Главный противник. Тайная история последних лет противостояния ЦРУ и КГБ

1

Две недели спустя после того, как Клэйр Джордж сказал мне о моем назначении руководителем нашей программы тайных операций в Афганистане, я совершил короткую поездку в Пакистан для ознакомления с обстановкой. Поездка дала мне возможность встретиться с нашим руководителем на этом направлении Биллом Пикни, узнать его оценку хода войны как в политической плоскости, так и на полях сражений.

Невысокого роста, стройный, хорошо одетый и с мягкими манерами, Билл Пикни был превосходным воплощением работника ЦРУ, который быстро поднимался по служебной лестнице в Оперативном управлении. Бывший морской офицер знал правила, делал, как ему говорили, и делал это хорошо, пока в течение двух лет руководил программой тайных операций в Пакистане. Пикни играл по правилам. Приказ был: «Так держать!» Не дать обстановке выйти из-под контроля.

Он хорошо взаимодействовал с пакистанскими властями, обеспечивая поставки повстанцам и стараясь, чтобы Советский Союз платил как можно более высокую цену за оккупацию Афганистана. Однако Советы изменили свою тактику. Они перешли от широких наземных операций по усмирению афганской глубинки к более узко сфокусированным воздушно-десантным операциям на маршрутах движения повстанцев и в их укрепленных районах. Это позволило русским добиться определенных успехов. Война пошла плохо для движения Сопротивления и для Билла Пикни.

Теперь, когда Вашингтон поменял правила игры, Пикни оказался втянут в политические игры на Капитолийском холме между «ястребами» из Конгресса, правительством Пакистана и седьмым этажом ЦРУ.

Когда из уст всегда осторожного президента Пакистана Мохаммада Зия уль-Хака полились слова, ради которых сенатор Орин Хэтч облетел половину земного шара, Пикни почувствовал, как у него отваливается нижняя челюсть. Конечно, конечно! Пакистан разрешит поставку афганским повстанцам ракет «Стингер» через свою территорию. Это было как раз то, что сенатор-антикоммунист хотел услышать от политически гибкого Зии. Да, конечно, мы будем обучать моджахедов использовать ракеты. Да, я согласен, пришло время «поджарить пятки» Советской армии.

Зия, вот уже седьмой год находившийся у власти как самоназначенный лидер, вошел в политику, как и многие другие лидеры стран третьего мира, в костюме цвета хаки. В 1976 году обаятельный премьер-министр Зульфикар Али Бхутто поставил его во главе армии. Он считал Зию контролируемым, хотя и медлительным, но это была его фатальная ошибка. Бхутто думал, что ревностный исламист Зия, проводивший все свое время в мечети или на поле для игры в гольф, не создаст угрозы его собственному руководству.

Через год Зия уже управлял Пакистаном, а Бхутто сидел в тюрьме и ожидал прихода палача. Перед лицом почти всеобщего осуждения со стороны стран Запада Зия предал Бхутто суду по целому ряду весьма противоречивых обвинений и добился вынесения ему смертного приговора. Ко всеобщему изумлению, в апреле 1979 года этот приговор был приведен в исполнение, за восемь месяцев до того, как Советы начали свою афганскую авантюру. После казни Бхутто Вашингтон некоторое время прохладно относился к военному режиму в Исламабаде, но размолвка была недолгой. Взглянув всего лишь один раз на карту Центральной Азии, президент Джимми Картер понял, что если он захочет противостоять советской экспансии в Афганистане, то должен делать это вместе с Зией уль-Хаком.

Картер действовал быстро. В начале 1980 года он направил для консультаций с новым руководством в Исламабаде своего советника по национальной безопасности Збигнева Бжезинского. Оба быстро нашли общий язык, и США начали потихоньку собирать ресурсы для организации систематической тайной поддержки афганских повстанцев. Но пбходя, в несекретной части своей поездки, Бжезинский отправился на Хайберский перевал к пакистанскому посту Мични-пойнт, где был сфотографирован целящимся из советского автомата АК-47 в сторону Афганистана. В тот момент советник президента США по национальной безопасности стал символом предстоящей вовлеченности США в бесконечную историю войн в Афганистане.

Зия с самого начала считал, что его генералы могут работать с ЦРУ. История этого сотрудничества насчитывала много лет, с тех пор как в 50-х годах ЦРУ с баз на северо-востоке Пакистана направляло в Советский Союз высотные самолеты-разведчики У-2. Один из массивных ангаров в аэропорту Пешавара до сих пор, спустя четверть века после того как пилот ЦРУ Фрэнсис Гарри Пауэрс был сбит советской ракетой над Свердловском, ностальгически называется «ангар ЦРУ». Это был опыт сотрудничества с ЦРУ, который в Пакистане любили вспоминать.

Но Зия провел черту, которую американцам не позволялось переходить. Он настаивал, что американское участие должно быть тайным. Пакистанский лидер считал, что появление в стране оружия американского производства, особенно зенитных ракет, будет первым шагом на пути прямой вовлеченности Пентагона. Он считал — возможно, совершенно обоснованно, — что если Пентагону позволить вставить ногу в дверь, будет только вопросом времени, когда американское участие в войне выйдет из-под его контроля.

Зия восхищался Соединенными Штатами, но, тем не менее, считал, что ни один пакистанский лидер не должен делать слишком явную ставку на американцев. Времена хороших отношений всегда шли на пользу Пакистану, но за ними всегда следовали периоды охлаждения. Когда в 1980 году президентом США был избран Рональд Рейган, Зия рассчитал, что с приходом в Белый дом консервативного республиканца-антисоветчика он может ожидать последовательной политики США в отношении Пакистана, пока Советы будут в Афганистане. Когда Рейган был переизбран на следующие четыре года, президент Пакистана не ошибся с прогнозом, что американо-пакистанские отношения будут на деле продолжаться до самого окончания советской авантюры в Афганистане. Однако, углубляя совместное с американцами участие в афганской войне, он в то же время держал нос по ветру и зорко следил за настроениями в американском Конгрессе.

Соединенные Штаты ввязались в этот конфликт всерьез и надолго в силу сочетания различных моральных и геополитических факторов. Кое-кто в Конгрессе надеялся, что война будет продолжаться бесконечно и Советы будут истекать кровью так же, как это в течение десяти лет было с американцами во Вьетнаме. Другие по истечении шести лет войны чувствовали себя менее комфортно, учитывая нашу стратегию, которая все больше напоминала войну с русскими до последнего афганца. Были также и те, кто видел в афганской авантюре фатальную ошибку Советского Союза. Этим «ястребам» было мало, что Советский Союз все глубже погружался в афганскую трясину. Они хотели нанести ему поражение и были убеждены, что США могут это сделать, если только перестанут церемониться. Таким образом, в начале 1985 года, самого кровавого за весь период советского вторжения в Афганистан, сформировался альянс «ястребов» из Конгресса и моралистов. Совместными усилиями им удалось изменить правила игры.

До 1985 года русские сосредоточивали свои усилия на ликвидации базы поддержки моджахедов в сельской местности. Это была тактика выжженной земли, и она не принесла ничего, кроме миллионов афганских беженцев в Пакистане и Иране. Моджахеды по-прежнему контролировали сельскую местность. В 1985 году, когда Горбачёв молчаливо согласился дать военным еще один год, Советы перешли к тактике проведения воздушно-десантных операций силами спецназа с вертолетов против укрепленных районов повстанцев и маршрутов снабжения. Это повлекло рост потерь с обеих сторон, но преимущество перешло к Советам.

Рейган ответил на нажим со стороны Конгресса и на советскую эскалацию тем, что подписал Директиву по национальной безопасности № 166. По существу, это был указ президента, которым он в совершенно недвусмысленных терминах определял новые цели политики США в Афганистане — вытеснить Советский Союз назад за реку Амударью, служившую границей между советским Узбекистаном и Афганистаном. Прежняя линия ЦРУ в области тайных операций со времен администрации Картера была направлена на «причинение беспокойства» русским, а не на их изгнание. Рейган повышал ставки и считал, что он может выиграть. Но оставалось еще решить вопрос о «Стингерах», который многие считали жизненно важным на этом этапе войны. ЦРУ последовательно информировало Конгресс, что президент Пакистана не согласится на эскалацию, которая неизбежно последует за появлением американских ракетных систем. Пикни был уже третьим резидентом ЦРУ в Исламабаде с 1979 года, у кого руки были связаны политикой Зии, и он считал, что президент Пакистана никогда не отступит от этого курса.

Теперь, когда он ошеломленный сидел в личном кабинете Зии, расположенном в тыльной части старой колониальной резиденции губернатора, Пикни чувствовал себя, как если бы попал в политическую засаду — и так на самом деле и было.

Орин Хэтч приехал в Равалпинди, чтобы еще раз попытаться уломать Зию и самому выслушать его аргументы. Его сопровождал Майкл Пилсбери, политический провокатор, подвизавшийся на работе то в аппарате Конгресса, то по выполнению заданий Пентагона и убедивший Хэтча добиваться решения вопроса о «Стингерах». В ЦРУ Пилсбери воспринимали как назойливую муху, как какое-то бедствие. Он постоянно встревал в политические дискуссии, в то же время не понимая природы разведки или ее тайных операций. Но люди типа Пилсбери не сыграли бы никакой роли, если бы вопросу о «Стингерах» было уделено должное внимание в Белом доме или Госдепартаменте. В силу того что верхний эшелон администрации Рейгана предметно не занимался Афганистаном, бюрократы среднего уровня вроде Пилсбери смогли заполнить образовавшийся вакуум. Именно натянутые отношения между ЦРУ и Пилсбери придали встрече между Хэтчем и Зией столь драматический характер.

Во время поездки в Пакистан у Пилсбери возникла проблема. Директор ЦРУ Билл Кейси не хотел, чтобы он присутствовал на встрече Хэтча с Зией в ходе обсуждения программы тайных операций ЦРУ в Афганистане. За несколько дней до прибытия в страну делегации Конгресса Пикни получил телеграмму из Лэнгли с приказом директора не допустить участия Пилсбери во встрече с президентом. Пикни сказали, что у Пилсбери не было необходимого допуска к информации о тайных операциях. Перед приездом Хэтча Пикни позвонил в штаб-квартиру и попросил руководителя Ближневосточного отдела Берта Данна подтвердить приказ.

— Хочу убедиться, что я правильно все понял. Я должен сказать Хэтчу, чтобы он не брал с собой Пилсбери. Это так, Берт?

— Именно так.

Вскоре после встречи делегации Конгресса Пикни услышал от Хэтча вопрос, которого с ужасом ожидал. Нет возражений, если он возьмет с собой Пилсбери на встречу с Зией? Пикни осторожно ответил, что получил приказ не допускать Пилсбери.

— Не возражаете, если я позвоню Биллу Кейси и поговорю с ним об этом?

— Конечно, нет, — ответил Пикни.

Хэтча отвели к телефону, и он напрямую позвонил Кейси в штаб-квартиру ЦРУ.

Под влиянием Хэтча Кейси отступил и согласился допустить Пилсбери на встречу. Но потом Пикни узнал от коллеги, который в момент этого разговора был в кабинете Кейси, что директор был явно разгневан на себя за уступку требованию сенатора. В тот же вечер члены американской делегации, а также Пилсбери собрались в личном кабинете Зии. И именно там Пикни услышал, как уль-Хак в один момент, неожиданно и без предупреждения, изменил политику, которой Пакистан следовал на протяжении последних шести лет.

Встреча Хэтча с Зией стала поворотным пунктом в истории американской поддержки афганских повстанцев. Поддержка Зии привела к тому, что внутренняя оппозиция в администрации Рейгана в отношении прямых поставок американского оружия капитулировала. Теперь Соединенные Штаты зададут жару советской 40-й армии в Афганистане, а Билл Пикни только мог качать головой, когда думал о том, как быстро изменилась политическая обстановка в США и в Пакистане.

Возвратившись в Вашингтон, я начал сдавать дела и готовиться к отъезду в Исламабад, намеченному на начало августа. По установившейся практике резидент оперативного управления перед отъездом имел беседу с директором. Моя напутственная встреча с Кейси состоялась за три недели до отъезда. К моменту, когда я получил от Кейси последние указания, все неясности, так затруднявшие работу Пикни, полностью испарились.

Впервые я встретился с Кейси в 1981 году во время его первой зарубежной поездки в качестве директора ЦРУ. К тому времени я уже около шести месяцев был резидентом в Лагосе, столице расположенной на западе Африки богатой нефтью Нигерии. Новый директор ЦРУ администрации Рейгана, ветеран Управления стратегических служб и удачливый делец с Уолл-стрит, Кейси прибыл в аэропорт Муртала Мухаммад на американском военном самолете С-141. К этому времени уже было заметно, что Кейси вдохнул новую жизнь в Управление, которое последние лет шесть плыло по течению. Как только двигатели черного «Старлифтера» остановились, два охранника Кейси помогли ему спуститься на землю по короткой лестнице через дверь, предназначенную для выброски десанта. Через несколько мгновений я уже оказался на заднем сиденье лимузина рядом с седовласым директором и вместе с ним стал продираться через столь характерные для Нигерии автомобильные заторы.

Мы ехали плотной кавалькадой из тзех автомашин, и в какой-то момент, когда практически стояли неподвижно, один ничего не подозревавший нигерийский автомобилист втиснулся в наш кортеж, отделив нас от головной машины сопровождения. Ехавший рядом с нашим водителем нигерийский охранник спокойно вышел из машины и что-то прокричал нигерийскому водителю через закрытое окно. Водитель не обратил на это никакого внимания, и тогда охранник вытащил свою довольно массивную ручную радиостанцию «Моторола», разбил ею окно и повторил свое требование. Водитель моментально съехал на обочину.

Видевший все это Кейси собирался что-то сказать, как вдруг раздался настойчивый стук в окно нашей машины. Выглянув, я увидел нигерийского мальчишку лет двенадцати, державшего в руке зеленый садовый шланг в фабричной упаковке и оживленными жестами показывавшего на Кейси.

— Чего он хочет? — пробормотал Кейси, заинтересовавшийся этой лагосской уличной сценой.

— Хочет продать вам садовый шланг, — ответил я. — Это большой дефицит на местном рынке. Дельцы получают товар на судах, стоящих в гавани. На этой неделеэто садовые шланги.

Кейси впервые улыбнулся, показав все зубы.

— Так с ходу это не покупают, да?

— Добро пожаловать в Нигерию, господин директор.

Мы оба рассмеялись, и это стало началом личной дружбы, которая, возникнув в последующие несколько дней, будет продолжаться до самой его смерти. В течение двух дней он был гостем в моем доме. Под бдительным оком путешествовавшего вместе с ним его личного врача я по вечерам угощал его ромом с тоником, а он шутил, что очень любит тоник, но у него такой скверный вкус, что он может пить его только с ромом. А утром я жарил ему яичницу с беконом. С того момента он стал проявлять личный интерес к тому, в каком направлении развивалась моя карьера, а спустя два года настойчиво добивался моего перевода на другой конец континента, в Хартум, еще одну точку, которую он посетил в ходе своей первой поездки в Африку в 1981 году.

И вот теперь, пять лет спустя, мы с ним собирались приступить к тому, что Кейси видел как эндшпиль в противостоянии с Советским Союзом. Откинувшись на наклоняющуюся спинку своего кресла, он поверх очков смотрел, как я придвигал к его столу кресло для себя. Кейси, с его заляпанным супом галстуком, выглядел, как всегда, растрепанным. Я бросил взгляд на стопку книг на его столе, пытаясь разобрать, что он читает в этот уик-энд.

— Уезжаешь? — спросил Кейси, прежде чем я разобрал названия книг.

— В начале следующего месяца, но сегодня единственное «окно» в вашем календаре для тех, кто отправляется в поле. В коридоре они стоят шпалерами.

— Что-то в этом году все меняются. Не знаю, почему Клэйр позволяет такое… все эти замены. Ладно, не обращай внимания. Чем ты, Милт, собираешься там заняться?

— А чем вы хотите, чтобы я занялся? — возвратил я ему его же вопрос.

— Я хочу, чтобы ты отправился туда и победил. Этого же хочет и президент. Он уже изложил это на бумаге. Мы тут уже зае…лись с этим «Так держать!» Зия всегда говорит мне, что надо подбавить жару, но не давать котлу закипеть… тызнаешь, все такое.

— Ну, как я слышал, он это говорил всем, пока не высказался Хэтчу.

При упоминании имени сенатора Хэтча Кейси закатил глаза. Ему уже порядком надоел так называемый «клуб четырех «X»: сенаторы Орин Хэтч, Джесси Хелмс, Чик Хект и Гордон Хамфри, которые вместе с работниками своих аппаратов требовали более смелых действий ЦРУ в Афганистане.

— Старый Зия совсем не дурак, и когда ты там окажешься, прислушивайся к нему. Когда ты увидишь, что тебе надо что-то сделать, что выходит за пределы твоей зарплаты, скажи ему и генералу Ахтару, что я хочу, чтобы это было сделано.

— Вы действительно хотите дать мне такой карт-бланш? — спросил я, подаваясь вперед, чтобы убедиться, что он именно это имеет в виду. — Знаете, ведь я этим воспользуюсь.

У Кейси сложились близкие отношения с самим Зией и начальником его разведки генералом Ахтаром. Зия точно просчитал, что Кейси будет на стороне Пакистана до тех пор, пока Рейган будет в Белом доме, и Ахтар столь же расчетливо поддерживал выработанную Зией политику. То, что все трое нравились друг другу, еще больше укрепляло этот союз. Полученное мною разрешение использовать эти отношения было нешуточным делом.

— Делай там все, что нужно для победы. Я хочу одержать полную победу. Афганистан только ее часть. Я дам тебе все, что тебе будет нужно. «Стингеры» и столько денег, сколько тебе будет нужно. Миллиарда будет достаточно, а?

Старик говорил усеченными предложениями, и это свидетельствовало о том, что перед ним была какая-то большая картина. Его мысли обгоняли слова, и я был только малой частью этой картины.

— Да, миллиарда хватит, — сказал я.

— Когда начнут поступать «Стингеры»? — спросил Кейси.

— Они сейчас готовят ребят. Должны поступить на вооружение в начале сентября.

— Как насчет радиовещания?

Клэйр уже сказал мне, что Кейси продвигал план пропагандистских радиопередач на советские республики Центральной Азии, и кроме него почти никто эту идею не поддерживал. Кейси был убежден, что он может прижать Советы к стене, но почти все в Лэнгли и в Госдепартаменте считали, что если русских загнать в угол, они могут нанести удар по Пакистану. Клэйр предупредил меня о необходимости внимательно следить за всем, что, похоже, может распространиться за Амударью на территорию СССР. Я понял так: все, что может распространяться по земле или по воздушным каналам.

— Я пока еще изучаю это, — уклончиво ответил я, — но, насколько я понимаю, все уже запущено. Когда вы планируете выехать и проверить капканы?

Кейси, глядя на меня поверх очков, некоторое время молчал. Я мог только строить догадки, о чем он думал. Я знал, что ему больше всего нравилось летать в своем «ВИП-модуле», установленном внутри черного С-141, и проверять, как идут дела на местах, но я также знал, что он подвергался все большим нападкам на Капитолийском холме в связи с его другим любимым проектом — созданием Центральноамериканской оперативной группы, которая ставила своей задачей свержение режима сандинистов в Никарагуа.

— Бог мой, как только смогу, но выбраться отсюда не так просто. Ты передай Зие, что я все еще слежу за его котлом и не дам ему закипеть.

Когда я поднялся, чтобы идти, Кейси пожал мне руку. Тогда я еще не знал, что это была моя последняя встреча со стариком.

2

Период летних муссонных дождей в пакистанской провинции Пенджаб завершался, оставив в столице Исламабаде пышный покров зелени. В тишине города было трудно поверить, что всего в 100 милях к западу шла жестокая и опустошительная война. Каждый день, отправляясь на машине в свой офис, я не переставал удивляться необычности этого города. К западу от основного правительственного и дипломатического анклава поднимались плавные очертания гор Маргалла-хилз. Это были всего лишь отроги, но очень богатые в геологическом отношении, особенно по мере того как они поворачивали в северном направлении, поднимаясь все выше и выше. В необычайно прекрасной зоне северных территорий Пакистана они сливались с большим хребтом Каракорум, уходя к северу в Китай и к Гималаям, а затем через Крышу мира на восток в Индию и Непал к Гиндукушу, высоко возвышаясь над битвами в соседнем Афганистане. Там были пики высотой до семи тысяч метров, которым никто не позаботился дать имена.

Ближе к центру страны и раскинулся город Равалпинди, армейское поселение XIX века, остававшееся как слегка тлеющие угли от костра Британской империи. Когда-то это был город Киплинга, и серьезные джентльмены в хаки служили Британской империи на полях Центральной Азии, где шло соперничество с другими державами. Если Исламабад был слишком стерильным, слишком новым и упорядоченным для ветерана Южной Азии, то он всегда мог раствориться в лабиринтах улиц и переходов Равалпинди, лежащего всего в нескольких милях к востоку, и совершить путешествие назад во времени. Киплинг ушел, но другие серьезные мужчины в хаки оставались, занимаясь современным вариантом все той же старой игры.

В западных районах долины Пенджаб сошлось все: прошлое, настоящее и будущее, здесь встретились все тектонические силы природы и политики. Шел шестой год советской оккупации Афганистана и борьбы с неослабевающим Сопротивлением. И хотя до окончания войны оставалось еще несколько лет, потери афганского населения уже были известны — число убитых приближалось к одному миллиону человек. Точного количества раненых никто не знал, но, по приблизительным оценкам, их было еще больше, чем убитых. Около пяти миллионов оказались в качестве беженцев в Иране или Пакистане, и еще около миллиона потеряли из-за советских оккупантов дома и стали беженцами в собственной стране. Потери Советов убитыми поднимались к отметке 15 тысяч человек, примерно в три раза больше было раненых, сотни тысяч стали инвалидами в результате различных заболеваний. Казалось, что этому не будет конца.

К моменту моего прибытия в Пакистан жесткие дебаты относительно нашей афганской политики, занявшие весь 1985 и начало 1986 года, закончились. Больше сомнений в нашей миссии не было. Мы были там, чтобы победить. Такие инструкции я получил от Билла Кейси, и он заверил меня, что они отражают линию президента.

В 1986 году мало кто в Конгрессе или администрации считал, что Советы вели серьезный поиск стратегии для выхода из конфликта. Советский министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе заявил госсекретарю Джорджу Шульцу, что Горбачёв хотел уйти из Афганистана, однако в реальности это намерение ничем не подтверждалось, не было и признаков того, что высказывания министра-грузина отражали консенсус в Политбюро. Как раз наоборот, складывалось впечатление, что война может идти бесконечно. Более того, Советы, казалось, были на грани победы. Летом 1986 года никто не говорил, что следовало ослабить давление на русских, дать им передышку и возможность уйти. Наоборот, речь шла о наращивании наших усилий. Стояла задача не допустить колебаний в довольно рыхлой коалиции стран, поддерживавших афганское Сопротивление.

Союзниками США в поддержке борьбы афганского народа выступали Китай, Саудовская Аравия, Великобритания и Египет. Это были главные участники этой игры, и у каждого, как и у США, были свои национальные цели участия в этом конфликте. В первые шесть лет конфликта эти сложные мотивы более или менее совпадали, но так будет не всегда.

Китай, как это всегда было для него характерно, видел этот конфликт в долгосрочном плане. Пекин не хотел допустить расширения советской империи в Афганистан, в направлении Оманского залива, где Советы будут служить наковальней для индийского молота, и между ними неуютно будет Пакистану. Четверть века назад Китай уже непродолжительное время воевал с Индией, и на северо-востоке у него был пограничный спор с Советским Союзом, который не раз приводил к серьезным столкновениям. Отношения Китая с Пакистаном были одной из немногих констант в этом регионе постоянно меняющихся союзов. Китаю тоже была нужна победа, но он готов был проявлять терпение.

Внимание Саудовской Аравии, особенно ее клерикальных ваххабитских кругов, в момент советского вторжения в Афганистан было отвлечено иранской революцией, появлением аятоллы Хомейни и ростом воинственности шиитов. Во время войны между Ираном и Ираком в начале 80-х годов саудовцы занимали позицию стороннего наблюдателя, и их вовлеченность в Афганистане и Пакистане стала новым фактором региональной политики. Они уже самостоятельно поддерживали афганских повстанцев еще до вторжения советских войск, и их решение присоединиться к США после вторжения было рациональным результатом их глубокой озабоченности распространяющимся влиянием Ирана. Некоторые члены саудовской королевской династии надеялись, что оказание помощи афганским повстанцам подальше от дома отвлечет влиятельные ваххабитские круги от слишком активного участия во внутриполитической жизни.

Пакистанский лидер Мохаммад Зия уль-Хак был весьма набожным человеком, открывшим доступ в страну ваххабитам, которые создавали здесь коранические школы и медресе. И это в тот период, когда цена нефти была в районе 40 долларов за баррель. Стоимость сотрудничества с американцами представлялась вполне посильной.

Соединенное Королевство под руководством Маргарет Тэтчер никогда особенно далеко не отставало от США в противодействии советскому экспансионизму. Великобритания была естественным союзником США в этом вопросе, учитывая особую доверительность отношений между двумя странами и знание англичанами тонкостей «большой игры», хотя у них всегда оставалась какая-то раздражительность в отношении американцев, которые вдруг стали делать погоду в их традиционной сфере влияния.

Египет был хорошо оплачиваемым квартирмейстером и поставщиком оружия, поставляя афганцам десятки тысяч тонн оружия советского производства и попутно выполняя свой долг в джихаде. Для Египта и многих других исламских стран Афганистан оказался удобной свалкой, куда они могли отправить отечественных смутьянов. Египет потихоньку очистил свои тюрьмы от политических заключенных и просто психопатов, отправив их воевать в Афганистан в надежде больше никогда их не увидеть.

За последние шесть лет объем финансирования программ ЦРУ по Афганистану вырос с нескольких десятков миллионов долларов в период администрации Картера до нескольких сотен миллионов в начале 80-х годов. Советник Картера по национальной безопасности Збигнев Бжезинский добился в 1980 году от короля Сауда обязательства делать равный с американцами вклад в войну — доллар на доллар, и Бим Кейси следил за тем, чтобы на протяжении последующих лет это соглашение выполнялось. Таким образом, в бюджет первого финансового года, начавшегося 1 октября 1986 года, саудовцы внесли около полумиллиарда, и еще столько же пришло из госбюджета США. На эти деньги покупалось все: китайское и египетское стрелковое оружие, минометы и боеприпасы для гранатометов, тысячи японских грузовиков и китайских мулов, требовавшихся для перевозки всего этого через нулевую линию, как называлась граница между Пакистаном и Афганистаном.

Когда примерно через месяц после прибытия я ознакомился с обстановкой, у меня сложилось впечатление, что все было готово. Теперь нам нужно было только немного везения.

У Анатолия Черняева была одна из самых трудных задач в Кремле. В качестве советника генерального секретаря по вопросам внешней политики он должен был провести нового советского лидера через минное поле, преграждавшее путь к скорейшему и достойному выводу советских войск из Афганистана. Опытный и невозмутимый эксперт по внешней политике, он знал, что эта задача должна быть решена, и не только ради его шефа, а ради интересов Советского Союза. С первого дня, когда год назад стал советником Горбачёва по вопросам внешней политики, он использовал свой здравый смысл и политический опыт, накопленный им за прошедшие два десятилетия в Международном отделе Центрального комитета КПСС, для решения самого острого внешнеполитического вопроса СССР — афганского.

Он знал, что главное препятствие на пути выхода из Афганистана носило идеологический характер: как уйти и не выглядеть побежденными, как это случилось с бегством американцев из Вьетнама. Может быть, у американцев была гибкость, которая помогла им пережить поражение, но у СССР иное положение. Это факт. Черняев также знал, что Горбачёв не может возложить вину за катастрофическое афганское предприятие на своих предшественников. Он просто не мог обрубить все связи и объявить это ошибкой. В Советском Союзе так вопросы не решались. Правда, поколение назад Хрущёву в его «секретной речи» удалось обрушиться на годы тиранического правления Иосифа Сталина, но это был внутриполитический вопрос, не касавшийся столь острой проблемы, как отказ от «доктрины Брежнева», согласно которой нельзя было бросать на произвол судьбы братскую социалистическую страну. Горбачёв должен был оставить в стороне принятое семь лет назад решение и найти новый курс. Не имело значения, что это решение было колоссальной ошибкой и базировалось, по крайней мере отчасти, на разведывательной информации КГБ, которая имела весьма отдаленное отношение к правде. Черняев пришел к выводу, что дело было не в том, что разведчики КГБ не знали реальности, просто они сообщали то, что, по их представлениям, Москва хотела слышать.

В 1979 году председатель КГБ Юрий Андропов и министр обороны Дмитрий Устинов сделали два тревожных умозаключения относительно Афганистана. Первое — они пришли к выводу, что США планировали создать в Афганистане военные базы взамен разведывательных баз в Иране, которые он потеряли после свержения шаха. Такой шаг, по утверждению Андропова и Устинова, создаст еще одно звено в цепи окружения Советского Союза. Их второй вывод заключался в том, что Хафизулла Амин, занимавший в то время пост министра иностранных дел Афганистана, предпринимал закулисные маневры с целью занять место ставленника Москвы в Кабуле Нура Мохаммада Тараки, который год назад в ходе апрельской революции стал президентом и премьер-министром Афганистана.

Угроза Тараки со стороны Амина выглядела, по мнению Политбюро, особенно убедительной вследствие воздействия «черной пропаганды» КГБ, представлявшей Амина как агента ЦРУ. Логика была убедительной: после четырех лет учебы в Колумбийском университете Амин должен был стать агентом ЦРУ. Согласно этой логике, придя к власти, он перебежит во враждебный лагерь, порвет связи Афганистана с Советским Союзом и переметнется к США. Сколько времени пройдет, прежде чем на афганской территории появятся ракеты средней дальности «Першинг», нацеленные на Советский Союз?

Как это иногда случается в ходе пропагандистских операций, операция против Амина дала обратный эффект. Она только углубила раскол в Народно-демократической партии Афганистана и дала московскому руководству еще один надуманный предлог для сползания к военной интервенции. В конце концов сторонники жесткой линии в Политбюро поверили, что Амин является агентом ЦРУ, и это стало еще одним доводом в подтверждение необходимости вторжения в Афганистан. Тот факт, что Амин отнюдь не был другом США и даже «имел зуб» на Колумбийский университет, который дважды отказывал ему в присуждении докторской степени, никогда не принимался во внимание. Вся проблема была в Амине, и только.

В течение 1979 года Политбюро ежемесячно получало доказательства углубления кризиса. В феврале в Кабуле был убит американский посол Адольф Дабс. Это случилось в ходе неудачной попытки освобождения посла, похищенного террористами и содержавшегося в отеле «Кабул». Советская сторона (КГБ) предприняла явную попытку «замазать» этот инцидент: трое захваченных живыми террористов были тут же расстреляны, прежде чем американские представители смогли их допросить. Вскрытие показало, что Дабс был убит нескольким выстрелами в голову, произведенными с расстояния шести дюймов, но США ничего не могли больше сделать, кроме как заявить протест по поводу использования силы в операции по освобождению Дабса и прекратить экономическую помощь Афганистану, то есть предпринять шаг, который США и так собирались сделать.

Потом в марте афганский полевой командир Исмаил Хан уничтожил несколько советских офицеров, солдат и членов их семей в древнем городе Герат на юго-западе Афганистана. После инцидента в Герате Тараки обратился с просьбой к Советскому Союзу направить войска для подавления растущего повстанческого движения. В том же месяце Амин потихоньку отнял у Тараки один из его постов и назначил себя премьер-министром. Сторонники военной интервенции в Политбюро отметили, что «человек ЦРУ в Кабуле действует».

В течение весны Москва отвергала неоднократные просьбы Тараки о помощи, но гератский инцидент побудил Политбюро всерьез заняться обсуждением вопроса об Афганистане. Вначале министр иностранных дел Андрей Громыко заявлял, что Советский Союз «ни при каких обстоятельствах» не может позволить себе «потерять» Афганистан. Однако вскоре он резко изменил позицию, решив, что если Советский Союз вмешается в дела Афганистана, весь мир заклеймит это как агрессию, политика разрядки потерпит крах, и действия СССР будут признаны противоречащими Уставу ООН. Больной 75-летний советский премьер Алексей Косыгин вместе с секретарем Центрального комитета Андреем Кириленко возглавил в Политбюро оппозицию любому военному вмешательству. Они придерживались этой позиции на протяжении всего периода дебатов.

Но Тараки не отставал. Направьте своих «азиатов», никто этого даже не заметит. Таким образом, советская военная авантюра в Афганистане начиналась поэтапно. Сначала в июне, якобы «для охраны советских объектов», в Кабул был направлен батальон, укомплектованный военнослужащими из советских республик Центральной Азии. В июле за ним последовало еще одно подразделение воздушно-десантных войск. В том же месяце Андропов послал туда группу спецназа.

В течение лета 1979 года информация КГБ приобретала все более панический характер. Все чаще стали появляться заявления, что военная ситуация выходит из-под контроля. Это всегда сопровождалось намеками на то, что за всеми этими неприятностями стояли американцы, особенно после того как Амину удалось, как это давно уже прогнозировалось, несколько потеснить Тараки. Пережив два покушения на его жизнь и жестокими мерами консолидировав власть, Амин в октябре приказал убить Тараки. КГБ пришел к выводу, что американский ставленник теперь полностью контролировал положение, и к тому времени, когда выпал первый снег, воображение членов Политбюро захватила картина катастрофы в уязвимом южном подбрюшье Советского Союза. В эти критические месяцы сообщения ГРУ из афганской столицы противоречили мрачным депешам КГБ, но их игнорировали.

Брежнев был возмущен убийством Тараки, произошедшим всего через несколько дней после того, как он принял Тараки и заверил, что «позаботится о нем». Стареющий советский лидер воспринял гибель Тараки как личное оскорбление, и теперь он стал выступать за военное вмешательство. В течение лета КГБ, действуя за кулисами, предпринимал шаги к смещению Амина, что, между прочим, включало два неудавшихся покушения на него. Теперь, когда Андропов, тоже принявший убийство Тараки близко к сердцу, оказался в одном лагере с Брежневым, курс на интервенцию был определен.

Осенью события развивались очень быстро. В конце октября КГБ направил в Афганистан группы специалистов «Зенит», в задачу которых входило определение реакции населения на возможное советское военное вмешательство. Теперь информация, поступавшая по каналам КГБ, ставила в центре внимания тезис о том, что Хафизулла Амин сползал в западный лагерь. Появился и новый аспект — создание американского трамплина в Афганистане даст США необходимую базу для наказания Ирана за унижение, которое они потерпели в ходе захвата американских заложников в Тегеране. В итоге СССР будет окружен американскими ракетами, а «потеря» Афганистана вызовет аналогичные проблемы в «братских» странах Варшавского договора. Больше никого не интересовало, что все это не соответствовало действительности.

На заседании Политбюро 12 декабря 1979 года было принято формальное решение о посылке войск в Афганистан. Министр обороны Устинов, председатель КГБ Андропов и министр иностранных дел Громыко подписали приказ о направлении в Афганистан советского «ограниченного контингента». Доверенное лицо Брежнева Константин Черненко от руки написал короткий протокол заседания Политбюро, в котором этот вопрос был озаглавлен «Относительно положения в А.», и предложил всем присутствовавшим подписать его. Брежнев, который присоединился к участникам заседания позже, стал последним, кто поставил своей дрожащей рукой подпись на этом документе.

Накануне Рождества начались операции «Дуб» и «Буря» — путь к отступлению был отрезан. Амин был убит, и в Кабуле в ходе военной операции, осуществленной с точностью часового механизма, воцарился новый «эмир Афганистана» Бабрак Кармаль. Операция была задумана и осуществлена, что называется, «с листа», как это бывало и раньше на протяжении веков в момент вхождения иностранных армий в Афганистан. Вторжение в эту страну оказалось прогулкой, так бывало всегда.

Вот так все началось почти семь лет назад. В 1985 году Горбачёв предоставил армии свободу действий для завершения кампании военным путем, но это не материализовалось в какие-то существенные достижения — это был просто дорогостоящий тупик. Теперь пришло время уходить оттуда, и Черняев должен был разработать план для «чистого» выхода и при этом сохранить свою собственную работу. Перед ним стояла очень серьезная задача.

Горбачёв сделал свой первый шаг осенью 1985 года, когда зачитал на заседании Политбюро выдержки из эмоциональных писем матерей, потерявших в Афганистане своих сыновей. В своем дневнике Черняев отметил, что Горбачёв поднял эту тему в эмоциональной плоскости, оставив в стороне фундаментальный вопрос: а не было ли все это предприятие ошибочным с самого начала? Первый раз он публично поставил под сомнение афганскую политику в феврале 1986 года на XXVII съезде партии и еще более остро — через неделю, во время своего выступления во Владивостоке, когда назвал Афганистан «кровоточащей раной».

После этого дороги назад не было.

Последние два года Леонид Владимирович Шебаршин занимался тяжелой работой — он должен был сделать что-то осмысленное из войны, которая шла плохо. Как заместитель руководителя аналитического подразделения ПГУ и генерал с большим опытом работы в регионе Центральной и Южной Азии Шебаршин изо всех сил старался привнести в обстановку хоть небольшую дозу того, чего так не хватало Политбюро, когда оно семь лет назад принимало решение о вторжении в Афганистан, — реализма. Он видел свою задачу в том, чтобы помочь вывести из Афганистана советские войска и оставить там дружественное правительство. Это была очень сложная задача. Шебаршин пришел к выводу, что это был скорее политический вызов, чем военная цель.

Шебаршин, высокий 50-летний интересный мужчина с пышной шевелюрой черных волос и пронзительным взглядом, провел большую часть своей карьеры в Азии. После окончания в 1958 году восточного факультета Института международных отношений Московского университета он был направлен по линии МИД в Пакистан. Четыре года спустя, возвратившись в Москву, сделал шаг, который в то время делали многие способные дипломаты, — перешел в Первое главное управление КГБ. После двухлетней подготовки Шебаршина отправили в Южную Азию, где он проработал без перерыва 13 лет, попеременно в резидентурах КГБ в Пакистане и Индии. После некоторого периода работы в Центре был назначен резидентом КГБ в Иране. Он прибыл в Тегеран как раз в то время, когда в Кремле шел мучительный процесс принятия решения, которое в конечном счете привело к советскому вторжению в Афганистан, а в Иране революция грозила захлестнуть Тегеран.

Первые признаки того, что из Афганистана вряд ли можно ждать хороших новостей, Шебаршин уловил в первый день 1980 года, когда вокруг советского посольства в Тегеране бушевала демонстрация. Ущерб от демонстрантов был небольшим, но это означало, что их все же удалось отвлечь от круглосуточных протестов у американского посольства, расположенного примерно в двух километрах. Некоторые советские аналитики надеялись, что антиамериканские настроения в Иране трансформируются в просоветскую политику режима аятоллы, но Шебаршин отметал эти надежды как необоснованные. С момента захвата «студентами» американского посольства резидент КГБ был убежден — рано или поздно этот гнев будет обращен и против советского посольства. По терминологии иранцев, Советский Союз, по крайней мере в сознании революционеров, был «маленьким шайтаном», на одну ступеньку отстававшим по уровню зла от «большого шайтана» — Соединенных Штатов. Именно такую мысль довел имам Хомейни до советского посла вскоре после советского вторжения в Афганистан. Он сказал, что военная интервенция была тяжелейшей ошибкой, за которую СССР дорого заплатит.

Чтобы выразить Советскому Союзу свое недовольство, иранцы усилили давление на советских представителей и в январе 1980 года разгромили советское посольство — то самое историческое здание, где в 1943-м проходила Тегеранская конференция. От Шебаршина не ускользнула ирония ситуации, когда четыре десятилетия спустя в ходе погрома иранцы уничтожили последние реликвии сотрудничества Сталина, Черчилля и Рузвельта в ходе Второй мировой войны.

В 1983 году Шебаршин вернулся в Ясенево и с тех пор был ключевой фигурой ПГУ в афганском вопросе. Зрелище унижения, которое США потерпели от иранских революционеров, отрезвляюще подействовало на Шебаршина, и теперь, наблюдая советскую авантюру в Афганистане, он не был убежден, что воинствующие исламисты в Центральной Азии не поставят на колени вторую сверхдержаву. Более того, он был уверен, что Москва неправильно интерпретировала основные события в Афганистане с момента посылки в 1979-м «ограниченного контингента». Афганская война вовсе не была направлена на ликвидацию «бандитов», как афганские и советские руководители называли повстанцев. Война шла с правоверными мусульманами и афганским населением, которое в подавляющем большинстве их поддерживало. Это была война, которую нельзя было выиграть, особенно таким способом, которым она велась.

