Гномы к нам на помощь не придут

Дуди

Я думаю, если бы Ицика не было, я бы ни за что в жизни не стал лазить по квартирам. Если бы у него не было таких рук и ног, он бы, наверное, лазил вместо меня. Но Ицик есть; и он мой старший брат; и мы похожи с ним, как близнецы. Если он снимет панамку, нас не различишь. Поглядишь на наши лица — и не поймешь, где Ицик, а где Дуди. Только вот руки и ноги у него не дай Бог никому. Но тут уж ничего не поделаешь. Из живота матери таким вышел.

Без Ицика я бы никогда не научился по домам лазить. Без него я просто ноль без палочки. Даже если я сто раз на какой-нибудь дом залезу, или там, например, на скалу, или на забор, и даже если я сделаю все в точности, как он мне сказал, — все равно, когда мне надо будет лезть куда-нибудь еще, я без него этого сделать не смогу. Потому что он стены читать умеет, а я нет. Ему стоит только один раз на какой-нибудь дом снизу вверх поглядеть, и он сразу видит, что на стене написано. Без понятия, что он там на этих стенах видит. Я бы просто залез — и все. А он сначала думает. Только молча. Так было и в тот раз, когда мы решили залезть к солдаткам.

Я тогда увидел, что он замолчал, и стал слоняться взад-вперед, пинать ногами камни, причесываться, потом пошел отлить, а когда вернулся, Ицик уже лежал на земле — как жук на спине — и перебирал руками и ногами в воздухе. Будто взбирался наверх. Только при этом продолжал лежать на земле. Он же от нее оторваться не может, верно? Ну вот. Перебирал он руками и ногами перебирал, а глаза его в это время — медленно так — поднимались вверх, и он ставил руки и ноги в точности, куда надо. Одним словом, он делал на земле то, что я через пару минут должен был делать на стене. А потом говорит:

— Видишь вон ту решетку на окне у Хазана? Поставишь на нее правую ногу и залезешь по ней до верха окна. Только смотри, не засовывай ногу в решетку слишком глубоко, а то, когда станешь ее вытаскивать, у тебя опять ботинок с ноги свалится, как в прошлый раз. Потом подними руки, ухватись за трубу и подтянись — чтобы поставить левую ногу на карниз над балконом, который Эдри себе недавно соорудил. Только осторожнее, понял? Навес этот — пластмассовый и скользкий. И правую ногу на него не ставь. Продолжай держаться за трубу — только чуть повыше, — подними правую ногу и поставь на бетонный выступ. А остальное уже пара пустяков. Там окошки такие маленькие есть. Где птицы гнезда вьют. Ну вот. Ты левой ногой на самое нижнее окошко встань, руку подыми, за следующее окошко ухватись, а потом и вторую ногу подтяни. Потом ухватись обеими руками и продолжай лезть, как по лестнице, пока не долезешь до железяк, на которых у солдаток бельевые веревки натянуты. А там перекинешь ноги через перила — сначала одну, потом другую, — и ты уже на балконе.

Как он мне сказал, так я и сделал. На мое счастье, босоножки Шуламит прямо на этом самом балконе и валялись. Я два пальца в знак победы поднял, он мне в ответ «Ура!» одними губами прошептал, и я побежал в комнату к Лиат. Но она была закрыта на ключ. Что мне еще было там делать? Я вернулся на балкон, Ицик показал мне руками, что все спокойно, я сбросил ему босоножки, а потом ухватился за трубу и съехал по ней вниз.

С девяти лет я с ним этим занимаюсь. Сначала у меня ничего не получалось: кружилась голова, темнело в глазах, я падал, ударялся, один раз даже руку себе чуть не сломал. Но Ицику — как об стену горох. Я плачу, кричу, мне больно. А он и бровью не ведет. И не то чтобы он не хотел мне помочь. Очень даже хотел бы. Просто у него все из рук выпадает.

Как-то раз он дождался, пока я перестану плакать, и говорит:

— Я знаю, Дуди, что тебе мешает. Просто как только у тебя начинает что-нибудь получаться — ну там, к примеру, если ты на один метр вверх подняться сумел или еще что-нибудь такое, — ты сразу думаешь: «Все! Это уже победа!» И у тебя сразу голова работать перестает. Вот представь себе такую картину. Джону Уэйну надо застрелить трех индейцев. Выхватывает он из кобуры револьвер, бах-бах-бах — и все они валятся на землю. Еще даже до того, как успели его увидеть. И вот он от счастья прямо из штанов выпрыгивает. Входит в киношку, где мы с тобой сидим, садится рядом, видит себя на экране и радуется, как малый ребенок. Вот, мол, какой я молодец и герой! Но тут откуда ни возьмись еще один индеец к-а-ак выскочит, к-а-ак лук натянет… Бах! И первой же стрелой его убивает. Понял, к чему я клоню?

