Глоток дождя

1

Купе, в котором ехал Черняк, было заполнено наполовину. Жался в углу ксендз, он торопливо жевал бутерброд, стряхивая крошки с сутаны. Рядом с ним миловалась чета: однорукий мужчина средних лет в солдатской гимнастерке без погон и веснушчатая женщина, судя по выговору, — литовка.

Поезд тянулся медленно, и Андрей глядел на проплывающие мимо дзукийские пейзажи, которые казались унылыми под тяжеловесной процессией серовато-сизых облаков. Первый послевоенный июль на юге Литвы... Грустновато курились трубы разрозненных хуторов, проблескивали под мостами извилистые речушки, невозмутимо поглощали небесную влагу леса. Изредка маячили крылья покинутых мельниц. Крестьяне копошились на квадратах возделанной земли.

Андрей незаметно для себя заснул и очнулся лишь на конечной станции от осторожного прикосновения. Попутчики молча расходились, лишь однорукий понимающе кивнул Андрею: «Что, парень, тоскливо одному? Ничего, кончится и твоя тоска».

На привокзальной площади, близ которой равноправно высились католический и православный храмы, Черняк увидел «виллис» и рядом с ним — Грошева.

Они обнялись, и Грошев, похлопывая Андрея по спине, спросил:

— Оклемался, Андрюха? Все ладно? — затем отстранился и кивнул на машину. — Напарник твой уже здесь.

Черняк полез в «виллис», и на заднем сидении увидел офицера. Даже в полутьме кабины было заметно, что тот тщательно выбрит и одет с иголочки.

— Приветствую, — официально, как бы отстраняя Черняка, сказал человек. — Юзин, Леонтий Петрович.

Он явно не хотел торопиться с окончательным мнением: личность спутника определяла многое в предстоящем деле. Отрекомендовался в свою очередь и Андрей, добавив подчеркнуто вежливо:

— Ваш возможный попутчик.

Грошев неодобрительно хмыкнул — ему не нравилась холодноватая встреча сотрудников. Однако промолчал и сел за руль.

«Виллис» пронесся по брусчатке и запрыгал по загородному шоссе, искореженному танковыми траками.

— Все участники в сборе, — начал Грошев, — и, думаю, не будет возражений, если я введу вас в курс наших повседневных забот. Обстановка на участке Зеебургской оперативной группы — сложная. Мы можем с уверенностью сказать: наш главный противник — бывшие сотрудники немецко-фашистских спецорганов. Обстановка проявилась недавно, восемнадцатого июня, когда пограничники Ходасевича задержали двух немцев в нашей армейской форме. Те сообщили, что с февраля текущего года были радистами в диверсионной группе под Кирхдорфом. В ее задачу входила подрывная работа в тылу 3-го Белорусского фронта. Немцы хотели бежать, но опасались расправы со стороны власовцев, которыми, в основном, была укомплектована группа. Лишь однажды появилась возможность побега, и немцы воспользовались ею: выбрались ночью из бункера и швырнули в люк гранату. Боеприпасы сдетонировали, и все, что было внутри, превратилось в месиво...

— Туда им и дорога, — бросил Юзин. — Меньше забот.

— Не уверен. Радисты знали мало, почти ничего. Но один факт для нас ценен. За несколько часов до их побега руководитель группы — Отто Кунерт ушел на встречу с шефом аналогичной группы. Его кличка — Доктор.

— Известно что-нибудь о нем? — спросил Андрей.

— К сожалению, нет. Радисты считают, что Доктор — фанатик. Девятого мая, когда акт о капитуляции Германии был подписан, Отто Кунерт передал приказ Доктора: сопротивляться до последней возможности.

— Фанатизм фанатизмом, но на что же он рассчитывает? На новую войну? — предположил Юзин.

— На войну, на раздоры между союзниками, на что-нибудь еще... Я не сомневаюсь, Доктор — организатор нераскрытых бандитских нападений. Так ли это — выяснять вам. — Грошев ткнул в ветровое стекло, за которым бежали аккуратные елочки. — Вот она — оперативная терра инкогнита.

