хаузе по случаю визита в Москву спикера Палаты представителей Типа О’Нила Данилофф снова встретился с Камманом. Гуляя по территории помпезной городской усадьбы, расположенной всего в одной миле от Кремля, Данилофф рассказал американскому дипломату о последнем сообщении отца Романа. Журналист снова подчеркнул, что больше не хочет иметь к этой истории никакого отношения.

Между тем Стомбау каждый четверг проходил мимо места встречи у Киевского вокзала в надежде встретить ученого, который никогда так и не появился, пока с неожиданной стороны не пришло известие, что операция с отцом Романом провалена.

18 апреля Майкл Селлерс установил контакт с работником КГБ, который несколько месяцев назад предложил ЦРУ свои услуги, бросив пачку документов в окно автомашины работника политической секции посольства США. Американцы не знали подлинного имени — «доброволец» хотел остаться анонимным; из его информации было видно, что он являлся работником КГБ, возможно, контрразведывательного управления, хотя у американцев были разногласия в отношении того, был ли он работником Второго главного управления или Московского управления КГБ. ЦРУ присвоило ему оперативный псевдоним «Каул»[19] и приступило к организации работыс ним в Москве.

Селлерс был вторым работником ЦРУ, кто встречался с «Каулом». Первая встреча прошла неудачно, поскольку вышедший на нее разведчик не понимал примитивного языка, на котором говорил русский.

В ходе встречи с Селлерсом «Каул» подтвердил, что КГБ использует специальный химический препарат для облегчения слежки за американскими разведчиками. «Каул» побрызгал аэрозолем этого препарата в пластиковый пакет. Селлерс, который владел русским языком в совершенстве, гораздо лучше понимал «Каула», чем его предшественник, но даже ему было трудно разбирать гортанные звуки русского, языка, на котором говорил «Каул». «Доброволец» оказался «крутым» оперативным работником Московского управления КГБ, и он с раздражением относился к американцу, который не понимал его разговорных выражений.

В ходе первой встречи Селлерс, уйдя от слежки на длинном проверочном маршруте, несколько часов беседовал с ним, прогуливаясь по московским улицам. Первым сюрпризом «Каула» стало то, что КГБ знал о письме ЦРУ отцу Роману. Петляя по аллеям и боковым улицам и постоянно оглядываясь в поисках слежки, русский собеседник объяснил Селлерсу, что ЦРУ передало письмо «неправильному» человеку. Селлерс понял это так, что Стомбау отдал письмо человеку, который работал на КГБ, и тот, в свою очередь, передал его властям. Из высказываний «Каула» не следовало, что дело Николаса Данилоффа с самого начала было провокацией. «Каул» дал понять, что ЦРУ как бы совершило ошибку, приняв как факт предположение американского журналиста, что отец Роман был именно тем человеком, который оставил анонимный пакет. Передав письмо отцу Роману, ЦРУ передало его прямо в КГБ.

Встреча с «Каулом», по существу, позволила разгадать загадку, связанную с делом отца Романа, но в то же время дала толчок процессу поиска виновных, который занял больше года. После получения информации от «Каула», раскрывающей связь отца Романа с КГБ, некоторые в ЦРУ предлагали предупредить журналиста, что он стал объектом провокации КГБ, но эта информация до него так и не дошла.

Заканчивая свой отчет о встрече 23 марта, Стомбау чувствовал раздражение Гербера. На самом деле Гербер был в бешенстве. Он считал, что, использовав имя «Николай» в операции, тот нарушил его прямой запрет. Через несколько дней после мартовской встречи Гербер направил в Москву свои замечания и строго отчитал Стомбау за расшифровку «Николая». Но это была его первая возможность встретиться со Стомбау и услышать его объяснения.

Гербер был резидентом ЦРУ в Москве, когда поступил первый пакет от неизвестного ученого, и на протяжении всех этих лет он верил в это дело. Он был убежден, что в этом пакете была, может быть, самая ценная информация, которую ЦРУ когда-либо получало в Советском Союзе, и он сразу же посчитал полученное американским журналистом письмо исключительно важным. Как и во всех московских операциях, он пытался контролировать мельчайшие детали мероприятия по установлению контакта с отцом Романом. Письмо, которое Стомбау передал, было написано под диктовку Гербера. По его настоянию, там не должно было упоминаться имя «Николай», там вообще не должно было быть никаких ссылок на журналиста.

Это дело было столь важным для Гербера, а действия Стомбау представлялись ему настолько ошибочными, что он сосредоточился на деле отца Романа, в то время как сам Стомбау да и весь советский отдел пытались разобраться в причинах провала Толкачёва. С точки зрения Гербера, Стомбау допустил непростительную ошибку, подвергнув риску Николаса Данилоффа. Со своей стороны, Стомбау считал, что Гербер пытается переложить на него вину. Он был убежден, что, упомянув имя «Николай», он лишь сослался на то, что уже упоминалось в письме ЦРУ отцу Роману. Стомбау поставил под сомнение утверждение Гербера, что в одобренном им письме «Николай» не упоминался.

Вскоре стало ясно, что дело отца Романа серьезно затруднит совместную работу Стомбау и Гербера в будущем. Конфликт с Гербером, однако, не сказался отрицательно на карьере Стомбау. Он был молодым и перспективным разведчиком, имевшим массу возможностей применить свои силы за пределами сферы ответственности Гербера.

6

Кабинет был меблирован в строгом соответствии с протоколом и положением в иерархии занимавшего его заместителя начальника советского отдела. В кабинете на первом плане располагались видавший виды деревянный письменный стол и сервант. Вдоль одной стены стояли два старомодных стула с высокими прямыми спинками, обтянутыми кожей, у другой стояли диван и приставной стул с блекло-голубой матерчатой обивкой. Было похоже, что прежний владелец совсем недавно освободил кабинет и, возможно, в спешке.

Это был мой первый день работы в новой должности, и я все еще размышлял о том, как оказался в кресле заместителя начальника советского отдела, этого островка самой замкнутой субкультуры в Оперативном управлении. Все началось с того, что в Хартуме я получил состоявшую из одного параграфа шифровку, в которой говорилось, что по прибытии в Центр в июле буду назначен заместителем руководителя советского отдела. Я знал, что это решение было принято заместителем начальника Оперативного управления Клэйром Джорджем, но за ним чувствовалась рука Билла Кейси.

Клэйр Джордж любил говорить, что он вытащил меня из техасской глубинки, где я возглавлял местное отделение ЦРУ в Далласе, и послал в водовороты Африки, сначала в Нигерию, а затем, что более важно, в Судан. Там я отправлял фалашских евреев из Эфиопии в их длинное путешествие в Израиль и оказывал поддержку действовавшей в Хартуме группе агентов израильского «Моссада». Операция по вывозу эфиопских евреев через Хартум как раз в тот момент, когда суданские власти стали закрывать это направление, привлекла внимание Билла Кейси. Но моим действительным наставником был заместитель Клэйра, Эд Юхневич. Именно Юхневич добился моего назначения в «заповедник» Гербера, чтобы немного расшевелить там всех.

Юхневич знал, что мы с Гербером были людьми разного темперамента, у каждого были свой опыт и своя подготовка, словом, отличались так, как только могут отличаться два работника одного и того же Оперативного управления. У меня была репутация человека с опытом работы в кризисных ситуациях в отдаленных уголках мира. Некоторые в Лэнгли видели во мне этакого ковбоя из стран третьего мира, больше приспособленного к проведению откровенных «тайных» операций, чем к работе по тонким шпионским делам в «закрытых районах».

По контрасту Гербер был тем, кого на жаргоне ЦРУ называли человеком «палок и кирпичей»[20] — мастером проведения тщательно разработанных операций за «железным занавесом». В его взгляде читалось предостережение, немое напоминание о холодной войне, ослепительном свете прожекторов, вырывавшем из темноты Берлинскую стену холодной январской ночью. В ЦРУ Гербер больше, чем кто-либо, служил американским аналогом Джорджа Смайли[21]. Мы с ним как бы олицетворяли два противоположных типажа сотрудников Оперативного управления: один свергал правительства и вел тайные войны в странах третьего мира, а другой осторожно действовал в странах советской империи, встречался с агентами и обрабатывал тайники. Наиболее способные работники ЦРУ могли одинаково хорошо делать и то и другое, но в Хартуме и Лагосе требовались совсем другие люди с иными навыками, чем в Москве. И когда мы оказались в одной команде с Гербером, определенные конфликты были неизбежны.

Когда я в 1964 году впервые оказался в Лэнгли, ЦРУ еще только набиралось опыта. Молодые люди, и среди них некоторое количество женщин, приехавшие в ту осень в Вашингтон в качестве слушателей курсов ОС-19, представляли новое поколение разведчиков ЦРУ, большинство которых родилось незадолго до нападения японцев на Пёрл-Харбор. Многие из их родителей обучались в колледжах на стипендии, полагавшиеся ветеранам военной службы, некоторые были первыми представителями своих семейств, кому удалось подняться по этой ранее недоступной лестнице. Правда, на курсах ОС-19 были выпускники Гарварда, Йеля и Принстона, но большинство представляло маленькие точки на географической карте США, находящиеся далеко друг от друга. Они приехали, чтобы служить в элитном подразделении ЦРУ — его тайной службе, или в Ди-Ди-Пи, то есть в Директорате планирования. Очаровательное по своей расплывчатости наименование, сокращение которого в равной степени применялось для обозначения как самого подразделения, так и его руководителя.

В Лэнгли я пришел после четырех лет службы в ВВС, владея китайским и немецким языками. После года учебы я получил свое первое назначение в Бонн. К тому времени основной плацдарм советско-американского соперничества незаметно переместился из Германии в страны третьего мира. Возведение Берлинской стены существенно затруднило проведение разведывательных операций вдоль границ разделенного стеной города. Теперь Берлин, бывший в начале холодной войны эпицентром шпионских операций, стал учебной площадкой для молодых разведчиков. Ветераны работы в Германии саркастически стали называть Берлин «Бранденбургской школой для мальчиков» и с ностальгией вспоминали «былые времена».

В 1968 году меня перевели в Гонконг для работы по Китаю, а затем я снова вернулся в Европу и четыре года проработал в Швейцарии. За прошедшие годы требования к разведывательной информации существенно изменились. Если в начале этого периода главным было получение информации, которая могла нам помочь выиграть войну во Вьетнаме, то в конце периода акцент сместился на сбор информации о мирных переговорах в Париже и Женеве, которые могли бы сократить американские потери и позволить нам уйти из Вьетнама. В Швейцарии я был свидетелем того, как мы утратили свою самоуверенность как нация и как разведка. Путь от полного надежд начала 60-х годов до поражения во Вьетнаме, самоуничтожения президента Ричарда Никсона и падения Сайгона оказался очень коротким.

Мое возвращение в Вашингтон летом 1975 года совпало с новыми нападками «постуотергейтского» Конгресса на ЦРУ. В 1975 году Управление мало походило на ту самоуверенную организацию, осознававшую свою высокую миссию, в которую я поступал. Директорат планирования (Ди-Ди-Пи) был переименован в Оперативное управление. Его коридоры заполняли мужчины и женщины, вытесненные северовьетнамской армией из Юго-Восточной Азии. Для них главной задачей был поиск новой работы.

После одного года работы в штаб-квартире меня снова, как я считал, к счастью, отправили в Гонконг. Новый директор ЦРУ адмирал Стэнсфилд Тёрнер, пришедший с администрацией президента Картера, принес с собой в Лэнгли некие новые моральные стандарты. И вскоре перед оперативными работниками ЦРУ была поставлена задача превратить это — часто довольно неприглядное — шпионское дело в «морально возвышающий процесс» как для самих разведчиков, так и для их зарубежных агентов. Президент считал, что Америка испытывала «чрезмерный страх перед коммунизмом», и директор ЦРУ был с ним согласен. За несколько лет Тёрнер ухитрился «демонтировать» как «пережитки холодной войны» многие разведывательные возможности, которые ЦРУ создавало десятилетиями. К моменту, когда в ноябре 1979 года иранские революционеры взяли в заложники 66 работников посольства США в Тегеране, оперативные возможности, которые ЦРУ могло использовать для их освобождения, были очень скромными. Положение усугублялось тем, что в том же месяце беснующаяся толпа пакистанцев разгромила и сожгла американское посольство в Исламабаде. К концу 1979 года складывалось впечатление, что Соединенные Штаты отступали по всему земному шару, и советское Политбюро, очевидно, решило, что оно может, не опасаясь неприятностей со стороны осажденной Америки, навести порядок на своей южной границе. Накануне Рождества 1979 года Советский Союз совершил «прыжок» в Афганистан и в течение месяца, похоже, полностью взял под контроль афганские города.

1980 год не принес США и ЦРУ заметного облегчения. Унижение в Тегеране усугубилось катастрофой операции «Пустыня-1», когда восемь американцев погибли во время неудавшейся попытки освободить заложников, все еще удерживаемых в Тегеране. Год закончился избранием Рональда Рейгана на пост президента США, и через несколько минут после его вступления в должность власти Ирана освободили американских заложников.

До того как в Лэнгли появился назначенный Рейганом новый директор ЦРУ Уильям Кейси, я провел четыре года в Африке. В 1985 году Кейси решил, что я нужен ему в Вашингтоне для работы по столь милому его сердцу проекту в Центральной Америке или по Советскому Союзу. После четырех лет на посту директора Кейси решил, что ЦРУ должно действовать наступательно в отношении «империи зла» — таким термином Рейган обозначал Советский Союз. Кейси принял ЦРУ в состоянии деморализации, наполнил Управление новыми людьми, добился увеличения финансирования и, что важнее всего, осознания сотрудниками своей высокой миссии. Я почувствовал, что дела в Лэнгли снова пошли на лад.

Но и тогда немногие из тех, кто был близок к нему, знали о его целях. Люди считали, что он просто хотел «приложить руку» ко всему, что могло оказать давление на Советский Союз и расширить появившиеся в монолите трещины. Ходили слухи о его тайной встрече с Папой Римским в Ватикане, его договоренности с саудовцами о снижении цен на нефть с целью лишения Советского Союза части прибыли от ее экспорта, его попытках заблокировать строительство советского нефтепровода в Западную Европу. И наконец, Кейси, безусловно, нашел ахиллесову пяту Советского Союза — Афганистан. К 1985 году Советы, которым не удалось, как они надеялись, за несколько месяцев овладеть ситуацией в Афганистане, окончательно там увязли. Их потери росли, и никто не мог сказать, когда их 120-тысячная армия завершит свою миссию. То, что в 1979 году представлялось скоротечной операцией, вышло из-под контроля. Они дорого расплачивались за свою авантюру, и немаловажную роль в этом играли Билл Кейси и ЦРУ. Настала очередь Советского Союза отступать. И теперь в Лэнгли я готовился к тому, что, по мысли Билла Кейси, должно было стать эндшпилем.

Я откинулся на спинку кресла и окинул взглядом свой стол. На нем стояли одна на другой три деревянные корзинки для документов — все пустые, большая хрустальная пепельница и примерно четырехлитровый стеклянный контейнер с ярко-красной надписью на каждой из его сторон: «Сжечь!» Открыв верхний ящик стола, я обнаружил в нем два свежезаточенных карандаша, две шариковые ручки и с десяток скрепок. Больше ничего, по крайней мере на первый взгляд, там не было. Но когда я вытянул ящик подальше, я обнаружил там то, что, по-видимому, было оружием, помогавшим моему предшественнику справляться с обязанностями заместителя Бэртона Гербера: три пустых пузырька от экседрина[22] и резиновый наперсток в форме луковицы, который надевается на большой палец и помогает трудолюбивому читателю листать большие стопки документов. Осмотрев наперсток поближе, я обнаружил, что он был довольно сильно изношен и испачкан чернилами. Да, работенка… подумал я, бросая пустые пузырьки от экседрина в корзину и возвращая наперсток в стол.

— Предшественник протер его почти до дыр, — произнес из-за открывшейся двери мужской голос.

Подняв голову, я увидел на пороге мужчину среднего роста с брюшком и седеющими на висках русыми волосами, розовощекого, с голубыми глазами, которые ничем не выдавали то, что происходило за ними. Он был без пиджака, рукава рубашки закатаны выше локтей. Завершал костюм аккуратный галстук-бабочка.

— Пол Редмонд, — представился вошедший, и я решил, судя по его выговору, что он из Бостона. — Я руковожу операциями в Советском Союзе. Я действительно имел в виду резиновый наперсток, — добавил он. — Вам тоже придется протирать его, листая телеграммы, поступающие сюда каждое утро.

— А что, всем надо читать все?

— Все читают то, что им попадает в руки. — Редмонд сделал жест в сторону кабинета Гербера, находившегося за стеной. — А он начинает на час раньше нас всех.

Я откинулся на стуле.

— Один из тех, да? А в конце дня бывает какой-нибудь отдых?

— Да, но есть разный выбор, и ковбой из африканского управления может выдержать это испытание. — Редмонд сказал это без тени улыбки, он все еще присматривался ко мне. — Дайте мне знать, если нужна моя помощь в устройстве.

— Как насчет того, чтобы рассказать мне, чем вы занимаетесь в СССР, скажем, через час?

— Никаких проблем, — ответил Редмонд, — наше направление руководит агентурой в Москве.

— Ну и как идут дела?

— Не шибко. Всех почему-то арестовывают. Все разваливается. И не только в Москве. Вы слышали, что ФБР только что арестовало секретаршу из африканского управления, которая работала на ганцев? Боже праведный, сюда проникли ганцы!

Редмонд вышел, прежде чем я успел ему ответить или решить, понравится ли мне этот парень. Наверное, понравится.

7

Олег Гордиевский прикрыл лицо ветками кустов, когда автобус расположенной поблизости воинской части с членами семей военнослужащих проехал в нескольких десятках метров от того места, где он прятался в стороне от узкой дороги. Прошедшие два кошмарных дня он провел в поезде, в автобусе и на грузовике, добираясь из Москвы сюда, в точку, которую его кураторы из СИС подобрали для встречи с ним около Выборга, вблизи советско-финской границы. На какой-то момент страх ареста отступил перед беспощадной атакой москитов, изобиловавших в болотистой местности, где он ждал своего спасения.

Взглянув, наверное, в сотый раз за последние сорок минут на часы, услышал шум автомобильного двигателя. Подняв голову, увидел, что прямо против того места, где он прятался, остановились две автомашины. Из них вышли два человека и стали оглядываться вокруг. Гордиевский воспрянул духом, когда узнал в одном из мужчин работника московской резидентуры СИС, который неделю назад в ходе моментальной встречи в Москве подтвердил, что план его нелегального вывоза за рубеж введен в действие. Много позже Гордиевский узнает, что вторым человеком был Рэймонд Лорд Асквит, правнук легендарного британского премьер-министра, один из подающих надежды специалистов по СССР британской СИС.

Через несколько секунд Гордиевский уже лежал, свернувшись калачиком, в багажнике одной из автомашин, укрытый теплоизоляционным одеялом, в то время как легкое снотворное средство успокаивало его нервы. Рядом с ним была фляжка с холодной водой и пустая бутылка на случай, если ему нужно будет помочиться. Теперь ему оставалось только спокойно ждать успеха или провала. Снотворное начинало действовать, и под приглушенные звуки популярной музыки, доносившиеся из салона автомашины, он начал погружаться в сон. Музыка ему не нравилась, но это была единственная ниточка, связывавшая его с теми, от кого теперь зависела его жизнь.

Заняв место в багажнике, Гордиевский заметно успокоился. Впервые за последние трое суток перестал ощущать свое подстегиваемое страхом учащенное сердцебиение. В багажнике было очень душно, но он был рад, что избавился от кишевших в болоте москитов. Считал остановки, которые автомашина делала на каждом контрольно-пропускном пункте советской границы, и надеялся, что теплоизоляционное одеяло надежно замаскирует тепло его тела от технических средств КГБ. Когда автомашина сделала пятую и, как он надеялся, последнюю остановку на советской территории, услышал женские голоса и предположил, что машина проходила пост таможенного контроля. Гордиевский задержал дыхание, услышав, как около машины заскулили собаки. Закрытый в багажнике, он не мог знать, что жена одного из английских разведчиков беспрерывно кормила собаку таможенников картофельными чипсами, стараясь держать ее подальше от багажника.

Через пару минут, показавшихся ему вечностью, машина тронулась, и из салона снова донеслись звуки популярной мелодии. Машина набрала скорость, и внезапно популярная музыка сменилась аккордами симфонии Сибелиуса «Финляндия». Это было сигналом, что машина пересекла финскую границу.

Потом КГБ подозревал, что ЦРУ сыграло какую-то роль в нелегальном вывозе Гордиевского, но это была чисто британская операция. Благодаря проведенному Олдричем Эймсом анализу ЦРУ самостоятельно узнало, что Гордиевский работал на англичан. Лондон официально информировал Лэнгли, что тот был английским агентом, только после того как он благополучно пересек советскую границу.

Стоя у поста паспортного контроля, Виталий Сергеевич Юрченко старался сдерживать волнение, пока молодой пограничник по другую сторону стеклянной перегородки перелистывал страницы его новенького дипломатического паспорта. Юрченко казалось, что пограничнику было не больше 17 лет, и он пересиливал себя, чтобы не стукнуть кулаком и не потребовать, чтобы тот пошевеливался. Так он не раз делал в прошлом, но его сегодняшний выезд из СССР был необычным.

Пограничник бросил взгляд на Юрченко. Светловолосый полковник КГБ был высок ростом и атлетически сложен, с глубоко посаженными серыми глазами, широким славянским лицом и обвислыми усами, закруглявшимися к уголкам рта.

— Не стоит тратить на это целый день, молодой человек. Мне надо успеть на рейс.

Юрченко надеялся, что его голос звучал спокойно и авторитетно-дружелюбно. Но в его душе все кипело. Он говорил себе, что в полной безопасности — никто ничего не может знать. Только он — полковник Юрченко, в недалеком будущем генерал ПГУ — мог знать, какие демоны бесновались в его голове в последние недели, после того как в мае его мать умерла от рака. Никто не мог знать, что он исподволь создавал себе возможность выезда за рубеж. Никто не мог знать его планы. Юрченко приказал себе сделать глубокий вдох и успокоиться. Никто ничего не может знать.

Наконец пограничник несколько секунд поговорил с кем-то по телефону, потом поставил штамп в паспорте Юрченко и без комментариев подал его в окошко. Юрченко схватил паспорт и пошел в зал международных вылетов, к выходу на рейс в Рим.

Манера этого человека держаться вызывала подозрение. Томас Хайден, радист ВМС США, обладавший допуском к совершенно секретной информации, сидел в лесной зоне уединенного пляжа к югу от Рима вместе с двумя офицерами КГБ и пил пиво «Пльзеньский праздрой». Для Хайдена эта встреча означала ни много ни мало государственную измену, но он даже не вспотел. По крайней мере, не больше, чем я сам, подумал Юрченко.

Юрченко допрашивал Хайдена в том неторопливом темпе, в каком разведчики любят говорить со своими агентами, время от времени задавая им взаимосвязанные, а иногда не связанные между собой вопросы, чтобы поймать их на противоречиях. Хайден держался хорошо. Иногда в разговоре возникала пауза, когда он протягивал свой стакан за новой порцией прохладного чешского пива. После первоначального опроса Юрченко решил взять Хайдена «на пушку», создав у него впечатление, что собирается проверить его искренность с помощью так называемого голосового детектора лжи. Он спросил Хайдена, может ли тот повторить свои ответы для последующего анализа их записи в лаборатории КГБ.

Хайдену ничего не оставалось делать, как согласиться. Юрченко опустил руку в сумку и сделал вид, что включает находящийся там магнитофон. Магнитофона там не было, но Хайден этого не знал.

Работник римской резидентуры КГБ Александр Чепель с явным беспокойством следил за тем, как гость из Москвы «прощупывал» его агента. Сам Чепель ни минуты не сомневался в Хайдене — это был главный трофей его оперативной карьеры. Это был такой агент, за вербовку которого предприимчивый оперработник может удостоиться ордена Ленина, если позаботится о том, чтобы разделить этот успех с вышестоящими.

Сейчас Хайден представлял особую ценность для КГБ. Два месяца назад был арестован лидер агентурной группы КГБ в ВМС США Джон Уокер, работавший на КГБ в течение 18 лет. Группа Уокера, включавшая его брата Артура, сына Майкла и друга Джерри Уитворта, давала Советам бесценную возможность перехватывать и расшифровывать телеграммы ВМС США начиная с вьетнамской войны. Москва отчаянно искала замену Уокеру, и Хайден представлялся перспективным кандидатом. Чепелю этот агент нравился, но он знал, что кое-кто в Центре сомневался в искренности Хайдена[23]. Чепель надеялся, что при благоприятном исходе Юрченко сделает вывод о надежности Хайдена и запишет это себе в актив. У Чепеля не было на этот счет возражений, именно так делались дела в КГБ.

Однако Чепель и другие работники римской резидентуры не знали, что именно Юрченко был тем, кто в Москве ставил искренность Хайдена под сомнение. Так он искал предлог для своей командировки в Италию. Юрченко постарался убедить всех в Москве, что он должен поехать в Рим и проверить Хайдена, чтобы римская резидентура не стала жертвой провокации.

И вот теперь на пустынном пляже Юрченко убедился, что он правильно выбрал дело. Хайден, скорее всего, действительно был подставой. Юрченко снова опустил руку в сумку, делая вид, что выключает магнитофон.

Подняв глаза, он увидел, что Хайден тоже изучающе смотрит на него, видимо, для отчета перед своим контрразведчиком, подумал Юрченко. Он пару раз поймал взгляд Хайдена на своей правой руке, где не хватало суставов на двух пальцах, среднем и безымянном. Это результат несчастного случая, когда Юрченко был еще курсантом военно-морского училища и его рука попала под трос лебедки. Для оперативных работников Службы военно-морских расследований ВМС США этого будет достаточно, подумал Юрченко. Они легко смогут установить его личность. Но к тому времени, пока они с этим разберутся, их будет ждать более крупный сюрприз. Юрченко про себя улыбнулся и заметил, что это обеспокоило Хайдена.

Юрченко сказал Хайдену, что после некоторой паузы, когда через несколько месяцев шумиха вокруг дела Уокера поуляжется, контакт с ним будет восстановлен. И тогда они смогут начать добывать секреты из центра связи ВМС в Неаполе, где служил Хайден.

Когда Хайден собрался уходить, Юрченко посмотрел ему прямо в глаза и сказал: «Том, ты очень умен, я восхищен твоей смелостью и мужеством».

Чепель ушел со встречи с чувством облегчения — его агент прошел проверку. Хайден ушел, пытаясь понять, что же Юрченко хотел сказать своими последними словами. Но если у Юрченко и были какие-то сомнения в отношении Хайдена, он оставил их при себе. Какой смысл создавать себе лишнюю заботу и доказывать, что Хайден был подставой. В ближайшие несколько дней ему предстояло слишком многое сделать в Риме, чтобы он мог отвлекаться на это.

Во время пребывания в Риме Юрченко расспрашивал работников резидентуры о находящихся в городе американских разведчиках. Картина представлялась довольно пестрая. На имевшейся в резидентуре схеме он заметил имя руководителя римской резидентуры ЦРУ Алена Д. Вольфа. Миниатюрный, но приобретший легендарную известность, Вольф был популярен в разведывательных кругах Ближнего Востока, где заслужил прозвище «золотой туземец». Эта кличка отражала как его живой темперамент, так и золотистый цвет пышной шевелюры. В бытность руководителем Ближневосточного отдела ЦРУ он как-то заявил, что управляет шпионской империей, простирающейся «от Бангладеш до Марракеша».

Юрченко искал в этом списке тех, кого он мог знать по Москве или Вашингтону. Он знал, что в этом списке было много фамилий людей, не имевших никакого отношения к ЦРУ, просто энергичные работники политической или экономической секции посольства, которых местная резидентура КГБ ошибочно считала американскими шпионами. Наконец его взгляд остановился на Дэвиде Шорере.

Шорер арестовывался в Ленинграде почти 10 лет назад вместе с агентом, который работал на одном из советских военных объектов. Эта операция запомнилась тем, что Шорер был захвачен у тайника с применением насилия. Второе и Седьмое главные управления КГБ получили указание действовать особенно жестко в ответ на такое же силовое задержание советского разведчика в Нью-Йорке два месяца назад.

Перелистывая материалы резидентуры по ЦРУ, Юрченко запомнил номер телефона Шорера. Он подготовил ему сюрприз.

Юрченко рано утром вышел из виллы Абамелек, жилого комплекса советского посольства в западном пригороде Рима, сказав своим коллегам, что собирается заехать в посольство, поработать пару часов в резидентуре, затем до конца дня отдыхать. Он обмолвился о том, что намеревается посетить Ватикан, и намекнул резиденту, что у него запланирована некая встреча, что-то очень деликатное, о чем римская резидентура не информировалась. Такие таинственные мероприятия, проводимые «гастролерами» из Центра, не являлись чем-то необычным. Особенно с тех пор как резидентом стал Борис Соломатин, который, по слухам, имел на связи какого-то очень важного агента в самом сердце Ватикана. Любой высокопоставленный гость из Москвы, намекнувший, что у него какое-то тонкое дело в Ватикане, получал от резидентуры «зеленую улицу». Резидент робко предложил помощь одного из своих сотрудников, но это предложение легко можно было отклонить. Юрченко сказал, что к ужину вернется в жилой комплекс.

Большую часть первой половины того дня он провел, как обычный турист в Ватикане. Прогуливаясь по площади Святого Петра, пару раз останавливался как бы для отдыха, но на самом деле проверял, не следит ли кто за ним. После полудня, убедившись, что за ним нет наблюдения, взял такси. Его инструкции таксисту были лаконичны: «Гостиница “Амбассадор”, Виа Венето».

В числе вещей Юрченко был пакет, заполненный лечебными травами. Офицер КГБ считал, что у него рак желудка, который скоро убьет его.

Дэвид Шорер не отрываясь смотрел на стоявший у него на столе телефон и молил Бога, чтобы телефон зазвонил. Ему только что сообщили, что кто-то звонил «г-ну Шореру, который работал в Ленинграде». Звонивший говорил по-английски с сильным славянским акцентом и назвался советским представителем, который «хочет перейти на вашу сторону». Этот человек, по словам его коллеги, не был похож на умалишенного.

Прошло 10 минут, и телефон зазвонил. Шорер поднял трубку после второго звонка.

— Шорер слушает.

Юрченко начал объяснять.

— Мистер Дэвид Шорер, я советский официальный представитель, который хотел бы…

Шорер прервал его.

— Где вы сейчас?

— Через улицу, напротив входа в ваше посольство.

— Повесьте трубку и идите прямо в посольство. Я встречу вас на главном входе.

Юрченко повесил трубку телефона-автомата в вестибюле отеля «Амбассадор», откуда он говорил, и вышел на улицу, чтобы преодолеть последние несколько сотен метров своего долгого путешествия. Шорер пошел на пост № 1, расположенный у главного входа в служивший посольством США роскошный дворец XIX века Палаццо Маргарита на модной римской улице Виа Венето. Один из коллег Шорера уже ждал его в небольшой комнате, в которую Шорер проведет советского посетителя. Скрытая в этой комнате аппаратура магнитной и видеозаписи была заряжена и проверена, там же находился и специальный набор материалов для работы с советскими перебежчиками. Шорер подошел на пост № 1 как раз в тот момент, когда советский полковник входил в дверь с улицы.

Шорер перехватил Юрченко, прежде чем кто-либо успел обратиться к нему.

— У вас есть какие-нибудь документы?

— Я Виталий Сергеевич Юрченко, — сказал посетитель, протягивая свой советский дипломатический паспорт. — Я полковник КГБ, Первый отдел Первого главного управления.

Вся карьера Шорера была связана с советским отделом ЦРУ, и он мгновенно понял, что ему выпал самый большой контрразведывательный приз в истории ЦРУ. Он быстро провел Юрченко в специальную «заявительскую» комнату и усадил его на стул с прямой спинкой по одну сторону стола. Сам сел напротив и потайной кнопкой включил видеомагнитофон, скрытый в книжном шкафу за его спиной. На столе перед ним была папка с материалами, которые ему понадобятся для работы с сидевшим напротив него человеком.

— Пожалуйста, уточните, кто вы и что привело вас к нам, — начал Шорер, нажав кнопку стоявшего на столе магнитофона и раскладывая перед Юрченко формы на английском и русском языках, которые он должен был прочесть и подписать.

Юрченко повернулся к книжному шкафу, где, по его представлениям, должен был находиться видеомагнитофон, и начал говорить по-английски с сильным русским акцентом. Он чувствовал головокружение. Ему надо было так много сказать, и он много раз мысленно репетировал этот момент с тех пор, как умерла его мать. И вот теперь не знал, с чего начать. Потом успокоился и произнес: «Я Виталий Сергеевич Юрченко. Я полковник и скоро стану генералом КГБ…» Дэйв Шорер лихорадочно делал пометки в своем блокноте из желтой разлинованной бумаги.

Небольшая группа старших руководителей ЦРУ, знавших о развертывающейся в Риме драме, пребывала в состоянии радостного возбуждения с того момента, когда пришла первая шифровка с сообщением Шорера о появлении Юрченко. Бэртон Гербер сразу же известил об этом Клэйра Джорджа, его заместителя Эда Юхневича и предложил проинформировать ФБР. Джордж решил, что Гербер может проинформировать ФБР позже, вечером, во время прощальной вечеринки по случаю ухода в отставку руководителя Управления разведки ФБР Эдварда О’Малли. ФБР, естественно, будет очень заинтересовано в том, что Юрченко сможет сообщить, особенно с учетом того, что несколько лет назад он работал в Вашингтоне.

Пока гости из ФБР и их коллеги из ЦРУ собирались в роскошной гостиной на седьмом этаже рядом с кабинетом Билла Кейси, Гербер отвел Эда О’Малли в сторону и поделился с ним новостью. Имя Юрченко ничего не говорило руководителям ЦРУ или их коллегам из ФБР, и подлинное значение этого перебежчика было неясно. Остальным гостям пока ничего не сообщали.

Донесшийся из соседнего кабинета почти звериный вопль вытолкнул меня из кресла. Я быстро вбежал в расположенный за углом кабинет Бэртона Гербера и застал там своего нового босса погруженным в чтение срочной телеграммы, предназначенной для очень узкого круга лиц. Гербер, не отрываясь от чтения, молча оторвал копию и подал ее мне. Я прочитал примерно полстраницы и увидел, как он взглянул на часы, определяя, сколько пройдет времени, прежде чем Клэйр Джордж и Эд Юхневич, находившиеся двумя этажами выше, прочтут телеграмму и позвонят. Они были еще двумя адресатами, кому предназначалась эта весьма секретная телеграмма, и в тот момент, вероятно, тоже ее читали.

