Гностикос

Именно память создает смыслы. Если вы не «слышали» собственных мыслей, чем были все эти мысли? Возможно, вы и думали, но кто об этом знает, если этого не знаете даже вы? Философ скажет: это было некое «чистое» мышление. Почему бы тогда потоку электронов в проводах не быть таким чистым мышлением? Не мать родила младенца. Младенец родил себя, свою мать и собственную Вселенную, в которой ему и суждено жить. Прямым следствием этого становится изолированность каждого самосознания. Но чувство единородства с другими самосознаниями остается, как «дородовая память». Когда-то все было одним, и одно было всем. Это и есть неуловимое Я-Абсолют.

Таким образом, личность – это память, а память – это история Я в отдельно взятом Оно. Память можно сравнить со шлюзом на реке, который отводит часть потока самосознания на «поля памяти». Вспомним теперь психологическое определение нирваны. Нирвана – это инфимум личности 00, в котором отключены как ПС (шлюз), так и П (поле) этого наблюдателя. Что же осталось? Только сама река.

Тут-то опять можно вспомнить наш метроном с теорией относительности. Каждое качание метронома – это квант времени. Каждый его удар – это дхарма. Дзен-буддист переводит себя в другую ИСО, чтобы остановить поток самосознания в одной дхарме. Если скорость мышления, которая по сути есть частота дхарм в единице нашего физического времени, станет равной нулю, то число дхарм окажется равным единице, поскольку кванты времени исчезнут и останется одна-единственная дхарма в абсолютном покое. Достижение абсолютного покоя и есть физическое определение нирваны.

Этот «остаток» не имеет уже ничего от былой личности, память которой безвозвратно стерлась. Но именно его индуисты ассоциируют с душой, а буддисты - с личностью, которая сжалась, как пружина, до своего минимума, чтобы в следующей жизни опять разжаться. Несомненно, эта дхарма разожмется и начнет выстраивать новый поток самосознания в собственной памяти. И этому даже есть правдоподобное объяснение. Поскольку душа, как настоящее, – это единовременный снимок потока самосознания, то нирвану так же можно считать единовременным снимком самосознания. Душа – это смерть, нирвана – это смерть. Следовательно, душа бессмертна. Ошибка здесь кроется в том, что всякий единовременный снимок – это по определению снимок в один квант времени. Но в кванте времени нет дхармы, а в дхарме нет времени. Поэтому душа в своем абсолютном минимуме – это две дхармы с квантом времени между ними:

Д = D + dt + D

В этом и заключается механизм бытия, который с древних времени изображали трезубцем. Можно взять другую комбинацию бытия: одну дхарму, окруженную двумя квантами:

Б = dt + D + dt

Но это будет все тот же механизм трезубца, обеспечивающий рекурсивное «скольжение» души во времени между прошлым и будущим.

Пожалуй, лучшей иллюстрацией того, как рождается время, может служить мягкая и тяжелая пластиковая разноцветная пружина, какие делаются в качестве игрушек. Если в простом эксперименте эту пружину поставить на вершину лестницы и толкнуть, пружина под действием гравитации начнет, подобно акробату, спускаться по ступеням, попеременно сжимаясь и растягиваясь в своих кульбитах. Можно сказать, что естественным (равновесным) состоянием пружины является ее опора одновременно на две ступени, если считать, что переходное состояние, когда пружина имеет лишь одну опору, является нулевым настоящим. Представьте себе лестницу, состоящую из череды черных и белых ступеней. Вы можете наступать только на черные или только на белые полосы, - ваше движение будет продолжаться. Движение прекратится, когда вам будет запрещено перешагивать через запретную полосу. Неважно, перешагиваете ли вы через кванты или через дхармы, важно только то, что когда вы отрываете одну свою ногу от одной точки, вторая ваша нога уже стоит в следующей точке. Пружина при таком запрете не может двигаться. Нирвана состоит из одной-единственной дхармы (или одного-единственного кванта). Оно умирает безвозвратно. На оставшейся дхарме может вырасти что угодно. Но ведь вы не считаете, что в вашем саду из года в год вырастает один и тот же цветок, который скоро завянет у вас в вазе. Выбрасывая же засохший цветок, вы убеждены, что это тот самый бутон, который вы срезали несколько дней назад с куста.