Андрей улыбнулся: проглянул-таки в нынешнем Грошеве прежний, уверенно ступавший по школьным коридорам. Помню, помню ваши заветы, дорогой Иван Николаевич: «В арсенале культурного человека должен быть минимальный запас латыни».

...Нет, не думал Андрей, что ему придется работать в контрразведке и после Победы, да еще под началом Грошева. Все повернулось именно так. Андрей был ошеломлен, когда к нему в госпиталь возвратился рапорт о демобилизации. Жирным синим карандашом была начертана резолюция:

Майор-кадровик, навестивший Черняка в госпитале, объяснил: «Демобилизация и отпуска все еще запрещены. Что вы — лучше других?» Черняк возмутился тогда, с унизительной торопливостью пытался рассказать майору о тяжести зафронтовой работы, о невыносимой пустоте одиночества, которую Андрей пережил в немецкой разведшколе, о тоске по родным местам. Кадровик выслушал все, и как бы извиняя вспышку Андрея, сказал, что превосходно понимает его, потому что сам работал в немецком тылу. Прощаясь, майор с подчеркнутой сухостью заключил: «Приказ о вашем назначении подписан. Думаю, он не совсем огорчит вас. Вы направляетесь в группу капитана Грошева...»

Андрей и сейчас испытывал стыд за ту бабью истеричность, которую он проявил в разговоре с кадровиком. Майор, без сомнения, рассказал о конфликте Грошеву, и тот, как он умеет это делать, вскинул брови: «Андрей ли это? Не похоже на него». Что ж, заслужил. Втемяшил себе праздные настроения, теперь расплачивайся стыдом.

Месяцы, проведенные в немецкой разведшколе, бесконечно измотали и ожесточили Андрея. Больничная койка дала ему возможность вернуться к себе полузабытому, воскресить юношескую духовность, которая, казалось, погребена навсегда. Андрей надеялся, что с окончанием войны — конец его собственной службе, которая станет в его биографии строчкой, не имеющей продолжения. Он выполнил свой долг и, конечно же, залечив раны, мечтал о доме, о своей прежней профессии. Андрей никогда не собирался быть профессиональным контрразведчиком, а теперь выходило, что кто-то решил за него: нашлось дело, мало отличающееся от того, чем он занимался в долгие месяцы войны. Неужели ему снова придется влезать в шкуру предателя? Оказывается, без него, Андрея Черняка, не обойтись не где-нибудь, а именно в Зеебурге, бывшем восточнопрусском, а теперь бесповоротно польском городе, расположенном в десятке километров от Литвы. Как хотелось отрезать неожиданно нагрянувшему в госпиталь Грошеву: «Думайте что хотите, но я не могу». Андрея хватило только на то, чтобы внимательно выслушать капитана, согласиться с ним и улыбнуться ему улыбкой, которая ничего не выражала. Андрей боялся, что бывший учитель увидит его слабость, поймет, как сдал ученик. Да, откровенного разговора не получилось. Грошев казался чрезмерно официальным, не склонным к доверительным беседам. Теперь Андрей, в глазах Грошева, — взрослый человек с достаточно большим жизненным опытом. Нужна ли в их взаимоотношениях прежняя щедрость чувств?

Необычные, как будто виноватые, нотки проскользнули в голосе Грошева, когда он объяснял причину откомандирования Андрея в Зеебург. Оказывается, Грошев отвергал кандидатуру Черняка, мотивируя это его усталостью и необходимостью передышки. Начальник оперсектора Ватагин этих аргументов не принял: «Ты, Грошев, в опекуны не записывайся. Черняк твой будет не один. Он придается Юзину, а это, не скрываю, девяносто девять процентов успеха. Так и внуши своему подопечному. Дерзай!..»

Теперь Андрею нельзя отступать. В недрах холодного сейфа исчезнет комсомольский билет Андрея, тонкая книжица с фотоснимком сорокового года — белобрысый восемнадцатилетний юноша восторженно вглядывается в будущее.

В сегодняшний день?..

