Глоток дождя

3

«Виллис» урчал под темными кронами придорожных деревьев. Капитан напутствовал напарников. Как будто все взвешено и оговорено, но Грошев длил прощание. Андрей понимал тревогу: разве не было на памяти капитана неудачных операций!

Юзин не вникал в тонкости момента, расставания не затянул: деловито обменялся рукопожатиями с Бугаковым и Грошевым и уверенно направился в сторону Кирхдорфа. Черняк догнал его и зашагал рядом, стараясь не думать о Грошеве.

Вдоль дороги, над луговыми низинами висел туман. Зелень полей и подлеска была по-утреннему матовой, но прибитые росой запахи понемногу высвобождались ветерком из ночного плена.

Молодчина Леонтий Петрович — молчал, давал возможность побыть наедине с мыслями. Небось, он и сам был не прочь подумать о своем, неброский ходок в телогрейке и с тощим «сидором» за плечами, бредущий по дороге.

Скупую выжимку жизненной истории Юзина Черняк узнал от Грошева. Четырнадцатилетний Леонтий беспризорничал, потом был воспитанником красноармейской части, поступил в военное училище, откуда партийной организацией был рекомендован в школу военной контрразведки. Жена и дочки-близняшки погибли при эвакуации семей комсостава: тяжелая немецкая авиабомба разорвалась у вагона. До сорок четвертого года Юзин исполнял обязанности начальника разведки и контрразведки в небольших партизанских отрядах на территории Белоруссии, затем, до Победы, его четырежды забрасывали в немецкий тыл с разведывательно-диверсионными группами. Все операции были результативными, но в рапортах, уходивших по инстанциям, отмечалось, что дерзость некоторых операций подвергала неоправданной опасности жизнь самого командира. Ватагин хотел оставить его в отделе, но Юзин отказался: из-за любви к оперативной работе, в которой находил удовлетворение, а возможно, и забытье, из-за равнодушия к продвижению по служебной лестнице. За время, что Андрей знал Юзина, душевная боль его ни разу не вырвалась наружу. Зачерствел в горе, да и профессия наложила неистребимый отпечаток: сентиментальность и мягкотелость чужды контрразведчику. Дело жесткое, ничьих не бывает...

...Непрерывное движение по проселочной дороге опьянило Андрея, от духмяного воздуха звенело в голове. Лесные чащи, манящие луговины с перистыми листьями частого порезника словно убеждали в невозможности чудовищных, противоречащих покою природы страстей.

Черепичные крыши Кирхдорфа появились внезапно, за лесистым склоном. По дороге навстречу Юзину и Черняку двигалась от поселка низкорослая лошаденка с телегой, на которой гробоподобно, посверкивая черным лаком, покачивался рояль. Рядом с клячей вышагивал возчик. Третьим участником шествия был подвижный худой субъект в темно-синем костюме, с залихватским бантом на шее. Рояль трясло на неровностях дороги, и неумелость возчика возмущала человека, который, жестикулируя, что-то внушал сонному мужику. Поравнявшись с ними, Черняк спросил по-немецки:

— Впереди Кирхдорф? Мы не плутаем?

— Верно, верно, — откликнулся человек. — Кирхдорф. Кого-нибудь ищете?

— Покоя и пристанища, — словоохотливо сообщил Андрей. — Надоело скитаться. Говорят, в Кирхдорфе есть уцелевшие дома. Это правда?

— Да, да! Домов сколько угодно. Малолюдье — наша беда. Немцы — в бегах, польские новоселы предпочитают пока Зеебург, — спохватившись, субъект церемонно поклонился. — Разрешите представиться: Зигмантас Вайкис, музыкант, немного художник. В настоящее время, волею судеб — служащий предпринимателя-комиссионера.

— Хорошенькое дельце, — пробормотал Юзин. — Всегда что-нибудь к рукам прилипнет.

Вайкис хотел, видимо, возразить, но сдержался, и, увидев, что повозка укатывается все дальше, легко, как подросток, побежал за ней, выкрикивая на ходу:

— Надеюсь, будем соседями! Я проживаю на разъезде Гайнца! Заглядывайте!...

— Визитная карточка Кирхдорфа, — усмехнулся Юзин.

Поселок поразил Андрея запустением и смиренной унылостью. Такое ощущение испытывали моряки, встречая в океане корабль, оставленный по неведомым причинам экипажем. Переселенческие ручейки едва докатывались сюда. В черных глазницах окон чудилась тоска по человеческой суете.

Напарники прошли Кирхдорф насквозь, а встретили только троих: старуху, отвечавшую на все расспросы затверженное «найн», и странную пару — человека в одежде пылающе-пурпурного цвета и мальчугана в клетчатом трико. Юзин хотел приблизиться к ним, но человек издали угадал намерение чужака, переступил через поваленную ограду, потянул за собой мальчишку и пропал в ничейном саду.

— Везет нам сегодня. Толком не поговорить: кто торопится, кто прячется, — сказал Андрей.

