Глазами дочери (Воспоминания)

Переписка с отцом^{48}

Я прочитаю вам об одном эпизоде в Крыму[45], но сначала я хочу рассказать о моей переписке с отцом в стихах. Должна сказать, что по сю пору, думая об отце, я с волнением и умилением вспоминаю его ласковое отношение к нам, детям. Будучи занят своим искусством, своей работой, разъездами по всему свету, всегда окруженный толпой — доброй, а подчас и злой — юн никогда не забывал нас и отовсюду, где бы ни был, посылал нам письма или хотя бы открытки. А ведь нас было пять душ, и писал он каждому, чтобы никого не обидеть, не обойти.

Однажды, с какого-то бельгийского курорта, он прислал всем пятерым сразу по открытке, которое произвели на нас неизгладимое впечатление. На них была изображена некая M^meDelait (даже фамилия навсегда запомнилась) — очевидно, местная достопримечательность, снятая во всевозможных позах: сидя, стоя, в профиль, en face, с зонтиком, без зонтика и т. д. На снимках была довольно увесистая особа с пышной прической и с колоссальной бородищей. А моей сестре Тане была еще и такая приписка: «Если будешь капризничать и не слушаться маму, у тебя такая борода вырастет». И мы, конечно, потом Таню дразнили: «Вот, вот, уже начинает расти борода!» Таня ревела, а мама была в ужасе: «И придет же человеку в голову посылать детям такие открытки!»

А теперь, прежде чем я прочту письмо отца, мне придется сначала прочитать мое стихотворение. Прошу отнестись к этому произведению снисходительно, ведь мне было тогда от роду семь-восемь лет!

А вот и ответ отца, который он прислал в стихах из Милана[46] в 1909 году:

Об A. M. Горьком^{49}

Я помню Алексея Максимовича с детства. Помню, как смущалась, когда он смотрел на меня внимательно и чуть-чуть насмешливо, а глаза его были добрые-предобрые Но почему-то я конфузилась и старалась тут же исчезнуть, а теперь жалею — почему же исчезала… И так, урывками, встречала Алексея Максимовича, когда он приходил к нам.

Однако уже значительно позже, в начале двадцатых годов, мне выпало счастье близко «заново» познакомиться с Алексеем Максимовичем, и воспоминания о проведенных вместе днях навсегда останутся у меня в памяти — не только как о большом знаменитом писателе, но и о большом Человеке, с большой буквы.

Было это в Германии, началась наша дружба в Берлине. Моя личная жизнь, вернее мое замужество, сложилось неудачно — я развелась с мужем[49]. В Германии я оказалась совершенно одна и, конечно, льнула к семье Алексея Максимовича — самым близким мне людям. Сын Алексея Максимовича — Макс[50] был моим сверстником, другом детских лет. Его жена — Надежда Алексеевна, по прозвищу Тимоша[51] (так уж назвал ее Горький) — подругой юности моей. А когда я сказала ему…^{50}

…Учились мы, как сказал Пушкин, «чему-нибудь и как-нибудь». Об атоме я имела представление смутное и уже давно забытое. Алексей Максимович мне объяснил сущность атома, силу и энергию его и последствия этой силы, если ученым удастся эту энергию освободить. Помню, как он сказал:

— Если это случится, а это обязательно случится, ибо над этим ученые работают весьма серьезно (при этом, взяв спичку и как-то держа ее между пальцами, он щелкнул ими, и спичка отлетела далеко), на спичке улетишь в Америку!

В гости приезжало много всякого народа — знатного и незнатного, приезжала и молодежь. Алексей Максимович всегда встречал всех радушно По утрам он обычно уходил к себе наверх работать[52], и шуметь в это время не дозволялось. Тогда все уходили на пляж или разбредались кто куда. Собирались в столовой, когда подавался чай.

Алексей Максимович любил людей, но если кого-то из приезжавших недолюбливал (такое случалось), то сидел за столом молча, смотрел в никуда равнодушными глазами и барабанил пальцами по столу. Это была его манера выражать недовольство. Я это заметила, да и все домашние тоже знали. Однако Алексей Максимович никогда не был груб, и я никогда не слышала, чтобы он повысил голос. Вообще он не был шумлив, но все-таки однажды он прикрикнул.

Как-то после ужина мы с одной подружкой решили пойти купаться в море. Ночь была теплая, пронзительно лунная и тихая. Балтийское море вообще бурностью не отличается, а тут оно было как-то особенно спокойно и неподвижно, как лужа.

Мы обе хорошо плавали и поплыли далеко, наслаждаясь красотой. Даже горизонта за лунным сиянием не было видно. И вдруг слышим с берега оклик:

— Где вы? Плыть обратно!