Теперь, в 1986 году, некоторые смелые люди начинали задаваться вопросом, как Советский Союз может выкарабкаться из афганской ямы. В 1979 году председатель КГБ Юрий Андропов был одним из «ястребов», и его подпись можно было найти на решениях Политбюро о посылке войск, и он оставался таким до последнего дня, даже когда в 1982 году после смерти Брежнева стал генеральным секретарем. Теперь Андропов принадлежал истории, и по иронии судьбы многие в Кремле и на Лубянке верили, что его скосила какая-то таинственная болезнь, которую он подхватил во время визита в Кабул в феврале 1982 года. В марте 1983 года Андропов был уже на диализе и спустя год, несмотря на героические усилия врачей, умер.

Преемником Андропова стал Константин Черненко, верный помощник Брежнева, которого Андропов сумел переиграть в борьбе за пост генерального секретаря после смерти Брежнева. Именно Черненко в декабре 1979 года «продавил» через Политбюро решение об интервенции в Афганистан. Но он сам уже стоял одной ногой в могиле и спустя 13 месяцев после смерти Андропова последовал за ним. Смерть Черненко разорвала цепь старой гвардии советских руководителей. Его преемником в Кремле стал 54-летний Михаил Горбачёв, у которого было мало опыта во внешней политике, но много сомнений относительно советской авантюры в Афганистане. Горбачёв стал членом Политбюро только спустя год после интервенции в Афганистан, и на приказах о вводе войск его подписи не было. В то время об этом никто не знал, но новый генсек пришел к власти с твердым намерением — уйти из Афганистана. И он знал, что уйти из Афганистана будет гораздо труднее, чем войти туда (одна неизменная истина относительно Афганистана).

Теперь на долю Шебаршина выпало привнести элемент реализма в то, как КГБ управлялся с ситуацией в Афганистане. Эта работа ждала его. Он знал, что американцы постараются, чтобы уход Советской армии из Афганистана не был легким. По всем имеющимся данным, они собирались максимально затруднить его. Сообщения, поступавшие Шебаршину, свидетельствовали о резком увеличении масштабов американской помощи моджахедам.

В центре на переднем плане — посольство США в Москве, позади видна сталинская высотка на площади Восстания, где жил Адольф Толкачёв

Виктор Черкашин, полковник Первого главного управления КГБ, завербовавший в 1985 году Олдрича Эймса

Рэм Красильников, генерал-майор, начальник Первого (американского) отдела Второго главного управления КГБ. 1985 год

Рэм Красильников около платформы «Северянин», где в августе 1985 года был взят с поличным агент ЦРУ Леонид Полещук. 1999 год

Александр («Саша») Жомов, сотрудник КГБ, участник операции «Пролог», дома со своим спаниелем. 2001 год

Джек Платт, руководитель программы «внутренних операций» ЦРУ. 1987 год

Пол Редмонд, руководитель контрразведывательного центра ЦРУ. 1995 год

Джек Даунинг, руководитель резидентуры ЦРУ в Москве и Пекине, начальник Оперативного директората ЦРУ

Геннадий Василенко, молодой офицер КГБ

Леонид Шебаршин, генерал-лейтенант, начальник Службы внешней разведки СССР.

1987 год

Себгатулла Моджаддеди, пуштунский духовный лидер, и Милт Бирден. 1988 год

Милт Бирден и Ричард Столц, замдиректора ЦРУ по оперативным вопросам, в Торхаме, Афганистан. 1988 год

Слева направо: Милт Бирден, Гарднер (Гэс) Хэттавей, Стив Вебер, Ричард Столц, Пол Редмонд, Бэртон Гербер

Олдрич Черны (слева), советник Вацлава Гавела по национальным вопросам

Пьедестал статуи «Железный Феликс» на площади Дзержинского.

22 августа 1991 года

3

Почти ровно в 17:00 кислота в латунном корпусе химического детонатора, созданного в лаборатории технической службы ЦРУ, разъела тонкую проволочку, удерживавшую шток. Поршенек двинулся вперед и замкнул электрическую цепь, послав серию импульсов по проводам, ведущим к батарее из дюжины ракет, направленных на склад боеприпасов 8-й армии марионеточного кабульского режима в местечке Карга в окрестностях Кабула. Заряды 107-миллиметровых ракет китайского производства воспламенялись последовательно, и с интервалом в десятые доли секунды ракеты направлялись к своей цели, расположенной в шести километрах. К этому времени моджахеды, организовавшие этот отложенный запуск, были уже далеко.

То, что случилось в этот вечер, разные люди описывали по-разному: как божью кару, как результат блестящего планирования и исполнения или как простой случай слепого везения. Но так или иначе это стало поворотным пунктом в войне, которую повстанцы до сих пор проигрывали. По меньшей мере одна из начиненных белым фосфором ракет попала в склад ракет земля — воздух, поставленных советской стороной афганскому правительству для защиты от нападений с территории Пакистана. Взрыв ракеты вызвал возгорание топливных баков ракет и серию вторичных взрывов, которые перекинулись с территории этого склада на огромный соседний склад в Карге, где в тот момент находилось около 40 тысяч снарядов. Десятки тысяч мин и штабеля ракет стали взрываться по цепной реакции. Это не оставило пожарным никаких шансов — пожар вышел из-под контроля в момент взрыва первой же ракеты с белым фосфором.

В течение всей ночи дипломатический корпус мог наблюдать фейерверк, который разрастался по мере того, как огонь распространялся в стороны от главного бункера. Установленная на крыше британского посольства телевизионная камера ВВС зафиксировала это зрелище, и вскоре снятые кадры обошли весь мир. В тот вечер, наблюдая «пиротехническое шоу» по пакистанскому телевидению, я задавался вопросом, сколько полевых командиров, еще до того как погасили пожар, поставят себе в заслугу эту диверсию. Ответ не заставил себя ждать.

На следующее утро почти одновременно базирующиеся в Пешаваре лидеры группировок Сопротивления созвали три пресс-конференции. К 10 полевой командир Абдул Хак и генерал Рахим Бардак, два наиболее продвинутых в плане связей с прессой полевых командира, поставили эту атаку себе в заслугу. Аналогичное заявление поступило со стороны пресс-службы Гульбеддина Хекматияра. Другие группировки сил Сопротивления вскоре последовали этому примеру. Рахим Вардак (его презрительно звали «Гуччи-командиром» из-за безупречно пошитого обмундирования, которое должно было скрывать его отнюдь не «военную» талию) представил наиболее полный план операции с картами и диаграммами. Но в конце концов лавры автора этой операции достались разбитному Абдул Хаку, пользовавшемуся наибольшим вниманием и благосклонностью американской прессы. Я никогда так и не узнал, кто организовал эту атаку — около дюжины полевых командиров настаивали на авторстве, — и я решил верить всем или никому. Карга была в дыму, и у моджахедов появилась сотня новых героев. Для меня этого было достаточно.

Джек Дэвин еще раз просмотрел видеозапись взрыва в Карге и понял, что это как раз то, что ему было нужно. Кадровому работнику Латиноамериканского отдела Оперативного управления на протяжении карьеры уже приходилось ходить по минным полям Южной Америки: во время кровавого свержения Сальвадора Альенде он служил в Чили, а во время военного режима в Аргентине, когда в этой стране наблюдались случаи массового исчезновения людей, был резидентом ЦРУ в Буэнос-Айресе. У него была репутация человека с хорошим политическим чутьем, умеющего находить верное решение в сложной обстановке. Высокого и представительного Дэвина было трудно не заметить в его новом качестве — в июне он был назначен руководителем афганского проекта в штаб-квартире Лэнгли. Как раз в этот момент статус этого проекта был повышен от частной операции одного из географических отделов до создания полномасштабной оперативной группы. Следствием этого решения стало заметное сокращение количества его начальников. Теперь его работу контролировали только два человека: заместитель директора ЦРУ по оперативным вопросам и тот, кто замещал его. Дэвин был как раз тем человеком, который был нужен для того, чтобы справиться с различными «встречными течениями» на Капитолийском холме, в администрации Рейгана и на седьмом этаже самого ЦРУ.

Когда весной Клэйр Джордж предложил Дэвину занять этот пост, война шла далеко не так, как хотелось. Поступавшие с места событий сообщения говорили только об одном — о неспособности повстанцев организовать доставку снабжения из Пакистана через партизанские тропы в Восточный Афганистан. Дэвину не была ясна причина: было ли это вызвано возрастающей эффективностью ударов советских вертолетов по маршрутам снабжения или же было результатом растущего пессимизма повстанцев. Этот фатализм усиленно подогревался прессой — той ее частью, которая все еще проявляла интерес к Афганистану, — и большинство экспертов уже были склонны присудить победу Советам. Некоторые группировки на Капитолийском холме все еще поддерживали повстанцев, но идея твердой американской поддержки Афганистана встречала растущее противодействие со стороны расширяющегося круга конгрессменов и работников их аппаратов, которые начинали задаваться вопросом о моральной стороне тактики войны с Советами до последнего афганца. Даже в Лэнгли были серьезные разногласия относительно целесообразности сохранения давления на Советский Союз в Афганистане в долгосрочном плане. Специалисты по Советскому Союзу подчеркивали бесперспективность расчетов на то, что примитивные племена смогут серьезно противостоять сверхдержаве. Ближневосточные аналитики видели эту ситуацию в ином свете, и спор между двумя группировками экспертов продолжался на протяжении всего конфликта.

К августу Дэвин пришел к выводу, что кто-то должен уступить, причем скоро, в противном случае фаталисты вынуждены будут пойти по другому пути. Советы начинали говорить об «афганской проблеме», но они все еще делали ставку на достижение политического урегулирования с дружественным Афганистаном, во главе которого будут их ставленники. Они не могли допустить размывания «доктрины Брежнева», хотя сам Брежнев уже давно сошел с политической сцены. В результате не было никакого движения ни в одном из направлений, и у Дэвина складывалось впечатление, что сохранение существующего патового положения в конце концов приведет к потере Вашингтоном интереса к этой проблеме, если только не случится что-то чрезвычайное. Просматривая видеозапись цепной реакции взрывов, озарявших небо над Кабулом, он пришел к выводу, что это было как раз то, в чем он нуждался, по крайней мере в ближайший период времени.

В течение следующей недели Джек Дэвин «прокрутил» эту видеозапись несколько десятков раз ключевым фигурам в Конгрессе США, а также в ЦРУ. Билл Кейси даже устроил просмотр этой записи для Рейгана. Если нам удастся провести еще несколько таких удачных акций, кое-кто начнет шевелиться, думал Дэвин.

Резонанс от взрыва в Карге продолжался еще более недели, главным образом благодаря прессе, которая имела возможность наблюдать этот фейерверк с крыш Кабула, а также потому, что ЦРУ смогло показать лидерам Сопротивления снятые со спутника и доставленные курьером в Пакистан фотоснимки места удара. На следующей неделе я, используя спутниковые фотоснимки, проинформировал пакистанцев, а также некоторых афганских полевых командиров о результатах атаки.

Первый комплект фотографий показывал склад боеприпасов 8-й армии за пять дней до нападения — все бункеры были аккуратно заполнены штабелями боеприпасов и военным снаряжением. Внимательное рассмотрение снимков, сделанных с разрешением в один метр, позволяло отличить штабеля ящиков с минами от более крупных ящиков с ракетами.

Следующий комплект фотографий был сделан на другой день после нападения. Когда их сравнили с предыдущими фотографиями, эффект был потрясающим. Каждый бункер и капонир, хорошо видимый на предыдущем снимке, был разрушен, на его месте оставался лишь черный обугленный бугор. С того места, где был склад, еще тянулись штопорообразные шлейфы дыма как напоминание о тотальном разрушении.

По предварительной оценке наших аналитиков, Советам будет очень трудно восстановить потери. Продолжающиеся взрывы боеприпасов в Карге исключали дальнейшее использование этих складов. Восстановление утраченных запасов ляжет тяжелым бременем на и так перегруженную советскую систему снабжения, что, в свою очередь, вызовет сокращение масштабов военных операций. Эта передышка пришлась как нельзя кстати. Вскоре перевалы будут занесены снегом, и война снова перейдет в малоактивную зимнюю фазу. Когда следующей весной боевые действия возобновятся, у моджахедов будет по крайней мере одно преимущество.

Для усиления драматического эффекта мы подсчитали экономическую рентабельность этого налета и передали эти данные пакистанской разведке и лидерам повстанцев. Использованные для нанесения удара ракеты стоили по 110 долларов за штуку, или в общей сложности около 1500 долларов. Материальный ущерб, нанесенный афганской армии, составил примерно 250 миллионов долларов, не говоря уже об огромном моральном ущербе.

Завершая свой первый месяц пребывания в Исламабаде, я пришел к выводу, что там были все слагаемые успеха. Нужно было еще только немного везения. Не имело принципиального значения, что Карга была счастливой случайностью, — это был наш успех. Он дал новый мощный импульс Сопротивлению и научил меня, как даже небольшие эпизоды могут перерасти в события, способные изменить ход войны.

Леонид Шебаршин прочел поступивший к нему доклад. Определенной информации о причинах взрыва в Карге не было, но циркулировавшие в Кабуле слухи указывали на две возможности — удачный ракетный удар или несчастный случай. По опыту он знал, что в Афганистане вообще редко можно было получить четкий ответ на какой-то вопрос. Правда и реальность всегда переплетались с мифами и нередко с самой настоящей фантазией. Возможные объяснения различались между собой не просто оттенками, они часто были полярно противоположны.

Первый из своих уроков афганской реальности он получил весной 1984 года после того, что усиленно преподносилось командованием 40-й армии как самый мощный и успешный совместный удар с силами Демократической Республики Афганистан (ДРА) против укрепленных баз Ахмад Шаха Масуда в Панджшерском ущелье. Заместитель министра обороны маршал Соколов, «крутой» танковый командир старой закалки, решил сам осмотреть поле битвы. Он на вертолете вылетел на место боя, расположенное в 60 милях к северу от Кабула. Шебаршин входил в его инспекторскую группу.

Инспекция обнаружила, что ей совершенно не на что смотреть. Там не было населения, которое требовалось с помощью пропаганды привлекать на свою сторону, не было и противника, кругом простирались созревшие неубранные поля, усеянные советскими и афганскими танками. Встречавшие Соколова оптимистически настроенные генералы приготовили для него превосходный доклад о битве в Панджшерском ущелье и о текущей оперативной обстановке. Слушая доклад, Шебаршин думал, что армия, имеющая столь детально разработанные оперативные планы, о чем свидетельствовали карты с многочисленными цветными треугольниками, квадратами и кружками, просто не может проиграть войну. Победа казалась такой близкой.

Однако во время доклада Шебаршин уловил на лице маршала Соколова признаки беспокойства.

— Где противник? — спросил Соколов, непрерывно куривший американские сигареты «Мор», в характерной для него спокойной, почти отеческой манере. — Прячется в ближайших ущельях?

— Да, товарищ маршал Советского Союза, — уверенно ответил докладывавший офицер, — у нас выставлены дозоры и патрули, передвижение противника отслеживается с вертолетов.

Шебаршин пришел к выводу, что прослушанный доклад был сплошной бессмыслицей, и отнюдь не потому, что у него самого не было военного опыта. Доклад не выдерживал простой логической проверки. Докладывавший офицер со спокойной деловитостью отметил, что в ходе операции из трех тысяч бандитов было уничтожено 1700 человек. Оставшиеся в живых отступили, унося с собой убитых и их оружие. Шебаршин наивно спросил:

— Как 1300 человек могут унести 1700 погибших вместе с их оружием? И можно ли считать оставшихся в живых после такого поражения боеспособной силой?

Докладчик пропустил вопрос мимо ушей, но Шебаршин вскоре сам нашел ответ из своих собственных источников. Во время боя почти не было потерь, не более 15 человек. Ахмад Шах Масуд был предупрежден о готовящемся советском наступлении в Панджшерском ущелье и заранее вывел оттуда свои войска и большую часть гражданского населения. Шебаршин никогда точно так и не узнал, кто предупредил Масуда, но его подозрения указывали на старших офицеров министерства обороны ДРА в Кабуле. Так или иначе, но советское наступление в Панджшерском ущелье создало вокруг Ахмад Шаха Масуда ореол непобедимого «панджшерского льва». Этот миф стал жить своей собственной жизнью и сделал Масуда любимцем французов и британской прессы, пристально следившей за развитием событий на территории бывшей Британской империи.

Но Леониду Шебаршину удалось узнать и другие стороны Масуда — а их у этого человека было много. Например, он узнал, что Масуд имел тайные контакты с советской военной разведкой через офицера ГРУ, действовавшего под псевдонимом «Советник». На протяжении последних трех лет советской оккупации тайная связь Масуда с Советами ему очень пригодилась. Советская 40-я армия всегда была как бы в одном шаге от достижения договоренности о прекращении боевых действий, и это удерживало советское командование от проведения крупных наступательных операций против опорных пунктов Масуда вплоть до последних стадий вывода советских войск из Афганистана в 1989 году.

В ходе своей первой поездки в Афганистан Шебаршин извлек еще один урок — он узнал формулу советского командования для подсчета потерь противника. Расчет производился с помощью уравнения, в котором общее количество выпущенных боеприпасов делилось на заранее определенный коэффициент, разработанный аналитиками министерства обороны. Результат этого арифметического действия давал официальную цифру потерь противника независимо от того, сколько трупов было фактически найдено на поле боя. Именно эта формула давала ежегодно 30 тысяч бандитов убитыми на протяжении последних четырех лет конфликта. Просто и красиво, думал Шебаршин в 1984 году, но никакой связи с реальностью.

В просторной, отделанной панелями тикового дерева приемной стояла напряженная тишина, чуть нарушаемая мягким жужжанием кондиционера. Сама приемная была лишена каких-либо украшений, за исключением висевших под потолком на всех четырех стенах оправленных в рамки и каллиграфически исполненных изречений из Корана. Мы были в Исламабаде в святилище пакистанской разведки.

Я присмотрелся к лидерам семи группировок Сопротивления, которые сидели насупившись, в неловком молчании. Они отличались друг от друга как внутренне, так и внешне, представляя разные типажи — от неопрятных мулл до подчеркнуто элегантных исламских радикалов. Сидевшие искоса поглядывали на меня оценивающими взглядами. Мы все ждали генерал-майора Ахтара Абдула Рахман Хана, генерального директора пакистанского Межведомственного разведывательного управления (МРУ), известного как ISI. Никто никому не представлялся, все ждали прихода Ахтара.

После двух месяцев пребывания в гуще событий война представлялась мне довольно простой. Было совершенно ясно, что из всех военных конфликтов, когда-либо происходивших в горах, долинах и пустынях этой многострадальной страны, лишь немногие имели отношение к интересам народа Афганистана. От Александра Македонского до Великих Моголов, Британской и Российской империй — все старались использовать этот плацдарм в своих интересах. Военные конфликты в Афганистане всегда были производными каких-то более масштабных кампаний и столкновений. Люди, жившие в междуречье Амударьи и Инда, были в этих конфликтах вторичны и почти случайны по отношению к целям великих империй, когда их армии входили в Афганистан или проходили через его территорию.

Текущий конфликт не был исключением. Вне зависимости от моралистического подтекста первоначальных высказываний Джимми Картера о советском вторжении американские цели простирались значительно дальше представлений этого президента США о добре и зле. Наши усилия в Афганистане стали центральным компонентом эндшпиля холодной войны. Целью было изгнание Советов из Афганистана. Была также надежда, что попутно это приведет к улучшению благосостояния афганского народа, но это было не основным.

Собравшиеся в приемной афганские лидеры понимали, насколько вторичны были для американцев их надежды и их страдания, невзирая на кажущуюся общую цель борьбы с советской 40-й армией. Несмотря на то что афганцы могли испытывать к своим временным американским союзникам чувство уважения и даже симпатии, их лидеры всегда относились с недоверием к нашим мотивам, не ожидали они и того, что мы будем доверять их мотивам. У нас были некоторые общие цели, но только глупец мог считать, что у нас были общие ценности. В целом я считал, что это был вполне честный деловой подход.

Ахтар впорхнул в комнату в сопровождении переводчика пушту, полковника, известного в лагерях под именем Бача. Пожав руки присутствовавшим, он разразился вступительным монологом, который должен был просветить собравшихся афганских лидеров относительно важности вклада Америки в войну и смелости президента Пакистана, поднявшего борьбу с Советами на новый уровень. Где-то в середине своего более чем помпезного вступления он представил меня как нового американца, отвечающего за поставку вооружения повстанцам.

Ахтар, служивший нашим основным каналом выхода на Зию по проблемам, связанным с Афганистаном, был единственным действующим генералом пакистанской армии (помимо самого Зии), начинавшим службу в британских вооруженных силах в Индии почти четыре десятилетия назад. В 1961 году это был стройный человек в хорошей физической форме, которую он старательно поддерживал. Его военный мундир цвета хаки был хорошо накрахмален, взгляд ясен и требователен, но с какой-то тайной искоркой, которая заставляла задуматься, что же он думает на самом деле. По своему положению в пакистанской военной иерархии он стоял ниже армейских генералов, занимавших ключевые посты в армии, и ниже командующих видами вооруженных сил. Однако в реальности Ахтар был так же близок к Зие, как любой из армейских генералов, и часто напоминал всем, кто мог усомниться в его авторитете, что жил в правительственном комплексе практически рядом со своим другом. Человек, безусловно преданный Зие, он руководил афганскими операциями с самого начала. Его отношения с афганскими лидерами варьировались от покровительственных до отечески заботливых.

Справа от меня сидел Себгатулла Моджаддеди, лидер «умеренного» Фронта спасения Афганистана. Небольшой человек с подстриженной и почти седой бородкой, Моджаддеди был уважаемым лидером суфийской секты Накшбандия и главой семейства религиозных лидеров, давно вовлеченных в современную афганскую политику. В Кабуле его несколько раз заключали в тюрьму, один раз за участие в заговоре с целью убийства Хрущёва во время его государственного визита в Афганистан в начале 60-х годов. Эта группировка имела репутацию насквозь коррумпированной и крайне неэффективной на поле боя. Сам Моджаддеди уже года три или даже больше не бывал в Афганистане, и единственной сильной стороной его партии был его собственный талант по части «пиара». В этом плане партия шла впереди всех. Тщедушный лидер заметил, что я изучающе приглядываюсь к нему, и чуть заметно улыбнулся, как бы вызывая меня на поединок. Я только на секунду поймал его взгляд, понимая, что меня испытывающе рассматривают другие лидеры, бывшие всегда настороже в отношении союзов, могущих представить для них опасность.

Рядом с Моджаддеди сидел профессор Бурхануддин Раббани, единственный таджик в «Пешаварской семерке»: остальные принадлежали к пуштунскому большинству, составлявшему около 40 процентов населения Афганистана. Бывший профессор исламского права Кабульского университета, он внешне напоминал своего миниатюрного соседа: та же бородка с проседью, те же добрые глаза и то же восточное спокойствие. Но на этом сходство заканчивалось. Раббани был жестким политическим бойцом, который в 46 лет создал крупную и эффективную партию Сопротивления, имеющую своей опорой Бадахшан на севере страны, и в процессе создания партии привлек на свою сторону многих способных командиров из других группировок. Наиболее известным командиром в «Джамиатэ Ислами» Раббани, что переводится примерно как «Исламское общество», был легендарный Ахмад Шах Масуд, чья база находилась в Панджшерском ущелье к северу от Кабула. Раббани был загадкой. На его лице ничего нельзя было прочесть, так как он смотрел в пол. Он не оглядывал комнату и, похоже, не искал зрительного контакта со мной.

Гульбеддин Хекматияр, сидевший по другую сторону от Моджадедди, слегка подался вперед в кресле и внимательно посмотрел на меня. Он выглядел очень внушительно, и другие невольно последовали за его движением. Хекматияр был самым непроницаемым из афганских лидеров, самым «сталинистским» из всей «Пешаварской семерки», поскольку, не колеблясь, отправлял на смерть любого нарушителя партийной дисциплины. Он был единственным лидером, который вызывал споры как в Вашингтоне, так и в Москве, где его вариант параноидального фундаментализма в равной степени вызывал тревогу. В КГБ была специальная дезинформационная группа, которая имела своей целью внесение раздоров среди членов «Пешаварской семерки», и Гульбеддин Хекматияр — как фаворит Пакистана — был ее основным объектом. Москва смешивала известные факты с традиционными фантазиями КГБ. Например, была история о том, как радикал кабульского университета Гульбеддин обезображивал кислотой лица афганских девушек, отказывавшихся носить чадру. Он изображался хладнокровным убийцей, который своими руками уничтожал бойцов Сопротивления, нарушивших кодекс верности. Активно распространялся сфальсифицированный приказ Гульбеддина одному из своих подручных, в котором ставилась задача уничтожения других лидеров афганского сопротивления.

Хекматияру было около 40 лет. Это был мужчина среднего роста и телосложения с темной, оливкового цвета, кожей и угольночерной бородой. Одет в традиционный светло-серый шерстяной шалвар-камез[52], расстегнутый на груди темный жилет и туго повязанный черный тюрбан. Прежний однокашник Ахмад Шаха Масуда Гульбеддин теперь стал смертельным врагом панджшерского командира. Одних сталкивающихся амбиций оказалось достаточно для того, чтобы «держать их на расстоянии обнаженной сабли», но этнические противоречия — Масуд таджик, а Хекматияр пуштун — добавляли элемент племенной вражды, который приумножал их взаимную ненависть. Несмотря на то что в прошлом они иногда взаимодействовали на поле боя, к настоящему времени оба разрушили все возможные точки соприкосновения. Соперничество этих двух лидеров будет до самого конца войны оставаться проблемой, а в последующие годы станет предпосылкой для еще более яростной междоусобицы.

Я следил, как Хекматияр перебирал свои агатовые четки, и ждал, когда он заговорит. Но он молчал, и инициатива в разговоре снова перешла к генералу Ахтару, который внимательно наблюдал наш молчаливый диалог и теперь решил снова привлечь внимание присутствовавших к своей персоне.

— Для достижения безусловного успеха данной программы вооружений я прошу каждого из вас взять под свой личный контроль эти новые зенитные ракеты. Если хоть один образец этого оружия попадет в руки противника или если я услышу, что хоть одна ракета продается посторонним, вы будете лично отвечать за это. Любое отступление от этих обязательств будет серьезным предательством джихада.

Наставления Ахтара были высокопарны и слишком официальны, но он подчеркнул эти правила специально, чтобы я это слышал. Ссылки на ислам и джихад были «гарниром» для слушателей.

Гульбеддин был первым, кто уловил сигнал Ахтара о начале обмена мнениями. Он начал говорить сдержанным тоном по-пуштунски, но через несколько секунд Ахтар прервал его.

— Инженер Гульбеддин, — сказал он, едва скрывая раздражение, — пожалуйста, говорите по-английски. У вас превосходный английский язык.

— Конечно, генерал, — ответил Гульбеддин и продолжил фразу на чистом английском без какого-либо заметного акцента. — Я хочу воспользоваться этим случаем, чтобы выразить благодарность афганского народа президенту Зие и вам, генерал Ахтар, за постоянную поддержку, которую вы и ваши соотечественники оказываете нам в трудный час. Я также хочу поблагодарить нашего друга за помощь, которую правительство его страны оказывало нам в прошлом через Пакистан. Эта помощь позволила нам противостоять русским оккупантам, а теперь и остановить их.

— Благодарю вас, инженер Гульбеддин, — снова прервал его Ахтар. — Думаю, что мы можемдвигаться дальше.

Неожиданное вмешательство Ахтара удивило не только меня. Даже Раббани оторвал взгляд от пола. Гульбеддин был любимцем Пакистана — Зия и могущественные исламские партии видели в нем пакистанское «решение» для послевоенного Афганистана, — а тут его обрывают. Я решил, что Ахтар опасался, что он может высказать какие-то претензии к США, и не хотел, чтобы тот в ходе нашей первой же встречи сам рубил сук, на котором сидел.

Послышался другой голос, несколько разрядивший обстановку. Я взглянул налево и увидел пира[53] Саида Ахмад Гелани, единственного из лидеров «семерки», пришедшего на встречу в костюме из кашемира и шелка, а не в традиционном шалвар-камезе.

— У меня нет никаких возражений против требований строгой отчетности, — сказал он. — И я гарантирую, что бойцы Национального исламского фронта Афганистана выполнят свой долг по защите доверенных им ракет.

Пока Гелани говорил на превосходном английском языке, я наблюдал за этим шеголем. Это был невысокого роста мужчина с аккуратно подстриженной эспаньолкой — предметом зависти кабульской элиты, одет в костюм европейского пошива и итальянские туфли. Из-под рукава его двухтысячедолларового костюма выглядывали часы «Патек Филипп». Было видно, что он и его полевые командиры не зря получили прозвише «командиров Гуччи». Гелани почитался настоящим святым — наследственный пир суфийской секты Кадырия, к которой принадлежало большинство афганских пуштунов. Он очень редко бывал в самом Афганистане, предпочитая проводить большую часть своего времени в Лондоне. В Европе он был самым популярным умеренным афганским лидером.

Третий так называемый умеренный — Наби Мухаммади не говорил и не понимал по-английски. Религиозный авторитет и бывший парламентарий, Наби просто согласно кивал на все слова Ахтара, переводимые полковником Бачей. Явно скучая, он время от времени доставал маленькую табакерку и втягивал в нос понюшку табаку. Возглавляемая Наби партия «Движение за исламскую революцию в Афганистане» меньше всех уделяла внимание «пиару», была в наименьшей степени подвержена коррупции и наиболее эффективно действовала в поле.

Прямо напротив меня сидели два других представителя «жесткой линии»: Абдул Расул Сайяф, бочкообразный человек, ревностный член «Мусульманского братства», и Маулави Юнус Халес, рыжебородый мулла из Нангархара. Халес по-английски не говорил, как, впрочем, и Сайяф, но его взгляд выдавал, что он понимал то, что говорили Гульбеддин и Гелани.

Получивший образование в Каире профессор исламского права Сайяф всегда имел на лице подобие полуулыбки, как если бы он обменивался каким-то секретом с тем, кто встречался с ним взглядом. После освобождения из тюрьмы в начале 80-х годов он вместе с Гульбеддином Хекматияром создал партию, но этот союз оказался недолговечным. Их объединяло то, что оба были выходцами из «Мусульманского братства», а также прочные связи с саудовскими деньгами. И этим все ограничивалось. Сайяф свободно говорил по-арабски и был особенно популярен среди арабов, которые во все возрастающем количестве прибывали в Пакистан и Афганистан из Египта, Саудовской Аравии и стран Персидского залива.

Последним из «Пешаварской семерки» был уникальный персонаж афганской войны Маулави Юнус Халес. Халес выглядел строгим и неприступным, однако за его длинной и жидкой бородой, слегка подкрашенной в рыжий цвет хной, скрывалось доброе лицо с выражением некоторой озадаченности всем тем, что было вне его контроля. Халес был региональным лидером и, в отличие от других присутствовавших, не претендовал на национальный статус. Он действовал главным образом в восточных провинциях Нангархар и Пактия, но в то время как большинство других лидеров оставались в Пакистане, Халес, несмотря на солидный возраст, совершал со своими людьми регулярные боевые вылазки в Афганистан.

Халес был политически наименее искушенным из всех, но он просто готов был драться с русскими до полного их изгнания. Потом он, скорее всего, просто сойдет с политической арены и вернется к своим занятиям в качестве руководителя медресе, исламской школы, где он когда-то преподавал своим студентам Коран. Ходили, однако, слухи, что престарелый учитель Корана обладал достаточной энергией, чтобы завладеть вниманием своей молодой невесты, которая была раза в четыре моложе его и, по слухам, уже вынашивала для него очередного наследника в и так достаточно длинном роду святых людей Нангархара.

Халес довольно долго говорил на пушту и затем сделал паузу, чтобы полковник Бача мог перевести. Я перехватил быстрый обмен взглядами между Ахтаром и Бачей, едва заметное покачивание головой со стороны Ахтара и также почти незаметный кивок Бачи. Когда Халес закончил, полковник всего несколькими фразами перевел то, что Халес говорил довольно долго.

— Маулави Халес говорит, что решения президента Зии и обещания американского президента пойдут на пользу джихаду, — перевел Бача. — Он говорит, что выполнит свои обязательства по обеспечению контроля за специальныморужием.

Ахтар быстро завершил встречу и пригласил всех на ланч, что по существу означало прекращение дискуссии.

Главным блюдом последовавшего ланча была зажаренная перепелка, которую по-военному четко подавал стюард в военной форме цвета хаки и красном тюрбане племени африди. Ланч прошел без каких-либо примечательных нюансов и с минимумом светских разговоров. Афганцы ели в спешке, торопясь поспеть к полуденному намазу. Единственным драматическим моментом, который мне довелось наблюдать за столом, было поведение Сайяфа, сидевшего между Моджаддеди и Гелани и пытавшегося понять, как надо держать себя за европейским столом. Сначала он съел салат Гелани, потом Моджаддеди, затем съел хлеб у обоих. Мне показалось, что в этом была какая-то символика. Моджаддеди посмотрел через стол на меня с таким выражением лица, как будто хотел сказать: видите, что мнеприходится терпеть?

Несмотря на театральность происходившего, все семь лидеров имели право присутствовать там. В совокупности они представляли около четверти миллиона людей, которые полностью или частично посвящали себя войне в полевых условиях. Были и другие группировки, например шиитов-хазарейцев, которые оказались отрезанными от основных каналов военной помощи. Несмотря на все усилия, нам не удавалось сократить количество лидеров меньше семи, а если бы включить всех, кто считал, что имеет право быть представленным в Пешаваре, число участников стало бы значительно больше. Львиная доля военной и финансовой помощи, поступавшей через Пакистан, шла трем так называемым фундаменталистским группировкам, возглавляемым Раббани, Хекматияром и Халесом, Сайяф, бывший на четвертом месте, не намного отставал от них. Заключали эту цепочку три умеренных группировки.

На протяжении всей войны мне пришлось иметь дело в Вашингтоне с теми, кто особенно симпатизировал умеренным, и периодически получать предложения следующего характера: если мы увеличим помощь умеренным, война не только закончится быстрее, но в результате к власти придут более симпатичные ребята. Реальность, однако, заключалась в том, что ислам в его афганском варианте был единственным, что связывало этих бойцов вместе. Любая попытка повлиять в социальном плане на афганское общество путем перераспределения военной помощи в то время, когда в стране находился 120-тысячный советский контингент, была рецептом катастрофы. Хотя после войны будут говорить, что война сама перестроила социальную структуру афганского общества.

4

Единственным источником освещения в примитивном классе был точечный светильник, расположенный позади белой простыни, подвешенной перед учениками. Я стоял в глубине комнаты, наблюдая, как группа моджахедов из отрядов Гульбеддина Хекматияра напряженно слушала пакистанского офицера, объяснявшего порядок применения «Стингеров». Несколько месяцев назад группа пакистанских офицеров прошла в США подготовку по применению ракет, и теперь они учили афганцев. Стоя в этом примитивном классе и рассматривая происходившее, я думал, насколько обходившаяся во много миллионов долларов программа подготовки в Форт-Блисс, штат Техас, отличалась от уроков в этом маленьком классе с белой простыней и примитивным изображением афганского пейзажа. Пакистанский унтер-офицер медленно перемещал луч карманного фонарика по простыне, а слушатели следили за этим источником света с помощью учебных «Стингеров» и в конце концов делали учебный «выстрел». Очень примитивно, но примерно за сотню долларов решалась та же самая задача.

Одним из наших условий поставки «Стингеров» была глубокая проверка всех кандидатов. Афганские курсанты этой и всех последующих групп проходили серьезную проверку как в плане надежности, так и технической подготовки. Предпочтение отдавалось кандидатам из числа моджахедов, на счету которых уже были советские или афганские самолеты, сбитые с помощью советских зенитных ракет типа СА-7. Эта ракета — ухудшенная копия более ранней американской ракеты — была в арсенале моджахедов уже несколько лет, но ее применение было малорезультативным. Важность технической подготовки была очевидной, но не меньшее значение придавалось надежности. Существовали серьезные опасения, что афганцы могут продавать кому-то «Стингеры». Учитывая, что Афганистан граничил с Ираном и Советским Союзом, недостатка в покупателях не было. Эта программа, как и все другие, финансировавшиеся Соединенными Штатами, предусматривала обучение только афганцев. Иностранные волонтеры к ней не допускались, это была слишком пестрая публика, главным образом подонки из тюрем арабских стран.

В какой-то момент в ЦРУ изучали предложение о создании добровольческого арабского легиона для участия в афганской войне, но от этой идеи быстро отказались как порочной и непрактичной. Вопреки распространенным представлениям ЦРУ никогда не вербовало, не готовило и вообще никак не использовало арабских добровольцев. Афганцы сами проявляли большое стремление к боевым действиям, и у нас не было причин лишать их возможности удовлетворить свои желания.

— Свет! — скомандовал инструктор на дари, и комната осветилась, в ней сидели около дюжины моджахедов. В самом центре находился инженер Гафар, бородатый мужчина, явный лидер в группе. Я имел подробную информацию о всех курсантах, включая Гафара, на счету которого было два подтвержденных сбитых с помощью СА-7 самолета. У всех бойцов была требуемая правилами борода. Все одеты в серые или бежевые шалвар-камезы и закрученные шапки читрал.

— Готовы для итоговой парной тренировки? — спросил инструктор своих необычных слушателей.

К Гафару с учебным «Стингером» в руке присоединился его второй номер. Он молча кивнул головой.

— Выключить свет! Тренировка по порядку! — пролаял инструктор, подавая другой учебный «Стингер» второму ракетчику. Он выкрикнул несколько команд своему помощнику за простыней, чередуя пушту с английским, чтобы я мог следить за процедурой. Складывалось впечатление, что группа хорошо подготовилась к моему визиту. В бытность свою на военной службе я не раз проводил инспекторские проверки и не ожидал тут ничего нового.

— Дай нам две цели, слева вверху и справа в центре.

— Готовы?

— Готовы, — ответили курсанты в унисон.

— Первый шаг?

— «Стингер» на плечо, — последовал мгновенный ответ.

— Второй шаг?

— Снять переднюю крышку и поднять прицел!

— Третий?

— Завинтить в гнездо батарею блока охлаждения, запустить мотор гироскопа, — без запинки ответил Гафар. (Сопровождавший меня пакистанский бригадный генерал делал синхронный перевод, позволявший мне следить за ходом тренировки.)

— Начать сопровождение! Цель Гафара — вверху и слева. Цель Гуля — справа, — скомандовал пакистанский офицер.

Шум гироскопа нарастал по мере того, как два ракетчика сопровождали свои цели, к нему добавилась вибрация от прижатых к щекам корпусов «Стингеров». Каждый раз, когда учебная ракета захватывала цель, в классе раздавался пронзительный скрежет системы идентификации «свой — чужой». По этому вопросу даже был спор, стоит ли снабжать поставляемые моджахедам «Стингеры» системой опознания «свой-чужой», поскольку в небе Афганистана не было «своих», а боевики считали это просто еще одним из элементов звукового сопровождения, которое им так нравилось. Вибрация на щеке была еще одним важным признаком, позволявшим ракетчику делать вывод, что цель захвачена, когда в грохоте боя он может не услышать звуковой сигнал опознавателя «свой — чужой».

— Следующее? — выкрикнул инструктор.

— Предохранитель! — немедленно ответили оба командира одновременно, нажимая покрытую черной резиной кнопку с левой стороны и чуть впереди рукоятки.

Звук громкой сирены заполнил комнату, и вибрация подсказала обоим ракетчикам, что они захватили цель.

— Следующее?

— Взять упреждение по углу места, поймать цель в прицел, нажать спуск, — оба голоса звучали в унисон.

— Ваши цели Ми-24Д. Какой из трех прицелов вы используете?

— Центральный прицел!

— Огонь! Отбой. Двецели поражены.

Инструктор облегченно улыбнулся, явно довольный проведенной демонстрацией. Если ракетчики будут так же уверенно действовать в поле, каждая их ракета попадет в цель.

— Инженер Гафар, для чего вы делаете упреждение по углу места перед стрельбой?

— Потому что ракета вылетает на шесть метров вперед и слегка снижается, прежде чем включится маршевый двигатель. Упреждение позволяет держать ракету на цели, которую она захватила. Если не упреждать, то ракета может опуститься слишком низко и потерять цель.

Я покинул класс, находясь под впечатлением больше от импровизированных условий для тренировки, чем от разыгранного для меня представления. Тем не менее вынес убеждение, что бойцы сумеют эффективно применять «Стингеры». В отличие от английских ракет «Блоупайп», которые в небольшом количестве появились в Афганистане почти год назад, «Стингер» был как раз тем оружием типа «выстрели-и-забудь», в котором они отчаянно нуждались. Это была ракета, которая позволяла ракетчику выжить и рассказать о своей встрече с советским штурмовым вертолетом.