— Говорильня никуда от нас не денется, — возразил Юзин.

Ничем не примечательный дом, который приглядел им Бугаков, стоял на окраине поселка, в стороне от дороги. Лес, прилегавший к саду, обеспечивал скрытые подходы к жилью, а с чердака просматривалась большая часть территории поселка.

Комнаты были засыпаны штукатуркой, битым стеклом, загромождены остовами мебели: вдоль стен стояли диван с изодранной обивкой, буфет с выломанными дверцами, расхрястанные венские стулья.

— Расстарался Петя, — протянул Черняк, — в конюшне краше...

Быстро очистили помещение от хлама. Разыскали ведра и пошли к бетонному кольцу колодца, которое возвышалось в дальнем углу двора. Здесь их ожидало запланированное разочарование: колодец был доверху забит металлоломом. Перешли через дорогу к дому напротив, который, как они знали, принадлежал Борусевичу. Черняк решительно забухал в дверь. Прислушался — никого. Заглянул в оконце сбоку от двери: за мутным стеклом просвечивали разнокалиберные бутылки, банки, хозяйственные мелочи. Ни шороха, ни шевеления.

Напарники не торопясь набрали воды. Знакомство с Борусевичем откладывалось.

В сгущавшихся сумерках закончили уборку, помыли полы, набросали елового лапника в углы небольшой комнатушки, которую нарекли спальней.

Следующий день посвятили изучению поселка (под предлогом поиска пригодных для хозяйства вещей), знакомству с жителями и, как выразился Юзин, «засвечиванию». В этом деле было важно не переусердствовать: пусть ползут о них слухи туманные, разноречивые, построенные на домыслах, главное, чтоб жители поселка усвоили, что новопоселенцы Кирхдорфа не в ладах с властями. Привкус подлинности этим суждениям придаст контрабандная парфюмерия, которая будет продана женщинам с окрестных хуторов.

К полудню Юзин и Черняк знали всех обитателей поселка: три одиноких старухи-немки; две пожилые польские четы, прежде батрачившие на зажиточных бауэров; «полусемья», состоявшая из женщины средних лет и подростка; человек, которого из-за одежды звали Красным, с мальчиком; затем Борусевич и, наконец, Малезинские, прибывшие в поселок как переселенцы.

Шустрые и гостеприимные Малезинские с подчеркнутой приветливостью встретили новоприбывших, забросали вопросами, пригласили на цикориевый кофе, дали исчерпывающие характеристики жителям Кирхдорфа, порадовались, что в полку новоселов прибыло. На прощание напарники предложили пани Малезинской тюбик французской помады, хладнокровно запросив за него втридорога.

Повторный визит к Борусевичу, которого Малезинские заклеймили «скопидомом и хапугой», был успешнее. На удары в дверь в оконце выглянуло недовольное лицо хозяина, потом заскрипел засов.

— Что надо? — через цепочку спросил он по-польски. — Хлеба нет, впору побираться самому. Батраки не нужны.

Борусевич хотел захлопнуть дверь, но Черняк заклинил ее ботинком.

— Дай попить.

Борусевич помедлил, нехотя сбросил цепочку.

— Соседи, значит.

— Если понравишься, станем соседями, — пошутил Юзин, мешая литовские слова с польскими и нещадно искажая их.

Борусевич хмыкнул и повел их на кухню, к ведру с водой.

— Пейте.

Пока Юзин пил, Черняк огляделся: кафельная печь, полки с жестяными коробками для круп, стол, стулья. В углу — деревянная фигурка, по-видимому, святого. Он опирался на древко копья, утомленно склонив голову. Лицо с сосредоточенным взглядом темных глаз и скорбно сомкнутыми губами словно выглядывало из прорези, образованной смоляной, похожей на забрало, бородой и шлемом с плюмажем. Мощную грудь охватывал панцирь, из рукавов туники торчали мускулистые руки воителя.

— Тебе тоже? — Борусевич зачерпнул воды и проследил за взглядом Черняка. — Со святыми обживаться легче, оберегают от напастей, мора и дурного гостя.

В голосе его звучал вызов. Черняк вытер губы рукавом.

— Хороша водичка. Мы будем брать ее из твоего колодца, пока не расчистим свой. Так, папаша?

Борусевич пожал плечами: ничего не поделаешь, придется терпеть.

В окне замелькал приближающийся к дому пестро разрисованный автофургон. Радужными разводами он напоминал ярмарочный балаган.

— Неужели цирк? — удивился Андрей.

Крестьянин нехотя пробурчал:

— Это оптовик ресторатора Зелинского, скупает овощи.

Они вышли на крыльцо.

Черняк направился было со двора, но Юзин уселся на ступеньку и окликнул Андрея:

— Подожди, портянку перемотаю!

Медленно, как издыхающее животное, подполз к крыльцу фургон. Оптовик, он же водитель, черноволосый парень в тонкой кожаной безрукавке, выскочил из кабины и яростно ударил ногой по обмякшему протектору.