— Давай, — говорю, — делать вид, что не слышим. Но тут же услышали приказ:

— Немедленно назад, мерзавки!

Мы молча повернули обратно.

— Ой, — говорю, — влети-и-ит!

И влетело!

Алексей Максимович стоял по щиколотку в воде. Не услышав никакого ответа ни на первый оклик, ни на второй он не на шутку испугался. Рассердился и на нас, и на свой собственный испуг — обиделся!

— Домой! — приказал он.

Мы поплелись домой сконфуженные и с «поджатыми хвостами». Алексей Максимович шел сзади и ворчал:

— Тоже придумали! Просто дуры какие-то…

Переодевшись, пошли пить чай со всеми. Алексей Максимович, всегда с нами ласковый и приветливый, на этот раз смотрел не ласково, как-то через нас и… барабанил пальцами по столу. «Барабанит, — думаю, — значит плохо!» Но заметив наш пришибленный вид и унылые физиономии (наверное ужасно смешные), он очень скоро сменил гнев на милость, и эпизод этот был вскоре им забыт. Но — не мною! Я и сейчас все это вижу, как будто это было вчера.

Охотно расскажу вам[53], как все случилось с той песенкой, которую я передала Надежде Алексеевне (Пешковой) и которая написана рукой Алексея Максимовича. Я бережно ее хранила с 1922 г. и вот привезла ее в Москву в 1968 г. семье Алексея Максимовича, так как считала, что это должно принадлежать им, или музею Горького.

Летом 22-го года я была приглашена Алексеем Максимовичем и его семьей провести отдых с ними на даче в Герингсдорфе. Мы были очень молоды, веселы, беспечны и всегда затевали всякие дурачества. И надо сказать, что Алексей Максимович, хотя и не принимал непосредственного участия в наших шалостях, любил, однако, наблюдать за нами, а иногда даже подстрекал нас и вдохновлял на всякие выдумки. Поэтому жизнь била ключом, и в компании нашей всегда было весело и радостно. Когда мы «шумели», Алексей Максимович появлялся как-то неожиданно, поднимая вопросительно и «улыбчато» брови. И хотя лицо его и выражало ласково: «Вот дурачье!», — но все же как-то поощрительно, и это нас весьма вдохновляло.

Вот так и случилось с песенкой, о которой я только что говорила. Мы сидели все в гостиной, что-то хором пели, а я бренчала на гитаре и вдруг унылым голосом запела:

Алексей Максимович насторожился (ни кинто[54], ни Хенкина[55] я никогда не слыхала, но, очевидно, интуитивно вышло похоже).

— Ну, а дальше как? — спросил он.

— А дальше, — говорю, — не знаю.

— Ну как же так? Ну, спой еще раз!

Я повторила куплет. Алексей Максимович как-то особенно заулыбался, встал и ушел. Через полчаса вернулся вот с этой самой бумажкой и с дописанными куплетами[56].

Я тут же их пропела. Куплеты произвели фурор, и Алексей Максимович был очень доволен.

Так и повелось с той поры. Если кому-то из нас по какому-то поводу делали назидание, мы в ответ с «рыбьими» глазами уныло тянули: «Не верти ты ухи мне, я ведь не шарманка-а-а». Или, завидев в море пароход, пели: «По Куре плывет баржа-а-а…»

К этим воспоминаниям мне хочется добавить рассказ об еще одной из наших выдумок, которую затеял Максим — сын Алексея Максимовича. Это — истории о бабушках. Речь шла конечно, не о наших настоящих бабушках, а о выдуманных. У нас их было неисчислимое множество, и с ними происходили всякие приключения. О них писалось прозой, стихами, пелись баллады, рисовались иллюстрации.

У Максима, кстати сказать, был необыкновенный талант к живописи. Его рисунки и краски отличались большим изяществом, оригинальностью и беспредельной фантазией, а карикатуры — неподдельным юмором. Его жена, Надежда Алексеевна, как вам известно, — художница. Случилось так, что и я рисовала неплохо. Вот мы втроем и старались.

Бабушек, как я сказала, было множество. Все они были разные, поэтому и приключения никогда не повторялись. В конце своих авантюр бабушки обязательно погибали каким-нибудь странным образом. К примеру, одна из них мчалась по пустыне на верблюде и, добравшись до оазиса, садилась отдохнуть под пальмой. На беду, ей на голову падал кокосовый орех, и бабушка погибала. Другая бабушка варила вишневое варенье и объелась вишневыми косточками, которые забили ей нос, уши и горло, и бабушка задохнулась…

Всех их — бабушек — было не перечислить, и у нас на эту тему возник своего рода конкурс — кто кого переплюнет в своей фантазии, у кого «бабушкинские» типы, авантюры и гибель будут оригинальнее: погибать они должны были обязательно.