РИМ № 22345 01. АВГ. 85. 14:50

НЕМЕДЛЕННО, ШТАБ-КВАРТИРА, СЕКРЕТНО, ОГРАНИЧЕННОЙ РАССЫЛКИ

К № 22340М,

В ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПРОСА ПОЛКОВНИКА КГБ ВИТАЛИЯ СЕРГЕЕВИЧА ЮРЧЕНКО, РОДИВШЕГОСЯ 2 МАЯ 1936 ГОДА В СМОЛЕНСКЕ. ОПРОС ПРОДОЛЖАЕТСЯ В КОМНАТЕ ДЛЯ ЗАЯВИТЕЛЕЙ. СООБЩАЕМ ПЕРВЫЕ, НАИБОЛЕЕ ВАЖНЫЕ МОМЕНТЫ, ВОЗМОЖНО, ТРЕБУЮЩИЕ НЕМЕДЛЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ:

У СОВЕТСКОГО СОЮЗА НЕТ ПЛАНОВ ВНЕЗАПНОГО НАПАДЕНИЯ НА США;

ЮРЧЕНКО ИЗВЕСТЕН «ДОБРОВОЛЕЦ», ПРЕДЛОЖИВШИЙ УСЛУГИ КГБ. ПСЕВДОНИМ «МИСТЕР РОБЕРТ». ОН ОПИСЫВАЕТ ЕГО КАК БЫВШЕГО РАБОТНИКА ЦРУ, ГОТОВИВШЕГОСЯ ДЛЯ РАБОТЫ В МОСКВЕ, НО УВОЛЕННОГО В 1983 ИЛИ 1984 ГОДУ ИЗ-ЗА НЕСТАБИЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ И ПРОБЛЕМ С ПОЛИГРАФОМ. ЮРЧЕНКО ИНФОРМИРУЕТ, ЧТО «МИСТЕР РОБЕРТ» СООБЩИЛ СВЕДЕНИЯ О РАБОТНИКЕ СОВЕТСКОЙ ОБОРОННОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ АДОЛЬФЕ ТОЛКАЧЁВЕ, АРЕСТОВАННОМ ЗА ШПИОНАЖ В ПОЛЬЗУ ЦРУ В ИЮНЕ ЭТОГО ГОДА, А ТАКЖЕ О КАКОМ-ТО ИСТОЧНИКЕ В БУДАПЕШТЕ, КОТОРОГО ОН ОПИСЫВАЕТ КАК СОВЕТСКОГО ПОЛКОВНИКА, ВОЗМОЖНО, ОФИЦЕРА РАЗВЕДКИ, ИЗВЕСТНОГО В ЦРУ КАК «СЕРДИТЫЙ ПОЛКОВНИК». КГБ ПРОВОДИТ ШИРОКИЕ МЕРОПРИЯТИЯ ПО ПОИСКУ «СЕРДИТОГО ПОЛКОВНИКА». НО ПОКА БЕЗРЕЗУЛЬТАТНО;

ЮРЧЕНКО ТАКЖЕ СООБЩАЕТ, ЧТО «МИСТЕР РОБЕРТ» РАСКРЫЛ ТЕХНИЧЕСКОЕ МЕРОПРИЯТИЕ ЦРУ В МОСКВЕ, А ТАКЖЕ, ВОЗМОЖНО, ЕЩЕ ОДНО ТЕХНИЧЕСКОЕ МЕРОПРИЯТИЕ ПО СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ;

«МИСТЕР РОБЕРТ» НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ НАЗАД ТАЙНО ВСТРЕЧАЛСЯ В ВЕНЕ С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ КГБ;

ЮРЧЕНКО ТАКЖЕ СООБЩИЛ, ЧТО ОН ЗАВЕРБОВАЛ РАБОТНИК АНБ, КОТОРЫЙ СООБЩИЛ ПОДРОБНОСТИ ОЧЕНЬ ВАЖНОЙ ОПЕРАЦИИ ВМС ПРОТИВ СОВЕТСКОГО СЕВЕРНОГО ПОДВОДНОГО ФЛОТА. ЮРЧЕНКО НЕ ПОМНИТ ИМЕНИ РАБОТНИКА АНБ, НО ОН ЛИЧНО ВСТРЕЧАЛСЯ С ЭТИМ «ДОБРОВОЛЬЦЕМ», КОГДА РАБОТАЛ В СОВПОСОЛЬСТВЕ В ВАШИНГТОНЕ;

ЮРЧЕНКО СООБЩИЛ, ЧТО ЗАМЕСТИТЕЛЬ РЕЗИДЕНТА КГБ В ЛОНДОНЕ (ИМЕНИ ОН НЕ ПОМНИТ) БЫЛ ОТОЗВАН В МОСКВУ В МАЕ СО СКРЫТОЙ ЦЕЛЬЮ КОНТРРАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОГО РАССЛЕДОВАНИЯ. ЮРЧЕНКО СЛЫШАЛ, ЧТО ПРОТИВ НЕГО ПРИМЕНЯЕТСЯ «СЫВОРОТКА ПРАВДЫ». ПОДРОБНОСТЕЙ НЕТ.

ЮРЧЕНКО ПОДПИСАЛ СТАНДАРТНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ О ПРЕДОСТАВЛЕНИИ УБЕЖИЩА. ПО МЕРЕ ПОСТУПЛЕНИЯ НОВЫХ СВЕДЕНИЙ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ИНФОРМИРУЕМ.

СЧИТАЕМ ЦЕЛЕСООБРАЗНЫМ НЕМЕДЛЕННО ПЕРЕПРАВИТЬ ЮРЧЕНКО В США. ОН ПОЛАГАЕТ, ЧТО ЧЕРЕЗ ТРИ-ЧЕТЫРЕ ЧАСА РИМСКАЯ РЕЗИДЕНТУРА КГБ СТАНЕТ ЕГО РАЗЫСКИВАТЬ, ВОЗМОЖНО, ОБРАТИТСЯ ЗА ПОМОЩЬЮ К ИТАЛЬЯНСКИМ ВЛАСТЯМ. БЫЛО БЫ ХОРОШО, ЧТОБЫ ОН ОКАЗАЛСЯ В САМОЛЕТЕ ДО ТОГО, КАК ЭТО ПРОИЗОЙДЕТ. ПОЖАЛУЙСТА, СООБЩИТЕ РЕШЕНИЕ.

— Это Ховард. «Мистер Роберт» — это Ховард, — сказал Гербер с каким-то странным спокойствием в голосе. — Эдвард Ли Ховард предал нас.

Я было собрался спросить, кто такой этот Ховард, как зазвонил телефон. Гербер снял трубку и после паузы сказал: «Да, Клэйр. Я уже прочел!» Он еще некоторое время слушал, что ему говорил заместитель начальника Оперативного управления, и потом тихо сказал: «Да. Сомнений нет. Это Ховард».

Бросив взгляд на доску за спиной Гербера, я увидел там написанное белым мелом одно слово: «Решимость!»

Позже в своем кабинете я прочел справку с первыми результатами проверки Юрченко по учетам. Она содержала обычные биографические и стандартные оперативные данные ФБР, но один момент привлек мое внимание. Юрченко был тем самым незадачливым офицером безопасности советского посольства, который в 1976 году передал полиции пакет, переброшенный через забор посольского жилого комплекса бывшим работником ЦРУ Эдвином С. Муром, некоторое время безуспешно пытавшимся установить контакт с КГБ, опуская записки в почтовый ящик резидента КГБ Дмитрия Якушкина. Когда КГБ, ошибочно опасаясь провокации, не пошел на установление с ним контакта, он предпринял отчаянный шаг и бросил пакет через забор. В справке сообщалось, что Виталий Юрченко подумал, что в пакете может быть бомба, и вызвал полицию. Мур получил 15 лет тюрьмы, а Юрченко — сомнительные лавры первого раздолбая года среди работников Лубянки.

Интересная личность, думал я, ожидая на следующее утро встречи с нашей новой добычей.

8

Чак Меданич осмотрел собравшихся в зале для особо важных лиц Центра управления полетами авиабазы «Эндрюс» работников ЦРУ и ФБР. Сам Меданич, коренастый южанин с открытым лицом, мог вполне сойти за игрока футбольной команды или работника охраны. Однако на самом деле он был главным психологом специального центра ЦРУ по обустройству перебежчиков. В его задачу входило обеспечивать использование перебежчиков разведсообществом и в то же время следить за их душевным состоянием. Накануне он далеко за полночь задержался на конспиративной квартире ЦРУ в Октоне, штат Виргиния, где наблюдал за подготовкой квартиры к первоначальному опросу Юрченко. Гербер специально пригласил Меданича к себе и попросил его проследить за всем. Гербер также поручил руководителю контрразведывательного направления советского отдела Олдричу Эймсу помочь Меданичу подготовить все к опросу. Сам Эймс будет одним из тех, кто проведет первоначальный опрос Юрченко.

Меданич и Эймс позаботились, чтобы на конспиративной квартире было все, что может потребоваться перебежчику: соки, кока-кола, молоко, питьевая вода в бутылках, кофе, чай, хлеб, яйца, бекон, ветчина, овощи, несколько упаковок пива, бутылка водки и бутылка виски. Они почти до утра приводили конспиративную квартиру в порядок и договорились, что на следующий день в шесть часов утра встретятся в штаб-квартире в Лэнгли и вместе отправятся на авиабазу «Эндрюс». Там им предстояло встретить самолет С-141, на котором Юрченко и сопровождавшие его лица должны были прибыть из Рима через Франкфурт. Однако в назначенное время Эймс не появился, и нетерпеливый Меданич позвонил в советский отдел, чтобы узнать, где находится Эймс. Секретарь ответила, что тот на связь не выходил, и Меданич поехал на авиабазу без него.

Ожидая прибытия самолета в спартанского вида зале, он даже засомневался, появится ли вообще Эймс, которому был поручен опрос Юрченко.

Когда приземлившийся самолет подрулил к стоянке, на борт поднялись чиновники таможни и иммиграционной службы для оформления документов Юрченко. Меданич увидел, что Эймс прибыл как раз в тот момент, когда Юрченко сходил по трапу к поджидавшей его толпе работников ФБР, ЦРУ и других правительственных ведомств.

Эймс протиснулся через толпу и обратился к Юрченко с фразой, которая заставила Меданича вытаращить глаза: «Полковник Юрченко, приветствую вас в Соединенных Штатах от имени президента США».

Меданич взглянул на Эймса. Его представление прозвучало невероятно помпезно, особенно в устах человека, который проспал и чуть не опоздал на встречу. Группа быстро построилась в автоколонну. Во главе колонны на арендованных автомашинах ехала охрана ЦРУ. За ней следовали работники ФБР на служебных машинах и автофургоне. Эймс оставил свой старенький «фольксваген» на авиабазе. Там он в течение трех дней был припаркован в нарушение всех правил около Центра управления полетами.

Если поведение Эймса на авиабазе «Эндрюс» было несколько странным и натянутым, то для этого была серьезная причина. Эймс был встревожен тем, не знает ли Юрченко, что он является советским «кротом». Эймс был одним из самых информированных работников ЦРУ в отношении КГБ. По результатам первоначального опроса перебежчика в Риме и быстрого просмотра досье ЦРУ он пытался определить, мог ли Юрченко по своему положению в КГБ иметь доступ к его делу. Эймс пришел к выводу, что не мог, но полностью не был в этом уверен.

Работу с Эймсом вело Управление Ж», контрразведывательное подразделение в составе Первого главного управления КГБ. Юрченко ушел из этого Управления в январе 1985 года при не совсем благоприятных для него обстоятельствах по крайней мере за три месяца до того, как Эймс предложил свои услуги советской разведке, и был назначен одним из трех заместителей начальника американского отдела ПГУ, отвечающего за США и Канаду. Эймс знал, что в бюрократической структуре КГБ были десятки заместителей, отвечавших за очень узкие участки работы и не знавших, чем занимаются их боссы.

Эймс предполагал, что если в американском отделе кто-то и знал о его деле, то только начальник отдела и самые доверенные его сотрудники. Юрченко, скорее всего, в этот круг не входил. Но Эймс не был полностью уверен в этом, поскольку Юрченко мог слышать какие-то «коридорные разговоры» об этом деле. Во время первоначального опроса в Риме он об этом ничего не говорил, но, может быть, приберег этот сюрприз для Вашингтона.

Эймс решил, что ему нужно как можно скорее проверить Юрченко. И вот, сидя с ним на заднем сиденье автомашины, он, сделав паузу в разговоре, передал ему заранее подготовленную записку. «Если вы располагаете какой-то особо важной информацией, которую хотите сообщить только директору ЦРУ или какому-то другому высокопоставленному лицу, скажите мне, и я отвезу вас к нему».

Юрченко улыбнулся Эймсу и сказал, что у него нет информации, которая требовала бы такого особого обращения. Это вызвало у Эймса чувство облегчения.

Однако Юрченко тут же рассказал кое-какие «коридорные сплетни», от которых у Эймса пошел мороз по коже. Позже Эймс вспоминал: «Эта конкретная “коридорная сплетня” имела прямое отношение ко мне, несмотря на высокий уровень конспирации, который поддерживал КГБ». Похоже, речь шла о неожиданной поездке в Москву вашингтонского резидента КГБ Станислава Андросова, который вместе со своим заместителем по контрразведке Виктором Черкашиным появился в советской столице в апреле или мае. В коридорах ПГУ поговаривали, что в Вашингтоне в это время, наверное, случилось что-то весьма необычное.

Эймс быстро прикинул, каким образом ему лучше поступить с этим информационным «самородком». Позже он вспоминал, как размышлял, что мог так «закопать» его в своем отчете, что долгое время никто не обратит на него внимание. А если запрячет эту информацию достаточно глубоко, то, может быть, ее вообще никогда не приметят.

Действительно, эти сведения осели в деле Юрченко, и никто не связал поездку Андросова в 1985 году в Москву с потерями ЦРУ. Отчасти это произошло потому, что разоблачение Юрченко «мистера Роберта» как Эдварда Ли Ховарда дало ответ на имевшиеся у ЦРУ в то время вопросы, особенно в отношении провала Адольфа Толкачёва.

Это выглядело довольно глупо, но водитель ЦРУ имел свои инструкции. Вместо того чтобы ехать с авиабазы «Эндрюс» прямо на конспиративную квартиру, он стал проверяться от наружного наблюдения, с полчаса петляя по Вашингтону, чтобы убедиться, что КГБ не сел ему на хвост. Когда же вся эта кавалькада подъехала к особняку, служившему конспиративной квартирой, трудно было скрыть от соседей, что тут происходит что-то необычное.

То, что происходило вокруг скромного городского особняка на улице Шон Ли Драйв, никак нельзя было назвать конспирацией. Из кортежа правительственных автомобилей высыпало более десятка пассажиров, которые столпились у дверей, пока Меданич возился с ключами. Я подъехал в тот момент, когда группа входила в дом. Юрченко был в центре группы.

— Полковник Юрченко, меня зовут Томас Фэннин, я представляю директора ЦРУ Уильяма Кейси, — сказал я. — Он поручил мне выразить вам свое восхищение и узнать, нет ли у вас каких-либо пожеланий.

— Благодарю вас, мистер Фаунтин, — ответил он, перевирая мой псевдоним. — Пожалуйста, передайте директору Кейси, что в данный момент у меня нет особенных пожеланий и что ваши ребята хорошо заботились обо мне с первого момента нашей встречи в Риме. Наши парни из КГБ пока еще соображают, что делать с таким, как я, а ваши уже переправили меня в Виргинию. — Юрченко говорил по-английски с сильным акцентом и был явно возбужден, но произвел впечатление человека, искренне благодарного за то, как с ним обращались.

— Полковник, господин Кейси просил меня заверить вас, что если у вас есть информация, которую вы предпочитаете сообщить ему лично, то он готов в любое время встретиться с вами. У вас есть такая информация?

Юрченко покачал головой, указывая на Эймса.

— Я уже сказал вашему коллеге, что у меня нет такой информации. Но я многое, очень многое могу рассказать вашим ребятам.

Прежде чем я успел ответить, Эймс, заметивший, что Юрченко указывал в его направлении, уже был рядом со мной.

— Нужна помощь, Том? — спросил он, называя меня псевдонимом.

— Нет. Помощь не нужна.

Я взглянул на Эймса, с которым познакомился только вчера под вечер, и подумал, что даже не знаю какой у него псевдоним. Наверное, нам нужно больше внимания уделять организационной стороне дела.

Бэртон Гербер запарковал свою серого цвета «тойоту» рядом с моей машиной на стоянке популярного ресторана «Чарлиз», расположенного чуть в стороне от автодороги № 123, неподалеку от штаб-квартиры ЦРУ. Мы оба приехали чуть раньше спешно назначенной утром в субботу встречи с представителями ФБР. Шел второй день побега Юрченко. Гербер подсел ко мне в машину, и мы стали ждать коллег из ФБР.

— Говоришь, ты знаком с Джимом Гиром? — спросил Гербер, отворачивая в сторону жалюзи кондиционера. Гир, только что назначенный руководителем Управления разведки ФБР, был одним из тех, с кем мы должны были встретиться. Накануне он сдал свои полномочия директора лаборатории ФБР и еще не успел приступить к новой работе — это должно было состояться в понедельник. Его предшественник Эд О’Малли за день до этого вышел в отставку, и теперь вся эта история — прибытие Юрченко и расследование «мистера Роберта» — неожиданно свалилась на Гира.

— Да, я встречался с ним лет пять назад в Техасе, где он был заместителем руководителя местного отделения ФБР. Это хороший, добродушный парень из Теннесси. Очень умен, хороший профессионал. Он был в стороне от всяких споров по поводу того, кто за что отвечает, во всяком случае в то время.

Я показал взглядом на конверт в руках у Гербера: это то, о чем я думаю? Он молча кивнул головой.

— Бюро уже что-нибудь знает о нем?

— Вчера служба безопасности отправила им справку, но там не было указано, что Ховард и Роберт — одно лицо.

Гербер вчера весь день чувствовал себя скверно, после того как узнал, что служба безопасности отправила ФБР настолько туманное письмо касательно информации Юрченко о «мистере Роберте». Гербер был убежден, что Юрченко имел в виду именно Ховарда; он был единственным, кто отвечал приведенному советским перебежчиком описанию. Гербер занимался делом Ховарда с того самого момента, когда год назад принял советский отдел, и слишком хорошо знал обстоятельства скандального увольнения Ховарда из ЦРУ, чтобы подозревать кого-то другого. Однако служба безопасности не информировала ФБР, что данные на Ховарда и на «мистера Роберта» практически совпадали. Из-за этого ФБР потеряло целые сутки. И вот спустя два дня после появления Юрченко в американском посольстве в Риме Гербер решил полностью проинформировать ФБР. Вот почему они в этот час собрались на парковке ресторана «Чарлиз».

Когда в 1980 году Эд Ховард подал документы в ЦРУ, он представлялся идеальным кандидатом, у которого был хороший опыт работы в правительственных службах и в частном секторе стран Латинской Америки. Воспитанный в семье военнослужащего ВВС, он работал в Корпусе мира и в Агентстве международного развития, был управляющим одной из компаний в Чикаго, пока, наконец, природная непоседливость не привела его в ЦРУ. Его привлекали ореол таинственности, окружавший эту организацию, и перспектива тайной жизни на грани фола.

В ходе проверки на полиграфе, которую проходили все кандидаты, Ховард признался, что в прошлом употреблял алкоголь и наркотики. В тот период требования ЦРУ к кандидатам были несколько мягче. Подчиняясь реалиям 70-х годов, служба безопасности была вынуждена проявлять больше гибкости в отношении кандидатов, которые сами признавали факты эпизодического использования наркотиков, и Ховард благополучно прошел через первый фильтр системы. Позже возникли вопросы, можно ли было квалифицировать признанное Ховардом использование наркотиков как эпизодическое.

После оперативной подготовки на «Ферме» Ховарда в 1982 году решили направить в Москву. Его жена Мэри, с которой он познакомился в Колумбии во время службы в Корпусе мира в начале 70-х годов, тоже получила оперативную подготовку, чтобы помогать мужу в Москве. В то время руководителем советского отдела был Дэвид Форден. Офицер безопасности отдела проинформировал его о том, что в прошлом Ховард использовал наркотики, но заверил Фордена, что это не было столь существенным, чтобы отказаться от назначения Ховарда на ответственный пост. По действовавшим в то время правилам начальник отдела не имел доступа к материалам медицинской и специальной проверки своих работников и вынужден был довольствоваться тем, что служба безопасности и медики расскажут ему об имевшихся в этих досье материалах.

После языковой подготовки и прохождения курса «внутренних операций» Джека Платта Ховард получил назначение в Москву в качестве оперативного работника «глубокого прикрытия». Это означало назначение на «чистую», то есть ранее не занимавшуюся работниками ЦРУ, невысокую должность. Такие «чистые» должности давались только тем молодым работникам, которые еще не работали за границей и не были известны КГБ как сотрудники ЦРУ.

При хорошо организованном и скромном появлении в Москве таких «чистых» работников, как Ховард, служба наружного наблюдения КГБ уделяла им лишь эпизодическое внимание, сосредоточиваясь на уже установленных разведчиках. Управление начало практиковать вывод в Москву «чистых» работников в начале 80-х годов, когда резидентом был Бэртон Гербер. Одним из первых разведчиков на «чистой» должности был Деннис Мак-Махон. Это была его первая зарубежная командировка, и он успешно работал с Адольфом Толкачёвым. Став руководителем отдела, Гербер расширил практику направления в Москву молодых работников, даже таких «необстрелянных», как Ховард.

В период изучения русского языка и подготовки к работе в Москве Ховард работал в одном кабинете с Майклом Селлерсом, еще одним разведчиком, намеченным для работы в Москве. Примерно на протяжении года они вдвоем посвящали один рабочий день в неделю и уик-энды изучению досье московских операций ЦРУ. В большинстве дел, которые они читали, советские агенты ЦРУ были скрыты за криптонимами, но Ховард мог получить доступ и к делам, раскрывавшим их подлинные имена. Например, дело Толкачёва было столь большим по объему, что занимало несколько шкафов, и даже если Ховард не знал подлинного имени агента «Сфиер», была масса деталей, по которым КГБ мог установить его личность и даже адрес.

В апреле 1983 года, перед тем как получить окончательное добро на поездку в Москву, Ховарду предложили пройти еще одну проверку на полиграфе — рутинная процедура для тех, кто направлялся в страну со сложной обстановкой. На этот раз детектор показал совсем другую картину. Ховарду не удалось изжить свои прежние недостатки. Полиграф отметил признаки продолжающегося употребления алкоголя и наркотиков, а также случай мелкой кражи — Ховард признался, что в самолете похитил деньги из кошелька своей спутницы. В ходе одного из сеансов проверки он также признался, что совершил обман во время одного из упражнений на «Ферме», когда проверялась способность работников выполнять задания по «Тау» — операции московской резидентуры по подключению к подземному кабелю. В ходе учебного задания, имитирующего операцию «Тау», работник с тяжелым рюкзаком должен был спуститься в кабельный колодец. Ховард, чтобы не утруждать себя переноской тяжестей, набил рюкзак пустыми картонными коробками. Ховард четыре раза подвергался проверке на полиграфе, и каждый раз результаты были неудовлетворительными. Наконец служба безопасности передала его дело в специальную комиссию по кадрам, которая должна была решить вопрос о целесообразности его дальнейшей работы в ЦРУ. После тщательного анализа его дела группой старших работников ЦРУ, включая Фордена, Ховард в мае 1983 года былуволен.

В последний день его пребывания в ЦРУ электронные устройства, фиксирующие время прихода и выхода работников, отметили, что он в течение короткого времени несколько раз выходил из здания и возвращался, прежде чем сдать свой пропуск. Ховард покинул ЦРУ обозленный, со знанием русского языка и с головой, набитой самыми ценными секретами ЦРУ.

Оказавшись выброшенным на улицу вместе с женой и новорожденным ребенком, ошарашенный и униженный, он снова стал пить. Возвратился в свой родной штат Нью-Мексико и поступил на работу в качестве экономиста в аппарат местного законодательного собрания. Продолжал переживать, как с ним обошлось ЦРУ.

Первые тревожные сигналы появились вскоре же после увольнения. Ховард стал делать какие-то странные звонки в американское посольство в Москву через специальную выделенную линию Вашингтон — Москва. В одном случае он оставил у дежурившего морского пехотинца «сообщение» для резидента Карла Гепхардта, что не придет на медицинскую комиссию.

Москва сообщила в ЦРУ о звонках Ховарда, и это обеспокоило Фордена. Он поинтересовался, может ли служба безопасности взять под контроль телефон Ховарда. Весной 1984 года, после того как служба безопасности ответила, что не имеет на это полномочий, Форден встретился с начальником контрразведывательной службы ЦРУ Дэвидом Бли, рассказал о звонках Ховарда в Москву и высказал мнение, что Ховард может представлять угрозу для безопасности. Позже Форден с горечью вспоминал, что в ответ Бли только улыбнулся, но ничего не сделал.

Тем временем в Санта-Фе настроение Ховарда ухудшалось. Он пил все больше. В феврале 1984 года его арестовали за вооруженное нападение, после того как в драке с какими-то местными парнями в баре он стал стрелять из пистолета. От тюрьмы его спас только статус работника местного законодательного собрания.

Однажды в мае 1984 года он появился у дверей дома Тома Миллса, одного из его прошлых руководителей в советском отделе ЦРУ. Ховард был в сильном подпитии и стал жаловаться Миллсу, что управление его «нае…ло». Встревоженный этим случаем Бэртон Гербер, который как раз принимал советский отдел от Фордена, направил Миллса вместе с психологом в Нью-Мексико, чтобы на месте разобраться в настроениях уволенного сотрудника.

Ховард признался им, что на обратном пути из Вашингтона некоторое время болтался около советского консульства, раздумывая, не обратиться ли ему в КГБ. Рассказал, что пошел именно к консульству, а не к посольству, поскольку со времени своей подготовки в ЦРУ знал, что за консульством ФБР наблюдает менее плотно, чем за посольством. Утверждал, что внутрь консульства он не заходил. Сказал, что от искушения его удержала мысль о том, что будет с его сыном Ли, если отец станет советским шпионом.

Психолог также привез информацию, которая еще больше обеспокоила Гербера. Ховард уже не производил впечатления дезориентированного человека, был в заметно лучшей форме и хорошо контролировал себя. Складывалось впечатление, что он принял какое-то важное решение изменить свою жизнь.

Гербер информировал об этом службу безопасности и договорился об оплате ЦРУ услуг психиатра для Ховарда. Однако ЦРУ не предупредило ФБР, что теперь Ховард может представлять угрозу для национальной безопасности США. Позже представители ФБР скажут Герберу, что они не могли предпринять в отношении Ховарда каких-либо оперативных действий, поскольку у них не было доказательств того, что он занимался шпионажем. Однако впоследствии Гербер и другие руководители ЦРУ дорого поплатились за то, что не уведомили об этом ФБР.

Несмотря на отсутствие твердых доказательств того, что Ховард стал шпионом, давно нужно было уведомить об этом ФБР. После получения информации от Юрченко все, кто ранее был связан с делом Ховарда, вдруг поняли, какую ошибку они совершили, выкинув его на улицу.

Гербер выглянул в окно и увидел подъехавшие к ним две оперативные машины ФБР.

— Вот они, — устало сказал он.

Впоследствии ФБР умолчит об этой субботней встрече. Руководство ФБР будет настаивать, что ЦРУ еще долго ждало, прежде чем сообщить, что оно знало, что именно Ховард был тем шпионом, о котором говорил Юрченко.

На самом деле Гербер предупредил ФБР об одной из скрытых способностей Ховарда. Уволенный американский разведчик прошел самую «продвинутую» подготовку — курс Джека Платта по «внутренним операциям», — и Гербер хотел, чтобы Бюро знало о его умении уходить от наблюдения.

Когда утром после прибытия Юрченко на американскую землю Чак Меданич появился в особняке Октона, все помещения там были заполнены сизым сигаретным дымом. Юрченко сидел в столовой, расположенной на небольшом возвышении от прихожей, рассматривая списки имен, которые ему принесли агенты ФБР Майкл Рочфорд и Рейд Брос.

Когда Меданич вошел в комнату, Юрченко встал. Он очень напряжен, подумал Меданич, весь на нервах.

— Доброе утро, Алекс. — Меданич использовал оперативный псевдоним, выбранный Юрченко на период, пока для него будут готовиться настоящие документы.

— Совсем не хочу спать, — возбужденно сказал Юрченко. — Слишком много надо сделать. Каждый раз, когда закрываю глаза, я вспоминаю еще что-то, что должен рассказать ребятам. Теперь мне надо будет спать с ручкой и бумагой в руке. Иногда в памяти всплывают вещи, которые уже забыл много лет назад, и мне приходится вскакивать и хвататься за перо, чтобы записать их, пока они не ускользнули от меня.

Меданич повернулся к агентам ФБР.

— Ребята, может быть, вы сделаете перерыв? Мне надо поговорить с Алексом пару минут наедине.

Меданич провел Юрченко в небольшую кухню, примыкавшую к столовой.

— Хочешь освежиться, Алекс? Может быть, колы?

Высокий полковник КГБ взял полупустую двухлитровую бутылку кока-колы и стал наливать в стакан.

— Лед? — спросил Меданич.

— Нет, лед не нужен. Американцы все любят со льдом. От этого они болеют. Никогда не надо использовать лед!

— Алекс, — начал Меданич, — я почти постоянно буду с тобой в эти недели и месяцы, пока ты не устроишься. Ты можешь принести нам очень большую пользу, но моя работа заключается в том, чтобы твои потребности понимали. Я хочу, чтобы ты знал: ты можешь обращаться ко мне со всем, что тебя беспокоит, и даже когда тебя ничего не беспокоит. Если ты захочешь обсудить что-нибудь с кем-то, кроме моих коллег, например если ты захочешь довести что-то непосредственно до г-на Кейси, скажи мне. Господин Кейси очень интересуется твоим благополучием и хочет, чтобы ты это знал.

Юрченко кивнул в знак согласия.

— Это очень хорошие ребята, и мне многое надо рассказать им. Но я уже нахожусь здесь более суток и думал, что к этому времени услышу что-то от господина Кейси…

Предложение повисло в воздухе, не превратившисьв просьбу.

Меданич дружески положил руку на плечо Юрченко.

— Господин Кейси отправил меня сюда сегодня утром, чтобы я лично передал вам, что он информирует президента о вашем мужественном решении и в понедельник он сам позвонит вам, чтобы приветствовать вас в США.

— Он должен сказать президенту Рейгану, что я пришел, чтобы помочь ему в его борьбе, — захорохорился Юрченко.

— Именно это он и хочет сказать президенту.

«Значит, вот где скрыт источник возбуждения, — подумал Меданич. — Его ощущение собственной значимости».

— Может быть, я могу что-то сделать, чтобы помочь вам в эти первые дни? Может быть, вам надо просто отдохнуть и собраться с мыслями?

Юрченко энергично замотал головой.

— Отдых мне не нужен. Я всю жизнь к этому готовился. И мне надо работать быстро, потому что у меня, может быть, не так уж много времени.

Меданич решил пока не реагировать на это заявление. К этому можно будет вернуться позже. В этом деле участвует слишком много людей. В каждом углу то ФБР, то ЦРУ. Известие о бегстве Юрченко распространилось в разведсообществе с быстротой молнии, и Меданич опасался, что все кому не лень захотят принять участие в этом необычном шпионском шоу в Октоне.

Юрченко разместили в этом городском особняке в густонаселенном пригороде только потому, что как раз в это время фонд свободных конспиративных квартир сильно сократился. Но было ясно, что для своих перебежчиков ЦРУ нужно было подыскать более подходящее место за пределами 25-мильной зоны свободного передвижения советских дипломатов.

Меданич еще раз окинул взглядом обстановку в особняке, скорчил гримасу и подумал, что этим обустройством новой конспиративной квартиры, столь важным во всей истории ЦРУ, похоже, топорно занимались какие-то ослы.

В течение нескольких последующих дней, как и опасался Меданич, конспиративная квартира стала чем-то вроде туристского объекта. Более того, опрос перебежчика был организован плохо. Слишком много специальных служб спешили допросить Юрченко о том, что их интересовал овпервую очередь.

Сначала это никак не беспокоило Юрченко. Ему нужно было как можно скорее излить душу. Он говорил с таким желанием, что однажды вытащил толстую пачку бумаги, разложил ее на кухонном столе и стал объяснять организационную схему КГБ. В то время как они с Меданичем с энтузиазмом работали над схемой, появился без приглашения какой-то работник ФБР, не имевший отношения к этому делу, и поинтересовался, может ли пригласить Юрченко на ужин. Юрченко обернулся к Меданичу и спросил:

— Мне надо идти с ним?

Меданич в бешенстве от вмешательства постороннего ответил: «Нет». Юрченко отказался от приглашения, и они вернулись к работе над схемой. У Меданича возникло ощущение, что если этот хаос не будет взят под контроль, то Юрченко не будет более проявлять такую терпимость.

Билл Кейси так откинулся на спинку кресла, что я подумал: он может опрокинуться. Мы с Гербером сидели перед директором на стульях с высокими спинками в его отделанном березой кабинете на седьмом этаже здания штаб-квартиры ЦРУ. За нашей спиной за окнами, от потолка до пола, открывался вид на лесистые просторы Виргинии за Потомаком. На углу рабочего стола Кейси высилась стопка разных по тематике книг: от ближневосточной нефтяной политики до истории биржевых операций. Кейси был известен как запойный читатель. Он мог за уик-энд прочесть несколько книг и в понедельник уже говорить своим помощникам, что они должны читать и даже как читать.

Мы с Гербером пришли доложить директору первую контрразведывательную информацию, полученную от Юрченко. Гербер подтвердил свою убежденность в том, что «мистер Роберт», который, по словам Юрченко, установил контакт с КГБ, был бывшим работником ЦРУ Эдвардом Ли Ховардом.

— А что ты, Милт, думаешь об этом Ховарде? — спросил Кейси.

— Иногда мы получаем по заслугам.

Я не то что увидел, а как-то почувствовал, что Гербер весь ощетинился.

— Не думаю, чтобы мы заслужили это предательство, — заносчиво сказал он.

— Я имею в виду, что то, как мы уволили Ховарда и вообще обошлись с ним, спровоцировало его на месть. Управление не может утверждать, что не подтолкнуло его к обрыву. Я не хочу сказать, Бэртон, что это в какой-либо мере уменьшает нанесенный им ущерб.

Кейси остановил назревавшую перепалку одной из своих дежурных фраз: «Эй, мы все тут совершаем ошибки». И, возвращаясь к теме Юрченко:

— Ну как там с ним идут дела?

Кейси почти отказался от попыток произнести имя Юрченко.

— Он очень нервничает, — ответил я. — Но наш психолог Чак Меданич думает, что он не более возбужден, чем кто-либо другой, кто совершил то, что сделал он.

— Значит, вы хотите, чтобы я ему позвонил? — спросил Кейси, рассматривая лежащие перед ним документы.

— Просто позвоните ему и скажите «добро пожаловать», — предложил я, передавая Кейси пару карточек размером два на три дюйма с отпечатанным на них текстом для беседы. — Тут всего несколько фраз, которые ему сейчас очень нужны.

Кейси просмотрел карточки, сам набрал номер телефона и дождался, пока Юрченко возьмет трубку.

— Алекс! — Кейси слегка склонил голову набок, глядя через свои бифокальные очки в карточки. — Это Билл Кейси.

Он сделал паузу, слушая поток слов Юрченко.

— Да, конечно. Полностью согласен. Я хотел лично поприветствовать вас в США. Вместе мы сможем очень много сделать.

Кейси слушал Юрченко еще несколько мгновений и потом добавил:

— Алекс, когда вы хорошо отдохнете и поговорите с нашими коллегами, мы можем встретиться с вами за скромным ужином. Между тем, вы всегда можете передать мне все, что хотите, через Тома Фэннина… Да… Да… И еще раз спасибо вам за то, что вы решили присоединиться к нашей борьбе.

Кейси бросил карточки на стол и подмигнул мне.

7 августа Эдвард Ли Ховард вылетел из Альбукерке в Цюрих и оттуда через два дня в Вену. Он спешно оформил себе отпуск по месту работы в Нью-Мексико. Своему боссу он сказал, что его долго болевшая бабушка внезапно умерла.