— Сколько раз втолковывал этому борову: гони монеты на новую резину! Проклятый жмот! — выпалил он по-польски и повернулся к Борусевичу. — Неси кирпичи, будем латать обувку!

Парень вытащил из-под сиденья разводной ключ, куски резиновой камеры для клеек, ручной насос. Будто приятелю сказал Черняку:

— Не уходи, поможешь Борусевичу подержать кузов.

Борусевич притащил стопку кирпичей, и оптовик сноровисто приспособил их под домкрат. Свинчивая гайки, как бы мимоходом прощупал Черняка:

— Хозяйство имеешь?

— Пока нет.

— Заимеешь, приглашай меня, Яна Голейшу, за любым огородным товаром. Со мной нетрудно сговориться. Так, Борусевич?

Тот закивал.

— А теперь проваливайте, ребята. — Голос Голейши звучал нагло, однако Юзин и Черняк, не проронив ни слова, пошли со двора.

Вскоре уже никто в Кирхдорфе не проявлял интереса к напарникам, хотя опасливое отношение к ним сохранялось, может, из-за того, что ползли о них разноречивые слухи. Малезинская ославила их как спекулянтов и контрабандистов. Круг общения пришлых не внушал доверия. Случайные личности, подобно мошкам, липли к ним в надежде на поживу. Напарники быстро привыкли к произносимым с оглядкой просьбам о новомодных американских чулках и газовых блузках. Искренне или нет, но поприветливел Борусевич, что и отметил Юзин: «Видит своего поля ягоду».

Первую информацию они получили от мальчишек, которых встретили в полуобвалившихся траншеях за поселком Граумен. Андрей подошел к ним.

— Червей копаете, рыбаки?

Паренек постарше в рубашке из парашютного шелка промолчал, а второй, семи-восьми лет, смуглый, как турчонок, простодушно сообщил:

— Каких еще червей? Винтовки ищем для обмена на хлеб.

Андрей переспросил с сомнением:

— Для обмена на хлеб? Да кто же будет менять на хлеб ваши железяки?

Паренек в рубашке дернул «турчонка» за рукав, предостерегая от излишней откровенности, но тот, обиженный недоверием, отчеканил:

— Мы уже обменяли две, совсем новые. Здесь хорошее место, много оружия под землей и не поржавело еще.

— Тогда и я обменяю кое-что, — хитро улыбнулся Андрей.

Польщенные заинтересованностью взрослого, мальчишки рассказали наперебой, что в Граумен наведался «русский офицер» и предложил ребятишкам хлеб и деньги за любое огнестрельное оружие. Офицер не наврал и отвалил «во-о-от столько хлеба».

Юзин серьезнейшим образом оценил информацию, и напарники несколько дней собирали по крупицам дополнительные сведения о «русском офицере», прежде чем в тайник легло первое сообщение:

Через день в «почтовый ящик» — под основание покосившегося придорожного креста — Черняк поместил новую гильзу с клочком бумаги:

Эти сведения Черняк получил от хорошего знакомого по периоду работы у немцев — Семена Фомича Малеева. Прусский хуторянин рязанских кровей поставлял парное молоко руководящему персоналу разведшколы, и Черняк наведывался к «земляку» перемолвиться на бытовые темы, разузнать о настроениях цивильных немцев. Однажды Фомич рассказал ему невеселую повесть своей жизни — как потерял он по дурости край родной — Рязанщину.

В феврале пятнадцатого года Малеева призывали на фронт, но он не слишком волновался, беспечно летал по девкам, рассчитывая на рубли отца, «крепкого» крестьянина, который уже сумел избавить старшего от тягот воинской повинности. Однако не вышло: то ли денег не хватило, то ли чиновников сговорчивых не подвернулось. Но показалось Семену, что родители не проявили должной настойчивости. Отцу с матерью отомстить решил Семен, да так, чтобы долго помнили. Улестил воинского начальника и получил направление к черту на кулички — на военно-железную дорогу в Китай. Когда тронулся эшелон и отец засеменил у подножки, крикнул злорадно Семен: «Через тридцать лет вернусь, батя!» Шутка-шуткой, только отца с матерью не увидал больше, померли. Долго мытарился Семен Фомич: то революцию пережидал (слухи из «Совдепии» доходили ужасные), то пытался разбогатеть. Скитался по Тибету, нищенствовал в португальской колонии Гоа. В конце двадцатых годов попал окольными путями в Германию. Долго батрачил на юнкера, а потом посчастливилось: овдовела Гертруда, соседка хозяина, и пригласила Фомича к себе работать.

Десятки лет за границей мало сказались на характере Фомича: основательность суждений, стойкость перед ударами судьбы, добродушие и терпимость к чужим слабостям — все выдавало в нем русского.