Ракета «Блоупайп» требовала, чтобы боец сначала поймал цель в оптический прицел, а затем, стоя во весь рост, управлял полетом ракеты к цели. Результат этой дуэли одиночки-ракетчика с вертолетом Ми-24Д был вполне предсказуем: боец оказывался погибшим мучеником джихада.

Ракеты советского производства типа САМ-7 были вполне доступны на «черном» и «сером» рынках, но их эффективность была не намного больше, хотя и в силу других причин. Эта ракета была надежной, но с определенной оговоркой — когда она «смотрела» на раскаленные выхлопные трубы двигателей вражеского вертолета. Эта ракета очень редко могла захватить подлетающий на встречном курсе вертолет. Таким образом, афганский боец должен был ждать, пока вертолет или другая более быстрая цель подлетала, сбрасывала бомбовый груз и пускала ракеты, а затем на обратном курсе ракетчик должен был выскочить из окопа и выпустить ракету, конечно, если он еще был жив.

«Стингер» был во всех отношениях новаторским оружием и еще до того, как был произведен первый выстрел в боевой обстановке, в рядах глубоко суеверных бойцов стал распространяться слух, что он обладал некой магической силой. В конечном счете «Стингер» стал для повстанцев каким-то американским амулетом, талисманом победы.

Несмотря на то что я никак не участвовал в первоначальных дебатах в Вашингтоне относительно целесообразности передачи афганцам «Стингеров», косвенно я был вовлечен в этот процесс и знал, какое напряжение это вызвало на Капитолийском холме. Клэйр Джордж поручил мне информировать сенатора Сэма Нанна из сенатского комитета по вооруженными силам, что технология «Стингер» уже не была для Советов секретом. Офицер ГРУ, купивший эту систему у агента из НАТО, был не кем иным, как полковником Сергеем Боханом, человеком ЦРУ в Афинах. Теперь, покидая учебный класс в Оджри, я говорил себе: будем надеяться, что после всех шумных дебатов относительно использования этой штучки в войне она по-настоящему заработает.

Советы были весьма обеспокоены новой технологией, лежавшей в основе «Стингеров», и у них было два года для выработки мер противодействия. Вскоре я узнаю, насколько им это удалось.

Инженер Гафар и три десятка его бойцов, после того как неделю назад пересекли «нулевую линию» и попали в Афганистан, находились в постоянном движении. Теперь, во второй половине дня 25 сентября, они занимали скрытую позицию примерно в одной миле на северо-восток от аэродрома в Джелалабаде, в двух милях к юго-востоку от города. Этот процветающий город на протяжении последних двух тысяч лет — со времен Александра Македонского — служил прибежищем торговых караванов и местом расположения армейских гарнизонов. Джелалабад — один из городов, с которым с древнейших времен связаны наиболее кровавые страницы в истории войн Афганистана. Именно этот город был пунктом назначения печально известного британского гарнизона, который в 1842 году отступил из Кабула в составе 16,5 тысячи британских и индийских военнослужащих. После непрерывных засад на протяжении 90-мильного маршрута до Джелалабада добрался только один британской офицер.

Советский гарнизон в Джелалабаде был идеально расположен у слияния рек Кабул и Кунар, которые шли далее в обход Хайберского перевала в Пакистан, впадая в Инд в поисках выхода к морю. В последние два дня, когда Гафар и его бойцы выбирали себе огневую позицию, боевое патрулирование в воздухе было слабым. Это были скоростные самолеты МиГ и Су, которые летали слишком высоко для уверенного поражения. Гафар пропускал эти цели, не открывая огня. Он искал новые цели, предпочтительно штурмовые вертолеты типа Ми-24Д, высокоэффективные, снабженные броней и мощным вооружением боевые машины, которые с момента вторжения действовали безнаказанно. Обычно они возвращались в Джелалабад после выполнения своих заданий во второй половине дня. Гафар и его люди могли ждать, скрываясь в низкорослых кустах и скалах слегка холмистой местности. В это время ветер дул с северо-западного направления, и совершающие посадку самолеты и вертолеты, вероятно, будут заходить по ветру.

Гафар и его люди тихо сидели в засаде, снова и снова проверяя свое оружие и наблюдая за противником в бинокли. Пока одни вели наблюдение, другие тихо молились о ниспослании мудрости и успеха в бою. Они искали напутствия у Творца Смерти, у Мстителя. Сам Гафар читал молитву «О, Рашид!» — Наставление на Верный Путь, надеясь, что Всевышний направит его в соответствии с Его извечным планом.

Позже Гафар рассказывал мне, что он повторил эту молитву ровно в тысячный раз, когда в поле зрения появились цели, восемь прекрасных вертолетов Ми-24Д. Гафар быстро приказал своим двум напарникам занять боевые позиции. Оба вскинули оружие на плечо, как охотники, поджидающие добычу.

— Ждать, когда я подам команду для начала подготовки, — приказал Гафар, вскидывая свою ракету на плечо. Два других бойца, вскинув «Стингеры» на плечо, заняли позиции в ожидании команды Гафара.

— Снять крышки и поднять прицелы!

— Крышки сняты! Прицелы подняты! — ответили бойцы в унисон.

— Держать батареи блока охлаждения, пока я не подам команду ввинтить их в гнезда — подал команду Гафар. В его голосе чувствовалось растущее напряжение.

— Высота тысяча метров, дистанция две с половиной тысячи, — сообщил один из бойцов, давая другим данные о приближающихся целях.

— Включить блок охлаждения! — скомандовал Гафар, вкручивая батарею блока охлаждения в гнездо.

— Блок охлаждения включен!

— Блок охлаждения включен!

— Начать сопровождение!

Все трое одновременно щелкнули выключателями предохранителей. Послышался нарастающий шум гироскопов, указывающий на то, что «Стингеры» уловили тепловое излучение приближающихся вертолетов. Каждый стрелок, чтобы не потерять драгоценную ракету, взял под прицел заранее согласованную часть вертолетного строя. Все трое щекой чувствовали вибрацию корпусов «Стингеров» — указание на то, что цель захвачена. Послышался резкий звук прибора «свой — чужой», который еще больше увеличил возбуждение бойцов. Заходившие на посадку на аэродром Джелалабада вертолеты снизились примерно до 300 метров.

— Предохранитель! — скомандовал Гафар. Подтверждение команды поступило почти немедленно, и два других бойца нажали покрытые резиновой оболочкой продолговатые кнопки приведения «Стингеров» в полную боевую готовность.

С этого мгновения каждый боец продолжал действовать самостоятельно, полагаясь только на подготовку, полученную им в лагере Оджри, когда он следил за лучом света на белой простыне. В течение двух секунд все трое пустили ракеты. Первый «Стингер», вылетевший из пусковой трубы Гафара, пролетел, как это предусматривалось конструкцией, на пусковом заряде шесть метров, но его маршевый двигатель не запустился. Ракета упала на землю и по инерции загремела по камням. Осечка!

Однако еще до того как стих звук от первой упавшей ракеты, второй и третий ракетчики пустили свои ракеты. Тонкие стрелы ринулись к своим целям со скоростью, в два раза превышающей скорость звука, оставляя в голубом небе Джелалабада расширяющиеся белые следы. Тем временем Гафар перезарядил свой «Стингер», пристыковав к прикладу новую пусковую трубу как раз в тот момент, когда первая ракета поразила свою цель.

Первый вертолет взорвался в воздухе и упал камнем в конце взлетной полосы. Второй Ми-24Д закрутился в штопоре, вызванном потерей двух лопастей несущего винта, и рухнул на землю примерно в 600 метрах от горящих обломков первого. Гафар перезарядил свою пусковую установку и прицелился в один из оставшихся в воздухе пяти вертолетов, которые, стремясь уйти от засады, стали выполнять хаотические противозенитные маневры.

Гафар тщательно прицелился в головной вертолет и уже четко почувствовал вибрацию корпуса, указывающую на захват цели, когда вертолет сделал резкий вираж и, ревя двигателем, пошел прямо на него. Гафар взял упреждающий угол и пустил вторую ракету прямо навстречу приближающемуся вертолету. Ракета вылетела из трубы, ее двигатель запустился, и она полетела навстречу головному вертолету, который в этот момент почти лежа на боку крутым виражом приближался к Гафару. Были видны яркие вспышки 23-миллиметровой пушки, из которой он вел огонь. Снаряды, минуя цель, обдали осколками камней. Ракета, преодолев остававшееся расстояние, взорвалась от контакта с горячей турбиной двигателя.

— Аллах Акбар! — раздались крики бойцов вокруг. Взрыв бензобаков практически разорвал вертолет в воздухе на части и осыпал местность вокруг осколками. Гафар видел, как боец, в задачу которого входило сделать видеозапись атак, прыгал от восторга вместе со всеми и тоже кричал: «Аллах Велик!» Красная индикаторная лампочка его видеокамеры «Сони» все еще горела, но объектив был направлен в землю. Гафару оставалось только надеяться, что оператор успел запечатлеть хоть что-то на пленке, прежде чем его охватила эйфория от удачного нападения. Позже, просматривая эту видеозапись, я видел оба сбитых вертолета, а также беспорядочные кадры земли, пыльных сандалий и неба, которые снимал прыгающий оператор.

— Собрать оборудование и быть готовыми к отходу через две минуты! — скомандовал Гафар своим бойцам уже более спокойным командирским голосом. И, обернувшись к оператору: «Подберись поближе к обломкам и сделай съемку». И ко второй группе: «Уничтожить невзорвавшийся “Стингер”. Разбить центр ракеты большим камнем. Осторожно, не разбить боеголовку!»

Инструкции были предельно четкими: действующий «Стингер» ни при каких обстоятельствах не должен достаться врагу. Гафар на месте принял решение уничтожить электронный блок давшей осечку ракеты, а не возвращать ее на базу, подвергаясь риску взрыва боеголовки в пути. Через несколько минут группа Гафара покинула боевую позицию и направилась в район, где в 10 километрах их ждали средства транспорта. В тот же вечер они в Пакистане будут докладывать об успехе. Гафар взял радиопередатчик с прыгающей частотой, который был в ранце одного из бойцов, и впервые нарушил радиомолчание, длившееся неделю.

«Три подтвержденных уничтоженных цели, — передал он, — четвертая ракета дала осечку».

Это секретное радиосообщение было принято радиоцентром Межведомственного разведывательного управления высоко в горах за «нулевой линией» как потрясающая весть о первой крупной победе над советскими вертолетами.

Вечером в день засады в Джелалабаде со срочной новостью позвонил помощник генерала Ахтара половник Риаз. Его сообщение было коротким и строго деловым: первая группа боевиков, направленная в Нангархар, в тот день сбила три цели. Не мог бы я сообщить об этом г-ну Кейси и запросить спутниковые фотографии места боя? Я вернулся в офис и передал это сообщение об успехе в Лэнгли вместе со своими комментариями, что события в Джелалабаде, последовавшие всего через месяц после взрыва в Карге, могут вызвать перемены в настроениях афганского сопротивления.

Когда на следующее утро я стал просматривать поступившие за ночь шифровки, поверх стопки нашел два сообщения. Первой телеграммой меня благодарили за отчет о сбитых вертолетах, но предупреждали критически относиться ко всем сообщениям о якобы достигнутых успехах. Мне дали указание добиваться получения независимого подтверждения этого и других сведений о сбитых самолетах и вертолетах.

Вторая телеграмма со ссылкой на первую была короткой и деловой. В характерном для Лэнгли телеграфном стиле мне сообщалось:

«СНИМКИ СО СПУТНИКА ПОДТВЕРЖДАЮТ ПОРАЖЕНИЕ ТРЕХ ЦЕЛЕЙ В ДЖЕЛАЛАБАДЕ, О КОТОРЫХ ВЫ СООБЩИЛИ. ПОЖАЛУЙСТА, ПЕРЕДАЙТЕ НАШИ ПОЗДРАВЛЕНИЯ С ХОРОШО ВЫПОЛНЕННОЙ РАБОТОЙ».

На следующей неделе я с интересом следил за прекращением воздушных операций советских сил в Восточном Афганистане. Когда операции возобновились, воздушное патрулирование осуществлялось уже на гораздо больших высотах, чем до засады.

Война вступала в новую стадию.

Руководитель оперативной группы по Афганистану Джек Дэвин еще раз просмотрел сделанные утром спутниковые фотографии района Джелалабада размером 30x45 сантиметров и пришел к выводу, что в войне наступил нужный ему переломный момент. В сочетании с полным уничтожением месяц назад склада боеприпасов в Карге то, что было у него перед глазами, давало ему необходимый компонент — динамику. Он снял трубку телефона и позвонил в офис Кейси, расположенный двумя этажами выше.

Ответившему секретарю директора он сказал:

— Это Джек Дэвин. Могу я зайти к нему прямо сейчас? У меня есть кое-какие фотографии, которые он должен увидеть.

— Заходите, я постараюсь вас пропустить, — ответила секретарь.

Дэвин тут же позвонил в офис заместителя директора по оперативным вопросам, чтобы сообщить Клэйру Джорджу и его заместителю Тому Твиттену, что он идет к директору со спутниковыми снимками с места события в Джелалабаде, быстро обходя тем самым лишние звенья в бюрократической цепочке.

Спутниковые снимки были большой удачей. Так случилось, что спутник как раз пролетал в безоблачном небе Джелалабада спустя всего несколько часов после того, как инженер Гафар сбил первые три вертолета. И эта была удача, которая подвернулась как раз вовремя.

Директор был один, когда Дэвина пригласили в его кабинет. Как только Дэвин разложил снимки на столе, директор подался вперед, чтобы лучше рассмотреть их.

— Вот три вертолета, сбитые в ходе первой операции, — пояснил Джек, указывая на сгоревшие остовы вертолетов, четко различимые на фотографиях, сделанных с высоким разрешением.

В глазах Кейси мелькнула озорная искорка.

— Это меняет дело, не так ли?

— Несомненно. Такого дня уже давно не было.

— Они потерпят поражение, а? — пробормотал Кейси.

— Перемены очень динамичны. Это определенно, — ответил Дэвин, не желая идти так же далеко, как Кейси, в оценке результатов первого боевого применения «Стингеров».

— Оставь их мне, Джек. Я отнесу их президенту.

Встреча оказалась очень короткой, но Дэвин ушел из кабинета директора убежденный, что старик искренне верил, что в Афганистане появилось что-то совершенно новое. Если только им удастся закрепить этот успех.

Я нажал кнопку перемотки и снова просмотрел пленку. Я видел инженера Гафара с его окладистой черной бородой в бежевого цвета шапке читрал из валяной шерсти в тот момент, когда он прицелился и пустил ракету «Стингер». Потом дрожащая картинка показала другого бойца, пускающего ракеты, и белый след его ракеты, изящной аркой прочертивший безоблачное небо. Следующие кадры показывали сближение ракеты с вертолетом Ми-24Д, который сейчас был в центре экрана. Звук от взрыва ракеты был заглушен торжествующими возгласами Гафара и его бойцов, снова и снова кричавших: «Аллах Акбар!» В следующее мгновение на экране возник какой-то коллаж из приплясывающих ног, кусков земли и неба, чьих-то колен. Это телеоператор Гафара, забыв о своей задаче снимать засаду, выпустил камеру из рук и присоединился в пляске к торжествующим товарищам, когда вскоре один за другим были сбиты еще два вертолета.

Следующая сцена показывала искореженный остов одного из вертолетов. Потом на экране появился крадущийся в направлении вертолета моджахед с автоматом Калашникова. Последние 10 секунд пленка зафиксировала жуткую сцену с безжизненными телами советского экипажа Ми-24Д. Были слышны ругательства и проклятия на пушту в адрес убитых, прерываемые короткими автоматными очередями. От автоматной очереди тело одного из убитых членов экипажа дернулось и перевернулось. Под конец оператор показал крупным планом лицо убитого советского солдата. Ему было около 20 лет, и лицо выглядело странно спокойным в этом ужасном окружении. Я подумал о своем сыне, офицере-рейнджере, которому приходилось очень много летать на вертолетах, и о родителях этого убитого солдата где-то в Советском Союзе.

Я обернулся к своему начальнику штаба.

— Сделай копии этого и немедленно отправь в опергруппу. Но последнюю сцену вырежи. Я не хочу отсылать это в Вашингтон. После редактирования покажи мне.

В Кабуле реакция на первую атаку с применением «Стингеров» под Джелалабадом была смешанной. Через несколько часов после инцидента полеты были почти полностью прекращены, пока следователи 40-й армии осматривали место происшествия, опрашивали уцелевших членов экипажей, делали выводы. Моментально был сделан вывод, что после длительных открытых дебатов в Вашингтоне, за которыми пристально следила советская разведка, «Стингеры» в Афганистан наконец поступили. Советским войскам был отдан приказ обеспечить 10-мильную «свободную от бандитов зону» вокруг каждой авиабазы; выполнить это было невозможно, и командование 40-й армии это знало, однако сам по себе этот приказ вроде бы указывал на возможность противодействия новой угрозе. Кроме того, всевзлетающие и совершающие посадку вертолеты должны были сближаться и удаляться от аэродромов по спирали. Считалось, что высота шесть тысяч метров, примерно в два раза превышающая радиус действия «Стингера», является достаточно надежной защитой.

Особые усилия прилагались, чтобы убедить советские и афганские экипажи в том, что «Стингер» является просто еще одной проблемой, которая может быть решена. Им обещали, что скоро все воздушные суда будут оборудованы системами противодействия на основе применения ракет высокой яркости, которые будут выбрасываться с самолета и дезориентировать системы теплового наведения «Стингеров», уводя их в сторону от цели.

Вместе с тем командование 40-й армии начало подсчитывать эффективность применения новых американских ракет, отмечая, сколько повстанческих групп имело их на вооружении, сколько сделано пусков, сколько советских и афганских целей поражено. Было установлено, что в течение года эффективность применения «Стингеров» составила 20 процентов, что заметно превышало трехпроцентный эффект при использовании повстанцами менее совершенной советской системы САМ-7.

После первого боевого применения «Стингеров» в Джелалабаде возросла напряженность в отношениях между специалистами-аналитиками по Советскому Сою зу и по Ближнему Востоку, входившими в опергруппу по Афганистану. Из различных источников стали поступать сведения — материалы радиоперехвата, агентурные сообщения, снимки со спутников, — на основании которых советские и афганские потери в самолетах за последние недели составляли примерно по одной единице в день, или, если придерживаться консервативного подхода, по одной единице в два-три дня. Советские аналитики отказывались принимать сведения о более высоких потерях и требовали фотографических доказательств по поводу каждого сбитого вертолета или самолета, прежде чем этот результат будет зачтен.

Джек Дэвин отмахивался от этих споров как не имеющих большого смысла и оставлял их аналитикам. Для него главным было временное прекращение полетов и применение новой воздушной тактики после их возобновления. Эффект «Стингеров» не ограничивался только численными показателями. Важным было повышение морального духа сил Сопротивления. Изменилась и тональность сообщений, поступавших из Исламабада. Моджахеды больше не отсиживались в своих лагерях в ожидании судьбы. Теперь они двигались в Восточный Афганистан, поскольку советское давление с воздуха на маршруты движения ослабло. Да, говорил себе Дэвин, день 25 сентября стал поворотным пунктом. Пусть сторонники абсолютной точности спорят о цифрах. Он знал, как и его команда в Исламабаде, что это означало.

На следующей неделе Дэвин демонстрировал драматическую видеозапись сбитых Ми-24Д избранным членам Конгресса и администрации Рейгана. Билл Кейси лично продемонстрировал ее президенту Рейгану. Эффект в Вашингтоне был таким же, как и в Афганистане. Это вызвало новый прилив решимости придерживаться избранного курса. Для этого трудно было подобрать более удачное время. Когда Кейси в следующий раз поедет в Пакистан, у него будет весомый повод отметить успех вместе с теми, кого поддерживал на протяжении последних шести лет.

5

Кейси так и не удалось совершить запланированный визит в Исламабад — его мир быстро сужался до Вашингтона, где он все глубже втягивался в орбиту надвигающегося скандала «Иран-контрас» и в противостояние с Конгрессом, жаждавшим его крови.

В телеграфной переписке, связанной с подготовкой визита в Исламабад заместителя директора ЦРУ по информационной работе, я предложил, чтобы делегация остановилась в уютном сдвоенном особняке, находившемся под моим контролем в тихом районе Исламабада. Я полагал, что таким образом мы сможем, не привлекая излишнего внимания, обеспечить себе большую свободу передвижения, чем если бы делегация остановилась в отеле «Холидей Инн», где всегда было много иностранных корреспондентов. Работники аппарата Гейтса были согласны, пока до них не дошли сведения, что намеченный для размещения делегации дом одновременно служил временным складом хранения образцов советского оружия, полученного нами в Афганистане. Оказалось, что начальник охраны Гейтса просто не мог представить, что его шеф будет спать, имея под кроватью готовый в любой момент взорваться советский управляемый противотанковый снаряд АТ-4. Не могли бы мы убрать взрывчатые вещества до приезда делегации? Я заверил штаб-квартиру, что сможем это сделать.

Стоял кристально прозрачный сухой сезон, сухой даже по меркам этого времени года, когда я вез Гейтса и сопровождавших его лиц на двух изящных французских вертолетах типа «Пума» и громыхающем американском ЮН-1 в тренировочный лагерь Хайберского управления. Пакистанские пилоты летели над самыми крышами глинобитных домов, примостившихся у основания гор в Северо-Западном пограничном округе. Когда мы пролетали над горным хребтом, низкорослые корявые сосны были всего в нескольких футах под нами. Придравшись к сброшенной с вертолета дымовой шашке, которая красным шлейфом указывала направление ветра, Гейтс ворчал, что визит вызвал слишком много суеты. Потом он даже назвал это «потёмкинской деревней», но я предпочитал видеть в этом хорошо налаженную связь с общественностью. Я попросил его понять, что это было лучшее, что пакистанцы и афганцы могли показать нам, и судить их по этим намерениям. Все военные инспекции похожи одна на другую, много показухи и никаких сюрпризов.

Пакистанские офицеры, отвечавшие за организацию визита Гейтса, уже приобрели соответствующий опыт во время поездки Кейси по региону и знали, что это всегда означает увеличение информационного потока из Вашингтона. Они знали, как угодить американским гостям яркой поездкой в Северо-Западный пограничный округ, слабо освоенный район проживания пакистанских племен, где располагались лагеря подготовки моджахедов. Эти лагеря могли принять одновременно до сотни бойцов в течение одной-двух недель. Сделав пару выпусков, они обычно перемещались на новое место. В этом суровом Северо-Западном регионе были неограниченные возможности для подбора мест тренировки. Советские и афганские разведслужбы, похоже, никак не могли наладить слежение за нашими передвижениями. За все время моего пребывания ни один из лагерей не подвергся ударам с воздуха или с помощью наземных боевых групп.

Для гостей была устроена выставка стрелкового оружия: автоматы, легкие и средние пулеметы, гранатометы РПГ-7 — безусловно, самое любимое оружие моджахедов, — а также 75- и 82-миллиметровые безоткатные орудия. Было и оружие группового применения: 12,7- и 14,5-миллиметровые пулеметы, 82-миллиметровые минометы, 107- и 122-миллиметровые ракеты. Все было подготовлено для стрельбы, и пакистанцы и их афганские курсанты устроили весьма эффектное шоу. Они стреляли из всего, что было в их арсенале, по целям, намалеванным известью на скалах на расстоянии 200, 300 и 1000 ярдов. И это действительно впечатляло.

Один голубоглазый афганский паренек, которому на вид было не более 15 лет, по команде вскинул гранатомет РПГ-7 на плечо, быстро вставил в ствол заряд и снял предохранитель с конический боеголовки. В оптический прицел он поймал силуэт советского танка на расстоянии 200 ярдов и выстрелил. На все это ему потребовалось на более двух сеювд Когда заряд поразил цель, взметнув фонтан каменных осколков, из сотни глоток вырвался крик одобрения. Мы видели, как стрелковым оружием разрушалась одна побеленная скала за другой, и это побудило Гейтса задаться вопросом, не были ли это подставные пакистанцы. Я так не думал. Здесь никогда не было необходимости в одном — в фальсификации умения афганцев стрелять.

Посмотрев демонстрацию легкого стрелкового оружия, мы прошли несколько сотен ярдов к другой площадке, где были установлены минометы, ракеты и безоткатные орудия. Мишенями для стрельбы на этот раз служили нарисованные мелом в глубине узкой долины большие круги на расстоянии 1000 и 2000 ярдов. Пока мы шли к этой площадке, прямо из-под ног у нас из окопов или из кустов выскакивали хорошо замаскированные моджахеды и с дикими криками направляли на нас с Гейтсом свои автоматы Калашникова. Все смотрелось великолепно, особенно когда выпрыгнул первый моджахед.

Демонстрация оружия коллективного применения была такой же великолепной — почти все снаряды попали точно в цель. Гейтс снова вслух задался вопросом: что из показанного нам было настоящим? Я ответил, что, на мой взгляд, это не имеет значения. Оружие было настоящим, люди были настоящими, и если они в конце концов пойдут с этим оружием на Советы, это уже будет отвечать нашим целям. Главное, чтобы война продолжала идти в нашу пользу.

Позже, вечером того же дня, после визита в Хайберское управление я договорился о встрече Роберта Гейтса на конспиративной квартире с одним из родственников полевого командира Ахмад Шаха Масуда. Посланец Масуда, как и следовало ожидать, обратился к заместителю директора ЦРУ с жалобой на то, что Пакистан отдавал львиную долю американской помощи заклятому врагу Масуда — Хекматияру, в частности тот получил первую партию «Стингеров». Не может ли Гейтс повлиять на Пакистан так, чтобы Масуд тоже получил свои «Стингеры»? Гейтс ответил, что сможет, и пообещал поговорить с пакистанцами о более равномерном распределении вооружения.

Желая продемонстрировать признательность, человек Масуда вытащил из своих шаровар советский 9-миллиметровый пистолет Макарова и протянул его Гейтсу. Не согласится ли заместитель директора ЦРУ принять этот небольшой подарок — знак признательности Ахмад Шаха Масуда?

Родственник Масуда стал объяснять, как Ахмад Шах Масуд сам вытащил этот пистолет из окоченевших пальцев мертвого советского полковника после большого боя в Панджшерском ущелье, а личная охрана Гейтса, как в мексиканском боевике, нервно застыла в нескольких шагах, сжимая рукоятки своих пистолетов и ожидая, что будет дальше. Все окончилось благополучно, но в последующие три года мне пришлось каждый раз предупреждать охрану высокопоставленных американских гостей, что в какой-то момент конфиденциальной беседы с полевым командиром на сцене может появиться пистолет Макарова.

Боб Гейтс уехал из Исламабада с хорошим представлением о том, как шла война в этот критический момент. Во время встречи с президентом Зией Гейтсу сказали, что нужно еще подбавить жару, но следить, чтобы котел не закипел. Президент Зия прямо попросил предоставить ему разведывательную информацию относительно планов проведения Индией крупных военных маневров на границе с Пакистаном — операции «Брастэкс». Пакистан уже несколько недель испытывал сильную тревогу по поводу этих маневров, которые планировались новым воинственно настроенным начальником штаба сухопутных сил Индии Кришнасвами Сандаржи. Гейтс ответил стандартной для таких случаев фразой: «Друзья не обсуждают своих друзей с другими друзьями». Но к этой фразе он сделал одно важное добавление, заметив, что друзья не позволяют друзьям попадать в неприятные ситуации. Эта туманная и ни к чему не обязывавшая фраза, похоже, удовлетворила пакистанцев в данный момент. Они, видимо, посчитали, что как бы ни развивались учения «Брастэкс», США будут за ними наблюдать и вмешаются, прежде чем они выйдут из-под контроля.

Леонида Шебаршина информировали, что все технические средства противодействия «Стингерам» были задействованы. Экипажи советских и афганских самолетов держались выше потолка американских ракет и принимали специальные защитные меры при подходе к аэродромам и на взлете с них, особенно в восточной части страны.

Представитель КГБ в Афганистане также узнал, что за последние несколько дней ГРУ удалось добыть две ракеты «Стингер» через свою агентуру, внедренную в афганские повстанческие формирования. Ему не были известны подробности другого случая получения документации по этой ракете из источника в НАТО, хотя он знал, что после потери трех вертолетов Ми-24Д в Джелалабаде Министерство обороны отдало распоряжение о применении мер противодействия. Получение еще двух образцов ракеты и внедрение еще более действенных тактических и технических мер противодействия может снизить эффект от появления американских ракет.

Много шума из ничего, подумал Шебаршин. Военные могут выполнить свою миссию, но главный вызов в Афганистане остается.

Участники специального заседания Политбюро, созванного для обсуждения вопроса об Афганистане, были охвачены каким-то ощущением неизбежности наступления перемен. Уже около года было известно, что Горбачёв намерен уйти из Афганистана — об этом он прямо заявил в феврале на съезде партии, — но было также известно, что он дал армии год, чтобы одержать там победу или хотя бы создать ее видимость и уйти. Сегодняшнее заседание воспринималось как сигнал окончания периода колебаний. Все это было зафиксировано в строго секретном протоколе, который Анатолий Черняев вел для своего шефа.

— Все товарищи ознакомились с запиской товарищей Чебрикова, Шеварднадзе, Соколова и Добрынина? — открыл заседание Горбачёв ссылкой на документ, который получил каждый из членов Политбюро. — Тогда давайте обменяемся мнениями. У меня такое чувство, что нам не следует тратить время понапрасну. Мы воюем в Афганистане уже шесть лет. Если мы не изменим своего подхода, нам придется воевать еще 20–30 лет. Нашим военным надо сказать, что они не извлекают уроков из этой войны. Мы что, будем там бесконечно воевать и убеждаться, что наши войска не в состоянии справиться со своей задачей? Нам надо как можно скорее закончить этот процесс.

В соответствии с принятым в Политбюро жестким регламентом первым ответил на вступительные замечания Горбачёва грозный Андрей Громыко, бывший до прошлого года самым долговечным советским министром иностранных дел — 28 лет — и в настоящее время занимавший пост Председателя Президиума Верховного Совета. Год назад именно Громыко выступил с речью, в которой выдвинул кандидатуру нового советского генерального секретаря.

— Важно определить стратегическую цель. Мы слишком долго говорили о необходимости закрытия границ Афганистана с Пакистаном и Ираном. Опыт показал, что нам не удалось это сделать из-за сложного характера местности и существования сотен горных перевалов. Сегодня необходимо поставить стратегическую цель окончания войны.

В этот момент Горбачёв вмешался, чтобы поддержать тезис Громыко.

— Необходимо включить в решение пункт о важности окончания войны в течение одного, максимум двух лет, — сказал он.

Громыко продолжил там, где его прервали.

— С нашей стороны имела место недооценка трудностей в момент, когда мы согласились на оказание военной помощи правительству Афганистана. Социальные условия в Афганистане сделали невозможным быстрое решение проблемы. Отсутствовала поддержка населения — число призывников афганской армии равно числу дезертиров. Сейчас необходим более конкретный разговор с (президентом Афганистана Мухаммадом) Наджибуллой. Нужен какой-то план действий. Здесь, похоже, нужно наше участие, особенно в контакте с Пакистаном. Что же касается американцев, то они не заинтересованы в урегулировании в Афганистане. Наоборот, им выгодно, чтобы войнапродолжалась.

Горбачёв кивнул в знак согласия: верно. Однако на этот раз не стал прерывать выступавшего.

— Сейчас положение хуже, чем было год назад, — продолжал Громыко. — Одним словом, нам необходимо более активно искать политическое урегулирование. Наш народ вздохнет с облегчением, если мы сделаем шаг в этом направлении. Наша стратегическая цель — сделать Афганистан нейтральным и не допустить его перехода в лагерь противника. Но самая главная наша цель — закончить войну. Я согласен, что надо ограничить это периодом в один-два года.

В протоколе не было четко зафиксировано, как участники заседания отнеслись к этому заявлению. Следующим в соответствии со своим рангом выступил председатель КГБ Виктор Чебриков.

— По этому вопросу уже принималось много решений, — начал он. — Много было затрачено усилий, но, к сожалению, ситуация в Афганистане и в регионе остается сложной. Я согласен с предложением Михаила Сергеевича, что вопрос нужно довести до логического конца. Да, мы ставили вопрос о закрытии границ, и Андрей Андреевич (Громыко) частично прав, говоря о трудностях такой операции в силу географических и других условий. Но неспособность закрыть границу частично объясняется и тем, что не все необходимые меры были приняты. Сейчас противник меняет свою тактику. Он уходит в подполье. Нужно искать политическое решение проблемы. Военный подход за последние шесть лет не дал нам решения. Надо пригласить Наджиба в Москву для переговоров. Он тут никогда не был, и пришло время для откровенного разговора.

В этот момент в дискуссию вступил седовласый министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, быстро набиравший вес в кругу внешнеполитических советников Горбачёва.

— Сейчас мы пожинаем плоды принятых в прошлом поспешных решений. В последнее время было много сделано для урегулирования в Афганистане и в регионе. Наджиб взял на себя роль руководителя. Ему нужна практическая помощь, иначе мы будем нести политические издержки. Вы, Михаил Сергеевич, правильно сказали — два года. Однако ни мы, ни наши афганские товарищи не решили проблему создания афганского правительства, которое действовало бы без поддержки наших войск. Есть спор о том, кто должен обеспечить закрытие границ — армия или госбезопасность. Я поддерживаю предложение Виктора Михайловича (Чебрикова) о важности встречи с Наджибом.

— Мы можем дать указание товарищу Крючкову, который сейчас находится в Кабуле, — заметил Горбачёв.

— И товарищ Крючков, и товарищ (Юлий) Воронцов (высокопоставленный представитель МИД) — хорошие люди, — сказал Шеварднадзе, — но их беседы с Наджибом не могут заменить встречу Наджиба с генеральным секретарем.

— Концепция урегулирования существует, — вмешался Горбачёв. — Мы это установили, но практические вопросы остаются нерешенными.

Обернувшись к заместителю министра обороны Сергею Ахромееву, он спросил:

— Сергей Фёдорович, может быть, вы их решите?

Ахромеев, похоже, почувствовал, что для него это будет непосильным бременем.

— Нет, — прямо сказал он, — их невозможно решить.

В разговор включился руководитель Международного отдела и секретарь ЦК Анатолий Добрынин, в прошлом советский посол в Вашингтоне в период администраций от Кеннеди до Рейгана.

— Я выступаю за прием Наджиба в Москве. Можно прямо сейчас направить товарищу Крючкову указание о встрече с Наджибом.

— Скоро уже будет семь лет как в Афганистане ведутся военные действия, — заметил Ахромеев. — В этой стране не осталось ни одного клочка земли, который не побывал бы в руках советских солдат. И все-таки большая часть территории контролируется повстанцами. Правительство Афганистана имеет в своем распоряжении существенную военную силу: 160 тысяч человек в армии, 115 тысяч в милиции Царандоя и 20 тысяч в органах госбезопасности. Не было ни одной военной проблемы, которая, возникнув, не решалась бы, а результатов все-таки нет. Все заключается в том, что за военными результатами не следуют политические действия. В центре власть есть, а в провинции ее нет. Мы контролируем Кабул и областные центры, но на оккупированной территории мы не можем установить власть. Мы проиграли битву за афганский народ — правительство поддерживает меньшинство населения. Наша армия воевала там пять лет и в состоянии поддерживать обстановку на нынешнем уровне. Но при таких условиях война будет продолжаться долго. Для закрытия границ используется 50 тысяч солдат, но они не в состоянии перекрыть все перевалы, через которые идут грузы. Как я уже сказал, мы можем держать ситуацию на нынешнем уровне, но мы должны искать решение и выход, как сказал Андрей Андреевич (Громыко), раз и навсегда. Надо обратиться к Пакистану.

— Почему вы не даете возможности действовать Наджибу? — спросил Горбачёв заместителя министра обороны.

Ветеран дипломатической службы Юлий Воронцов, который должен был превращать размышления Политбюро в позиции для переговоров с американцами и пакистанцами, вежливо вмешался.

— Если позволите, несколько слов в продолжение мысли товарища заместителя министра обороны. Афганистан — крестьянская страна, но крестьяне меньше всех получили от революции. Правительство контролирует только пять миллионов населения из 18. Мне это объясняют тем, что контролируемые контрреволюционерами районы лучше снабжаются необходимыми товарами за счет контрабанды из Пакистана. Многие члены руководства НДПА (Народно-демократическая партия Афганистана) безынициативны и привыкли ждать указаний от наших советников. Но товарищ Наджиб не таков. Он производит впечатление талантливого и решительного человека. Ему надо дать возможность принимать самостоятельные решения и не отвлекаться на второстепенные детали. И у него должна быть возможность самому создать свою команду.

Подождав, когда Воронцов закончит, Горбачёв снова заговорил.

— В октябре прошлого года на Политбюро мы определили путь решения афганского вопроса. Мы поставили цель ускорить вывод наших войск и одновременно обеспечить появление дружественного по отношению к нам афганского правительства. Предполагалось, что это может быть достигнуто за счет сочетания военных и политических мер. Но движения ни в том, ни в другом направлении нет. Усиления военных позиций афганского правительства не произошло. Национальная консолидация не достигнута главным образом из-за того, что товарищ Кармаль надеялся оставаться у власти в Кабуле с нашей поддержкой. Говорили также, что мы сковывали деятельность афганского правительства. В целом до настоящего времени предложенная концепция реализуется плохо. Проблема не в самой концепции, а в ее реализации. Мы должны действовать более активно и руководствоваться этими двумя вопросами. Прежде всего, в течение двух лет мы должны вывести свои войска из Афганистана. В 1987 году 50 процентов и в следующем году оставшиеся 50 процентов. Во-вторых, мы должны расширять социальную базу режима, принимая во внимание расстановку политических сил. В этой связи нам надо встретиться с товарищем Наджибом и, возможно, даже с другими членами Центрального комитета НДПА и Политбюро. Надо начать переговоры с Пакистаном. Самое главное — мы должны гарантировать, что американцы не войдут в Афганистан. Но я думаю, что американцы не пойдут на ввод своих военных сил в Афганистан.

Ахромеев согласился:

— Они не пойдут в Афганистан со своими вооруженными силами.

Добрынин присоединился к этому мнению:

— С американцами по этому вопросу можно договориться.

— Мы должны дать указания товарищу Крючкову встретиться с Наджибом и пригласить его в декабре в Советский Союз, — заключил Горбачёв. — Надо будет также передать товарищу Наджибу, что основные решения он должен принимать самостоятельно. Поручить товарищам, с учетом обсуждения на заседаниях Политбюро, координировать работу, принимать оперативные решения и выдвигать предложения по решению афганского вопроса и урегулированию в Афганистане.

Люди, правившие Советским Союзом, хором ответили: «Согласны».

Решение было принято.

6

Счастье стало изменять Кейси. Все началось в ноябре, когда Республиканская партия потеряла большинство в Сенате, а скандал «Иран-контрас» выплеснулся на первые полосы мировой прессы. В начале декабря у директора стали проявляться признаки того, что впоследствии будет диагностировано как опухоль мозга. Его охрана в конце концов была вынуждена поделиться своей обеспокоенностью с Бобом Гейтсом. Некоторые близкие к нему сотрудники стали отмечать нарушение его мышления, он наталкивался на предметы и даже падал. Тем не менее он продолжал придерживаться своего графика работы, сопряженного со все более бурными слушаниями в Конгрессе, который в начале декабря серьезно занялся проблемой «Иран-контрас».

Даже в Исламабаде, отстоявшем от Вашингтона на 11 часовых поясов, стало сказываться влияние расследования дела «Иран-контрас». Наша программа тайных операций в Афганистане давала многим конгрессменам и работникам их аппаратов, имевшим отношение к наблюдению за деятельностью ЦРУ, возможность соблюдать необходимый баланс в этой деликатной сфере. Некоторые ярые противники действий ЦРУ в Центральной Америке горячо поддерживали нашу программу в Афганистане. Для них она была четкой и понятной, в то время как в Центральной Америке было много неясного и непонятного. Поддержка наших действий в Афганистане укрепляла их репутацию антикоммунистов, давая им возможность твердо выступать против нашей помощи контрас.

Почувствовав «запах крови» в скандале «Иран-контрас», некоторые работники аппаратов конгрессменов стали искать связь между афганской программой и попытками Билла Кейси и Оливера Норта выйти за пределы мандата, данного ЦРУ Конгрессом, по Центральной Америке. Никаких доказательств на этот счет найдено не было, потому что никакой связи между этими программами не существовало. Это не остановило тех, кто пытался откопать признаки того, что мы заворачивали в Карачи суда, груженные боевым снаряжением, и направляли их в Никарагуа и Гондурас.