Представим эту «Лестницу бытия» диаграммой. Пусть вертикаль изображает физическую стрелу времени, на которой обозначается координата времени, а горизонталь – психологическую стрелу времени, где откладывается координата памяти. Тогда поток самосознания (ПС) будет представлен лестницей, в которой высота каждой ступени соответствует кванту времени, а ее площадка есть дхарма вне времени.

На этом рисунке пружина поднимается вверх по зеленой лестнице, а не спускается вниз, как в описанном выше физическом эксперименте, поскольку вместо гравитации здесь на пружину воздействует другая сила – Время. Линии света и нирваны определяют нули, которые являются точками покоя. Два нуля обозначают дхармы нашего рождения и смерти. Если в пересечении двух суперконусов, образующих «Яйцо Брамы», выразить движение со сверхсветовой скоростью было просто невозможно, ибо физическая и психологическая стрела времени в том рисунке были едины, то в данной диаграмме, где две эти стрелы разделены на вертикаль и горизонталь, изобразить движение назад в физическом времени при сохранении положительного психологического вектора можно при помощи красного фрагмента. Конечно, в реальности провести такое отделение двух стрел невозможно. Именно поэтому скорость света является предельной.

Линии света и нирваны описывают точки нашего рождения и смерти на зеленой лестнице бытия. Но такие линии можно провести через любую точку Х в ПС. Это соответствует тому, что на протяжении своей жизни мы проходим через огромное количество точек покоя – настоящего. Так что наивысшего удивления достоин тот факт, что мы вопреки всему оказываемся скорее живы, чем мертвы (хотя именно это, в конце концов, с нами и происходит). Самосознание ходит по острию бритвы нулевой толщины, на которой не уместится ни один теологический ангел. Оно непрерывно балансирует над бездной, которую мы называем «смертью». Казалось бы, такая неуязвимость означает, что для самого самосознания нет принципиальных внутренних причин для смерти, и только биологическая гибель носителя этого ПС – мозга обрывает его. Сам поток мог бы продолжаться до тех пор пока вообще накапливается Время в раздувающейся Вселенной.

Индуистская и буддистская реинкарнация в этом смысле должна быть пересадкой ПС на другой биологический носитель. В тибетской «Книге мертвых», процитированной в начале этой главы, как раз такая процедура пересадки самосознания называется Бардо – блужданием души среди новых потенциальных носителей ее вечной сути. В нашей диаграмме этому соответствует синее продолжение зеленой лестницы. А поскольку у ПС не может быть точек разрыва (все эти точки являются дхармами), то у зеленого и синего отрезков должна быть общая дхарма. Тут-то и возникает некая несуразность. Ведь общая дхарма должна сохранить общую память, как это и происходит с нами на протяжении всей жизни. И хотя некоторые люди утверждают, что они помнят также и свои прежне жизни, в большинстве своем мы вынуждены признать, что, если у нас и были перевоплощения, то мы о них ничего не знаем. Наша память началась с нашей жизнью. А память – это и есть личность. Никакой другой личности как бессмертной души нет!

Просыпаясь каждое утро, мы находим самих себя, а не кого-то другого. В череде этих просыпаний ребенок становится стариком, но это по-прежнему он. Ребенка и старика связывает единая память. И для этого нам не нужны доказательства. Но более того. Даже если вы однажды утром обнаружите себя в другом теле, вам опять не понадобятся никакие доказательства, что вы – это вы. Мы узнаем себя не по телу и не по каким-то признакам. Мы просто знаем это, сознаем себя в каждом мгновении бытия. В этом суть самосознания (вспомните мозг, который ничего не знает о существовании физического мира, но все равно знает себя). В фантастических историях, выстроенных на «переселении душ», инициатором конфликта в таких случаях всегда оказывается именно самосознание, которое обнаружило себя в другом теле, а не само тело. Другая история просто немыслима. Я идентифицирует себя через память в истории отдельно взятого Оно. Самосознание начинается с первой дхармы своего потока и кончается с последней дхармой этого потока. Нет памяти – нет Оно. При этом с Я ничего не происходит.

В каждый момент нашего бытия наш поток самосознания имеет вид:

ПС = П + D

Махаянская нирвана «с остатком» в виде Бардо выражает по сути именно такое состояние: память вобрала в себя весь поток самосознания до последней дхармы за исключением еще одной дхармы настоящего. Но тогда смерть ничем не отличается от нашего повседневного состояния. В каждый момент своего бытия мы не помним настоящее, поскольку для этого нам необходимо перейти в следующую дхарму. Однако, наш опыт говорит, что между жизнью и смертью имеется существенная разница.