Почти год минул со времени последней встречи, и вот вновь они, Черняк и Малеев, столкнулись на старом, наполеоновских времен тракте, ведущем из Зеебурга в Алленштайн. Черняк возвращался в Кирхдорф из Словиков. Прогретый солнцем воздух звенел в ушах. На дороге возникла точка, постепенно увеличилась, и в приблизившемся велосипедисте Андрей узнал Малеева. Вид у него был нездоровый, с бритой головы градом катил пот. Малеев не удивился неожиданному свиданию, начал жаловаться на недомогания, затруднения по хозяйству, на болезнь жены. Когда, не меняя интонации, Фомич заговорил о встреченных им недавно выпускниках Зеебургской разведшколы, бывших подопечных Андрея, Черняк насторожился. Первый, Терентий Вольхин, попался Малееву случайно на зеебургском рынке, а вскоре наведался на хутор с приятелем по имени Эдвард. Вели себя хуже свиней: сожрали и выпили все подчистую, и вдобавок обрыгали дом. «Струхнул, — признался Фомич, — боялся, что пришли они убрать свидетеля их прошлого. Пронесло. Предложили даже несколько рулонов сукна. Я так понял: за молчание».

Изредка забегал на малеевский хутор другой выпускник, Блотин, гордость школы «морзистов», лично знакомый Черняку.

«Живет что ли поблизости?» — предположил Андрей.

«Если бы жил. По лесам рыскает. Насолил, знать, властям и теперь предвидит свою планиду — прячется. Покупки через меня проворачивает в городе — хлеб, сахар, соль. Денег не жалеет, переплачивает. Боюсь отказывать».

«В одиночку шатается?»

«Раньше в одиночку. А теперь с парнем шастает навроде тебя, Мареком кличут. Румяный малый, но ты не в пример ему посмелее выглядишь. Приспособился что ль где?»

«Приспособился, Фомич, приспособился», — постарался не заметить откровенного любопытства Черняк и сменил тему:

«А ты все там же, Фомич, на хуторе?»

«На нем, будь он не ладен».

«Забреду как-нибудь к тебе. Пострелята твои вымахали небось. Говорят по-русски?»

«Куда там, — поник безнадежно Фомич. — Немчики есть немчики: шпрехают только. По-русски слова «хлеб» не могут сказать...»

Черняк пересказал разговор Юзину. Предложил заняться Блотиным вплотную.

«Через него можно выйти на банду, о которой сообщал Гайнц».

«Это верно. Но все ли рассказал о Блотине Малеев?»

«Стопроцентной истинности не гарантирую. Фомич — человек битый. Может и присочинить, вынашивая какие-то свои, особые планы».

«Пособничество бандитам исключаешь?»

«Нет. Может быть, через него бандиты прощупывают нас».

«Что ж, при всех условиях мы должны найти Блотина. Он по горло в крови и должен ответить за свои преступления».

На том и порешили.

У напарников сложился изнурительный ритм работы. Им казалось, что где-то рядом совершается то главное, что в конечном счете приведет к банде Доктора. Избавиться от мучительной неудовлетворенности, и то ненадолго, помогал сон.

— Весело живем, Андрюха, как надо, — вырвалось однажды у Юзина. — Не выношу оседлости и боюсь этого, как чумы. Стоящая у нас работа.

— А не страшит вас, Леонтий Петрович, что подлинная жизнь так и останется в стороне? Подумайте, изо дня в день одно и то же: общение со сволочью, постоянная возможность получить пулю в спину.

— Эх, Андрюха! Я вижу, ты хочешь убедить себя: не мое дело, нет призвания. Поэтому скажу: все у тебя будет, и любимая, и счастье, и сыновья. И только на этой работе ты будешь стократ сильней чувствовать прелесть жизни. Ты не изменишь чекистской работе... Нет.

Внешне Юзин производил на местных обывателей впечатление осторожного, хваткого мужичка с глазом, наметанным на сулящие легкую и быструю выгоду махинации. Даже хитрая Малезинская не заподозрила неладного. В этих обстоятельствах понятнее становился мужественный характер Леонтия Петровича: его постоянная готовность к действию, напряженная работа мысли, умение преодолевать свои слабости. Все подчинялось главному: поискам звена, потянув за которое, можно будет выдернуть всю бандитскую цепочку.

Меньше, чем кого бы то ни было, подозревали напарники пани Малезинскую, но именно она познакомила Черняка с человеком, требующим внимания. Встретив Андрея у магазинчика в Словиках, Малезинская навязалась в попутчики и в Кирхдорфе пригласила к себе — передохнуть с дороги.

У Малезинских оказался гость: подвижный, переменчивый, эмоционально реагирующий на каждый поворот в разговоре — Ягеллон Квач, комиссионер из города.

Андрею чудилась заданность в том, как и о чем говорили присутствующие. Они словно вызывали его на откровенность, «прощупывали». Особенно старался Квач, пока напрямик не предложил подзаработать.

— В деньгах не нуждаюсь, — ответил Андрей, и, заметив, как вытянулось лицо Квача, добавил: — Но от лишних предпочитаю не отказываться...