Этот интерес заставил меня искать новые пути организации работы с инспектировавшими нас представителями Конгресса, глубже посвящать их в детали проводимых операций, чем это требовалось законом или внутренними документами Управления. Я потихоньку стал возить некоторые делегации в тренировочные лагеря, на склады снаряжения, чтобы они могли своими глазами видеть, на что идут выделяемые ими деньги. Это себя оправдало, может быть, даже слишком. Вскоре почти каждый на Капитолийском холме стремился совершить возбуждающую мужские гормоны поездку в лагеря подготовки моджахедов. Это была непростая эквилибристика, но в конечном счете афганская программа принесла успех — главным образом потому, что она пользовалась единодушной поддержкой Конгресса. Американское финансирование этой программы было одобрено Конгрессом, и он в такой же мере, как и ЦРУ, считал это своей собственной программой. Сам я считал, что лучше, чтобы Конгресс мочился из нашей палатки наружу, чем делал это извне, но в нашу палатку. Это себя оправдало, и когда случались какие-то задержки, я мог обращаться к наблюдающим комитетам Конгресса как к партнерам, а не как к противникам.

Но в Вашингтоне дела Билла Кейси шли все хуже. Его состояние ухудшалось с каждым днем. Наконец тревога за его здоровье достигла такого накала, что старший врач Управления Арвел Трап добился разрешения осмотреть его 15 декабря в служебном кабинете. Во время осмотра у Кейси начались сильные судороги. Доктор Трап сделал ему инъекцию валиума для контроля судорог и прибег к другим специальным процедурам, предусмотренным на случай болезни директора на рабочем месте. Через несколько минут Кейси уже был в госпитале Джорджтаунского университета.

Адъютант генерала Ахтара попросил меня подождать у телефона, пока он соединит меня то своим шефом. Я сидел в номере в отеле «Перл Континенталь» в Лахоре за чашкой кофе с Мари-Катрин, когда раздался этот звонок, и инстинктивно почувствовал, что это не связано с хорошей новостью. Голос Ахтара подтвердил мои опасения.

— Милтон, надо сообщить г-ну Кейси, что индийцы предпринимают опасные провокационные действия, наращивая силы в приграничной зоне.

— Посмотрю, что можно сделать — ответил я, понимая, что до возвращения в Исламабад вряд ли смогу что-то предпринять.

— Господин Кейси должен немедленно узнать, что ситуация становится опасной, — повторил Ахтар, как он это делал всегда, когда дело касалось маневров Индии.

Мне трудно было что-то ему ответить. В Лахоре я был не у дел, не имел защищенной связи и абсолютно никакой информации относительно роста напряженности на индо-пакистанской границе, но накануне я узнал, что за два дня до этого что-то свалило Кейси прямо в Лэнгли и теперь он проходил обследование в вашингтонском госпитале. Похоже, информация о состоянии здоровья Кейси еще не достигла Пакистана. Чтобы еще больше не волновать и так возбужденного Ахтара, я решил ничего не говорить ему. Билл Кейси был для генерала чем-то вроде личного талисмана.

— Завтра утром я буду в Исламабаде, генерал, и, как только прибуду, сразу же свяжусь.

— Я пошлю машину за вами, — предложил он.

— Я позвоню сразу же, как вернусь, — повторил я.

— До завтра, — ответил Ахтар и повесил трубку.

На следующее утро Ахтар сразу же приступил к делу. По разложенным на его столе картам он показал мне диспозицию войск и изложил оценку Пакистаном военных маневров, проводимых генералом Сандаржи по ту сторону границы.

— Они используют это как предлог для подавления сикхских сепаратистов, — сказал Ахтар. — Индийцы, особенно генерал Сандаржи, всегда обвиняют нас в создании проблем сикхам. Однако всем известно, что именно Сандаржи сам создал все проблемы — именно он, как вы знаете, стоял за инцидентом в сикхском храме.

Я действительно знал, что два года назад генерал Сандаржи взял штурмом сикхскую святыню «Золотой храм» в Амристаре, что вызвало самое кровавое восстание сикхов за последнее десятилетие. И я знал, что индийцы, как и пакистанцы, во всех своих внутренних проблемах были склонны винить своих соседей.

Как бы прочитав мои мысли, Ахтар добавил:

— Индийцы затевают какую-то возню в Синдхе, мутят там воду. Уверен, они собираются предпринять там что-то опасное — вы должны передать это Кейси. Нам нужна его помощь. Нам нужно знать, намерены ли индийцы выдвигаться к границе.

— Я сообщу о вашей обеспокоенности, — осторожно заверил его я, видя всю глубину недоверия между индийцами и пакистанцами. Каждая из сторон была готова поверить чему угодно о другой стороне. Эмоциональный накал был на грани психоза, и мне еще не раз придется заниматься растущей напряженностью в отношениях между двумя странами. Конфликт между Индией и Пакистаном был как плохой развод, тем более острый и болезненный в силу их длительной совместной жизни.

Перед уходом я решил сказать Ахтару, что Кейси болен. Пока официальных сообщений о его состоянии не поступало, но я хотел, чтобы Ахтар узнал это от меня, а не из прессы или от своего атташе в Вашингтоне.

— Генерал, — сказал я, оглянувшись у двери. — Я только что услышал, что три дня назад Кейси заболел. Сейчас его обследуют в госпитале. Обязанности директора исполняет Боб Гейтс, и я передам вашу обеспокоенность ему Хорошо, что он только что побывал здесь с визитом. Это поможет ему разобраться в обстановке.

Ахтар насторожился.

— Вы уверены, что это просто обследование?

— Насколько мне известно, — ответил я.

Я видел, что Ахтар сомневался, что речь идет о простом обследовании. Пессимист в нем, похоже, брал верх, и он чувствовал, что теряет свой талисман.

— Пожалуйста, позвоните, если будут хоть какие-то новости.

— Обязательно, — заверил я, оставляя расстроенного генерала наедине с индийцами на границе и возможной перспективой потери своего человека в Вашингтоне.

В то же утро я информировал Лэнгли о росте напряженности в Пакистане, вызванном началом индийских маневров. Тогда я не знал, что в ближайшие недели этот процесс почти выйдет из-под контроля. Не было у меня и представления о том, насколько серьезно положение Билла Кейси, физическое и политическое.

Леонид Шебаршин с особым вниманием следил за драматическим развитием обстановки на индо-пакистанской границе. Он знал, что пакистанцы будут считать индийские маневры гигантским заговором и будут убеждены, что маневры начаты как раз для того, чтобы отвлечь их внимание, а также внимание их друзей в США от войны на западной границе возможной вспышкой на восточном фронте. Он также знал, что пакистанцы придут к выводу, что этот заговор был инициирован Москвой и что все будет развиваться по разработанному там генеральному плану.

Но генерал КГБ знал, что Южная Азия сама умела попадать в трясину, без какой-либо закулисной помощи Москвы, реальной или воображаемой. На самом деле индийцы начали маневры «Брастэкс» по собственной инициативе, и Москва никоим образом не подталкивала их к созданию этой отвлекающей внимание пакистанцев ситуации, которая могла бы ослабить давление на Афганистан. Неважно, что объективно это работало именно в том направлении. Это не было частью какого-то большого плана.

Тем не менее Шебаршин должен был внимательно следить за маневрами «Брастэкс». Это старое южноазиатское пугало — просчет и излишне острая реакция — всегда может проявить себя. Это может накалить обстановку, может быть, даже больше, чем кому-то хотелось бы.

Я сидел один в приемной Межведомственного разведывательного управления, ожидая прихода Ахтара, который пригласил меня для срочного обсуждения событий на границе. Он имел в виду «Брастэкс» и реакцию Пакистана. Генерал Сандаржи и Зия провели некоторую передислокацию войск, за этим последовали ответные действия сторон, в результате которых к середине января напряженность настолько возросла, что любой неосторожный шаг мог привести к войне.

19 января делийские газеты истерически объявили о «массированном сосредоточении пакистанских войск на границе», а на следующий день на пресс-конференции премьер-министр Ганди выразил «крайнюю обеспокоенность» по поводу наращивания пакистанской группировки. В ходе следующей недели пакистанская и индийская разведки активно подпитывали прессу своих стран подстрекательскими слухами относительно военных приготовлений противной стороны. Индийцы были убеждены, что Зия тайно вывел танковый корпус на исходные позиции для нанесения молниеносного удара в индийском Пенджабе с целью отделения Кашмира от остальной части Индии. Напряжение возрастало, пресса сообщала о минировании пакистанскими саперами мостов вокруг Лахора с целью воспрепятствования неминуемому индийскому вторжению. 23 января Индия объявила мобилизацию, и Пакистан ответил тем же. Все было готово к новой войне между двумя южноазиатскими соседями. В тот же вечер Зия поручил своему премьер-министру Мохаммаду Хан Джунеджо связаться с его коллегой в Дели и начать диалог с целью деэскалации. Потом, следуя совету своих помощников, Зия объявил, что собирается посетить матч по крикету в Дели. И напряженность спала так же быстро, как и возникла.

Ахтар вошел в приемную в сопровождении своего помощника полковника Риаза, следовавшего за ним в двух шагах. Он начал говорить уже на ходу.

— Президенту это удалось, — сияя, сказал Ахтар.

— Удалось? — я был слегка озадачен выражением самодовольства и торжества.

Ахтар нахмурился.

— Да, риск был велик, но у Зии стальные нервы. Он до самого последнего момента держал войска на передовых рубежах. И он позаботился, чтобы они знали о его действиях, позволив им перехватывать его переговоры. Это было замечательно.

— Да, конечно, замечательно, — сказал я, — но мне пока непонятно, почему дело чуть не дошло до войны. В чем была проблема?

Ахтар знаком приказал Риазу прекратить запись и выйти из комнаты.

— Раджив Ганди — этот плейбой и шут, — сказал Ахтар после ухода Риаза, — потерял контроль над начальником штаба своей армии. Президент еще в октябре давал знать Дели, что если учения «Брастэкс» примут провокационный характер, он ответит тем же. Но Сандаржи решил, что может игнорировать нашу озабоченность, а Ганди вообще не обращал на это внимания, пока две недели назад его собственная пресса не заговорила о войне. Тогда он решил наверстать упущенное.

— Да-а, — протянул я, — чуть не опоздал. Это что, была просто провокация, вышедшая из-под контроля, или был какой-то другой замысел?

— Это Сандаржи, — сказал Ахтар с таким видом, как если бы доверял мне какой-то большой секрет. — Он хотел войны. Он думал, что сможет спровоцировать президента Зию на первый шаг, заставить его первым совершить ошибку. Он думал, что может войти в Пакистан и разделаться со всем за одну неделю. Потом Зия подвинул немного свои силы, особенно танки в Бахавалпуре, и у Сандаржи сразу получилась иная картина. Как раз Пакистан мог справиться с ситуацией за одну неделю!

— Все накалилось так быстро и так же быстро остыло, что мы так и не поняли: насколько близковы подошли к грани войны?

Ахтар вытянул руку и пальцемизобразил спусковой крючок.

— Вот как близко, — сказал он, нажимая воображаемый курок. — Оставалось только, чтобы какой-нибудь младший офицер с нашей или с индийской стороны на границе — действительно какой-то младший офицер — потерял контроль над собой, нажал на спусковой крючок, и все бы началось. Зия знал это. И он знает менталитет индийцев. Он поставил их на место.

— Хорошенький способ двум потенциальным ядерным державам вести дела между собой, — заметил я.

От слова «ядерным» Ахтар ощетинился.

— Но Пакистан не является ядерной державой, и вам это известно лучше, чем кому-либо.

Тема беседы и атмосфера изменились. Самые серьезные трения между США и Пакистаном касались программы создания ядерного оружия, тайной гонки вооружений с его соседом, которая шла с того самого момента, как в 1974 году Индия произвела взрыв первого экспериментального ядерного устройства. Конгресс США принял целый ряд решений о применении санкций к Пакистану в связи с его программой создания ядерного оружия, но выполнение большинства этих решений зависело от президента США. До сих пор Рейгану удавалось убеждать Конгресс, что Пакистан еще не перешел порог распространения ядерного оружия. В этой связи любое упоминание ядерных программ Пакистана выводило начальника пакистанской разведки из равновесия. Я специально задал этот вопрос, чтобы проверить, не думал ли Ахтар, что Сандаржи затеял учения «Брастэкс» как прикрытие для нанесения упреждающего удара по ядерному комплексу Пакистана под Исламабадом. Ахтар на эту удочку не попался.

— Это радует, генерал, — сказал я, чувствуя, что Ахтар хочет закончить встречу, как он это всегда делал, резкой переменой темы разговора.

— Как себя чувствует г-н Кейси? — спросил он. — Президент беспокоится о нем.

Сведения об ухудшении состояния здоровья Кейси уже распространились, и мало кто в международном разведывательном сообществе ожидал, что он вернется в Лэнгли. В Вашингтоне и за рубежом строились догадки о том, кто станет его преемником.

— Боюсь, что ему плохо, но он следит за тем, что происходит в его любимых местах, в том числе в Исламабаде.

Ахтар смягчился.

— Пожалуйста, передайте ему, что мы очень ценим все, что он для нас сделал на протяжении этих лет. И, пожалуйста, передайте мою признательность г-ну Гейтсу за ту закулисную роль, которую он сыграл в разрядке возникшей у нас тут небольшой проблемы.

— Непременно сделаю это, и, пожалуйста, передайте президенту признательность г-на Гейтса за проявленное им хладнокровие в разрешении этого кризиса. Все ведь могло получиться совсем иначе.

Ахтар поднялся и проводил меня к Риазу, стоявшему прямо за дверью.

Похоже, Горбачёву удалось добиться консенсуса, отметил про себя Анатолий Черняев, просматривая протоколы нескольких заседаний Политбюро за последние несколько недель, когда обсуждался вопрос об Афганистане. Мухаммад Наджибулла в декабре приезжал в Москву и произвел тут хорошее впечатление. В Москве его посчитали серьезным человеком, который сможет провести нелегкую работу по подготовке к тому дню, когда он уже не будет опираться на поддержку Советской армии.

Решение об уходе из Афганистана было бесповоротным, хотя Кремль все еще не решался заявить миру, что его политика интервенции была с самого начала ошибочной. Однако такие настроения не мешали членам Политбюро откровенно высказываться в своем кругу о прошлых ошибках. На заседаниях, состоявшихся 21 и 23 февраля, Эдуард Шеварднадзе ясно дал понять, что решение о выводе войск было абсолютно правильным, и даже высказался о том, кто, на его взгляд, нес ответственность за поражение в Афганистане.

— Сейчас я не буду вдаваться в обсуждение вопроса о том, правильно ли мы сделали, когда вошли туда, — заявил министр иностранных дел, обращаясь как раз к тому, от чего вроде бы отказывался. — Но мы пошли туда, не имея никакого представления о психологии этого народа и реальной обстановке в стране. Это факт! И все, что мы делали и делаем в Афганистане, несовместимо с моралью нашей страны.

— Было несовместимо, что мы вошли? — с нажимом спросил Громыко.

— И это тоже, — ответил Шеварднадзе. — Отношение к нам гораздо более негативное, чем это кажется на первый взгляд. И за это мы платим миллиард рублей в год. Это огромная сумма, и за это надо отвечать. Давайте еще раз конкретно подсчитаем, сколько нужно Афганистану, чтобы существовать экономически. Николай Иванович (он повернулся к Николаю Рыжкову, «архитектору» горбачёвской программы экономической перестройки, который в 1985 году вошел в Политбюро и вскоре возглавил Совет министров) в настоящее время не располагает такими данными, но в США считают, что нам ежегодно нужно два миллиарда. А японцы думают, что три миллиарда. Я даже не говорю о стоимости жизни наших людей.

— Сейчас мы не будем говорить о том, как возникла эта революция, — вмешался Горбачёв, — как мы на это реагировали и как колебались, вводить войска или нет.

— Да-да, — поддержал его Громыко, кивая головой.

— Сейчас мы должны заниматься настоящим и определить, какие нужно предпринять шаги.

— Доклад Эдуарда Амвросиевича (Шеварднадзе) дает реалистическую картину, — включился Рыжков. — Прежняя информация была необъективной. Обстановка снова требует от нас серьезно заняться этой проблемой.

Он заговорил о том, как трудно добиться прогресса в стране сплошной неграмотности и материальной нищеты.

— Лучше платить деньгами и керосином, чем человеческими жизнями, — сказал он. — Наш народ не понимает, что мы там делаем или почему мы там находимся уже семь лет. Легко уйти, но мы просто не можем бросить все на произвол судьбы. Многие страны отвернутся от нас. Мы должны оставить нейтральный и дружественный Афганистан. Какие шаги надо предпринять? Почему бы не сделать армию наемной? Что нужно для предотвращения дезертирства? Хорошие деньги. Лучше дать им оружие и боеприпасы, и пусть они сами воюют за то, что дотают нужным. Тем временем мы параллельно можем заняться политическим урегулированием. Нам нужно использовать для этого все контакты с Пакистаном и Соединенными Штатами.

— Мы не можем принести им свободу военным путем, — сказал Егор Лигачёв — правая рука Горбачёва. — Здесь мы потерпели поражение. И то, что сказал Эдуард Амвросиевич, является первым объективным анализом, который нам представлен. Связывая все надежды с военным решением, мы не подумали о последствиях. Думаю, что политика национального примирения является правильной. Если народ спросить, что он предпочитает: гибель наших солдат или ограничение нашего участия различными формами помощи, — думаю, что все до последнего выскажутся за второй путь. И нам надо работать с Пакистаном, с Индией, с Китаем и с Америкой. Но уйти так, как американцы ушли из Вьетнама? Нет, они скажут, что мы до этого еще не дошли.

Маршал Соколов добавил свою трезвую оценку.

— Военное положение в последнее время ухудшилось, — сказал он. — Наши гарнизоны стали обстреливаться в два раза чаще. Они ведут борьбу главным образом в деревнях, рассчитывая на наши ответные удары по населенным пунктам. Такую войну нельзя выиграть военными средствами.

— Таким образом, мы подтверждаем свою твердую политику, — подытожил Горбачёв. — И начав ее, мы не отступим. Будем действовать по всем направлениям. Проанализируйте, где и как наша помощь может быть использована наилучшим образом, запустите механизмы внешней политики через Кордобеса и Пакистан, попытайтесь договориться с китайцами и, конечно, с американцами. Когда мы входили в Афганистан, мы были идеологически зашорены, считали, что сможем сделать сразу три прыжка вперед — от феодализма к социализму. Теперь мы можем смотреть на ситуацию трезво и проводить реалистическую политику. Мы согласились со всем в Польше — церковь, индивидуальные крестьянские хозяйства, идеология и политический плюрализм. Реальность есть реальность. Товарищи, давайте скажем правду. Лучше платить деньгами, чем жизнями наших людей.

Заручившись практически полной поддержкой Политбюро, Горбачёв в последующие дни и недели продолжал пропагандировать свой курс на выход из Афганистана. Месяц спустя, на заседании Политбюро 23 февраля, Горбачёв укрепил свои позиции, заявив:

— Вот мы теперь там, и самая большая головная боль — как оттуда уйти. Мы можем уйти быстро, ни о чем не думая и возлагая вину за все на прежнее руководство. Но мы не можем этого сделать. Индия будет обеспокоена, и в Африке будут нервничать. Там будут смотреть на это как на удар по авторитету Советского Союза и национально-освободительному движению. Они нам скажут: если мы уйдем из Афганистана, империализм пойдет в наступление. Но важны также и внутриполитические соображения. В Афганистане побывал один миллион наших солдат. Оказывается, все напрасно. Они скажут: вы забыли о потерях и авторитете страны. Остается горький осадок — за что люди умирали? Нельзя исключать Америку из этого соглашения вплоть до заключения с ними сделки. И надо ткнуть в это носом Пакистан — пусть знают: Советский Союз никуда не уходит. Может быть, можно пригласить Зию уль-Хака для встречи со мной в Ташкенте, даже как-то «заплатить» ему. Нам нужно проявлять гибкость и изобретательность, иначе режим Наджиба рухнет. Продолжайте переговоры, не давайте им прерываться. И, возможно, нам придется пойти на уступки в вопросе сроков ухода. Есть ли какие-то сомнения в том, что я сейчас сказал?

Люди, правившие Советским Союзом, в унисон ответили: «Нет».

— Тогда давайте действовать соответственно.

7

Билл Кейси умер за месяц до того как на горных перевалах начали таять снега, но он успел увидеть первые признаки перелома в Афганистане, в наступлении которого был уверен. Переговоры с Советами в Женеве становились все более интенсивными, и это укрепляло уверенность в том, что они в конце концов поняли: победы им не видать. Но в Вашингтоне мало кто считал, что они в любой момент могут просто собраться и уйти. И война продолжалась.

После встречи с директором в июле 1986 года я его больше не видел, но даже когда вдруг счастье ему изменило, он не забыл, что я выполнял его приказ. Незадолго до своего приступа в декабре он присвоил мне почетный офицерский ранг. Такой чести удостаивались в конце каждого года один или два ответственных работника в каждом из отделов. К сожалению, мне так и не представилась возможность поблагодарить его.

Кейси сам выбрал Боба Гейтса в качестве своего преемника, но в процессе утверждения этой кандидатуры Конгрессом возникли осложнения. Против Гейтса были выдвинуты серьезные обвинения по целому ряду нарушений: от подтасовки разведывательных оценок по Советскому Союзу до сознательного уклонения от работы с информацией, связанной с делом «Иран-контрас». Гейтс снял свою кандидатуру. Только в мае на этот пост был предложен директор ФБР Уильям Вебстер. Он легко прошел утверждение Конгресса, который все еще сожалел, что упустил шанс как следует «прижать» Билла Кейси.

Свой второй сезон боевых действии я, к счастью, начал вдали от вашингтонских политических баталий, что позволяло мне полностью сконцентрироваться на войне. Я был убежден — для того чтобы сохранить динамику процесса, нам нужно подкрепить фантастический успех «Стингеров» какими-то мощными новыми успехами. Для достижения этой цели нам были просто необходимы такие же чудодейственные средства, которые бы позволяли, во-первых, поддерживать дух афганского Сопротивления и, во-вторых, не давать покоя Москве. Если силы афганского Сопротивления будут нарастать, это будет только усиливать позиции советского лидера, добивающегося ухода Советского Союза из Афганистана. В Вашингтоне никто не предлагал ослабить нажим, чтобы как-то ускорить процесс ухода Советов. Таким образом, 1987 год был отмечен усилением давления повеем направлениям.

Джек Дэвин уехал резидентом в Рим и на посту руководителя Опергруппы по Афганистану его сменил опытный ближневосточник Джек Андерсон. Это был высокий 45-летний мужчина атлетического телосложения. Ему довелось служить в бурлящем Ливане, где в начале своей карьеры он изучал арабский язык. Потом была служба в глуши Йемена и ряде стран Магриба, где он постигал переменчивые реалии исламского мира. Но только в Вашингтоне он по-настоящему отточил свое политическое мастерство. Это был абсолютно подходящий кандидат на роль руководителя Опергруппы по Афганистану, и, к моему удовлетворению, передача дел Андерсону от Джека Дэвина прошла без сучка без задоринки.

К весне 1987 года угроза с воздуха ослабла благодаря тому, что советские и афганские летчики стали летать выше потолка действия «Стингеров». На повестке дня оказались советские бронетанковые силы. На протяжении всех этих лет мы неоднократно просили дать повстанцам какое-то эффективное средство борьбы с советскими танками и бронетранспортерами, но безрезультатно. Проблема заключалась в дистанции. Противотанковый арсенал повстанцев — гранатомет РПГ-7, 72- и 82-миллиметровые безоткатные орудия были действенны только в радиусе до 300 ярдов. Обычно это означало, что моджахед мог сделать выстрел по танку или БТРу, но чаще всего после выстрела сам погибал.

Для изменения ситуации Андерсон решил — по возможности — каждый месяц поставлять в Афганистан какое-то новое оружие. Он сосредоточился на противотанковых средствах, которые будут вызывать такой же восторг афганских повстанцев, как и «Стингеры», и наводить такой же ужас на противника. Результаты были просто фантастическими. В течение двух месяцев ко мне поступили два новых вида противотанкового оружия, которые делали с броней танков то же, что «Стингеры» с авиацией.

Сначала тайные заготовители вооружения Андерсона достали французскую противотанковую ракету «Милан». Она направлялась к цели оператором, который с помощью электрических импульсов, посылаемых по тонкой медной проволоке, корректировал ее траекторию. Радиус поражения этой ракеты был около трех тысяч ярдов, что примерно раз в десять превышало то, что до сих пор имелось на вооружении повстанцев. И скоро с полей сражений стали поступать сообщения о замечательных успехах моджахедов, а также подчас анекдотические истории о панической реакции советских и особенно афганских танкистов при обнаружении на поле боя тонкой медной проволоки. В одном особенно ожесточенном бою на равнине в окрестностях Джелалабада у входа в долину Кунар один повстанец сбил ракетой «Милан» вертолет Ми-24Д, что добавило новые строфы в афганские военные баллады. Восточный Афганистан — место наиболее активного применения ракет «Милан» — был идеален для организации засад, и вскоре там стало заметно меньше танков.

Другая «волшебная пуля» пришла к нам прямо из арсеналов Варшавского договора. Люди Андерсона сумели достать партию безоткатных 73-миллиметровых орудий советского производства СПГ-9. Это оружие имело радиус поражения около 900 ярдов, что примерно в три раза превышало возможности прежних безоткатных средств, имевшихся на вооружении повстанцев. Начав тренировки с этим оружием, моджахеды не скрывали своего восторга по поводу того, что теперь они смогут поражать цели, находящиеся на удалении в три-четыре раза больше, чем это было возможно в предыдущие годы. Я даже сам пару раз стрелял из этого оружия в тренировочном лагере по нарисованному мелом на скале танку. Один раз я попал прямо «в яблочко», а другой — рядом, но оба выстрела вызвали восторженные возгласы «Аллах Акбар!» собравшихся вокруг меня моджахедов, которые в течение всего боевого сезона не ослабляли своего нажима, действуя из засад. А в ходе крупной наступательной операции, проводившейся Советами и их афганскими союзниками, эти системы оказались критически важными.

Но появление каждой «волшебной пули» ставило проблему распределения оружия среди групп Сопротивления. Те, кому удавалось получить это оружие, выигрывали, а те, кому его не доставалось, начинали жаловаться. Новые противотанковые средства поставлялись полевым командирам в Восточном Афганистане, где боевые действия велись более активно и где эти системы могли принести наибольшую пользу. Было совершенно ясно, что они будут более полезными в Пактии и Нангархаре, где Советы вели крупномасштабные наступательные операции, чем в Панджшерском ущелье, где наступило затишье. Было похоже, что Ахмад Шаху Масуду удалось добиться неофициальной договоренности с командованием 40-й армии о прекращении огня. И теперь большую часть своего времени он посвящал укреплению своих политических позиций на севере Афганистана.

По мере того как участники переговоров в Женеве приближались к урегулированию, афганские повстанческие группировки стали маневрировать с целью приобретения каких-то позиций в постсоветский период. В этом Ахмад Шах Масуд был далеко впереди основных лидеров Сопротивления и создал Верховный совет Севера — неформальное объединение северных полевых командиров, которое со временем станет известно как Северный альянс. Но заклятый враг Масуда Гульбеддин Хекматияр не намного отставал от него, готовясь к конфронтации, как только будут выведены советские войска, что — он был уверен в этом — произойдет довольно скоро. Война действительно близилась к концу, и я все больше втягивался во фракционную борьбу командиров и различных партийных лидеров, искавших своей собственной выгоды.

До тех пор пока боевые действия шли успешно, а конца войны еще не было видно, можно было легко терпеть критику Конгресса по поводу того, что ЦРУ якобы отдавало предпочтение фундаменталистским афганским группировкам в ущерб умеренным течениям. Но по мере того как стала поступать информация о взятом Советами курсе на выход из Афганистана, неприязнь Вашингтона в отношении фундаменталистов стала углубляться, и в этой обстановке, вполне естественно, внимание сосредоточилось на фаворите пакистанского Межведомственного разведывательного управления Гульбеддине Хекматияре и его движении «Хезб-э Ислами».

Я знал, что по крайней мере некоторые из рассказов о его диких и иррациональных жестокостях были результатом «черной пропаганды», которую распространяло специальное дезинформационное подразделение КГБ в Кабуле. Другие сведения были результатом операций индийской разведки или умеренных афганских лидеров, проводивших лоббистскую работу на Капитолийском холме. Чтобы как-то реагировать на все возрастающий поток запросов Конгресса в отношении Хекматияра и якобы имевшем место фаворитизме в отношении него, мне надо было составить более четкое представление о нем, выйти за рамки сеансов «групповой терапии», на которых мне приходилось наблюдать его. Я сказал Ахтару, что хотел бы встретиться с Хекматияром, настойчиво подчеркнув, что встреча должна проходить с глазу на глаз.

Через пару дней полковник Бача организовал мне встречу с Хекматияром в одном из кабинетов штаб-квартиры Международного разведывательного управления (МРУ), в котором не было никакой мебели, кроме трех стульев и низкого столика. Вслед за Бачей в кабинет вошел стюард, неся чайник, три чашки и вазу с печеньем. Полковник уже был готов сесть за стол, когда я, положив ему руку на плечо, сказал, что, как заверил меня генерал Ахтар, эта встреча будет проходить с глазу на глаз. Услуги Бачи не потребуются, поскольку инженер свободно говорит по-английски. Полковник сказал что-то Хекматияру на пушту, что, как я понял, означало, что он будет за дверью и в любой момент сможет прийти на помощь, и нехотя вышел из комнаты.

Гульбеддин Хекматияр происходил из пуштунской семьи Гилзай — кочевого племени Харотай, которое мигрировало из района Газни в Пуштунистане на востоке Афганистана в Кундуз в северной части страны. В течение двух лет он обучался в кабульской военной средней школе, но не окончил ее. Потом поступил в Инженерный колледж Кабульского университета, но и тут не закончил учебу. Нашел свое призвание как политический активист и ревностный приверженец ислама. В университетском городке он стал активным участником исламского молодежного движения. Был яростным противником коммунистов, которые в тот период расширяли свое влияние в афганской политике. За убийство своего противника из числа маоистски настроенных коммунистов он был осужден на два года тюремного заключения. Именно в этот период в университете у него произошли первые столкновения с другим студенческим активистом, таджиком из Панджшерского ущелья Ахмад Шахом Масудом. В последующие три десятилетия они будут бороться между собой за центральное место на афганской политической арене.

После освобождения в начале 70-х годов из тюрьмы Хекматияр бежал в Пешавар, где вместе с другими афганскими исламистами и при поддержке пакистанских властей стал одним из фундаменталистских лидеров, противостоявших Республике Афганистан. В 1975 году, когда инспирированное исламистами восстание против афганского правящего режима потерпело поражение, он основал собственное радикальное движение «Хезб-э Ислами», или «Исламская партия».

Гульбеддин достал свои агатовые четки и стал перебирать их одну за другой. Всем своим видом давал понять, что пришел сюда против своей воли, и не спешил начать разговор.

— Благодарю Вас, инженер, что вы нашли возможность встретиться со мной нынешним утром, — начал я, желая скорее перейти к делу. — Я знаю, как много у вас дел.

Легкий кивок головой, но никакого ответа.

Я перешел прямо к делу.

— Инженер Гульбеддин, вы знаете, что мы помогаем вашим людям, но вы как-то намеренно стараетесь раздражать американцев. Может быть, я что-то не понимаю?

Я знал, что Хекматияр не был инженером, но лидеры Сопротивления могли быть или церковниками, или инженерами. Если к полевому командиру или лидеру партийной группировки нельзя было обращаться, используя духовное звание «мулла» или «маулви», то лучше было называть его «инженером». Таким образом, Гульбеддин становился инженером.

— Я не могу отвечать за раздражительность американцев, — сказал он резко. — Это ваша проблема.

Этот парень действительно нас не любит, подумал я.

— Это началось два года назад, когда вы отказались встретиться с нашим президентом Рейганом, и продолжается до сих пор. Мне безразлично, что вы домаете о Соединенных Штатах, но это затрудняет мне оказание помощи вашим командирам в Афганистане.

— Это как? — Гульбеддин уловил в моих словах угрозу (Может, я собираюсь сказать ему, что его командиры будут отрезаны от каналов поступления помощи?)

— Из-за вашей репутации жестокого фундаменталиста, — намеренно используя эти термины, чтобы спровоцировать его, — который ненавидит США так же, как и СССР, и это известно в Вашингтоне. Эти сведения распространяются в Вашингтоне вашими братьями по джихаду, которые жалуются, что вы получаете от ваших пакистанских братьев больше, чем заслуживаете. Эти жалобы поступают ко мне. Некоторые у нас в правительстве считают, что вам вообще ничего не надо давать. Это беспокоит меня. И это может создать проблемы вашим командирам.

— Что означает «жестокий фундаментализм»? — спросил Гульбеддин, щелкая четками.

— Вам, так же как и мне, прекрасно известны истории о том, как вы плескали кислотой в лицо девушкам в Кабульском университете, отказывавшимся носить чадру…

— Выдумки. Этого никогда не было.

— Что вы лично убивали своих коллег по партии за проявление нелояльности. Что вы казните пленных, которых захватывают ваши командиры, особенно из народностей хазара и хугиани.

— Это тоже выдумки. Ерунда. Моя партия подчиняется дисциплине, но…

— Это выдумка или это ерунда, инженер Гульбеддин? Тут есть разница.

На это он ничего не ответил.

— Это важно для меня потому, что это важно для моего правительства, — продолжал я. — Если бы это были выдумки или ерунда, я бы не тратил на это ваше и свое время.

— Я веду борьбу с жестоким врагом и я отвечаю ему такой же жестокостью. Но эти истории — ложь, и это не имеет никакого значения. Неважно, что ваше правительство думает обо мне. Я не нуждаюсь в вашей поддержке или поддержке вашего Конгресса. Я могу захватить у противника достаточно оружия, чтоб вести джихад.

— «Стингеры»? Вы можете захватить там «Стингеры», инженер? Было хорошо известно, что командир отряда, сбившего в сентябре прошлого года первые Ми-24Д в Джелалабаде с помощью «Стингеров», принадлежал кгруппировке Хекматияра.

— Право вооруженной борьбы принадлежит народу Афганистана.

Этот парень — крепкий орешек, подумал я. Он не делает различий между фактами и фантазией.

— Инженер Гульбеддин, тогда какие важные для вас вопросы вы хотели бы обсудить?

— Давайте поговорим о том, почему вы хотите убить меня? Я знаю ваши планы.

— Я планирую убить вас?

— Да, может быть, именно вы. Может быть, сейчас. Вы вооружены. Я вижу это. — Взгляд Хекматияра был направлен мне под левую руку, где, как он, видимо, предполагал, я держал оружие, выступавшее под пиджаком. Я приоткрыл полу пиджака, чтобы он мог видеть — там не было никакого оружия, только бумажник.

Гульбеддин слегка улыбнулся.

— Они говорят, что вы всегда вооружены.

— Это полковник говорит?

Гульбеддин улыбнулся, но ничего не ответил. На самом деле я действительно был вооружен, но пистолет Макарова был у меня на поясе за спиной, где он не мог его видеть.

— Но зачем мне убивать вас? — спросил я, и на миг мне показалось, что Хекматияр высказал неплохую мысль. Позже я не раз думал, как пошла бы дальше игра, если бы я прямо там завалил его.

— Потому что Соединенные Штаты поняли, что мы победили Советский Союз, такую же сверхдержаву, как США. До тех пор, пока я жив, США не могут чувствовать себя в безопасности. Вот почему вы считаете, что меня надо убить.

— Думаю, что инженер льстит себе, — заметил я.

Гульбеддин пошевелил свои четки и снова улыбнулся, но в его темных глазах ничего не отразилось.

— Да, возможно, я льщу себе.

Встреча закончилась так же напряженно, как началась. Я ничего не добился, кроме того, что провел некоторое время наедине с человеком, который будет для меня проблемой до самого конца моего пребывания в Пакистане. Я еще дважды буду с ним встречаться, работники моего аппарата будут встречаться с его ближайшими заместителями. Но из всех лидеров «Пешаварской семерки» я только Хекматияра мог считать врагом, причем очень опасным. И, как это ни странно, мне никогда не удалось опровергнуть утверждение, что ЦРУ сделало ставку на этого радикального параноика, что мы предоставляли этому человеку, прямо оскорбившему президента Соединенных Штатов, больше помощи, чем это требовалось для борьбы с Советами. Позже Гульбеддин будет утверждать, что во время одной из наших встреч я пытался купить его за несколько миллионов долларов, которые он, конечно, отверг.

Программа тайных операций в Афганистане была санкционирована и финансировалась Конгрессом на таких условиях, которые обеспечивали значительно более строгий контроль законодательной власти, чем это имело место в других сферах деятельности ЦРУ, за исключением тайных операций в Центральной Америке. В целом интерес Конгресса к операциям в Афганистане играл положительную роль. Мы в ЦРУ считали, что Конгрессу даже слишком нравилось то, что мы делали в Афганистане. Некоторые члены Конгресса, казалось, были в большей степени заинтересованы в изгнании Советов из Афганистана, чем многие представители исполнительной власти, непосредственно занятые ведением войны. Одним из них был конгрессмен Чарли Уилсон, разухабистый демократ из техасской глубинки представлявший район, утонувший в сосновых лесах к северо-востоку от Хьюстона.

Чарли Уилсон окончил Военно-морскую академию в 1956 году и был избран в законодательное собрание штата Техас еще в период его службы в ВМС США. Начав свою службу на эсминце, Уилсон в конечном счете оказался в Разведывательном управлении Пентагона. В 1972 году был избран в Конгресс США и в 1973-м переехал в Вашингтон. К 1979 году, когда Советы вторглись в Афганистан, он уже был достаточно авторитетным членом политического аппарата демократов. Его броская внешность и хорошо известное увлечение женским полом несколько затеняли его основные черты, а именно стойкую приверженность делу, которому он служил. Ростом под два метра и необычайно худощавый, он принадлежал к числу тех, о ком говорят, что идет, в то время как он сидит. Страшно любил рассказывать о своих любовных похождениях, особенно если героиня его романа могла это слышать. Снова и снова рассказывал историю о том, как Билл Кейси якобы с изумлением отмечал, что все девушки, работающие в вашингтонском аппарате Чарли, необычайно красивы. Ответ Чарли, о котором он, правда, потом немного пожалел, звучал так: «Билл, их можно научить печатать, но нельзя научить их, как отрастить сиськи». Это и другие подобные высказывания сделали Чарли излюбленной мишенью вашингтонских феминисток, но это добавляло популярности человеку, который видел свою главную задачу в том, чтобы терзать Советы до тех пор, пока они не развернутся и не оставят Афганистан.

Чарли первый раз побывал в Афганистане в 1982 году и в ходе этого визита завязал с президентом Зией личную дружбу, продолжавшуюся вплоть до смерти президента шесть лет спустя. За первым визитом последовало много других, включая несколько вылазок через границу в Афганистан. Но именно в Вашингтоне Чарли Уилсон оказал наибольшее влияние на деятельность ЦРУ в Афганистане. К началу 80-х годов техасский конгрессмен входил в состав подкомитета по обороне Комитета по ассигнованиям Палаты представителей Конгресса США. Этот пост позволял ему контролировать выделение средств на афганскую программу ЦРУ. Чарли Уилсон как никто в любой из палат Конгресса сумел превратить законодательный орган в локомотив афганской программы ЦРУ. Он довольно быстро понял, что если ему удастся стать членом Постоянного избранного комитета Палаты представителей по вопросам разведки (ПИКПР), то это положение в сочетании с его работой в Комитете по ассигнованиям сделает его, по существу, главной фигурой в той части афганских программ США, которые были связаны с Конгрессом.

Однако у спикера Палаты представителей Джима Райта с этим назначением возникли проблемы. Входившие в состав Комитета демократы были настроены против неординарного техасца, который голосовал за продолжение помощи никарагуанским контрас. Это голосование вызвало раздражение тех, кого Чарли называл «либералами» в своей партии, особенно самого Джима Райта, твердо выступавшего за прекращение помощи контрас. Однако за кулисами в пользу Уилсона лоббировал Дик Чейни, и после того как Уилсон заверил Райта, что сконцентрируется на Афганистане, и, как сам позже выразился, пообещал «не выё…ться в Центральной Америке», он был избран в состав ПИКПР. С того момента он приобрел идеальные возможности для удовлетворения своей главной политической страсти — изгнания Советов из Афганистана и причинения им при этом максимальных неудобств.

Человек слова, Чарли никогда больше не касался деликатного вопроса Центральной Америки, даже когда Билл Кейси отчаянно нуждался в поддержке именно такого конгрессмена. После того как у Джима Райта возникли проблемы с комитетом Палаты представителей по этике и пост спикера занял Том Фоли, Уилсон продолжал заниматься Афганистаном, а Центральную Америку оставлял другим.