Смерть нам кажется невероятной. Но таким же невероятным нам должно казаться и наше рождение. Каким образом происходит акт, в результате которого от Сознания берет начало самосознание? Принцип, благодаря которому мы рождаемся, эквивалентен принципу, по которому мы и умираем. Нирвана без остатка аналогична замкнутой Вселенной в «Яйце Брамы». Начинаясь с сингулярности и кончаясь сингулярностью, самосознание оказывается между двумя световыми конусами:

Я ( D + dt + D + dt +… + dt + D ) Я

Можно сказать, что наше самосознание взято в скобки Сознания:

Я ( Оно ) Я

А теперь сопоставим эту формулу с триадой времени, в которой световые конусы перевернуты:

прошлое ( настоящее ) будущее

или

dt ( 0 ) dt,

так что иллюзорность настоящего здесь вполне выражена нулевым интервалом между двумя квантами времени. И тогда тезис Гаутамы о том, что мир есть иллюзия, становится прозрачным до простейшей схемы. Самосознание начинается с того, что ему не принадлежит – Сознания и кончается им же – Святым Духом. В этом смысле Брахман и тождественный ему Атман призрачны для нас и недоступны. Но поток самосознания между ними, единственно который и воспринимается нами как реальность, состоит из нулевых дхарм настоящего. Бытие – иллюзия Софии. Ваше самосознание, идентифицирующее себя как личность-Оно, живет в скобках Я.

Череда индуистских перерождений должна иметь вид:

…Я ( оно ) Я ( оно ) Я ( оно ) Я…

По сути, реинкарнация подразумевает сохранность одного и того же субстрата души (подобно закону сохранения энергии), который должен неизменным проходить через все посмертные бардо. Эти бардо, где якобы блуждает душа, есть потусторонний, внеязыковой и принципиально недостижимый в нашей иллюзорной реальности-Майе мир Брахмана – Царство Небесное. Однако даже в двух (и в миллионе!) однояйцовых близнецах это единственное Сознание осознает себя как два (и миллион!) независимых друг от друга самосознаний. Реинкарнация – вымысел, оправданный всей нашей интуицией, которая подсказывает каждому из нас, что он есть уникальный носитель Святого Духа в себе.

Тут уместно вспомнить Гуссерля. «Для меня очевидно, что всякое сознание есть сознание моего Я», – уверенно заявляет этот философ, ошибаясь лишь в одной букве, ибо для нас в свою очередь очевидно, что «сознание моего Я» даже звучит неуклюже, ведь речь идет по сути об осознании своего Я. Но именно это делает Сознание недоступным для самосознания. И далее Гуссерль сам как будто готов подтвердить это, когда пишет несколькими строками ниже: «Однако в феноменологическом исследовании в качестве ближайшего и первого необходимо выступает сама чистая жизнь Я, многообразная жизнь сознания как протекающие состояние (я воспринимаю). Причем все это может быть осуществлено в модусах оценивающего, стремящегося, деятельного сознания. При этом постоянной темой является сущностная двусторонность сознания и осознанного как такового, ноэтического и ноэматического». Забавно здесь то, что Гуссерль, ничего не зная про световые конусы будущего и прошлого, на интуитивном уровне берет дхарму (интенцию) в скобки двух конусов и говорит о двойственности психики.

А теперь добавим сюда еще несколько замечательных цитат из «Трактата» Витгенштейна с нашими комментариями.

1. Границы моего языка означают границы моего мира (будда = Майя).

2. Как существует мир – это для высшего (Духа) совершенно безразлично (иллюзия реальности).

3. Бог (Брахман) не проявляется в мире.

4. Есть, конечно, нечто невыразимое. Оно показывает себя; это – мистическое (Я).

5 О чем невозможно говорить, о том следует молчать (Дао).

6. Смерть не событие жизни. Смерть не переживается (нирвана).

7. Решение проблемы жизни состоит в исчезновении этой проблемы (Свобода).