Ягеллон Ягеллонович захихикал, Малезинская одобрительно закивала. Пан Малезинский часто моргал, как будто пытался понять: удачно ли идут переговоры.

— Что я должен сделать?

Квач замялся, что-то забормотал себе под нос, однако ответил:

— Помочь в скупке картин старых мастеров.

— Откуда в нашем захолустье старые мастера?

— Немцы при отступлении бросали не только танки, — быстро заговорил Квач. — Вчера ко мне в магазин пришла жительница этих мест, принесла для продажи пейзаж Рейсдаля. Это один из брошенных немецких трофеев. Должны быть еще. Ищите! Я хорошо оплачу ваши старания. Если хотите, в фунтах стерлингов.

— К сожалению, я не обладаю нужными познаниями. Вы не думаете, что я наберу мазни?

— Я лично буду осматривать каждую находку и приезжать сюда при малейшей надежде на успех.

— Идет, я согласен. Как оплата?

— За каждое найденное полотно.

— Заключение сделки полагалось бы авансировать.

— Сколько?

— Триста.

— А у вас аппетиты! — поежился Квач.

— Я вас не искал.

— Ладно, берите. Не торгуюсь, чтобы вы поняли — я не пожалею средств для этого дела.

Андрей поднялся и подошел к стене, на которой висела литография Мальчевского «Ангел смерти». В прошлый свой визит к пани Малезинской Андрей уже рассматривал ее: ангел смерти — женщина с мужскими руками и острыми, как бы застывшими чертами лица — прикрывает глаза изможденного, много перестрадавшего человека. Все в нем жаждет этого последнего прощающего и облегчающего прикосновения — этот человек давно призывал смерть: сложены пальцы, боязливая, заискивающая улыбка растягивает впавшие щеки.

— Нравится? — Малезинская прикоснулась к локтю Андрея.

— Забавно. Смерть в образе цветущей женщины.

— Вам еще рано задумываться об этом. Но я хотела бы подарить ее вам. На будущее...

Андрей рассказал о «приеме» у Малезинских Юзину.

— Как бы не сплавил он Рейсдаля и все, что ему найдут, подальше от наших мест. Я думаю, контракт он заключил не только со мной.

— Ты, прав, Андрей, — согласился Юзин. — О Кваче и его делишках надо сообщить обязательно. Не печатает же он английскую валюту.

Незаметно подошло время встречи с Грошевым.

К условленному месту напарники отправились загодя, вдоль железнодорожной колеи. Этот перегон использовался мало. В молчании, под шелест листвы и птичий гомон дошли до разъезде на котором трудился и обитал Хельмут Гайнц.

Дом обходчика напоминал кубик, брошенный на равнину стола. К дому примыкал пассажирский перрончик, над которым на шести ногах-пилонах горбился гофрированный навес. Чуть дальше сверкал разноцветными стеклами семафор. По луговой низине, исчерченной ирригационными канавами, стремилась в бесконечность рельсовая колея. Высокая щебенчатая насыпь в четырехстах метрах от разъезда совершала плавный изгиб и по прямой уходила к синему лесу, в котором предстояла встреча с Грошевым.

Черняк и раньше бывал на разъезде. Перебрасывался с Гайнцем прощупывающими репликами, бродил в лабиринте роялей, собранных Вайкисом под навесом. Встретиться с самим музыкантом не удавалось.

Сегодня на подходе к разъезду Черняку послышались мелодичные фразы губной гармоники. Музыкальных склонностей у обходчика не замечалось. Может быть, Вайкис? Перрон загораживало станционное здание. Только приблизившись к его закопченным стенам, Юзин и Черняк увидели необычайное для разъезда многолюдье. На импровизированной арене — скатерти, расстеленной на бетоне, — показывал акробатический номер мальчик в клетчатом трико. Нехитрый мотив, который они слышали, на губной гармонике наигрывал Красный — антрепренер этого жалкого зрелища. Но вот — последнее сальто и мальчик поклонился публике, Красный снял с головы багрового цвета шляпу и пошел по кругу, собирая позвякивающий гонорар. Невозмутимо опустил монету Гайнц; щедро, как артист артистам, сыпанул мелочь Вайкис; единственная женщина среди присутствующих — Нарцисса Викторовна — ткнула в шляпу бумажную купюру и порывисто поцеловала мальчика. Из четверки мужчин, которые сидели в отдалении и были, судя по лопатам у ног, землекопами, бросил несколько медяков самый молодой. Красный повернулся к мальчику, но застыл, как будто сделал стойку: он увидел пришельцев. Передернулся, как от электрического разряда, гортанно выкрикнул непонятную команду и, пятясь, исчез за роялями. Быстро собрал пожитки и шмыгнул вслед за ним мальчик.

— Не удивляйтесь, — любезно объяснил Вайкис. — Он малость не в себе, война вывернула его наизнанку. Шарахается от всех малознакомых.