Андрей понимал, что опергруппа завалена делами. Он обратил внимание — у Грошева явные признаки недосыпания: красные веки, застывшее, словно омертвевшее лицо. Прав Грошев, война продолжается, потаенная, с глазу на глаз, война с теми, кто никогда не изживет надежду на торжество насилия. Впереди — борьба, необходимость испытывать одиночество, терпеть лишения.

...«Виллис» промчался вдоль речушки, остановился у каменного моста. В кабину заглянул часовой, узнал Грошева и отошел к шлагбауму — проезжайте. Прогрохотали по мосту, середина которого была залатана бревнами и досками.

— Мы только что миновали границу между Литвой и Восточной Пруссией. Бывшей Пруссией. — Грошев резко крутанул рулем, объезжая глубокую колдобину. — Я отметил на карте сигналы последнего времени: попытки нападения на польских переселенцев, обстрелы и убийства наших военнослужащих. Что получилось? В двадцатикилометровой зоне вокруг города три десятка крестиков — потянет на хорошее кладбище. Кто направляет эти действия? Пока мы имеем наводку на Доктора. Где он может скрываться? Не исключено, что в Кабаньей пуще — она полукольцом охватывает город, а то и на одном из островков в цепи болот за дамбой. Пока не дотягиваемся...

— Расплывчато, — отметил Юзин. — Район поиска остается обширным.

— Да... И ваши задачи будут идентичны задачам группы. Разница лишь в том, что вы будете на нелегальном положении. Вам предстоит обосноваться в окрестностях города и нащупать банду.

— Я думаю, что у Доктора есть свои люди в Зеебурге, — высказал мнение Юзин.

— Скорее всего. Доктор осведомлен о некоторых режимных мероприятиях и удачно избегает ловушек. Однако нащупать связи Доктора с городом нелегко. За пределами Зеебурга систематически бывают десятки горожан.

— До сих пор никаких зацепок? — удивился Юзин.

— Вот как вы истолковали мою самокритику, — усмехнулся Грошев. — Есть зацепки. Пытаемся их развить во что-то посущественней. Особо мы выделили двоих. Что интересно: оба появились в Зеебурге незадолго до захвата города нашими частями. Первый — Вайкис, литовец по национальности. Весьма общителен, повышенно любознателен. Пишет вывески и рекламы для торговцев, отваживается создавать портреты немногочисленных офицеров Зеебургского гарнизона. Один из его «шедевров» висит в кабинете коменданта Лепетухина. Вечерами Вайкис также бывает на людях: музицирует в питейных заведениях. Пытаемся выяснить закономерность его исчезновений из города. Особо интересные данные появились в последнее время: Вайкис пробовал приобрести медикаменты и перевязочный материал.

— Это уже что-то, — протянул Юзин. — От этого можно танцевать. Его приметы?

— С приметами и прочими сведениями вы познакомитесь. Скажу вкратце: пятидесяти лет, среднего роста, поджарый. Одинок. Говорят, любит прикидываться человеком не от мира сего. Впрочем, проверите сами.

— Русским владеет? — спросил Андрей.

— Минимально. На польском и немецком объясняется отлично.

— Учтем, — резюмировал Леонтий Петрович. — Кто второй?

— Некто Борусевич. При немцах обретался в городе, но когда нагрянули наши, перебрался в Кирхдорф, занял пустующий дом. Ударился в огородничество и частенько навещает местных трактирщиков: продает овощи, зелень. По данным его регистрационной карточки, прибыл сюда из польского города Кельце. С трудом перепроверили, оказалось: в Кельце такой человек никогда не проживал. Некоторые детали психологического плана в его поведении заставляют задуматься: скрытность, настороженность по отношению к людям, пытающимся установить с ним контакт.

«Виллис» тряхнуло на выбоине, залитой лужей, машину повело вбок. Андрей навалился на Юзина. Тот даже не шелохнулся. Стараясь скрыть неловкость, Черняк поспешил спросить:

— Какая легенда будет у нас?