В конце концов, именно из тождества души и смерти выведено в Махаяне тождество сансары и нирваны «с остатком»…в один квант времени, который становится дхармой после жизни. Что ж, вы действительно бессмертны на протяжении всей свой жизни. Только в этом смысле душа бессмертна, проходя в каждую секунду своего бытия через триллионы триллионов трилионов… смертей. Только в этом смысле существует сансара – как колесо вашей единственной жизни. Попробуйте посчитать, через сколько смертей вы проходите за свои десятилетия. Ваша жизнь равна Вселенной. Разве Я-Брахман-Дао-София-Святой Дух не было щедро к вам? Зачем же вы построили этот невежественный, человеческий ад? Чтобы мечтать в нем о Царстве Небесном? Оно вас ждет.

Всю жизнь вы находились в движении. Нирвана – это покой. Вполне естественно, что в момент смерти вы испытываете торможение, которое абсолютное самосознание воспринимает как ускоренное всасывание в вогнутый конус света. Люди, пережившие клиническую смерть, визуальным образом своих последних переживаний обычно называют именно такой туннель, в конце которого их что-то ждет. За этим конусом находится абсолютный покой. Последний электрический импульс проходит по вашему мозгу как смотритель, который отключает все лампы в здании. Вселенная стремительно расшифровывается в нуль. Но позади этой сингулярности тьма вдруг оказывается светом. Это – Царство Небесное. Белая дыра. Радуйся, человек.

11. Гносис - Дхарма - Небо - Свобода

Камю полагал, что главной человеческой проблемой является проблема самоубийства. Этот вопрос, больше известный по гамлетовской фразе «быть или не быть», - не из тех вопросов, которые можно решать или не решать. Даже если вы о нем никогда не задумывались, вы автоматически приняли решение в пользу жизни. Тем более, что вопрос этот не кажется насущным, поскольку мы привыкаем жить гораздо раньше, чем привыкаем думать. В конце концов, миллиарды таких автоматических решений определяют облик человечества. Этот мир живет именно так, а не иначе, потому что большинство в нем приняло автоматическое решение жить. Достаточно этому миру задуматься о самоубийстве, чтобы он стал другим. Это решение можно принять мгновенно только в истерическом приступе. И, как правило, это решение ничего не стоит. Если такого самоубийцу спасают, он вовсе не пытается тут же заново подтвердить свой выбор. У многих «настоящих» самоубийц, как называл их Гессе, на это решение уходят годы, десятилетия, целая жизнь. Но дело в том, что при этом они не живут так, как принято жить в этом мире. Они решают вопрос. Бессмысленно лгать, красть, убивать, прелюбодействовать, если ты решаешь вопрос о самоубийстве. Бессмысленно наживать богатство, хвататься за власть, писать книги, рожать детей, сражаться за родину, защищать истину, почитать бога, если ты не знаешь, зачем тебе это. Чтобы делать все человеческое, нужно автоматически принять решение в пользу жизни. Только тогда есть смысл лгать, красть, убивать, любить себя и молиться богу. Именно это человек обычно и делает.

Гностик – это мыслитель. В чем разница между ученым и мыслителем? Все очень просто. Ученый изучает мир. Мыслитель изучает самосознание. В силу тождества мира и языка они занимаются одним и тем же. Только делают они это по-разному. Ученый изучает мир отвлеченно от себя самого. Мыслитель изучает самосознание, связывая все с собою. Ученый может изучать звезды, оставаясь при этом весьма приземленным человеком. Вот он только что исследовал отдаленную галактику, побывал у черта на рогах. Но потом он зачехлил телескоп и превратился в заурядного обывателя. Он идет домой, пьет чай со своей женой, ругает нерадивых детей, а затем поливает свои фикусы. Или кактусы. Или орхидеи. И всем доволен в своем маленьком палисаднике. Мыслитель, даже когда он служит могильщиком на кладбище и копает землю, все равно ищет Небо.

Жили-были два древнегреческих философа – Платон и Диоген. Платон терпеть не мог Диогена. Диоген терпеть не мог Платона. Почему? Потому что Платон – ученый, а Диоген – мыслитель. Если Платон найдет какую-нибудь горькую истину, он напишет о ней цветистый трактат. Если Диоген найдет эту горькую истину, он отправится жить в бочку. В конце концов, мыслитель создает учение о жизни и смерти, которое ошибочно называют религией. Ученый создает атомную бомбу и адронный коллайдер. Поэтому Гаутама с его четырьмя «благородными истинами» - мыслитель, а Ньютон с его тремя «великими законами» - ученый. Примечательно, что Ньютон на старости лет захотел стать мыслителем. Очевидно, приближалась смерть, и он вдруг понял, что его законы не прибавили ему ничего как личности. Он начал писать книгу о мире и боге, комментировать Апокалипсис и, что очень странно для идеолога экспериментальной науки, вычислять конце света по библейским пророчествам Иезикииля и Даниила. Но было уже поздно. Ньютон прожил жизнь такую же, как и сотни тысяч других университетских профессоров до и после него. Когда он умер, ничто не дрогнуло.