Юзин грубо возразил:

— Какой он ни есть — плевать! Но этот пожарник таскается за нами и что-то вынюхивает. Ждет, чтобы ему прищемили нос? За этим дело не станет.

Черняк заметил, как встрепенулся Гайнц, почувствовав угрозу в голосе Юзина. Вайкис рассмеялся.

— Вы заинтриговали несчастного.

Гайнц не выдержал:

— Мне рассказывали, что в горящем доме погибла его семья. Он ищет виновников злодеяния.

Каркачева, поохав, прервала этот разговор:

— Маэстро, вы обещали музицировать. Мы ждем! — она безбожно исковеркала немецкую фразу.

— Не смею отказать даме, хотя я зарекся играть. Серьезная музыка теперь никому не нужна, разве что птицам и Хельмуту, которому иногда требуется снотворное, — Вайкис похлопал Гайнца по плечу. — Я буду играть довоенное...

Музыкант пододвинул к белому с золочеными ножками роялю грубо сколоченный ящик, поерзал на нем, усаживаясь поудобней, прикоснулся к клавишам и извлек из инструмента раздумчивые аккорды.

Заиграл Вайкис что-то церковное, по всей вероятности, фортепианное переложение хорала, заплетая созвучия в прозрачную умиротворяющую мелодию. Но вот в звуковую ткань хорала проникли болезненные, нестройные акценты, нервировавшие, по-видимому, музыканта, потому что самозабвенность, с которой он начинал, улетучилась, и в его посадке, в движениях рук проступила напряженная манерность. Черняку почудилось, что диссонансы вторгались в хорал помимо воли Вайкиса, а тот пытался скрыть это, снова и снова возвращаясь к чистым печально вибрирующим звукам.

Затихла последняя нота, и Нарцисса Викторовна захлопала Вайкису.

— Вы — великий, невероятный пианист! Вы чародей! Музыка, исторгнутая вами, заставляет стремиться к совершенству!

Вайкис поднялся с ящика и поклонился.

— Оказывается, мое искусство нравится не только птицам. Весьма польщен, что оно тронуло вас.

— Вы учились где-нибудь? — спросил по-немецки Андрей.

— Как же, учился, и не где-нибудь, а в Варшавской консерватории! Эти годы священны для меня, я дышал, бредил музыкой! Но война, война, — Вайкис помрачнел. — Костел, в котором я был органистом, разбомбили «юнкерсы». Знаете, как мне пришлось зарабатывать? Какой-нибудь солдафон давал очередь, и я угадывал количество выпущенных пуль. Подсчитывали гильзы, и, если я не ошибался, совали подачку — бутерброд, сигарету...

— Разъезд — не самое удачное место для хорошего музыканта, — посочувствовал Андрей, — вы заслуживаете лучшего.

Вайкис снисходительно разъяснил:

— Я удалился сюда сознательно — подальше от глупости людской. И если играть, то для себя. А полезные дела можно творить всюду. Видите инструменты? Смахнуть пыль, заменить лопнувшие струны, настроить — и они будут служить! Это — спасенная музыка.

— Откроете магазин музыкальных инструментов?

— Нет-нет! Что вы! Все меркантильные хлопоты возложены на комиссионера Квача. Я исполняю обязанности санитара: ищу инструменты в заброшенных жилищах, транспортирую, придаю товарный вид.

— Вам легче! — воскликнула Каркачева. — А наши поиски все еще безрезультатны. Официальные власти пытаются убедить меня в том, что грузовики с музейными ценностями уничтожены фашистами. Не верю!

— Я слышал об этом, — протянул задумчиво Вайкис. — Если не ошибаюсь, мой комиссионер Квач осведомлен о людях, которые несли ответственность за этот груз. Что-то он рассказывал. Но что? Не помню...

— Как вы сказали? Квач? — всполошилась Каркачева. — Комиссионер? Еще одна легкокрылая надежда! Землекопы, которых я наняла, перекидали горы грунта и ничего не нашли. Три дня рылись у стен рыцарского замка. Местный житель заявил, что фашисты припрятали там цинковые ящики.

— Вы доверчивы, — снисходительно усмехнулся Юзин. — Этот «местный житель» просил вознаграждение за так называемые сведения?

— Разумеется, я заплатила ему! Предмет поиска, сударь, стоит того! Я не верю, что грузовики сожжены. А если и так, ящики с грузом все-таки могли уцелеть.

— Сколько болот кругом, — пробормотал Вайкис, — в них исчезнут, как песчинки, города. Боюсь, вас ждут огорчения.

— Ничего не желаю слышать, — отмахнулась Нарцисса Викторовна. — Впрочем, извините, я погрузила вас в прозу своих забот. Поиграйте еще! Пускай здесь, на безымянной станции, в краю, по которому прошелся молох войны, соединит нас таинство искусства! Воскрешайте наши души, маэстро!

— Те души, которые еще можно воскресить, — бросил отрывисто Гайнц.