Мои первые контакты с Уилсоном состоялись в 1986 году незадолго до моего отъезда в Исламабад. Поскольку мы оба были из Техаса, то легко поняли друг друга и быстро нашли общий язык. Я очень высоко ценил то, что он делал для нас: каждый раз, когда нам срочно требовалось, скажем, 20 миллионов долларов для создания какой-то новой системы для афганского Сопротивления, Чарли находил 40 миллионов. После моего приезда в Пакистан Чарли был одним из первых, кто приехал туда в составе делегации Конгресса. Потом таких визитеров было много, но Чарли всегда бы самым требовательным. Был такой термин — «кодел», означавший «делегация Конгресса», который обычно приводил в ужас зарубежные американские представительства. Но «кодел», в состав которой входил Уилсон, обычно оставлял смешанное впечатление: удовольствия, сумятицы и обычной доли страха.

Наряду с обуревавшим Чарли желанием добиться изгнания Советов из Афганистана, у него были и другие страсти. В те дни его постоянной спутницей была Анелис Ильшенко, необычайно красивая женщина из украинской общины Кливленда, которая приехала в Вашингтон для работы в аппарате конгрессмена от штата Огайо. В середине 70-х годов Анелис удалось завоевать титул «Мисс Америка» для участия в мировом конкурсе красоты. Эта корона стала для нее пропуском в окружение колоритного конгрессмена от штата Техас. Другой вопрос, как она смотрелась на исламистском фоне Северо-Западной пограничной провинции, где была частым гостем вместе с Уилсоном. Анелис часто появлялась в Хайберском управлении в кожаных брюках. Я часто задавался вопросом, за кого ее принимали суровые афридии[54]: за женщину, за юношу или это вообще не имело для них значения? Во всяком случае надо признать, что Анелис производила впечатление в этой пограничной провинции.

Помощник Ахтара позвонил мне в офис с кратким сообщением: «Машина выслана. Генералу срочно надо с вами повидаться».

Меня провели мимо постов военной охраны у входа в МРУ прямо в приемную Ахтара. Обычный период пятиминутного ожидания, отвечавший представлениям генерала о протоколе, на этот раз был меньше одной минуты. Ахтар вошел в комнату один, сел и сразу же приступил к делу. Он не обращал внимания на стюарда, который расставлял на столе чай и печенье. Я приготовился выслушать очередную тираду генерала, перебирая в голове возможные темы его жалоб.

— Это Чарли, — сказал Ахтар. — Он очень недоволен.

Откинувшись на спинку кресла и с облегчением чувствуя, что проблема касается «только» деятельности техасского конгрессмена, я мысленно «прокрутил» назад то, что он делал за последние несколько месяцев. Сделал пару коротких вылазок в Афганистан еще до того, как я стал руководителем этой программы, и я знал, что еще несколько недель назад он планировал совершить новую грандиозную поездку. Но когда достиг «нулевой линии» около Мирам-Шах, пакистанские пограничники, действовавшие по приказу его друга генерала Ахтара, остановили его, однако тогда он постарался скрыть свое разочарование.

— Чарли недоволен, — снова повторил генерал, ожидая каких-то комментариев от меня.

— Да, мне кажется, это так. Он говорил мне, что его остановили у «нулевой линии». Зачем это было делать? Ведь он уже не первый раз ходил туда.

— Я остановил его потому, что это было опасно. В Северо-Западной пограничной провинции все знали, что он идет туда. Что я буду делать, если кто-то убьет его?

— Я понимаю вас, — заметил я. — Но я думал, что вы пригласили меня потому, что живой Чарли Уилсон доставляет вам больше хлопот, чем мог бы доставить новопреставленный мученик.

Ахтар слегка улыбнулся, видя, что я понимаю его проблему.

— Вот именно, — сказал он. — Об этом уже известно даже президенту. Что нам теперь делать?

Упоминание президента внесло некоторый новый поворот в эту ситуацию. Я мог себе представить, как Ахтар и Зия могли обсуждать разочарование Чарли.

— А почему бы не организовать Чарли и его друзьям эту поездку?

— Организовать? — задумался Ахтар.

— Да, обеспечить, чтобы все шло по заранее согласованному сценарию и все возвратились победителями, в первую очередь Чарли.

— Вы получите на это одобрение своей штаб-квартиры? — спросил Ахтар.

— Исключено. Это ваш спектакль. А я постараюсь помочь, оставаясь в тени.

— Вы не сообщите Вашингтону, — Ахтар не мог поверить в такое, по его представлениям, чудовищное нарушение мною дисциплины.

— Не думаю, что кто-то в штаб-квартире захочет заранее знать, что Чарли Уилсон отправляется на войну.

Ахтар пожал печами.

— Мне кажется, он хочет пострелять из «Стингера».

Боже мой, подумал я. Теперь мы переходим от второсортных сценариев к первоклассному фильму Сесиля де Милля[55].

— Может быть, как раз во время поездки Чарли в этом районе будут действовать какие-то самолеты Советов или ДРА. Все эти разговоры на границе о его поездке в Пактию наверняка дошли до русских. Может быть, они даже сбросят ему в подарок какой-то боеприпас.

Ахтар скорчил гримасу.

— Именно поэтому я остановил его впрошлый раз.

— Но в том районе должны быть какие-то реальные боевые группы со «Стингерами». Не просто Чарли со своим «Стингером», — я пропустил мимо ушей последнюю ремарку Ахтара.

— И вы считаете, что в штаб-квартире никто не захочет знать об этом?

— Генерал, — сказал я, — никто в Лэнгли не захочет ни в каком варианте иметь с этим дело. Никто не возьмет на себя ответственность приказать мне не допустить поездку или, наоборот, поддержать ее. И я не стану грузить их нашей маленькой проблемой.

Ахтар отрешенно покачал головой.

— Я поручу своим людям заняться этим и буду держать вас в курсе, — сказал он и резко переменил тему. — Милтон, надо что-то делать с пилотом МиГ-21.

— Что-то делать? — спросил я, озадаченный неожиданным поворотом.

— Он плохо приспосабливается, — загадочно сказал Ахтар.

Пилот самолета МиГ-21, о котором говорил генерал, был молодым афганцем, несколько месяцев назад бежавшим на своем самолете в Пакистан, чтобы получить убежище и денежный приз, обещанные всем афганским летчикам, которые сбегут на своем самолете. ЦРУ имело постоянный заказ на все советские боевые машины, и два года назад мой предшественник Фил Пикни удачно получил штурмовой вертолет Ми-25 в рабочем состоянии. Советский истребитель был неплохим пополнением парка советских военных самолетов в ВВС США.

— Что вы имеете в виду, говоря, что он плохо приспосабливается?

Ахтар нервно заерзал на месте.

— Он думал, что здесь все будет по-другому. Он был сыт по горло ограничениями в Афганистане и думал, что тут ему удастся немного попраздновать.

— Попраздновать?

— Ну, вы знаете эту молодежь. Они хотят мочиться. — Ахтар смущенно поежился.

— Мочиться? — переспросил я, наслаждаясь неловкостью генерала.

— Да. Может быть, ваши ребята смогут отвезти его куда-нибудь в Бангкок или еще куда-то, тут у нас в Исламабаде это трудно сделать.

Ахтар закатил глаза к потолку, как будто он доверял мне большой личный секрет.

— Понимаю, генерал. Вы хотите, чтобы мы отвезли пилота куда-то, где он мог бы пое…ться?

Включился свет!

— Да, пое…ться. Именно это ему нужно, — подтвердил Ахтар.

И вот я вышел из штаб-квартиры МРУ с двойной проблемой. С одной стороны, у меня был техасский конгрессмен, у которого никогда не было проблем с женщинами и которому теперь хотелось повоевать. С другой — афганский пилот, которому осточертела война и который рвался в Бангкоккженскому телу.

В конце концов нам удалось удовлетворить обоих.

Через несколько недель Чарли Уилсон снова приехал в Пакистан. На этот раз ему без труда удалось пересечь «нулевую линию». Его сопровождал «Гуччи-командир» Рахим Вардак и несколько очень опытных бойцов из провинциальной милиции Джелалуддина Хакани. Эта группа во главе с Чарли Уилсоном верхом на белом коне отправилась в район Хоста, совершила несколько нападений на советские и афганские гарнизоны и помародерствовала в сельской местности. Ему не удалось пострелять из «Стингера», хотя люди Хакани, чтобы привлечь внимание советской авиации, специально тащили по пыльной дороге цепи и автомобильные покрышки, но его боевая поездка на фронт запомнилась. Все это время я «прятался в траве», координируясь в меру своих сил с Ахтаром и стараясь, чтобы все закончилось хорошо и наши друзья благополучно возвратились домой.

Чарли совершил еще одну вылазку в Афганистан уже в то время, когда Советы открыто отступали. На этот раз он захватил с собой телевизионную бригаду передачи «60 минут» во главе с ведущим Гарри Ризонером и продюсером Джорджем Крили. Вся эта команда — продюсер, корреспондент, кинозвезда Чарли Уилсон на белом коне, кино- и звукооператоры в сопровождении целой орды моджахедов отправились отмечать победу над советским гарнизоном в Аль-Хеле. Телевизионное шоу, которое в конечном счете пошло в эфир, завершалось примечательными словами Зии уль-Хака о том, как была одержана победа в Афганистане: «Это сделал Чарли».

8

Как-то во второй половине дня мне по защищенному телефону позвонил Клэйр Джордж. Без каких-то околичностей он сразу перешел к делу.

— Милт, я прошу тебя хорошенько подумать, прежде чем ты ответишь на вопрос, который я тебе задам. Понятно?

— Понятно, Клэйр, — ответил я, ломая голову над тем, насколько важен был этот вопрос, чтобы заставить заместителя директора по оперативным вопросам позвонить мне. Я работал с ним уже много лет, но это был первый раз, когда он сам напрямую позвонил мне по защищенной линии «в поле».

— Ты каким-нибудь образом был связан с нападением на промышленный объект в глубине советской территории… в Узбекистане… за последние месяцы?

Вот, значит, в чем дело. Своим взвешенным, почти адвокатским тоном Клэйр не старался подсказать мне ответ. Он просто доносил до меня серьезность вопроса и давал мне возможность избежать поспешного ответа с кондачка. От моего внимания также не ускользнуло, что это была защищенная телефонная связь, не оставляющая никаких официальных следов. Но, как оказалось, ответ для меня был легким.

— Нет, Клэйр. Если там что-то такое происходит, то мы с этим никак не связаны. Ты можешь прямо заявить, что Управление не имеет к этому никакого отношения.

— Абсолютно никакого? Никакой предварительной информации? — тон Клэйра слегка смягчился, но в нем еще чувствовалась настойчивость. Он не хотел оставлять ни малейших сомнений.

— Клэйр, я не представляю четко, о чем ты говоришь, но я могу сказать, что у меня не было абсолютно никакой предварительной информации о нападении за Амударьей. Но если это случилось, если там было использовано наше оружие, будет ли это означать нашу причастность? Не думаю. Мы придерживаемся той позиции, что после доставки оружия пакам[56], мы теряем всякий контроль над ним.

— Пожалуйста, повтори еще раз, что мы не причастны к подготовке или осуществлению нападения в Советском Союзе.

— Клэйр, это истинная правда. Мы никоим образом не были причастны к подготовке и осуществлению нападения в Советском Союзе.

— Отлично, Милт. Ты можешь получить или не получить официальный запрос по этому поводу. Если получишь, то отвечай так же, как ты ответил сейчас мне.

— О’кей, Клэйр, но в чем вопрос?

— Ясно.

— Что там, черт побери, происходит?

— На прошлой неделе Добрынин и Шульц обсуждали некоторые события в Советском Союзе. Я просто хотел услышать от тебя.

По-видимому, Клэйр хотел сказать, что ему надо было убедиться, что я не занимаюсь с пакистанцами и моджахедами самодеятельностью и не переношу боевые действия за Амударью, на территорию Советского Союза. Телеграмма от Клэйра так и не пришла, и больше я ничего от него по данному вопросу не слыхал. Но я решил выяснить, что МРУ знало по этому вопросу.

Генерал-майор Гуль был бы превосходным танкистом в любой армии. Он приобрел репутацию смелого человека, способного на нестандартные действия, в напряженный период индо-пакистанской конфронтации на границе пять месяцев назад, когда индийская армия проводила там крупные маневры. Гуль, в то время командир танковой дивизии, дислоцированной в Мултане, на юге Пенджаба, вызвал серьезное беспокойство в Генеральном штабе Индии, когда его дивизия вдруг «исчезла». На самом деле он быстро и скрытно вывел дивизию из гарнизона и таким образом выпал из поля зрения индийских военных на ббльший период проводившихся маневров. Это вызвало опасения, что он может нанести удар в Пенджабской провинции Индии практически с любого направления.

После спада напряженности президент Зия провел одну из своих периодических перетасовок в верхнем эшелоне Генерального штаба, присвоил Ахтару, занимавшему в то время пост директора МРУ, звание генерал-лейтенанта и назначил его председателем Объединенного комитета начальников штабов. Хамид Гуль стал директором МРУ.

В ходе первой встречи Гуль сказал мне, что является «умеренным исламистом», жестким, но открытым. Я ответил, что мы отлично поладим, хотя бы потому, что этого требует наша работа. После нескольких встреч я заметил в нем такие черты, которые позволяли несколько скорректировать его характеристику: «дерзкого и смелого», его можно было назвать «безрассудным». Позже я убедился, что был прав.

Я встретился с Гулем в штаб-квартире МРУ вскоре после тревожного звонка Клэйра и нашел его вполне готовым к разговору о вылазке за Амударьей. С ним был его начальник военных операций бригадный генерал Мохаммад Юсуф, которого я считал своим самым серьезным противником в МРУ. Юсуфу не нравилось вмешательство американцев в его деятельность, и он не скрывал этого. Если бы ему было позволено сделать все по-своему, то американцы должны были поставить ему 60 тысяч тонн боеприпасов, добавить несколько сотен миллионов долларов и оставить его в покое. Он отвергал все наши предложения и игнорировал то, что выглядело как требования. Я решил, что для пользы дела Юсуфа надо было убрать, но на это требовалось определенное время.

Я взглянул на Юсуфа, на помощника, приготовившегося записывать беседу, и решил, что мне надо сначала очистить комнату.

— Генерал, давайте оставим формальности и сразу перейдем к делу, — сказал я, имея в виду установившийся протокол встреч между мной и директором МРУ, — никаких помощников и никаких записей.

Гуль согласился и жестом отпустил своих двух помощников. Поймав на себе взгляд выходившего из кабинета Юсуфа, я понял, что в МРУ у меня появился по крайней мере один враг.

— Вопрос о том, что случилось в СССР? — спросил Гуль, как только мы остались одни.

— Совершенно верно, генерал.

— Был там один случай в последние дни… Но меня заверили, что отдан приказ, исключающий повторение.

— Как это можно, генерал? Как вы можете отменять эти операции? Юсуф всегда говорил мне, что они носят спонтанный характер.

Гуль заерзал. Думаю, что на него тоже оказывалось давление со стороны его собственного правительства и он вынужден был импровизировать, объясняя нанесение ударов за Амударьей.

— Я заверил премьер-министра, что мною отдан приказ, исключающий на время проведение акций на территории СССР.

Генерал Гуль так и не ответил на мой вопрос, как он может остановить эти атаки. Премьер-министр Мохаммад Хан Джунеджо, политик из провинции Синдх, в настоящее время баллотировался в парламент — некий демократический гибрид, который сохранял Зие посты президента и главнокомандующего. У меня складывалось впечатление, что Зия решил отдать эту «горячую картошку» Джунеджо, и Гуль чувствовал давление с его стороны и в то же время был лишен защиты Зии. Вполне возможно, что Зия сам с удовольствием наблюдал состороны за этой драмой.

— Генерал, в Вашингтоне были представления, и от меня прямо потребовали заверений в том, что американцы не вовлечены в этот инцидент. Я дал такие заверения.

Гуль улыбнулся.

— Я уверен, что представления в Вашингтоне и ваши разговоры о них не достигли той откровенности, как это имело место в разговоре Сахебзады с советским послом два дня назад.

Бывший армейский генерал и герой войны Сахебзада Якуб Хан был колоритным и весьма способным министром иностранных дел Пакистана. Я мог только предполагать, как проходил разговор между Хамидом Гулем и упрямым старым воякой Якуб Ханом. По крайней мере, это объясняло ту неуверенность Гуля, которую я чувствовал с самого начала встречи.

— Я не уверен в этом, генерал. У советского посла в Вашингтоне Анатолия Добрынина был очень откровенный разговор с Джорджем Шульцем. Я уверен, что смысл сказанного был тот же.

— Советы дали понять, что в будущем на подобные атаки они будут отвечать по их источнику, имея в виду Пакистан. Я сомневаюсь, чтобы Советы вели речь об ударах по США.

Впервые за время нашего разговора Гуль улыбнулся, но его улыбка была иронической и несколько болезненной.

— Не знаю, что было сказано, генерал. Я только могу гарантировать, что атмосфера была накаленной.

— Да, некоторое напряжение было, — снова улыбнулся Гуль. — Я приказал прекратить это, — снова повторил он, и в его тоне я уловил тень признания того, что он не полностью контролирует положение.

— Это прекратится?

— Да, — решительно ответил он. — Эта деятельность прекратится, вопрос только в том, как скоро.

Гуль наконец раскрывался. Он, несомненно, будет выполнять приказы. Было ясно, что он унаследовал проблему, которая его лично особенно не интересовала. Но было ясно и то, что он уже достаточно давно занимал эту должность, чтобы успешно свалить все на своего предшественника, который в любом случае пользовался покровительством Зии.

— Генерал, нам надо будет работать вместе на заключительном этапе этой войны. И нам надо будет встречаться с глазу на глаз и проявлять такую же откровенность, как сегодня. Если бы здесь присутствовал бригадный генерал Юсуф, вряд ли мы смогли бы говорить так откровенно.

— Вы правы, Милтон, — сказал Гуль. — Нам надо следить как за войной, так и за политикой.

Я ушел с этой встречи с ощущением, что танкист только начинал учиться. Но в его глазах я увидел что-то, говорившее о том, что он будет тяготеть к политической стороне своей работы и, может быть, когда-то это ему действительно понравится.

На следующий день я получил первый из целой серии осторожных телефонных звонков от предшественника Гуля, генерала Ахтара. Не могу ли я освободиться для тихого ужина вдвоем в его резиденции в Равалпинди? Я ответил, что могу.

Ахтар не стал переезжать в новую квартиру, полагающуюся председателю Объединенного комитета начальников штабов в военном городке Равалпинди. Он предпочел остаться на прежнем месте, где был ближе к месту жительства Зии. Он встретил меня на подъездной дорожке своего колониального бунгало и провел в гостиную. Скромный деловой ужин включал: блюдо из курицы под названием «тикка», шпинат в сметане под названием «корма», шиш-кебаб, дал, свежие чапати и роги нан — плоские лепешки, испеченные в тандуре[57]. Ахтар, как обычно, ел очень мало. Вообще, встреча была организована не ради ужина, а ради того, что происходило в афганской программе после его ухода с должности директора МРУ.

Я решил опередить Ахтара своим вопросом.

— Генерал, Билл Кейси подробно рассказал мне о его беседах с вами относительно операций за Амударьей.

— Кейси всегда хотелось сделать там что-нибудь, — ответил Ахтар с ноткой подозрительности в голосе.

— Я знаю, но были и другие голоса, призывавшие к сдержанности, — заметил я. — Боюсь, что те, кто недооценивал его идеи относительно советских центральноазиатских республик, вызывали у него раздражение.

— Все началось с идеи Кейси направить через реку большое количество изданий Корана на узбекском языке. Но потом ваши люди воспротивились. Думаю, что мы взяли эту идею и развили ее дальше.

– О, я уверен, что вам это удалось, генерал. Хотя ваши операции оказались более эффективными, чем вы это ожидали. Было очень много разговоров относительно событий к северу от Термеза...

Ахтар опять насторожился. Он опустил глаза и начал ковыряться в тарелке. Когда он снова заговорил, в его голосе слышалось раздражение.

– Я слышал, что они, кажется, зашли слишком далеко. Но как можно остановить этих людей? Вы так же, как и я, знаете, что это один и тот же народ… к северу от Амударьи или к югу, они все состоят в родстве. Если там есть какие-то проблемы, то в этом виноваты сами Советы. Они сами изгнали своих людей в Афганистан в 20-х годах. Теперь они получают то, что заслужили!

— Конечно, генерал, но вы, наверное, согласитесь, что это, по терминологии президента Зии, уже означает закипание котла?

При упоминании имени президента Зии Ахтар насторожился.

— Президент в это вовлечен?

— Я об этом не слыхал. Думаю, что это досталось премьер-министру Джунеджо. Может быть, это как раз тот уровень, на котором должна рассматриваться эта проблема.

— Да, — сказал Ахтар, как мне показалось, все еще ожидая самого важного высказывания.

— Генерал, не кажется ли вам, что бригадный генерал Юсуф может поощрять эти приграничные операции, ошибочно полагая, что это как раз то, чего хотите вы, президент и Билл Кейси… и что он может делать это, не ставя в известность Хамида Гуля?

Бригадный генерал Мохаммад Юсуф — человек весьма близкий к Ахтару — занимался оперативными аспектами афганской проблемы на протяжении последних четырех лет. Недавно его обошли в вопросе продвижения, и он не получил, как надеялся, звания генерал-майора. Складывалось впечатление, что его вообще отстраняли от этой программы. По крайней мере, об этом свидетельствовали доходившие до меня сплетни.

— Юсуф — хороший солдат, — заметил Ахтар. — Я уверен, что он держит Гуля в курсе дела.

— Я очень рад это слышать, генерал, — сказал я и переменил тему разговора, перейдя к тому, как Ахтар поддерживал себя в хорошей физической форме. — Как работает беговая дорожка?

— Около трех миль в день, — ответил он. — А у вас находится время для тренировок?

— Едва успеваю следить за тем, что происходит вокруг, — ответил я и поднялся, чтобы откланяться.

Несколько дней спустя я узнал, что Юсуф ушел в отставку, хотя я не мог проследить связь между его уходом и операциями в Узбекистане. Позже от своих контактеров в армии я узнал, что Юсуф особенно критически отзывался о моей позиции в отношении операций по ту сторону Амударьи. Для него это было еще одним примером слабости американцев. Как оказалось, Юсуф действительно принимал участие в организации операций на территории Советского Союза, хотя степень участия Ахтара осталась для меня неясной. Проблемы в советских республиках, граничащих с Афганистаном, продолжали беспокоить Советский Союз, но вспышек напряженности, подобных тем, что имели место в 1987 году, больше не отмечалось.

9

Симпатичного коренастого техасца Джека Даунинга — 40-летнего выпускника Гарварда и ветерана морской пехоты — многие в ЦРУ считали голливудским воплощением образа оперативного работника. Его отец был морским офицером и погиб во Второй мировой войне в сражении у Салво-Бэй, а мать принадлежала к числу первых покупателей, обратившихся к услугам фирмы «Нейман-Маркус» в Далласе[58]. Даунинг вырос в среде, пробуждавшей в нем большие надежды и чувство долга. Он был прямым и бесхитростным человеком, что в византийском мире разведки казалось несколько странным. Но также оказался превосходным лингвистом, легко осваивал иностранные языки. В вопросах разведывательного мастерства, проявляя осторожность, придерживался традиционных методов. Хорошо владел китайским и русским, и ему довелось заниматься разведкой как в Москве, так и в Пекине, и он знал о «закрытых районах» больше всех инструкторов «Фермы», вместе взятых. Во время своей первой командировки в Москву он работал с «Трайгоном», и вот теперь Гербер снова предлагал ему Москву. Гербер поставил ему задачу возродить в СССР агентурную сеть, уничтоженную провалами 1985 года.

Несмотря на то что Джек Даунинг много раз ездил из Москвы в Ленинград экспрессом «Красная стрела» — этим бриллиантом советских железных дорог, он с трудом высиживал требовавшиеся на эту поездку более восьми часов. «Красная стрела» отошла от Ленинградского вокзала в Москве незадолго до полуночи, прибытие экспресса в Ленинград ожидалось в 8:30 утра. Было совершенно ясно, что где-то в течение этой долгой ночи ему захочется выкурить сигарету.

Вскоре после рассвета Даунинг, оставив свою жену и дочь в купе первого класса, открыл дверь в грохочущий тамбур и не спеша двинулся в направлении вагона-ресторана. Наступала весна, и было достаточно тепло, чтобы покурить на свежем воздухе.

— Джек?

Держа в руке сигарету, Даунинг обернулся и увидел смуглого русского мужчину с сияющими глазами и широкой улыбкой.

— Да, — американец моментально понял, что имеет дело с работником КГБ. Они были одни в темном тамбуре, шум и ветер маскировали их контакт, но русский был очень осторожен и ничего больше не говорил. Неизвестный передал Даунингу какой-то конверт и быстро скрылся в темном коридоре. У Даунинга моментально проснулись инстинкты разведчика, и он быстро спрятал конверт в карман пиджака. Дождавшись, когда русский ушел, вернулся в свое купе. Все это заняло не более минуты.

Даже в купе Даунинг не решился открыть конверт и ознакомиться с его содержимым. Американцу и его семье предоставили то же самое купе, которое тот всегда получал в «Красной стреле», и он был убежден, что купе было оборудовано опертехникой, возможно, как аудио, так и видео.

Даунингу потребовались вся его выдержка и тренировка, чтобы спокойно просидеть с женой и дочерью оставшуюся часть пути, сжимая в кармане загадочный конверт. И только оказавшись в безопасности американского консульства в Ленинграде, Даунинг наконец ознакомился с тем, что ему передал незнакомец.

Читая письмо, Даунинг с трудом сдерживал волнение. В конверте он нашел собственную фотографию, сделанную службой наружного наблюдения, в момент, когда с женой входил в метро. На фото они были изображены в теплой зимней одежде, в стороне виднелись кучи снега. Он прикинул, что фотография была сделана прошлой зимой, вскоре после его прибытия в Москву. В конверте также была большая записка от молодого русского, который и в самом деле был офицером КГБ. Тот писал, что разочаровался в советской системе и хотел бы когда-нибудь уехать в Америку. В ожидании этого дня был готов работать с ЦРУ. Фотографию Даунинга с женой приложил как доказательство имеющегося у него доступа к информации, представлявшей уникальный интерес для резидента ЦРУ.

В первом письме неизвестный русский не назвал своего имени, но указал, что занимает важный пост в американском отделе Второго главного управления КГБ, занимавшегося контрразведывательной работой по американцам в Москве. Он был помощником руководителя американского отдела и лично отвечал за разработку резидента ЦРУ в Москве. Таким образом, он был куратором Джека Даунинга и знал о нем все, что было известно КГБ: работа, поездки, семья. Самое интересное, он знал, когда за Даунингом велось наружное наблюдение и какие другие оперативные средства КГБ использовал в слежке за ним.

Неизвестный отмечал, что, поскольку ведет разработку Даунинга, он точно знает, когда с ним можно безопасно контактировать. Он писал, что Даунинг не должен пытаться сам установить с ним контакт или заранее назначать встречи. Вместо этого дал Даунингу короткий список московских ресторанов, которые тот должен посещать вечером по пятницам. Приехав в ресторан, он должен был оставить свою машину на стоянке незапертой и спокойно ужинать или смотреть фильм. Неизвестный будет оставлять свое сообщение в машине Даунинга прямо под носом у службы наружного наблюдения. Это было возможно из-за одной пикантной привычки советской службы наружного наблюдения. КГБ знал, что по пятницам американцы получали почту из США. Это открывало возможность эпизодического просмотра почты с целью получения какой-то информации о дипломатах, которая могла бы указывать на их уязвимость. Таким образом, вечером в пятницу русский легко мог объяснить сопровождавшим его работникам бригады наружного наблюдения, что он проникает в машину Даунинга с целью поиска почты в его портфеле.

Если Даунинг сам хотел передать какое-то сообщение своему анонимному помощнику, тот мог оставить его в специально помеченном конверте. Таким образом, небрежно оставленный Даунингом в своей машине портфель будет служить почтовым ящиком для этого тайного канала связи. Русский также писал, что может и впредь иногда встречаться с Даунингом в «Красной стреле» — он всегда будет заранее знать, когда тот снова захочет совершить поездку в Ленинград.

Для Даунинга трудно было придумать более подходящее время для появления этого инициативника. Со времени возвращения Даунинга в Москву в ноябре прошлого года его все больше тревожило и угнетало состояние оперативной работы ЦРУ в Москве. Потери 1985 года лишили резидентуру всех источников на территории Советского Союза. Война взаимных выдворений, разгоревшаяся в связи с делом Николаса Данилофф, еще больше сократила оперативные возможности. Она на несколько месяцев задержала приезд Даунинга, в то время как Москва выдворяла опытных разведчиков по принципу «око за око». К этому добавились принятые Горбачёвым меры по отзыву советского административного и технического персонала посольства США, которые практически парализовали деятельность посольства. Работа посольств США в Москве и других городах мира вообще в гораздо большей степени зависела от местного персонала, чем работа соответствующих советских посольств.

Вскрывшееся в декабре дело Клейтона Лоунтри явилось еще одним потрясением для ЦРУ. Управление опасалось, что морской пехотинец мог дать КГБ доступ в помещение резидентуры ЦРУ. Поначалу контрразведчики ЦРУ считали, что сам Лоунтри не мог причинить большого ущерба. Однако в марте, когда Даунинг встречался с Клэйром Джорджем во Франкфурте, ЦРУ установило, что еще один морской пехотинец — Арнольд Брэйси — тоже мог помогать КГБ. Если Лоунтри и Брэйси действовали по сговору с КГБ вместе, то они могли дать КГБ доступ к «фамильным драгоценностям» советского отдела ЦРУ.

В этих условиях было неудивительно, что работники московской резидентуры ЦРУ, переживавшие такой затяжной период неудач, начинали сомневаться в себе и своих методах. В лучшие времена середины 70 — начала 80-х годов операции московской резидентуры ЦРУ были окружены определенным ореолом, а сами работники ходили с важным видом людей, уверенных в том, что они являются лучшими из лучших. У них были основания гордиться собой: в Москве велась работа с самой ценной агентурой, которой когда-либо располагало ЦРУ за всю свою историю.

Теперь все, что было создано в конце 70 — начале 80-х годов, потеряно, а с этим утрачено и чувство уверенности разведчиков московской резидентуры. Мюрат Натырбов уехал из Москвы летом 1986 года как раз в то время, когда КГБ арестовывал последних агентов ЦРУ. Гербер хотел заменить его. Однако в последующие пять месяцев Даунингу пришлось выжидать наступления перемирия в войне выдворений, а московская резидентура оставалась без руководителя. Отсутствие четкого руководства также отрицательно сказалось на результатах. После такого большого количества арестов и провалов работники резидентуры начинали видеть призраки и шарахаться от своих собственных теней.

Американские разведчики начинали считать, что было просто невозможно оторваться от наблюдения КГБ для проведения операции. Пошли разговоры о таинственных, почти мистических способностях КГБ следить за каждым их движением. Говорили о некой «ультраконспиративной» слежке — новой ступени наблюдения, которая применялась, как только работник начинал считать себя «чистым». Эту новую слежку нельзя было выявить и, следовательно, доказать факт ее существования. Работники ЦРУ на московских улицах уже не верили своим глазам и инстинктам и сходили с проверочных маршрутов, отказываясь от проведения операций при проявлении к ним малейших признаков внимания. В Москве стали повторять, что КГБ непобедим.

Даунинг всеми силами старался вывести резидентуру из этого состояния депрессии, но и он начинал задаваться вопросом: в чем дело, что идет не так? Даунингу было приказано перевести резидентуру в режим круглосуточной повышенной готовности. В помещении резидентуры постоянно должен был кто-то находиться просто для того, чтобы исключить проникновение посторонних. Даунинг и два других работника резидентуры договорились между собой, что по очереди будут спать в помещении офиса, и защищенная зона, таким образом, ни на минуту не будет без присмотра. Эту изнурительную обязанность он возложил на тех, чья маскировка настолько «износилась», что КГБ, скорее всего, уже расшифровал их как работников ЦРУ. Теперь то, что некоторые из них не ходили ночевать домой, уже не могло скомпрометировать их как шпионов.

Но даже эти меры предосторожности казались недостаточными. Вскоре из Лэнгли пришел приказ: все документы, всю мебель, все тайниковые контейнеры и всю технику, находившуюся в рабочей зоне ЦРУ, отправить в США для исследования. Какой-то период времени, пока ЦРУ пыталось определить, пускали ли морские пехотинцы русских в режимную зону, в московской резидентуре оставались только голые стены.

Тщательное изучение мер безопасности в Москве показало, что КГБ ни при каких обстоятельствах не мог проникнуть внутрь. Главная дверь с комбинационным замком была типа той, что имеют сейфовые комнаты в банках. За ней было еще две двери с цифровыми замками. Морские пехотинцы комбинаций к этим замкам не знали. Кроме того, замки дверей были оборудованы специальными счетчиками, фиксировавшими каждое вскрытие помещения. Показания счетчиков каждый раз записывались в специальном журнале. Точно так же записывались показания замков на сейфах. Правда, как выяснилось, эти счетчики иногда ошибались, но не настолько часто, чтобы навести на мысль о негласном проникновении КГБ в эти помещения.

Более того, в помещении резидентуры ЦРУ была установлена видеокамера, которая непрерывно записывала все происходящее. Просмотр многочасовых видеозаписей не выявил присутствия посторонних. Правда, как и в случае со счетчиками замков, здесь были технические сбои — камера иногда выключалась, но эти промежутки были сочтены незначительными. В конечном счете руководство ЦРУ отвергло мысль о том, что морские пехотинцы позволяли КГБ проникать в помещения московской резидентуры.

В конце концов шпионский скандал с морскими пехотинцами утих. Уголовное дело, в ходе которого военно-морским флотом и другими ведомствами были допущены многочисленные процессуальные нарушения, зашло в тупик. Установить, в чем конкретно выражалось сотрудничество Лоунтри и Брэйси с КГБ, не удалось, и не исключалось, что вся история была с самого начала раздута до масштабов истерики. Однако весной 1987 года, когда Джек Даунинг пытался оживить московскую резидентуру, это было его еще одной большой головной болью.

И вот как раз в тот момент, когда он пытался повернуть фортуну к себе лицом, появился этот молодой русский, предлагавший ему возможность заглянуть в сценарий своего противника.

Доложив в Лэнгли о новом потенциальном агенте в КГБ, Даунинг стал скрупулезно выполнять данные ему русским инструкции. Каждую пятницу он с женой пунктуально отправлялся ужинать в один из указанных ему ресторанов (к сожалению, этот список не включал излюбленные места Даунинга) и каждый раз оставлял в незапертой машине свой портфель, в котором было письмо для русского с конкретными вопросами о работе КГБ.

Вскоре от русского были получены сведения, от которых голова пошла кругом. Он сообщил, что получил доступ к сведениям о новой контрразведывательной кампании, планируемой Вторым главным управлением с целью дальнейшего противодействия деятельности московской резидентуры. В течение предстоящих нескольких месяцев Второй главк планировал осуществить серию подстав своей агентуры, чтобы загрузить американцев проблемой проверки надежности этих «добровольцев» так, чтобы у них не оставалось сил на работу с настоящими шпионами, которые могут действительно предложить им свои услуги. Это будут инициативники, подобранные из различных правительственных учреждений, которые, как было известно КГБ, представляли интерес для американцев. КГБ менял правила игры в Москве, становясь более агрессивным и изощренным.

Вскоре «доброволец» «Красной стрелы» передал Даунингу установочные данные по крайней мере на четырех таких агентов КГБ, намеченных для подставы американцам. Эти подсадные утки должны были с точностью часового механизма выйти на американцев в течение предстоящих четырех месяцев с предложением информации. Теперь Даунинг считал, что он проник в планы КГБ, и надеялся, что сможет отличить настоящих инициативников от подосланных провокаторов.

Офицер КГБ также передал список арестованных с 1985 года американских агентов с указанием, кто из них был казнен. Другие источники тоже сообщали об аресте разоблаченных агентов, но новый источник Даунинга дал конкретные сведения о масштабах провала. Лэнгли никогда не информировал Даунинга о числе потерянных источников. И он был потрясен, получив подготовленный его источником список. Вскоре этому информатору присвоили криптоним «Пролог».

Бэртон разделял энтузиазм Джека Даунинга в отношении неожиданного появления «Пролога». С первых дней работы в советском отделе, борясь с энглтоновской паранойей относительно «добровольцев», инициативно предлагающих свои услуги, Гербер выработал твердые правила, ставшие стандартом ЦРУ. КГБ не доверял своим людям настолько, чтобы позволить своему офицеру, имеющему доступ к важной информации, играть роль двойного агента с американцами. Какие могут быть гарантии того, что он и в самом деле не перебежит на ту сторону? Кроме того, Советы знали, что ЦРУ и ФБР поверят в искренность советского «добровольца» только в том случае, если он передаст важную секретную информацию. И КГБ никогда не шел на то, чтобы передать достаточно много секретов, которые убедили бы американцев в надежности такого агента. Таким образом, по теории Гербера, кадровый офицер КГБ, предлагающий свои услуги, не мог быть подставой. Почему «Пролог» будет исключением из этого правила?

Однако постепенно в руководстве советского отдела стали возникать дискуссии относительно «Пролога». Этот человек из Второго главка появился в исключительно подходящий момент, когда ЦРУ отчаянно нуждалось в новых источниках в Москве. И он предлагал информацию, которая должна была соблазнить ЦРУ. Не слишком ли это было хорошо, чтобы быть правдой?

Два самых закоренелых скептика в советском отделе — Гербер и Редмонд — ломали голову, как понимать «Пролога». Бежавший в 1985 году в Москву Эдвард Ли Ховард, конечно, рассказал о том, что Гербер считал непреложным правилом. Может быть, теперь КГБ обращал против него его же собственную логику?

Было еще слишком рано делать вывод. Гербер и Редмонд понимали, что установить искренность «Пролога» можно, только поработав с ним некоторое время. Пол Редмонд всегда считал, что практическая разведывательная отдача является лучшим критерием для определения надежности агента. Если «Пролог» станет передавать секреты, на разглашение которых КГБ никогда не пойдет, тогда самый большой скептик в советском отделе — Пол Редмонд — будет убежден.

Гербер согласился. Что он терял от операций с «Прологом»? КГБ было уже известно, что Даунинг является резидентом и встречи с «Прологом» его дальше не скомпрометируют, даже если русский является подставой. К тому же если русским нужно будет провести против Даунинга какую-то провокацию с целью его выдворения, они и так всегда могут это сделать. Им не надо идти на такие сложности.

А если «Пролог» действует искренне? Тогда он, может быть, раскроет тайну потерь 1985 года, и для Бэртона Гербера такая игра стоила свеч.

Ресторан, выбранный Даунингом для первой операции с «Прологом», едва ли принадлежал к числу лучших в Москве. Джек отправился туда вместе с женой в пятницу вечером, чтобы поужинать, и, следуя инструкциям «Пролога», оставил в незапертой машине свой портфель.

Джек и Сьюзи изо всех сил старались делать вид, что наслаждаются жирными и практически несъедобными блюдами, давая время «Прологу» для проверки их автомобиля. Ресторан был почти пуст, и для этого были веские причины. Сьюзи скоро обнаружила, что ей надо держать свои ноги на весу, чтобы по ним не бегали крысы.

Но, как оказалось, эту кулинарную пытку стоило терпеть — сеанс связи состоялся. Возвратившись в офис, Джек Даунинг обнаружил, что заготовленный им пакет исчез. Вместо него появилось послание от «Пролога» со списком разоблаченных американских агентов и указанием на то, какова была их судьба. Даунинг не работал в советском отделе в начале 80-х годов, когда большинство из упомянутых дел были в активной фазе; теперь он мог видеть, как много было сделано и как много потеряно советским отделом за время его отсутствия.

«Пролог» также передал копии справок КГБ на самого Даунинга и на его предшественника Мюрата Натырбова. Даунинг с удивлением узнал, что КГБ весьма высоко оценивал его собственную работу в период первой командировки в Москву, и эта оценка выгодно отличалась от той, что получил от КГБ Мюрат Натырбов.

Теперь Даунинг каждую пятницу ужинал в ресторане и при этом всегда оставлял свою машину неподалеку незапертой, чтобы «Пролог» мог легко найти ее и осуществить свой обмен. Он также старался почаще ездить в Ленинград, хотя опасался, что если будет делать это слишком часто, поездки могут привлечь внимание КГБ. Решил, что ему не следует ездить в Ленинград поездом чаще, чем раз в три месяца, а это означало, что пятничные ужины в ресторане становились основным вариантом поддержания связи с «Прологом».