Свобода не может быть извлечена человеком из науки, но только из самого себя, из самосознания. Это значит, по сути, что существует два знания – внешнее и внутреннее. Наверное, именно поэтому люди, обладающие внешними знаниями (ученые), как бы не были велики их запасы, не обладают в этом мире нравственным авторитетом. Именно мыслители получают всемирную известность, а величайший уровень славы – миф. В рейтинге популярности верхние страницы занимают личности, ставшие легендарными, мистическими, божественными. Но в свою очередь мыслители тоже не составляют единую компанию. Они делятся на учителей жизни (Инь) и учителей смерти (Ян). Впрочем, последние называют смерть Дхармой, У-вей, Гносисом, Небом, Свободой. Все пророки - учителя Инь. Все величайшие самоубийцы – учителя Ян. Из учителей Инь, в конце концов, и вышли все ученые. Платон – учитель жизни. Сократ - учитель смерти. Моисей – инстинкт выживания. Иисус – не от мира сего. Конфуций – Инь. Лао-цзы – Ян. Далай-лама – реинкарнация. Гаутама – нирвана без остатка.

Учителям жизни всегда нужна святыня. Таковы «законы жанра». Для безусловного оправдания жизни необходима святыня, ибо девиз «жизнь ради жизни» не устраивает никого, поскольку именно этому девизу следуют все животные. Звери живут, чтобы жить. Жизнь ради жизни диктует законы джунглей. Но человек не должен быть зверем. Ему нужна святыня. В результате, все мерзости человеческого мира совершаются ради святынь. Почему звери не создают религии? Потому что у них нет святынь. Почему звери не строят государства? Потому что у них нет святынь. Почему звери не проводят репрессии и войны? Потому что у них нет святынь. Почему звери не судятся? Потому что у них нет святынь. Как они вообще выживают без святынь?

Учителя Ян. Лао говорил: «Придумали законы,- нашлись нарушители; повесили замки,- появились воры; захотели быть людьми,- родились нелюди. Когда в государстве разруха, появляются верные слуги. Когда в семье раздор, вспоминают о сыновней почтительности».

Когда Гаутаму спрашивали об устройстве общества, он рассказывал притчу. К человеку, который лежал при смерти, пришел врач. Родственники стали допрашивать врача, кто он, да откуда, где учился и чем лечит. К тому времени больной умер. Вот и вся притча.

Когда Иисуса спрашивали: как правильно жить, - он отвечал: ищите Царство Небесное в себе, а все остальное приложится.

Гераклит имел привычку выходить на улицу и играть с детьми в камешки. Горожане, видя такое поведение гностика, стыдили его, а он им отвечал: «Что дивитесь, негодяи? Лучше играть с детьми в камешки, чем иметь дело с вами».

Афинское общество обвинило Сократа в неуважении к богам. Сократу нужно было покаяться. Он посмеялся. Его казнили. Все эти учителя Ян были врагами святынь. Как же жить без святынь?

Учителя Инь. Когда еврейское племя вышло из Египта, оно осталось не только без земли, но и без святынь. Египетские боги больше не были святы для евреев, коль скоро они с ними так обошлись. Бездомное и безбожное племя пыталось поклоняться вавилонскому богу Апису - золотому тельцу, этому перевернутому с ног на голову Я. И тогда Моисей нашел своему народу новую святыню – бога Яхве. Это имя переводят как «Сущий». Но это неверный перевод. «Яхве» – это «инстинкт племенного выживания». Устами своего пророка Моисея этот бог сказал евреям: «Будьте верны мне, и я сохраню вас и преумножу». И разве этот бог солгал? А вы думали, почему евреи выжили в Синайской пустыне? Этот бог давал племени хлеб небесный для выживания. А племена, не нашедшие себе богов, умирали с голоду или растворялись среди других племен. Пришел еврей Иисус и наплевал на Яхве. Буквально: наплевал на инстинкт выживания – и умер. Распятие было лишь технической деталью. Иисус почитал Святой Дух, к которому человеческий бог не имеет никакого отношения. Этот человек убил человека в себе. Только самоубийство является настоящим убийством. А по-другому убивать умеют и животные. Только для такого убийства нужна внутренняя свобода. Чтобы убить другого, не нужно быть свободным.