...Когда разъезд остался далеко позади, а звуки рояля затихли, Андрей сказал Юзину с утрированной эмоциональностью:

— Не скрипите сапогами, не нарушайте девственного покоя лесов! Не бряцайте затворами, пусть дриады сладко спят в беседках, увитых виноградной лозой! Давайте вкушать блаженство и неведение!...

Юзин от души хохотал.

— Точно, любит красивости дамочка.

Для встречи с Грошевым было выбрано заросшее бузиной и черемухой стрельбище. Лето вступило в свои права и здесь, в затишке, жарило во всю. Андрей стянул с себя рубашку, залез в тень угрюмого бетонного щита, испещренного пулевыми шрамами. Юзин последовал его примеру и, воспользовавшись вынужденной передышкой, заснул. С трехдневной щетиной на обветренном лице и слипшимися от пота волосами, Леонтий Петрович выглядел неважно: непрестанная беготня изнуряла.

Неторопливо оглядывая защитные насыпи стрельбища, тропинку, по которой они пришли и на которой должен был вот-вот появиться Грошев, Андрей думал, что внешне спокойное стрельбище дышит угрозой, а бетонный щит, похожий на ладонь великана, кажется ловушкой, готовой каждую секунду прихлопнуть жертву. Даже звук метался меж насыпей в панике, бесконечно резонируя.

— По-моему, не Грошев!

Догадка подтвердилась. На шлаковый пятачок перед бетонным щитом выскочил мотоцикл, — на нем был Митрохин. Миша заглушил мотор и направился к ним.

— Компривет боевому подполью! Прошу прощения за небольшую задержку: давал кругаля, согласно грошевским директивам.

— То, что ты давал кругаля, хорошо. Но мотоциклет свой нужно было оставить метрах в четырехстах отсюда. Где сам? — хмуро спросил Юзин.

— Уехал совещаться в отдел. Как всегда, самое неотложное и срочное совершается в кабинете у Ватагина.

— Балабол ты, Миша! Уймись и выкладывай все, что просил передать Грошев.

Миша уселся рядом с Андреем.

— Передаю дословно: для первого этапа работали энергично. Конкретная цель задания еще не просматривается, но из двух десятков установленных вами связей одна-две могут привести к Доктору. В этом аспекте имеет смысл ваш план по Блотину. Допускаем, что вас тщательнейшим образом проверяют. Дальнейшие действия соизмерять с обстановкой, соотносить риск с возможным результатом. Впереди — наиболее трудоемкая и ответственная часть задания: осуществление непосредственного контакта с бандгруппой. В заключение товарищ Грошев выразил уверенность, что вы до конца сохраните боеспособность и окажетесь на высоте поставленных перед вами задач.

— Что сделано по нашим ориентировкам?

Митрохин детально рассказал о действиях оперативной группы по информации напарников. Пожаловался, что свидетели, запуганные бандитами, отказываются разоблачать преступников. Рассказал Михаил об удачно развивающемся сотрудничестве с Дондерой, о хваткости, которую проявил польский коллега при задержании «рено»: после невыполненного приказа «стой» жолнежи из польской комендатуры открыли огонь по скатам грузовика и захватили всех сборщиков оружия, в том числе и «лейтенанта».

— Учтите, сборщики оружия — только часть банды. Возглавляет ее Ястреб. Банда хозяйничает под Августово с сорок второго года. «Лейтенант» заявил, что они придерживались программы движения НСЗ — Народове Силы Збройне. Мы располагаем неопровержимыми данными, что это движение было инспирировано фашистской контрразведкой и использовалось ею для борьбы с польскими патриотами. Эти бандиты собираются совершить рейд в наш район! Сволочи из сволочей, скажу я вам! Семьями вырезают! Дондера получил на их счет ясную инструкцию: «В случае обнаружения — ликвидировать».

— Примем к сведению, — заверил Юзин и перехватил инициативу беседы. — Хороший контакт с ребятами из польской госбезопасности идет на пользу дела, однако меня тревожит оперативная активность Дондеры в нашей зоне. Не получилось бы накладок.

— Исключено. Все свои мероприятия в треугольнике Кирхдорф — Граумен — Словики Дондера и Грошев координируют.

— Я вижу, у вас уже крепкая дружба с Дондерой, — заметил Черняк.

— А как же иначе? Тадеуш умеет взять быка за рога. Правда, и у него забот много, решать приходится не только контрразведывательные задачи. В Польше размежевание политических сил, не все способны увидеть перспективу социализма. Кое-кто предпочитает ориентироваться на «правительство» в Лондоне. Отсюда разгул правого террора, ожесточеннейшая борьба... У Рады Народовой много трудностей...

— Спасибо за урок политграмоты, — перебил его Черняк, — но мы имеем некоторое представление о польских проблемах.

— С кем же делиться скудными познаниями? — Митрохин подошел к мотоциклу, отвязал тючок. — Примите провиант и расскажите о себе. Мягки ли ваши постели?

