Глоток дождя

4

Первый визит Андрея к Фомичу окончился ничем: хозяин отсутствовал, а его супруга, тусклолицая, изможденная, жалась к стенке унылого, как ночлежка, дома. Эта Герта разительно отличалась от прежней — работящей, повелительной, покрикивавшей. Что-то надломилось в ней и отмерло, и она блуждала гостьей по собственному жилью.

Черняк застал Малеева только в третий заход: он вернулся из города и выкладывал на стол покупки — спички, соль, хлеб, какой-то женский наряд из желтого шелка. Герта безучастно смотрела на него из угла. Фомич вздохнул.

— Сникла баба. Испуг ее ломает. Известное дело, понятиев никаких не имеет, ходит, как в шорах. Пилюлями не излечишь.

— Боится русских?

— Всех боится. Блотин вчера был, так у нее после приступ случился — тряслась вся. Думал, помрет.

— Не забывает тебя Блотин.

Малеев крутнул спичечный коробок. Было заметно, что разговор о Блотине неприятен ему.

— А что поделаешь? Тать лесной — сила на его стороне. Приходит, когда надумает. Как откажешь?

Выбритый череп Малеева отграничили рельефно набухшие морщины лба, взгляд застыл.

— Завтра утром снова обещал быть: соль у него кончилась. У меня глаз наметанный: в лесу живут или на островках. Подручный Блотина, молодой — Марек, проговорился, что потерял на островке обойму. Сам знаешь, где они у нас...

Черняк пересказал Юзину разговор с Малеевым, не зная еще, что находится на пороге испытаний: никаких сомнений, никаких предчувствий. Выход на Блотина — удача. Теперь Блотин не уйдет от возмездия. Была еще одна веская причина в необходимости личного контакта с Блотиным: если верить Малееву, Никифор Блотин крепко окопался в этом районе, а следовательно, оброс связями. Среди них могла быть и важнейшая — с Доктором и его бандой.

...Ранним утром, в розовато-сизых клочьях тумана подходили напарники к малеевскому хутору. Юзин, все ускоряя шаг, инструктировал Черняка.

— Начало беседы с Блотиным — за тобой. Он знает тебя, знает, что ты у фашистов в «ответработниках» ходил. Потом в разговор войду я. Поскольку ты говоришь, что Блотин человек волевой, властолюбивый, подыграю, приму формально его первенство. Покажу, что уважаю его авторитет и посягать на него не собираюсь. А там поглядим, какие узлы завяжутся и как их использовать. Пойдет?

— С тем, прежним Блотиным, пойдет. Но каков он сейчас?

На осторожный стук Андрея выглянула Герта, отшатнулась, тут же возник Малеев, указал в сторону леса:

— Ушли только что. Нагоняйте вдоль реки, а потом сворачивайте к оврагу. Успеете.

— Они вдвоем?

— Да.

— Сказал обо мне?

— Зачем же? Не хочу встревать в вашу кутерьму. Я — в стороне.

— Хитер ты, Фомич. Впился в землю, ничем тебя не стронешь...

Напарники пробежали с километр по берегу утренне-тихого, со свинцовой тяжестью вод Оструча, затем повернули в лес. Миновав его и проскочив поляну, они оказались на отлогом склоне оврага. Дно его было заболочено.

— Видишь, это они, — склонился над свежими следами Юзин. — Мы не пойдем следом. Примут за погоню, начнут стрельбу — только держись! Обогнем овраг, но с другой стороны. Нам надо успеть выйти им навстречу, лицом к лицу...

И снова бросок по тропе, которая то взбиралась на на откос, то сбегала к болоту. Хрустел под ногами тростник, шелестела трава, подрубленно падали побеги аира, издающего пряный запах. Над болотцем стелилось облачко утренней испарины, на зеленой полоске воды виднелись глянцевитые листья кувшинок. Метнулась в сторону и взмыла над камышами выпь. Ее отчаянный крик отозвался эхом. Юзин вырвался вперед. Черняк старался не отставать.