Алексей Максимович очень любил наши сказания о бабушках и даже время от времени спрашивал: «Ну, а что там еще случилось с бабушками?» Слушал он эти истории серьезно, и только в глазах его искрился смех.

* * *

Удивительное обстоятельство: нигде отцу не причиняли так много зла разговорами и сплетнями, как в России, в его родной стране, сами же русские люди[57]. Конечно, никто не смел оспаривать его талант — для этого у людей хватало достаточно ума — но как человека его нередко просто смешивали с грязью.

Почему? — Зависть! Другого объяснения не нахожу. Это, конечно, не могло уничтожить Шаляпина как артиста но отравить ему душу могло. И люди, не знавшие Шаляпина-человека, начинали верить в то, что он и пьяница, и жаден, и подл, и «зазнавшиеся холоп», или более того — «тупорылый мужик». И все это — неправда, ложь, обман, полная дезинформация.

Даже теперь, после его смерти, столько злой неправды продолжают повторять все те же индивидуумы, которым слава Шаляпина и все, что с собой несет слава великого человека, не дает покоя. Хорошее тоже говорилось и писалось о нем, но это тонуло, как алмазы в океане помоев. Увы, очевидно, зло доставляет людям больше радости и наслаждения, чем добро.

Однако при жизни отца даже клеветники не смогли возвести его в бездарности и, должна отдать им справедливость, всегда оговаривались, воздавая ему должное как артисту. Только после его смерти нашлись все же такие, которые старались доказать, что Шаляпин, мол, покинув Россию, был уже не тот[58], что это был жадный стареющий пьяница, «труп».

А между тем этот «труп» продолжал свой славный путь, радуя сердца и души людей, вызывая восторг и бурные овации благодарности у слушателей. «На Шаляпина» шли толпы людей. Каждый импресарио старался «заполучить» Шаляпина для своего собственного престижа и… для своего кармана. Однако после смерти Шаляпина кое-кто из них в своих мемуарах не упустил возможности лягнуть мертвого льва, еще раз спекульнуть на его имени и еще немного заработать на нем…

Эти строки я пишу не для защиты Шаляпина (А обвинители кто?!). Он в ней не нуждается, но с одной лишь целью — правильно информировать тех людей и те поколения, которые никогда не слышали его и не видели на сцене, а также для тех, кто никогда не знал его лично, как человека.

О любой выдающейся личности люди говорят всякое — создаются легенды, истории, в которых иногда кое-что и верно, но чаще всего истории эти. передаваемые из уст в уста, искажаются, принимают уродливые формы, и человека наделяют в конце концов такой характеристикой и такими качествами (а в немалой степени, увы и пороками), что человек этот и сам на себя становится непохожим. Пока говорят — это еще полбеды, а вот когда злобствующие люди пишут о нем безнаказанно Бог весть что, а ответить умерший не может, то я считаю, что долг детей его — ответить должным образом.

Еще в России отцу приходилось сносить немало обид. Многим не давала покоя слава его, успех, его большие гонорары, особенно последнее. Но ведь Шаляпин не был эксплуататором, никого не притеснял и не угнетал для своей выгоды или корысти. А если кого и эксплуатировал, то только самого себя, свой талант, свой дар Божий. А дано ему свыше было много, чрезвычайно много, и этим даром он не пренебрег, использовал его в полной мере, довел до совершенства, не почил на лаврах своей славы, а старался идти вперед. Никогда не слышала я от него, что вот, мол, теперь я могу пользоваться всеми благами жизни, ибо достиг совершенства и идти дальше уже некуда и не надо. Наоборот, искания его никогда не прекращались. Сколько раз я наблюдала за ним дома, когда он прослушивал свои пробные пластинки. Я следила за выражением его лица. Слушал он себя чрезвычайно внимательно и в некоторых пассажах болезненно морщился, нервно сжимал пальцы, откидывался на спинку стула и закрывал глаза, как будто хотел чего-то не слышать или, вернее, услышать это как-то иначе, лучше, по-другому. А потом наступало молчание. «Плохо! — говорил он коротко и неумолимо, — надо переделать!» И переделывал, пока не достигал того, чего ему хотелось, хотя за это ему лишних денег не платили, но он свой труд отдавал щедро и себя не жалел.

Сколько бы ни клеветали на него, конкретных фактов привести никто не может, а как раз факты указывают на совершенно обратное. Начнем с его пресловутого пьянства.

Мог бы пьяница и забулдыга так работать над собой? А вот про Шаляпина был распространен слух, и весьма упорный, что он пьет водку чуть ли не стаканами. Что, не выпив перед спектаклем, он и петь не может, и, когда отцу приходилось отменять выступления из-за простуды, распространялся слух: Шаляпин пьян, у Шаляпина запой… Даже ходил такой скверненький анекдот: когда Шаляпин пьян, за него поет такой-то (не помню фамилии) артист[59]. Как будто специально для такого случая этого артиста и держали. Думаю, что это было оскорбительно не только для Шаляпина, но и для артиста, который являлся якобы «затычкой» на сей прискорбный случай.