В Вене Ховард провел только два дня, и 12 августа снова возвратился в Санта-Фе. Позже выяснилось, что бабушка Ховарда была здорова и жила не в Австрии и не в Швейцарии. К тому же это была не первая его поездка в Австрию. Он ездил туда в сентябре 1984 года, когда установил первый контакт с КГБ. Во время этой или в ходе одной из последовавших встреч он и выдал Адольфа Толкачёва. Видимо, в это же время он раскрыл русским операцию «Тау».

Независимо от того, знал Ховард настоящее имя Толкачёва или нет, он, без сомнения, передал КГБ ключевую информацию, которая позволила КГБ установить его. Позже Рэм Красильников утверждал, что ВГУ вело разработку Толкачёва еще до того, как ПГУ получило информацию о нем от своего источника. И хотя ВГУ в 1983 году — еще до получения сигнала от Ховарда — действительно провело проверку института, в котором работал Толкачёв, но не сфокусировалось именно на нем, пока Ховард не выдал его.

9

Белая «Волга» пробиралась по узким улочкам Лефортова, некогда элегантного района старой Москвы, раскинувшегося по берегам реки Яузы. Названный в честь швейцарского архитектора Франца Лефорта, фаворита Петра Первого, район когда-то был замощен булыжником и отведен под резиденции иностранцев. Первоначально Лефортовский дворец, господствовавший над районом, был построен в виде трех пересекающихся крыльев, которые, сходясь, образовывали букву «К». По легенде, это был знак признательности архитектора своей требовательной и капризной любовнице Екатерине Великой.

Теперь же название дворца стало синонимом таинственности и отчаяния, поскольку недалеко расположился следственный изолятор с тем же названием. Лефортово с его пропитанной кровью историей давно закалило русскую душу. Никто не может точно сказать, сколько представителей советской элиты погибло здесь в конце 30-х годов, в результате чего это место снискало сомнительную славу главной сталинской «расстрельной тюрьмы». Превращенные в тюремные блоки длинные коридоры окрашены в жуткий черный цвет, вдоль коридоров были пробиты глубокие борозды для быстрой уборки с помощью водяных шлангов после какой-нибудь особенно активной «расстрельной» ночи. Помимо длинной череды опальных сталинских деятелей, в Лефортово содержали Рауля Валленберга, шведского дипломата, спасшего жизнь тысячам венгерских евреев в 40-е годы; в относительно недавние времена там сидел несгибаемый еврейский диссидент Натан Щаранский, которому, в конечном счете, разрешили эмигрировать в Израиль в рамках сделки по обмену шпионами.

«Волга» Рэма Красильникова остановилась перед высокими коричневыми металлическими воротами, ведущими к выкрашенному охрой зданию № 3А.

Красильников знал историю Лефортово, но считал, что она не имеет отношения к его почетной обязанности ловить шпионов.

Красильников свято верил в советскую систему и не мог понять сомнений, которые испытывало молодое поколение. В его представлении процесс получения признаний от шпионов никак нельзя было сравнивать с «чистками» прошлого. Расстрелы, которые сейчас происходили в Лефортово, проводились в полном соответствии с приговорами судов. Просто так случилось, что в последнее время таких дел стало больше.

Сейчас у Красильникова было два «гостя», занимавших две изолированные камеры. Один из них — примирившийся со своей судьбой и неизменно вежливый Толкачёв. Он очень помогал следствию, отметил Красильников.

Но этот новый, которого только что схватили люди Шароватова, еще возмущался и агрессивно защищался. Он все еще отчаянно искал тот хлесткий ответ, который повернет игру против его мучителей и разрешит его ужасную проблему с помощью беспощадной пулеметной очереди логики. Однако подполковник Леонид Георгиевич Полещук просто не мог найти безобидного объяснения, почему он был задержан в момент изъятия американского тайника с деньгами.

Полещук был подполковником контрразведывательной службы КГБ, приехавшим в отпуск из Лагоса, где он находился в служебной командировке. Когда люди Шароватова задержали его три дня назад на месте тайника, он театрально, но не очень убедительно изобразил неведение. Он заявил, что приехал на платформу «Северянин» для встречи с женщиной, но отошел в сторону помочиться, и его ошибочно арестовали. Оправляясь на камни у стальной опоры линии электропередачи, он внезапно вспомнил, что забыл подложить крупный камень под заднее колесо своей автомашины, чтобы она не скатилась по крутому склону, на котором была запаркована. У него барахлил ручной тормоз, объяснил он, надеясь разрешить на месте это «маленькое недоразумение».

Полещук, однако, не мог вспомнить имя женщины, а когда Шароватов подвел его к машине, то в багажнике обнаружились специальные деревянные клинья для подкладки под колеса.

— Почему вы их не использовали? — спросил Шароватов.

Полещук объяснил, что просто забыл про них. Он был в длительной командировке за рубежом и давно не заглядывал в багажник своей автомашины.

Проведенный в тот же вечер тщательный обыск Полещука и его автомашины окончательно решил судьбу полковника. Нарисованный от руки план места тайника был исполнен на карте, изданной посольством США для американских туристов. Красильников знал, что это был один из планов города, использовавшийся ЦРУ в оперативной работе. В названиях нескольких улиц американцы допустили ошибки. Кроме того, у Полещука обнаружили другую карту, на которой была отмечена точка на улице Горького, где он должен был поставить сигнал об изъятии тайника, чтобы американцы знали, что их пакет дошел до адресата. В ходе методичного обыска были также обнаружены спрятанные под подкладкой футляра для очков подробные условия связи.

Красильников знал, что он взял нужного человека. Два дня назад он привез этого подполковника к председателю КГБ Виктору Чебрикову, который потребовал от ссутулившегося арестованного: «Вспомните об офицерской чести! Сделайте правильный вывод!»

После этого Красильников оставил Полещука на несколько дней наедине со своими мыслями. Рано или поздно он начнет сотрудничать. В конце концов, все они так делают, рассуждал Красильников. Времени у него было вполне достаточно.

И вот теперь Красильников ждал в комнате для допросов на втором этаже нового крыла Лефортова. Время для легенды кончилось, подумал он, вставая, чтобы ответить на стук в дверь — сигнал о прибытии арестованного. Красильников расписался за арестованного в сопроводительном листе у конвоира, привычно щелкнул выключателем, зажигающим красную лампочку над дверью кабинета, указывающую на то, что идет допрос, и впустил Полещука в скудно обставленный кабинет. Подполковник КГБ принял душ, но не побрился. Через несколько дней к нему придет тюремный парикмахер. Глаза у него были покрасневшими, то ли от выпитой накануне водки, то ли от бессонной ночи наедине со своими мыслями. Одет он был в плохо сидящий спортивный тренировочный костюм синего цвета и ботинки без шнурков, что делало его еще более жалким.

На приставном столе, стоявшем перпендикулярно столу Красильникова, были разложены вещи, изъятые людьми Шароватова в момент ареста. Эффект был ошеломляющим. Карта, деньги и тайнописный текст, спрятанный с ухищрениями, все другие улики, найденные у Полещука при аресте, — все это говорило о том, что упираться бесполезно. Красильников в течение нескольких минут молчал, чтобы до Полещука дошла вся тяжесть разложенных на столе улик. Он знал, что и на этот раз взял «своего» человека тепленьким.

Шпионская карьера подполковника Леонида Георгиевича Полещука в ЦРУ началась 11 лет назад. Он попал в поле зрения американской разведки в 1974 году, в первые годы разрядки. В тот период правила поведения советских разведчиков несколько смягчились, и им было разрешено иметь более широкие контакты с американскими дипломатами и даже работниками ЦРУ. Пользуясь новыми возможностями, Полещук стал посещать бары захолустного Катманду, где в то время находился. Он быстро обратил на себя внимание местного резидента ЦРУ, который постарался использовать его склонность к спиртному и азартным играм в казино.

Вскоре тот узнал, что Полещук оказался в классической западне: пытаясь отыграться в казино, он запустил руку в кассу резидентуры. Полещуку срочно были ндаь! деньги, чтобы покрыть растрату, прежде чем ее заметит начальство. Полещук согласился взять деньги взаймы у американца. Перейти от этой личной договоренности к следующей стадии было несложно. Полещук стал шпионом и погасил свой долг.

Когда срок командировки Полещука в Катманду стал подходить к концу, он согласился на подготовку к «внутренним операциям» в Москве. Работник советского отдела Сэнди Граймс прибыла в Катманду и подготовила его по технике поддержания конспиративной связи в Москве. Снабженный средствами тайнописи, Полещук отправился в Москву. Ему было сказано: в течение года не предпринимать попыток восстановления связи и постараться получить назначение с хорошим доступом к секретным сведениям. Через год Полещук должен был подать «признаки жизни», появившись в определенное время на конкретном перекрестке в меховой шапке, приобретенной им в Катманду, и с кожаной сумкой через плечо. Для проезжающего мимо работника ЦРУ это будет сигналом того, что он жив. После этого начнутся операции по связи.

Были предусмотрены запасные даты для этого сигнала, а также несколько почтовых открыток, которые Полещук мог отправить ЦРУ в качестве сигнала своей готовности к приему предназначенных для него односторонних радиопередач. ЦРУ знало, что Полещук может выполнить все эти условия и быть под контролем КГБ, но это был риск, с которым приходилось считаться, когда речь шла о работе с агентом в Москве.

Полещук в обусловленное время ни на одном из мест «сигнала жизни» не появился. ЦРУ также не получило от него ни одной открытки.

Возвратившись домой, Полещук уничтожил все полученные от американцев условия и средства связи и решил, что его отношения с американцами закончились навсегда. Он сжег все, что могло гореть, закопал в землю остальное и решил, что об этом никто никогда не узнает.

В советском отделе ЦРУ подумали, что он просто струсил. Конечно, он мог и провалиться, но таких признаков не было. В ЦРУ его занесли в категорию «неактивный, находящийся в контрольном списке». ЦРУ оставалось ждать, пока Полещука снова направят в загранкомандировку.

Это дело ожило 11 лет спустя, когда в феврале 1985 года Полещук появился в Лагосе в качестве работника линии «КР» резидентуры КГБ в Лагосе. Вскоре ЦРУ уже включило его в работу. Большинство встреч с ним в этом городе ЦРУ проводило, подхватывая его в машину, но иногда проводились и более продолжительные встречи на одной из местных конспиративных квартир.

Как и в Катманду, информация Полещука о местных операциях КГБ не представляла большого интереса для американцев. Но ЦРУ, как и прежде, надеялось, что этого шпиона удастся убедить продолжить работу в Москве.

Такая возможность представилась в апреле 1985 года. Полещук сообщил, что получил письмо от родителей, которые известили его о большой удаче. В расположенном неподалеку от их места жительства кооперативном доме продавались квартиры, и Полещук мог бы купить квартиру за 20 тысяч рублей. Полещук рассказал ЦРУ, что он уже несколько лет искал как раз такую квартиру неподалеку от своих родителей и, уезжая в Африку, попросил их, чтобы они продолжили поиск.

Считая, что надо действовать быстро, чтобы не потерять квартиру, Полещук уведомил, что он уже попросился в отпуск в Москву, чтобы совершить сделку. Он объяснил, что для работников КГБ и МИД, живущих за рубежом, это было обычной практикой. Многие из его коллег испытывали трудности с поиском жилья в перенаселенной Москве. Полещуку разрешили выезд, но при условии, что он в целях экономии средств в полной мере использует полагающийся ему ежегодный отпуск. Полещук подтвердил ЦРУ, что это была обычная практика. Единственная проблема заключалась в том, что у него не было 20 тысяч рублей. Полещук пояснил, что если ЦРУ даст ему деньги, то он спокойно сможет взять их с собой в Москву, поскольку его не подвергают досмотру.

Советский отдел согласился с Полещуком с некоторыми оговорками. Игра стоила свеч. ЦРУ увидело в этом шанс принудить Полещука выйти на связь в Москве. Раньше он приводил массу причин, по которым не смог выйти на связь в Москве после возвращения из Катманду, но было ясно, что ему просто не хотелось рисковать.

На этот раз ЦРУ решило, что у него есть хороший предлог убедить Полещука провести в Москве тайниковую операцию и таким образом заставить его «замочить ноги». Он мог получить 20 тысяч рублей, которые по курсу того времени равнялись 30 тысячам долларов, только через тайник в Москве.

Работники ЦРУ убедили Полещука, что будет слишком рискованно везти 20 тысяч рублей через таможню аэропорта Шереметьево. Гораздо безопаснее получить их через тайник уже после того, как он «чистым» приедет в Москву. В конце концов Полещук согласился, и к 10 мая ЦРУ подобрало для него тайник, который можно было использовать в этой операции. Полещук расстался со своими кураторами в Лагосе в отличном настроении.

Красильников мысленно возвращался к обстоятельствам ареста Полещука. Он вспоминал, как работники Седьмого главного управления по команде ВГУ арестовали его в момент, когда он изымал тайниковый контейнер в виде камня, наполненный деньгами. Американцы, наверное, еще долго будут думать над своим решением передать Полещуку деньги через тайник в Москве. Они еще долго будут ломать голову над тем, где был допущен промах.

Красильников всегда утверждал, что арест Полещука был заслугой Второго и Седьмого главных управлений КГБ. Однажды один из его подчиненных сообщил, что американцы готовятся к проведению какой-то операции. Красильников решил бросить все имеющиеся силы на американцев и поручил это мероприятие своему заместителю Валентину Клименко.

В тот вечер, когда работник ЦРУ оставил для Полещука «камень», наполненный деньгами, у основания опоры линии электропередачи, Клименко пустил за этим сотрудником резидентуры около 20 машин наружного наблюдения и около 40 оперативников. Работая такими большими силами, служба наружного наблюдения могла вести слежку с дальних дистанций, не приближаясь более чем на 500 метров. После того как была зафиксирована закладка тайника, оставалось только ждать, кто за ним придет.

КГБ позаботился о том, чтобы до ЦРУ дошла информация о том, что провал Полещука произошел благодаря хорошей работе службы наружного наблюдения и Второго главного управления. В Вашингтоне, Бонне и, может быть, еще в других загранточках офицерам КГБ говорили, что находившийся в нетрезвом состоянии подполковник КГБ был арестован после того, как установленное за ним наблюдение зафиксировало обработку им тайника. Эта информация через агентов ЦРУ в этих резидентурах вскоре дошла до американцев.

Однако ЦРУ всегда в ней сомневалось. Может быть, эта версия была дезинформацией КГБ? Как случилось, что нужная Полещуку квартира неожиданно появилась на рынке? Не было ли это специальным трюком, чтобы заманить его в Москву[24]?

10

Перевод Юрченко на уединенную конспиративную виллу в окрестностях Фредериксберга, штат Виргиния, далеко за пределами 25-мильной зоны свободного передвижения советских дипломатов, работающих в Вашингтоне, позволил упорядочить работу с ним. Большой дом на одну семью, с водоемом, расположенный на участке площадью в несколько акров, — были созданы идеальные условия. В Октоне шпионы-туристы просто выводили Меданича из себя, но во Фредериксберге их появление было маловероятно. Теперь здесь появлялись только те, у кого было реальное дело к Юрченко.

У полковника КГБ установился определенный распорядок, и работа с ним перешла в ту стадию, которая у профессионалов называется «контрразведывательным опросом». Юрченко оправдывал надежды. Суета, возникшая в связи с его информацией о том, что Эдвард Ли Ховард, вероятно, является агентом КГБ, улеглась после того, как, наконец, к делу подключилось ФБР. Бюро решило пока не арестовывать Ховарда и даже не опрашивать, но за ним было установлено наблюдение.

Второй агент КГБ, упомянутый Юрченко, работник АНБ в Вашингтоне, который предложил свои услуги в 1980 году, пока не был установлен. Однако уже стало ясно, что он выдал сверхсекретную и невероятно дорогостоящую операцию ВМС США, «Айви беллз», связанную с подключением к советскому подводному кабелю. Провал операции вызвал активный поиск этого агента. Юрченко многократно опрашивали по этому поводу, и он просмотрел большое количество фотографий сотрудников АНБ. Полковник принимал участие в первом контакте с этим «добровольцем», который пришел в советское посольство где-то между 1977 и 1979 годами. Даже помог замаскировать этого человека, сбрив ему бороду и тайно вывезя из посольства вместе с группой русских рабочих. Но он не узнал этого человека на предъявленных ему фотографиях.

Тем временем Юрченко отступил от своих первоначальных утверждений в отношении унтер-офицера ВМС США Томаса Хайдена, якобы бывшего советским шпионом, с которым он встречался на пустынном пляже к югу от Рима. Теперь он говорил, что с самого начала считал Хайдена провокатором. Чувствуя отсутствие интереса к Хайдену у тех, кто его опрашивал, он сделал правильный вывод, что Хайден был подставой. Юрченко плавно изменил свою линию и теперь говорил, что еще до отъезда из Москвы подозревал Хайдена, но ему нужен был предлог для поездки за границу. Арест Джона Уокера и вероятность того, что Хайден станет его заменой, означала, что Советы просто не могли пройти мимо этого военно-морского связиста. Теперь он выдавал за шутку свою прежнюю просьбу к ФБР не расстреливать Хайдена, который хотя и был опасным шпионом, но оставался хорошим человеком.

Опрос Юрченко постепенно сместился из области непосредственных интересов ЦРУ в части выявления агентуры КГБ в эзотерическую область деятельности контрразведки КГБ в Москве. Юрченко стал рассказывать о химических средствах, используемых КГБ для наблюдения за разведчиками ЦРУ в Москве.

С конца 50-х годов ЦРУ было известно, что в лабораториях КГБ создавались специальные химические препараты, которые позволяли вести наблюдение за работниками ЦРУ и их советскими агентами. Ходили разные слухи — от экзотических до скабрезных, включая предположения о том, что КГБ экспериментировал с химическими средствами типа феромонов, выделяемых суками в период течки. КГБ распылял феромоны там, где они могли попасть на обувь работника ЦРУ, например на ковриках автомашин. Когда работник ЦРУ выходил на операцию, КГБ пускал по его следу кобелей. Вот и все дела! Нетрудно было представить себе несчастного разведчика ЦРУ в парке имени Горького, преследуемого сворой любвеобильных барбосов[25].

Информация о химических метках КГБ поступала из разных источников: как от перебежчиков, так и от самих оперработников ЦРУ. Так, в начале 80-х годов молодая сотрудница ЦРУ, служившая в Ленинграде, обнаружила внутри своих перчаток какой-то желтый порошок. Еще через год ЦРУ получило образец этого средства от агента «Каул», анонимного работника КГБ в Москве, который передал его своему связнику. «Каул» предупредил, что КГБ использовал это средство «для слежки за вашими людьми».

Лабораторные исследования перчатки работницы ЦРУ из Ленинграда показали наличие вещества, известного как нитрофенилпентадиенал, или НФПД. Второй образец, переданный «Каулом», также оказался органическим веществом НФПД. Специалисты правительства США тщетно пытались найти НФПД в списках десятков тысяч ядовитых веществ. Просмотр журналов Американского химического общества выявил семь статей, в которых упоминалось это вещество, шесть из этих статей были написаны советскими учеными. Используя метод, разработанный биохимиком из Беркли Брюсом Эймсом, исследователи определили, что НФПД может вызывать мутагенез, то есть при попадании в организм человека может менять структуру клеток. В организме человека мутирующие гены могут быть канцерогенными, но не всегда. Тем не менее первые испытания вызывали в ЦРУ большую тревогу.

К тому моменту, когда Юрченко подтвердил факт использование химических меток, проблема обострилась. На каком этапе ЦРУ должно было проинформировать своих работников, сотрудников Госдепартамента и мировую общественность о том, что ему стало известно об НФПД? К середине августа 1985 года стало ясно, что время замалчивания НФПД прошло. Гербер поручил мне координировать мероприятия ЦРУ по преданию огласке нашей озабоченности по поводу НФПД, который теперь был известен в ЦРУ как «шпионская пыль».

Я сидел один в последнем ряду зала в Спасо-хаузе, дореволюционном особняке, служившем резиденцией посла США в Москве. Американская колония в Москве собралась здесь, чтобы выслушать сообщение группы специалистов Госдепартамента о потенциальных последствиях для здоровья «шпионской пыли», ставшей в последние дни предметом горячего обсуждения международных средств массовой информации. Представитель медицинской службы Госдепартамента Джеймс Бродин объяснял со сцены скептически настроенной аудитории, что факт использования Советами химических препаратов уже некоторое время был известен. До сих пор США считали, что Советы применяли эти средства лишь эпизодически, но весной и летом 1985 года их применение активизировалось. Более того, последние лабораторные исследования позволили определить эти вещества как мутагенные, что побудило Госдепартамент проинформировать об этом американскую общественность и заявить протест советским властям.

Реакцию находившихся в зале Спасо-хауза можно было охарактеризовать как смесь покорности и раздражения. У работников посольства особых комментариев не было; агрессивные действия советских властей против американского персонала не были для них новостью. Некоторые вспоминали, как КГБ по невыясненным причинам облучал посольство микроволновым излучением. Несколько американцев все еще находились под наблюдением по поводу возможного долгосрочного отрицательного влияния этого излучения на их здоровье.

Но представители прессы реагировали более остро, и аккредитованные в Москве американские корреспонденты засыпали Бродина вопросами о влиянии «шпионской пыли» на здоровье. По их вопросам можно было понять, что они считали себя невинными жертвами американо-советскихшпионских игр.

Пока Бродин отвечал на вопросы, на свободное место за моей спиной подсел резидент ЦРУ и тихо сказал: «Добро пожаловать в Москву».

Я глянул через плечо и молча кивнул. Мы слушали, как Бродин и другие члены его группы пытались соблюсти деликатное равновесие между своим долгом предупредить американцев о потенциальной угрозе их здоровью и необходимостью избежать паники. Мутагены, объяснял Бродин, не всегда канцерогенны и содержатся во многих бытовых субстанциях, ежедневно используемых людьми, например кофе. Группа завершила свое формальное выступление сообщением о том, что в ближайшее время из Вашингтона в Москву прибудет группа экспертов для сбора образцов в квартирах, офисах и автомашинах американцев, которые проявят к этому готовность, включая американских граждан, проживающих в Москве в качестве частных лиц.

Когда собравшиеся стали расходиться, резидент поравнялся со мной и едва слышным шепотом произнес: «В девять утра на посту № 1. Вас встретят».

На следующее утро я встретился с резидентом в тесном помещении «желтой субмарины», специально построенной комнате, которая служила рабочим помещением ЦРУ. Это был герметически закрытый металлический ящик площадью 300 квадратных футов, плавающий на воздушных подушках и снабженный собственной энергетической установкой. В это помещение запрещалось вносить какие-либо электронные устройства. Здесь были запрещены даже механические пишущие машинки, с тех пор как КГБ ухитрился вмонтировать электронные устройства в 13 пишущих машинок типа IBM-Selectric. В 1984 году ЦРУ установило, что в результате очень изощренной операции КГБ удалось расставить эти машинки в защищенных зонах посольства, используемых персоналом Госдепартамента. КГБ получил доступ к пишущим машинкам, когда они пересылались в посольство, и сумел вмонтировать в них миниатюрные радиопередатчики, передававшие каждое напечатанное слово на контрольный пост КГБ за пределами посольства. Машинки, использовавшиеся в рабочей зоне ЦРУ, оказались «чистыми», но Бэртон Гербер не хотел рисковать.

Даже внутри этого специального помещения мы говорили шепотом и недомолвками, когда обсуждали всякие аномалии, появившиеся в Москве в последний год. В середине разговора резидент сделал паузу и написал мне на листе бумаги: «Иногда мне кажется, что они здесь, со мной». Я взял у него карандаш и на том же листе написал: «Как долго?»

Ответ был: «Весь 1985 год».

На следующий день я уехал из Москвы.

11

Эдвард Ли Ховард научился выявлять наружное наблюдение в жестких условиях программы «внутренних операций» ЦРУ и к концу августа пришел к выводу, что за ним установлена слежка. Ховард стал обращать внимание на каждого одинокого бегуна или ремонтного рабочего на своей немноголюдной улице. Он также пришел к выводу, что, когда ездил по пустыне, за ним велась слежка с самолета.

Ховард был прав, слежка за ним действительно велась, но она была не такой интенсивной, как ему казалось. У него, естественно, имелись причины для чрезмерной подозрительности. Ховард знал, что это не оперативная игра, которая заканчивается дружелюбным разбором. Он начал прикидывать, какой у него может найтись выход.

Как и большинство встреч ЦРУ с подполковником ГРУ Геннадием Сметаниным, эта встреча проходила в спешке. Сметанин вызвал оперативного работника на внеочередную встречу на окраине Лиссабона и сообщил, что ему предложено через два дня выехать в отпуск в Москву, с тем чтобы в конце сентября он мог вернуться в Лиссабон и возобновить работу. Оперативный работник ЦРУ назначил очередную встречу со Сметаниным на 4 октября в другом уединенном уголке в пригороде Лиссабона. Сметанин сказал, что не видит ничего необычного в этом ускоренном выезде в отпуск. На самом деле они с женой ждали выезда в Москву, чтобы решить некоторые свои личные дела, в частности купить квартиру.

— Все, он провален, — спокойно сказал Пол Редмонд, прочтя шифровку из Лиссабона.

— Почему ты так думаешь? — спросил я, ища в рутинной шифровке из Лиссабона о досрочном выезде агента «Миллион» в отпуск в Москву какие-то настораживающие признаки.

— Я просто знаю. Это как Бохан.

— Как же он мог засветиться? — я пытался понять, действительно ли Редмонд знал что-то конкретное или это было его контрразведывательным предчувствием.

— Кто-то сдал его. Может быть, кто-то здесь.

— Думаешь, что проблема здесь у нас? — я сделал жест рукой, обозначавший самое сердце советского отдела.

Редмонд кивнул головой.

— Или они читают наши телеграммы, или кто-то здесь на них работает. То или другое. Делай свой выбор.

— Что мы можем сделать с «Миллионом»?

— Поздно. Он уже уехал. Я просто хочу сказать, что мы его больше никогда не увидим, и мы абсолютно ничего не можем сделать. Буду счастлив, если ошибусь, но это не тот случай.

Проводив Редмонда, я под бдительным оком секретаря Гербера подошел к его стоявшему в приемной четырехсекционному сейфу и достал небольшую записную книжку с яркой красной полосой по диагонали на черной обложке. Я был одним из пяти работников отдела, имевших доступ к этой записной книжке, которая содержала краткие справки по всем операциям советского отдела за последние полтора десятка лет. Открыв страницу, отведенную «Миллиону», узнал краткую историю Геннадия Сметанина.

В 1983 году он направил письмо работнику военного атташата посольства США в Лиссабоне и предложил свои услуги американской разведке в обмен на определенное вознаграждение. В случае заинтересованности американцы должны были поместить частное объявление в конкретной лиссабонской газете. Я полистал страницы записной книжки, но текста объявления не нашел.

Резидент ЦРУ в тот же день сообщил, что, по его мнению, «доброволец» был провокатором, и предложил передать письмо Сметанина португальской контрразведке. Однако в то время советским отделом руководил человек, переживший параноидальную эру Энглтона и на протяжении всей своей карьеры боровшийся с этой паранойей. Он был твердо уверен, что если разведчики ЦРУ не вели целеустремленного поиска кандидатов на вербовку, то им нечего делать в резидентурах, и направил в Лиссабон шифровку с приказом не предпринимать никаких мер до получения инструкций из советского отдела относительно того, как работать с этим «добровольцем».

Среди кратких записей в книжке был отчет о первой встрече со Сметаниным. Он рассказал, что похитил около 400 тысяч долларов из кассы резидентуры и должен был срочно возместить эту сумму, пока ревизия не разоблачила его. По его словам, это и побудило его обратиться к американцам.

Следующая запись касалась жесткой проверки на полиграфе, устроенной Сметанину в Лиссабоне. Проверку проводил профессионал, американец немецкого происхождения, которого в Оперативном управлении все знали просто как Ганса. Проверка показала, что Сметанин солгал о растрате, и во время допроса он сам в этом признался. Он полагал, что если американцы захотят с ним работать, то дадут ему названную сумму. Сметанин очень гордился тем, как строил деловые отношения с ЦРУ. В конечном счете он получил значительную часть просимых денег, а ЦРУ получило агента в советской военной разведке.

Возвращая записную книжку в сейф Гербера, я думал, не станут ли опасения Редмонда последней записью в отношении «Миллиона».

Возвратившись в свой кабинет, я задумался над тем, что же узнал за пять недель пребывания в должности заместителя Гербера в советском отделе. К этому времени буря по поводу предательства Эдварда Ховарда успокоилась. Мало кто говорил об этом вслух, но к возмущению действиями предателя примешивалось некоторое чувство облегчения. Было такое впечатление, что Ховард никогда не был членом братства разведчиков Оперативного управления; система отторгла его, прежде чем он сумел пройти испытательный срок. Правда, это объяснение не могло вернуть Адольфа Толкачёва. Во всяком случае, честь Оперативного управления не была запятнана, по крайней мере, так думали.

Только Пол Редмонд был с этим не согласен.

Каждый раз, когда я смотрел на угловатые черты лица Рода Карлсона, я вспоминал Абрахама Линкольна. Карлсон был руководителем контрразведывательной группы советского отдела. Это был невероятно тощий человек, вся карьера которого была связана с работой по Советскому Союзу. Еще в 50-х годах Карлсон ездил в СССР в качестве «легального путешественника» по программе обмена студентами. Это был скрупулезный человек, которого некоторые считали лишенным чувства юмора, но он никогда не сомневался в деле своей жизни, разведывательной работе по СССР. Карлсон приближался к завершению своей карьеры — он уже объявил о своих планах уйти в отставку через несколько месяцев — и собирался заняться реставрацией старых домов. Его внимание к деталям пришлось бы весьма кстати в этом его новом занятии.

Теперь в кабинете Гербера Карлсон докладывал начальнику отдела и мне о своей встрече два дня назад с агентом, действовавшим в составе вашингтонской резидентуры КГБ. Это был оперативный работник линии «ИКС», отвечавший за научно-техническую разведку в США. В ФБР этот агент имел псевдоним «Пимента», в ЦРУ он был известен как «Джентайл».

— Мы встретились в субботу вечером в заранее оговоренном месте на тропинке около каналов «С» и «О». ФБР обеспечивало контрнаблюдение. Встреча продолжалась около восьми минут. Новой информации о деятельности резидентуры со времени нашей последней встречи было немного.

Доклады Карлсона всегда были сухими и касались самого существенного.

— В конце встречи «Пимента» рассказал, что Андросов, возвратившийся из Москвы на прошлой неделе, в течение двух дней приглашал к себе поодиночке руководителей линий и рассказывал им о том, что происходит в Центре. Самое главное — Андросов рассказал об аресте в августе работника ПГУ, который был задержан в момент обработки тайника.

Карлсон заглянул в свои заметки.

— В момент ареста офицер был слегка нетрезв… имена не назывались… Одному из руководителей линий Андросов сказал, что об этом, наверное, сообщат позже и все, кто знал этого работника, должны будут дать обычные в таких случаях объяснения. Андросов добавил, что арест явился результатом бдительности Второго главка.

Карлсон сделал паузу и снова заглянул в свои записи.

— Андросов четко дал понять, что заслуга поимки агента принадлежала Второму и Седьмому главным управлениям КГБ, которые за две недели до этого зафиксировали закладку американцами тайника. На месте тайника организовали засаду, которая ждала того, кто придет к нему. Контейнер был наполнен рублями.

— Это «Вэй», — голос Гербера звучал спокойно.

— Это «Вэй», — согласно ответил Редмонд.

— Род, что он сказал по поводу того, что была зафиксирована закладка тайника? — уточнил Гербер.

Карлсон повторил то, что рассказал ему «Пимента». Бригада наружного наблюдения Седьмого главного управления зафиксировала, как американец заложил тайник, вероятно, в конце июля.

— Это были случайные прохожие под мостом, — сказал Гербер.

С момента июльской тайниковой операции в Москве, предусматривавшей закладку контейнера с деньгами для «Вэя» у основания опоры линии высоковольтной передачи, Гербера не оставляло чувство тревоги. В отчете о проведении операции работник резидентуры отметил, что в районе тайника он видел каких-то случайных прохожих, не то мужчин, не то женщин, которые, похоже, были заняты своими делами на расстоянии примерно двухсот метров от тайника. Несмотря на наличие посторонних, разведчик все же решил заложить тайник, и с тех пор Гербера мучила мысль, не было ли это ошибкой. Прохожие могли быть частью бригады наружного наблюдения или просто советскими гражданами, которые могли сообщить КГБ об этом инциденте.

— Это были случайные прохожие, — повторил он. — Они заметили, как он бродил по полю.

Полученная от «Пименты» информация была первым подтверждением ареста агента после провала Толкачёва.

Я взглянул на Редмонда, чей внешний вид никак не обнаруживал, что он думал об этом деле. После того как встреча закончилась, я пригласил Редмонда к себе.

— Что ты об этом думаешь?

— Есть три возможности. Первая — случайные прохожие выполнили свой гражданский долг и донесли на нашего парня. КГБ в конце концов нашел контейнер и оставил там засаду. Вторая — это были не случайные прохожие, а работники наружного наблюдения, они нашли камень и оставили там засаду. Третья — у нас более серьезная проблема. Выбирай свойвариант.

Телеграфный стиль разговора Редмонда отражал его растущую убежденность, что в сердце ЦРУ была раковая опухоль.

— А что ты выбираешь?

— Третье. Проблема у нас.

— Объясни, почему?

— Слишком много е…ных проблем сразу. Так никогда не бывает. У нас были провалы, но не такие. «Тау» замолчала. Тонкий, но липовый отзыв Бохана. Стомбау взят на «Вэнквише». «Миллиона» досрочно отзывают из Лиссабона, а теперь «Вэя» схватили в Москве. Добавь к этому, что англичане работали с Гордиевским без проблем много лет, в марте мы его вычислили, и его сразу отзывают в Москву. В последнее время КГБ слишком везет. Так в жизни не бывает. Разве это не говорит о том, что у нас е…ная проблема?

12

18 сентября, в среду, ФБР наконец приняло решение на следующий день подойти к Ховарду. В течение трех недель ФБР вело за ним конспиративное наблюдение и контролировало его телефон. Около дома Ховарда был организован стационарный пост наружного наблюдения, где один агент мог вести наблюдение и предупреждать остальных, когда Ховард выходил из дома.

Джек Платт, бывший инструктор Ховарда по курсу «внутренних операций», был встревожен. Никто официально не говорил ему, что Ховард в разработке, но признаки этого были везде. Работники службы безопасности попросили его составить список стажеров, прошедших его курс и готовившихся для работы в Москве, но потом уволенных. Платт мог назвать только одного — Эдварда Ховарда. Он сделал вывод, что Ховард попал в разработку по подозрению в шпионаже после бегства в США Юрченко, и решил поговорить с Гербером.

Платт сказал Герберу, что надо предупредить ФБР о том, что Ховард получил подготовку по выявлению наружного наблюдения и для работы с ним в Санта-Фе надо направить лучших «наружников», способных противостоять подготовленному разведчику ЦРУ. Если поручить это местным агентам ФБР, то Ховард обведет их вокруг пальца.

Но Гербер недолюбливал Платта и не хотел тратить на него время. Не хватало еще, чтобы Платт занимался самостоятельным расследованием. Он даже не сказал ему, что уже предупредил ФБР о том, что Ховард прошел специальную подготовку по «внутренним операциям».