«Пролог» был страшно непредсказуем, и Даунинг никогда не мог с уверенностью сказать, когда офицер КГБ выйдет на связь. Часто Даунинг и его жена мучались в очередном подобранном «Прологом» ресторане, одной из этих выворачивающих наизнанку желудок «едален», только для того, чтобы узнать, что заготовленный конверт остался на месте, а с той стороны ничего не поступило. Даунинг скоро установил, что «Пролог» выходил на связь только раз в месяц, а это означало, что три из четырех скверных ужинов были напрасными.

«Отдача» от «Пролога» — как Пол Редмонд обозначал количество и качество поступавшей от этого источника информации — теперь была стабильной, и все чаще эта информация оказывалась правильной. Инженер, о котором «Пролог» сообщал, что тот станет первой подставой, действительно остановил машину с ехавшим по летним улицам Москвы работником ЦРУ. Это новое дело создало Даунингу и Герберу необычную головную боль. Благодаря «Прологу» ЦРУ знало, что этот инженер является подставой КГБ. Но если сразу отказаться от работы с ним, то в КГБ могут решить, что произошла утечка, и начнут искать «крота» в собственной среде. Бэртон Гербер за последние два года потерял слишком много ценных агентов, чтобы рисковать «Прологом». ЦРУ придется работать с инженером как с настоящим инициативником и не давать КГБ никаких причин сомневаться в том, что американцев удалось обмануть.

В последующие четыре месяца появились и остальные подставы, и на каждую, как в случае с инженером, ЦРУ пришлось выделить по оперработнику. Вскоре работа с подставами стала основным занятием московской резидентуры ЦРУ, и Даунинг начал понимать, что у работников его резидентуры слишком много времени и сил уходило на работу с «агентами», о которых ЦРУ было известно, что они являются фальшивками.

Иногда КГБ позволял себе небрежность в работе с подставами. В одном случае один из агентов оставил свое сообщение в тайнике, который использовался для связи с другим агентом. Единственное объяснение заключалось в том, что оба агента работали под контролем КГБ и русские перепутали условия связи по двум делам.

Но ЦРУ вынуждено было продолжать работу по этим делам, чтобы не ставить под удар «Пролога». Теперь, по крайней мере, Москва была занята делом. Работа с подставами вывела разведчиков ЦРУ на улицу, и это в какой-то мере способствовало восстановлению их уверенности в своих силах. Летом 1987 года разведчики ЦРУ в Москве так часто отказывались от проведения операций, подозревая наличие за собой слежки, что советский отдел уже просто не верил в возможность проведения в Москве каких-то операций помимо «Пролога».

Они начинали видеть призраков, и им не помогала даже самая современная техника, предназначенная для выявления слежки. ЦРУ направило в Москву спецтехнику, замаскированную под портфели и предназначенную для фиксации радиопередач бригад наружного наблюдения. Работники ЦРУ при поездках по городу должны были держать такой портфель на переднем сиденье автомашины. Эта техника при каждом выезде фиксировала работу наружного наблюдения, что подтверждало худшие опасения относительно возможностей КГБ. Может быть, ультраконспиративная слежка все-таки существовала? Только много позже ЦРУ обнаружило, что чувствительная аппаратура срабатывала на импульсы от системы зажигания автомобилей, особенно когда водитель делал крутой поворот.

10

Лучи полуденного солнца отражались от поверхности элегантного черного лимузина марки «Кадиллак-Флитвуд», медленно двигавшегося в негустом потоке автомашин по улицам столицы Пакистана. Сильно затемненные стекла окон не позволяли любопытным рассмотреть, были ли на заднем сиденье пассажиры, но сопровождавшая лимузин «Тойота-Корона» с двумя вооруженными охранниками убедительно свидетельствовала, что пассажиры были. Однако флаг на правом крыле автомобиля был свернут и зачехлен, из чего внимательный наблюдатель мог сделать вывод, что эта поездка была неофициальной.

В прохладном комфорте лимузина посол Арни Рафаель повернулся ко мне с озорной улыбкой.

Вы знаете, каждый раз, когда я езжу в этом лимузине, я вспоминаю, как в детстве думал, что мечтой каждого еврейского мальчика является проехать по улицам Кэтскила на заднем сиденье «Кадиллака-Флитвуда».

Я взглянул на Рафаеля, который был на три года младше меня, но уже считался восходящей звездой дипломатической службы.

Может быть, — заметил я. — Правда, здесь не Кэтскил.

Это не имеет значения. Важен «Кадиллак». — Рафаель откинулся на спинку обитого велюром сиденья, и остаток дороги до посольства мы проехали молча.

Месяц назад Арни Рафаель принял посольство в Исламабаде у сварливого посла, карьерного дипломата Дина Хамильтона. Его прибытие в Пакистан совпало с растущей, но пока далеко не всеобщей уверенностью в Вашингтоне, что Советы наконец были готовы пойти на подписание соглашения об уходе из Афганистана. Рафаель знал, что до заключения этой сделки предстояло сделать еще очень много, но он прибыл в Исламабад как первый посол США за последние семь лет, у которого в перспективе было заключение мира, а не продолжение казавшейся бесконечной войны.

Я сопровождал Рафаеля, который нанес неофициальный визит в штаб-квартиру МРУ для встречи с Хамидом Гулем. По дороге мы вели нейтральный разговор, поскольку его мог слышать пакистанский водитель посла, очень внимательный человек, одно ухо которого было всегда настроено на беседы, ведущиеся на заднем сиденье. Для обсуждения результатов встречи с руководителем МРУ нам пришлось подождать возвращения в посольство.

У Рафаеля был большой опыт работы в Пакистане, он знал местный язык и страну лучше любого своего сотрудника и, вероятно, лучше, чем кто-либо в Госдепартаменте. Он был знаком с Зией еще до того, как 11 лет назад Бхутто сделал того начальником штаба армии. Это позволило ему легко восстановить психологический контакт с президентом и с его ближайшим окружением, которому было известно, что Зия симпатизировал послу. В результате перед Рафаелем открылись многие нужные двери, что стало большим преимуществом в его новом положении.

По возвращении в резиденцию Рафаель заговорил гораздо свободнее.

— Почему, когда я смотрю на Гуля, мне кажется, что этот решительный маленький генерал может захватить власть в стране?

— Потому что в один прекрасный день он действительно может это сделать, — ответил я.

Он напоминает мне время, когда я познакомился с Зией. Тогда я тоже подумал, что он может стать во главе страны.

— Бхутто, однако, так не думал. Он до самого конца считал Зию туповатым.

— Как-то всегда так получается. Тот, кто должен понимать, не понимает.

— Да, с Бхутто и Зией получилось именно так.

— Может быть, вам стоит включить наблюдение за Пи-Эл-Джи в список своих повседневных дел, — заметил Рафаель.

— Пи-Эл-Джи?

Рафаель усмехнулся.

— Да, Пи-Эл-Джи[59].

— Да, он действительно решительный человек.

Я давно обратил внимание, что низкорослые военные почти всегда отличались «крутизной» и решительностью своего характера. Во всяком случае, прозвище, данное Рафаелем Гулю, к нему пристало.

— Думаете, он действительно уловил, что вы хотели сказать ему относительно рейдов за Амударьей? Я бы и сам хотел поговорить с ним об этом, поскольку данный вопрос довольно остро звучал во время переговоров Шульца с Советами по Афганистану в прошлом месяце.

— Он получил это четко от Якуб Хана и, может быть, даже от Зии, — сказал я. — Думаю, что он не нуждается в еще одном напоминании от меня или от вас.

Я попросил Рафаеля не затрагивать в беседе с Гулем вопрос о рейде в Узбекистан, который месяц назад произвел такой фурор. Сказал, что этот вопрос был решен и ему лучше будет начать диалог с директором МРУ на позитивной ноте, чем на первой же встрече бередить старую рану.

— Отныне мы можем ожидать нападок на все, что делает Гуль и его МРУ. Пока речь шла о том, чтобы выиграть войну, на Капитолийском холме помалкивали. Но теперь, когда уже похоже на то, что Советы уходят, акулы начали кружить вокруг маленького генерала.

— Вы имеете в виду нашего маленького генерала?

— Да, — ответил Рафаель. — Нашего Пи-Эл-Джи.

На протяжении последующих 15 месяцев моего пребывания в Пакистане я тесно взаимодействовал с Рафаелем, причем достаточно показательным было отсутствие привычных трений между ЦРУ и Госдепартаментом. У нас были общие цели. Все было направлено на изгнание Советов из Афганистана. Когда эта цель будет достигнута, нам придется думать о следующих шагах, как строить отношения с постсоветским Афганистаном, старающимся приспособиться к мирной жизни. Это будет очень непростая задача для страны, которая на протяжении нескольких поколений не знала ничего, кроме войны.

Перевал Кунджераб между Пакистаном и Китаем — это практически последняя точка, куда можно подобраться к Крыше мира на машине «Тойота-Лэндкрузер». На высоте 16 тысяч 400 футов (примерно 5 тысяч 300 метров) над уровнем моря карбюраторный двигатель «тойоты» с невысокой степенью сжатия чувствует себя гораздо лучше, чем его более совершенные родственники из породы двигателей с впрыском топлива, однако нехватка кислорода в разряженном горном воздухе делает подобную поездку серьезным испытанием для автомобиля и водителя. Мы с женой проделали утомительное путешествие из Исламабада в Кунджераб, расположенный на построенном китайцами Каракорумском шоссе, за три дня. Только в одном месте нам пришлось на некоторое время задержаться из-за оползня, для расчистки которого пакистанским саперам пришлось применить динамит. Мы достигли Кунджераба, представляющего собой широкое плато, ведущее в китайскую провинцию Синцзян, как раз в тот момент, когда навстречу нам из Китая двигались вниз, туда, где воздух менее разряжен, старые английские грузовики «Бедфорд» и новенькие японские «Хино», перевозившие в Пакистан свой груз мулов.

Чувствуя нехватку воздуха и головокружение, я понимал, что в этот момент должны были испытывать пакистанские водители и мулы. И действительно, как только первый отряд грузовиков на пониженной передаче стал спускаться с перевала, один из «бедфордов» съехал с дороги и двинулся по неровной поверхности плато, расположенного на Крыше мира. Грузовик проехал по бездорожью не более 100 метров и на повороте как бы нехотя перевернулся набок. Колеса грузовика еще некоторое время крутились, а из кузова посыпался живой груз мулов. На удивление, все животные быстро поднялись на ноги. Качающийся от слабости водитель и его напарник выбрались из кабины перевернувшегося грузовика тоже без повреждений и вместе с другими пакистанцами принялись ловить разбредавшихся мулов, что минут за десять им удалось сделать. Еще минут через пять грузовик поставили на колеса, и мулов снова погрузили в кузов для продолжения путешествия в долину Пакистана.

Так началось мое невольное участие в торговле мулами, одном из непривычных предприятий, которыми мне приходилось заниматься в этой необычной войне.

Мулы, как может подтвердить каждый любитель этих животных, являются одним из самых удачных вмешательств человека в природу. Они соединяют в себе силу лошади со спокойным темпераментом, выносливостью и неприхотливостью осла. Соедините то и другое — и вы получите идеальное вьючное животное для войны в горных условиях. Но хороших мулов просто так в природе не встретишь. Над этим надо потрудиться.

Большинство вьючных мулов являются потомством мужской особи осла, называемого «джеком», и кобылицы, брачный союз которых дает «лошадиного мула», или «джона». Этот процесс можно повернуть в другую сторону и скрестить жеребца с самкой осла, в результате чего получается «хинни», но такой вариант часто оканчивается неудачей, и коммерческие скотоводы его избегают. Таким образом, большинство мулов, перевозивших боевое снаряжение в Гиндукуше и Белых горах Афганистана, были выносливыми маленькими китайскими «Джонами».

Как человек, выросший в Техасе, я хорошо знал лошадей, но мулы, как я вскоре почувствовал, были для меня новым и довольно сложным делом. Я знал, что лошади и мулы по-разному реагируют на звуки стрельбы и взрывов, но причины этого были мне непонятны. В предстоявшие несколько месяцев у меня были большие возможности изучить этот вопрос. Осел по своей природе очень экономен в расходовании энергии. Он внимательно оценивает обстановку и соизмеряет свою реакцию. Если ему что-то непонятно, он слегка подпрыгнет, проверит обстановку и затем присядет, пока не увидит то, что может быть для него серьезной угрозой. Хорошо тренированный осел даже не вздрогнет от звука ружейной стрельбы. В тех же условиях лошадь чаще всего рванется с места. Тренировка далеко не всегда позволяет преодолеть такое поведение. Когда этих двух животных скрещивают, полученный в результате мул обычно невозмутим. Мулы имеют репутацию упрямых животных, но знатоки считают, что на самом деле они не упрямы, просто им требуется немного больше времени, чтобы решить, стоит ли понапрасну тратить свою энергию.

По мере того как я входил в роль квартирмейстера афганской войны, я обнаружил, что нам ежегодно нужно больше мулов, чем их производится во всем мире. Годовой объем вооружений и других припасов, поставляемых ЦРУ афганским повстанцам, достигал 60 тысяч тонн, которые надо было перевезти из Пакистана через границу по 300 различным маршрутам и доставить полевым командирам. Для решения этой грандиозной задачи требовалась комбинация пяти- и десятитонных грузовиков, легких пикапов и, конечно, вьючных мулов. И вот за те годы, когда я был связан с афганским Сопротивлением, мы переправили через перевал Кунджераб из Китая в тренировочные лагеря в Пакистане несколько тысяч мулов, где стыковали их с молодыми афганскими погонщиками, учили тех и других, как вести себя и, в конечном счете, как выжить.

Китайских мулов всегда было недостаточно. К тому же они были мелковаты, и нам приходилось обращаться к другим источникам в поисках специальных мулов. Меня всегда изумляло, как работникам нашей афганской опергруппы в Лэнгли удавалось доставать именно то, что мне требовалось, именно тогда, когда это было мне нужно. Но я часто думал, что мои телеграммы в штаб-квартиру относительно мулов являлись серьезным испытанием их терпения и доверия.

Большую часть моего пребывания в Исламабаде со мной работала живая легенда из полувоенного прошлого ЦРУ, сварливый ветеран по имени Датч Снайдер. Он был опытным человеком, который знал все, что можно было знать о мулах, о погонщиках и о многом другом, принимал участие в многочисленных боевых операциях в Юго-Восточной Азии и в конце концов оказался в группе специальных операций ЦРУ, где занимался обучением работников ЦРУ и дружественных служб по всему миру искусству нетрадиционной войны. Если у Датча не было ответа на какой-то нестандартный вопрос партизанской войны, то, видимо, такого ответа вообще не существовало.

Датч помогал мне во всем, что касалось военного снабжения, и время от времени мы с ним направляли в опергруппу какие-нибудь «нестандартные» заявки на мулов, которые закупались для наших нужд, чтобы проверить, насколько внимательно там к ним относятся. Типичная телеграмма могла выглядеть примерно следующим образом.

ДИРЕКТОРУ, НЕМЕДЛЕННО

WNINTEL — ЗАЯВКА НА МУЛОВ НА 1988 БЮДЖЕТНЫЙ ГОД[60].

1. ОПЕРГРУППА ДОЛЖНА ИСКАТЬ МУЛОВ, КОТОРЫЕ СТРОГО ОТВЕЧАЮТ СЛЕДУЮЩИМ ТРЕБОВАНИЯМ:

А) ВОЗРАСТ НЕ СТАРШЕ ТРЕХ ЛЕТ;

Б) С ПОЛНЫМ КОМПЛЕКТОМ ЗУБОВ;

В) РОСТОМ НЕ НИЖЕ12 ЛАДОНЕЙ И НЕ ВЫШЕ 17;

Г) ИМЕЮТ ВЕТЕРИНАРНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО ОБ ОТЛИЧНОМ ЗДОРОВЬЕ;

Д) ПРИОБРЕТАЕМЫЕ ОСОБИ ЖЕНСКОГО ПОЛА ДОЛЖНЫ ИМЕТЬ СЕРТИФИКАТ КАК ПРИСПОСОБЛЕННЫЕ ДЛЯ ПНЯ.

2. СООБЩИТЕ ИСТОЧНИКИ И СРОКИ ПОСТАВКИ, КАК ТОЛЬКО ОНИ БУДУТ ИЗВЕСТНЫ.

Любой деревенский работяга в Техасе или Теннесси знает, что «приспособленные для пня» означает скабрезное описание того, что могут делать жеребец мула и его подруга, когда «мальчик» стоит позади «девочки», приподнявшись на пенек от дерева. Мы с Датчем думали, что опергруппе потребуется некоторое время, чтобы понять, что пункт «д» является шуткой, но мы ошибались. Прошло, однако, некоторое время, прежде чем члены опергруппы смогли выйти за пределы своих понятий, обретенных в «Лиге плюща» [61], найти кого-то, кто знал что-то о мулах и деревенских работягах, и тогда мы получили примерно следующий ответ:

ИСЛАМАБАД, НЕМЕДЛЕННО

WNINTEL — ТРЕБОВАНИЯ ПО МУЛАМ НА 1988 БЮДЖЕТНЫЙ ГОД НА № 139987 ИЗ ИСЛАМАБАДА

ВАШИ ТРЕБОВАНИЯ ПО МУЛАМ УЧИТЫВАЮТСЯ В ПРОЦЕССЕ ЗАКУПКИ. ОДНАКО, К СОЖАЛЕНИЮ, НАШИ НАИБОЛЕЕ НАДЕЖНЫЕ ИСТОЧНИКИ ПОСТАВКИ МУЛОВ НЕ ОСУЩЕСТВЛЯЮТ — ПОВТОРЯЕМ — «НЕ ОСУЩЕСТВЛЯЮТ» ТРЕНИРОВКУ НА ПНЕ И НЕ ВЫДАЮТ СЕРТИФИКАТ О ПРОХОЖДЕНИИ ТАКОЙ ПОДГОТОВКИ. ПРОВЕДЕННАЯ НАМИ ИСЧЕРПЫВАЮЩАЯ ПРОВЕРКА ЛИЧНЫХ ДЕЛ С ЦЕЛЬЮ ВЫЯВЛЕНИЯ РАБОТНИКОВ, ЗНАКОМЫХ С ПРОЦЕССОМ КОМПЛЕКСНОЙ СЕРТИФИКАЦИИ, ПОКАЗАЛА, ЧТО ТАКИМ ОПЫТОМ ОБЛАДАЮТ ТОЛЬКО ДВА ЧЕЛОВЕКА: СНАЙДЕР И БИРДЕН, КОТОРЫЕ ПО СЧАСТЛИВОМУ СТЕЧЕНИЮ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ НАХОДЯТСЯ В ИСЛАМАБАДЕ (ДАННЫЕ ПОЛУЧЕНЫ ИЗ ИХ МЕДИЦИНСКИХ КНИЖЕК). ТАКИМ ОБРАЗОМ, ПОЛАГАЕМ, ЧТО ИСЛАМАБАД В СЛУЧАЕ НЕОБХОДИМОСТИ МОЖЕТ ОСУЩЕСТВИТЬ СЕРТИФИКАЦИЮ НА МЕСТЕ. ШТАБ-КВАРТИРА ПОЗАБОТИТСЯ О СОБЛЮДЕНИИ ОСТАЛЬНЫХ ТРЕБОВАНИЙ.

Туше[62].

В конце года дебютировало еще одно чудодейственное оружие — испанский миномет калибра 120 миллиметров. На протяжении первых семи лет конфликта в артиллерийском арсенале Сопротивления имелись только 82-миллиметровые минометы, находившиеся на вооружении стран Варшавского договора. Оружие вполне надежное, но с ограниченной дальностью и эффективностью для тех условий, в которых приходилось действовать моджахедам. Делались попытки обучить афганские минометные расчеты стрельбе с закрытых позиций, но они все-таки предпочитали действовать на прямой видимости, не превышающей нескольких тысяч ярдов. Новый и очень мощный испанский миномет имел дальность стрельбы до 10 тысяч ярдов. Более того, Лэнгли в тесном взаимодействии с американскими сухопутными силами состыковали этот достаточно примитивный миномет с высокотехнологичной спутниковой системой наведения.

Это было просто и в то же время очень эффективно. Минометный расчет ночью проникал в район заранее выбранной со спутника цели и развертывал боевую позицию на расстоянии примерно восьми тысяч ярдов от нее. Затем минометчики с помощью спутникового приемника системы GPS[63] определяли свое точное местонахождение и вводили эти данные в компьютер, который выдавал им точные параметры для наводки: азимут и возвышение — так, чтобы поразить цель с первого выстрела.

Минометчики присоединяли к миномету специальный «модуль поиска севера» и выставляли азимут в соответствии с данными компьютера, чтобы миномет был направлен точно на цель. Расчеты позволяли учесть снос ветром и обеспечить поражение цели с первого выстрела. Эта, на первый взгляд, сложная для непосвященных процедура стрельбы быстро осваивалась моджахедами, возглавлявшими минометные расчеты. В теории, которая подтверждалась полевыми испытаниями, новая система спутникового наведения дала большой выигрыш повстанцам, которые таким образом выводили свои минометы прямо к цели, не заботясь о достижении внезапности. Подготовка минометных расчетов проводилась в октябре, а в конце ноября первые расчеты отправились в долину Кунар.

Долина Кунар — одно из самых живописных мест в Восточном Афганистане. Быстрая река Кунар проходит через цепь ущелий, представляющих собой захватывающее зрелище, с отвесными стенами, поднимающимися на тысячи футов к поросшим соснами плато. Вдоль реки тянутся заросли тюльпановых деревьев, вишен, абрикосов; иногда попадаются переброшенные через ущелья подвесные мосты из веревок и досок, служащие единственной переправой через реку в суровые северные районы Пакистана.

Батальон спецназа, расквартированный в Чагасарае, примерно на полпути к Джелалабаду, в течение нескольких лет беспрепятственно перехватывал караваны на партизанских тропах из соседнего Пакистана. Сегодня ночью ситуация изменится.

Совместная группа пакистанских и афганских боевиков ночью переправилась через реку, ведя с собой четырех мулов, нагруженных стволами тяжелых испанских минометов, опорными плитами, боеприпасами и толстыми асбестовыми одеялами, предназначенными для упаковки раскаленных после стрельбы стволов минометов и их эвакуации на мулах. Караван прошел незамеченным и выбрал позицию, находящуюся примерно в восьми тысячах ярдов от места дислокации гарнизона спецназа.

Развернув минометы в точном соответствии с тем, как учили, расчет определил свое местонахождение по системе GPS и выставил азимут и возвышение минометных стволов. Убедившись, что все сделано правильно, минометчики опустили в стволы тяжелые заряды и, натянув спусковые шнуры, напряженно застыли в ожидании команды. Как только в 22:30 прозвучала команда, они дернули за шнуры, и все вокруг взорвалось подобно аду.

Три миномета выстрелили, как им было положено, но четвертый взорвался, убив двух членов боевого расчета, еще один получил серьезное осколочное ранение в челюсть. Толком не поняв, что произошло, командовавший экспедицией офицер приказал демонтировать минометы и погрузить их вместе с убитыми и раненым на мулов для спешного отход в Пакистан.

На следующий день я встретился с пакистанскими партнерами в надежде узнать, что же произошло. Настроение у всех было скверное. Первая мысль, пожалуй, самая далекая от истины, заключалась в том, что холодная погода и большая высота в долине Кунар как-то способствовали выявлению в стволе миномета дефекта, вызвавшего несчастный случай. Но мы отбросили такой вариант и в конце концов решили погрузить минометы на пакистанский военный самолет на аэродроме Чаклала и переправить их в США для испытаний. Тем же рейсом мы отправили на лечение раненого минометчика — ему почти оторвало челюсть, и на протяжении всего пути на мулах в Пакистан он придерживал ее своим тюрбаном. По словам пакистанского офицера, раненый ни на что не жаловался.

В ходе армейских испытаний в США постарались в точности воспроизвести условия, в которых произошел инцидент в долине Кунар, но все прошло нормально. Тогда заподозрили самое логичное — принципиальную ошибку, совершенную во время подготовки к стрельбе, которую минометчики зовут «двойным зарядом». Проверяя эту версию, зарядили один миномет двойным зарядом и произвели выстрел. Как и ожидалось, ствол миномета разорвало точно так, как это случилось в долине Кунар. Сомнений не было — слишком ретивый минометчик зарядил свой миномет дважды. За ошибку он заплатил своей жизнью.

Результаты испытаний были встречены всеми с облегчением. Руководивший операцией пакистанский офицер знал минометы, знал реалии боевых операций, и у него результаты американских испытаний не вызвали сомнений. Не падая духом, он, как только было дано разрешение на возобновление использования 120-миллиметровых минометов, 15 декабря снова отправился в экспедицию против той же цели. Несмотря на нежелание возвращаться к прежней цели, вторая экспедиция увенчалась полным успехом.

Минометчики снова выдвинулись под прикрытием темноты на дистанцию примерно восемь тысяч ярдов от гарнизона в Чагасарае, развернули свои минометы, определили позицию по системе GPS и, установив соответствующие азимут и возвышение, открыли огонь, который застал батальон спецназа врасплох. Советы никогда так и не поняли, что произошло. Они попытались открыть огонь по огневым точкам, но поразили собственную охрану. Моджахеды делали один залп за другим, намного превышая безопасное время пребывания на огневой позиции, пока не израсходовали весь боезапас. Потом они завернули стволы минометов в асбестовые одеяла, погрузили их на мулов и еще до наступления рассвета возвратились в Пакистан.

Днем, когда взошло солнце, спутник КН-11 прошел над гарнизоном спецназа в Чагасарае и сделал серию снимков разрушений, произведенных с помощью нового оружия. Когда 10 дней спустя я показал эти снимки пакистанцам и афганским командирам, эффект налета был ясно виден. Так же, как на снимках до и после налета на склад боеприпасов в Карге в августе 1986 года, на первых были видны целые деревянные бараки, аккуратно запаркованные транспортные средства батальона и другие признаки военного объекта, расположенного вдоль реки Кунар. На снимках, сделанных после обстрела, были видны сгоревшие остовы зданий, рассеянные и сгоревшие автомашины и несколько новых неповрежденных машин, принадлежавших советской армейской команде, прибывшей на следующий деньдля расследования инцидента.

Эта атака оказала особое влияние на настроение повстанцев. Для войны, которая в большей степени характеризовалась оборонительными операциями и действиями из засад, чем наступательными действиями против основных сил Советов, разгром гарнизона в Чагасарае знаменовал качественное изменение в том, как Сопротивление вступило в бой с 40-й армией. Несмотря на то что успех этой операции ни разу не удалось повторить с такими же драматическими результатами, эта минометная атака явилась одним из событий, которое ускорило принятие Советами решения об уходе из Афганистана. К концу 1987 года даже самые отъявленные скептики в Вашингтоне убедились, что Москва была готова уйти.

11

Боб Хансен уверенно шел по тропинке, ведущей к небольшому пешеходному мостику в тихом уголке оживленного парка. Он наклонился и заметил темное углубление под мостом. Это был один из его излюбленных тайников, который КГБ, надо отдать должное его фантазии, назвал «Парком». Последний рекомендованный ему тайник с кодовым названием «Ан», расположенный в более отдаленном парке в западной части графства Фэйрфакс, Хансену не понравился. Он был очень далеко от его дома в Вене, штат Виргиния, требовал слишком много усилий, слишком много возни, недостойной солидного агента ФБР. С учетом его новых служебных обязанностей, шести детей и активной общественной деятельности в рамках католической религиозной организации «Опус Деи» Хансен был очень занятым человеком, и у него не было времени для соблюдения сложных процедур, связанных с обеспечением безопасности. Используя псевдоним «Б», он только что написал своим кураторам в КГБ резкое письмо, призывая их вернуться к более удобному «Парку».

«Поймите, что я одет в деловой костюм и не могу ходить пешком по грязи глубиной в дюйм, — писал он в письме 19 ноября. — Предлагаю снова использовать первоначальное место». В сентябре он уже критиковал место «Ан» и писал КГБ: «Я уже не молодой человек, и у меня нет времени использовать предлагаемые вами отдаленные тайники. Я знаю, что это заставляет вас менять привычные методы работы, но мой опыт показывает, что более простым способом мы на самом деле можем достигать лучшей безопасности».

И вот теперь Хансен снова был у тайника, расположенного неподалеку от его дома, где он чувствовал себя гораздо удобнее. Но, самое главное, он был совершенно удовлетворен своим положением руководителя аналитического отделения ФБР по Советскому Союзу. Это положение давало ему доступ практически ко всем оперативным и аналитическим документам, имеющим отношение к Советскому Союзу, которые готовились контрразведывательными подразделениями ФБР. Одним из интересных документов, попавших к нему на стол в первый же месяц после его возвращения в Вашингтон, был отчет сотрудника ЦРУ Джека Платта о поездке в Гайану с целью восстановления контакта с Геннадием Василенко. Джек, как полагалось, направил копию своего отчета в ФБР, которое вместе с ЦРУ вело разработку Василенко под кодовым наименованием «Монолит», и вскоре она попала к Хансену.

В тот вечер в парке Ноттовэй Хансен передавал своим кураторам копию отчета Платта вместе с другими секретными документами, включая подробный перечень секретов КГБ, которые Виталий Юрченко сообщил ЦРУ и ФБР до своего любопытного возвращения в Москву. Туго завернутые в пластик документы он оставил в углублении под мостом, где его уже ждал другой пакет от КГБ с 20 тысячами долларов и письмом, в котором ему сообщали, что на его счет в советском банке положено еще 100 тысяч долларов. В письме также был перечень вопросов, на которые Хансен должен был ответить к следующему разу.

Через улицу от парка Ноттовэй в нескольких ярдах от того места, где Хансен склонился к тайнику, находились аккуратные участки с хорошо ухоженными домами, где жили со своими семьями десятки работников ЦРУ, ФБР и министерства обороны. В двух кварталах от этого места жил один старший офицер контрразведывательного подразделения ЦРУ, и почти каждый день он совершал пробежку по парку вдоль дорожки, ведущей мимо тайника «Парк». Как и Боб Хансен, он специализировался по Советскому Союзу, и через несколько лет это странное совпадение их образа жизни сослужит ему дурную службу и чуть не разрушит его карьеру и жизнь.

Руки появились как бы ниоткуда, они скрутили Василенко, повалили так, что он сильно ударился головой о пол маленького кубинского домика, и из раны хлынула кровь. Работники службы безопасности КГБ ждали Василенко в этом доме, куда он должен был приехать из аэропорта, как он предполагал, в обычную командировку по делам КГБ. На самом деле в Гаване он попал в совершенно неожиданную жестокую засаду.

Высокий, спортивный и, что самое главное, любящий повеселиться (может быть, даже слишком), Геннадий Василенко был заместителем резидента в столице Гайаны Джорджтауне, этом латиноамериканском захолустье, где ему было невыносимо скучно, особенно после его предыдущей гораздо более интересной командировки в Вашингтон. Ему нечем было особенно заняться в Гайане, кроме как думать об охоте, женщинах и выпивке, не обязательно в такой последовательности, и в то же время принимать какое-то участие в не очень активных попытках Советского Союза и Кубы вмешиваться в революционные процессы в Южной Америке. Василенко командировали в Гавану, где, как ему было сказано, он должен был в защищенном помещении местной резидентуры КГБ в советском посольстве подготовить контрразведывательный раздел годового отчета гайанской резидентуры. Он решил, что ему не потребуется много времени для описания отдельных мероприятий, проводившихся в Джорджтауне, где не случалось почти ничего, что бы заслуживало внимания, с тех пор как члены культовой общины в Джонстауне в 70-х годах совершили массовое самоубийство, выпив отравленный прохладительный напиток «Кулэйд»[64]. Таким образом, у него будет масса свободного времени в Гаване. Он надеялся, что это позволит ему повидать старых друзей и узнать последние новости КГБ. Он договорился, что его местный коллега встретит его в аэропорту, и планировал провести у него несколько дней.

Однако в аэропорту его встретил офицер безопасности КГБ и сообщил, что его друг неожиданно уехал. Офицер безопасности предусмотрительно подыскал Василенко другой дом, где он сможет остановиться. Но как только он вошел в этот дом, оказавшийся конспиративной квартирой КГБ, там была засада. Василенко даже не позволили перевести дух и сразу же подвергли допросу.

— Вы знаете г-на Платта из ЦРУ? — потребовал ответа допрашивавший.

Василенко пожал плечами.

Джек Платт. Значит, вот в чем дело, подумал он, пытаясь прийти в себя после побоев. Конечно, я знаю Платта, ублюдки. Джек, что ты наделал?

Джек и Геннадий. Американский и русский шпионы дружили с 1977 года, иногда они были почти неразлучны, что нарушало все правила холодной войны в отношении братания с врагом. Это была дружба, придававшая человеческое лицо холодной войне между ЦРУ и КГБ и показывавшая, что личная дружба может выжить в условиях жестких игр, которые вели шпионы с той и с другой стороны.

Платт работал в советском отделе ЦРУ и занимался поиском кандидатов на вербовку, когда один советский перебежчик, бывший однокашник Василенко по учебе в разведшколе КГБ, сообщил, что тот работает под дипломатическим прикрытием в советском посольстве в Вашингтоне. Геннадий не мог представить, что когда-то станет шпионом КГБ. У него была душа спортсмена. Это был типичный студент, мечтавший попасть в советскую олимпийскую сборную по волейболу. Он родился в 1941 году и в период обучения в автодорожном институте в начале 60-х годов стал одним из лучших советских волейболистов. В 1964 году, казалось, ему было гарантировано место в советской олимпийской сборной на играх в Токио, но травма плеча лишила его этой возможности.

Несмотря на это Василенко продолжал играть в клубных командах и в конце концов привлек внимание пользовавшегося поддержкой КГБ могущественного спортивного общества «Динамо» и стал играть в волейбол за этот клуб. В конце 60-х годов он по-настоящему перешел из волейбола в КГБ и после обучения в Высшей школе КГБ попал в разведку — ПГУ. В 1976 году был направлен по линии «КР» в Вашингтон и позже в шутку говорил Платту, что он единственный, кто попал в КГБ по спортивной стипендии.

В отличие от него Платт вырос в армейской среде на военных базах и обучался в дюжине различных школ на территории США и за рубежом, окончил колледж Уильямс в штате Массачусетс и в 1959 году пошел служить в морскую пехоту. В 1963 году он оставил военную службу и поступил в ЦРУ. Пять лет провел в качестве оперативного работника в Австрии и еще три — в Лаосе. Любил шутить, что был переведен из Лаоса в Париж за то, что помог Соединенным Штатам «занять второе место на военных играх в Азии».

Обратив внимание на Василенко как на потенциальный объект вербовочной разработки, Платт начал искать с ним как бы случайных встреч в неофициальной обстановке. Через посредника Платту удалось сделать так, что они встретились на игре гарлемской баскетбольной команды «Глобтроттерс» в Вашингтоне и всю игру просидели рядом, увлеченно разговаривая. К концу игры Платт почувствовал, что Василенко в самом деле ему нравится. Он совершенно не был похож на громил из КГБ, которые ему попадались раньше, — естественный и обаятельный, он, видно, любил жизнь больше, чем Маркса и Энгельса. Но это совсем не означало, что был готов завербоваться и работать на ЦРУ. Василенко, может быть, не был хорошим коммунистом, но был гордым русским и не собирался предавать свою страну.

Для Платта Василенко был исключительно интересен. Сотрудник ЦРУ, который вел эту разработку совместно с ФБР, вскоре почувствовал, что Василенко, так же, как и он сам, был игроком. Геннадий, похоже, думал, что может побуждать американца к хорошему времяпрепровождению, но при этом не переступать грани, которая сделала бы его шпионом. Он мог парировать заходы Платта, которые иногда были завуалированными, а иногда более откровенными, беря инициативу в свои руки и предлагая Платту работать на КГБ.

— Какого хрена ты можешь предложить мне? — поддразнивал Платт Василенко. — Замечательную новую жизнь в социалистическом рае для рабочих?

Дело почти рассыпалось, прежде чем Платт сумел вдохнуть в него жизнь. В сентябре Платт и работавший с ним в паре агент ФБР пригласили Василенко в ресторан «Гэнгпланк», одно из любимых заведений Платта на берегу Потомака. В то время Платт уже был алкоголиком, выпивавшим по 14–16 кружек пива в день, и попытка вербовки советского представителя была окутана пивным туманом. В тот вечер коллега Платта из ФБР тоже напился, но, в отличие от Платта, не мог одновременно пить и работать. Когда они уже достаточно долго пробыли с Василенко в ресторане, агент ФБР «разошелся» и, повернувшись к посетителям за соседним столиком, начал объяснять им происходящее.

— Эй, вы знаете, чем мы здесь занимаемся? — объявил агент ФБР, еле ворочая языком. — Я из ФБР, а он из ЦРУ, и мы пытаемся завербовать этого русского.

К несчастью, посетители, выпивавшие за соседним столиком, были аналитиками Информационного управления ЦРУ, и на следующее утро они сообщили об инциденте в Службу безопасности. Агента ФБР отстранили от этого дела и перевели из Вашингтона, а Платта вызвал его шеф, который прямо заявил ему, что он алкоголик и нуждается в лечении. Если он признает, что у него есть эта проблема, то ЦРУ возьмет на себя его лечение. В противном случае ему придется обновить свое резюме и начать поиски новой работы.

В конце концов Платт согласился пройти лечение и лег в госпиталь. На момент поступления в стационар он не пил в течение 12 часов, но уровень алкоголя в его крови показывал, что он все еще был пьян. Полностью прекратив пить, Платт через месяц вышел из госпиталя и попросил свое руководство разрешить ему возобновить контакт с Василенко. Руководство сначала сопротивлялось, ссылаясь на то, что дело было «запорото» агентом ФБР в ресторане «Гэнгпланк». Но Платт настаивал, и в январе 1988 года контакт был восстановлен. Как он и наделся, Василенко был рад узнать, что тот не исчез, и оба продолжили знакомство там, где оно чуть не оборвалось, только теперь Платт уже не пил со своим коллегой из КГБ.

Василенко дисциплинированно информировал о контакте с Платтом свое руководство в резидентуре и объяснял, что надеялся сделать из него агента. Эти руководители не слишком радовались по этому поводу, особенно когда стало известно, что Василенко встречается с Платтом очень часто, хотя признаков того, что Платт готовится предать интересы ЦРУ, не отмечалось. Но Василенко настаивал на своем, ссылаясь на то, что если работникам КГБ не разрешать встречаться с представителями ЦРУ, то как можно надеяться завербовать их? Резидент КГБ согласился, но предупредил Василенко, чтобы он действовал осторожно. Со временем отношения между Геннадием и Джеком переросли в настоящую дружбу. Они часто встречались в вашингтонских ресторанах и кафе, а также дома семьями. Дошло даже до того, что они вдвоем отправились на охоту в горы Виргинии. И все-таки Платт и его новый коллега из ФБР никак не могли продвинуть Василенко дальше того, что ЦРУ назвало «разработкой» — объектом для вербовки. Иногда он рассказывал какие-то служебные сплетни, но Платт никак не мог заставить его выдать операции.

На самом деле как раз в тот период, когда Василенко и Платт встречались за ужинами и коктейлями, русский разведчик был вовлечен в самую важную операцию всей его карьеры в КГБ. В январе 1980 года недовольный своим положением бывший работник Агентства национальной безопасности США Рональд Пелтон пришел в советское посольство в Вашингтоне с предложением продать информацию в отношении операций АНБ по Советскому Союзу. В частности, Пелтон рассказал об исключительно секретной операции под кодовым наименованием «Айви беллз», в ходе которой американская подводная лодка установила аппаратуру подслушивания на подводном кабеле, используемом советским военно-морским флотом в Охотском море на Тихоокеанском побережье Советского Союза.

Василенко был первым работником КГБ, кто встретился с Пелтоном. В ходе первого визита Пелтона в советское посольство именно Василенко организовал его вывоз незаметно для бригад наружного наблюдения. Василенко решил переодеть Пелтона и вывезти его на автобусе вместе с советскими работниками, выезжавшими из посольства после окончания рабочего дня через служебный выезд. Василенко продолжал встречаться с Платтом, но ни словом не обмолвился об инциденте с Пелтоном. Однако руководители Василенко снова стали испытывать подозрения и приказали ему прекратить контакт с Платтом. Василенко разозлился, но на этот раз не стал спорить, а просто перестал докладывать своим руководителям об этих встречах.