В Индии приверженцы древних арийских культов Брахмы, Вишну и Шивы – жрецы-брахманисты считали Гаутаму выскочкой, еретиком, который не чтит богов и отцовские святыни. Буддизм был революцией против святынь. Гаутама убил себя в нирване. Последователи Гаутамы превратили его самого в святыню и в своей Махаяне нирвану объявили бессмертием. Будда – бог всем богам. Как жить без святыни?

Китай раздирали междоусобицы. Слишком много было в Китае святынь. У каждого царька - своя святыня, и с этой святыней он шел на другого царька, на его святыню. Когда эти царьки съезжались на саммит, все они беззастенчиво лгали и подличали друг с другом, – не корысти ради, все - во имя святынь. Лао лишь насмехался, понимая, что нет смысла противопоставлять одну святыню другой, поскольку все они равны по сути и одинаково отвратительны. Святыни нужны человеку лишь для того, чтобы совершать поступки, которые он не смеет совершать от собственного имени. Нельзя лгать, красть и убивать, но во имя святыни – можно. Конфуций предложил единую святыню – человечность. Много человеков было убито во имя человечности. Зато в Китае установилась империя. Кому плохо живется в священной Поднебесной? Где этот неблагодарный раб? На плаху его!

Сократа казнили за неуважение к афинским святыням. Его юный ученик Платон, казалось бы, должен был сделать выводы. Но на старости глупый Платон пишет книгу «Государство» - и к нему свои «Законы». В этом святом государстве всем должно быть хорошо. Ведь Платон позаботился обо всех. А если найдутся недовольные? Их придется наказать. Хуже всех – самоубийцы, ибо своим поступком они откровенно плюют на идеальное государство Платона. Поскольку мертвых невозможно казнить, они лишаются права погребения. Этот философ совершенно серьезно требовал, чтобы трупы самоубийц выбрасывались на свалку. Воскресите Сократа, - и старый Платон теперь сам убьет своего учителя во имя святыни.

Как жить без святыни? А вы попробуйте. Жили же лучшие сыны человечества. Позорно проживать жизнь по-звериному, дожидаясь, когда кончится твой срок и смерть заявит на тебя свои права. Человек может освободиться от человеческого, чтобы воскреснуть для Духа Святого. Творец мира не должен быть рабом мира. Впереди только Царство Небесное!

Достичь этого царства можно тремя путями. Вот они - три колесницы Будды.

Первая колесница. Самый простой путь – дождаться смерти. Царство Небесное – для всех живых существ, ваши любимые кошки и собаки окажутся там же. Вы вполне можете умереть так, как умирают все живые существа, - без ропота и вопросов. Это ваше право.

Вторая колесница. Второй путь – дзен, Хинаяна и Махаяна. Путь медитации и йоги, чтобы познать шунью и достичь абсолютного покоя. Но умереть от остановки сердца (правильнее говорить – от остановки самосознания, переставшего получать энергию) или непосредственно от остановки потока самосознания – одно и то же. Нирвана гарантирована в обоих случаях. Пережившие клиническую смерть были к ней весьма близки. Нет нужды утруждать себя всю жизнь йогой для приближения к Брахману. Достаточно приложить пистолет к виску и спустить курок. Нирвана будет стремительной, буквально со скоростью света.

Третья колесница. Третий путь – Гносис. Путь максимального умственного напряжения. Просветление достигается знаниями. Успехи европейской мысли объясняются именно этим: пока восток медитировал, запад познавал Майю, тот набор языковых дхарм, которые находятся в пересечении всех экзистенциальных миров и поэтому являются общей «реальностью». Изучать ведь можно и собственные сны, но они не входят в эту реальность, хотя и находятся в экзистенциальном мире вашего самосознания. Если уж вам отмерен миг между рождением и смертью, то его можно провести и на скотном дворе. Но зачем его тогда вообще проводить? Зачем нужно человечество? Оно нужно только самому себе. Если уж человечеству суждено жить, а нельзя лишать этого удовольствия и мучения те миллиарды актов самосознания, которые происходят и будут происходить, ибо Я генерирует их в бесконечном процессе, то должно ему становиться умнее и нравственнее, чтобы обрести Свободу. Ибо сын человеческий может стать сыном Неба. Свобода от человеческого – вот, пожалуй, единственная земная цель, ибо другую просто невозможно придумать. Зачем же еще нам жить? Вот четыре благородные истины цивилизации:

1) Жизнь есть отсутствие свободы;

2) Причина отсутствия свободы – человеческое;

3) Средство освобождения – Гносис, знания;

4) Конечная цель – Свобода.