— Технические детали обсудим на месте. Но мне видится самое простое: в недалеком прошлом вы сотрудничали с фашистами, теперь скрываетесь. Для тебя, Андрей, и выдумывать не надо — ты инструктор немецкой школы агентов-радистов. Что-то в этом роде подработаем и для Леонтия Петровича. Придумаем для вас какое-нибудь скользкое, требующее поездок занятие. Скажем, контрабандная деятельность. Это оправдает ваш интерес к темным личностям.

— Это будет правдоподобно, — согласился Юзин.

— А как прочески? — снова спросил Черняк. — На себе испытал: эффективное средство. В лесах шерстили?

— Прочески пока исключены. Где прочесывать?

— Местные жители помогают?

— Присматриваются, Геббельс выветривается с трудом...

В чересполосице вопросов-ответов прошла большая часть пути. В Зеебург прибыли затемно. На контрольно-пропускном пункте посветил фонариком кто-то невидимый:

— Проезжайте, товарищ капитан!

— Даешь ты, Васин, — заворчал Грошев. — Вначале ослепил, потом гонишь прочь. Как тут без меня?

— Нормально, товарищ капитан. Без чепе...

Осторожно маневрируя в узких улочках города, машина выбралась на рыночную площадь, прошла еще несколько сот метров и въехала во двор бывшего артиллерийского училища.

— Прошу прямиком ко мне, — гостеприимно сказал Грошев.

Дежурный пограничник козырнул капитану.

— Все на месте? — спросил у него Грошев.

— Так точно.

По широкой лестнице они поднялись на второй этаж. Грошев распахнул дверь кабинета. Лейтенант, по-видимому дремавший, встрепенулся и вскочил из-за стола:

— Наконец-то!

Обращаясь к новоприбывшим, Грошев представил:

— Знакомьтесь, Михаил Митрохин — бумажная душа нашей группы.

— Мне ваши сводки, товарищ капитан, — моментально взвился Митрохин, — по ночам мерещатся, вроде привидений. Из-за них живого дела не вижу. Я же оперативный уполномоченный, не секретарь-машинистка.

— Ладно-ладно, — прервал его Грошев. — После об этом.

Потом Черняк узнал: Митрохина включили в группу третьим после Грошева и Бугакова — старшего лейтенанта, человека могучего телосложения и завидной реакции. И хотя капитан просил не давать ему «стажеров», с Митрохиным ему повезло. Задиристый, старательный и работоспособный, Митрохин успевал во всем, несмотря на то, что оперативный опыт у него был еще невелик. Митрохин снял с Грошева часть канцелярской работы — той обязательной писанины, которая закрепляет результаты труда. Миша умел писать быстро: навострился в бытность литсотрудником молодежной газеты.

Андрей чаевничал со всеми в кабинете Грошева, прислушивался к незамысловатому разговору. Напротив Андрея крутил ложечку в стакане Иван Николаевич. Как сильно постарел Грошев: ввалились глаза, прорезались стрелки морщин, выше поднялись залысины. Не сомневаюсь, думал Андрей, он и во мне откроет перемены. Скажет, заматерел Андрюха, растерял юность на военных перепутьях, поскучнел душой...

Грошев перехватил изучающий взгляд Андрея, поднялся из-за стола:

— Отбой, товарищи!

...За темно-зелеными занавесками — тесная каморка, «хоромина» Грошева. Кровать, на которую улегся Андрей, стоит у тыльной стороны камина, выходящего парадной в грошевский кабинет. На изумрудного цвета изразцах — прихотливый орнамент: вязь репейника и роз. Вверху замковый изразец с ликом сатира. В изголовье кровати — квадратный столик с лампой под газетным абажуром, на нем подшивка «Фронтовой иллюстрации», стопка книг. Андрей вытянул наугад один из томиков, открыл страницу:

Странно и безрадостно напутствовал его Тютчев. Разве безысходность нужна Андрею перед операцией? Нет, он будет думать о доме. Что там? Сейчас все чаще возникали они в его воображении: отец, умерший от инфаркта в первый год войны (смерть настигла его в заводском кабинете); брат-книгочей с насмешливо-задиристой улыбкой и непрочной походкой человека, подраненного полиомиелитом; вспоминалась, но реже, — мать, которую он потерял в детстве. Она представлялась ему золотистым теплым облаком, неясным источником его существования. Иногда ее облик вырисовывался отчетливее: в полуовальном отверстии театральной кассы обитало ее вечно-задумчивое лицо с сияющими кудряшками волос. Что-то в ней неуловимо напоминало Андрею Ирину, зеленоглазую девчонку из предвоенных лет, которую не понять, не воссоздать теперь — так далека она.