Тем временем руководство Платта тоже проявляло раздражение по поводу его неспособности довести отношения с русским до логического конца. Некоторые в ЦРУ хотели, чтобы он или прекратил контакт, или форсировал разработку, прибегнув к угрозе шантажа. Сейчас советский представитель поддерживал несанкционированный контакт с работником ЦРУ, и почему бы Платту, используя угрозу разоблачения, не заставить его перейти грань? Платт категорически отказывался использовать такой жесткий подход. И не потому, что считал Василенко другом — он все-таки хотел завербовать этого работника КГБ, — просто знал, что такая стратегия обречена на провал. Василенко был не очень искушенным, но у него было твердое понятие о чести, и попытка шантажа вызвала бы обратный эффект. Платт понимал, что Василенко может стать американским шпионом только по собственной воле. И Платт просто хотел продолжать дружеские отношения и быть поблизости, если такая потребность у Василенко вдруг возникнет.

В 1981 году Василенко возвратился из Вашингтона в Москву, стал работать в центральном аппарате КГБ, и Платт уже не мог поддерживать контакт, не подвергая своего друга риску. Платт пожелал Василенко счастливой жизни в социалистическом раю, втайне надеясь, что пара лет в убогих московских условиях убедит его в выгоде работы на Соединенные Штаты. Он дал себе слово, что, когда Василенко выедет в очередную загранкомандировку, найдет его и окончательно завербует.

В 1984 году Василенко действительно оказался за границей, на этот раз в Гайане. У советского посла в Гайане были превосходные связи в Москве, и он сумел убедить, что ему в посольстве нужна полноценная резидентура КГБ. В какой-то мере это было признаком статуса в бюрократической системе Министерства иностранных дел. В целях удовлетворения этой неожиданной потребности Василенко был направлен в Джорджтаун в качестве заместителя резидента. Тем временем Платт в Вашингтоне получил новое назначение. Он стал руководителем программы подготовки молодых сотрудников ЦРУ для «внутренних операций» — работы в странах за «железным занавесом». Но он старался следить за выездом Василенко за рубеж. Прошло некоторое время, и тот действительно появился в поле зрения ЦРУ. Платт начал добиваться разрешения на поездку в Гайану, чтобы попытаться возобновить прерванную в 1981 году работу. Наконец в октябре 1987 года Платт получил разрешение на поездку и приобрел в качестве подарка для Василенко охотничье ружье. Платт надеялся, что ему удастся убедить Василенко отправиться с ним на охоту в джунгли Южной Америки и таким образом после долгой разлуки восстановить дружеские отношения.

Оказалось, что Василенко так же, как и Платт, был рад встрече, но понимал, что тут была новая опасность. Одно дело было поужинать в Вашингтоне с противником — это было частью разведки. Но как он сможет объяснить своим руководителям, что его друг из ЦРУ проделал путь в тысячу миль и привез с собой дорогой подарок? Только для того, чтобы возобновить их дружбу? С этого момента все их контакты будут носить несанкционированный характер, и Василенко придется скрывать их.

Теперь ему надо было быть особенно осторожным. В Центре было полно слухов о том, что некоторые его бывшие коллеги по работе в Вашингтоне арестованы, а другие попали под подозрение. В Ясеневе происходила какая-то «кровавая баня», и моральный дух работников находился на самой низкой отметке. Проходя по коридорам, они отворачивались, чтобы не попасть на глаза очередному «кроту». Паранойя и страх, изначально присущие КГБ, приближались к уровню, существовавшему в эпоху, предшествовавшую разрядке.

Однако желание сохранить свою дружбу с Платтом в тайне вовсе не означало, что Василенко был готов стать американским шпионом. Он встречался с Платтом только потому, что ему было тут скучно, а это было каким-то развлечением. По-прежнему отвергал все предложения Платта стать американским шпионом, со своей стороны, разжигал его передачей всяких сплетен КГБ, но не переходил границы, за которой начинается шпионаж. В Гайане Платт провел несколько дней и каждый день встречался с Василенко на побережье у волнолома, воздвигнутого с целью защиты от прибоя расположенного в низине военного госпиталя. Мужчины приносили с собой закуски, выпивку, лед и устраивали пикник вдали от глаз персонала советского посольства. После обеда они устраивали соревнования по стрельбе, стреляя из пистолета по консервным банкам. Разговоры велись на нейтральные темы, но Платт все же улавливал некоторые признаки, подогревавшие в нем профессиональный интерес. В какой-то момент Василенко мимоходом заметил, что в 1985 и в 1987 годах в вашингтонскую резидентуру приезжал работник КГБ Владимир Цымбал.

Это высказывание заинтриговало Платта. Он знал, что Цымбал являлся специалистом линии «КР» по вопросам конспиративной связи. По прошлому опыту ЦРУ было известно, что Цымбал привлекался для организации особо конспиративной связи с ценными источниками. Он был одним из самых опытных технических специалистов КГБ, и там, где появлялся Цымбал, ЦРУ начинало искать шпиона. Почему Цымбал приезжал в Вашингтон в 1985 и 1987 годах? Какие тайные операции по связи проводила вашингтонская резидентура, что они требовали применения самой современной шпионской техники? Расспрашивать Василенко было бесполезно. Даже если бы он и хотел поделиться такой информацией, он не знал правды. Платту оставалось просто сообщить об этом в Лэнгли и надеяться, что аналитики контрразведки смогут как-то объяснить поездки Цымбала.

В октябре 1987 года Платт подготовил отчет о своей командировке в Джорджтаун, отметив в нем загадочное высказывание Василенко о поездках Цымбала в Вашингтон. Копия отчета была направлена в ФБР, поскольку разработка «Монолита» считалась совместной. В 1987 году Платт вышел в отставку, но сразу же возобновил работу в ЦРУ по контракту, чтобы закончить свое дело. В феврале он снова собирался съездить в Джорджтаун и повидаться со своим старым другом.

Стараясь держать себя в руках перед новыми допросами, Геннадий Василенко только мог повторять про себя: Джек, Джек, что ты наделал?

Геннадий Василенко очень мало рассказал инквизиторам в Гаване, и его посадили на теплоход, идущий в Одессу, где у КГБ будет достаточно времени, чтобы убедить его стать более разговорчивым. На борту Геннадий не находился под арестом, КГБ посчитал, что ему некуда будет деться. Но, гуляя по палубе, Василенко стал серьезно подумывать о том, чтобы прыгнуть за борт посреди Атлантики, покончить с жизнью и избавить свою семью от страданий, которые, он это знал, теперь ее ожидали. Но по мере того как судно шло своим курсом, Василенко, в конечном счете, отбросил идею самоубийства. Он не был шпионом, его не должны были арестовывать, и он будет бороться за свою жизнь.

Допросы Василенко продолжались бесконечно и касались одного и того же — в центре внимания была поездка Платта в Гайану. Ответы Василенко были неизменны.

— Да, я знал Платта. Да, я продолжал встречаться с ним после того, как мне приказали прекратить контакт, но я думал, что смогу завербовать его. Нет, я никогда не занимался шпионажем.

Василенко знал, насколько смертельно опасной может стать игра в бесконечные вопросы и ответы. В случае вынесения судом смертного приговора он здесь же может быть приведен в исполнение. Мартынов и Моторин, которых он знал по работе в Вашингтоне, были расстреляны именно здесь. Без открытого суда и без права обжалования приговора.

Но КГБ на удивление последовательно соблюдал закон, и Василенко скоро понял, что против него очень мало твердых улик. Они, очевидно, арестовали его на основе отчета Платта о поездке в Гайану, но этого было недостаточно, чтобы суд приговорил его к смерти. К счастью для Василенко, Платт даже в своих внутренних отчетах для ЦРУ никогда не преувеличивал своих успехов в разработке Василенко. Переданный Хансеном его отчет о поездке показывал только то, что Василенко встречался с ним в Гайане, не имея на это разрешения. Следователи из КГБ решили заполнить пробелы и убедить Василенко, что у них есть достаточно доказательств, чтобы признать его виновным. В ходе первого допроса в Лефортово следователи заявили, что кубинская разведка в октябре получила пленку с записью его встречи с Платтом, которую американец забыл в отеле. Признавайся, требовали от него. У нас есть улики.

Однако Василенко помнил, что Платт обещал ему никогда не записывать их встречи на пленку. Он решил поверить своему другу и считать утверждения КГБ блефом. Он понимал, что, запугивая его, они пытались заставить сознаться в том, чего он не совершал, и это спасло ему жизнь. Василенко также понял, что сама интенсивность допросов была направлена на то, чтобы он оговорил себя.

И он отказался уступить давлению и признать себя шпионом, каковым он никогда не был. После каждого бесплодного допроса следователи отправляли его в камеру, надеясь, что он сможет проговориться в неосторожных разговорах с внутрикамерными осведомителями. За период с января по июнь у него сменилось три таких соседа, но каждый из них сообщал, что Василенко не признается и, по-видимому, не является шпионом.

Следствие по делу Василенко осложнялось тем, что КГБ не удалось обнаружить какого-либо шпионского снаряжения или условий связи, которыми снабжались выявленные агенты ЦРУ. Означало ли это, что он был невиновен, как утверждал? Или он был просто слишком умен?

Время следователей истекало. Арест Василенко затронул чувствительную струну в ПГУ, где психологические травмы от имевших место в последнее время арестов, казней и измен ложились на работников тяжелым бременем. Сначала все были ошеломлены этими событиями, но теперь арест скромного и пользовавшегося популярностью офицера воспринимался в Ясеневе с возмущением. В ходе секретного неофициального опроса его коллег в контрразведке выяснилось, что никто из них не верил, что он может быть предателем. В пользу Василенко говорило также то, что его жена происходила из влиятельной семьи, и, чтобы казнить Василенко, КГБ должен был иметь «железные» доказательства.

Но таковых у КГБ не нашлось, и было решено не предавать его суду по обвинению в шпионаже. Вместо этого приняли решение уволить его за несанкционированные контакты с американцами и за контрабандный ввоз в СССР охотничьего ружья, подаренного ему Платтом. Он был выпущен из тюрьмы, разжалован и выброшен на улицу без работы и пенсии. В конце концов, его приятели по службе в КГБ постепенно помогли ему снова встать на ноги.

Между тем возвратившийся в Вашингтон Платт был расстроен. Он знал, что Василенко исчез, но не знал, был ли он еще жив или уже мертв. Поскольку признаков жизни не отмечалось, Платт оставил свою работу, недовольный тем, что такое важное дело сорвалось, но в ЦРУ это уже никого не интересовало. Он с горечью посоветовал своим друзьям в советском отделе «работать с оглядкой». Но в 1987 году ни ФБР, ни ЦРУ не особенно старались разобраться с причинами потерь такого большого числа агентов. Оперативная работа в Москве возобновилась, и атмосфера подозрительности, сгустившаяся над советским отделом, начала рассеиваться.

12

Мы с Арни Рафаелем сидели на веранде в свитерах и наслаждались бодрящей прохладой исламабадского вечера. В последние несколько месяцев появилась уверенность в том, что Горбачёв был готов уйти из Афганистана, и его предварительные условия создания дружественного и нейтрального Афганистана больше не были препятствием для переговоров. Переговоры в Женеве между американским представителем — заместителем госсекретаря по политическим вопросам Майком Армакостом и его советским партнером Юлием Воронцовым достигли критической стадии. В любой момент мы ждали окончательного прорыва и вместе с Рафаелем обсуждали перспективы создания переходного правительства в Афганистане, когда мой стюард прервал наш разговор. Посла приглашают к телефону, торжественно провозгласил он. Арни исчез на пять минут и возвратился.

— Это Армакост. Все закончилось. Они подпишут соглашение в Женеве. Горбачёв объявит об этом через неделю.

— Все? — переспросил я. — А что теперь?

— Вот это «теперь» может стать самой трудной частью.

Он был прав. Дорога к соглашению с того момента, когда Горбачёв два года назад сделал первые робкие шаги, изобиловала зигзагами, а Вашингтон был расколот надвое дискуссией о том, действительно ли Советы когда-нибудь уйдут из Афганистана. В середине 1987 года Майк Армакост открыто заявил, что Советы уйдут. В сентябре 1987 года Эдуард Шеварднадзе сказал Джорджу Шульцу, что к началу 1988 года русские уйдут, но Шульц держал разговор с советским министром иностранных дел в секрете до ноября 1987 года, когда наконец поделился этой информацией с директором ЦРУ Биллом Вебстером.

Однако ЦРУ все еще сомневалось, удастся ли Горбачёву в политическом плане осуществить вывод войск и не оказаться в таком же положении, в каком оказались США в конце вьетнамской войны. Боб Гейтс поспорил с Армакостом на 25 долларов, что Советы не уйдут из Афганистана до окончания президентского срока Рейгана, хотя он признавал, что решение о выводе войск уже принято.

Ровно через неделю Горбачёв обратился к советскому народу и объявил, что Советский Союз начнет вывод своих войск 15 мая и завершит его к 15 марта следующего года.

Как только стало ясно, что соглашение в Женеве будет подписано, я с Мари-Катрин выехал в короткий отпуск в Таиланд. Борьба вокруг соглашения была долгой, но Советы в конце концов смогли принять трудное решение. Официально соглашение будет подписано в Женеве 14 апреля и вступит в силу 15 мая. Таким образом, в этот день Советы начнут вывод своих войск и закончат его в течение девяти месяцев, к 15 февраля 1989 года, почти через 10 лет после своего катастрофического вторжения в Афганистан.

Мы прилетели в Чиангмай за два дня до наступления тайского Нового года и на первых порах ничего особенного не планировали, пока оживленные тайцы ухаживали за могилами своих предков, прибирали свои жилища и обливали всех, кто им попадался, очищающей водой. В порядке вежливости я связался с нашими представителями в Таиланде и сообщил, где меня в случае необходимости можно будет найти. Когда на следующий день мне позвонили и пригласили приехать в офис и ознакомиться со срочной телеграммой, я попытался окольным путем выяснить, о чем идет речь.

— Откуда она? — спросил я.

— Оттуда, где вы сейчас работаете, — был неохотный и настороженный ответ.

— Что вы можете сказать мне об этом? — продолжал допытываться я.

— Подождите минутку. — Звонивший сделал паузу, очевидно, просматривая телеграмму. — Похоже, что взорвался склад боеприпасов.

Я с облегчением подумал, что это было рутинное сообщение о еще одном успехе моджахедов до того, как женевские соглашения вступили в силу. Это может укрепить решимость Советов уйти из Афганистана. Я предположил, что мне посылали копию просто в порядке информации, чтобы сообщить хорошую новость, пока я был на отдыхе.

— О’кей, — сказал я. — Спасибо. Это замечательно. Я узнаю все детали по возвращении. Сделайте одолжение, пошлите моим людям телеграмму из одного слова — «Браво!» — и подпишите моим именем. О’кей?

— Подождите минутку. Ваши парни пишут, что это ваш склад взорвался, недалеко от того места, где вы живете. У вас в доме пожар.

— А, б… Сообщите, что я возвращаюсь как можно скорее.

К моменту нашего с Мари-Катрин возвращения в Исламабад наиболее опасные взрывы уже прекратились, но в лагере Оджри боеприпасы продолжали рваться. Взрывами там разбросало тысячи нестабильных боеприпасов, готовых сдетонировать от малейшего толчка. В момент взрыва в Оджри было около 10 тысяч тонн ракет, мин, патронов, пластиковой взрывчатки и «Стингеров». Многие 107-миллиметровые ракеты разлетелись в районе Равалпинди и близлежащего Исламабада, но поскольку они были без взрывателей, то при падении на землю не взрывались, что снизило масштабы разрушений и количество жертв. Пара 107-миллиметровых ракет попала в Американскую международную школу, вызвав вполне понятную панику среди учеников и родителей, но не причинив другого вреда.

Жителям Равалпинди повезло меньше. Первый сильный взрыв разрушил трущобы, построенные за пределами лагеря Оджри, при этом погибло несколько десятков человек. Взрывы продолжались всю первую половину дня. Облака черного дыма поднимались над лагерем Оджри, и их сносило ветром в сторону Равалпинди. Многие погибли от взрывов боеприпасов и под развалинами построек. К концу дня потери составили до 100 человек убитыми и около тысячи ранеными.

Леонид Шебаршин считал, что взрыв в лагере Оджри является еще одним хорошим примером способностей службы разведки и безопасности Наджибуллы. Он не сомневался, что за этой операцией стоял ХАД[65]. Он также был убежден, что ХАД провел эту операцию самостоятельно, без помощи спецподразделений КГБ в Афганистане. Шебаршин высоко оценил способности афганских спецслужб, особенно по части «грязных трюков», а именно к этой категории он отнес уничтожение пакистанских и американских складов в лагере Оджри. Он не был так наивен, чтобы рассчитывать на то, что афганские коллеги будут делиться с ним всеми своими планами, и не был разочарован, что массированный взрыв в Оджри нельзя будет поставить в заслугу КГБ.

Это была хорошая операция, подытожил Шебаршин, и она не могла произойти в более удобное время, всего за несколько дней до подписания Женевских соглашений.

Меня встретили в аэропорту и отвезли прямо в лагерь Оджри, где меня сопровождал бригадный генерал Джануджа, который с недавнего времени отвечал за организацию военной помощи Афганистану. Мы осторожно обходили все еще дымящиеся развалины строений, и я спросил его, как это могло случиться.

— Мы еще разбираемся, — ответил Джануджа, — но похоже, что кто-то из грузчиков уронил ящик с новыми египетскими ракетами, может быть, начиненными белым фосфором. В складе произошел взрыв и возник пожар, который вышел из-под контроля, пока рабочие выносили раненых в безопасное место. За несколько минут все взлетело на воздух.

— Опять египетские ракеты? — переспросил я, покачав головой.

— Опять египетское производство, — со злостью ответил бригадир Джануджа.

С египетскими боеприпасами уже были проблемы. В начале войны египтяне собрали весь мусор со своих складов и вместе со старыми непригодными боеприпасами отправили в Пакистан для афганского Сопротивления. Примерно год назад на складах в Оджри уже был пожар, вызванный египетскими фосфорными минами. Тогда только быстрые действия персонала позволили избежать такой же катастрофы. Потом, одаако, качество египетских боеприпасов улучшилось, и число жалоб уменьшилось. Слушая пояснения бригадира Джануджи, я подумал, что это может быть только одной из версий случившегося, вероятно, самой простой.

— Можно ли было что-то сделать? — спросил я.

— Может быть. Если бы они попытались тушить пожар, а не спасать раненых, то все могло бы получиться по-другому. Но, скорее всего, вряд ли. Пожар очень быстро вышел из-под контроля, — ответил Джануджа. — Тут оставалось только спасаться, но это не всем удалось.

Из Оджри я отправился в посольство, где посол Рафаель вместе с моим заместителем Филиппом Джоунсом координировал действия с нашей стороны. Среди американцев потерь не было, но несколько произошедших поблизости от мест проживания американцев взрывов всех взволновали, и некоторые служащие посольства потребовали немедленной отправки домой.

Арни Рафаель с момента первого взрыва, который он услышал в Равалпинди, проявлял хладнокровие. В какой-то момент, когда вокруг посольства еще разлетались ракеты, он спокойно спросил Филиппа Джоунса, стоило ли размещать склад боеприпасов так близко от Исламабада и Равалпинди. Фил откровенно ответил, что это было не очень здорово, но так хотели пакистанцы.

Он больше никогда не возвращался к вопросу о том, кто может быть виноват в происшествии. Вместо этого он послал телеграмму в министерство обороны с просьбой направить в Пакистан специалистов по обезвреживанию боеприпасов. Группы минеров прибыли довольно быстро, и в течение нескольких последующих недель ежедневно были слышны взрывы от уничтожаемых боеприпасов.

Нашему послу удалось держать под контролем попытки искать виновных среди американцев, но в пакистанских правительственных кругах процесс шел полным ходом. Лагерь Оджри еще дымился, когда были брошены первые обвинения. Премьер-министр Джунеджо выступил с нападками на МРУ и вооруженные силы. Армия выдвинула встречные обвинения в адрес генерала Ахтара, который уже год назад оставил пост директора МРУ и, в свою очередь, обвинил генерала Гуля в накоплении в Оджри неоправданно большого количества боеприпасов. Схватка между правительством Джунеджо и ставленниками Зии в армии разгорелась так же быстро, как взрыв в Оджри.

А потом поползли слухи.

Совпадение по времени подрыва 10 тысяч тонн боеприпасов в Оджри и подписания через четыре дня Женевских соглашений дало пищу для слухов, что это была диверсия КГБ. Нашлись и такие, кто еще больше «закрутили» эту версию, утверждая, что это было делом рук индийцев, возможно, действовавших в интересах КГБ. Появилась масса свидетелей, видевших индийские истребители типа «Мираж», пролетавшие на малой высоте над лагерем Оджри как раз перед взрывом. Утверждалось, что один из «Миражей» направил на склад какой-то луч, который и вызвал пожар. Все старались перещеголять друг друга, и с каждой новой версией коварство индийцев становилось все более явным. И вскоре фабрика слухов «выдала» самый пикантный вариант — во всем были виноваты американцы, которые взорвали склад в Оджри в рамках тайной сделки с Советами. Идея сговора двух сверхдержав выросла на почве вымученной концепции «негативной симметрии», о которой договорились СССР и США в приложении к меморандуму о взаимопонимании, достигнутом в Женеве. Соединенные Штаты, в частности, сделали следующее-заявление:

«Принятые гарантами обязательства являются симметричными. В этой связи Соединенные Штаты информировали Советский Союз, что они оставляют за собой право, соответствующее их обязательствам как гаранта, оказывать военную помощь группировкам в Афганистане. Если Советский Союз будет проявлять сдержанность в оказании военной помощи группировкам в Афганистане, то и Соединенные Штаты будут проявлять соответствующую сдержанность».

Этого оказалось вполне достаточно для тех, кто уже и так относился с подозрением к нашим намерениям в отношении периода, последующего за Женевскими соглашениями, и они истолковали заявление о симметрии как свидетельство о готовности Соединенных Штатов уйти. Отсюда было уже совсем недалеко до вывода о том, что американцы согласились на взрыв в Оджри.

Как и всякая буря, шум вокруг Оджри в конце концов утих после стонов и вздохов. Вопль раздался через шесть недель после взаимных атак и контратак армии и аппарата премьер-министра. На пике конфликта премьер Джунеджо мужественно попытался заблокировать решения президента Зии о повышении высших военных чинов и потребовал публичного рассмотрения результатов армейского расследования катастрофы в Оджри. 29 мая Зия ответил своим излюбленным способом, каким он обращался со строптивыми премьерами.

— Вы можете в это поверить? — спросил Арни Рафаель тоном, вполне соответствовавшим унылому выражению его лица.

Рафаель имел в виду неожиданный шаг Зии, который накануне вечером уволил премьера Джунеджо, обвинив его в коррупции и некомпетентности, одновременно распустив центральный и местные парламенты. Во главе Пакистана снова встали люди в костюмах цвета хаки.

— Конечно, могу. Ну он хотя бы не бросил его в тюрьму.

— У вас были какие-нибудь признаки, которые могли бы предупредить нас о надвигающихся событиях? — чуть-чуть настороженно спросил Рафаель.

— Абсолютно ничего. Думаю, что Зия принял это решение только вчера вечером и тогда же начал действовать. Я не собираюсь кусать локти, что пропустил это. А Вы?

— Вчера вечером я был у президента, — тихо сказал Рафаель. — Мы встретились и потом около часа ездили по Исламабаду. Разговор был о завершении дел в Афганистане. Говорили о том, что дела идут хорошо и что нам всем надо непременно постараться еще до ухода Советов установить в Афганистане переходное правительство. Он был обеспокоен тем, что нас интересовало только то, как поскорее выгнать русских, и мы с некоторой беспечностью смотрели на то, что станет после. Мы всегда можем собраться и отправиться домой, а Пакистан останется тут, рядом с Афганистаном. Ни малейшего признака, что он собирался «отключить» Джунеджо.

Слушая посла, я понимал причину его плохого настроения.

— И вы считаете себя ответственным, поскольку так хорошо знаете Зию, а он даже не сказал своему приятелю Арни Рафаелю о своих планах. Так?

— Вы же знаете, в Вашингтоне завтра же пойдут слухи. «Боже, что у нас там за посол и какие у него отношения с Зией! Он катается с ним в автомобиле — и никаких намеков, а потом тот возвращается домой и увольняет премьера», — сказал Рафаель.

— Да-а, я знаю, что вы имеете в виду. Но тут ничего не поделаешь.

— Посмотрите, — Рафаель показал жестом в сторону компьютера.

Я сел к монитору и прочел подготовленную послом телеграмму об имевшей место накануне встрече с президентом и его комментарии по поводу действий президента спустя несколько часов. Закончив чтение, я заметил, что телеграмма звучит слишком оправдательно, и предложил не отправлять ее.

— Сейчас я вернусь на работу и поручу своей политической секции направить информационное сообщение. А вы постарайтесь взглянуть на это в позитивном ключе. Теперь вам не придется тратить время на этого сопляка Джунеджо. Все вопросы можно будет решать с армией.

Рафаель улыбнулся, на этот раз без иронии.

— Значит, вы по своему каналу ничего не сообщали, что тут что-то готовится? — спросил он.

— Не поставив вас в известность? Такого просто не могло быть. Я так же, как и вы, пропустил это. Однако я не ужинал с этим типом накануне. Думаю, что мне стоит срочно подсказать своим ребятам: если им кажется, что я выгляжу неблаговидно, то пусть посмотрят на Арни Рафаеля. Он тут катился с этим парнем по Исламабаду как раз в то время, когда тот планировал свои действия, и ничего не заметил! Это отведет удар от меня.

Арни Рафаель своего решения не изменил, хотя, насколько я мог судить, Госдепартамент продолжал критиковать его за то, что он пропустил момент, когда Зия планировал свои шаги.

Я взобрался на диван в своем кабинете и прикрепил первый зеленый магнитный диск к висевшей на стене карте Афганистана. Диск закрыл Барикот в северной оконечности долины Кунар на востоке Афганистана и соответствовал первому случаю вывода боевого гарнизона 40-й армии. Потом я закрыл зеленым диском Джелалабад, и в последующие дни зеленые диски стали закрывать другие «горячие точки» на карте Афганистана. Советский Союз честно выполнял свои обязательства по выводу войск в соответствии с Женевскими соглашениями в первые шесть месяцев.

Наконец-то они уходили.

Леонид Шебаршин проснулся от раската грома, потом еще одного, прогремевшего, казалось, над самой головой. Он посмотрел в окно, уже начинало чуть-чуть рассветать. Скоро пойдет ливень, подумал он, закрывая глаза и слушая очередной оглушительный раскат грома, а затем еще четыре через равные интервалы. Теперь, когда он окончательно проснулся, мысли о летней грозе отступили. Вместо них пришло понимание, что Кабул подвергался артиллерийскому обстрелу со стороны бандитов, занявших высоты вокруг столицы. Во время короткого перерыва между залпами он расслышал жалобный голос муэдзина, призывающего к утренней молитве.

Два дня назад первые колонны советских войск пересекли Амударью в направлении Термеза, чтобы больше никогда не возвратиться в Афганистан. Войска уходили. Десятилетняя война наконец заканчивалась.

Я уже закончил свой рабочий день, когда мне домой позвонил офицер из афганского подразделения МРУ.

— Мистер Милтон, — сообщил он, — около Парачинара сбит самолет.

— Наш или их? — я никогда не был уверен, что когда-нибудь мне не сообщат, что на границе один из пакистанских «фоккеров» сбил коммерческий авиалайнер.

— Это был Су-25, и он оказался на земле в очень хорошем состоянии. Пилот катапультировался.

— Вы уверены, что это Су-25?

— Мы проверяем. Место падения охраняется милицией. Они говорят, что самолет в отличном состоянии.

— Прекрасно, полковник.

Я был в восторге. Слегка поврежденный Су-25, великолепный штурмовик — это будет хорошим пополнением нашей коллекции военной техники, которую мы собирали на афганских полях сражений последние 10 лет. Несколько месяцев назад мы передали нашим ВВС совершенно новенький МиГ-21 бис для использования в тренировочных полетах подразделения, имитирующего противника. Мой предшественник Билл Пикни сумел получить штурмовой вертолет Ми-25, находившийся во вполне приличном состоянии, который он отправил нашим сухопутным войскам для тренировок. За прошедшие годы нам фактически удалось получить по два-три экземпляра всего того, что применялось на поле боя. А некоторые образцы советской техники, например фальшфейеры, используемые Советами для противодействия ракетам с тепловым наведением, закупались ящиками через цепочку подставных лиц у советских интендантов.

— Вы можете передать своим людям на месте падения самолета, чтобы они не подпускали охотников за сувенирами?

Я не мог позволить, чтобы кто-то отвинтил носовой и хвостовой конусы, где были установлены системы управления оружием и средства авионики.

— Никого не подпустим, но вы должны сейчас пообещать, что купите самолет. Иначе от предложат его другим.

Эти предложат, подумал я. Война была прибыльным бизнесом для охотников за военной техникой и металлоломом. Она идеально отвечала интересам афганских предпринимателей. У всех тут были интересы — от НАТО до Китая. Но у нас часто было право первого выбора, и афганские торговцы знали, к кому идти с первым предложением. Я даже знал некоторых предприимчивых торговцев металлоломом в провинциях Пактия и Нангархар, которые специально организовывали нападения моджахедов на советские гарнизоны, чтобы вызвать ответный артиллерийский огонь, а на следующий день приехать на грузовике к командиру этого же гарнизона за стреляными латунными гильзами от снарядов. Ставки на этот металлолом довольно точно отражали состояние рынка вторичных цветных металлов. Это также давало неплохой доход и советскому командиру отдаленного гарнизона. Для успеха сделки хитрые афганские дилеры обычно предлагали ящик «Столичной», черной икры или крабов, полученные ранее в другом гарнизоне. Все были довольны, и очень редко кто-нибудь страдал от этого.

— Что они хотят?

— Мистер Милтон, я уверен, что вы можете получить этот Су меньше чем за 10 грузовичков марки «Тойота». И, может быть, несколько установок залпового огня БМ-12.

— Сколько грузовиков? И сколько БМ-12? — спросил я, зная, что их будет около десятка.

— Может быть, по восемь каждого, мистер Милтон. Но грузовики должны быть новыми, выкрашенными в белый цвет, с красными полосками. И будет очень хорошо, если некоторые грузовики будут с двойными кабинами — на пять мест.

— Послушайте, полковник, вы найдете новые грузовики у себя в гараже, и вы можете быть уверены, что я вас прикрою. То же самое в отношении БМ-12. Договорились?

— Да, думаю, что договорились.

— Тогда мне будет нужна ваша помощь в переправке Су через «нулевую линию», а там уже мои люди все обеспечат. Можете выставить у самолета круглосуточную охрану, пока я получу дальнейшие инструкции? Завтра у меня будет ответ. И спасибо. Это очень важно, но, ради бога, не говорите об этом своим ребятам, которые так возбудились, а то они задерут цену.

— Отлично, мистер Милтон. Но есть еще один момент. У них также находится пилот.

— Пилот!

— Да. Седовласый полковник катапультировался. Он легко ранен и находится под охраной той же милиции. Что вы думаете о пилоте?

— Позаботьтесь, чтобы с ним ничего не случилось, — ответил я.

Я давно старался убедить афганцев и пакистанцев, что моджахеды должны изменить свое отношение к советским пленным, особенно сбитым летчикам. Вскоре после моего прибытия в Пакистан мне показали фотографию советского пилота в серебристом летном костюме, который стоял по пояс в снегу, с кожей, обожженной безжалостным горным солнцем, и с пулевым отверстием в виске. Мертвая рука все еще сжимала пистолет ТТ. Он предпочел смерть плену. С пленными советскими летчиками обращались с особой жестокостью, и им приходилось соблюдать осторожность после того, как в 1986 году у повстанцев появились ракеты «Стингер». Они боялись не столько быть сбитыми, сколько попасть в руки моджахедов.

Я четко доводил до них мысль: американцы считают сбитых летчиков военнопленными, с которыми следует обращаться в соответствии с нормами международного права. Я даже готов был выплачивать вознаграждение за возвращение сбитых пилотов в Советский Союз или их переселение на Запад.

— Они отдадут его нам за еще два грузовичка и, может быть, две установки БМ-12.

— Давайте об этом договоримся так же. Вы расплачиваетесь с милицией, а я вас прикрою. И я хотел бы утром же переговорить с генералом Гулем.

— Я пошлю за вами машину, мистер Милтон.

Советская 40-я армия ушла из Джелалабада в середине мая, на начальном этапе полномасштабного вывода войск, оставив этот город, бывший когда-то зимней резиденцией королей, Второму афганскому армейскому корпусу. Многие в советском ограниченном контингенте считали, что как только русские уйдут из Джелалабада, сопротивление правительственных войск прекратится и бандиты захватят столицу провинции Нангархар. Некоторые даже опасались, что афганские союзники ударятся в панику и будут цепляться за уходящие танки и вертолеты, как это имело место, когда американцы уходили из Вьетнама. Однако этого не случилось, и одним из тех, кто считал, что этого не произойдет, был Леонид Шебаршин, который через три месяца после ухода 40-й армии из Джелалабада приехал туда с официальным визитом вместе с новым председателем КГБ Владимиром Крючковым.

После мая в Джелалабаде не оставалось ни одного советского солдата — считалось, что поездка в этот город будет слишком рискованной. Но, к удивлению Шебаршина, Крючков, твердо веривший в прочность режима Наджибуллы, решил, что может совершить короткий визит в Джелалабад. Ночью он вместе с Шебаршиным вылетел туда из Кабула покрашенным черной краской транспортным самолетом Ан-26. Шебаршин чувствовал себя очень неудобно в парашюте, который ему пришлось надеть, тем более что у него не было никакого опыта в этом плане, кроме короткого инструктажа. Просто прыгайте в открытую дверь, дергайте за кольцо на груди, и все будет в порядке, заверил инструктор. Пристегнутая к поясу кобура пистолета тоже не добавляла ему комфорта. В случае прыжка пистолет, скорее всего, потеряется. Шебаршин решил, что такие мысли недостойны мужчины, но позже он сам ради объективности говорил, что они у него были.

Оторвавшись от взлетной полосы, Ан стал делать серию крутых виражей, занявших около 20 минут, пока наконец пилот не вывел его на эшелон, недосягаемый для «Стингеров». Когда самолет выровнялся для короткого полета вдоль реки Кабул, историческому маршруту отступления обреченных британских войск полтора века назад, Шебаршин мог видеть внизу вспышки артиллерийских залпов и стрелкового оружия, которые с расстояния 20 тысяч футов выглядели, как зажигаемые спички. Едва достигнув этой высоты, Ан начал снижаться на подходе к Джелалабаду, совершая такие же закручивавшие кишки спиральные маневры, но на этот раз обращенные к земле. Как только самолет остановился, пассажиров пересадили в поджидавшую автомашину. Тем временем Ан, пробывший на земле не более одной минуты, развернулся и взмыл в ночное небо.

На два дня Крючкова и Шебаршина разместили в доме одного из полевых командиров пира Саида Ахмад Гелани. За прошедшие годы оккупационные войска причинили дому существенный ущерб, но прислуга все еще говорила о своем бывшем хозяине с большим уважением. Осмотрев элегантный старый дом, Шебаршин пришел к выводу, что его можно будет быстро восстановить.

Следующий день был каким-то нереальным. В удушливой жаре они ездили по Джелалабаду, встречались с афганскими чиновниками, раздавали медали и в ответ слышали не очень убедительные заверения, что все идет хорошо. Все было под контролем. Там и сям попадались выцветшие красные полотнища с лозунгами, провозглашавшими неизбежную победу. Мусульманский фатализм, думал Шебаршин, наблюдая происходящее.

На вторую ночь покрашенный в черный цвет Ан снова прилетел в Джелалабад, чтобы возвратить важных гостей в Кабул. Их быстро усадили в самолет, который через несколько секунд начал спиралями набирать высоту, направляясь в сторону безопасного коридора. После взлета экипаж отметил в бортовом журнале, что самолет сопровождался крупнокалиберными трассирующими очередями до тех пор, пока не вышел за пределы радиуса поражения всех имевшихся у бандитов видов оружия. В 22:45 самолет совершил посадку в Кабуле.

По возвращении в Москву Шебаршину пришлось заняться еще одной из многих проблем приближающейся к завершению войны. Один из полевых командиров независимой милиции в провинции Пактия на границе с Пакистаном, человек, политические симпатии которого часто менялись, захватил в плен пилота самолета Су-25, сбитого дней десять дней назад на границе с Пакистаном. Сейчас шли переговоры о выкупе этого полковника. Шебаршин знал, что за свободу полковника придется выплатить кругленькую сумму, намного больше, чем это могло быть в случае с лейтенантом, но для освобождения мужественного офицера стоило пойти на эти затраты. За прошедшие годы от рук бандитов погибло слишком много летчиков, и теперь, похоже, все хотели решать эти вопросы путем сделки.

Случай со сбитым в Пактии самолетом как раз попадал в эту категорию. Уже через несколько часов после инцидента в 40-ю армию и в КГБ поступило сообщение, что седовласый полковник был в безопасности и те, в чьих руках он находился, готовы были пойти на сделку. Теперь предстояло договориться о цене. Совсем неплохой способ для пилота закончить войну, особенно если принять во внимание альтернативы, подумал Шебаршин. Он пробежал глазами сообщение и нашел имя полковника. Оно было ему незнакомо.

Операция по вывозу сбитого Су-25 из Пактии прошла успешно, так же как и торговля по поводу пилота. В обмен на грузовики, пикап и ракетные установки мы получили самолет и пилота. Мы по собственной инициативе никогда не стремились получить доступ к сбитым летчикам и другим захваченным в плен советским военным, если только они прямо не заявляли пакистанцам, что хотят остаться на Западе. Память о советских допросах американских военнослужащих в лагерях Вьетнама и Кореи еще была слишком свежа, и американцы из принципиальных соображений не вмешивались в дела советских военнопленных. За прошедший год мы помогли уехать на Запад троим советским военнослужащим, которые на протяжении года были в плену у моджахедов и в конце концов решили остаться на Западе. Они выбрали Канаду, но мы помогали им там устроиться.

Большинство советских солдат, попадавших в плен к моджахедам, были людьми неблагополучными. Служба в Советской армии вообще была незавидной долей, но когда к ней добавлялось безумие афганской войны, было неудивительно, что многие военнослужащие становились наркоманами. Они часто попадали в плен, когда их выманивали из безопасных гарнизонов наркотиками. Оказавшись в плену, некоторые из них с энтузиазмом принимали ислам и вливались в ряды афганских повстанцев. Они были достаточно наслышаны о том, что их товарищей сжигали живьем или те становились объектом для развлечений дикарей с ножами. Но даже в тех случаях, когда они оставались в живых, их жизнь у моджахедов была незавидной — подчас причудливой смесью жизни приживалов и вьючных животных. К тому времени, когда они, пытаясь переселиться на Запад, попадали к нам, они часто нуждались в такой помощи, которую мы были не в состоянии им оказать.

Вывезенный из Пактии советский полковник был гостем пакистанцев, пока шли переговоры с советским посольством в Исламабаде о его репатриации. Хамид Гуль рассказал мне, что советский полковник был приятным человеком, у него не было других интересов, кроме как возвратиться домой и потом снова отправиться на войну. Он не выдал никакой информации и не клюнул на традиционную наживку для перебежчиков — грудастую блондинку, катер и пикап с номерами штата Аризона, которые Хамид Гуль предложил ему по моей просьбе. Пилот был передан советскому посольству в Исламабаде и через две недели выехал в Москву, где его встретили как героя и наградили за верность «интернациональному долгу».

Его спасение было представлено как результат героических усилий «компетентных органов». Никто не уточнял, как именно он был освобожден, и, разумеется, никто не упоминал, что ЦРУ заплатило за полковника «тойотами» и реактивными установками БМ-12. А ведь неплохая заключительная глава, подумалось мне. Но для полковника игра еще не была окончена. Через несколько лет добрый седовласый полковник окажется в эпицентре московской политической жизни.

13

Передав полгода назад пост руководителя МРУ Хамиду Гулю, Ахтар никак не мог отключиться от афганских дел. Несмотря на то что его переход на пост председателя Объединенного комитета начальников штабов подразумевал повышение до генерал-лейтенанта, он чувствовал, что его как-то оттеснили на завершающем этапе войны. Примерно раз в два месяца он приглашал меня на ужин для доверительного разговора и, в свою очередь, держал меня в курсе того, что происходило в армии. На мой взгляд, это была взаимовыгодная сделка, и вот в таких условиях я пришел к нему на ужин вечером 13 августа.

Ахтар пережил скандал с катастрофой в лагере Оджри и был в хорошем настроении. Но это ему едва удалось, и только потому, что Зия отправил в отставку гражданское правительство премьер-министра Джунеджо. На протяжении последних полутора лет я проводил эти неофициальные встречи с Ахтаром, в частности для того, чтобы следить за настроениями в среде корпусных командиров, старших штабных чинов, а также просто потому, что у меня установились с ним близкие отношения. Он неизменно интересовался планами Хамида Гуля по Афганистану, иногда критиковал его. Но, поскольку Советы из Афганистана уже уходили и новости обычно были хорошими, я не чувствовал, что мне надо лавировать между подозрительным предшественником и амбициозным преемником. Ближе к концу ужина я упомянул важное событие предстоящей недели.