Люди – как хлеб: все сделаны из одного теста. Но хлеб бывает сырой и пропеченный, черствый и сдобный. А еще он бывает черным от углеродной корки сухарем. Это уже и не хлеб вовсе, а - камень. Эта жизнь под человеческим солнцем выжгла в нем все человеческое. По выражению Камю: «Причина, по которой следует жить, может оказаться и прекрасным поводом для смерти».

Несомненно, что в начальном периоде своего младенческого развития мы даже не делаем различия между двумя мирами – субъективным и объективным, и реальность для нас ничем не отличается от сновидения. Эта убежденность сопровождает ребенка еще и в том возрасте, когда он уже понимает, что другие самосознания независимы от него, но на предложение спрятаться, он по-прежнему закрывает глаза. Он все еще продолжает считать внешний мир своей собственностью и полагает, что если он не видит других, то и другие не могут видеть его. В сущности, каждый ребенок – это маленький будда. Ему необходимо, чтобы мир его любил, поскольку для его творца это кажется совершенно естественным. И можно понять Иисуса, который ставил несмышленого, эгоцентричного ребенка, требующего любви, выше зрелого разумного человека, который уже не ждет любви. Ребенок ближе к Царству Небесному.

Но, в конце концов, подросток лишается и этих остатков своего эгоцентризма. Вместе со зрелостью к нему приходит и понимание ужасной истины: этот мир («Роза Мира») независим от него, и он его не любит. Кажется, именно это трагическое осознание психолог Х. Салливан называл «юношеской шизофренией», через которую, по его мнению, в той или иной мере проходит каждая личность в процессе своей социализации. Самосознание оказывается на перепутье между совершенно оправданным эгоцентризмом («чувством будды») и столь же совершенно оправданным самоуничижением («чувством бабочки»). «Я – бог, я – червь! Я – царь, я – раб!» - восклицает Гете. А Гессе, рассуждая о чувстве незащищенности и уязвимости личности в этом огромном мире, населенном миллионами немилосердных будд, говорит о том, что для такой личности мысли о самоубийстве (нирване) становятся чуть ли не психотерапевтическим актом самоуспокоения. И кармой в этом смысле является не воздаяние за грехи, а сама экзистенция в мире других самосознаний, бытие в «Розе Мира».

Но именно поэтому социализация делает нас «нравственными материалистами». С одной стороны, опыт учит нас, что физический мир, включающий в себе как неодушевленные, так и одушевленные тела, независим от нас: он был до нас, будет и после нас. С другой стороны, с этим независимым миром нужно наладить отношения, приспособиться к нему через моральные нормы поведения. Именно отсюда выводятся «благородные истины» Гаутамы. Жизнь есть страдание. Причина страданий – желания. Причина желаний – любовь к себе. Невозможно вернуть себе любовь мира. Но можно освободиться от любви к самому себе.

В сущности, именно любовь к самому себе отделяет каждого из нас от Брахмана и от свободы. Конечно, этот эгоцентризм лежит в основе нашего самосознания. И он бросает тень на все эволюционное древо. Мы вправе предположить, что чем менее развито самосознание в живом существе, тем слабее та преграда, которая отделяет его от Сознания. Несомненно, человеку на этом эволюционном древе умирать тяжелее всех. Но именно поэтому в кошке, не способной даже на осмысление смерти и суицида, требующее высшей степени самоотчуждения, София почти не знает себя. Все мы дети Брахмана. Но в смысле такого самоотчуждения, червь ближе к богу, чем человек. А божественную чистоту являет нам не дева Мария, но амеба – самое непорочное чадо Святого Духа.