Их образы делали Андрея слабым и нежным. Зачем взывать к прошлому? Разве это облегчит дело? Нужно свыкнуться с тем, что возвращение откладывается, нужно найти в глубине души и плоти мужество понять это...

Юзин заснул. Он ровно и глубоко дышал, закутавшись с головой одеялом. Андрей вдыхал запах свежего, небольничного белья, перебирал в памяти события последних часов. Еще немного — и он втянется, обязательно войдет в дело целиком, отбросив все переживания.

Заснуть Андрею помешал надрывный рев мотора, выросший в ночи.

Андрей подскочил к окну. Фонарь высветил полуторку и на прицепе у нее — «пикап», отдаленно похожий на «виллис». В кузове полуторки лежал человек, прикрытый шинелью.

Во двор выбежал офицер-пограничник с рукой на перевязи, по всей вероятности, Ходасевич.

— Что за колымага? — раздраженно спросил он у подошедшего к нему водителя грузовика. — Какого хрена приволок ее?

— Я скажу, — прозвучал женский голос, и из кабины полуторки выглянула полнотелая женщина в военной форме. Она соскочила с подножки. — Я уполномоченная по розыску произведений искусства, похищенных нацистами, Нарцисса Викторовна Каркачева. Предписание при мне. Предъявить?

— Не надо. Лучше объясните, какого рожна вы полезли на ночь глядя в нашу глухомань? — накинулся на нее Ходасевич. — Неужели вас никто не предупредил, что это опасно?

— Я думала, это преувеличение, — внезапно всхлипнула Каркачева.

Из «пикапа» неторопливо вылез офицер, поправил на ремне кобуру, подошел к Ходасевичу:

— Младший лейтенант Борисов. Направляюсь в распоряжение начальника Зеебургской комендатуры майора Лепетухина.

Капитан оглядел Борисова с ног до головы:

— Еще один искатель приключений. Почему не подождали до утра?

— Опаздываю на два дня, товарищ капитан. По причине транспорта. Решил рискнуть и влип в историю. Не надо было мне садиться в одну автомашину с женщиной. Все мои неприятности от них одних...

— При чем здесь женщины? — остановил младшего лейтенанта Ходасевич. — Покажите мне ваши документы.

Мимо на носилках пронесли человека.

— Что с ним? — спросил подошедший Грошев.

— Помер, — буркнул пожилой пограничник. — Отъездился...

Каркачева заговорила быстро, взволнованно:

— Они напали из леса. Наверное, они хотели убить меня, но попали в шофера. Он не бросил руль, вырвался из-под обстрела... Как страшно он хрипел! Потом замолк, умер... Машина застыла в лесу. Никогда, нигде после сегодняшней драмы...

— Сколько было нападавших? — прервал ее Ходасевич.

— Я не знаю, не могу сказать точно. Они стреляли отовсюду. Они могли убить и меня...

— Не больше двух-трех человек, — подал голос младший лейтенант Борисов.

Ходасевич повернулся к Грошеву:

— Место осмотрим утром, сейчас бесполезно: темно, следы утекли — дождик смыл. Не хочу напрасно гонять наряд. Ну, а вас, — Ходасевич покосился на Каркачеву и Борисова, — попросим переночевать у нас. Утречком все довершим, внесем ясность в общую картину события. Грошев так и не зашел к напарникам после случившегося. Поглядите, мол, на наши будни, прочувствуйте положение.

— Каково, Леонтий Петрович? А ведь мы ехали по тому же шоссе?

— Что ты хочешь услышать? Что пули предназначались нам? — Юзин заскрипел пружинами, забираясь поглубже под одеяло. — Значит, повезло, проскочили.