— Темп! Темп! — выдохнул Юзин.

Затем произошло путающее все расчеты: напарник, словно запнувшись, повалился с откоса и покатился вниз в потоках песка и комков глины. Из лиственной мглы неслись выстрелы: отчетливые, близкие — протяни руку, дотронешься до стволов. Первая мысль: засада. Неужели Малеев наводил на нее? Черняк прыгнул с откоса, упал рядом с Юзиным. Тот встал, попытался шагнуть, но рухнул. Сказал сквозь зубы:

— По ногам саданули. Будут стрелять сверху, скорее в заросли!

Андрей подхватил Юзина и, спотыкаясь о корни, поспешил укрыться в гуще тростника. Вновь прогремели выстрелы. Черняк порывался взглянуть на рану Юзина, но тот властно оттолкнул его и прижал к земле.

— Лежать!

Снова бухнули выстрелы, и вслед — издевательские крики. Потом молчание. Ушли?

— Будто горячих углей насыпали, — сказал Юзин.

Он попробовал стащить сапог и на мгновение потерял сознание. Очнувшись, Леонтий Петрович сел, прислонился к березе. Две дырочки в сапоге, через которые сочилась кровь, означали финал операции. Неужели все пошло насмарку? Андрей разрезал финкой голенище, осторожно снял сапог и размотал портянку. Щиколотка была вся разворочена.

Располосовав рубашку на бинты и перевязав Юзина, Черняк отправился в разведку. Он пробирался сквозь кусты, которыми порос в этом месте склон оврага. Комья земли с шумом сыпались вниз и выдавали Андрея. Если нападавшие затаились поблизости — конец: вмиг подстрелят. Черняк осторожно выглянул из укрытия. Без сомнения, стреляли с возвышенности, макушка которой курчавилась густым орешником. Андрей припомнил строки оперативного плана, подписанного Ватагиным и Грошевым: «При выходе из строя участника операции в ее начальной стадии...» Юзин теперь не ходок, и формулировка верно отражала случившееся. Вступил в силу утвержденный вариант вывода напарников из опасной зоны, припасенный Грошевым на случай «аварийной ситуации»: километрах в двенадцати от оврага проживал крестьянин-мазур, чем-то лично обязанный Бугакову; мазур должен подействовать им в эвакуации.

Сделав крюк по лесу, Черняк поднялся на возвышенность. Утоптанная трава, стреляные гильзы, окурки. Долго поджидали неизвестные, но кого? Решение Юзина идти параллельно Блотину было внезапным, и, если Малеев действительно не проболтался, сидевшие в засаде стерегли не их. Тогда Блотина и Марека? Черняк раздвинул ветви орешника. Да, зелень и утренняя дымка скрадывали четкость линий, к тому же Черняк и Юзин бежали. Значит, кто-то обознался? Звучит логично, но надо ли доверяться предположениям?

Вернувшись, Андрей взвалил Юзина на спину и начал подниматься по откосу. Подъем был изнурительным: дерн сдвигался пластами, и Андрей едва сохранял равновесие. Наконец, Андрей углубился в лес. Сильно согнувшись, чтобы обмякшее тело Юзина не сползало, он пробирался вперед. От липкого пота нещадно свербило кожу. Черняк потерял ощущение времени, и приходил в себя в моменты передышек, когда, не снимая с плеч Юзина, приваливался к деревьям. Солнечные лучи ослепляли, затрудняли ориентировку.

«Операция подлежит свертыванию при следующих обстоятельствах...»

Предательская дрожь в ногах возникала все чаще. Несколько раз Черняк спотыкался, падал в валежник. Сверху наваливался Юзин.

Последние километры Черняк прошел как в полусне. Мир распался на свет и тени. Свет открывал дорогу, а тени цеплялись за одежду, били в лицо.