Раздраженный таким холодным приемом, Платт через свои связи в ФБР попросил, чтобы работники ФБР, ведущие разработку Ховарда, официально встретились и побеседовали с ним. 9 сентября он проинформировал специальных агентов ФБР Боба Нунана и Майка Андерсона о полученной Ховардом подготовке. Он рассказал им, что Ховард показал способности выше средних и на практических занятиях сумел переиграть лучшие бригады наружного наблюдения ФБР. Таким образом, к этому моменту Гербер и Платт предупредили ФБР, что Ховард был человеком, в котором опасно сочетались коварство и профессиональные навыки.

В это же время ФБР вело проверку другого бывшего работника ЦРУ — Уильяма Боша. После проваленной командировки в Боливию Бош был уволен из ЦРУ. В феврале 1984 года Бош и Ховард встретились в Новом Орлеане, чтобы излить друг другу душу, и Ховард спросил: почему бы им не поехать в Мексику и не предложить свои услуги русским? Бош ошеломленно взглянул на него. Он шутит? Позже Бош утверждал, что с этого момента у него были серьезные сомнения в отношении Ховарда.

Бош жил на небольшом острове Саус Падре у побережья штата Техас, когда агенты ФБР стали наводить о нем справки в расположенном неподалеку жилом комплексе, где он раньше снимал квартиру. Бош, случайно оказавшийся в конторе менеджера этого комплекса, подслушал разговор агентов ФБР и сказал им, кто он. Агенты, однако, не были готовы работать с ним напрямую и ушли от разговора, сославшись на то, что ищут человека, фамилия которого пишется по-другому.

Бош им не поверил и позвонил Ховарду в Санта-Фе, чтобы пожаловаться. Он решил, что ЦРУ ведет за ним слежку, используя липовые документы ФБР. Ховард, который к этому времени был убежден, что его телефон прослушивается, воздержался от комментариев, но понял, что ФБР интересуется Бошем из-за него. А он знал, что говорил кое-что его компрометировавшее Бошу. Наиболее откровенный разговор состоялся два с половиной месяца назад на острове Саус Падре. Ховард сказал Бошу, что сделал решающий шаг: «Я это сделал. Я теперь веду крутую игру. Что ты хочешь? Пять, десять, пятнадцать тысяч долларов?»

Позже Ховард сказал Бошу, что просто шутил, но у Боша осталось впечатление, что жизнь его приятеля серьезно осложнилась.

ФБР узнало об этом только 21 сентября, спустя почти трое суток.

В четверг в 13:30 Ховарду позвонил специальный агент службы безопасности ЦРУ Джерри Браун и сообщил, что есть очень важный вопрос, который нужно обсудить с ФБР. Как написал в своей книге о деле Ховарда в 1988 году Дэвид Уайз, агенты ФБР хотели встретиться с Ховардом в гостинице «Хилтон» неподалеку от места его работы в законодательном собрании штата. Ховард согласился.

Напарником Джерри Брауна на запланированной первой встрече с Ховардом должен был выступать специальный агент Майкл Вэгспэк, считавшийся в ФБР одним из опытнейших «интервьюеров». Его подобрал Фил Паркер, ответственный сотрудник ФБР, организовывавший разработку Ховарда. Роль Брауна заключалась в том, чтобы обеспечить непрерывность и глубину беседы. Он был «звуковиком», то есть агентом, лучше всех знавшим содержание телефонных разговоров Ховарда и представлявшим настроение Ховарда.

Прибыв в «Хилтон», Ховард встретил там Брауна, Вэгспэка и Тома Миллса, своего бывшего руководителя в ЦРУ, с которым он не виделся больше года. Роль Миллса заключалась в том, чтобы побудить Ховарда к откровенному разговору с агентами ФБР. После небольшого вступления Миллс покинул номер, в котором шла беседа. И мир Ховарда стал рушиться.

Вэгспэк начал беседу с того, что показал Ховарду номер газеты «Вашингтон пост», в котором сообщалось о бегстве в Англию Гордиевского. Вэгспэк заявил Ховарду, что Гордиевский разоблачил его как агента советской разведки. Это была ложь, придуманная ФБР, чтобы защитить Юрченко, о бегстве которого в США официально пока не сообщалось.

Ховард отверг обвинение, и Вэгспэк спросил, готов ли он пройти проверку на полиграфе. Ховард со злостью сказал, что никогда не пойдет на полиграф, который и так разрушил его карьеру в ЦРУ. Он добавил, что хочет взять себе адвоката, и Вэгспэк проинформировал, что для этого у него есть однисутки.

Возвратившись в офис, Ховард позвонил своей жене Мэри и торопливо сказал ей, что ФБР обвиняет его в том, что он является советским агентом. Потом Ховард поехал домой, и тут стало очевидно, что наружное наблюдение за ним велось уже открыто. Пока Ховард ехал домой, два агента ФБР пытались допрашивать его жену. Войдя в дом, Ховард немедленно позвонил адвокату Морту Саймону и рассказал ему, что происходит. Саймон посоветовал ему не давать никаких показаний. Ховард вышел и увел Мэри от агентов ФБР.

Через час позвонил психиатр Ховарда доктор Майкл Дудельчик и сообщил, что ФБР расспрашивает его о нем. Ховард попытался объяснить ему ситуацию и попросил выписать ему транквилизаторы, чтобы успокоить нервы.

В тот же вечер Ховард позвонил Бошу и сказал, что ФБР интересуется именно им, а не Бошем. Перед тем как лечь спать, он прогулялся по округе с целью выявления слежки. Недалеко от своего дома он обнаружил автофургон с фирменной маркировкой электрической компании.

Настойчивый стук в дверь поднял Билла Боша с постели. Два человека, стоявших на пороге, представились агентами ФБР и заявили, что хотят поговорить с ним о его отношениях с Эдвардом Ли Ховардом. Бош кратко поговорил с ними и согласился на следующий день пройти проверку на полиграфе.

Тем временем в Санта-Фе Ховард сохранял спокойствие. Агенты ФБР допросили Фила Баке, его шефа в законодательном собрании штата. Он знал, что у Ховарда неприятности, но был удивлен, насколько хладнокровно тот держался. На официальном мероприятии в то утро Ховард совсем не был похож на человека, находящегося в состоянии сильного стресса. После ланча он сказал Баке, что ему надо отдохнуть перед поездкой в Остин, штат Техас, намеченной на понедельник. Ховард также сказал Баке, что во время его отсутствия представители федеральных властей могут расспрашивать о нем и его поездках, но тут нет ничего особенного, заверил он.

Покинув Капитолий, Ховард снял со своего счета в банке 300 долларов, заехал в офис Морта Саймона, чтобы узнать имя адвоката в Альбукерке, специализирующегося по делам о федеральных преступлениях, заехал домой за женой, и они отправились по магазинам. Когда он с Мэри пробирался с тележкой, заполненной покупками, по проходу местного магазина «Сэйфвэй», то подошел к одному из наблюдавших за ним сотрудников ФБР и сказал ему, что хотел бы еще раз встретиться с представителями Бюро. Взволнованный агент позвонил руководству и затем сказал Ховарду, что Джерри Браун будет ждать его в «Хилтоне».

В ходе непродолжительной встречи с Брауном и Вэгспэком Ховард сказал, что к понедельнику у него будет адвокат и он решил отменить свою поездку в Остин. Таким образом, они могут встретиться в понедельник. К концу дня в пятницу ФБР было уверено, что контролировало ситуацию в Санта-Фе.

Это становилось уже кошмарным обычаем для ЦРУ — появление в печати сообщения, подобного клиническому бюллетеню о случившемся несчастье.

ТАСС уполномочен заявить:

Комитетом государственной безопасности СССР выявлен и арестован агент американских специальных служб, работник одного из московских научно-исследовательских институтов А.Г. Толкачёв. Шпион был задержан в момент передачи секретных материалов работнику ЦРУ США, действовавшему под прикрытием посольства США в Москве.

Как установлено, спецслужбы США снабдили Толкачёва специальными миниатюрными фотоаппаратами для фотографирования секретных документов, а также кодами, шифрами, быстродействующей приемо-передающей радиостанцией и другими шпионскими принадлежностями. Кроме того, были захвачены сильнодействующие яды, которыми американская разведка снабдила шпиона.

Названные материалы вместе с обнаруженными у шпиона в квартире инструкциями ЦРУ США указывают на далеко идущие планы использования его в подрывной деятельности против Советского Союза. Следствие продолжается.

Это не было сюрпризом. И все же заявление ТАСС испортило настроение в Лэнгли.

Эдвард Ли Ховард действовал очень методично. Ему удалось задержать ФБР до понедельника, но это означало, что сам он должен был действовать без промедления. В ход пошла полученная им специальная подготовка.

Примерно в 9 часов утра Ховард с женой выехал из дома и в течение более двух часов колесил по городу, подбирая места, которые можно будет использовать для ухода от слежки. Он собирался применить тактику, которую изучал в курсе «внутренних операций»: выскочит из движущегося автомобиля, когда его жена будет поворачивать за угол. Это был старый трюк ЦРУ — «мертвая зона» — всего несколько секунд, когда будет вне наблюдения. Но Ховард добавил к этому свой элемент: как только он выскочит из автомобиля, жена посадит на его место куклу. Когда машина снова появится в поле зрения бригады наружного наблюдения, они по-прежнему будут видеть двух человек в салоне. Кукла, по терминологии ЦРУ «чертик из табакерки», была сделана грубо, но ночью, на некотором расстоянии, она может ввести наблюдающих в заблуждение и дать ему время скрыться.

Возвратившись домой, Ховард сделал магнитофонную запись, которую Мэри «прокрутит» в ходе телефонного разговора с психиатром, из чего будет ясно, что на следующей неделе он собирается с ним встретиться. После обеда пришла нянька, которая ухаживала за их маленьким сыном Ли. Ей было сказано, что супруги отправляются пообедать в ресторан в Санта-Фе. Примерно в половине пятого, попрощавшись с ребенком, Ховард с женой уехали.

Пост наблюдения ФБР каким-то образом не заметил их отъезда и вообще не знал, что Ховарда уже не было дома. Несмотря на то что в нескольких десятках метров от коттеджа стоял трейлер ФБР, оснащенный телевизионной камерой, которая перекрывала все пространство около дома, и ничто не загораживало вид на дорогу, ведущую от дома, молодой агент, дежуривший в трейлере, не увидел, как пара отъехала. Филипп Паркер, заместитель руководителя контрразведывательного управления ФБР, потом вспоминал, что поблизости находились машины с сотрудниками наружного наблюдения, готовыми последовать за Ховардом. Но кто-то должен был известить их об отъезде Ховарда, чтобы те могли подключиться к слежке. А поскольку «зеленый» агент в трейлере не проинформировал их о выезде объекта, они не знали, что настал их черед «вести» его.

«Слабым звеном оказался агент в трейлере, и было большой ошибкой посадить туда парня, только начинающего свою карьеру», — говорит Паркер.

Ховард, конечно, не знал, что за ним нет слежки, поэтому они с женой тщательно выполняли намеченный план ухода от ФБР. Они поужинали в одном из ресторанов в Санта-Фе, Ховард позвонил домой и поговорил с нянькой, надеясь таким образом усыпить бдительность тех, кто контролировал его телефон, и подсказывая им, где он находится. И снова ФБР «прохлопало» этот сигнал. Никто не обратил внимания на то, что Ховард звонил из ресторана, в то время как он должен был находиться дома.

Ховард отъехал от ресторана примерно в 7 часов вечера, за рулем была его жена. За одним из поворотов, который он наметил утром, он поднял «чертика из табакерки» и выскочил из машины в придорожные кусты. Мэри поехала дальше, а Эдвард Ли Ховард оказался «чистым» (по терминологии ЦРУ, «черным». — Прим. пер.) в ночном Санта-Фе.

Когда Мэри подъехала к дому, агент в трейлере подпрыгнул как ужаленный, ибо не знал, что она была вне дома. Но кукла на пассажирском сиденье его успокоила, и он вздохнул с облегчением. Хорошо, что они вернулись вдвоем.

На острове Саус Падре дела у ФБР с Уильямом Бошем шли лучше. Бывший работник ЦРУ согласился пройти проверку на полиграфе и рассказал о своей беседе с Ховардом. Он поведал, как Ховард предлагал ему поехать в Мексику и расквитаться с ЦРУ, предложив свои услуги советской разведке. Самое зловещее заключалось в словах Ховарда: «Я сделал это». Заявление Боша давало ФБР достаточно оснований для ареста Ховарда, но это можно было сделать в понедельник.

Тем временем Ховард приехал в свой безлюдный офис в Капитолии, напечатал письмо Филу Баке и сел на маршрутный микроавтобус, курсировавший между отелем «Хилтон» и аэропортом Альбукерке. По иронии судьбы маршрутный автобус делал остановку напротив входа в отель «Хилтон», где жили агенты ФБР, допрашивавшие Ховарда. И снова ФБР его упустило. Поездка Ховарда в Альбукерке прошла без происшествий. Он сел на первый рейс, вылетавший в Таксон, штат Аризона, и вскоре скрылся, оставив ФБР с носом.

Переночевав в мотеле аэропорта, Ховард утренним рейсом вылетел через Сент-Луис в Нью-Йорк. На первой части маршрута он сидел рядом с киноактером Ли Марвином. Они немного поговорили о книге, которую читал Ховард, — «Охота за “Красным Октябрем”» Тома Клэнси. В Нью-Йорке Ховард сделал еще одну пересадку и вечером в воскресенье вылетел в Европу, как раз в тот момент, когда ФБР наконец обнаружило его исчезновение.

13

В своей роли «духовника» Юрченко Чак Меданич по пути из Вашингтона готовился к худшему. Меданич умел разбираться в людях, чувствовать биение их сердец, и он понимал, что организованная ЦРУ поездка Юрченко «в поисках любви» имела мало шансов на успех.

Два месяца назад Юрченко появился в Америке без жены, без дочери и приемного сына и, по правде говоря, не проявлял особых сожалений по этому поводу. Первому же работнику ЦРУ, который встретил его в американском посольстве в Риме, он заявил, что хочет сохранить свое бегство к американцам в тайне в надежде уберечь семью от репрессий КГБ. Решив бежать без семьи, Юрченко считал своим долгом позаботиться о том, чтобы советские власти отнеслись к ней корректно. Он полагал, что, не имея доказательств его измены, советская правовая система вынуждена будет проявить гуманность в отношении его семьи.

В мечтах Юрченко о новой жизни на Западе не было места для его жены. Эти мечты были связаны с его тайной страстью, Валентиной Ересковской. Виталий и Валентина полюбили друг друга, когда судьба свела их в дипломатической общине Вашингтона. С 1975 по 1980 год Юрченко служил в качестве офицера безопасности в вашингтонской резидентуре КГБ, а жена советского дипломата Валентина Ересковская работала детским врачом в советской колонии. Юрченко полюбил ее и мечтал когда-нибудь бежать с ней куда-то для новой жизни, свободной от семейных сложностей и проблем безопасности КГБ.

На конспиративной вилле в Виргинии Юрченко с нежностью вспоминал романтическое время, когда он был вместе с Валентиной в Вашингтоне. Когда Юрченко перевели в Москву, они вынуждены были расстаться, но офицер КГБ продолжал мечтать о новой жизни с возлюбленной. В конце концов он убедил себя, что Валентина по первому зову будет готова бежать с ним. Ему стоило только предстать перед ней.

ЦРУ согласилось организовать встречу Виталия с Валентиной в Монреале, где она в то время находилась с мужем. Риск и для ЦРУ, и для Юрченко был велик, но существовала какая-то возможность, что Валентина действительно согласится уйти к своему любовнику и перспективы Юрченко в новой жизни могут стать более светлыми. Юрченко проникся доверием к Меданичу, и рассудительный техасец взялся сопровождать его в Монреаль, чтобы помочь ему перенести эмоциональное напряжение от этой встречи.

Со своей стороны, Меданич тоже проникся уважением к Юрченко, казавшемуся ему достойнее других советских перебежчиков, с которыми ему приходилось иметь дело на протяжении своей карьеры. В Виталии было что-то пуританское, и он придерживался спартанской (хотя и довольно странной) диеты. Он готовил говяжий язык и другие блюда русской кухни, которые, по его представлениям, должны были успокоить его больной желудок. Он никогда не высказывал ЦРУ желания познакомиться с женщинами и вообще не обнаруживал каких-либо других порочных наклонностей. Недавняя смерть матери от рака желудка убедила его, что его дни тоже сочтены. И хотя эта утрата подстегнула стремление бежать, он не производил впечатления человека, который не может контролировать свои желания. Меданич пришел к выводу, что это был человек чести. Он с готовностью рассказывал ЦРУ все, что ему было известно об операциях КГБ, дал наводку, которая вывела ЦРУ и ФБР на Ховарда. Сейчас его единственной надеждой было воссоединение с любимой женщиной и новая жизнь за американской линией фронта холодной войны.

Ночь Юрченко перед поездкой в Монреаль напоминала ночь подростка перед гимназическим балом. Меданич пригласил к нему парикмахера и купил для него новый костюм, чтобы он предстал перед любимой женщиной влучшем виде.

Юрченко вылетел самолетом из Вашингтона вместе с Меданичем и охранниками ЦРУ на авиабазу Платтсберг, штат Нью-Йорк. Потом группа на машине пересекла канадскую границу. В Канаде их встретили резидент ЦРУ и Колин Томпсон, работник контрразведывательной секции советского отдела, один из тех, кто работал с Юрченко постоянно. Канадские правительственные службы обеспечивали организационную сторону операции, чтобы исключить попытки КГБ похитить Юрченко за пределами США.

Юрченко и сопровождавшие его лица остановились на ночь в одном из монреальских отелей под бдительным присмотром канадской службы безопасности. Канадцы не хотели, чтобы Юрченко выходил вечером на улицу, но Меданич, видя, как он нервно ходит по номеру, решил для разрядки прогуляться с ним по улице.

Прогулка проходила под плотным прикрытием наряда канадской службы безопасности, шедшего за Юрченко и Меданичем по пятам.

Как раз накануне приезда Юрченко и бригады ЦРУ в Монреаль Валентина возвратилась из отпуска, который проводила в Москве. ЦРУ хотело, чтобы эта встреча состоялась как можно скорее, на тот случай если Советы знали об их отношениях. ЦРУ считало, что если действовать быстро, то у русских будет мало времени, чтобы организовать засаду.

План был прост: Юрченко придет в квартиру Валентины в обеденное время, когда ее муж будет в офисе и когда, вероятнее всего, в здании будет находиться небольшое количество людей. Канадская служба безопасности обеспечит оперативное прикрытие. Напротив дома будет бригада наружного наблюдения, поддерживающая связь с временным командным постом. В вестибюле здания под видом ремонтных рабочих будут дежурить работники службы безопасности, готовые вмешаться при первых признаках нештатного развития ситуации.

Когда Юрченко постучал в дверь квартиры, Валентина, похоже, его ожидала. Но его мечты тут же разбились вдребезги. Когда он предложил ей уйти с ним, она твердо отказалась. Позже Юрченко передал Меданичу ее слова. Она сказала, что любила полковника КГБ, а не предателя.

«В жизни я любила двух человек, — сказала она ему. — Моего отца и тебя. Отец умер, а теперь и ты в моих глазах мертв. Ты просто предатель».

Отказ был драматическим, истинно русским и абсолютно уничтожающим. Валентина даже не впустила Юрченко в квартиру. Весь разговор происходил на пороге и продолжался не более двух-трех минут. Голова Юрченко шла кругом, когда он возвращался к Меданичу и к жизни, теперь уже лишенной мечты.

Возвращаясь из Монреаля, Колин Томпсон не был уверен, что Валентина действительно когда-либо всерьез мечтала о совместной жизни с Юрченко. Томпсон в отличие от Меданича никогда не испытывал особых симпатий к Юрченко и не исключал, что его идея убедить Валентину бежать с ним была просто фантазией, которой он хотел скрасить свое одинокое существование русского перебежчика в Америке.

После короткой проверки от наружного наблюдения машина с Юрченко направилась в сторону границы. Канадцы облегчили эту задачу, перекрыв на время движение автотранспорта.

В машине, уносившей его от места сердечной драмы, Юрченко был неразговорчив. Он спокойно поведал Меданичу то, что ему ответила Валентина, но не стал делиться своими мыслями. Юрченко, постоянно помнивший, что он является офицером КГБ, не хотел откровенничать в присутствии незнакомого водителя. Меданич не настаивал, боль была слишком очевидна.

Когда они подъезжали к авиабазе в Платтсберге, пошел проливной дождь. Это были остатки тропического шторма, обрушившегося на северо-восток Соединенных Штатов. Погода соответствовала настроению Юрченко. Во время его пребывания в Монреале газета «Вашингтон таймс» опубликовала материал о его бегстве к американцам, и весь пресс-корпус Вашингтона ринулся по следу этой истории. У некоторых работников ЦРУ возникло ужасное подозрение, что источником утечки был сам Билл Кейси, который хотел каким-то позитивом сгладить скандал, разгоравшийся вокруг агрессивных действий ЦРУ в Центральной Америке, в частности минирования никарагуанских гаваней.

Юрченко узнал об этой утечке самым худшим способом. Он взял монреальскую газету и увидел там статью о самом себе как раз в тот момент, когда Валентина отвергла его. Он одновременно потерял и свою любовь, и свою анонимность, и его судьба показалась ему еще горше. В тот вечер в офицерском клубе Юрченко выпил коктейль. Это был единственный раз, когда он пил в присутствии Меданича. Но даже в этот раз он ограничился одной порцией[26].

Наутро погода прояснилась, и они вылетали в Вашингтон при ослепительном солнце. На какое-то время настроение Юрченко поднялось, когда, стоя в дверях самолета, он вдыхал утренний воздух. Но по пути в Вашингтон он, похоже, боролся со своей судьбой. Он был уверен, что КГБ успел «промыть мозги» Валентине и настроить ее против него. Теперь впервые он должен был думать о своей жизни без нее.

Он обернулся к Меданичу.

— Вы холостой. Что это значит — быть холостяком?

— Я был женат, был холост, — осторожно ответил Меданич, не зная, какого ответа ждал от него Юрченко. — В том и другом есть свои преимущества.

В Вашингтоне настроение Юрченко заметно ухудшилось. Без мечты о Валентине ему стало тяжелее переносить клевету, которая, по его представлениям, на него лилась. Его недовольство утечками в прессу возрастало. Он считал, что ЦРУ выставило его напоказ, отсекая остававшиеся у него варианты.

К середине октября Меданич и другие пришли к выводу, что Юрченко нужен перерыв. Может быть, поездка на запад позволит ему отвлечься от своих проблем и забыть о Валентине. На этот раз рядом с ним не будет Меданича, который его успокаивал. Его место занял Колин Томпсон, отправившийся с Юрченко и сопровождавшей его бригадой в поездку на запад США. У Томпсона и Юрченко не складывались отношения, что почти с самого начала обрекло поездку на провал.

Прилетев в Феникс, Юрченко и его сопровождающие на машинах отправились в Большой Каньон, в Лас-Вегас, и в Каньон Брайса в штате Юта. Предполагалось, что это позволит Юрченко расслабиться и посмотреть страну, но путешествие только укрепило его опасения в том, что он был чужим в этой незнакомой ему культуре. Вдали от Вашингтона Юрченко обнаружил, что здесь его плохо понимают люди из-за его сильного акцента. Предупрежденный, что в Америке овсяная каша, подаваемая к завтраку, называется не «porridge», a «oatmeal», он оказался в замешательстве, когда официантка не могла понять, что он имеет в виду, заказывая «oatmeal». Это был первый жизненный опыт за пределами «пузыря», созданного для него ЦРУ, и он поставил его в тупик. Позже он признался Меданичу, что в тот момент он, гордый офицер КГБ, почувствовал себя беспомощным ребенком.

В Лас-Вегасе Юрченко смутился, когда его провожатые предложили найти ему проститутку. Стало ясно, что прелести Лас-Вегаса — азартные игры, секс и выпивка — были не для Юрченко.

Самым ярким эпизодом поездки стал случай, когда их машину на дороге остановили работники ФБР и предъявили Юрченко фотоальбом. ФБР вело энергичный розыск работника АНБ, выдавшего Советам тайну самой дорогостоящей операции по подслушиванию в истории США. Раньше Юрченко уже показывали фотографии работников АНБ, но безрезультатно. Теперь ФБР расширило круг, включив в него бывших работников АНБ. На этот раз Юрченко быстро опознал Рональда Пелтона, который уволился из АНБ еще до того, как пришел в советское посольство.

Но как только Юрченко опознал Пелтона, Колин Томпсон сразу заметил в нем какую-то перемену. Юрченко вдруг понял, что, опознав Пелтона, возможно, попал в ловушку. Теперь ему, вероятно, придется давать показания в суде, и он тем самым публично подтвердит факт перехода на сторону американцев. Такое открытое выступление почти наверняка заставит советские власти принять какие-то меры в отношении его семьи и исключит возможность его возвращения в СССР. Позже Томпсон пришел к выводу, что именно в этот момент Юрченко начал подумывать о том, как ему выбраться из своей новой жизни.

После возвращения Виталия Меданич отметил, что эта поездка не подняла его настроение. К концу октября Меданич пришел к выводу, что эмоционально и в мыслях Юрченко ускользал. Меданич был одарен хорошей интуицией, и она уже некоторое время подсказывала ему, что дело Юрченко принимает нежелательный оборот. Каждый раз, когда он ехал к Юрченко на конспиративную виллу Ковентри в районе Фредериксберга, у него возникало какое-то жутковатое чувство. Он никогда не мог четко обозначить его, но во время их прогулок по берегу бобрового пруда, находившегося на территории виллы, у него иногда возникало ощущение, что за ними кто-то наблюдал. Были какие-то мелкие инциденты, например какие-то незнакомые люди въезжали на дорогу, ведущую к вилле. Это усиливало подозрения. Не было никаких доказательств, что незнакомцы заезжали, чтобы наблюдать за Юрченко, но Меданичу просто не нравилось такое количество совпадений.

Теперь настроение Юрченко быстро менялось. Наконец Меданич написал докладную записку с изложением своих опасений и предупреждением, что если не принять каких-то срочных мер, Юрченко может отказаться от сотрудничества с американскими властями. В начале ноября эта докладная попала на стол к Бэртону Герберу. Меданич сожалел, что от не использовал более сильных выражений и прямо не написал, что Юрченко может возвратиться в СССР.

Еще до того как Гербер ознакомился с докладной Меданича, он сам отметил тревожные признаки. В середине октября Гербер приехал к Юрченко на виллу в Ковентри. Гербера сопровождал Мюрат Натырбов, который оказался в Вашингтоне и тоже захотел встретиться с Юрченко. Натырбов сказал Герберу, что хотел бы поговорить с русским перебежчиком о контрразведывательной работе КГБ в Москве.

В какой-то момент, оставив Натырбова в доме, Гербер и Юрченко пошли прогуляться вдвоем по территории виллы, и Юрченко спокойно, но твердо рассказал Герберу о своих чувствах по поводу утечек, которые к тому времени приобрели масштабы наводнения.

— Господин Гербер, как я могу верить вашей службе, когда все, что я вам рассказываю, оказывается в газетах?

На следующий день Гербер рассказал об этой тревоге Юрченко своим коллегам и заметил, что у него нет ответа. Этот русский был прав — ЦРУ его подставило. Гербер подал докладную записку руководству, в которой отметил ухудшающееся настроение Юрченко и сделал вывод, чтовэтом деле назревает кризис.

14

Просматривая дома свою почту, работник линии «ПР» (политическая разведка. — Прим. пер.) вашингтонской резидентуры КГБ Виктор Дегтярь обнаружил адресованное ему загадочное письмо. На письме стоял почтовый штемпель «Графство Принца Джорджа, Мэриленд, 1 октября 1985 года». Внутри конверта оказался еще один с пометкой «НЕ ВСКРЫВАТЬ. ПЕРЕДАЙТЕ ЭТОТ КОНВЕРТ, НЕ ВСКРЫВАЯ, ВИКТОРУ ЧЕРКАШИНУ».

Обратного адреса или имени отправителя не было, но человек, отправивший это письмо, судя по всему, кое-что знал об операциях КГБ в Вашингтоне. Посылка письма на домашний адрес работника КГБ позволяла обойти более опасные способы установления прямого контакта с советскими разведчиками под бдительным оком ФБР. А сам факт того, что отправитель знал домашний адрес работника КГБ и имя руководителя контрразведки в резидентуре, говорил, что к письму надо было отнестись серьезно.

После того как письмо было доставлено в резидентуру и там вскрыто, все сомнения в ценности этого письма мгновенно улетучились.

«Уважаемый господин Черкашин!

В скором времени я направлю г-ну Дегтярю коробку документов. Они касаются некоторых наиболее секретных операций разведсообщества США. Все — оригиналы, чтобы облегчить вам установление их подлинности. Пожалуйста, исходя из наших долгосрочных интересов, учитывайте, что круг лиц, имеющих доступ к этой информации, очень ограничен. Взятые вместе, они указывают на меня. Я надеюсь, что такой опытный разведчик, как Вы, будет обращаться с ними должным образом. Думаю, что их можно оценить в 100 тысяч долларов.

Должен предупредить вас о некоторых угрозах моей безопасности, о которых Вы, возможно, не знаете. В последнее время ваша служба потерпела ряд неудач. Предупреждаю, что г-н Борис Южин (линия “ПР”, Сан-Франциско), г-н Сергей Моторин (линия “ПР”, Вашингтон) и г-н Валерий Мартынов (линия “ИКС[27]”, Вашингтон) завербованы нашими спецслужбами.

…Подробности организации оплаты и связи в будущем будут направлены вам лично. Для обеспечения безопасности моя личность и точное положение, занимаемое мною в разведсообществе, должны остаться в тайне. Я готов рассмотреть ваши предложения по организации связи, но не хочу использовать специальную технику. Я буду прибавлять “6” (Вы отнимать “6”) от месяца, даты и времени, указанных в наших условиях двусторонней связи».

Как будто этой интригующей информации было недостаточно, «доброволец» приложил к письму сведения о последних советских перебежчиках, а также о некоторых исключительно секретных технических операциях, направленных против советской разведки в США.

Резидент КГБ Станислав Андросов и его заместитель по контрразведке Виктор Черкашин сразу же поняли, что «доброволец» был настоящим. Письмо подтвердило некоторую информацию, которую Черкашин несколько месяцев назад получил от Олдрича Эймса, и КГБ уже убедился, что Эймс не был агентом-двойником. Он дал слишком много ценной информации, чтобы его можно было подозревать в двурушничестве. Как и новый «доброволец», он назвал Мартынова, Моторина и Южина, которые уже были под подозрением. Мартынову, однако, разрешили выехать в отпуск в Москву и возвратиться в США уже после того, как Эймс выдал его как американского агента. Может быть, это случилось потому, что русские пока еще не определились, как реализовывать поступавшую от Эймса информацию. Но этот новый источник подтвердил ранее полученные сведения[28].

Автор письма не раскрыл своей личности, но такому опытному разведчику, как Черкашин, письмо давало много намеков на то, где работал анонимный «доброволец». От Эймса КГБ было известно, что русские агенты в вашингтонской и других резидентурах КГБ в США использовались совместно ЦРУ и ФБР. Но такой работник ЦРУ, как Эймс, с широким доступом к информации мог также знать об агентах ЦРУ в СССР и других странах. Агенту ФБР такая информация была бы недоступна. И наоборот, агент ФБР, работающий по линии контрразведки, может располагать более подробной информацией об оперативных мероприятиях по советским представителям в США. Позже Пол Редмонд так высказался на этот счет: «Думаю, что Черкашину хватило 30 секунд, чтобы определить, что письмо исходило от агента ФБР».

Автор письма был достаточно искушен, чтобы понять, что секреты, которые он намеревался раскрыть Советам, могли привести к его разоблачению, даже несмотря на то, что не назвал КГБ свое имя. В своем письме он подчеркнул, что «коробка документов», которую собирался отправить Дегтярю, «в совокупности… укажет на меня».

Андросов и Черкашин знали, как уберечь этого «добровольца». Раньше в том же году они оба, не доверяя шифропереписке, выезжали в Москву, чтобы информировать Центр об Эймсе. Теперь КГБ обозначил этого нового «добровольца» литерой «Б» и постепенно стал создавать оперативную среду для налаживания с ним продуктивной работы.

15 октября Дегтярь получил на свой домашний адрес пакет от «Б», содержавший большое количество секретных документов. Андросов и Черкашин с трудом верили своему счастью. Спустя всего несколько месяцев после того как это сделал Эймс, новый «доброволец» передал им такие же сенсационные материалы из самого сердца американского разведсообщества. Вашингтонская резидентура КГБ, выведенная из равновесия произошедшим в начале года арестом Джона Уокера, «напала на жилу».

16 октября в 8:35 пост наружного наблюдения у здания советского посольства в Вашингтоне отметил приход Дегтяря с большой парусиновой сумкой, с которой тот обычно ходил. Это было должным образом зафиксировано в журнале наблюдений, и этот мелкий осколок информации много лет лежал в досье ФБР, необъясненный и, на первый взгляд, малозначимый.

Тем временем Черкашин стал продумывать способ, как убедить Валерия Мартынова возвратиться в Москву, не вызывая у него подозрений.

Ему это удалось. Он отправил свое письмо, возвращаясь из командировки в штаб-квартиру ФБР в Вашингтоне. Даже если КГБ придет к выводу, что оно исходило от кого-то из ФБР, будет трудно провести от него ниточку к руководителю среднего звена, супервайзеру в нью-йоркском управлении ФБР. Отправка письма по домашнему адресу Дегтяря давала дополнительную гарантию безопасности. Роберт Хансен знал, что ФБР на постоянной основе не контролировало почту, поступавшую на домашние адреса сотрудников КГБ. В конце концов, эти адреса были известны только нескольким работникам ЦРУ и ФБР. Не было никакого смысла подвергать перлюстрации их личную корреспонденцию.

Хансен был переведен в Нью-Йорк за десять дней до этого инцидента. Это был уже второй период его службы в Нью-Йорке и второй раунд его карьеры советского шпиона. В 1979 году, через несколько месяцев после первого назначения в контрразведывательную службу нью-йоркского управления ФБР, Хансен зашел в местный офис корпорации «Амторг», служивший прикрытием для ГРУ, и предложил свои услуги советской разведке. Как начинающий агент ФБР Хансен имел ограниченный доступ к секретам. И все же он смог раскрыть Советам личность одного из самых ценных и «долгоиграющих» шпионов в советской иерархии, известного в ФБР как «Топхэт[29]», а в ЦРУ как «Бурбон». Агентом «Топхэт» был генерал ГРУ Дмитрий Поляков, завербованный ФБР в Нью-Йорке в начале 60-х годов. Хансен также передал русским секретный список выявленных ФБР советских разведчиков, раскрыв тем самым осведомленность ФБР об их разведывательных операциях в США, а также кому из разведчиков пока удалось избежать расшифровки.

Русские реагировали на информацию Хансена о Полякове довольно странно. В тот момент Поляков находился в командировке в Индии. ГРУ отозвало его в Москву в 1980 году и, судя по всему, отправило в отставку, после чего ЦРУ потеряло с ним контакт в Москве. Поляков был арестован только в 1986 году, через несколько лет после увольнения из ГРУ, когда его еще раз выдал Олдрич Эймс. Советы считали, что для ареста генерала им нужно было получить подтверждение информации [30].