— Думаю, что вы будете 17 августа вместе со всеми в Бахавалпуре, — сказал я, имея в виду демонстрацию на полигоне Бахавалпура американского танка М-1 «Абрамс», который мы пытались продать пакистанской армии.

— Бахавалпур? А кто там будет? — Ахтар выглядел озадаченным, он, очевидно, ничего не знал об этой демонстрации.

Уловив это, я постарался приуменьшить значение этого события.

— Там будут показывать танк «Абрамс», но вы же это все знаете. Это техническое мероприятие. Но насколько я знаю, там будет президент.

— Бахавалпур? — снова повторил Ахтар, явно раздосадованный тем, что только от меня узнал о военном мероприятии с участием президента Зии. — Вы тоже там будете?

— Нет, я не занимаюсь «Абрамсом». Я оставлю это официальным лицам, послу и нашим военным.

Остаток ужина прошел в какой-то неловкой атмосфере. Я пытался отвлечь генерала рассказом о том, как технические специалисты ЦРУ разбирали сбитый Су-25, который, как и обещали, оказался в превосходном состоянии. Но Ахтара эта и другие темы мало интересовали, и я уехал от него в Исламабад немного раньше, чем планировал.

На следующее утро я едва успел посмотреть поступившие телеграммы, как мне из Равалпинди позвонил Ахтар.

— Интересно получается с этим мероприятием в Бахавалпуре. Утром я нашел у себя на столе приглашение. Оно задержалось в канцелярии. Я и вам посылаю приглашение. Вы можете поехать со мной. Это будет интересный день.

— Благодарю вас, генерал, но мне надо проверить свое расписание, и потом я позвоню вам.

Я ни минуты не верил, что приглашение Ахтару уже было у него на столе. Я был уверен, что он дал хорошую взбучку всем своим подчиненным, и у них не оставалось другого выхода, как спешно подготовить ему приглашение. В конце дня мне с курьером доставили мое приглашение. После недолгого размышления, не передать ли его моему заместителю Джиму Морису и направить того вместо себя, я решил, что в этом нет смысла, и бросил приглашение в мешок для сжиганиябумаг.

Я только вошел в свой дом, расположенный в тихом районе Исламабада Шалимар, как зазвонил телефон. Это была мой секретарь, которая еще находилась на работе.

— Милт, это Сюзанна. Мы только что получили странный звонок о том, что самолет президента Зии потерпел катастрофу.

— Есть какая-то еще информация? — у меня сразу возникло ощущение, что сообщение Сюзанны было правдой.

— Нет, сейчас они пытаются это проверить.

— Я сейчас приеду, — ответил я.

Через 10 минут я уже был в офисе, и к этому моменту не было сомнений, что катастрофа действительно произошла. По поступившим из Бахавалпура сведениям, вместе с Зией в самолете были посол Арни Рафаель и руководитель военного атташата нашего посольства, мой хороший друг бригадный генерал Херб Вассом. Новая отрывочная информация поступала каждую минуту, и, по предварительным оценкам, командование пакистанской армии понесло катастрофические потери.

Первое, что я сделал, — направил циркулярное сообщение с грифом «Критическое» с изложением известных мне фактов. Сообщения с таким грифом направляются в случаях, когда в сфере интересов США происходят события, которые пусть даже отдаленно могут привести к военной конфронтации. Убийство лидера крупной иностранной державы попадало в эту категорию, а тут уже поползли слухи, которые скоро превратились в громогласные вопли, что самолет Зии был сбит. Это могло осложнить и без того непростые отношения между Пакистаном и Индией, особенно если индийцы сочтут, что вакуум власти в военной верхушке Пакистана создает им какие-то возможности для достижения собственных целей.

После гибели посла посольство возглавила его заместитель Элизабет Джоунс, один из лучших американских дипломатов. Бесс, как все ее звали, только что прибыла в Исламабад и до этого несчастья еще не успела распаковать свои вещи. Но уже в течение первых часов она ввела в действие план кризисного управления, который безупречно действовал до тех пор, пока ее не заменил Роберт Окли, прибывший в Исламабад через несколько дней вместе с Джорджем Шульцем на похороны президента Зии и для сопровождения в США останков посла Рафаеля и генерала Херба Вассома.

По мере того как становились ясны масштабы драмы в Бахавалпуре, список погибших в президентском самолете рос. Через час после моего возвращения в посольство поступила информация, что генерал Ахтар был среди тех, кто считался погибшим. Это список включал восемь пакистанских генералов, несколько бригадных генералов и полковников и несколько гражданских лиц, всего 31 человека, находившихся на борту президентского самолета С-130. Позже, после прибытия в Чаклалу второго самолета С-130 с заместителем начальника штаба сухопутных войск генералом Мирзой Аслам Беком, стало известно, что посол Рафаель и генерал Вассом только в последнюю минуту были приглашены президентом в его самолет для полета домой. Другой американский военный бригадный генерал Майк Пфистер возвратился в Исламабад другим самолетом. Я думал, что Майк погиб, и был несказанно рад увидеть его на следующий день живым.

День еще не закончился, но уже были получены сведения, подтверждавшие опасения, что имела место диверсия. Судя по всему, президентский самолет сразу после взлета начал нырять, как дельфин, вверх и вниз и продолжал лететь таким образом, пока не врезался в землю с двигателями, работающими на полную мощность. Сила взрыва была огромной, и возник сильный пожар. Первоначальные признаки заговора были связаны с ящиками манго из Мултана, которые в последнюю минуту были погружены в самолет в качестве подарка. И, как всегда, были очевидцы, утверждавшие, что видели взрыв самолета С-130 в воздухе еще до того, как он врезался в землю. В тот день представлялось вполне очевидным, что в ящиках манго была спрятана бомба. Но за этим последовало другое предположение, что в кабине пилотов каким-то образом был выпущен газ, который вывел их из строя. Вскоре начался поиск вероятных участников этого очевидного заговора и убийства президента Зии.

Короткий список возглавил генерал Бег, который не был с Зией в самолете и таким образом неожиданно оказался во главе Пакистана. В тот же вечер Бег выразил свои соболезнования вдове посла Рафаеля госпоже Ненси-Эли Рафаель, которая сама была работником американской дипломатической службы и адвокатом, но специально взяла долгосрочный отпуск, чтобы быть с мужем в Исламабаде.

Позже кто-то вспомнил, что в ее присутствии генерал очень нервничал и был явно не в своей тарелке. День еще не закончился, а уже поползли слухи, что катастрофу организовал Бег — он больше других выиграл от неожиданного ухода Зии с политической арены и, несомненно, был амбициозным человеком. Одни слухи плодили другие, теория заговора набирала обороты, и в списке наиболее вероятных заговорщиков появлялись все новые имена, в том числе и мое.

Сколько времени пройдет, прежде чем начнут указывать на КГБ как на организатора катастрофы самолета президента Зии, думал Леонид Шебаршин. Он уже заверил руководство, что КГБ и его афганские союзники из ХАДА не имели к этой катастрофе никакого отношения. Наверху эти заверения никто не ставил под сомнение, но интерес к катастрофе и тем, кто мог стоять за ней, был.

Сам Шебаршин считал, что это был либо обыкновенный несчастный случай, либо результат внутриполитической борьбы в Пакистане. Он слишком долго жил там и знал, что старая вражда там длится вечно и рано или поздно кто-то отомстит за казнь Зульфикара Али Бхутто, рано или поздно кто-то расплатится с Зией. Шебаршин понимал, что в любом случае ему надо держать в поле зрения обстоятельства гибел иуль-Хака.

Рано утром следующего дня, когда взятые под охрану обломки самолета президента Зии еще дымились, я получил телеграмму из Лэнгли, в которой мне предлагалось продумать вопрос о переброске бригады специалистов, разбиравших Су-25, на место катастрофы С-130 для поиска каких-то зацепок, пока место происшествия было в неприкосновенности. Обсудив это предложение со своим заместителем Джимом Морисом и военно-воздушным атташе посольства, я сообщил в Лэнгли, что было бы ошибкой использовать заезжих специалистов. Независимо от того, что им удастся найти, все это будет смазано тем фактом, что работники ЦРУ на следующий день после катастрофы будут копаться в обломках самолета президента Зии. На вечные времена останутся вопросы о том, что мы делали на месте трагедии, что мы подбросили туда или похитили, чтобы замаскировать свою причастность к происшествию. Лэнгли ответил короткой телеграммой, разделяющей мою позицию. Позже, по мере того как росло число людей, уверенных в том, что катастрофа была организована ЦРУ, а я был главным исполнителем, я благодарил себя за решение не посылать наших техников на место происшествия.

Утверждение, что США стояли за гибелью президента Зии, основывалось на незыблемой южноазиатской логике. Согласно набиравшей силу теории заговора изощренный американский эндшпиль в Пакистане и Афганистане начался с уничтожения весной лагеря Оджри, за чем в августе последовало убийство президента и его генералов, поскольку теперь «они стояли на пути более серьезных дел». Сторонники теории заговора считали, что США хотели не допустить, чтобы моджахеды создавали помехи выводу советских войск, и с этой целью организовали уничтожение склада боеприпасов в Оджри. А чтобы гарантировать срыв разработанных Зией и Ахтаром планов послевоенного устройства Афганистана, обоих ликвидировали. После этого, в соответствии с тайной договоренностью, Советы смогут уйти из Афганистана с почетом, а фундаменталистские группировки Сопротивления окажутся не в состоянии пожинать плоды своей победы в Афганистане. Советы получат свой «достойный интервал» с момента вывода войск до краха режима Наджибуллы. Посол Рафаель и генерал Вассом оказались случайными и ненамеренными жертвами, но эта потеря, в конечном счете, была приемлемой.

Это были замечательные, но абсолютно бредовые слухи. Однако как только эта история набрала обороты, ее уже нельзя было полностью опровергнуть, ее можно было только подкорректировать.

Печальный факт, однако, заключался в том, что ВВС Пакистана, по всей видимости, посадили своего президента и многих генералов в самолет, у которого были технические проблемы. Но пакистанский военный истеблишмент не мог согласиться с такой реальностью и, несмотря на полное отсутствие доказательств заговора, упрямо стоял на своем. Позже генерал Гуль говорил мне, что за катастрофой стояли индийцы, но, когда я заметил, что эта версия ничем не подтверждается, он своим ответом все прояснил.

— Милтон, вы все еще не понимаете индийцев. Они никогда не оставят ни малейшего свидетельства своей причастности. Именно это, Милтон, как раз и является доказательством их причастности.

Потом, однако, Гуль оставил индийцев в покое и стал говорить всем, что Зию убило ЦРУ.

Несколько дней спустя мне пришлось иметь дело с деликатной проблемой. Группа патологов, прибывшая из Вашингтона для идентификации останков посла Рафаеля и генерала Вассома, ничего не могла найти. Из-за страшного удара о землю и высокой температуры возникшего пожара идентификация останков представляла крайне сложную проблему для американских специалистов и была за пределами возможностей пакистанцев. Однако в конце концов американцам удалось решить эту задачу, и останки двух замечательных государственных деятелей были отправлены домой на самолете Джорджа Шульца. Но что делать с неустановленными останками?

Я связался с друзьями в пакистанской армии, и мы организовали торжественное захоронение праха неизвестного офицера в шкатулке из розового дерева ручной работы, покрытой флагом Пакистана. Передача останков состоялась на закате солнца, а утром они были погребены на военном кладбище с отданием салюта неизвестному шахиду.

Американскую делегацию на похоронах президента Зии возглавлял Джордж Шульц, он же должен был доставить домой останки Рафаеля и Вассома. Шульца сопровождал Роберт Окли, отвечавший в тот момент в Совете национальной безопасности за наш регион. Окли станет послом США в Пакистане на завершающем этапе афганской войны, и вместе мы имели возможность наблюдать наступление следующей фазы.

На похоронах Зии также присутствовали Чарли Уилсон и Анелис Ильшенко, причем ее голубой с цветастым узором шалвар-камез привлекал гораздо больше внимания, чем торжественное морщинистое лицо Джорджа Шульца. Перед отъездом делегации госсекретаря, увозившей задрапированные американскими флагами гробы, во дворе посольского комплекса состоялась траурная церемония, в ходе которой сын одного из работников посольства исполнил на трубе традиционный траурный сигнал.

В 1988 году снег выпал рано, и последний сезон девятилетней войны, которую СССР вел в Афганистане, погрузился в зимнюю спячку. Командующий 40-й армией генерал Борис Громов, осуществлявший вывод войск из Афганистана, наконец показал, что Советская армия может действовать так, как должна действовать армия сверхдержавы. Громов вывел большую часть своих гарнизонов без серьезных инцидентов, которые могли бы прервать этот процесс или вызвать дипломатический кризис. Несмотря на советы со стороны Пакистана и Соединенных Штатов оставить отходящие советские войска в покое, моджахеды все-таки предприняли несколько атак. В стране, где каждая семья похоронила родственников, ненависть была слишком сильна.

Пару раз войска Громова шли маршрутами, которые я считал очень опасными, и при прохождении долин в центре и на севере страны у них были проблемы. В тех случаях, когда Советы несли потери, они заявляли протесты. Однажды, после того как отступающие войска попали под сильный обстрел из-за того, что на развилке дорог свернули не в том направлении, как это им мог бы объяснить каждый, кто знал моджахедов, я получил осторожное предупреждение. Это произошло 1 октября во время грандиозного приема по случаю национального праздника Китая, когда ко мне подошел один из «тяжеловесов» советского посольства в Исламабаде советник-посланник Боцан-Харченко.

— Господин Б-у-у-рдон, — он как обычно исказил мою фамилию. — Может быть, мы поговорим?

— Почему бы нет, — ответил я, делая шаг назад от уставленного закусками стола, которому, несомненно, не было равных в дипкорпусе Исламабада.

— Вы должны понять, господин Б-у-у-рдон, что нападения на наши отступающие войска должны прекратиться.

— А если этого не произойдет?

— Тогда мы можем остановить вывод наших войск. И что вы тогда будете делать?

— Дело не в том, советник, что я буду делать, а в том, что будут делать афганцы. А они, я думаю, будут просто продолжать воевать и убивать ваших солдат, пока вы наконецне уберетесь домой.

— Но вы можете как-то это контролировать…

— Советник, никто не контролирует этот вопрос, кроме Советского Союза.

— Но, господин Б-у-у-рдон, вы все-таки должны понять, что если атаки будут продолжаться, то это будет иметь последствия.

— Я уверен, что последствия будут, советник.

У меня с Советами будут еще и другие подобные разговоры, но, несмотря на эпизодические нападения, график вывода войск соблюдался. В целом Советам удалось убраться из Афганистана без крупных катастроф, которые могли бы замедлить процесс вывода войск. К Рождеству 1988 года, которое знаменовало девятую годовщину войны, даже самые мстительные моджахеды были убеждены, что «советский» период их борьбы заканчивался. Они стали перегруппировывать свои силы для следующего этапа конфликта, для борьбы с марионеточным режимом Наджибуллы. А потом разношерстные группировки, составлявшие афганское Сопротивление, начали маневрировать с целью получения преимуществ на следующем этапе после падения режима Наджибуллы. Тут речь будет идти о том, кто окажется на верху кучи развалин, в которую превратился Афганистан.

Ахмад Шах Масуд стал одним из первых крупных лидеров, кто уловил эту перспективу. Он убедился, что Советы собираются выполнять обязательства, принятые ими на себя в соответствии с Женевскими соглашениями в апреле 1988 года. Чернила едва успели высохнуть на этих документах, как Масуд переключил свою энергию на формирование альянса для грядущей борьбы с пуштунским большинством. В первую очередь он готовился к схватке со своим заклятым врагом Гульбеддином Хекматияром. На севере страны ему удалось договориться с полевыми командирами и создать то, что в тот период он называл Высшим советом Севера — антипуштунский союз, состоявший главным образом из таджиков и узбеков. Это создало предпосылки для начала борьбы за Кабул, которая вспыхнет, как только марионеточный режим закачается.

Точно так же лидеры пуштунских группировок Гульбеддин и Сайяф стали накапливать вооружение для использования в постсоветский период конфликта. В результате лидеры всех группировок постоянно жаловались, что Соединенные Штаты бросили моджахедов. Лидеры Сопротивления постоянно ссылались на катастрофу в Оджри как на «доказательство» американо-советского сговора, имеющего своей целью лишить пуштунов средств борьбы за Кабул. В последние месяцы войны у меня были встречи с лидерами «Пешаварской семерки». Тема всегда была одна и та же — у нас кончились запасы, и вы поставили нас в очень шаткое положение. Во время одной из таких особенно острых встреч я решил рискнуть. Сайяф выступил с очень жаркой речью, жалуясь, что его командиры на территории Афганистана располагают только тем, что они захватят у противника, поскольку мы полностью прекратили снабжать их. Когда он закончил, я обратился к «Пешаварской семерке» через переводчика Бачу.

— Вы все говорите о нехватке боеприпасов. Особенно часто я слышу от профессора Сайяфа, что его склады пусты. Я не понимаю, как такое может быть, когда не далее как вчера мы фотографировали со спутников его склады в Алихейле и Жаваре и убедились, что они полны.

Сайяф, который почти всегда говорил через переводчика, сразу уловил смысл сказанного мною и быстро ответил по-английски:

— У меня менее 900 тонн в Жаваре и примерно столько же в Алихейле, — с вызовом сказал он. Но результат был обратным тому, на что он рассчитывал.

И тут вмешался Моджаддеди.

— Но это две тысячи тонн. Профессор Сайяф говорит, что у него нет боеприпасов, но у него их только в Жаваре и Алихейле две тысячи тонн!

Другие лидеры заволновались, и Сайяф быстро замолчал. Это был не первый и не последний раз, когда беспристрастный глаз КН-11 вмешивался для разрешения спора. Тот факт, что на самом деле фотосъемка бункеров Сайяфа в провинции Пактия не производилась, не имел значения — остальные шесть членов «Семерки» в это верили.

Соединенные Штаты и Советский Союз при соблюдении согласованного графика вывода советских войск продолжали поставлять своим клиентам оружие вплоть до весны 1989 года. По оценке ЦРУ, в стране было достаточно боеприпасов для завершения работы по свержению режима Наджибуллы, и никакого дефицита не должно возникнуть. Требования дополнительных поставок боеприпасов воспринимались как заявка на послевоенный период, когда афганцы начнут выяснять между собой, кто будет «старшим на насесте». У США не было особого интереса втягиваться в эту борьбу.

С наступлением нового года Кабул был окружен тем, что пакистанцы называли «стальным кольцом». Каждая из группировок моджахедов имела свои передовые отряды, которые вели наблюдение за Кабулом с близлежащих гор. Было ясно, что все готово к штурму столицы, как только последний советский солдат перейдет «мост Дружбы». За последние месяцы численность иностранного дипкорпуса в Кабуле упала почти до нуля, и к моменту окончания периода вывода советских войск — 15 февраля 1989 года — все было готово к началу нового этапа войны.

14

В этот день я был в своем офисе с 6:30 утра, ожидая поступления докладов о последнем дне советской оккупации Афганистана. Я стоял перед висевшей на стене картой, на которой уже в который раз проверял положение зеленых и красных булавок, отмечавших дислокацию советских гарнизонов в Афганистане: красных — для еще находящихся в стране и зеленых — для уже выведенных. Вся территория Афганистана была утыкана зелеными булавками. Немного красных оставалось только в районе Кабула и Мазари-Шарифа, вдоль главного маршрута вывода войск на север, через тоннель Саланг и по равнинам Шомали и Мазари-Шарифа. Сегодня все заканчивалось. Борис Громов пешком уйдет из Афганистана, подводя итог этой бессмысленной войне, продолжавшейся 3331 день.

Я получил информацию о том, что Громов на самом деле последние два дня находился в Узбекистане и что он должен прилететь в какую-то точку маршрута по дороге от Мазари к «мосту Дружбы» и присоединиться к последней колонне 40-й армии. Маленький генерал все сам тщательно срежиссировал.

Я ждал поступления докладов.

Генерал Громов хотел, чтобы все было сделано так, как надо. Представителей иностранной прессы привезли на автобусах из Термеза в специальный пресс-центр с крытым павильоном, открывавшим вид на «мост Дружбы». Прежде чем пресса успела сообразить, что происходит, какие-то люди поспешно перенесли через мост покрытое одеялом безжизненное тело погибшего накануне русского солдата, последней жертвы войны. Телекамеры нескольких десятков телекомпаний сфокусировались на середине моста, где остановился одинокий танк. Спрыгнувший с брони генерал Громов ловко одернул полевую форму и четко прошел последние сто ярдов, отделявших его от советского берега Амударьи. Он уже почти достиг конца моста, когда его сын Максим, нескладный 14-летний подросток, крепко обнял отца и вручил ему букет красных гвоздик. Последние 50 ярдов отец и сын шли из Афганистана вместе.

В тот момент Громов стал советским «героем Афганистана». Я никогда не понимал, почему.

За почти 10 лет войны Советский Союз признал потери около 15 тысяч убитыми и несколько сотен тысяч ранеными или потерявшими здоровье в результате болезней. Блестяще организованный генералом Громовым выход из Афганистана вскоре превратится для Советского Союза в катастрофу, но он сам останется героем афганской войны. Советская авантюра закончилась так же, как началась: фантазиями и иллюзиями.

Начальник службы связи вошел в мой кабинет и доложил: «Он вышел».

Я кивнул головой и сказал: «Отправляй».

Так мы отправили в Лэнгли телеграмму «вне очереди», которая состояла всего из двух слов, покрывавших весь лист.

ИСЛАМАБАД 222487

ДИРЕКТОРУ, НЕМЕДЛЕННО

WNINTEL

ТЕМА: СОВЕТСКАЯ ОККУПАЦИЯ АФГАНИСТАНА

В ту же ночь я закончил один ритуал. Мой офис находился на расстоянии примерно трех четвертей мили по прямой от советского посольства. С момента прибытия в Пакистан летом 1986 года я на протяжении почти трех лет круглые сутки держал на подоконнике зажженную настольную лампу. До меня из разных источников доходила информация о том, что резидент КГБ, работавший в похожем на крепость советском посольстве, находившемся от меня на расстоянии ружейного выстрела, часто высказывался, что мой офис работал круглосуточно в любое время дня и ночи. Однажды работник КГБ даже прямо сказал мне, что он заметил, как я работаю по ночам, поскольку у меня в кабинете постоянно горит свет.

Вечером 15 февраля 1989 года, как только солнце зашло за горы Маргалла, я выключил свет в своем кабинете, в том числе и настольную лампу, горевшую на протяжении трех лет.

Все закончилось. Выход 40-й армии в постановке генерала Бориса Громова оказал огромный пропагандистский эффект. Он добавил чувство завершенности, подумал Шебаршин, к финальному акту драмы, превратившейся в трагедию. Еще до того как генерал Громов вышел из Афганистана как символический последний советский солдат, Наджибулла призывал оставить в Афганистане «небольшой советский контингент для выполнения ограниченных функций». Звучали также и просьбы о проведении ударов с воздуха по восточному Пакистану в провинции Пактия в районе Жавара, Хоста и других баз бандитов. Но Шебаршин твердо выступал против любых форм дальнейшей советской интервенции. Продолжение этого было просто невыносимо. У Шебаршина не было иллюзий в отношении того, что на заключительном этапе афганской авантюры Советский Союз действовал благородно. Наоборот, он был убежден, что замечательное представление Громова перед мировой прессой было еще одним шагом в предательстве Афганистана. Предательство или нет, но это было уже необратимым. Советскому Союзу придется жить с той закулисной сделкой, которую заключил Шеварднадзе со своими партнерами по переговорам — Джорджем Шульцем и Джеймсом Бейкером. И, в конечном счете, СССР должен будет жить с этим позором.

Шебаршин прошел через все это. Через то немногое хорошее, что было, и через все плохое. В мае 1986 года он был представителем КГБ в Кабуле, когда Советский Союз решил, что его человек Бабрак Кармаль являлся источником всех неудач и должен уйти.

Но тут возникла проблема. Старик не совсем понял то, что ему сказали несколько дней назад, когда он находился проездом в Москве: что пришло время отдать власть. Шебаршина послали в Кабул помочь Кармалю уйти достойно. Он даже отредактировал текст заявления Кармаля об отречении — самая неблаговидная задача, думал он, которая временами вызывала гневные реплики Кармаля: «Кто знает дари? Вы, генерал, или я?»

Шебаршин понимал, что он шел против собственной совести и что предчувствия Кармаля о наступлении плохих времен для Афганистана и Советского Союза не были результатом его истерики. Старик ругался и угрожал и ни на момент не высказывал жалости в адрес своих «бездушных противников». Если бы Кармаль был русским, думал Шебаршин, в этом горячем споре он просто бы послал его… и предложил бы ему делать все, что вздумается. Но Кармаль был афганцем. В конце концов он уступил, произнес свою речь и передал власть новому «избраннику» Москвы Наджибулле.

И вот теперь все закончилось. Шебаршин считал, что это позволит ему избавиться от ощущения своего собственного бесчестья. Но такого чувства не было. Небольшая рана, которую давно нанес ему гордый старик, превратилась в незаживающую язву. И она будет расти. К предательству Кармаля Шебаршин добавит предательство Наджибуллы, вероломство, которое будет иметь еще большие последствия для Афганистана и Советского Союза.

Шебаршин вместе с председателем КГБ Владимиром Крючковым принадлежал к числу тех, кто считал, что Наджиб удержится у власти гораздо дольше, чем это думали скептики. Пессимисты отводили афганскому лидеру один-два месяца, прежде чем его армия развалится или взбунтуется и выдаст его. Но Шебаршин хорошо знал Наджиба и был убежден, что если уходящие сверхдержавы сумеют в каких-то формах оказать ему поддержку, Наджиб может заключить какие-то компромиссы и уцелеть в долгосрочном плане.

Он провел довольно много времени вместе с этим внушительным человеком, чтобы оценить его быстрый и гибкий ум. Может быть, ему даже удастся уцелеть, подумал Шебаршин. Но в глубине души он понимал, что Советский Союз бросит Наджибуллу. Именно поэтому он старался избегать тесного личного контакта с этим обаятельным афганцем, человеком весьма остроумным и любящим выпить — он предпочитал виски «Чивас ригал». Шебаршин бывал в доме у Наджибуллы, который жил на территории старого дворца. Он познакомился с его верной женой Фатан и его тремя вечно хихикающими дочерьми, для которых гость из КГБ был в диковинку. Сдерживая себя, Шебаршин избегал развития дружеских отношений с афганским президентом, хотя в любой другой обстановке они наверняка стали бы друзьями. Он даже решил не просить его автограф на их совместной фотографии. Это могло дать повод предполагать какие-то отношения, с которыми он не хотел иметь дело в будущем. Шебаршин решил держать контакт с афганским лидером в сугубо деловом русле. Так легче будет дистанцироваться от него, когда для этого придет время.

Между тем Кармаль примирился с тем, что произошло с Афганистаном. Судьба перенесла его из Кабула в Мазари-Шариф под защиту генерала Достума и, наконец, в Москву, где он, забытый всеми, проживет остаток своих дней. В Москве Шебаршин с ним никогда не встречался. И ему было стыдно смотреть, как закончится афганская эпопея, как Советы предадут своих старых друзей, как американцы будут давить, добиваясь безусловной победы, хотя непонятно было, что это будет означать. Шебаршин был убежден, что если бы американцы нашли разумный подход, они могли бы добиться взаимопонимания с Наджибом и это дало бы наибольшие шансы привести к миру. Но он также знал, что американцы на это не пойдут ни при каких условиях. В конце концов, думал он, они об этом пожалеют. Единственным альтернативным кандидатом на афганской сцене, который мог смотреть дальше опасных этнических конфликтов, был Ахмад Шах Масуд. Советы, подумал Шебаршин, могли бы найти общий язык с Масудом, но смогут ли пакистанцы и американцы? Видимо, нет, решил он. И об этом они тоже пожалеют.

Лето шло на смену весне, 40-я армия становилась блекнущим воспоминанием, а Наджиб держался. Вопреки предсказаниям, что его режим падет в тот же вечер как только уйдут Советы, эта советская марионетка держалась, и противостояние между режимом Наджибуллы и моджахедами перешло в тупиковую фазу, обе стороны маневрировали, но ни одна не решалась пойти на крупное столкновение.

Пакистан тем временем проводил свой очередной эксперимент с демократией, избрав в качестве премьер-министра Беназир Бхутто, дочь повешенного Зией 10 лет назад пакистанского лидера. Поздней весной формирующееся правительство Бхутто, получившей образование в колледже Радклиф и университете Оксфорда, заставило МРУ предпринять крупную военную акцию в районе Джелалабада в надежде захватить город и одержать первую из планировавшейся серии побед. «Пешаварская семерка» выступала против этой акции, против были и полевые командиры на востоке Афганистана, но премьер-министр хотела, чтобы ее поездка на сессию Организации Исламской конференции сопровождалась крупным военным успехом. И начался штурм этой провинциальной столицы.

Операция повстанцев окончилась провалом, а победа Наджибуллы дала ему второе дыхание. Во время джелалабадской кампании я предпринял несколько поездок при содействии Хайберского управления и понял, что осада проводилась без должной целеустремленности и привела лишь к ненужным потерям сторон. Перепачканные грязью и камуфляжной краской грузовики «тойота» двигались в сторону Джелалабада с вооруженными моджахедами, а навстречу им в сторону Торхама двигались, но уже медленнее, те же «тойоты», груженные ранеными и убитыми в этой тупиковой схватке.

Во время битвы за Джелалабад я взял с собой в одну из поездок в Торхам заместителя директора ЦРУ по оперативным вопросам Ричарда Столца. Когда мы наблюдали за отправкой вооружения и снаряжения в Афганистан и поступлением оттуда раненых, один из сопровождавших нас пакистанских офицеров прошептал мне на ухо: «Мы задержали человека, который фотографировал вас и господина Столца! Он говорит, что является американцем и работает на “Вашингтон пост”».

Мы со Столцем были одеты в шалвар-камез, но явно выглядели иностранцами.

— Где этот парень? — спросил я.

— Не беспокойтесь. Мы отобрали у него фотокамеру и позаботимся о нем.

Пакистанский офицер подмигнул и показал, как в стороне какой-то молодой человек с жидкой бороденкой, одетый в афганскую одежду, говорил с двумя пакистанскими офицерами. Ответ полковника отнюдь не успокаивал.

— Полковник, не надо «заботиться» о нем, — попросил я. — Отдайте ему фотоаппарат и отпустите его, но сначала надо вывезти отсюда Столца.

Если к 1989 году в Лэнгли остался хоть один человек, олицетворявший традиции старой школы ЦРУ, то это, несомненно, был Ричард Столц. Он был связующим звеном с первым «призывом» выпускников престижных университетов «Лиги плюща», пришедших в ЦРУ сразу после окончания Второй мировой войны. Родился в 1925 году и вырос в благополучной семье в Нью-Джерси. В 18 лет добровольно поступил в армию и к концу 1944 года был пехотинцем в 100-й дивизии во Франции. После войны окончил колледж в Амхерсте и обосновался в Нью-Йорке, где с ним установил контакт один из однокашников по колледжу и спросил, не скучно ли ему и если скучно, то не хотел бы он переехать в Вашингтон и заняться чем-то более интересным. Это был типичный вариант набора кадров в развивавшееся ЦРУ, которое полагалось на связи выпускников престижных колледжей Восточного побережья для пополнения своего офицерского корпуса.

Невысокого роста, тонкого телосложения и неброской внешности, Столц стал разведчиком и в начале 60-х годов был назначен первым резидентом ЦРУ в Москве. Столц был выдворен из Москвы в порядке ответной меры за жесткое обращение ФБР с работником КГБ в Вашингтоне. Но его карьера продолжала развиваться по восходящей до 1981 года, когда он пришел к выводу, что не может работать с назначенцем Рейгана Биллом Кейси.

Когда Кейси стал директором ЦРУ, Столц был резидентом в Лондоне, и ему было предложено возвратиться в Вашингтон и стать одним из двух заместителей Макса Хьюджела, приятеля Кейси, которого он сделал своим заместителем по оперативным вопросам. Столц был оскорблен тем, что ему предлагают натаскивать дилетанта, и ушел в отставку.

Через несколько месяцев в результате скандала в отставку ушел сам Хьюджел, и Кейси был вынужден с сожалением возвращать профессионалов, сначала назначить Джона Стейна своим заместителем по оперативным вопросам, а потом заменить его Клэйром Джорджем. Сначала Столц, видно, сожалел о своем уходе, поскольку, вполне вероятно, если бы он немного подождал, то мог бы сам быстро стать заместителем директора по оперативным вопросам.

Однако, в конечном счете, как оказалось, не было бы счастья, да несчастье помогло. Это означало, что, уйдя в отставку, он сохранил свою репутацию — оказался вне ЦРУ как раз в тот момент, когда в середине 80-х годов руководство Оперативного управления оказалось замешано в скандале «Иран-контрас».

После смерти Кейси в 1987 году президент Рейган попросил пользовавшегося большим уважением директора ФБР Уильяма Вебстера возглавить ЦРУ и вывести Управление из трясины скандала «Иран-контрас». Вебстер обратился к Столцу, которого знал по Амхерсту, и попросил его вернуться на работу в ЦРУ, чтобы помочь выправить ситуацию в Оперативном управлении. Тот факт, что на протяжении всего скандала «Иран-контрас» Столц был вне Управления, делал его более привлекательным кандидатом в глазах Вебстера, которому в тот период приходилось иметь дело со все более агрессивным комитетом Конгресса по наблюдению за разведкой. Это также означало, что Дик Столц, который молодым оперработником принимал участие в первых схватках ЦРУ с Советским Союзом, возвратится в ЦРУ на завершающем этапе холодной войны.

В 1989 году волнения в Восточной Европе только начинались, а Столц уже видел, что советский отдел нуждался в новом руководстве. Столц и его заместитель Том Твиттен считали, что все Оперативное управление нуждалось в реорганизации, но необходимость этих перемен нигде так не ощущалась, как в советском отделе.

В 70-х годах Столц сам возглавлял этот отдел, который в то время назывался «отделом советского блока». Он принадлежал к старой школе, но, тем не менее, чувствовал, что отдел должен идти в ногу со временем, поспевать за быстро меняющимися событиями. Он знал, что Бэртон Гербер был одним из лучших специалистов ЦРУ по Советскому Союзу, но он возглавлял отдел уже пять лет — по мнению Столца, слишком долго.

Столц и Твиттен знали, что советский отдел должен начать думать более широко, добывать политическую информацию, в которой нуждался Вашингтон, пытавшийся угнаться за стремительно нарастающими переменами. Их беспокоило то, что руководители советского отдела были сфокусированы на том, чтобы получить еще одну микроточку от агента в КГБ, но упускали из вида общую картину. Столц понимал, что Бэртон Гербер и его заместитель Пол Редмонд были продуктами этого отдела и не подходили на роль тех, кто мог осуществить там большие перемены. Столц пока не знал, сможет ли отдел быстро перестроиться, но он понимал, что это должно было произойти.

Гербер, со своей стороны, также понимал, что засиделся на этой работе. Он уже попросил Столца перевести его в другое место.

Таким образом, Дик Столц приехал в Пакистан не только для того, чтобы посмотреть, как идет финальная стадия войны, но и сообщить мне, что в июле мне надо возвращаться в штаб-квартиру и принимать у Гербера советский отдел. Заместитель директора по оперативным вопросам просто сказал мне, что пришло время для перемен.

Июнь принес с собой крах надежд на скорое падение кабульского режима. Он держался, а между тем в рядах Сопротивления начались распри и яростное соперничество по этническим и региональным вопросам. Враждующие группировки сделали практически невозможной для международных организаций поставку в Афганистан гуманитарной помощи, в которой он отчаянно нуждался. Жесткая междоусобная борьба удерживала миллионы скопившихся в Пакистане и Иране беженцев от возвращения домой. Международное сообщество, уставшее от бесконечного повторения афганской драмы, стало терять к ней интерес.

Практически ни у кого не было четкого представления о том, как в отсутствие серьезных международных программ можно восстановить Афганистан. Эта возможность таяла с каждым днем, и Афганистан возвращался в свое прежнее неуправляемое состояние, но теперь вооруженный до зубов, с наследием, оставленным десятилетием соперничества свервдержав. Афганское Сопротивление, которое своей борьбой с превосходящей силой сверхдержавы приковало к себе внимание Запада, начало терять своих самых стойких сторонников. Вчерашние романтические борцы за свободу становились грязными бандитами.

Западные средства массовой информации свернули свою работу в соседнем Пакистане в поисках более драматических событий, вроде тех, что произошли на площади Тяньаньмэнь, где рождались новые герои — китайские студенты, не боявшиеся противостоять танкам Народно-освободительной армии. Вслед за уходом прессы стали уезжать так называемые «афганские арабы», возвращавшиеся домой в страны Ближнего Востока, преисполненные сознанием важности выполненной миссии и полные идей проведения радикальных перемен у себя дома. В их числе был сын саудовского миллиардера Усама бен Ладен, инженер-строитель, построивший несколько детских приютов и домов для вдов погибших бойцов Сопротивления в Северо-Западной пограничной провинции, а также тоннели и склады боеприпасов в горных массивах Нангархара и Пактии.

К середине 80-х годов призывы к джихаду достигли всех уголков исламского мира и побудили многих арабов отправиться в Пакистан для вооруженной борьбы с советскими оккупантами. Были подлинные добровольцы, отправлявшиеся туда же с гуманитарной миссией, были и откровенные авантюристы, мечтавшие о славе, и просто откровенные психопаты. Пока тянулась война, некоторые арабские страны потихоньку очистили свои тюрьмы от доморощенных смутьянов и отправили их на афганский джихад в надежде, что они никогда не вернутся. По нашим оценкам, за время войны через Афганистан и Пакистан прошло около 20 тысяч арабов.

Афганские арабы иногда участвовали в боевых действиях против советских войск и сил кабульского режима, но после вывода советских войск оценка степени их участия в войне стала сильно преувеличиваться. Однако как финансисты арабы действительно играли ключевую роль в тылу. По оценкам ЦРУ, к 1989 году арабские страны Персидского залива каждый месяц собирали по 20–25 миллионов долларов на гуманитарные и строительные проекты. В то время не было особой обеспокоенности ролью афганских арабов в Пакистане и Афганистане, за исключением отдельных критических высказываний со стороны международных гуманитарных организаций по поводу жесткого фундаментализма саудовских ваххабитов, чье влияние в пакистанских лагерях для беженцев было подавляющим. Именно в этих грязных лагерях было рождено и воспитано в духе строжайшего фундаментализма исламских медресе, где проповедовались взгляды деобандизма[66] и ваххабизма, поколение молодых афганцев, которые через десятилетие станут новой проблемой.

Таким образом, после вывода советских войск из Афганистана интересы стран Запада переместились в Восточную и Центральную Европу, где в 1989 году начинала разворачиваться своя драма. Вскоре мир потерял интерес к Афганистану. А правительство Пакистана, завершая свой очередной эксперимент с демократией, вскоре почувствует, что оно не может игнорировать меняющиеся настроения в Конгрессе США. Как только Беназир Бхутто, обвиненная в коррупции, будет отправлена в отставку, США наложат новые санкции на Пакистан как страну, способствующую распространению ядерного оружия, программу создания которого даже Беназир Бхутто поддерживала. Не прошло и двух лет с того дня, когда Борис Громов пересек Амударью, как старые друзья Пакистан и Соединенные Штаты пошли каждый своим путем и в центре внимания США оказались совсем другие регионы.

В ходе моей последней встречи с Хамидом Гулем маленький храбрый генерал выразил большие надежды, что США вместе с Пакистаном будут строить новый Афганистан. По его представлениям, это должно было усилить стратегическое положение его страны, укрепить ее тыл и позволить ей сосредоточить внимание на своем вечном враге на востоке, на Индии. На прощание я подарил Гулю кавалерийскую саблю и помог ему подобрать американский университет для старшего сына. Мы вместе остановились на техасском Университете Анны и Марии. Я считал, что это будет вполне подходящим местом для парня, но этому не суждено было сбыться. Человек, которого Арни Рафаель назвал «Пи-Эл-Джи», вскоре пойдет против нас, убежденный, что мы использовали Пакистан, а потом предали его вместе с народом. В какой-то мере он будет прав. И спустя несколько лет ЦРУ назовет маленького храброго генерала самым опасным человеком в Пакистане. И это тоже будет правдой.

Но теперь время и место для эндшпиля с Советским Союзом переместилось к западу от Восточных гор. Теперь театр военных действий переместился поближе к Советам.