В общем, воспитывал он меня так воспитывал, и в конце концов я научился. И когда у меня получалось, он клал мне на плечо свою руку. Не хлопал по нему, как делают обычно, а просто клал руку. Нет в жизни ничего приятнее, чем его рука на моем плече. Одно плохо: мне это сразу об отце напоминает и плакать хочется. Но Ицик, он как только это замечает, сразу свою руку убирает, и мы сидим с ним какое-то время молча. Потому что мы об отце никогда не разговариваем. Зачем нам о нем говорить? Что умерло, то умерло.

Только ради него я у людей и ворую. И все время себе говорю: «С завтрашнего дня перестану». Но Ицик, он не считает, что воровать нехорошо. У него всегда на все объяснение есть. Ты вот, например, думаешь, что правое — это хорошо, а левое — это плохо. Но Ицик тебе в два счета докажет, что все как раз наоборот. У него даже свои заповеди имеются. Насчет того, когда можно воровать.

1. Можно воровать, если мы потом возвращаем украденную вещь в целости и сохранности.

2. Можно воровать, если другому человеку не нужно то, что мы украли.

3. Можно воровать у того, кто сам у других всю жизнь ворует. Это, можно даже сказать, наша святая обязанность — что-нибудь у такого человека стибрить. Взять вон, например, Асулина, из универмага. Он все время завышает цены. В городе можно купить то же самое в два раза дешевле; но люди в город ездят редко и об этом не знают. И вот месяц назад мы с Ициком подрядились разгрузить для Асулина батарейки. Ицик говорит: «Они мне нужны». И зачем уж они ему понадобились, не знаю. Ну он взял да и повалил коробку с открывашками для консервов. Как будто случайно, из-за того, что у него руки такие. Ну Асулин из своего кабинета вышел и пошел ему помочь поставить коробку на место. А я тем временем сунул несколько батареек себе в карман и потом пошел им помогать, будто ничего не случилось. Но как только мы из универмага вышли, меня аж затрясло всего. А Ицик говорит: «Хочешь пойдем посмотрим, какую он себе виллу отгрохал? Откуда у него, по-твоему, деньги на виллу, если он у других не крадет?»

4. Можно воровать, если воруешь для кого-то другого. Это не воровство. Это все равно как если у кого-нибудь что-нибудь взять и кому-нибудь другому отдать. Ицик говорит, что если какому-то человеку какая-то вещь не нужна и он может без нее обойтись, тогда ее вполне можно взять и отдать тому, кто нуждается в ней больше.

5. Иногда мы воруем краденое. Это тоже разрешается. Например, как-то раз Ицик мне говорит: «Эта книга — она ведь все равно не их, верно? Солдатки же ее не купили, так? Видишь, тут печать стоит? Это они у себя в школе взяли, где они учились».

6. Можно красть у того, кто сделал нам что-нибудь плохое.

7. Можно воровать ради великой цели. Однажды Ицик говорит: «Ты только подумай, Дуди, сколько людей погибло от рук террористов. А теперь представь себе, что мы приходим к Шуламит и говорим: „Если ты отдашь нам свои босоножки, то твоя лучшая подруга Лиат не погибнет в теракте“. Разве она их нам после этого не отдаст?»

А когда мне становится стыдно, что мы крадем, и я говорю, что это несправедливо, Ицик сразу переводит разговор на Бога.

— Несправедливо, говоришь, да? А ты что же, думаешь, Бог всем по справедливости все роздал? Поровну? Разве Он сам этим нам не показывает, что справедливости не существует? Он-то вон никогда разным людям одних и тех же карт не сдает. Только десять заповедей Своих всем поровну и раздал. Вот ты мне сам давай скажи, почему один человек рождается во дворце, а другой — в юрте? Не знаешь? То-то. А все потому, что Бог тоже ворует. У одних берет, а другим отдает. Чтобы Ему не скучно было на этот мир смотреть. Поэтому, когда мы воруем, Он радуется. Это означает, что мы правильно поняли правила Его игры.

Вот так вот он мне все время мозги и вправляет, и, когда он рядом со мной, я любому его слову верю. Но когда остаюсь один, я не могу думать, как он. Когда я прихожу домой и вижу фотографию папы, мне сразу плакать хочется. Потому что смотрит он на меня с фотографии и как будто говорит: «Вот ты кем, оказывается, стал, сынок. Преступником». И что я ему на это отвечать должен? То, что мне сегодня Ицик сказал, что ли?

— Ты, — он сказал, — Дуди, по закону все время жить не можешь. Ты должен решить, когда ты по закону будешь жить, а когда нет. Вот что такое, по-твоему, «хороший человек»? Думаешь, «хороший человек» — этот тот, кто всегда по закону живет? Чтобы Бог был им доволен? Ни фига подобного. Люди, к твоему сведению, только притворяются, что думают о Боге. На самом же деле они думают только о себе. Да-да-да. Слушай, что тебе Ицик говорит. Люди — они везде и всегда думают исключительно о себе. И думают, что, когда умрут, в рай попадут.