Хансен шпионил для ГРУ до 1980 года, пока его не застукала собственная жена. Однажды она застала его за каким-то занятием в подвале их дома в Скарсдейле, штат Нью-Йорк. Хансен смутился и попытался прикрыть то, что он делал. Заподозрив супружескую неверность, жена приперла его к стенке и добилась от него признания, что другой женщины не было — просто он передавал информацию Советскому Союзу. Он убедил супругу, что обманывал русских, продавая им бесполезную информацию.

Бонни Хансен, ревностная католичка, ждавшая четвертого ребенка, была ошеломлена. Она поверила мужу, что он водит русских за нос, но все же поняла, что Боб вел очень опасную игру. Она назвала то, что он делал, «безумием» и сказала, что за это его могут уволить из ФБР.

Опасаясь за будущее своей семьи, она убедила мужа пойти вместе с ней и поговорить со священником. Боб и Бонни были членами немногочисленной консервативной организации под названием «Опус Деи» и пошли к священнику этой религиозной общины в графстве Уэстчестер, достопочтенному Роберту Букарелли. Сначала отец Букарелли посоветовал Хансену признаться во всем ФБР. В ту ночь Бонни рыдала до изнеможения, думая о том, что станет с ее семьей. Однако на следующее утро отец Букарелли снова пригласил супругов к себе. На этот раз он предложил выход: если Хансен пожертвует полученные от русских деньги на благотворительные цели и пообещает больше не заниматься шпионажем, то ему не надо будет сдаваться властям. Хансен вернулся домой и пообещал жене, что прекращает отношения с русскими, а полученные от них деньги отправит матери Терезе.

У Боба Хансена, однако, была проблема — он уже истратил часть полученных от русских денег. Но Бонни была преисполнена решимости выполнить данное отцу Букарелли обещание и потребовала, чтобы Боб отдал все (около 30 тысяч долларов), а не только то, что у него осталось. Хансен понял, что ему придется передавать средства матери Терезе частями на протяжении ряда лет. В результате семья оказалась на грани банкротства.

Бонни хотела быть уверенной, что муж выплачивает долг и держит данное им слово порвать отношения с русскими. Она регулярно спрашивала Боба, посылает ли он деньги матери Терезе, и изощренно допрашивала его, не возобновил ли он связь с русскими. Да, отвечал Боб, я все еще делаю выплаты. Нет, у меня нет никаких дел с русскими. Боб делал вид, что очень обижен, каждый раз, когда жена спрашивала, держит ли он свое слово никогда больше не работать на Советы. Ведь основу брака составляет доверие.

Потом Боба снова перевели в Вашингтон, где он занял высокий пост в контрразведке, и к 1985 году он, наконец, мог сказать жене, что расплатился с матерью Терезой. После долгих лет экономии Хансены избавились от висевшего над ними тайного долга.

В октябре 1985 года Боба снова перевели в Нью-Йорк. На этот раз Бонни решила, что семья будет вести очень скромный образ жизни, чтобы у мужа снова не возникло искушения возобновить грязную, но денежную игру с русскими. В первый период работы Боба в Нью-Йорке Хансены жили в Скарсдейле, одном из самых дорогих пригородов. На этот раз по настоянию Бонни они поселились в скромном доме с тремя спальнями, расположенном в Йорктаун Хайтс, небольшом городке в полутора часах езды к северу от Нью-Йорка. Теперь Хансены вполне могли жить на зарплату, которую Боб получал в ФБР.

Но притягательная сила шпионажа оказалась непреодолимой. И как раз в тот момент, когда Хансена решили перевести в Нью-Йорк, он снова предложил свои услуги русским. На этот раз анонимно, и не ГРУ в Нью-Йорке, а КГБ в Вашингтоне. Советы никогда так и не связали нового «добровольца» с агентом, который раньше работал на ГРУ в Нью-Йорке.

На момент отправки письма Дегтярю Хансен готовился занять должность, дававшую ему гораздо более широкий доступ к секретам контрразведки, чем у него был в начальный период его шпионской карьеры. Его только что назначили руководителем контрразведывательного подразделения нью-йоркского управления ФБР, отвечавшего за оперативно-технические операции против советских представителей в ООН и в советском генконсульстве на Манхэттене.

Но еще более важным было то, что он только что завершил свою работу в качестве руководителя подразделения, занимавшегося анализом всей поступавшей в ФБР информации о деятельности советской разведки в США. Он также был членом специального комитета, обеспечивавшего координацию использования технических средств получения информации о деятельности этой советской спецслужбы. Таким образом, когда Боб Хансен во второй раз предложил свои услуги Советам, его голова была заполнена секретами, в том числе теми, которые ФБР получало от Центрального разведывательного управления.

Возможно, самый важный секрет, который Хансен раскрыл русским, касался тоннеля, прорытого совместно АНБ и ФБР под советским посольским комплексом в Вашингтоне. Новый посольский комплекс пока еще не был введен в строй, но АНБ и ФБР уже построили этот тоннель, чтобы подслушивать разговоры советских дипломатов и разведчиков. Более того, ФБР внедрило своих агентов в фирмы-подрядчики, выполнявшие строительные работы на этом объекте. Эти агенты изо всех сил старались, чтобы здание советского посольства превратилось в гигантский мегафон. Они даже позаботились о том, чтобы для малярных работ в посольстве, даже внутри труб, проложенных в здании, использовалась специальная звукопроводящая краска, чтобы звук распространялся легче и его можно было фиксировать в тоннеле.

Хансен выдал так много общих секретов ФБР и ЦРУ, что спустя несколько лет, когда контрразведка начала искать источник утечки, у нее сложилось убеждение, что предательство произошло в Лэнгли, а не в ФБР. Один ни в чем не повинный работник ЦРУ, по стечению обстоятельств имевший отношение к делу, которое выдал Хансен, а также любивший совершать пробежки в одном из пригородных парков Виргинии, где Хансен проводил некоторые тайниковые операции, стал объектом продолжительного и интенсивного расследования.

Даже сам Боб Хансен, наверное, не мог бы сказать определенно, почему он стал шпионом. Это был нетипичный случай. В отличие от других, кто решил отомстить системе, которая не дала им возможности продвинуться, карьера Хансена развивалась успешно. Он пошел на контакт с Советами как раз в тот момент, когда его повысили. Идеология тоже не объясняет этого: он был ревностным католиком и убежденным антикоммунистом. Скромно жил со своей женой и детьми и кооперировался с коллегами для поездки на работу в одной машине даже после того, как стал получать от русских деньги. Возможно, единственное объяснение заключается в том, что у Боба Хансена было просто патологическое стремление ко все новым ощущениям и шпионаж каким-то образом удовлетворял эту его склонность.

Уроженец Чикаго и выпускник Нокс-колледжа, небольшого учебного заведения гуманитарного профиля в штате Иллинойс, Хансен несколько лет искал свое место в жизни. Получив углубленную подготовку по химии и изучив русский язык в колледже, он потом принялся за изучение основ управления и бухгалтерского учета. В 1968 году он женился на Бонни, а в 1971 году получил степень магистра искусств Северо-западного университета. В 1973 году к этому добавился сертификат бухгалтера. Короткое время он работал бухгалтером в Чикаго, а затем следователем по финансовым делам в полицейском департаменте Чикаго. Когда Хансен в 1976 году поступил в ФБР, ему уже было почти 32 года.

Сначала он подвизался в подразделении по беловоротничковой преступности в городе Гэри, штат Индиана, а в 1978 году был переведен в Нью-Йорк, где ему была поручена работа по делам, связанным с бухгалтерским учетом. Однако на следующий год попросил перевести его в разведывательный отдел нью-йоркского управления ФБР. С учетом его бухгалтерской и компьютерной подготовки ему было поручено создание автоматизированной базы данных управления. Эта база данных должна была обеспечивать наблюдение ФБР за русскими разведчиками, действовавшими в Соединенных Штатах.

В 1981 году, сразу же после того как Хансен прервал свой контакт с ГРУ, его перевели в центральный аппарат ФБР в Вашингтон, и он начал подвигаться по служебной лестнице: стал руководителем группы в разведывательном управлении, а потом перешел в бюджетное подразделение этого же управления, где занимался составлением секретных заявок на бюджетные ассигнования для ФБР в Конгресс США. Наконец, в 1983 году он перешел в аналитическое подразделение по Советскому Союзу. КГБ даже не мог мечтать получить более информированного и удачно внедренного агента. Спустя годы американские следователи установили, что КГБ считал своего нового анонимного агента «Б» более ценным, чем Эймс.

Задача заключалась в том, чтобы обеспечить поступление от него секретной информации. Но у Боба Хансена были свои внутренние часы, которые подсказывали ему, когда шпионить, а когда затаиться.

15

Эдвард Ли Ховард находился в бегах больше недели, когда стали появляться первые надежные сведения о его местонахождении. ФБР проследило его маршрут из Альбукерке через Таксон в Хельсинки, но там след был потерян. Некоторые работники ФБР считали, что в Финляндии он установил контакт с КГБ и русские помогли ему выехать в СССР. Другие думали, что он специально заезжал в Финляндию, чтобы пустить ФБР по ложному следу, надеясь, что американская контрразведка решит, что он бежал в СССР, и прекратит его розыск, что позволит ему под чужим именем найти убежище в одной из хорошо знакомых ему стран Латинской Америки. ЦРУ было убеждено, что, оказавшись в Финляндии, Ховард отправился прямо в СССР.

В начале октября секретный источник ЦРУ в советском посольстве в Хельсинки сообщил, что в конце сентября на протяжении двух дней в резидентуре КГБ был какой-то необычный всплеск активности. Прошел слух, что в Советский Союз тайно на посольской машине через границу в районе Ленинграда переправляли какого-то очень важного человека.

В ЦРУ мало кто сомневался, что таинственный посетитель в Хельсинки был Ховардом, но ФБР потребовалось еще некоторое время, чтобы поверить, что он на самом деле выехал в Ленинград. В своей собственной книге, написанной спустя годы в Москве, вне всякого сомнения, с помощью КГБ, Ховард утверждал, что странствовал по свету, пока наконец не обосновался в Москве. Он даже утверждал, что некоторое время жил в Соединенных Штатах. Но ЦРУ было убеждено, что его переправили через границу в СССР вскоре после появления в Хельсинки.

Юрченко, похоже, успокоился. Может быть, в этом сыграла роль его недавняя поездка в Неваду. Мы гуляли с ним под нежарким октябрьским солнцем вдоль пруда на участке в Ковентри. В то время он проявлял большой интерес к бобровой запруде, за которой наблюдал в последние месяцы, и после ланча предложил мне прогуляться туда и посмотреть на нее. Ланч был в стиле Юрченко: вареные куриные грудки и морковь. Он по-прежнему готовил сам, как если бы был смертельно болен, и никак не мог продвинуться дальше куриных грудок и телячьего языка. Осмотревший Юрченко американский врач констатировал, к великому его изумлению, что у него не было рака желудка и его не ждали смерть и воссоединение с матерью.

За ланчем Юрченко рассказал мне историю Владимира Ветрова, работника научно-технической разведки КГБ, пять лет назад инициативно предложившего свои услуги французской разведке. Через полтора года его новой карьеры он был арестован за бессмысленное убийство в одном из московских парков. За это преступление Ветров был осужден на 12 лет лишения свободы, однако через несколько лет после вынесения приговора было установлено, что Ветров не только убийца, но и шпион, работавший на французов под псевдонимом «Фэйруэлл»[31]. Юрченко считал, что Ветров выдал себя в письмах к жене или, возможно, был разоблачен тюремным осведомителем. Юрченко не был уверен, какая версия больше соответствовала действительности, так как в разное время он слышал оба варианта.

После изобличения Ветрова как шпиона ему было приказано написать полное признание. Он возвратил следователям КГБ в Лефортово блокнот со своим «признанием», который был полностью исписан мелким почерком. Когда первый заместитель начальника управления «К» генерал Сергей Голубев ознакомился с записями Ветрова, то обнаружил, что это была самая яростная атака на КГБ, когда-либо рождавшаяся внутри этой организации.

По словам Юрченко, Голубев несколько раз прочел написанное Ветровым обвинение и решил просто закрыть его в своем сейфе. Юрченко рассказал, что, подвергая КГБ уничтожающей критике, Ветров в то же время всячески превозносил французов и в целом Запад. Голубев был сторонником жестких мер — несколько месяцев назад он возглавлял группу, которая допрашивала Гордиевского, а за шесть лет до этого был причастен к печально известному убийству отравленным зонтиком болгарского эмигрантского писателя Георгия Маркова — и решил, что признание Ветрова никто не должен видеть. Однако информация об этом признании все-таки просочилась, так же как и рассказ о том, как Ветров шел на казнь без каких-либо признаков раскаяния или страха.

Теперь, двигаясь вдоль озера с тросточками, сделанными Юрченко из прутиков, я решил сказать перебежчику из КГБ, почему приехал к нему без предупреждения.

— Алекс, я уже говорил тебе, что дам знать, если в прессе появится что-то неприятное.

Юрченко насторожился.

— Какие-то еще неприятности, Том?

— Да, Алекс. Еще неприятности. Об Артамонове.

В этот момент бобер вынырнул из воды около своей хатки там, где из озера вытекал небольшой ручей.

— Том! Видишь его?

И в следующее мгновение полковник КГБ затих так же быстро, как оживился при виде бобра.

— Том, что это за неприятность об Артамонове?

— Я уже говорил, что мы попытаемся скрыть от прессы то, что узнали от тебя о смерти Артамонова. Но сейчас я узнал, что через неделю это появится в газетах.

— Почему? — спросил Юрченко, ничем не показывая своих чувств.

— Из-за наших законов. Вдова Артамонова предъявила иск правительству Соединенных Штатов, и у нас нет иного выбора, как информировать ее и ее адвоката о том, что ты нам сообщил.

— Когда вы это сделаете?

Я был поражен спокойствием, с которым Юрченко воспринял эту новость: я ожидал более драматической реакции.

— Вчера в Пентагоне я встречался с представителями министерства обороны и ФБР. Адвокаты всех трех ведомств пришли к выводу, что теперь, когда ты дал нам полную картину, мы должны проинформировать жену Артамонова и ее адвоката. Это надо сделать сейчас. Выбора нет.

— Что я должен делать в этой связи? — вопрос Юрченко прозвучал странно.

— Не понимаю, Алекс.

— Должен ли я выступать в вашем суде по делу Артамонова?

— Пока нет. Мы ищем возможности разрешения этой проблемы. Пока еще ничего не решено.

Я надеялся, что мои слова звучат убедительно, поскольку вопрос о возможном выступлении Юрченко в суде был еще далек от разрешения. Но можно было с уверенностью сказать, что через несколько дней пресса взорвется всей этой неприглядной историей: похищение в Вене, усыпление хлороформом и мощная инъекция снотворного для перевоза через границу Чехии. И последовавшая за этим паника, когда работники КГБ привезли Артамонова на территорию дружественной Чехии и обнаружили, что он перестал дышать. Безрезультатные попытки оживить его с помощью искусственного дыхания (один сотрудник КГБ вливает в рот Артамонову коньяк, другой делает инъекцию адреналина). Все понимают, что Николай Федорович Артамонов мертв. И наконец, подробности маскировки случившегося, включая ложь советского генерального секретаря двум американским президентам. Все это через несколько дней будет на страницах газет, а тот, на ком будет сфокусировано внимание, оставался спокойным и, похоже, стойко воспринимал происходящее.

— Ты мне скажешь, когда сообщат его жене?

— Я сам тебе позвоню.

Лицо Юрченко опятьосветилось.

— Смотри, Том. Бобер!

Возвращаясь на машине в Вашингтон, я думал, что мне следует радоваться, что Юрченко так спокойно воспринял новость о предстоящей огласке дела Артамонова. Но радости почему-то не было.

В 1959 году в возрасте 31 года Николай Артамонов был самым молодым командиром эсминца советского Балтийского флота. В Гданьске, а его корабль патрулировал в районе этого польского порта, Артамонов познакомился с красивой молодой студенткой стоматологического училища, полькой Бланкой Евой Горой. Николай и Ева решили бежать вместе и, в конце концов, остановили свой выбор на Соединенных Штатах. Артамонов решил захватить катер со своего эсминца и на нем вместе с Евой по Балтике бежать в Швецию. Это им удалось, и они никогда об этом не жалели. В Ленинграде у Артамоноваостались жена и сын.

После бегства Артамонова на Запад ЦРУ его опросило, легализовало в США как Николая Георгиевича Шадрина и подыскало ему работу в Разведывательном управлении Министерства обороны США (РУМО) в качестве аналитика по советскому военноморскому флоту. Приговоренный в Советском Союзе за измену Родине заочно к смертной казни, Шадрин вскоре хорошо вписался в жизнь американского пригорода.

Все изменилось в 1966 году, когда контрразведывательное подразделение КГБ, в задачу которого входил розыск изменников, отметило его появление на одной из лекций в Вашингтоне, где он уже пользовался репутацией серьезного аналитика советской военной мощи. КГБ начал многоходовую операцию, имевшую своей целью сначала заставить Шадрина работать против ЦРУ, а потом вывезти его в СССР, чтобы он выступил там с осуждением ЦРУ и загнивающего Запада. Полковнику КГБ Игорю Кочнову поручили сделать подход к Шадрину и передать ему письма от бывшей жены и сына, чтобы склонить его на свою сторону. Кочнов подошел к Шадрину в одном из супермаркетов Виргинии, тот сделал вид, что заинтересовался контактом, но тут же информировал ЦРУ Управление попросило его попытаться убедить советских представителей, что он готов стать советским шпионом. Теперь он будет тройным агентом.

Дело еще более запуталось, когда подошедший к Шадрину полковник КГБ Игорь Кочнов сам решил стать шпионом ЦРУ[32].

Дело Шадрина страшно усложнилось, в него оказались вовлечены ФБР, ЦРУ и РУМО, причем в разведсообществе США существовали противоположные версии относительно подлинной лояльности Шадрина, хотя он и его новая жена в конце концов стали американскими гражданами.

К середине 70-х годов КГБ потерял интерес к использованию Шадрина в качестве двойного агента. Вместо этого было решено его похитить и тайно вывезти в СССР как пленника шпионской войны. Местом операции была избрана Вена, где русские чувствовали себя вольготнее. Шадрина планировалось похитить в австрийской столице и усыпленного перевезти через границу в Чехословакию.

18 декабря 1975 года Шадрин вышел на встречу с представителем КГБ в Вене, затем согласился выйти еще на одну встречу, назначенную на 20 декабря. А потом он просто исчез.

Представители американских властей сначала попросили Еву держать в секрете факт исчезновения ее мужа, пока будут приниматься меры по его освобождению. В какой-то момент ей сказали, что госсекретарь Генри Киссинджер собирается поставить этот вопрос перед советским послом Анатолием Добрыниным.

Сначала Ева выполняла эти просьбы, но в конце концов ей стало ясно, что ее мужа отправили в Вену без достаточной подстраховки, а все ее вопросы на этот счет встречались ледяным молчанием.

В 1976 году, спустя несколько месяцев после исчезновения Шадрина, к этому делу было привлечено внимание лидеров двух сверхдержав. Когда президент США Джеральд Форд спросил советского генерального секретаря Леонида Брежнева о местонахождении Шадрина, Брежнев ответил, что Шадрин действительно встречался с представителями КГБ в Вене 18 декабря 1975 года для обсуждения вопроса о возвращении в Советский Союз, но на вторую встречу якобы Шадрин не пришел. Генсек также сказал, что не располагает другой информацией о Шадрине, но может заверить президента США, что в Советском Союзе его нет. Президент Картер тоже ставил этот вопрос перед Брежневым, но получил тот же ответ.

Судьба Шадрина оставалась тайной, пока Юрченко не внес ясность. Он сообщил ЦРУ, что Шадрин погиб в ходе неудачной попытки его похищения КГБ. Усыпленный, Шадрин был спрятан в багажнике автомобиля для провоза через австрийскую границу, но работники КГБ по ошибке дали ему слишком большую дозу, и когда они остановили машину и открыли багажник, чтобы проверить состояние пленника, он был уже мертв.

Рассказывая об этом, Юрченко предупредил сотрудников ЦРУ, что это был один из самых «жутких» секретов КГБ. Брежнев лгал двум американским президентам о Шадрине, и на карту был поставлен престиж главы государства. Юрченко четко дал понять, что если в Москве узнают, что он раскрыл правду о Шадрине, КГБ предпримет репрессивные меры против его семьи, включая конфискацию имущества. Юрченко, как и до него Шадрин, будет заочно приговорен к смертной казни. Неудивительно, что он боялся, что ему придется давать показания в суде. Может быть, ЦРУ старалось навсегда отрезать ему путь к возвращению домой?

Джек Платт сидел напротив Мэри Ховард в одной из комнат мотеля «Ла Кинта» в Санта-Фе. Платт, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой в мире разведки, знал ее. Он считал ее очень трудолюбивой, но она полностью находилась под влиянием Эда. Однако он не был консультантом по вопросам супружества. Работа Платта заключалась в том, чтобы в течение нескольких месяцев подготовить молодых американцев для работы в условиях сложной московской обстановки. Тем не менее многие жены оперативных работников привязывались к нему и смотрели на «крутого» морского пехотинца, как на отца. Мэри была одной из таких жен, и ему нравился ее серьезный подход к трудной работе.

Он вспомнил, как хорошо она держалась, когда во время учебных занятий ФБР арестовало ее и Ховарда в Вашингтоне под видом захвата группы наркоторговцев. Супругам была поставлена задача: изъять тайниковый контейнер в виде пакета из-под молока, который по легенде был наполнен микропленками. Место тайника располагалось около морской пристани в районе Мэйн авеню. В тот момент, когда Ховард подбирал контейнер, оба были арестованы с применением насилия, типичного для ареста наркодельцов. Арестованных немедленно разделили, и Мэри затолкали в машину вместе с одним из агентов ФБР, известным своей способностью разыгрывать роль наркомана и наркоторговца. По пути в вашингтонский офис ФБР он держал ее в страхе своими стонами и жалобами водителю, что если его сейчас же не выпустят из машины, он станет блевать. Мэри переносила это со слезами на глазах, но молчала, даже когда агент ФБР вошел в комнату и объявил ей результаты лабораторного исследования молочного пакета, изъятого Ховардом, в котором якобы были обнаружены следы героина.

Тем временем в соседней комнате для допросов Ховард быстро раскрылся перед агентом ФБР, игравшим роль адвоката. Ховард был готов рассматривать «арест» как шутку, но его жена в соседней комнате держалась твердо. За поведение «под арестом» формальных оценок не ставилось, но Ховард был несколько уязвлен тем, что Мэри держалась более стойко. Платту нравилась эта молодая женщина с мягкими манерами, может быть, больше, чем ее муж. Но, в конечном счете, Ховард заслужил у Платта хорошую оценку, и тот дал добро на его командировку в Москву.

И вот теперь после бегства Ховарда Мэри старалась заставить себя жить с этим кошмаром и страшной правдой. ФБР установило за ней тотальное наблюдение, включая запоздавшее командирование в Санта-Фе сотрудников из специальной группы «наружников» из Вашингтона, на случай, если она тоже решит бежать. ФБР попросило Платта встретиться с Мэри, поговорить с ней по-хорошему и склонить ее к полному сотрудничеству.

Мэри понимала, что попала в очень неприятную историю. После побега Ховарда, в котором ему помогла, ФБР сказало ей, что будущее ее сына зависит от того, насколько полно она ответит на вопросы Бюро относительно обстоятельств контакта Ховарда с русскими. Мэри боялась, что если не пойдет Бюро навстречу, то ее сын останется не только без отца, но и без матери. И она начала говорить и даже прошла две тяжелых проверки на полиграфе.

Прежде чем оператор подключил Мэри к аппарату, Платт сказал ей: «Просто говори правду».

После проверки на полиграфе сотрудники ФБР убедились в том, что Мэри не совершила ничего криминального, поскольку в момент, когда помогала мужу бежать, не имелось ордера на его арест. Бюро было уверено, что Мэри не была вовлечена в шпионские дела мужа, хотя и сообщила важную информацию о его действиях. Платт видел, что ее силы восстанавливаются.

До того как Платт уехал из Санта-Фе, Мэри позвонил неизвестный русский и сообщил, что ее муж в безопасности и чувствует себя хорошо. Насколько ФБР могло определить, звонок, вероятно, был сделан из Москвы через Швейцарию.

Как я и предсказывал, история Шадрина выплеснулась в прессу, и Юрченко был в центре внимания как источник информации о смерти Шадрина от рук КГБ. Теперь Юрченко считал, что он больше не может доверять ЦРУ.

Бэртон Гербер распорядился, чтобы Юрченко не возили в 25-мильную зону Вашингтона, если только для этого нет делового повода или не требуется встреча с врачами и если Гербер предварительно не санкционировал такую поездку. Смысл его размещения в Ковентри был в том, чтобы вывезти его из зоны, в которой свободно могли перемещаться сотрудники вашингтонской резидентуры КГБ. Гербер считал, что поездки Юрченко в Вашингтон связаны с риском, что он может попасться на глаза советским представителям. Однако в день праздника Хэллоуин[33], когда у Виталия ухудшилось настроение, Меданич и работник службы охраны ЦРУ решили свозить его на карнавал в Джорджтаун. Юрченко вместе с сопровождающими погуляли по заполненным праздничной толпой улицам.

Гербер не давал разрешения на эту поездку. Он вообще узнал о ней только два дня спустя, когда Юрченко в сопровождении одного охранника ЦРУ снова отправился в Джорджтаун.

16

Дождавшись, когда дежурить будет только один охранник, Юрченко сказал, что ему как-то тревожно и он хотел бы прокатиться. В нарушение постоянных инструкций о том, что Юрченко может выезжать только в сопровождении двух охранников, молодой работник Том Ханна согласился «покатать» его. Юрченко сказал, что хотел бы сделать кое-какие покупки, и они отправились по федеральной автостраде № 95 в направлении Вашингтона, сделав по дороге остановку в торговом центре города Манасас, штат Виргиния. Юрченко зашел в магазин «Хектс», в котором он уже однажды был с другими работниками ЦРУ, и нырнул в примерочную, чтобы примерить какую-то одежду. Позже, после побега Юрченко, ЦРУ обнаружило, что рядом с примерочной был телефон-автомат. Не мог ли он заметить этот автомат, задавались они вопросом, во время своего предыдущего посещения этого магазина и теперь, ловко обманув своего охранника, позвонить по автомату в советское посольство?

После визита в «Хектс» Юрченко сказал охраннику, что ему хочется попробовать французскую кухню, и предложил поехать в Джорджтаун. Ханна знал, что за два дня до этого Юрченко с двумя сопровождающими уже был в Джорджтауне, и решил, что можно съездить туда еще раз.

Сделав заказ во французском бистро «О пье де кошон», Юрченко хладнокровно совершил задуманный ход. Он просто сказал неопытному Ханне, что если он не вернется через 15 минут, то он не должен винить себя, и вышел из ресторана. Ханна некоторое время сидел и ждал, прежде чем решился позвонить и сообщить, что самый важный перебежчик за всю историю ЦРУ просто ушел от него.

Ханна позвонил домой Колину Томпсону, когда тот выходил из дверей своей квартиры, отправляясь на свидание с женщиной. Томпсон сказал Ханне, что если Юрченко не вернется через несколько минут, надо позвонить ему еще раз на квартиру его знакомой. Когда Томпсон приехал к своей подруге, Ханна позвонил еще раз уже в состоянии паники, и Томпсон согласился подъехать в Джорджтаун и помочь в розысках русского. Скоро к нему присоединились другие работники ЦРУ и ФБР, которые начали прочесывать улицы Джорджтауна. Сначала Томпсон подумал, что Юрченко решил посмотреть русский кинофильм, который демонстрировался в близлежашемкинотеатре. ФБР и ЦРУ искали Юрченко всю ночь.

Как только Герберу сообшили об исчезновении Юрченко, он подумал: решил возвратиться назад. Он знал, что поиск на улицах Джорджтауна не даст результата, и это вызывало у него гнев и раздражение по поводу расхлябанности сотрудников, работавших в тот вечер с Юрченко. Гербер сорвался во время недружелюбного телефонного разговора с Томпсоном, который как-то равнодушно реагировал на все происшедшее. Бегство Юрченко фактически поставило крест на карьере Томпсона в советском отделе и надеждах, которые у него были на продвижение в ЦРУ. Тем не менее последние годы его службы в ЦРУ были все-таки связаны с программой работы с перебежчиками, и он пытался доказать, что все-таки может с ними хорошо работать.

Было уже поздно, когда Виктора Черкашина вызвали в посольство. Он встретился с резидентом Станиславом Андросовым на автомобильной стоянке. Тут, где никто не мог их подслушать, Андросов сообшил Черкашину, что Юрченко возвратился.

Черкашин был ошеломлен. Он только сумел пробормотать несколько тшательно подобранных русских слов, чтобы выразить свои чувства по поводу этой странной ситуации. Потом поднялся в квартиру, где Юрченко держали под охраной. Черкашин постарался мобилизовать свои лучшие актерские способности, чтобы убедить Юрченко, как рад его видеть. Он обнял его и поздравил с возврашением.

Черкашин не верил рассказам Юрченко, как его похитили и под наркотиками заставили выдавать секреты. Но так же, как Андросов, немедленно увидел, какие возможности создало возврашение двойного перебежчика.

Первый звонок был от Гербера.

— Милтон, когда ты последний раз видел Юрченко?

Я на мгновение задумался.

— Около недели назад. Может, чуть-чуть больше. Я был там, когда рассказывал ему о деле Шадрина. А что?

— Ты что, не слышал? — в голосе Гербера сквозило недоверие. — Вчера вечером в Джорджтауне он ушел от офицера безопасности. Разве тебе никто не позвонил?

— Нет, вот только узнаю от тебя.

— Он перебежал назад, к своим.

Я лихорадочно вспоминал своюпоследнюю встречу с Юрченко.

— Я не уверен. Может быть, он просто сопротивляется и дает нам понять, чтобы мы были с ним помягче. — Мои аргументы не казались мне особенно убедительными, но надо было что-то говорить.

— Он снова перебежал. — Гербер помолчал и добавил: — Свяжись с Колином.

Я только повесил трубку, как раздался второй звонок. Это был Эд Юхневич, второй человек в Оперативном управлении.

— Ну что вы там? Обос…лись с Юрченко?

— Эд, я не уверен, что Юрченко снова перебежал.

— Какого х… вы думаете, он сделал, побежал пое…ться?

— Может быть, что-то в этом роде. Может, он решил взять увольнительную на три дня.

Юхневич помолчал некоторое время.

— Не пытайся получить под это деньги в банке. Твой приятель ушел.

Телефон замолчал.

Тайна местонахождения Юрченко раскрылась в понедельник после обеда. Около 3 часов дня пресс-офицер советского посольства стал звонить некоторым вашингтонским журналистам и сообщать, что в тот же день в половине шестого в посольстве состоится пресс-конференция и они смогут задать вопросы полковнику Виталию Юрченко. Госдепартамент узнал о происходящем только часом позже, когда получил официальный протест советского посольства по поводу «преступных действии, совершенных в отношении В.С. Юрченко».

На пресс-конференции, проходившей в зале приемов советского посольства, Юрченко сидел за покрытым зеленым сукном столом в окружении посланника Виктора Исакова, переводчика Виталия Чуркина и еще одного советского представителя Владимира Кулагина. Зал был заполнен американскими и иностранными корреспондентами, а также многочисленными работниками советского посольства. Отступая от заранее подготовленного стройного сценария, Юрченко беспорядочно перескакивал с русского языка на английский, часто заставляя переводчика замолкать на полуслове. Но история, которую он поведал, точно соответствовала советским представлениям о том, как американские специальные службы действуют против русских разведчиков. Он сочинил сказку о похищении и принудительном заточении.

— Неизвестные лица с применением насилия похитили меня в Риме… В бессознательном состоянии я был доставлен в США… Здесь меня держали в изоляции… насильно заставляли принимать наркотики, не давали возможности связаться с официальными советскими представителями.

В штаб-квартире ЦРУ руководство советского отдела смотрело репортаж о пресс-конференции в кабинете Гербера. Все слушали молча, пока Юрченко не стал жаловаться на своих мучителей из ЦРУ.

— Он использует «защиту Битова», — заметил Пол Редмонд.

Он имел в виду журналиста Олега Битова, который в 1983 году бежал к англичанам, а затем через год передумал и возвратился в Советский Союз. Битов утверждал, что его похитили и держали в повиновении с помощью специальных препаратов, заставляя против его воли выступать с критикой Советского Союза. Советы приняли Битова и использовали его в пропагандистских целях. Это подкрепляло тезис КГБ о том, что спецслужбы Запада часто прибегают к похищениям людей и использованию наркотиков.

Во время бесед с представителями ЦРУ Юрченко раскрыл внутреннюю кухню истории с Битовым, которая, по его словам, была использована КГБ для того, чтобы вывести западные разведслужбы из равновесия путем лжи. И вот теперь с экрана телевизора Юрченко говорил, что большую часть времени пребывания в неволе ЦРУ он был «в тумане» и его опекуны использовали наркотики для «обмана правительства, в том числе г-на Кейси», для создания впечатления, что он якобы добровольно перебежал к американцам. Полковник КГБ подробно описал «контракт», который ЦРУ заставило его подписать. По этому контракту он получал единовременную выплату в размере 1 миллиона долларов, а также ежемесячное содержание в размере 62,5 тысячи долларов с поправкой на инфляцию плюс 48 тысяч долларов на оплату мебели.

— Цены в нашем бизнесе возросли, — заметил я. — Теперь всем захочется иметь сделку, как у Юрченко.

Пресс-конференция продолжалась немногим более часа, причем Юрченко довольно уверенно отвечал на вопросы, в том числе о Ховарде и Шадрине. Каждый раз заверял через своего холеного переводчика, что в первый раз прочитал эти фамилии только в американских газетах. Он добавил, что успешно противостоял допросам, если только не находился под воздействием наркотиков. После таких сеансов ему показывал и «подписанные» им письменные показания, в которых разглашал государственные секреты. Таким же образом допрашивавшие его работники ЦРУ давали ему прослушать магнитофонные записи его «признаний», в которых, как он утверждал, всегда под действием наркотиков выдавал государственные тайны.

В итоге пресс-конференции Советам удалось записать на свой счет пропагандистский выигрыш, а на ЦРУ обрушилась лавина обвинений в том, что обратное бегство Юрченко к русским было результатом плохой работы с ним ЦРУ.

Трудно было придумать худшее время для этого инцидента. Он совпал с двумя другими неудавшимися случаями с перебежчиками. В Кабуле один советский солдат пришел в американское посольство и попросил убежища. В течение нескольких недель американцы отклоняли требования Москвы выдать солдата, пока наконец тот сам не передумал и не возвратился к своим.

Вторая попытка была предпринята советским моряком с торгового судна в Новом Орлеане. Он дважды прыгал за борт навстречу катеру американской береговой охраны, и дважды американцы возвращали его на советское судно. Оба инцидента были еще настолько свежи в памяти, что случай с Юрченко как бы давал окончательное доказательство того, что в американской программе работы с перебежчиками были какие-то фундаментальные пороки.

Телевизионный экран снова заполнило лицо Юрченко. На этот раз его вопрос был прямо обращен к небольшой группе, собравшейся в кабинете ЦРУ: «Мистер Гэйрбер, — сказал Юрченко с сильным акцентом, — неужели вам не стыдно?»

Я взглянул на Гербера. Он уже ждал удара за дело Ховарда, а теперь… вот это.