Под пирамидкой можжевельника Черняк оставил Юзина и вначале побрел, затем побежал к усадьбе мазура. Тот жил отшельником и, к счастью, оказался дома: заросший до глаз мужчина сидел на крыльце и набивал порохом охотничьи гильзы. Черняк прохрипел по-польски:

— Я от капитана. Он советовал навещать.

Мазур понимающе кивнул.

— Ранен товарищ. Нужно отвезти в город. Ему плохо.

Мужик сделал знак подождать и исчез за домом. «Немой», — вспомнил Андрей.

На повозке мазура Андрей вернулся к Юзину. Тот лежал и глядел в небо.

— Потерпи, Леонтий Петрович.

Черняк с мазуром перенесли раненого в повозку.

— Отбегался, — со злостью сказал в пространство Юзин. — Дети будут дразнить Култышкой.

Телега вновь заскрипела по лесной дороге. Юзин с усилием разжал губы.

— Операция сворачивается. Возвращаемся в город.

— Я останусь, — мягко возразил Черняк, — не все потеряно.

— Мы возвращаемся, — повысил голос Леонтий Петрович. — Не забывай, ты — военный и это — приказ. Мы сделали достаточно.

Что недосказал Юзин? Неужели напарника уязвила мысль о том, что Андрей собирался продолжить операцию без него? Нет, конечно. Юзин огорчен оплошностью, не желает рисковать Черняком.

— Решено, Леонтий Петрович. О чем разговор?

— Это не игра, Андрей. Мы должны вернуться вдвоем. Я обещал Грошеву...

— Я не могу иначе. Помните грошевское «во что бы то ни стало?»

— Идиотский поступок, — прошептали спекшиеся губы напарника, и он потерял сознание.

Андрей сопровождал повозку так далеко, как мог. Завидев на горизонте синеватый шпиль кирхи, он тронул мазура за плечо и знаком попросил остановиться. Набросал записку:

— Этот листок передашь старшему наряда на контрольно-пропускном пункте. Раненого прикрой. Кроме пограничников, его никто не должен увидеть...

Черняк прошагал рядом с повозкой еще немного, глядя в лицо Юзина, и отошел на обочину под ветвистые дубки. Горестно улыбнулся. Итак, информацию в группу он будет подписывать псевдонимом «Робинзон». В таких случаях говорят: как в воду глядел.

«Мы должны вернуться вдвоем. Я обещал Грошеву...»

Андрей представил Грошева, насупленного, обеспокоенно меряющего шагами кабинет. Возвращение Юзина будет для него ударом, как и самочинные, не предусмотренные планом действия Черняка.

Эх, Иван Николаевич, и не скажешь: «Каждому своя ноша», — слишком многое связывает нас в прошлом, и высока ответственность каждого за сегодняшнее. Не надо шептать заклинаний: чуть прищурься — и перед тобой запорошенный снегом городок с изузоренными наличниками домов, река в ледяном доспехе, деревянный мост, по которому ты бежишь в Заречье. Там все, что дорого тебе: твой дом, твоя школа, улочка, где ты обычно поджидал Ирину (поблизости полукустарная кондитерская фабричка и в воздухе душистые ароматы). Там же завод отца. Аскет по натуре, склонный к самоограничению, он в любую стужу ходил в фуражке и шинели и с непонятной тогда Андрею гордостью называл себя кадровым партийцем низового звена. Производственные дела занимали большую часть его жизни, и семейные вопросы, как видит сейчас Андрей, для него были малозначительны. Поэтому-то, когда умерла мать, Андрея потянуло к одухотворенной ясности, простоте и внимательности Грошева, который стал главным советчиком во всем. И в выборе профессии тоже. Андрея манила работа учителя, но публикации в областной газете «Красный Север» лишили его уверенности: может, предпочесть журналистику? Слово Ивана Николаевича стало решением Андрея: он окончил двухгодичный учительский институт, получил направление в отдаленную деревеньку Кирики-Улиты. Именно в Кириках Андрей почувствовал, как мало знал он, как транжирил свое время.