— Самочувствием, как видишь, не обижены, но спим мало. Привычка.

— Наслышаны, наслышаны. Подозрительный вы народец, с тройным дном. Как тебе, Андрей, в этой ипостаси?

— Как и раньше — тесновато, Миша. Многими номерами меньше, чем надо.

Шутливую пикировку прервал Юзин:

— Как в городе?

— В основном, спокойно, — посерьезнел Миша. — Правда, докучают шептуны, распространяющие чудовищные слухи. Вымыслы бродят один другого нелепее. Опровергаем. Что еще? Ждем подтверждения личности Борисова. Этот младший лейтенант эпикуреец: сорит деньгами, крутит с репатриантками, смотрит на мир, как на сладкий пирог. Оперативного интереса, по-моему, не представляет. По-прежнему пытаемся нащупать пути к Доктору. Подбираемся к комиссионеру Квачу, Ягеллону Ягеллоновичу, который все еще не ясен. Изучаем Шеффера. Пока известно, что Шеффер сотрудничал в нацистских журналах — творил, так сказать, на тему «Взаимоотношение полов и селекция арийцев». Увы, это все. У меня еще одна нагрузка — Каркачева. Документально доказал ей, что музейные ценности уничтожены — не верит. «Хочу убедиться сама...»

— Леонтий Петрович, о Красном, — сказал Андрей.

— Вот-вот, напомнил. Донимает нас один чокнутый малый, ты видел его, наверное, — весь в красном. Висит на пятках — надоел. Разузнайте, что у него за душой и, если чисто — найдите ему работенку. Пусть займется делом... — Юзин медленно поднялся, отряхнул землю со штанин. — Передавай привет Грошеву, надеюсь, свидимся с ним в следующий раз. Прощай!

Миша легко взлетел на мотоцикл.

— Всех удач!...

В Кирхдорф возвратились под вечер. Попасть на базу могли раньше, с попуткой, но фургон Голейши промчался мимо. Прибыв «домой», поели без аппетита тушенки. Духота донимала, смаривала, и Черняк сдался первым — лег спать. Вдруг отчаянно забухали в дверь. Грохнулся на пол стул — это резко вскочил Юзин. Засовывая парабеллум под ремень, рванулся к Юзину Черняк, но капитан молча указал ему на пустующую комнату, окно которой было заколочено досками.

— Кому не спится? — крикнул по-литовски Юзин.

— Откройте, ради бога! Это я — Борусевич! Я один!

— Сосед?

В распахнутую дверь ввалился Борусевич. В дрожащем свете керосиновой лампы его лицо казалось перекошенным.

— В моем доме чужие! Вы слышите? Чужие! — он с испугу перемешивал немецкие и польские слова.

— Наверное, бродяги, — спокойно сказал Юзин. — Зачем паниковать?

— Я... ходил за травой для кроликов... Возвращаюсь, а там, в окне... как фонариком посветили...

— Что тебе от нас надо? — Юзин не проявлял желания помочь ему.

Черняк, страховавший Юзина, заметил, как в полосе света, падавшей за дверь, появился Красный. Так близко Андрей видел его впервые. Не верилось, что этот человек ловок и быстр: жесты его были угловаты и скованны. Красный переступил порог, неожиданно подскочил к Борусевичу:

— Снюхался, свинья? Мало тебе лесных? Хочешь урвать и с этих? Когда ты подавишься?!

— Уходи прочь! — шарахнулся от него Борусевич.

— Эй, ты! В темноте! Выходи, я вижу тебя!

Черняк ступил вперед. Не ожидавший этого Красный как-то поник, сжался, словно весь запас сил был им израсходован, вяло провел ладонью по лбу.

— Хочу спросить, как вы попали к подонкам? Зачем пришли в поселок? — Красный бочком подобрался к Андрею и вдруг рванул его за рубашку. Посыпались пуговицы, затрещала материя, и Красный увидел парабеллум, торчавший из-за брючного ремня. — Малышам одни игрушки, взрослым — другие...

Он выбежал из дома и запрыгал, как бы затанцевал перед порогом.

— Вы волки! Ненавижу вас! Проклятая стая! Вы ждете часа, чтобы испепелить все живое! Проклятая стая!

Черняк застыл, всматриваясь в Красного: в лучах лампы его одежда багровела, как сплошной ожог.

— Сумасшедший, — глянул в его сторону с опаской Борусевич. — Никто не знает его прошлого. Поговаривают, что он работал в крематории. У топки.

Красный закружился, будто потерял ориентировку, затем побежал прочь от дома, издавая бессмысленные возгласы.

— Теперь будет, как оглашенный, кричать до утра, — обмяк Борусевич, и тут его озарило: — Как я не догадался? Он, этот ненормальный, был у меня!

Бормоча извинения Борусевич пошел к своему дому.

— Не люблю делать скороспелые выводы, но кажется мне, — задумчиво сказал Черняк, — что Борусевич занимается не только земледелием. Юродивые порой вещают истины...