Я проскользнул мимо телевизионных бригад, собравшихся у входа «С» в Госдепартамент. Пресса уже ожидала назначенного на 6 часов вечера приезда Юрченко для «конфронтации» — предусмотренной дипломатическим протоколом процедуры, имеющей целью убедиться, что Юрченко возвращается в Советский Союз добровольно. Когда советский гражданин переходил на сторону США, Советы обычно требовали с ним встречи, чтобы спросить его, самостоятельно ли он принял свое решение и не было ли какого-то принуждения. В большинстве случаев советские перебежчики отказывались от встреч с советскими представителями, считая, что такие встречи их компрометировали. У Соединенных Штатов не было обязательства предоставлять советским представителям доступ к перебежчикам. Однако в тех редких случаях, когда беглец решал вернуться домой, США настаивали на встрече в Госдепартаменте, чтобы дать перебежчику еще один шанс изменить свое решение. В августе Юрченко отказался от встречи с советскими представителями, надеясь тихо уйти со сцены. Сегодня советская сторона шла на эту «конфронтацию наоборот» с чувством явного наслаждения. Я решил пойти на встречу, просто на тот маловероятный случай, если Юрченко, увидев меня, решит остаться. Это было практически невозможно, и никто в это не верил.

Советская делегация вошла в роскошно меблированный зал и заняла свои места. Юрченко в новом костюме и хорошо подобранном галстуке сопровождали: посланник советского посольства Виктор Исаков, советник по прессе Борис Маклаков и переводчик Виталий Чуркин. Американскую сторону представляли: заместитель госсекретаря Джон Уайтхед, помощник госсекретаря по европейским делам Розалин Риджуэй и два сотрудника европейского отдела.

Юрченко оглядел зал в поисках знакомых лиц. Увидев меня сидящим в другом конце зала, узнал и на секунду задержал свой взгляд.

Опустив формальности, Уайтхед приступил прямо к делу.

— Целью данной встречи является определить, самостоятельно и добровольно ли г-н Юрченко принял решение возвратиться в Советский Союз.

Исаков, едва дождавшись окончания вводных ремарок Уайтхеда, ответил в своей раздражающей и даже навязчивой манере.

— Господин Ю-у-у-рчинка впервые в вашей стране свободно выражает свою волю. Его решение возвратиться домой было принято, безусловно, свободно. Господин Ю-у-у-рчинка, — Исаков снова намеренно подчеркнул свое собственное произношение фамилии Юрченко, — никогда не был в США по своей собственной воле…

Прервав Исакова, Уайтхед заявил:

— Мы собрались здесь только для того, чтобы определить, что г-н Юрченко хочет покинуть Соединенные Штаты. У нас более чем достаточно доказательств, что г-н Юрченко по своей собственной воле прибыл в США в августе текущего года. Мы хотим услышать ответ самого г-на Юрченко.

Юрченко оживился, почувствовав какой-то прилив энергии, напомнив мне себя таким, каким я впервые увидел его. Он ответил по-английски.

— Я возвращаюсь в Советский Союз после того, как три месяца назад американские спецслужбы похитили меня в Риме. Я бежал от ваших спецслужб после того, как они пичкали меня наркотиками. — Повернувшись ко мне, он сказал: — Вот этот человек, Том Фаунтин, из ваших спецслужб, но я не думаю, что Том знает, что ко мне применяли наркотики. Но теперь я возвращаюсь домой.

Я ничего не ответил, и Джон Уайтхед завершил встречу так же быстро, как и начал ее.

— Теперь ясно, что г-н Юрченко решил возвратиться в Советский Союз, — сказал он. — Мы будем уважать это решение, независимо от того, как оно было принято. Благодарю вас, господа, за то, что вы пришли сегодня сюда.

Телевизионные камеры следили за Юрченко, когда он поднимался по трапу чартерного рейса «Аэрофлота» в своем плаще фирмы «Бэрбери». В какой-то миг он остановился, потом обернулся и помахал рукой, скорее с вызовом, чем просто прощаясь. Агенты ФБР Рочфорд и Брос стояли у основания трапа рядом с аэродромной обслугой, но Юрченко не намерен был возвращаться. Заметив обоих агентов, с которыми сблизился за последние три месяца, на секунду приостановился и улыбнулся им. Казалось, что он колеблется, не протянуть ли им руку, но он овладел собой и продолжил путь по трапу без задержки.

В штаб-квартире ЦРУ все следили за отъездом Юрченко. Род Карлсон напряженно вглядывался в «почетный караул». Он обернулся к Полу Редмонду.

— Это «Пимента».

— Который? — спросил Редмонд.

Вчера вечером он был у Карлсона, когда «Пимента» позвонил и сказал, что включен в состав «почетного караула» и на неделю вылетает в Москву.

— Второй, тот, который выглядит помоложе.

Позже в кабинете Гербера Редмонд поделился дурным предчувствием, возникшим от того, что еще один американский шпион неожиданно вылетал в Москву.

— Меня это тревожит, — сказал Редмонд. — Тревожит отъезд «Пименты».

— Ховард знал о деле «Пименты»? — вопрос Гербера был обращен к Редмонду.

— С «Пиментой» не собирались работать в Союзе. Я проверю по документам. Ховард мог что-то видеть, но это нам ничего не скажет. Ты же знаешь, как тут у нас циркулируют секреты.

— А как в ходе опроса Юрченко? — спросил я. — Не слишком ли много внимания мы уделили линии «ИКС»? Могло ли быть, что по вопросам ЦРУ и ФБР Юрченко понял, что у американцев есть источник на линии «ИКС», занимавшейся научно-технической разведкой? «Пимента» как раз был работником линии «ИКС» вашингтонской резидентуры.

— Всегда возможно, — заметил Редмонд. — Род может поговорить об этом с Эймсом и другими и выяснить, что они думают. Но это уже ничего не изменит. У нас еще один провал.

— Я это проверю, — сказал Карлсон, руководивший работой двух сотрудников, опрашивавших Юрченко. — Эймс в пятницу возвращается с языковых курсов.

В ходе опросов Юрченко рассказывал, что Ховард сообщил КГБ о некоем «сердитом полковнике», который предложил свои услуги ЦРУ в Будапеште. Это должен быть «Аккорд».

В середине сентября Москва сообщила: «Аккорд» подал сигнал, что хочет передать информацию. Но теперь советский отдел опасался, что КГБ идентифицировал «Аккорда» как полковника советского ГРУ Владимира Михайловича Васильева. Существовала большая вероятность попадания в засаду, если ЦРУ выйдет на встречу с «Аккордом» в Москве.

И вот, прежде чем дать Москве зеленый свет на встречу с «Аккордом», меня попросили поговорить с Юрченко и попытаться определить, насколько КГБ продвинулся в установке «сердитого полковника», упомянутого Ховардом.

— Что вы можете сказать о «сердитом полковнике», которого выдал Ховард? — спросил я его во время одной из встреч на конспиративной вилле Ковентри.

На какой-то момент Юрченко проявил раздражение.

— Том, я уже много раз повторял историю «сердитого полковника». Она всегда была одной и той же.

— Я знаю, но теперь это важно.

— У вас с ним встреча сейчас? — в голосе Юрченко прозвучала заинтересованность.

— Мы пытаемся определить, что делать. И вы можете помочь. Я хочу, чтобы вы еще раз рассказали, как далеко разработка полковника продвинулась на момент, когда вы в августе пришли к нам.

Юрченко задумался.

— Мы проверили всех полковников КГБ в Венгрии, включая всех полковников КГБ в Южной группе войск. Но результатов нет. Работа шла очень медленно. Но если они проявят терпение, то найдут его.

Я снова отметил, что Юрченко исходил из предположения, что «Аккорд» был полковником КГБ, а не военной разведки, как это было на самом деле. Ховард дал КГБ неверную информацию об «Аккорде» и направил его по ложному следу, на поиск в Венгрии полковника КГБ, а не полковника советских вооруженных сил.

— Если они найдут этого полковника и заставят работать под контролем, могут они так быстро организовать засаду?

— Возможно. Это политика людей с площади Дзержинского. Полковник — это очень важно. Но думаю, что они его не нашли. Думаю, что вы можете с ним встретиться. Я бы это сделал.

На следующий день Москве разрешили провести с «Аккордом» тайниковую операцию. Через неделю операция была проведена без каких-либо осложнений. В тайнике оперработники ЦРУ нашли фотографии важных советских военных документов, завернутые в пластик и сверху в грязную тряпку, которую легко было принять за мусор. В советском отделе известие о благополучно проведенной операции вызвало облегчение. Но оно длилось недолго.

— С «Пиментой» все ясно.

Пол Редмонд стоял на пороге моего кабинета.

— Что?

— Из ФБР нам только что сообщили, что жена «Пименты» получила звонок из Москвы — они не уверены, кто звонил, — но ей сказали, что он повредил ногу, какой-то глубокий порез, после того как прибыл в Москву с Юрченко. Теперь ему предстоит какая-то сложная операция по восстановлению поврежденных нервов. Звонивший сказал, что это довольно серьезно и она должна вместе с детьми возвращаться домой. Она уже собирается.

— Дерьмо! — это было все, что я смог сказать.

17

Телеграмма из Бонна была обычной. В ней сообщалось о невыходе агента на встречу. В нормальной обстановке это вызвало бы лишь небольшую озабоченность. Но обстановка в советском отделе уже давно не была нормальной. Над отделом довлело стойкое предчувствие неприятностей, и потеря контакта с любым агентом только усиливала тревогу.

Бонн сообщал, что подполковник КГБ Геннадий Вареник, работавший под прикрытием местного отделения ТАСС в советском посольстве в Германии, не вышел на очередную встречу и не поставил сигнал вызова на запасную. Последняя встреча с Вареником, который имел псевдоним «Фитнес»[34], была проведена 4 ноября на конспиративной квартире в Бонне. Вареник сообщил, что его вызывают в Восточный Берлин на внеплановое совещание, проводимое аппаратом КГБ в Карлсхорсте. Он предположил, что целью совещания будет доработка плана кампании террора против американских военнослужащих и членов их семей путем проведения серии терактов в общественных местах, часто посещаемых военнослужащими, расквартированными в Германии. Ранее Вареник сообщал, что целью кампании террора было нагнетание напряженности в американо-германских отношениях путем создания впечатления, что террористические акты были делом рук германских террористических ячеек, состоящих из постаревших ветеранов банды Баадер — Майнхоф или более молодых и активных группировок участников «Фракции Красной армии»[35].

Предыдущие сообщения Вареника о террористических планах КГБ горячо обсуждались как в оперативных, так и в аналитических подразделениях ЦРУ. Некоторые отметали их как чистую фабрикацию или как минимум плод разгоряченного воображения. Другие, включая Билла Кейси, искренне верили, что КГБ способен на такую жестокость. Кейси и другие сторонники жесткой линии были уверены: покушение на папу Павла Иоанна II организовано Советами, так почему они должны на этом останавливаться? Дискуссия обострилась в связи с тем, что в последнее время в Германии произошли террористические нападения, унесшие жизни трех американцев. Эти теракты вписывались в «модус операнди», который описывал Вареник, и его сообщения привлекли внимание в Вашингтоне на самом высоком уровне, включая Рональда Рейгана. Исчезновение Вареника вызовет не меньший интерес.

Пола Редмонда особенно не интересовали дебаты относительно того, насколько «злой» в действительности была или не была «империя зла». Это он оставлял другим. Его внимание было сосредоточено на окопах, на рукопашной схватке шпионской войны, а не на том, как это вписывалось в грандиозные схемы. Он просто хотел знать, что случилось с Геннадием Вареником, похоже, провалившимся в ту же яму, которая за последние шесть месяцев поглотила так много агентов советского отдела. Редмонд был в скверном настроении и проинформировал меня об этом деле.

— Он пришел к нам в апреле прошлого года. Это важно, — подчеркнул Редмонд. — Это случилось после того, как Ховард ушел из отдела и из ЦРУ… даже после того, как ушла Мэри, если кто-то считает, что она делилась с ним секретами. Что бы ни произошло, мы не можем винить вэтом Ховарда.

— Как мы его нашли?

— Он нашел нас. Позвонил одному из наших ребят в Вене, кому-то, кого знал, когда работал там, и сказал, что ему нужно немедленно поговорить.

— Все это по телефону? — я был удивлен, что работник КГБ использовал в оперативных целях телефон в Австрии, где КГБ имел очень хорошие возможности для наблюдения за деятельностью ЦРУ.

— Да, я знаю. Но если «Фитнес» попал в беду, это не из-за того телефонного звонка. Во всяком случае, после первого контакта мы сразу вывели всю эту операцию из поля зрения русских. Мы поручили Чаку Ливену установить с ним связь в Бонне: встречи на конспиративной квартире, полный наш контроль. Чак работал с Бэртоном в Москве и знает, как соблюдать конспирацию в работе.

— Какие у него были мотивы?

— Смешанные. Говорил, что у него проблема с деньгами. Сумма небольшая, меньше 10 тысяч долларов, но — обычная история — ему нужно было срочно возвратить деньги в кассу. Родился ребенок, высокая стоимость жизни в Германии. Но он сказал Ливену, что больше был заинтересован в том, чтобы предупредить нас и весь мир о безумном заговоре, который задумали Москва и Карлсхорст: взрывы объектов в Германии, убийство американцев и вбивание клина между ФРГ и США. Может быть, даже развязывание Третьей мировой войны.

— Ты в это веришь?

— Не имеет значения, чему я верю. Все пытаются во всем обвинить Советы. Ты знаешь, кто тут верующие. Твой приятель… Редмонд жестом показал на потолок в сторону кабинета Кейси на седьмом этаже. Кейси действительно готов был верить самым страшным историям о русских. Спор с ним мог повредить карьере работника ЦРУ. — Кроме того, — продолжал Редмонд, — этот клоун Геннадий Титов сегодня заправляет всем в Карлсхорсте, а он способен на все, даже на такуюглупость.

Я кивнул в знак согласия, размышляя, почему каждый раз, когда упоминалось имя Титова, Редмонд взрывался. Опытный оперативный работник КГБ Титов был выдворен из Скандинавии в связи с громким скандалом, связанным с лидером Норвежской рабочей партии Арне Трехолтом. Сейчас он руководил деятельностью КГБ в Восточной Германии, и участие человека, которого в коридорах Лубянки называли «крокодилом», в операциях по Германии придавало известную правдоподобность сообщениям Вареника.

— Что еще он нам дал?

— Некоторые сведения о проникновении КГБ на объекты в Германии. Это пока еще не проверено. — Редмонд мрачно добавил, что офицер КГБ, работающий на ЦРУ, всегда должен иметь наготове предсмертное желание. Особенно в эти дни.

Редмонд ушел, а я мысленно возвращался к этому разговору. Пол уловил одну из главных истин шпионского дела: требовался особый характер, чтобы пойти на измену СССР. Проблема заключалась в том, что было на так уж много «ушедших в отставку» советских агентов, чтобы можно было провести исследование их мотивов. А встречи работников ЦРУ с агентами были такими короткими и напряженными, что почти не оставалось времени обсуждать с русскими шпионами причины, по которым они это делали. Некоторые вообще не хотели говорить об этом. Другие высказывали ненависть к советской системе, говоря, что хотят нанести ей наибольший ущерб. Такие агенты требовали особого обращения, чтобы они не пошли вразнос и не оказались в тюрьме. Некоторые называли это патриотизмом, но по отношению к России, а не к Советскому Союзу.

Отдельные агенты после кратковременной работы с ЦРУ, опустошив сейф в какой-нибудь резидентуре КГБ, бежали в США и с комфортом устраивались здесь. Но те особые люди, которые хотели стоять до конца и горели желанием работать против системы изнутри, все чаще оказывались в безымянных могилах. Пеньковский, Попов, Огородник и Филатов возглавляли этот список. А теперь к нему с головокружительной быстротой добавились: Толкачёв, Полещук, Сметанин, Мартынов… и, возможно, Вареник. Наверное, надо на Арлингтонском национальном кладбище огородить специальный участок, думал я. Может быть, так они получат признание, которого заслуживают[36].

Через два дня из Бонна пришло новое сообщение. Жену Вареника вызвали в Москву и объяснили, что ее муж поскользнулся на льду и получил тяжелую травму. Она с детьми должна немедленно возвращаться домой.

Клэйр Джордж начал специальный доклад директору ЦРУ в его расположенном на седьмом этаже и отделанном березой кабинете. Прошло 10 недель после бегства Эдварда Ли Ховарда и четыре недели после отъезда Юрченко. Внешне казалось, что переживания Кейси по поводу этих лично неприятных для него событий остались позади. Расследования еще продолжались, и нескольким руководителям, сидевшим в тот момент за столом, крепко достанется, но они уцелеют.

— Билл, у нас в Москве какие-то необъяснимые потери, — сказал Джордж. — Больше, чем можноожидать, даже в Москве.

— Сколько?

Седовласый пожилой директор выглядел обманчиво равнодушным.

— Бэртон даст тебе детали. Джордж повернулся к сидевшему рядом с ним за директорским столом для совещаний Герберу.

Гербер начал докладывать директору.

— В мае у нас был неожиданный отзыв в Москву из Афин, — начал Гербер. — Агент «Близард», полковник ГРУ. Агент был уверен, что отзыв был надуманным, что это была западня, и мы решили вывезти его. Он сейчас здесь, но с другими так не получилось.

Кейси молча слушал Гербера. Краем глаза я увидел, как Юхневич смотрит в потолок, ожидая продолжения доклада.

— Потом в июне был арест Пола Стомбау и потеря нашего авиационного инженера, агента «Сфиер». Потом, возможно, в августе был арестован работник линии «КР» в Лагосе, «Вэй». Он был в Москве в отпуске, и мы думаем, он был арестован во время обработки тайника с деньгами, который мы для него заложили. Затем в конце августа другой полковник ГРУ был неожиданно отозван из Лиссабона — «Миллион». Он не вернулся. 6 ноября один из наших источников в вашингтонской резидентуре КГБ «Джентайл» — ФБР называет его «Пимента» — отправился домой на том же самолете, что и Юрченко. И пропал. Через неделю его семью отозвали под предлогом того, что он получил травму и они должны прилететь к нему.

Набрякшие веки Кейси дрогнули при имени Юрченко, но он ничего не сказал.

— Потом в прошлом месяце наш источник в Германии, подполковник КГБ «Фитнес» — тот, кто сообщал о планах КГБ по подготовке взрывов на американских объектах в Западной Германии, — неожиданно был отозван в Восточный Берлин. Он исчез, и его семью вывезли домой. И снова они сказали, что он получил серьезную травму.

— Это сколько? — спросил Кейси.

— Шесть.

— За какой период?

— Шесть или семь месяцев, — быстро ответил Гербер.

— Господи Иисусе! Сколько осталось?

Гербер на секунду умолк, мысленно проводя инвентаризацию оставшихся советских источников, потом осторожно ответил:

— У нас два активных источника в Москве, два или три за пределами СССР. Несколько дел на консервации, может быть, три.

Я мысленно представил себе эти цифры и попытался определить, кого Гербер имел в виду. У меня получился «Каул», который дал нам «шпионскую пыль». Потом «Истбаунд»[37], ученый, работавший в институте к востоку от Москвы. Источники за пределами СССР, видимо, включали кого-то в Азии. Дела на консервации — должно быть, имелись в виду генерал ГРУ Поляков и еще несколько человек, которые более года не проявляли себя.

Кейси усмехнулся и оглядел собравшихся за столом.

— Что вы предпринимаете по этому поводу?

Клэйр Джордж продолжил рассказ Гербера:

— Ищем проникновение к нам, техническое или агентурное.

— Техническое? Думаете, они читают нашу переписку?

— Может быть, — ответил Джордж. — Мы проведем несколько проверочных комбинаций, чтобы определить, не в связи ли дело. И еще проведем проверки в Москве, чтобы определить, не проникли ли они в нашу московскую резидентуру.

— А что агентурное проникновение? Вы думаете, что здесь есть шпион?

— Это еще одна возможность, — ответил Джордж. — Может быть только два варианта: технический или агентурный.

— Что вы собираетесь делать по этому поводу? — проворчал Кейси.

— Проведем некоторые проверки для определения, нет ли каких-то проблем с теми, кто имел доступ к этим делам, — ответил Джордж.

— Насколько велик этот список?

— Пока не знаю. Мы занимаемся этим. Разумеется, все находящиеся в этом кабинете и еще довольно много других.

Кейси усмехнулся.

— А я в этом списке?

— Ты в самом верху этого списка, — выпалил Клэйр Джордж.

— Это очень просто, — заметил Редмонд. — Мы создаем где-то агента и начинаем вести о нем переписку по телеграфу. Мы создаем еще одного фиктивного агента и посылаем кого-то в Москву для обсуждения этого дела.

Разговор происходил в кабинете Гербера, куда он вызвал Редмонда и меня с целью выработки стратегии проведения проверочных мероприятий по выявлению возможного проникновения к нам противника.

— Потом мы ждем и смотрим, что будет происходить. Если любой из этих агентов будет отозван, у нас есть проблема на той линии, которую мы проверяем. Шансов немного, но стоит попробовать.

Гербер согласился и поручил Редмонду начать работу. Он должен создать двух советских шпионов, которых никогда не было.

Я прилетел в Кению под чужим именем и поселился в старинном отеле «Норфолк» в Найроби в номере, выходящем окнами во внутренний сад. Через час после моего приезда раздался легкий стук в дверь, и я быстро впустил в комнату резидента ЦРУ в Найроби, самого авторитетного американского правительственного специалиста по Африке Билла Мосби, и его заместителя Дэйва Ламеру. Мосби сообщили по специальному каналу связи, что я буду «проездом» в Найроби и остановлюсь в «Норфолке» под псевдонимом. Ему было сказано установить со мной контакт.

Потомок кавалеристов-конфедератов, которые в Гражданскую войну водили в бой штурмовые эскадроны, Мосби провел большую часть своей службы в Африке. В безупречно сшитом сафари, с нафабренными и закрученными усами, он выглядел скорее как колониальный плантатор, чем как один из самых опытных агентов ЦРУ на Африканском континенте. Слепой на один глаз и глухой на одно ухо — результат двух разных аварий, — он был тем не менее завзятым охотником, и часто у него на лбу можно было заметить углубление в виде полумесяца от телескопического прицела, в который он ухитрялся смотреть своим уцелевшим глазом.

— Что я могу сделать для вас, бвана? — Мосби приветствовал меня своим излюбленным выражением, приберегаемым для ветеранов работы, к которым я относился[38].

Я молча пожал руку Ламеру, бывшему штурману ВВС, которого я два десятка лет назад принимал на работу, и включил телевизор на полную громкость. Сдвинув стулья, мы наклонились друг к другу, и я начал шепотом объяснятьим.

— Я просто дам вам факты. В последнне семь или восемь месяцев мы теряем своих советских агентов в Москве и по всему миру, одного за другим. Это не может быть естественными потерями. Тут должно быть что-то другое.

— Какое отношение к этому имеет Найроби? — спросил Мосби.

— Никакого, если не считать того, что у вас тут есть один очень неприятный полковник, возглавляющий резидентуру ГРУ.

Мосби и Ламеру обменялись вопросительными взглядами.

— Этот сопляк? Можешь делать с ним, что хочешь. Но как?

— У вас было достаточно случайных контактов с полковником, чтобы это было известно и здесь, и в Москве. В предстоящие несколько дней мы с вами организуем «операцию», которая будет свидетельствовать, что полковник решил на нас работать. Когда мы закончим, все будет выглядеть так, будто он новый источник ЦРУ. По закрытому каналу мы пошлем шифровку о том, что вы договорились о моей встрече с ним. Мы скажем, что он обратился к вам и выразил желание поговорить с кем-нибудь из Лэнгли.

Я приехал сюда для того чтобы завербовать его. Потом мы по тому же закрытому каналу сообщим о результатах вербовки — скажем, что он согласился. С этого момента начнется тщательно контролируемая поэтапная операция, которая путем использования специальных каналов связи должна показать нам, нет ли проникновения противника в ключевые звенья по пути от Найроби к Герберу и советскому отделу.

— Как ты узнаешь, когда твой капкан захлопнется? — спросил Мосби.

— Когда они втолкнут вашего полковника со связанными за спиной руками в самолет «Аэрофлота», летящий в Москву.

— Сколько людей будет иметь доступ к шифропереписке по этому вопросу?

— Сначала немного. Небольшая группа. Мы начнем с короткого списка. Потом станем расширять его. Может быть, нам повезет.

— Да, бвана, — улыбнулся Мосби, — если тебе повезет, то счастье полковника ему изменит.

— Это верно, — ответил я. — Но если ты сообщишь, что его поволокли домой, то мы там станем действовать очень быстро. Мы решим нашу проблему, прежде чем они сделают что-то рассчитанное надолго. Если мы выявим проникновение к нам, то мы им скажем. Гербер и Хэттавей встретятся с представителями КГБ и скажут: «Кстати, ребята, ваш полковник ГРУ из Найроби на самом деле хороший парень. Мы просто провели с ним один маленький эксперимент».

— Они в это поверят?

— Вероятно. Они в этих вопросах довольно щепетильны. Мы предполагаем, что твой друг не признается. А без признания они не спешат. Это, конечно, не поспособствует его карьере, но он будет в порядке.

— Когда начнем?

— Почему бы не прямо сейчас? — ответил я, доставая из чемодана блокнот.

Пол Редмонд внимательно читал шифровку из Найроби. Это был трехстраничный отчет Мосби о том, как он якобы организовал мою встречу с резидентом ГРУ в Найроби. Телеграмма пришла в специальный центр связи как раз перед началом рабочего дня, и два экземпляра были доставлены курьером в офис Гербера. Редмонда вызвали для ознакомления с экземпляром, предназначавшимся для начальника советского отдела. Помимо этого еще два экземпляра телеграммы из Найроби были доставлены на седьмой этаж в офис заместителя директора по оперативным вопросам, где их прочли еще два работника. Общее число лиц, допущенных к телеграммам на первом этапе операции, будет ограничено семью работниками, включая секретаря Гербера. Потом Редмонд начнет постепенно закидывать свою сеть поглубже.

18

У Рэма Красильникова был новый «гость» в Лефортовской тюрьме, майор Московского областного управления КГБ. Наводка на этого нового шпиона, поступившая сверху, дала Красильникову достаточно сведений для организации методичного поиска, который в итоге привел его к майору Сергею Воронцову, «крутому» офицеру КГБ, работавшему в райотделе КГБ на Ленинских горах. Сначала Воронцов запирался, но потом, как и все другие, сдался. Красильников и его руководители уже имели полную картину, но пока не спешили делать следующий шаг и хватать американца, связанного с эти делом. С этим можно немного подождать. Терпение!

Тем временем Красильников вел еще одну увлекательную охоту. Снова сверху его аккуратно предупредили, что американцы собираются провести некое оперативно-техническое мероприятие на всей огромной территории СССР начиная с порта Находка на Дальнем Востоке.

Разведывательная техника будет спрятана в одном из обычных морских контейнеров, который погрузят на борт грузового судна в Японии и доставят в Находку. Потом он начнет свое долгое путешествие по Транссибирской железнодорожной магистрали в Ленинград по маршруту, который становился все более привлекательным для экспорта товаров из Азии в Западную Европу. Получив наводку, Красильников не сомневался в источнике. Он организовал широкомасштабный поиск технического устройства и знал: как только оно появится на территории Советского Союза, работники ВГУ его выявят.

Сидя в тесной каморке без окон на четвертом этаже посольства, где располагалась резидентура КГБ, полковник Виктор Черкашин с трудом подавлял ярость. Он его убьет, говорил себе Черкашин. Крючков погубит нашего человека. Он не может удержаться от ареста всех выявленных в Москве шпионов, и ЦРУ скоро поймет: что-то не так, кто-то заговорил.

Черкашин занимал пост руководителя контрразведки вашингтонской резидентуры, когда Олдрич Эймс, выпив в баре отеля «Мэйфлауэр» несколько лишних коктейлей, пришел в советское посольство и предложил свои услуги шпиона. Он знал, что ему попался исключительно важный улов, и принял чрезвычайные меры по обеспечению безопасности нового агента. Опасаясь утечки, решил не посылать телеграмму в московский Центр. Вместо этого сам полетел в Москву и лично доложил все начальнику ПГУ Владимиру Крючкову, отвечавшему за разведывательные операции.

Черкашин перепрыгнул через все ступеньки командной лестницы, включая Дмитрия Якушкина, руководившего разведывательными операциями в США, и Виталия Юрченко, высокопоставленного офицера безопасности американского отдела. Оба раньше работали в советском посольстве в Вашингтоне и, вероятнее всего, оба оказались бы в списке адресатов рассылки его телеграммы. Но КГБ, как и большинство профессиональных служб, имеет специальные процедуры, позволяющие работнику выйти на самый верх, когда он узнает о предателе в собственных рядах. Эймс передал имена «кротов» ЦРУ в КГБ. В Москве Черкашин сообщил о своем новом агенте только Крючкову и кругу его ближайших помощников.

Но Крючков нарушил одно из основных правил контрразведки. Он действовал быстро и, по мнению Черкашина, глупо, арестовывая всех агентов, выданных новым «добровольцем». С тех пор как умер его давний наставник Юрий Андропов, Крючков чувствовал себя все более неуверенно. Какие бы ни происходили в Москве политические схватки, Черкашин опасался, что американцы поймут, что в их безопасности пробита брешь, и начнут искать «крота».

И вот теперь, сидя в построенном специалистами КГБ помещении резидентуры с двойными стенами, пространство между которыми было заполнено «белым шумом», Черкашин думал о том, что самый ценный агент, которого КГБ когда-либо имел в ЦРУ, подвергался смертельному риску. Этот риск был вызван не какими-то ошибками, которые они допустили в Вашингтоне. Он подвергался опасности потому, что Владимир Крючков хотел ослабить позиции председателя КГБ Виктора Чебрикова и занять его место.

Секретарь Билла Кейси улыбнулась Джону Стайну, когда тот вошел в приемную директора.

— Входите, господин Стайн, господин Джордж уже там.

Открыв тяжелую звуконепроницаемую дверь кабинета директора, Стайн увидел Кейси и его заместителя по оперативным вопросам, расположившихся за столом совещаний в дальнем конце кабинета.

Коренастый мужчина лет 55-ти с тронутыми сединой волосами, Джон Стайн выдвинулся на оперативной работе в так называемой «тайной службе» ЦРУ. В начале 70-х годов он некоторое время был заместителем начальника советского отдела. Он пережил бюрократический хаос первого года пребывания Кейси на посту директора, когда Кейси принял катастрофическое решение назначить заместителем директора по оперативным вопросам Макса Хьюджела, одного из своих партнеров по сбору денежных средств для Республиканской партии. После того как Хьюджел был вынужден уйти в отставку в результате скандалов, сопровождавших его деятельность с первых месяцев пребывания на этом посту, Джон Стайн занял его место. Через два года Кейси снял Стайна с этой должности и назначил на его место Клэйра Джорджа. Сам Стайн стал генеральным инспектором. Он как раз собирался оставить этот пост и пойти на языковые курсы перед назначением в Южную Корею, и вот Кейси вызвал его.

Билл Кейси заговорил первым.

— Джон, у нас проблема. Клэйр объяснит тебе.

Стайн взглянул на Клэйра Джорджа и понял, что его мрачное настроение было подлинным, а не игрой, что за ним часто замечалось.

— Мы теряем советские источники. Много источников. Ты еще помнишь все крупные дела, не так ли?

— Конечно, я был заместителем во время большинства этих дел. Ховард?

— На совести Ховарда некоторые из потерь, но не все. Думаем, что проблема все-таки есть. Может быть, техническая — что-нибудь, имеющее отношение к связи, — может быть, агентурная. Может быть, здесь или в Москве. Мы хотим, чтобы ты посмотрел. Свежий взгляд. Не исключай ничего. И держи это между нами. Никто больше не должен знать, что ты этим занимаешься. Понятно?

Стайн мгновение колебался.

— Мне должен будет кто-то помогать в советском отделе, доставать дела. Редмонд в порядке?

— О’кей, — сказал Клэйр Джордж. — Только делай все тихо.

В тот же день Стайн позвонил Редмонду. В прошлом они вместе работали, и Стайн был уверен, что на Редмонда можно положиться, что он отнесется к этой проблеме серьезно и будет молчать. Редмонд хорошо ориентировался в делах советского отдела, и ему ни у кого не надо было спрашивать, где найти то, что ему нужно. Он мог брать к себе дела, не привлекая внимания, передавать их Стайну для анализа.

Всю следующую неделю Стайн читал секретные досье советского отдела. Он искал какой-то шаблон, какую-то ниточку, которая может связать потери с какой-то одной слабиной в системе — человеческой или технической. В итоге своего анализа он написал заключение по каждому делу и итоговый доклад для Кейси. Он пришел к выводу, что в ЦРУ была какая-то утечка.

В марте Стайн отдал доклад Кейси и лично проинформировал директора о своих выводах. Он сказал Кейси, что, по его убеждению, где-то нарушена безопасность связи и это «должны выяснить вы вместе с АНБ». Другой вероятностью была возможность агентурного проникновения противника непосредственно в ЦРУ.

— А над этим мы должны работать сами, — сказал он. — Я бы рекомендовал начать с Москвы. Там аппарат значительно меньше и легче начать расследование, а потом перенести работу в штаб-квартиру. Но сначала я бы постарался убедиться, что это не Москва.

Окончательный вывод заключался в том, что настало время директору «поручить какой-то группе сотрудников заняться этим делом». Когда Стайн затронул вероятность того, что в ЦРУ был шпион, в ответе Кейси не прозвучало особого энтузиазма.

— Хм-м, — произнес он как-то отвлеченно. — Надо, чтобы кто-нибудь этим занялся.

Стайн уехал в Южную Корж и больше не слыхал, возвращался ли директор к этому вопросу и начал ли реальную охоту на «кротов». Больше он с Кейси не виделся. Позже Стайн узнал, что Кейси так никогда и не начал серьезный поиск «крота». Стайн также пришел к выводу, что Кейси никому не рассказал о его последнем докладе.

К тому времени, когда Стайн тайно порекомендовал Кейси начать искать в ЦРУ агента противника, Бэртон Гербер уже принял ряд защитных мер, направленных на то, чтобы исключить повторение потерь 1985 года. Он кардинально изменил порядок ведения в советском отделе наиболее ценных разработок, поняв, что контроль над ними слишком ослаб. Когда советский отдел имел большое количество агентов, большее число людей имело отношение к работе с ними. Он был преисполнен решимости уменьшить число лиц, допущенных к таким делам. С этой целью создал то, что называл «секретной комнатой», а также новый порядок работы с телеграммами и другими документами, имевшими отношение к советским агентам. В начале 1986 года во главе этой системы были поставлены двое опытных и пользовавшихся доверием работников советского отдела: Сэнди Граймс и Дайана Уортен.

Первоначально это означало полный отказ от шифропереписки между Центром и резидентурами по агентурным делам. После появления нового агента представители резидентур ЦРУ ездили в Вашингтон и обратно для обсуждения дела. Руководителям загранточек было направлено указание: в случае появления перспективного источника по советской разведке вообще не использовать телеграфную переписку. Они должны были лететь в Вашингтон и докладывать Герберу лично.

Прежде чем возобновить шифропереписку по важным делам, Гербер добился введения дополнительной перешифровки.

Обычно телеграммы расшифровывались в центре связи ЦРУ и потом направлялись в отдел. Однако теперь все телеграммы по советским оперативным делам шифровались дважды. Разведчик, работавший с агентом, сам зашифровывал телеграмму и отдавал ее шифровальщику, после чего телеграмма еще раз перешифровывалась и только потом отправлялась в Центр.