Изредка Андрей наведывался в городок. Непременно бывал у Грошева, с Ириной и Аркадием бродил до рассвета по деревянным тротуарам. Андрей избегал воспоминаний о последнем вечере с ними. Если бы не присутствие Аркадия, тот вечер мог стать вечером объяснения с Ириной. Андрей вернулся в мансарду часов в пять утра, ворочался, долго не мог заснуть. Включил радиоприемник, попал на какую-то швейцарскую станцию, вещавшую на немецком языке. Сообщение, услышанное им, показалось нелепостью: Германия без объявления войны напала на Советский Союз. Андрей с возмущением крутанул настройку: очередная провокация!

Но это была война. Отец сразу же вошел в десяток оборонных комиссий и комитетов, перестал ночевать дома, потому что понимал: отныне тыловая работа на плечах таких, как он. Город срочно перестраивался на военный лад, и Андрей не находил себе места: в комиссариате от него отмахивались (призывали мужчин с военной подготовкой), а возвращаться в Кирики он считал постыдным. Даже Ирина была занята настоящим делом — училась на курсах медсестер.

И снова пришел к Андрею в трудную минуту Иван Николаевич, подтянутый, неузнаваемо-серьезный в военной форме.

«Чем занимаешься?»

Объяснил.

«Как с немецким? Не забросил в Кириках?»

«Нет, занимался регулярно. А в чем дело?»

«Идем со мной».

Эти дни припоминались Черняку чередой знакомств, представлений, собеседований. Решался вопрос о зафронтовой разведработе Андрея, и тех, от кого зависело это, смущала его молодость. Черняк старался держаться солиднее и все-таки, когда объявили решение, обнял Грошева:

«Это лучший день моей жизни!»

В дни испытаний для страны Андрей хотел быть на самом трудном участке.

Потом подготовка и заброска к врагу под видом перебежчика с боевых позиций (молод, мол, испугался смерти), пропахшие карболкой бараки в лагерях военнопленных, месяц «работы» в пропагандистской группе власовцев. Попытки связаться с разведотделом фронта окончились неудачей, — «адреса», имевшиеся у Андрея, оказались разгромленными. И это на пороге удачи — Черняком заинтересовался абвер, отправив курсантом под Зеебург, в школу агентов-радистов. Способности курсанта не остались незамеченными: его оставили инструктором в школе и, по совместительству, воспитателем. Некоторые из его «воспитанников» после заброски в советский тыл явились в органы безопасности и успешно использовались в борьбе с абвером.

В Кирхдорф Черняк пришел поздно ночью. Закрывшись в доме, он сел на сколоченный Юзиным табурет.

Пора оставлять базу. В отсутствие Юзина она превращалась в западню. По плану операции на эти дни намечалась инсценировка: вооруженная «стычка» между напарниками и чекистами. Таким образом была бы полностью развернута их «легенда» и обоснован «переход на нелегальное положение». Это дало бы напарникам множество преимуществ. Итак, решено: от «ухода в нелегалы» не отказываться и использовать его для того, чтобы прикрыть исчезновение Юзина: погиб в перестрелке с чекистами. Любопытствующие соседи разнесут подробности по всем закоулкам. Эта шумиха ему и нужна.

Черняк пододвинул листы бумаги и начал послание Грошеву. В письме он обосновал свое решение остаться и сделал это, как показалось самому, сжато, мотивированно, с верой в свои силы. В конце документа приписал:

Возможно, эти строки были самыми важными в послании Андрея Ведуну, которому сейчас, конечно, было не до праздников. Пусть видит — Черняк не потерял головы.

Оставив листки в «ящике» у придорожного креста, Черняк переночевал в стожке, а утром отправился к болотистой низине, на которой выступали редкие, поросшие кустарником островки — их собирался обследовать Юзин. Андрей разыскал дряхлый челнок, вооружился шестом и оттолкнулся от берега.