Все это, конечно, выдумка злопыхателей, ибо безответственный пьяница никакой карьеры сделать бы не мог. Мне не нужно объяснять, сколько талантливых людей этот недуг сгубил. Сгубил бы и Шаляпина. Да разве можно петь, будучи пьяным? Да физически это невозможно! Шаляпину никогда не суждено было бы достичь вокальных вершин, если бы он был пьяницей, ибо голос сам по себе под влиянием алкоголя становится непослушным.

Никто и никогда не видел Шаляпина на сцене пьяным, да и в жизни тоже я лично отца никогда пьяным в буквальном смысле этого слова не видела. Навеселе — да! И то — с друзьями, после спектакля или на отдыхе, но перед спектаклем — никогда!!

Много говорилось и о жадности Шаляпина. А скольким людям Шаляпин помогал, и помогал широко, — об этом почему-то не говорилось. Правда, он сам не делал из этого шума и свои щедроты не выставлял напоказ. Но почему-то мало кто помнит шаляпинские концерты в пользу голодающих, в пользу учащихся, его стипендии в школах, а также городские школы в Казани и Нижнем Новгороде, открытые на его средства. А два лазарета во время первой мировой войны на двадцать коек каждый, открытые в Петрограде и Москве и оборудованные по последнему слову медицинской техники того времени, которые тоже содержались на его средства[60]?!

Не думаю, что это делалось от жадности. За это он не получал ни вознаграждений, ни орденов, ни медалей и никакого особенного почета. Да и не ждал он всего этого вовсе! Вот передо мной лежат программы благотворительных концертов тех времен с его участием, серебряные преподношения ему на сцену (в России было принято, помимо лавровых венков, преподносить артистам ценные подарки от поклонников и от организаций) с надписями от благодарных курсисток, студентов, от хора Императорских театров и даже еще от каких-то железнодорожников, рабочих и т. д.

В пользу этих людей он отдавал себя, свой талант и… деньги которые он «так любил». А если и любил? Неужели все обвинявшие и обвиняющие его до сих пор такие уж бессребреники? А его импресарио, разве они отказывались от своих гонораров и не старались заработать на Шаляпине как можно больше? Но и среди них нашлись такие, которые после его смерти не постеснялись писать клевету в своих мемуарах и, конечно, спекулируя именем Шаляпина, заработали на этих книжонках немало.

Как и все отец пострадал после революции. Все было реквизировано, денег не было, да и что можно было достать за деньги, потерявшие всякую ценность. Он пел за муку, за картофель, иногда за отрезы материи, которые выдавала большевистская власть с каких-то складов….

Позже, уже не в России, отец говорил: «Ну хорошо, все отнять можно, ну и Бог с ним, но голос и талант отнять нельзя!..»

Еще помню, ходила такая молва, что Шаляпин на просьбы спеть где-то даром ответил: «Птички даром поют!»[61] Возможно, что он это и сказал. Птички действительно поют даром, но отец птичкой не был — семья у него была немалая, обо всех он заботился и даром тоже ничего не получал…

Отец пользовался громадным успехом у женщин. Влюблялись в него и старые, и малые, и знатные дамы, и незнатные, да и он платил им взаимностью — не деньгами (может быть отсюда и пошла молва о его скупости?..). Впрочем, сомневаюсь, что его поклонницы этого от него ждали. Отец не принадлежал к разряду мужчин, покупающих любовь за деньги. Этого ему не надо было, ибо (даже если оставить в стороне ореол его славы и знаменитость) отец был статен, элегантен, красив, умен, умел очаровывать слабый пол.

Позже, когда я уже была его «взрослой» дочерью, он в разговоре полушутя заметил: «Разве можно отказать женщине в любви? Это — некрасиво и не по-джентльменски!»

Конечно, его увлечения были мимолетны, и никаких особенных привязанностей на стороне у него не было. А женщин он обожал. Отбросив все пошлое и легкомысленное в сторону, отец не раз говорил: «Я люблю Женщину (именно с большой буквы). Для меня Она — моя вдохновительница, стимул моего творчества. Это самое прекрасное, что сотворил Создатель на земле. И я думаю, что мир — или во всяком случае сильный пол — в большой мере обязан своими достижениями существованию столь прекрасного создания, как женщина!»[62] И если случалось во время такого разговора присутствовать мне и моим сестрам, он окидывал нас необыкновенно ласковым взором и с неподражаемо нежной улыбкой говорил: «Недаром у меня шесть дочерей!!»