В штаб-квартире связисты центра расшифровывали сообщение, перешифрованное дополнительным кодом, но это позволяло добраться лишь до предшествовавшего шифрования. И только небольшая группа высших руководителей советского отдела могла пользоваться ключом к первоначальному коду для окончательной расшифровки сообщения. В резидентурах нередко единственным, кто имел доступ к коду, был сам резидент.

Резидентурам было запрещено накапливать оперативные материалы по новым делам на бумажных носителях или обсуждать их в помещениях резидентур. Встречи между руководителями отделов и приехавшими в Центр «полевыми» работниками, ведущими оперативные дела, строились так, будто они проводились за «железным занавесом»: применялись московские правила. Работники отдела встречались с прибывшими из Москвы оперативниками на конспиративных квартирах или даже в резидентурах ЦРУ в третьих странах, чтобы выслушать их отчет.

К февралю 1986 года Гербер увидел, что эта система работает; отдел приобрел двух новых советских агентов, и они не были расшифрованы или арестованы КГБ. Гербер все еще не знал, что вызвало провалы 1985 года, но он знал, что ему удалось «остановить кровотечение».

Барри Ройден, заместитель руководителя службы контрразведки ЦРУ, сидел напротив резидента ЦРУ в Москве. Его миссия была довольно простой. Он должен был проинформировать резидента и его заместителя о новом успехе в работе против КГБ, достигнутом в Бангкоке. На самом деле никакого успеха в Бангкоке не было. Имя нового завербованного агента было вполне реальным, но все остальное было тщательно подготовленной фабрикацией, рассчитанной на выявление технических средств контроля, которые КГБ, возможно, удалось внедрить в московскую «желтую субмарину». Московский резидент чувствовал себя несколько неловко, слушая устную информацию Ройдена. Ему уже несколько месяцев не давала покоя мысль, что русские как-то могли проникнуть в это замкнутое пространство; пять месяцев назад там же он написал: «Иногда мне кажется, что они здесь со мной».

Теперь Ройден проверял это подозрение.

19

Когда теплоход «Сиберия-мару» пришвартовался в порту Находка с контейнером № CTIV-1317221 на борту, Рэм Красильников был потрясен. Этот контейнер должен был быть отправлен ближайшим грузовым составом в Ленинград. Путешествие через 11 часовых поясов по всей территории СССР должно было занять три-четыре недели. Согласно грузовым документам конечным пунктом назначения этого контейнера, загруженного изделиями ремесленного производства, была Западная Германия.

Когда работники КГБ вскрыли контейнер, они обнаружили там, на первый взгляд, вполне невинный груз — тщательно упакованные картонные коробки с глиняными цветочными горшками. Однако после того как были выгружены первые два ряда коробок, обнаружилось то, что Красильников впоследствии описывал своему руководству как «чудо-лабораторию». Через узкие прорези с обеих сторон контейнера, замаскированные под вентиляционные отверстия, наружу смотрели телевизионные камеры. Они были связаны с компьютером и целой батареей самых современных научных приборов. Проведенное КГБ тщательное исследование этой техники позволило установить предназначение этого технического чуда холодной войны — выявление источников радиоактивности по всему маршруту, пролегавшему через территорию СССР.

Было установлено, что техника могла регистрировать интенсивность и спектральный состав излучений, общую дозу нейтронов и гамма-лучей, фиксировать географические координаты источников излучений, атмосферное давление, температуру и привязывать эти данные к панорамной фотосъемке, которая производилась через вентиляционныеотверстия.

КГБ пришел к выводу, что «чудо-лаборатория» могла выявлять места производства ядерного оружия, места его складирования и пункты транспортировки по территории СССР. Сенсоры могли выявлять боеголовку с боезарядом в объеме одного килограмма плутония с расстояния 10 метров. Эксперты КГБ установили, что техника могла функционировать автономно в течение трех месяцев. За контейнером № CTIV-1317221 могла стоять только одна разведслужба — Центральное разведывательное управление США.

Красильников был убежден, что обнаруженный в Находке настоящий клад может быть с успехом использован в борьбе с американскими спецслужбами, и предложил развернуть пропагандистскую кампанию. К его удивлению, это предложение было встречено холодным молчанием. Это было разочарование, которое он отнес на счет министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе, в то время искренне охваченного «новым мышлением». Но Красильников не хотел так просто предавать свою находку забвению.

Я читал телеграмму из Токио и думал, сколько еще времени пройдет, прежде чем советский отдел потерпит очередной провал. Я получил ответ, когда увидел в дверях моего кабинета Пола Редмонда.

— Они захватили «Абсорб»[39], — сказал Редмонд без каких-либо эмоций, как человек, у которого больше нет никаких сомнений.

— Да… — сказал я, бросая телеграмму из Токио в корзину исходящих. — Ховард знал об этой операции?

— Не должен был. Но кто здесь сейчас хранит секреты?

— Мы можем выяснить?

— Мы этим занимаемся.

— Что ты думаешь?

Редмонд помолчал.

— Ты знаешь, что я думаю.

Майкл Селлерс встречался с агентом «Каулом» только однажды, почти год назад. Во время первой встречи — двухчасовой прогулки по московским тихим улицам — работник КГБ так и не раскрыл своего имени. Он сказал, что знает, как плотно КГБ ведет слежку за работниками ЦРУ в Москве, и поэтому не хочет рисковать своей безопасностью. Селлерс знал его только по имени «Стас», которым они договорились пользоваться.

Стас предложил свои услуги в 1984 году, бросив письмо в открытое окно автомашины американского дипломата. ЦРУ направило своего работника для встречи с ним, но этот работник, которому в тот вечер удалось уйти от слежки, не понимал русского, и встреча прошла впустую. Неудача этого первого контакта подлила масла в огонь дебатов о том, что русский может быть подставой.

«Каул» был груб, и даже отлично владевший русским языком Селлерс с трудом понимал его. У Селлерса сложилось впечатление, что «доброволец» работал в московском контрразведывательном подразделении Второго главка. Это был московский вариант «крутого» нью-йоркского полицейского, советский «Попай Дойл»[40]. Он четко обозначил свои требования. Его интересовали только деньги, и он не боялся показаться циничным. Он нервничал, когда снабженный диктофоном Селлерс просил его повторить или уточнить что-то.

Но он много знал о том, как КГБ вел слежку за операциями ЦРУ в Москве. Пока два шпиона осторожно бродили по темным городским улицам, «Каул» предупредил Селлерса, что он не будет передавать документы, которые можно проследить как исходящие от него. Он также требовал, чтобы передаваемые ему деньги были «чистыми», то есть брались из источника за пределами СССР и упаковывались в пакеты, которые бы не вскрывались работниками ЦРУ в Москве.

Селлерс и «Каул» тщательно отработали систему связи на будущее. «Каул» дал Селлерсу номер телефона, по которому тот мог звонить в «безопасные» окна продолжительностью 10 минут. Позже ЦРУ пришло к выводу, что это был номер дежурной службы КГБ, который нельзя было привязать к какому-то конкретному лицу. «Каул» собирался делать так, чтобы в согласованное время он был единственным человеком у этого телефона, благодаря чему ЦРУ могло обменяться с ним заранее согласованными и безобидно звучащими фразами.

После встречи «Каул» пропал из вида на несколько месяцев. На один звонок он не ответил, но следующий звонок в марте позволил восстановить контакт, и Селлерсу поручили встретиться с ним.

Вечером 10 марта Селлерс решил, что ушел от наружного наблюдения, «позаимствовав» личность другого работника посольства. Позже, оказавшись «чистым» на улицах Москвы, он быстро переоделся в русскую одежду и слился с потоком москвичей, спешивших домой.

Встреча была назначена в жилом квартале сталинской застройки недалеко от Ленинских гор. Селлерс прибыл на место встречи в 10:30, и когда до места контакта с «Каулом» оставалось метров шесть, он вдруг почувствовал что-то неладное. «Каул» выглядел похудевшим и потерял свой прежний «крутой» вид. Стал тенью самого себя. И в тот же момент Селлерс изготовился к тому, что — он знал это — должно было произойти.

— А, б..! — выругался Селлерс. — Ну вот!

Внезапно яркие прожекторы осветили улицу, и со всех сторон к нему побежали какие-то люди. Селлерс успел подумать, что арест был поставлен, как в кино. Работники КГБ затолкали его в автофургон, а «Каул» просто растворился.

В фургоне работники КГБ, видимо, не подозревая, что Селлерс понимает по-русски, свободно говорили между собой. Они, казалось, были смущены тем, кого арестовали. Наконец, когда один из них протянул руку и сорвал с Селлерса его фальшивые усы, по его лицу стало ясно, что он узнал Селлерса.

— А, Миша! — воскликнул мужчина, используя уменьшительную русскую форму от «Майкл». Маскировка ЦРУ была лучше, чем они это себе представляли. Заметив грязь на подошвах Селлерса, они стали обсуждать между собой, как он смог незамеченным выйти из посольства, переодеться в русского рабочего и никто на посту этого не заметил.

Автофургон доставил Селлерса и его спутников в пристройку к дому № 2 на площади Дзержинского, используемую для допросов.

Допрос продолжался всего несколько часов. В половине третьего утра прибыл консульский работник посольства Стюарт Паркер, чтобы забрать его с собой. Но все эти два часа Селлерс вел поединок с Красильниковым, пытаясь парировать каждый вопрос «серого призрака» КГБ. Обычно работники ЦРУ после ареста отказывались говорить, ссылаясь та дипломатический иммунитет и требуя встречи с консулом. Селлерс знал правила этой игры, но не мог удержаться, чтобы не вставить русским пару шпилек с учетом своего знания русского языка.

Когда Красильников заявил, что арест повредит карьере Селлерса, тот ответил, что это нисколько не повредит его карьере в ЦРУ. Видимо, для того чтобы «разговорить» американского резидента, Красильников попытался перевести разговор на нейтральную тему, упомянув некоторые подробности из личной жизни Селлерса, известные КГБ. Селлерс был вратарем брумбольной команды[41] американского посольства, Красильников стал расспрашивать его, что он думает об американском и о русском хоккее. Но, пытаясь развязать язык Селлерсу, Красильников сам рассказал кое-что интересное. Стало ясно, что КГБ не знал, как Селлерс в этот вечер вышел из своей квартиры. У советских контрразведчиков еще не было четкого представления о применяемой американцами технике «подмены личности», и, обнаружив его на месте встречи, они были немало озадачены. Пост наблюдения считал, что он находится дома.

Прошло достаточно много времени, прежде чем Селлерс узнал настоящее имя «Каула». Это был Сергей Воронцов.

«Провальные» утренние ритуалы стали повторяться с тревожной регулярностью. Информация об аресте «Каула» поступила накануне вечером, и все участники утреннего оперативного совещания уже знали, что случилось вчера ночью в Москве. По дороге в кабинет Гербера на совещание для обсуждения очередного московского провала Пол Редмонд заглянул ко мне.

— Пошли на утренние поминки, — сказал я ему.

Валентин Аксиленко сидел в своем кабинете на пятом этаже здания центрального аппарата ПГУ, где располагался Первый (американский) отдел, и размышлял над серией совпадений. Три года назад он возвратился из Вашингтона и теперь был начальником направления, курировавшего деятельность этой резидентуры. И все происходившее в Вашингтоне вызывало все большее любопытство Валентина Аксиленко, крупного, вдумчивого человека с редеющими рыжими волосами.

В свои 45 лет Аксиленко многого добился для себя и для КГБ, и за время своей пятилетней командировки в Вашингтоне был повышен до полковника. Но теперь создавалось впечатление, что его привычный мир, который он принимал как должное, летел в тартарары. Его тревога постоянно росла, но он никак не мог определить ее причину. Может быть, думал он, это были его собственные проблемы. Его семья разваливалась. Может, это было сочетание разных причин. Даже работа, которую он, как ему казалось, знал так хорошо, становилась какой-то мутной. Происходили вещи, которые он не мог понять или объяснить.

Аномалии начались в июне прошлого года, когда арестовали одного американца. Сообщения о личности советского предателя, с которым он намеревался встретиться, были противоречивы, но во всех версиях повторялось имя шпиона — Адольф. Было похоже, что кто-то наверху хотел, чтобы это имя запомнилось. Может быть, потому что Адольф был арестован через месяц после празднования очередной годовщины окончания Великой Отечественной войны. Но был какой-то смысл в навязчивом повторении имени шпиона, которое, по мнению некоторых, могло быть выдумкой руководства КГБ. Но какой?

Потом в сентябре 1985 года пошли слухи, что ребята из Второго и Седьмого управлений задержали с поличным работника ПГУ, изымавшего тайник. Говорили, что это был камень, наполненный советскими деньгами. Через некоторое время стало известно и имя задержанного. В конце концов слухи указали на сотрудника линии «КР» резидентуры КГБ в Лагосе, находившегося в отпуске.

Потом появилась история о невероятном побеге Гордиевского, который находился под подозрением. Утечки из разных источников противоречили друг другу, но они в основном являлись попытками и разведки, и контрразведки переложить вину друг на друга. Все строили предположения о том, как он бежал и кто ему помог. Некоторые были убеждены, что это было сделано совместными усилиями американских и английских спецслужб. Другие считали, что в этом была замешана Лубянка. Однако никакой официальной информации не было. Там все было тихо.

В довершение всего оставался Виталий Юрченко, который возвратился героем в сопровождении почетного эскорта. Проблема, однако, заключалась в том, что никто не верил его истории.

Дело Юрченко было афронтом для большинства работников ПГУ, знавших, что история героического сопротивления, редкой целеустремленности и бесстрашного побега была выдумкой Юрченко, которой он хотел спасти себя от казни. Они знали, что байки, настойчиво распространяемые Крючковым и его заместителем Вадимом Кирпиченко, были чепухой. Аксиленко мог понять стремление руководства замять дело Юрченко, но он не мог смириться с тем, что из него делали героя. Никто из работавших на Западе никогда всерьез не верил в бредовую выдумку о том, что ЦРУ применяло к Юрченко наркотики. Рядовые работники просто игнорировали эту историю как еще один пример коррумпированности руководства КГБ, защищавшего себя. Юрченко перед бегством был повышен в звании до адмирала[42]. Это делало его одним из них. Когда бежал какой-нибудь подполковник, то реакция была совсем иной. Ворчание нарастало.

Даже поступавшие комментарии о бывшем сотруднике ЦРУ Ховарде были лишены смысла. Никто формально не признавал, что Ховард работал на КГБ, но ходили слухи, что с ним были связаны недавние успехи по выявлению американской агентуры в Москве. Аксиленко читал, что писала американская пресса о Ховарде, но это никак не стыковалось с тем, что об этом говорили в КГБ.

И вот теперь у него на столе лежал проект сообщения о том, что «ТАСС уполномочен заявить» о задержании накануне вечером американского дипломата в связи с его шпионской деятельностью. Никаких подробностей.

Что-то происходило, думал Аксиленко, поскольку многие из этих инцидентов были связаны с Вашингтоном. А он, начальник направления разведки, отвечавшего за Вашингтон, не знал, что же происходит на самом деле. Может быть, он сможет узнать что-то от Валерия Мартынова, который входил в «почетный караул», сопровождавший Юрченко в Москву. Аксиленко слышал, что Мартынов все еще был здесь, но он упал, получил травму и теперь поправлялся после хирургической операции.

20

Где-то в конце марта резидент ЦРУ в Бонне специальным курьером прислал в Лэнгли телеграмму. Из анонимного письма, опущенного в его почтовый ящик, он узнал, что работник КГБ Геннадий Вареник был разоблачен как агент ЦРУ. Для большей убедительности автор письма назвал имя работавшего с Вареником Чака Ливена и пообещал раскрыть, как именно был пойман Вареник. Анонимный доброжелатель добавил, что дальнейшие подробности будут переданы ЦРУ после того, как в Восточном Берлине будет заложен тайник с 50 тысячами долларов. Деньги, завернутые в пластиковый пакет, должны быть оставлены под конкретным камнем на пешеходной тропинке. Наконец, автор просил, чтобы через запасной коротковолновый передатчик американского посольства ему подали сигнал, подтверждающий получение письма.

Послание вызвало настоящий шок у руководства советского отдела отчасти потому, что оно давало дополнительные аргументы для подкрепления основных существовавших тогда теорий относительно причин провала агентуры. Сам факт разоблачения Вареника был уже известен, но обещания сообщить подробности было достаточно, чтобы заставить ЦРУ принять условия автора письма. Были споры о том, не является ли это письмо уловкой КГБ, но никто не выступал против этого мероприятия.

В Бонн ушло указание подать по радио обусловленный сигнал, а в Восточный Берлин — заложить в тайник в парке 50 тысяч долларов. Некоторые даже были удивлены, что в Восточном Берлине, этом оперативном захолустье, парализованном непрерывной слежкой «Штази», вдруг будет проводиться операция. Восточный Берлин оживал.

Все началось с подхода к резиденту ЦРУ в Восточном Берлине, женщине, которая прежде работала в Австрии. Один контактер-венгр пригласил ее на ужин в тихий восточноберлинский ресторан. Там к ним вскоре присоединился какой-то русский с увесистым чемоданом. Венгр тут же извинился и исчез, оставив поле деятельности русскому, чьи намерения сразу же прояснились.

Вытащив из чемодана видеоплеер, русский, оказавшийся старшим офицером КГБ, работающим по американским объектам, объяснил нашему восточноберлинскому резиденту, что подготовил небольшой видеофильм о нескольких последних годах ее карьеры. Он включил видеоплеер и развернул его к резиденту экраном, на котором стал демонстрироваться фильм под условным названием «Это ваша жизнь» в постановке КГБ.

Это были внешние съемки ее квартиры, сопровождаемые звукозаписью, которая, похоже, была сделана с установленных в квартире скрытых микрофонов. Вся эта венская история напрямую подводила к тому, что зафиксированные в квартире разговоры привели к провалу ряда операций ЦРУ в Вене. Это ведь повредит ее карьере, не так ли?

Когда телевизионная драма переместилась в Восточный Берлин, сценарий стал еще более провокационным. Последовали более откровенные кадры, снятые, судя по всему, скрытыми камерами «Штази», установленными в стенах и потолке квартиры резидента. Потом была съемка еще одной сотрудницы резидентуры. И тут офицер КГБ добавил, что резидент, незамужняя женщина, могла состоять в интимной связи со своей сотрудницей и, разумеется, не хочет, чтобы об этом узнали в Лэнгли.

Пленка закончилась, работник КГБ выключил видеоплеер и спрятал его в чемодан, потом повернулся к резиденту и сделал ей вербовочное предложение. Она будет помогать КГБ или скоро начнет расплачиваться за свои «ошибки».

Резидент ЦРУ поблагодарила работника КГБ за развлечение и сказала, что он выбрал не тот объект. Она добавила, что подробно информирует обо всем Вашингтон, а он может делать с пленкой все, что ему вздумается. На следующее утро в Лэнгли получили подробный отчет об этом вербовочном подходе.

Через сутки я уже был в Восточном Берлине, чтобы поговорить с резидентом и узнать, может быть, было еще что-то такое, что она могла уточнить только в личной беседе. У нас состоялся продолжительный разговор в угловом кабинете отеля «Кемпински» в Западном Берлине, и я пришел к выводу, что к отчету резиденту нечего добавить, кроме, может быть, более красочного описания атмосферы этого грубого подхода. В очередной свой приезд в Лэнгли резидент могла подготовить более подробный отчет.

Этот инцидент просто утонул бы в делах, если бы не аналогичный случай, произошедший через несколько недель в столице Конго Браззавиле, еще одном государстве, зависимом от СССР, где КГБ чувствовал себя вольготно. На это раз видео не было, а командированный вербовщик КГБ сам появился в доме резидента, тоже женщины. Ей было в лоб предложено совершить измену. Как и ее восточноберлинская коллега, она отвергла предложение и подробно информировала Центр. Гербер решил, что находившаяся в одиночестве работница ЦРУ нуждается в помощи, и направил к ней для проведения опроса опытного работника советского отдела Сэнди Граймс.

Как выяснилось, за подходом в Браззавиле было так же мало фактуры, как и за аналогичным мероприятием в Восточном Берлине. ЦРУ не смогло увидеть в этих подходах к женщинам какой-то рациональной базы. Некоторые сочли это просто очередной фантазией КГБ, подобно тому, как за несколько лет до этого осуществлялась серия вербовочных подходов к чернокожим работникам ЦРУ. КГБ считал, что они озлоблены проявлениями расизма в США и в силу этого могут согласиться на вербовку. Из этого ничего не вышло, так же как и из подхода к двум женщинам. Другие, однако, считали, что подходы имели своей целью вызвать в ЦРУ недоверие к оперработникам женского пола. Сторонники этой точки зрения полагали, что если две сотрудницы сообщили о подходах, то могли быть и такие, кто не нашел в себе сил отказаться от предложений Москвы.

Ни одна из этих теорий не была особенно убедительна, но анонимное письмо, пришедшее в Бонн, стало еще одним загадочным событием, которое кое-что добавило к странным происшествиям прошлого года. Никто не знал, что случилось с советскими источниками ЦРУ. Но все были согласны, что где-то внутри системы произошел катастрофический сбой. К весне 1986 года в оперативный лексикон руководства советского отдела вошли произносимые шепотом слова «потери 1985 года».

Передо мной на столе снова лежала телеграмма, из которой я узнал, что накануне вечером во время выхода на встречу с агентом «Истбаунд» был задержан оперработник московской резидентуры. Телеграмма слово в слово повторяла те, что приходили после ареста агентов «Сфиер» и «Каул». А о чем было еще писать, кроме как о том, что работник ЦРУ попал в засаду, был отвезен на площадь Дзержинского, дом № 2 и через пару часов отпущен? Все телеграммы заканчивались обещанием прислать подробный отчет.

Я перелистал стопку последующих телеграмм, задержавшись на последней, где работник московской резидентуры просил передать его отцу, чтобы тот зарезервировал для него и для жены места в своем клубе в штате Мэриленд. Эта телеграмма возмутила Гербера, который с настороженностью относился к оперативному почерку этого разведчика, после того как несколько недель назад он был задержан в отдаленном пригороде Москвы. Этот работник потерял ориентировку, сделал не тот поворот и оказался у главного въезда в штаб-квартиру ПГУ в Ясенево. Его задержали на несколько минут, опросили, а затем отпустили.

Когда на следующее утро телеграмма об этом инциденте пришла в Лэнгли, Гербер взорвался. У него было твердое правило: оперативный работник должен знать свой город. Если он может заблудиться и оказаться у ворот разведслужбы противника, то какие еще ошибки он может совершить?

И вот теперь, читая телеграмму с просьбой о резервации для него мест в комфортабельном клубе в пригороде Мэриленда, я пытался представить, о чем сейчас думал Гербер. Он не принадлежал к числу тех, кто ведет клубную жизнь, и не жаловал тех, кто был склонен к этому.

Красильников был удовлетворен, как сработала засада. Второе главное управление получило сигнал об ученом, занимавшемся разработкой радаров, и в конце концов установило его. Вместо того чтобы просто арестовать выявленного шпиона, Красильников постарался повернуть эту операцию против американцев. В конструкторском бюро, где работал агент, распространили слух: есть подозрения, что американская разведка проникла в бюро, но если шпион придет с повинной, он может рассчитывать на «известное снисхождение». Это сработало. Агент сознался и стал сотрудничать с КГБ. В том числе в организации засады для американского разведчика в жилом квартале на Малой Пироговской улице.

Красильников и его люди наблюдали, как американский разведчик в конце рабочего дня направился домой и стал тщательно проверяться от наружного наблюдения. Убедившись, что он «чист», разведчик еще проверился пешком и… пошел прямо в западню Красильникова.

Позже в КГБ бледный и притихший оперработник молча наблюдал, как содержимое его сумки раскладывалось на столе. Там была электробритва «Харьков» с замаскированным в ней миниатюрным фотоаппаратом, несколько заранее написанных писем, как бы направленных американцами их родственникам и друзьям в США. Агент должен был использовать эти послания для поддержания связи с разведкой путем нанесения тайнописи на оборотную сторону писем. В записной книжке было спрятано разведывательное задание по сбору секретных сведений (вопросы ЦРУ) о конструкторском бюро. Красильников был очень доволен. Он поймал шпиона, не ставя под удар источник получения наводки.

Я открыл дверь расположенного на седьмом этаже кабинета заместителя директора по оперативным вопросам, в который раз спрашивая себя, кому пришло в голову покрасить все двери в Лэнгли в ярко-голубой, канареечно-желтый и джунглево-зеленый цвета. Это случилось, когда я работал в 60-х годах в Гонконге. По возвращении как-то летом я обнаружил, что старая серостальная палитра штаб-квартиры ЦРУ исчезла. Вместо нее появились белесые и ярко раскрашенные двери. Это якобы должно было положительно влиять на настроение сотрудников. Когда я вошел в кабинет, Клэйр Джордж сразу перешел к делу.

— Сегодня пятница. Я хочу, чтобы ты за уик-энд это обдумал, я собираюсь послать тебя в Исламабад и поручить возглавить нашу афганскую программу.

За несколько месяцев, прошедших с момента моего возвращения в Лэнгли из Африки, я узнал, что наша программа тайных операций с афганским Сопротивлением перешла в новую фазу и что администрация Рейгана поменяла основные правила игры. Я также слышал, что наш представитель в Исламабаде, руководивший операциями по Афганистану, рассорился с заместителем Клэйра Эдом Юхневичем, и Клэйр с Кейси решили поменять руководство в Исламабаде. Однако не было ни малейшего намека, что эту работу собираются поручить мне.

— Ты действительно хочешь подождать ответа до понедельника?

— Поговори с женой. Узнай ее мнение.

— Она будет готова ехать. Когда мне надо быть там?

— Съезди в этом месяце и посмотри, а потом отправишься туда в июле.

Моя жена Мари-Катрин действительно была готова ехать в Пакистан. Pied-noir[43], родившаяся в Марокко, она провела большую часть своей жизни в переездах между Францией и Африкой. Мы встретились с ней в Лагосе, где она преподавала во французской школе. В 1983 году она переехала ко мне в Хартум, и в 1984 году мы поженились. В качестве «свадебного подарка» Кейси ускорил процесс натурализации Мари-Катрин с семи лет до десяти дней. Для нее Пакистан не составит проблему.

Краем глаза я видел, что Джек Платт дежурит у моего кабинета, ожидая момента войти, как только я закончу говорить по зеленому защищенному телефону (явный сигнал моего желания уединиться, который даже Джек Платт не решался проигнорировать). Как только я положил трубку, он проскользнул мимо секретаря и положил мне на стол стопку документов.

— Шеф, мне надо быстро подписать все это. Очень срочно.

Обычная непринужденность Платта на этот раз казалась несколько скованной. Я начал мельком просматривать бумаги, инстинктивно чувствуя, что Платт не случайно торопился как раз тогда, когда Гербер был в отъезде и я исполнял обязанности начальника.

— Садись, Джек. У тебя ведь есть для меня минутка?

— Конечно, но это очень срочный вопрос, а я видел, что ты очень занят и…

— О’кей, Джек, — сказал я, пододвигая стопку бумаг. — Я не тороплюсь.

Сверху лежала стандартная заявка на «оперативную командировку» в Гайяну с использованием любого вида транспорта, «наземного, морского или воздушного». На ней уже была требуемая виза латиноамериканского отдела, и я подписал ее без особых колебаний. Перейдя к другому флажку, указывающему место для подписи, я взглянул на документ и отложил ручку.

— Это что еще за чертовщина, Джек?

— Это заявка на получение полуавтоматического охотничьего ружья «винчестер» тридцатого калибра с оптическим прицелом 4 х 40, футляра с велюровой обивкой и 50 патронов к нему, — Платт перечислил эту номенклатуру монотонным голосом правительственного чиновника по снабжению.

— Я знаю, что это ружье, Джек, но, прежде чем я подпишу это, ты объяснишь мне, кого ты собираешься убивать.

— Это для «Монолита». Мы с Рэнкином едем в Гайяну поработать с ним. Хороший парень, и это может размягчить его. Он заядлый охотник.

— Из этого что-нибудь выйдет? Или вы с Рэнкином просто дрочите друг друга?

— А кто, б… может это сказать? Каждый делает, что может. И ты действительно можешь подписать это, поверь мне и сделай это.

Я знал, что «Монолит» был давней совместной разработкой ФБР и ЦРУ, еще с тех пор, когда в 70-х годах он работал в советском посольстве в Вашингтоне. Платт тогда был «полевым» оперработником, причем неплохим, пока проблемы с алкоголем не заставили его отправиться на реабилитацию. Теперь он уже лет пять был «сухим» и никак не мог отказаться от своей прежней привычки постоянно проверять систему и ее руководителей.

— Ты можешь сказать мне, почему такая спешка?

— Мне надо успеть купить ружье и сегодня же отправить его в Гайяну. Вот почему спешка. В прошлом году «Монолиту» уже делали там вербовочное предложение, и теперь мы с Рэнкином собираемся проверить, не надумал ли он.

— И ты решил, что тебе для этой операции именно сегодня утром понадобилось ружье? Или ты думаешь, что, поскольку Бэртон Гербер сегодня утром уехал, со мной легче будет иметь дело?

— А ты как считаешь? — Платт впервые улыбнулся.

— Думаю, что ты ждал, пока Гербер уедет, чтобы подкинуть мне это. Почему? Дело в ружье, операции или в том, что ты приводишь Гербера в бешенство этой своей ерундой?

— Да.

— Что да?

— Это ружье, это операция, это я и все эти чертовы заморочки нашего шефа. Но это стоит свеч.

— Сколько времени ты пытаешься сделать этого парня?

— Кого? Гербера?

— Черт побери, Джек, перестань морочить мне башку!

— Мы работаем по этому парню довольно последовательно лет шесть или семь. Я, наверное, уже раз сто вербовал его.

— Он тебе давал что-нибудь?

— Он все еще любит меня.

— Что это значит, чертпобери?

— Это значит, что он не бежит в укрытие каждый раз, как любая другая ж…па из КГБ, когда видит меня.

— А он пытался тебявербовать?

— Может быть, однажды. Спросил меня, как я буду себя чувствовать, если он предложит мне перейти на его сторону. Я спросил: ради чего? Чтобы провести остаток моей жизни в этих е…ных очередях за хлебом? После этого он уже никогда меня не спрашивал.

— А что Гербер думает об этой разработке?

— Наверное, не хочет слышать о ней.

— Почему? Из-за самой разработки или из-за твоего участия в ней?

— Пять лет назад он мне поручил сделать этому парню вербовочное предложение — дать ему последний шанс попасть в землю обетованную, — когда тот был в Сан-Диего на соревнованиях по волейболу. Ты знаешь, он волейболист олимпийского класса. Однажды, когда мы оба слегка выпили, он рассказал мне, что волейбол привел его в КГБ. Сказал, что какие-то ребята пригласили его из университета играть за их команду в спорткомплексе «Динамо» в Москве. Он не знал, откуда они, пока ему не сказали, что играет за команду КГБ! Через какое-то время оставил волейбол и стал играть в шпионов. Любит говорить, что он единственный, кто пришел в ПГУ по спортивной путевке. Во всяком случае, в тот раз я не стал его вербовать, как мне поручил Гербер, но я не терял контакта. Познакомил его с работниками ФБР, но каждый раз, когда мы пытались взять его, он говорил, чтобы мы у…бывали. ФБР хочет продолжать разработку, и теперь Гербер не может ее прекратить.

— Сколько времени ты планировал эту поездку?

— Около месяца.

— Что Гербер знает об этом?

— Ничего.

— Когда ты узнал о предстоящем отъезде Гербера?

— Около месяца назад, — улыбнулся Платт.

Я подписал заявку на «винчестер» и отдал ее Платту.

— Смотри не убей его там.

— Как всех остальных здесь?

— Как всех остальных. Можешь спросить, что он думает об этом.

Я смотрел, как Платт выходит из моего кабинета в своих выцветших джинсах и стоптанных ботинках с документами в руках. Платт был из тех, с кем сегодня ЦРУ не захочет иметь дела. Жаль, подумал я.

Валентин Аксиленко больше что-то очень странное. Последние слухи касались арестов Сергея Моторина и Валерия Мартынова, с которыми он работал в вашингтонской резидентуре.

Мартынов, работник линии «ИКС», отвечающей за научнотехническую разведку, приехал в Москву в составе «почетного караула» перебежчика Юрченко. Но в Ясенево он не появился. Говорили, что он получил серьезную травму, потребовавшую хирургического вмешательства. Потом его отправили отдыхать в санаторий под Москвой. По слухам, из Вашингтона даже вызвали его семью, чтобы она была рядом с ним.

Аксиленко не видел Мартынова с момента своего возвращения в Москву и не знал, что с ним происходит, пока в июне не поползли слухи о его аресте. Аналогичные слухи распространились в отношении Сергея Моторина, еще одного сотрудника вашингтонской резидентуры, теперь работавшего в службе «А», подразделении активных мероприятий, занимавшемся «черной» пропагандой против США и их союзников. Начальник Аксиленко в американском отделе Анатолий Флавнов доверительно сообщил ему, что Моторин арестован за шпионаж в пользу американцев.

Аксиленко не мог поверить. Два работника из одной резидентуры! Он никогда не дружил с Моториным, но тот был его подчиненным, и Аксиленко было больно, что этот нестандартный молодой человек попал в такую передрягу. Моторин действовал не по правилам, как «свободный художник», но Аксиленко он нравился. С другой стороны, резидент Якушкин его явно не любил и делал все, что было в его силах, чтобы отравить ему жизнь. Якушкин считал, что как работник линии «ПР» Моторин был не на своем месте, но все же, по мнению Якушкина, он не был конченым человеком. Резидент смотрел на него как еще на одного нарушителя порядка из привилегированной семьи. Сын высокопоставленного партийного функционера из Архангельска, Моторин упрочил свои политические позиции, женившись на дочери другого партийного чиновника. Якушкин считал, что тот этим спекулировал, и еще больше презирал его.

В резидентуре ни для кого не было секретом, что Моторин имел внебрачные связи и нарушал другие нормы поведения. Однако большинство его «проказ» считались мелочью, вполне терпимой в условиях «новой реальности». К концу командировки в Вашингтоне Моторин стал добывать интересную политическую информацию, и это побуждало Аксиленко заступаться за него перед Якушкиным, доказывать, что парень наконец начал работать. Это не помогало. Якушкин еще больше настраивался против Моторина, и Аксиленко оказался в незавидной позиции конфликта с резидентом из-за молодого работника. В конце концов он понял, что Якушкин настолько не терпел Моторина, что было бесполезно и даже опасно далее защищать его. Только позже Аксиленко узнал, что улучшение показателей работы Моторина было связано с тем, что он пользовался информацией, которой его «подкармливали» ФБР и ЦРУ, чтобы упрочить его позиции в глазах начальства.

Когда Моторин возвратился в Москву, Якушкин постарался отвести его от особо секретной работы. Он хотел «задвинуть» его туда, где тот не сможет причинить особого вреда. И он был назначен в службу «А».

Арест Моторина, последовавший вскоре после ареста Мартынова, вызвал в ПГУ волну слухов. Моторин просто исчез, и никто не знал, куда он делся. В этот же период его заставили позвонить женщине, с которой у него была интимная связь в Вашингтоне, и сказать ей, что у него «все впорядке и он часто думает о ней».