За два дня Черняк прочесал все островки, но не обнаружил на них признаков присутствия людей, если не считать заброшенного охотничьего шалаша и кострища недельной давности. Не сюда ли забрели Блотин и Марек? Теперь понятно, почему здесь пустынно. Зловонный воздух, настырные комары, отсутствие надежного укрытия — живое существо не выдержало бы здесь долго.

На последних метрах пути подвел челнок — зачерпнул воды и пошел ко дну. Черняк оказался по грудь в вонючей зеленоватой тине. Добираясь до берега, он прыгал по зыбким кочкам, трижды срывался в воду и, облепленный ряской и бурыми водорослями, походил на водяного. Пришлось раздеваться донага и просушивать одежду на солнце. Что ж, надо привыкать к тому, что еще не раз придется сказать: никчемная работа, пустой номер — предположение оказалось неверным. С каждой ошибкой все меньше будет оставаться белых пятен или, как говорил Юзин, «слепоты».

Напялив влажноватую еще одежду, Черняк двинулся по тропе в сторону Кирхдорфа, в четырех километрах от которого находился «почтовый ящик». Что там в закладке от Грошева? «Да» или «нет»?

Огибая хутор новосела Чечета, работящего, доброжелательно относящегося к новой власти мужика, которого уже прочили на должность солтыса в Кирхдорфе, Черняк сошел с тропы в лес, чтобы не встречаться со знакомыми. Они не преминут справиться о Юзине, Андрей же не хотел этих распросов.

Пронзительный, а потому показавшийся близким, женский вопль заставил Черняка вздрогнуть. Так кричит человек, попавший в беду. Андрей рванулся к тропе. От хутора Чечета, спотыкаясь, то и дело оглядываясь, убегала в сторону поселка пани Малезинская.

Выждав, когда она пропала за поворотом, Черняк все-таки решил заглянуть к Чечетам. Распахнутая дверь поскрипывала на сквозняке. Черняк заглянул внутрь дома.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил он.

Голос отозвался гулкостью комнаты. Но Черняк уже увидел, что комната не пуста. Были здесь и хозяин, и хозяйка, и четверо их детей — все с обезображенными, исковерканными телами. Лицо Чечета было превращено в кровавое месиво: наверное, били каблуками и прикладами.

Черняк с трудом передвигая ноги, вышел во двор. За спиной тоненько повизгивала дверь...

К концу дня Черняк миновал березовую рощицу, полную дегтярно-берестяных запахов, подошел к условному месту и с усталым безразличием вытащил гильзу.

Черняк еще раз переночевал в стожке и весь следующих день провел в нетерпеливом ожидании вечера, блуждая по лесам вокруг Кирхдорфа. В час, когда начало темнеть, он был в саду своей кирхдорфскои базы. Темный дом возвышался среди яблонь: пусто, безжизненно в нем. Дальше, через дорогу, светилось окно Борусевича. Он и был нужен Черняку.

Борусевич, как обычно, заставил себя ждать. Наконец выглянул.

— А-а! Появились! Что надо?

— Просьба есть к тебе, сосед.

— Какая еще просьба? — Борусевич забеспокоился.

— Пустяки. Мы на месяцок собираемся уехать. Присмотри за нашим домом, побереги от бродяг.

— Не сидится вам на месте. Малезинская трещит о вас на всех углах.

Это звучало как предостережение.

Андрей усмехнулся.

— Знаешь, сосед, есть такая пословица: собака лает — ветер носит...

Черняк вернулся к себе, открыл дверь и вставил ключ изнутри, потом через сад зашагал в лес.

Он уходил прочь от Кирхдорфа, изредка поглядывая на часы со светящимся циферблатом. В 23.45 он услышал выстрелы. Стреляли на окраине Кирхдорфа.