В Ясенево шла большая дезинформационная игра, и те части этой головоломки, которые были видны Аксиленко, позволяли строить догадки. За последний год в ПГУ было выявлено четыре случая измены оперативных работников: исполнявший обязанности резидента в Лондоне, работник линии «КР» в Лагосе и два работника вашингтонской резидентуры. Если добавить к этому пикантный случай Юрченко, то получалось пять. Размышляя над этим, Аксиленко пришел к выводу, что если взять еще Ветрова, то это число может быть увеличено до шести. Да, этот запутанный случай вполне можно к ним добавить. Работник линии «ИКС» был расстрелян за шпионаж в пользу французов два года назад, и его тоже надо было учитывать.

По меркам ПГУ Ветров был неконтролируемым человеком. Он был физически сильным мужчиной с горячим темпераментом. Некоторые считали его даже агрессивным. В прошлом имел взыскание за нанесение сильных побоев своему начальнику. В довершение к своей грубости был откровенным франкофилом, ничуть не скрывавшим свое восхищение всем французским. Эта приверженность появилась у него в конце 60-х годов, когда он работал в Париже, и он до сих пор возил в багажнике своей автомашины ящик французского шампанского, как всегда говорил, «на всякий случай».

И никого не удивила, по крайней мере на первых порах, пронесшаяся по ПГУ весть, что он был арестован за убийство какого-то бродяги в парке, где у него было «французское свидание» с женщиной, которую описывали как его любовницу. По первоначальной версии, к Ветрову и его любовнице пристал какой-то парковый «бомж», пытавшийся их шантажировать. В приступе бешенства Ветров, опасаясь, что любовница донесет на него в милицию, нанес ей несколько ножевых ран и решил, что она мертва.

Потом по совершенно непонятным причинам через час вернулся на место преступления, где его заметила любовница, которая, как оказалось, была всего лишь легко ранена. Он был тут же арестован. В необычно короткий для советского правосудия срок его осудили на 12 лет тюремного заключения. Позже никто не мог вспомнить имя того бродяги, которого убил Ветров.

Потом история начала меняться. Любовницей оказалась хорошо известная в ПГУ своей безотказностью женщина, которая была готова спать с любым, кто попадался ей на пути в те годы, пока она работала в Ясенево. Затем убитый «бродяга» превратился в офицера КГБ, влюбленного соперника, который застал эту парочку в страстных объятиях и бросился на Ветрова. Но выяснить что-либо об этой истории было невозможно — женщина исчезла, а убитый Ветровым человек так и остался безымянным. Наконец в 1984 году эта история получила новое развитие — по ПГУ молнией пронеслась информация: Ветров был арестован, осужден и расстрелян за шпионаж в пользу французов.

Это дало толчок новой волне слухов. В конце концов Аксиленко стал сомневаться во всей истории Ветрова, кроме, разумеется, его казни. Он уже сбросил со счетов версию убийства в парке как инсценировку, а рассуждения о том, что Ветров выдал себя в письмах из тюрьмы, противоречили элементарной логике. Ни один работник КГБ не стал бы откровенничать в письмах. Он бы отсидел срок в 10 или 12 лет, это было много, но по сегодняшним меркам это было не самое худшее. Что-то еще случилось с Ветровым — в этом Аксиленко был уверен.

Теперь на фоне всех шпионских разоблачений, произошедших в Ясенево в прошедшем году, все встало на свои места. История Ветрова была частью изощренного дезинформационного плана, дымовой завесы, прикрывавшей случаи измены последних лет.

«Черт побери, что происходило? — спрашивал себя Аксиленко. — Что они пытались скрыть?»

И тут произошел самый шокирующий случай года.

В середине июля, войдя в кабинет Дмитрия Якушкина, он застал его глубоко погрузившимся в чтение какого-то сообщения. Через стол он мог видеть, что документ имел гриф «совершенно секретно». Якушкин не ответил на приветствие Аксиленко, и тот вынужден был сидеть в неловком молчании, пока Якушкин не поднял глаз. Взглянув на него отсутствующим взглядом, Якушкин передал ему через стол документ.

Аксиленко начал читать справку об аресте генерала ГРУ Дмитрия Полякова. Читая, Аксиленко искоса бросил взгляд на Якушкина, который, казалось, был потрясен и выведен из равновесия сообщением о предательстве Полякова. Наконец дрожащим голосом он произнес: «Валентин, этот человек — генерал. Такой же, как и я. Кому мы должны верить? Если нельзя верить генералу, то кому можно?»

У Аксиленко не было ответа, да и вопрос был риторическим. Он чувствовал себя неловко не только из-за странного поведения Якушкина, но и потому, что переданный ему документ имел гриф, намного превышавший его собственный доступ к секретам.

Проведенная ФБР в самые жаркие дни августа 1983 года в Нью-Йорке операция по аресту советского ученого Геннадия Захарова имела две уникальные особенности. Первая заключалась в том, что ФБР подставило ему своего агента для того, чтобы спровоцировать этого работавшего в ООН советского физика на такие действия, за которые его можно было бы арестовать. Вторая особенность была связана с тем, что Геннадий Захаров жил и работал в США как чиновник ООН и не имел дипломатического иммунитета.

КГБ воспринял эту операцию ФБР как грубое нарушение «правил игры». На это надо было отвечать. Русским не пришлось долго искать, чтобы найти живущего в Москве американца, который также не был защищен дипломатическим иммунитетом и мог быть использован ими в своих целях.

Корреспондент журнала «Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт» Николас Данилофф только что завершил свою последнюю встречу с Михаилом Лузиным, «Мишей из Фрунзе», молодым парнем, в прошлом снабжавшим его информацией о тяжелых потерях, которые русские несли в Афганистане. После пяти лет работы в качестве заведующего бюро журнала в Москве Данилофф завершал свое пребывание в Советском Союзе и собирался возвращаться в Вашингтон. Его преемник Джеф Тримбл уже был в Москве.

На набережной Москвы-реки Данилофф передал Мише связку романов Стивена Кинга, мастера романов-ужасов, которые трудно было достать в Советском Союзе. В ответ Миша передал журналисту плотно завернутый в бумагу пакет, в котором, как он сказал, были фотографии, снятые в Афганистане. Миша и раньше передавал Николасу фотографии, сделанные советскими солдатами в Афганистане, но они были столь низкого качества, что их нельзя было использовать в журнале. Но Данилофф все-таки считал, что Миша помог ему понять ужас, охватывавший солдат, отправляемых на войну с афганскимиповстанцами.

Данилофф возвращался к себе домой на Ленинский проспект, держа в руке пластиковый пакет с полученными фотографиями, когда рядом с ним затормозил автофургон, из которого выскочила группа лиц в штатском и мгновенно окружила его. Не говоря ни слова, двое из них заломили ему руки за спину, надели на него наручники и втолкнули в автофургон. Когда машина стала набирать скорость, Данилофф как бы со стороны наблюдал свой собственный арест. Он все еще пытался сориентироваться в тумане, который накрыл его, когда фургон въехал в ворота Лефортовской тюрьмы.

Дело американского журналиста мгновенно оказалось в центре внимания мировой прессы, и западный пресс-корпус дружно выступил против решения Советов арестовать иностранного корреспондента. Инцидент перерос в дипломатический кризис, поставивший под угрозу срыва предстоящую встречу между президентом Рейганом и советским лидером Михаилом Горбачёвым. Русские сразу же дали понять американской стороне, что дела Николаса Данилофф и Захарова связаны между собой, что еще более осложнило задачу Рейгана по освобождению американского журналиста. Была пущена в ход публичная дипломатия: госсекретарь США Джордж Шульц встретился с советским министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе в попытке разрешить кризис и спасти встречу в верхах.

Тем временем Данилофф, подвергавшийся в тюрьме интенсивным допросам, скоро понял, что «Миша из Фрунзе» был не единственным, кто интересовал КГБ. Вскоре русские начали задавать ему вопросы об отце Романе Потёмкине и… ЦРУ.

Понимая, что неуклюжие действия американских разведчиков в деле отца Романа поставили журналиста под удар, ЦРУ, пока Данилофф еще был под арестом, связалось с КГБ и договорилось о встрече своих представителей в Вене. Для установления контакта Гербер использовал так называемый канал Гаврилова, негласный канал связи между ЦРУ и КГБ, созданный в 1983 году.

«Канал Гаврилова» был назван в честь русского поэта XIX века[44]. Русские подошли к созданию этого канала абсолютно прямолинейно: в 1983 году они постучались в квартиру резидента ЦРУ в Москве Карла Гепхардта, но он дверь не открыл, и первый сигнал КГБ остался без ответа.

Однако Гепхардт сообщил об этом в Лэнгли, и это дошло до Билла Кейси. Бэртона Гербера, который за год перед этим возвратился из Москвы и теперь занимал пост заместителя начальника европейского отдела, вызвали на совещание к Кейси, созванное с целью определения, стоит ли отвечать на советскую инициативу. Гербер сказал Кейси, что с КГБ надо встречаться. Управление ничего не потеряет, если выслушает, что русские хотят сказать. Кейси согласился и решил направить в Вену Гербера.

Гербер хотел, чтобы у него был какой-то свидетель, и с ним поехал руководитель контрразведки ЦРУ Гэс Хэттавей.

Первая встреча проходила в советском посольстве в Вене и началась прямо как в кинофильме. Когда Гербер и Хэттавей подошли к воротам советского посольства, они широко распахнулись еще до того, как американцы успели нажать кнопку звонка.

Вскоре Гербер и другие представители ЦРУ начали встречаться со своими коллегами из КГБ почти регулярно, обычно в Вене, где русские чувствовали себя особенно комфортно. Канал Гаврилова использовался сторонами для предотвращения развития потенциальных кризисов между двумя разведками, а также для обсуждения вопросов возможного сотрудничества. Одной из сфер, представлявших интерес для американцев, был терроризм. Американцы просили выяснить судьбу резидента ЦРУ в Бейруте Уильяма Бакли, который был похищен и подвергнут пыткам. Бакли в конечном счете погиб в неволе, а русские ничем так и не помогли в этом деле.

Канал Гаврилова действовал, пока администрация Рейгана, несмотря на серьезные возражения Гербера, не попыталась использовать его в политических и дипломатических целях. Герберу было приказано использовать канал для обсуждения одного особенно деликатного дипломатического вопроса. Сначала Гербер отказывался, ссылаясь на то, что канал был специально создан исключительно для секретного урегулирования двумя разведками своих проблем. Он знал, что КГБ будет возражать против его использования в качестве конфиденциального дипломатического канала. Но ему было сказано, что на этот счет есть приказ Совета национальной безопасности. В конце концов он вышел на встречу с КГБ в Вене и исполнил поручение, как ему было приказано. Но, как он и предсказывал, реакция русских была отрицательной, и канал Гаврилова на несколько лет перестал действовать.

Прежде чем это произошло, Гербер смог воспользоваться этим каналом для организации встречи в Вене с грозным руководителем контрразведывательной службы ПГУ Анатолием Тихоновичем Киреевым. Герберу надо было поговорить с Киреевым об этой заварухе с Николасом Данилофф.

Послание Гербера Кирееву было очень простым: Данилофф не был шпионом и не имел никакого отношения к ЦРУ. В конце встречи Киреев как бы мимоходом задал очень показательный вопрос.

— Вы когда-нибудь встречались с отцом Романом?

— Нет.

— Вам повезло, — вздохнул Киреев. — Это такой геморрой. Еще одно подтверждение, что отец Роман был агентом КГБ.

В конечном счете, затор вокруг дела Николаса Данилофф был сломлен. 12 сентября правительства обеих стран согласились освободить Николаса Данилофф и Захарова под ответственность посольств своих стран. Наконец 29 сентября журналисту было разрешено без суда покинуть Советский Союз. Он тут же вылетел через Франкфурт в Соединенные Штаты. На следующий день американские власти позволили уехать Захарову. Администрацию Рейгана какое-то время критиковали за то, что она позволила русским связать два дела, но кризис был разрешен.

Обострившаяся в процессе противостояния по делу «Данилофф — Захаров» война разведок Москвы и Вашингтона перешла в новую стадию и стала развиваться дипломатическим путем. 17 сентября Соединенные Штаты потребовали немедленного отъезда 25 советских дипломатов из представительства СССР при ООН, которые, как утверждала администрация Рейгана, были разведчиками. 19 октября Москва в порядке ответных мер выдворила пять американских дипломатов. Взаимные выдворения и объявления шпионов персона нон грата быстро превратились в то, что в ЦРУ получило название «войны PNG»[45]. К концу октября 55 советских дипломатов были выдворены из Вашингтона. Поскольку количество агентов ЦРУ в Москве было значительно меньше числа работников КГБ в Вашингтоне, Нью-Йорке и Сан-Франциско, Советам трудно было ответить тем же.

Однако в конце концов они ответили тем, что отозвали 260 советских работников американского посольства в Москве, которые занимались уборкой, приготовлением пищи и другими повседневными делами. Это был очень впечатляющий шаг КГБ, практически парализовавший работу посольства. И хотя американцы знали, что местные работники служат информаторами КГБ, они все же полагались на помощь русской прислуги в преодолении кошмарных препон московской бюрократии. Она обеспечивала функционирование посольства.

Взаимные выдворения резко сократили возможности московской резидентуры ЦРУ в плане оперативной работы. После отъезда Мюрата Натырбова Гербер попросил Джека Даунинга отправиться в Москву в качестве нового резидента. Даунинг был там заместителем резидента в конце 70-х годов и работал с «Трайгоном». Гербер хотел, чтобы резидентуру возглавил опытный человек, который мог бы восполнить потери 1985 года. Даунинг уже был резидентом ЦРУ в Пекине и теперь становился первым в истории ЦРУ, кто руководил бы операциями в двух столицах мирового коммунизма.

Война «PNG» заставила задержать выезд Даунинга к новому месту службы; ЦРУ не хотело, чтобы он попал под очередное выдворение. После нескольких месяцев наблюдения за этой битвой из штаб-квартиры Даунинг наконец в ноябре выехал в Москву и обнаружил там, что отзыв советского персонала практически парализовал работу посольства. И вскоре Даунинг был вынужден мыть автомобиль посла и заниматься другой подобной работой, а не операциями против КГБ. После разгрома всей агентурной сети резиденту ничего не оставалось делать, как быть у посла на побегушках. Московская резидентура ЦРУ была выведена из игры.

В кулуарах ПГУ все были согласны, что шеф разведки Владимир Крючков за последние несколько месяцев «подрос»: он стал смелее и приобрел какое-то новое чувство уверенности. Было также немало слухов о его отношениях с новым генсеком Михаилом Горбачёвым. Тусклый в последние годы начальник ПГУ обрел в глазах некоторых некую новую силу.

Признаки новой оперативной энергии Крючкова стали проявляться в малозаметных, но важных делах. Все годы, пока Аксиленко занимался работой по американцам, он знал, что в КГБ было одно простое правило «большого пальца». Если ЦРУ или ФБР проверило твоего агента на полиграфе, его можно было списывать. Ему уже никогда нельзя было верить. Слишком велики были шансы, что его «раскололи» и перевербовали. Это было незыблемой догмой на протяжении десятилетий. Теперь же сверху просачивалась информация — Аксиленко впервые услышал это от своего начальника Анатолия Флавнова, — что полиграф уже не так страшен. Говорили даже, что «при определенных условиях» американец мог пройти полиграф и не лишиться доверия московского Центра. Аксиленко был озадачен изменением отношения к полиграфу. Может быть, специалисты по оперативной технике придумали способ обманывать полиграф? Неужели кому-то на самом деле удалось перехитрить машину?

В момент своего ареста 6 июля 1986 года Дмитрий Фёдорович Поляков сразу же понял, что его долгое путешествие подошло к концу. Больше не надо прятаться или беспокоиться, услышав стук в дверь.

Первоначальная проверка Полякова была начата после получения ГРУ первого сигнала в 1979 году от Роберта Хансена. Полякова отозвали из-за границы и отправили в отставку, но тут вмешался генерал из контрразведки, который считал, что генерал Советской армии не может быть шпионом. Подготовленное Рэмом Красильниковым предложение по разоблачению предательства Полякова не нашло поддержки, и расследование приостановили.

Генерал вышел в отставку. И хотя вопросы оставались, его дело постепенно отошло в тень. Поляков начал новую жизнь: копошился на даче, занимался внуками и отдавался одному из своих увлечений — столярничал.

Пять лет спустя недостающее звено этой головоломки встало на место. КГБ наконец получил компрометирующие данные на генерала, прямо из источника в Лэнгли.

Когда 4 июля Поляков получил приглашение прибыть в штаб-квартиру ГРУ, где через два дня должна была состояться церемония проводов уходящих в отставку, он инстинктивно почувствовал, что настал час расплаты. Этот предлог насторожил его, и подозрения только усилились, когда его сын Пётр, также служивший в ГРУ, сказал, что заметил на узкой дороге, ведущей к их даче, пост наблюдения. Поляков сказал сыну, чтобы тот никому не говорил об этом. Он не хотел портить праздничное настроение родственников, собравшихся отметить его 65-летний юбилей.

Арест в понедельник был хорошо отрепетированной демонстрацией ярости. Как только он в парадной форме с орденами на груди вошел в штаб-квартиру ГРУ, на него набросились пять человек. Один зажал его голову удушающим захватом, а другие сняли с него китель и рубашку, на тот случай, если у него там была спрятана капсула с ядом. Дмитрий Поляков не сопротивлялся. Он просто повис на руках державших его, как в тисках, людей. Полякова раздели догола и быстро обыскали на предмет выявления скрытых на его теле «специальных средств». Потом его переодели в голубой тренировочный костюм КГБ, надели наручники и объявили, в чем он обвиняется. Его единственной просьбой было избавить жену и детей от любых подозрений и унижений.

Когда начались допросы, Поляков не оправдывался. Он заявил, что у него была масса возможностей уехать из Советского Союза, но считал это для себя неприемлемым. Все, что он делал, делалось ради русского народа, а не против него. Что бы с ним ни стало, добавил он следователям, это его крест. И он будет нести его с честью. Это тоже будет его вкладом в приближение революции в умах людей в СССР. Он сказал, что является социал-демократом европейского типа. Именно в силу этих причин он на протяжении нескольких десятилетий вел свою борьбу. Теперь смерть станет еще одним этапом его борьбы.

Поляков рассказал историю своей жизни легко и без принуждения. Рассказал все подробно, с некоторой гордостью, которая нервировала следователей. Не отступив от своих убеждений в том, что все делал правильно, он утверждал, что, если бы снова возникла возможность выбора, сделал бы то же самое.

Поляков родился на Украине в 1921 году. Незадолго до начала Второй мировой войны он окончил Военную академию во Фрунзе[46] как раз вовремя, чтобы попасть офицером-артиллеристом на фронт. Опыт войны навсегда остался в его памяти и определил его самосознание как представителя поколения, остановившего Третий рейх. После войны Поляков перешел в военную разведку, где одним из его первых зарубежных назначений в 50-х годах стала нью-йоркская резидентура ГРУ. После некоторого периода работы в Центре Поляков в 1961 году снова приехал в Нью-Йорк во вторую командировку по линии ГРУ. К этому времени он пришел к выводу, что страдания и жертвы, выпавшие на долю русского народа во время Великой Отечественной войны, оказались напрасными из-за коррупции и фундаментальной порочности советской системы. Именно в этот период он перешел черту и предложил свои услуги ФБР, начав двойную жизнь, которая будет продолжаться почти три десятилетия. Сначала в качестве восходящей звезды ГРУ, а затем человека, которого ФБР и ЦРУ называли: «Топхэт», «Раум» [47], «Бурбон» и «Бип».

ЦРУ стало главной службой, ведшей работу с Поляковым во время его командировки в Бирму в 1966 году. Как и для многих до него, кто решил бороться с советской системой, это окончилось встречей с палачом в темном московском подвале.

Поляков получил звание генерала в 1974 году — существенное повышение, давшее ему доступ к бесценным секретам по многим вопросам: от долгосрочного военного планирования и ядерной стратегии до исследований в области разработки и производства бактериологического и химического оружия. К моменту, когда в 1980 году он исчез из поля зрения, Дмитрий Поляков передал американской разведке самую объемную и подробную информацию по Советской армии за весь период холодной войны.

Поляков рассказывал следователям о деталях своей шпионской деятельности без признаков раскаяния, и его самообладание скоро стало источником беспокойства для некоторой части руководства КГБ. Он не руководствовался корыстными интересами. Принимал от американцев небольшие подарки — несколько ружей, инструменты для работы по дереву и небольшое количество карманных денег. Поляков также не был движим чувством мести. Он утверждал, что до конца выполнял свою роль, потому что не мог позволить СССР выиграть войну со своим народом[48].

21

Заявление было составлено на стандартном языке советского аппарата:

ТАСС уполномочен заявить, что, как уже сообщалось, Комитетом государственной безопасности СССР был разоблачен как агент американских спецслужб работник одного из московских научно-исследовательских институтов Адольф Толкачёв, в отношении которого было возбуждено уголовное дело.

В ходе следствия было установлено, что Толкачёв, исходя из корыстных побуждений и с учетом его враждебного отношения к советскому государству, поддерживал контакт с американскими разведчиками, действующими под прикрытием посольства США в Москве.

Военная коллегия Верховного суда СССР, рассмотрев выдвинутые против Толкачёва обвинения, признала его виновным в измене Родине в форме шпионажа и, принимая во внимание тяжесть преступления, приговорила его к исключительной мере наказания, смертной казни.

Президиум Верховного Совета СССР отклонил ходатайство Толкачёва о помиловании.

Приговор приведен в исполнение.

Это уже скучно, думал Пол Редмонд, читая сообщение, подтверждающее то, что уже и так было известно. Сообщалось об аресте Валерия Мартынова и Сергея Моторина. Они были преданы суду, признаны виновными и должны быть казнены за шпионаж. В сообщении говорилось, что они были арестованы почти год назад, в 1985 году. Несколько месяцев назад ФБР сообщило Редмонду, что Моторин позвонил своей подружке в Вашингтон и сообщил ей, что с ним все в порядке. Это на некоторое время смутило Редмонда, но теперь он был более чем уверен, что проводилась сложная дезинформационная операция, имевшая одну цель — защитить ценный источник.

В последние восемь месяцев странное дело «мистера Икс» в Бонне, «добровольца» из КГБ, бросившего в марте письмо в почтовый ящик работника резидентуры ЦРУ, не дало существенных сдвигов. Лэнгли быстро среагировало на его первоначальное требование, и в подобранный на территории Германии тайник заложили 50 тысяч долларов. Подверглась тщательной проверке версия компрометации системы связи ЦРУ — а в своем письме «мистер Икс» намекал именно на такую возможность, — однако без какого-либо результата.

В своем втором письме неизвестный доброжелатель попытался бросить тень на работника ЦРУ Чака Ливена, работавшего с Геннадием Вареником. Автор утверждал, что Ливен фабриковал финансовую отчетность о работе с Вареником, присваивая часть предназначавшихся тому денег.

Пол Редмонд считал, что эти утверждения были неправдоподобны. Из всех оперативных работников ЦРУ Ливена меньше всего можно было заподозрить в махинациях с кассой резидентуры. Это был старый трюк КГБ — попытка компрометации оперативного работника ЦРУ, и Редмонд на это не клюнул. Клэйр Джордж тоже думал, что операция с самого начала носила дезинформационный характер, и когда Редмонд провел тщательное исследование почерка «мистера Икс», обнаружилось, что он сильно напоминает почерк, которым были написаны условия связи, передававшиеся Джону Уокеру на протяжении многих лет.

Переданная «мистером Икс» информация об обстоятельствах провала Вареника все-таки беспокоила Редмонда. В своем втором письме он сообщил, что отец Вареника обнаружил какие-то признаки предательства сына и как лояльный бывший контрразведчик донес на него властям. Отец надеялся, что его сын, отбыв тюремное заключение, выйдет на свободу.

Когда на прошлой неделе поступило шестое письмо от «мистера Икс», Редмонд пришел к выводу, что это дело было нечистым. Если эту операцию затеял сам «мистер Икс», то он получил от ЦРУ приличную сумму денег. Или за этим стояла оперативная игра КГБ? Но с какой целью? Редмонд решил, что КГБ защищает своего шпиона. Крупного шпиона.

Перечень провалов за последние 15 месяцев был ошеломляющим. А теперь пошли слухи о новых потерях, еще два агента были арестованы. Первый — офицер КГБ Владимир Пигузов, «Джогер»[49], которого последний раз видели в Индонезии, был, по слухам, арестован летом. Второй — работник Института США и Канады, известный под псевдонимом «Мидиан»[50], по последним сообщениям, был взят под стражу примерно в это же время. Сейчас не оставалось ничего другого, думал Редмонд, как исходить из того, что, вероятно, где-то был шпион.

Липовые вербовки в Найроби и в Москве тщательно обыгрывались в течение нескольких месяцев, но признаков того, что КГБ проглотил наживку, не было. Оба советских разведчика — объекты фиктивных операций — оставались на своих местах, и Редмонд пришел к выводу, что оба мероприятия провалились. Но одна мысль не давала покоя: почему?

Чувствуя свое бессилие, он решил, что пришло время изложить свои мысли на бумаге.

Рождественская вечеринка, устроенная послом Роном Лаудером для работников посольства, была очень элегантной. Лаудеру как-то особенно удавалось соединить несколько старомодную грациозность Вены с роскошью, оплачиваемой деньгами его матери, которая сделала красоту большим бизнесом[51]. Эггног и глинтвейн текли рекой под рождественские песни на английском и немецком языках, создавая в резиденции посла праздничную дружескую атмосферу.

Резидент ЦРУ Джим Олсон, выполняя свои функции старшего члена команды ближайших к послу специалистов по стране, переходил от одной группы гостей к другой и обменивался рождественскими поздравлениями. Ветеран советского отдела ЦРУ, еще несколько лет назад лицом к лицу боровшийся с КГБ в Москве и первым спустившийся в кабельный колодец, Олсон знал свое дело. Он только что прибыл в Вену, пережив в советском отделе кошмарные полтора года провалов, и у него оставались большие сомнения в связи с потерями 1985 года. Сейчас на вечеринке у посла, курсируя между гостями, он заметил, что несколько поодаль от него за ним неотступно следует морской пехотинец. Когда вечеринка уже заканчивалась, военнослужащий перехватил Олсона и сказал, что хочет с ним поговорить. Голос у него дрожал. Джим увидел в его глазах страх, граничивший с паникой.

— Меня зовут Клейтон Лоунтри. Я знаю, кто вы, господин Олсон. Они мне сказали, когда я был там.

— Они вам сказали?

— Я служил в посольстве в Москве охранником морской пехоты и спутался с КГБ. Я в этом по уши.

Морпех был напряжен. Он говорил какими-то очередями, как если бы повторял заранее написанный для этого разговора текст. На взгляд Олсона, молодой парею едва контролировал себя и был почти в состоянии истерики. Резидент взял морского пехотинца за локоть и отвел его в тихий угол, где им никто не мешал говорить.

— Вы раскрывали в Москве секретную информацию? — спросил Олсон, пытаясь овладеть инициативой в разговоре.

— Нет, сэр, — ответил Лоунтри.

Глядя на морского пехотинца, Олсон подумал, что тот лжет. — Они давали вам деньги?

— Нет, сэр.

— У вас была связь с женщиной? — наблюдая за Лоунтри, Олсон думал, удастся ли сейчас же добиться от него признания. — Вы встречаетесь с КГБ здесь, в Вене?

— Да, сэр. Это те, которые сказали мне о вас.

— С кем вы встречаетесь?

— С Джорджем. Это все, что я знаю.

— Когда следующая встреча?

Лоунтри на миг заколебался.

— 27 декабря.

— Где?

— В церкви недалеко отсюда.

Олсон быстро написал на листке номер телефона и передал его испуганному морскому пехотинцу.

— Молчите обо всем этом. Никому ничего не говорите о нашем разговоре. Понятно?

— Да, сэр.

— Когда вы завтра сменяетесь с дежурства?

— В полдень, сэр.

— Завтра, когда освободитесь, выйдите из посольства и позвоните из автомата по этому номеру. Я отвечу. Не называйте себя, просто говорите в дружеской манере и сообщите, когда мы сможем встретиться. Местом встречи будет Макдоналдс на Шпатен-платц. Знаете это место?

Олсон старался, чтобы его инструкции были простыми. Он сомневался в способности Лоунтри усвоить что-то более сложное и безопасное в таком городе, как Вена, которую КГБ по-прежнему считал своей оперативной вотчиной.

— Да, сэр. Я знаю Макдоналдс.

— Мы встретимся там в час, согласованный по телефону. Потом пойдем кое-куда поговорить.

– Да, сэр, – ответил Лоунтри.

Олсон все еще видел панику в его взгляде.

– Никому ничего не рассказывать о нашем разговоре. Понятно?

– Да, сэр.

Олсон покинул вечеринку и отправился писать телеграмму в Лэнгли о своей встрече с Клейтоном Лоунтри. К следующему утру ему уже пришло указание опросить Лоунтри о характере его отношений с КГБ в Москве. Его предупредили, чтобы он был готов некоторое время вести работу с Лоунтри в Вене для определения масштаба причиненного им ущерба. Однако Олсон был уверен, что Лоунтри слишком близок к эмоциональному срыву, слишком охвачен паникой, чтобы действовать в качестве двойного агента.

Готовясь к встрече с морским пехотинцем, он сообщил об этом в Лэнгли.

Вскоре после обеда зазвонил телефон. Олсон снял трубку после второго звонка.

— Сэр, я могу встретиться в половине третьего.

— Отлично, в половине третьего, — ответил Олсон. — Жду нашей встречи.

На первую встречу Джим Олсон захватил с собой молодого контрразведчика, хорошо знавшего систему КГБ. Он надеялся, что присутствие молодого человека поможет успокоить Лоунтри и снять его страхи.

Лоунтри уже ждал в Макдоналдсе на Шпатенплатц, когда туда подъехал Джим Олсон со своим напарником. Взяв морского пехотинца «на буксир», они отправились в безопасное место, где провели первый опрос. Инструкции штаб-квартиры были конкретными — Олсон должен был определить размер ущерба.

Редмонд читал итоговый отчет из Вены по делу Лоунтри. Олсон был не только опытным разведчиком, но и юристом, и его вывод по результатам бесед с морским пехотинцем заключался в том, что это была не контрразведывательная операция, а уголовное дело.

Из рассказа Лоунтри Олсону стало ясно, что тот угодил в самую старую ловушку, которую КГБ применял в этом деле. В период службы в американском посольстве в Москве молодой и одинокий американец познакомился с работавшей в посольстве очень красивой русской девушкой Виолеттой Сеиной. Их роман нарушал существовавший запрет на поддержание дружеских отношений между морскими пехотинцами и русскими женщинами, и потому оба держали свои отношения в тайне. Однако на каком-то этапе появился некий «дядя Саша», и классическая «медовая ловушка» захлопнулась. Лоунтри стал передавать доброму «дяде» Виолетты информацию и выполнял его просьбы «быть глазами и ушами» в посольстве США.

После перевода Лоунтри в Вену «дядя Саша» появился в австрийской столице и познакомил молодого американца со своим венским коллегой из КГБ. Лоунтри продолжал передавать КГБ информацию и иногда получал за это денежное вознаграждение, пока наконец он не выдержал и все рассказал.

В своем заключительном отчете Олсон рекомендовал, чтобы дело было направлено в прокуратуру. Он пришел к выводу, что интерес ЦРУ к этому делу исчерпан.

Редмонду это не нравилось, но он знал, что Олсон был прав. Рождественским утром, через 11 дней после первого разговора Олсона с Лоунтри в резиденции посла, группа офицеров Службы расследований ВМС США увезла Лоунтри из Вены.

Редмонд решил, что для оценки ущерба нужно будет провести полный анализ всех документов, имевших отношение к проваленной агентуре и направленных в Москву за последние полтора года. Если КГБ завербовал морского пехотинца, то через него мог получить доступ в рабочую зону ЦРУ и к имевшимся там документам. Кто-то должен был проверить все телеграммы, в которых упоминались проваленные агенты. Нужно было определить, не были ли связаны провалы 1985 года с проникновением КГБ, при содействии Клейтона Лоунтри в помещение резидентуры ЦРУ. Это исследование Редмонд решил поручить Сэнди Граймс и Дайане Уортен.

Официантка принесла двум мужчинам, сидевшим за столиком в углу, еще два высоких стакана с джином и забрала четыре пустых. Потом, как бы спохватившись, опорожнила заполненную окурками до верха пепельницу на свой поднос и недовольно удалилась.

Александр («Саша») Жомов и его шеф Валентин Клименко сидели за невысоким столом в баре пресс-клуба Министерства иностранных дел, расположенного неподалеку от Старого Арбата. Уже около часа они пили английский джин и курили сигареты «Мальборо», когда Клименко преподнес своему подчиненному сюрприз.

— Саша, у меня есть для тебя задание.

Жомов выжидательно смотрел на своего шефа. Голубоглазому худощавому Клименко с пышной копной темных волос было чуть больше сорока. Оба были специалистами по США во Втором главном управлении КГБ и знали об американцах больше, чем кто-либо в советской контрразведке. Валентин Клименко был заместителем Рэма Красильникова, а Александр Жомов непосредственно руководил теми, кто 24 часа в день и семь дней в неделю наблюдал за американцами. Подчиненные Жомова по вечерам «укладывали своих подопечных в постель», а утром «будили» их. Иногда, в зависимости от конкретных обстоятельств, они могли «наблюдать» за ними даже во время сна.

— У тебя есть один месяц, — продолжал Клименко, — чтобы разработать что-то совершенно особенное для наших ребят из американских спецслужб. Один месяц.

— Что-то особенное?

— Да. Что-то такое, что позволит нам глубоко проникнуть к ним, даст возможность увидеть то, чего мы никогда до сих пор не видели, что-то такое, что позволит понять, чем они тут занимаются и, может быть, как они вывозят отсюда своих агентов.

Жомов молчал, прикидывая, что имел в виду Клименко. Большую часть последних десяти лет Александр Жомов занимался слежкой за американцами. Попутно выучил английский настолько хорошо, что мог свободно говорить на нем. Он никогда не встречался ни с одним из своих объектов, но был уверен, что прекрасно их знает. Внимательно слушал их разговоры, когда они считали, что находятся в своих квартирах одни. Знал, когда и как часто они любили своих, а иногда и чужих, жен. Знал, какие у них были проблемы на работе в Москве или дома, когда они получали звонки по прямой линии Вашингтон — Москва. Жомов и его люди знали почти все, что им надо было знать об американцах, за исключением того, что они сделают в следующий момент. И теперь Клименко просил его придумать что-то для ответа и на этот вопрос.

— Сколько людей у меня будет работать над этим? — спросил Жомов.

— Только ты, — ответил Клименко. При этом он поднял вверх один палец, но выражение его лица, что-то вроде полуулыбки, не изменилось. — Ты будешь один.

— Рэм Сергеевич? — вопрос Жомова был ясен. — Красильников знает об этом?

— Не стоит обсуждать это с Рэмом Сергеевичем. Не надо его беспокоить.

По ответу Клименко Жомов не понял, был ли Красильников еще в игре или уже вне ее. Клименко помог ему понять ситуацию.

— Ты будешь докладывать мне, а я председателю.

— Значит так: ты, я и Виктор Михайлович.

— Именно так, Саша. Ты, я и председатель Чебриков. — Клименко наконец улыбнулся, обнажив золотые зубы.

Позже вечером, оставшись один, Жомов обдумывал задание Клименко. Он может это сделать. Но это должно быть что-то смелое, что нарушит все старые правила. Он налил себе еще рюмку, на этот раз грузинского коньяка, и продолжал обдумывать план. Да, это может получиться. Начать надо с аккуратных допросов предателей, тех, которые еще не получили свою пулю. Это будет хорошее начало.