Гностицизм – это не учение, а состояние ума. Если вы невежественны, вы не можете быть гностиком по определению. Если вы знаете «слишком много», вы автоматически попадаете в этот круг скорби и самонадругательства. Подобно тому как, если вы «слишком много» пьете, вы автоматически попадаете в алкоголики. Вопрос лишь в том, где начинается это «слишком». Ведь каждый мерит по себе. В конце концов, все сводится к свободе. Знание – это свобода от человеческого. Самому свободному не нужна сама жизнь. Это – идеальное состояние камня. Что можно дать камню? Ничего. Что можно отнять у камня? Ничего. Это – свобода.

Средневековый философ Оккам прославился тезисом: «Не следует преумножать сущности на пути познания», - который впоследствии был прозван «бритвой Оккама». Но принцип этот, конечно же, использовался и задолго до Оккама. Каждый философ понимал: нагромождать термины – значит, превращать свое учение в мусор. Самым радикальным образом его применил раннехристианский гностик Ориген. Ориген оскопил себя «бритвой Оккама». Не следует преумножать сущности на пути познания. За этот поступок он был отлучен от Церкви.

«Стань бесчеловечно ум­ным» – девиз цивилизации. Мораль цивилизованного общества должна быть такова, чтобы невежество в нем считалось столь же неприличным и отвратительным качеством, как нечистоплотность в современном обще­стве, а религиозность приравнивалась к мерзким извращениям. Человечество освободилось от каннибализма и вшей. Пора ему освободиться от невежества и человеческих святынь. Каждый человек – сын своего времени? Это не совсем так. Человек становится сыном своего времени по мере того, как он познает это время, его интеллектуальные достижения. Поэтому правильнее говорить, что только очень образованный человек является сыном своего времени. Невежда – не сын своего вре­мени. Умнеют люди,- умнеют их боги. А если не умнеют? Тогда их боги остаются тупицами.

И Гаутама, и Иисус были такими же сыновьями своего времени. Это уже само по себе огромная честь. Если же с первого снять его махаянские ризы, а со второго – его христианский нимб, то останется их великое знание свободы от че­ловеческого. Этого более чем достаточно человеку. Но мир меняется, и время приходит другое. И Гаутама, и Иисус предлагали своим последователям путь познания. Вот только путь этот был очень короток. Знаний лишних не было. Их заменяли медитация и молитва. На пути освобождения «современного» человека первая цель – стать сыном своего времени, стать действительно со-временным. Нет позора в том, что ты родился невеждой. Позор в том, что ты им же и умер. Все мы движемся даже не из нуля в положительную бесконечность, но из отрицательной бесконечности – в нуль. Сумма нашего интеллекта, как и сумма нашей свободы, – всегда величина отрицательная. Мы – не белые. Мы – черные. Как бы нам посветлеть? Как бы нам приблизиться к нулю? Путем познания, которое развивает ум, который дает свободу, которая равна нулю.

«Мысль есть зло»,- сказал отчаявшийся Тертуллиан. Потому что знание убивает невежество, убивает человека, делая его кем-то большим, чем человек. Гностиком! Буддой! Даосом! Сыном Неба! Ведь воскреснуть так же больно, как родиться для этого ада. За свободу нужно заплатить бесчеловечную цену. В «Алмазной сутре» сказано: то, что называют Законом Будды, не есть Закон Будды. Почему? Потому что Дхарма – это отсутствие всех законов. Человек лжет, крадет, прелюбодействует, убивает, завидует, судится и поклоняется своему человеческому богу. Таковы его законы.

Все мы братья по Разуму. Все мы дети одного Я. Этот Разум повелевает законами природы. Познавая иллюзорную Вселенную, самосознание познает законы Я посредством языка. «Не человек говорит Языком, Язык говорит человеком», по Хайдеггеру. По Пуанкаре, это – конвенциализм, соглашение между Сознанием и самосознанием, благодаря которому мышление адекватно реальности, а наше познание законов Вселенной как кантовской «вещи-в-себе» вообще становится возможным. Этот Язык и есть Разум, и он не является частью самого себя. Я – вне Языка. Абсолютное небытие вне бытия. Иначе говоря, оно не попадает под квантор существования даже как бытие небытия – ничто. Ничто – это уже дхарма. Положительность и ограниченность нашего самосознания заключается в том, что мы всегда имеем дело с дхармами. Мы видим пустоту и слышим тишину. Я – не нечто. Сознание не может быть дхармой самосознания. Означает ли отсутствие человеческой диалектики у Духа-Времени-Энергии, что оно бесчеловечно? Возможно ли, что Я не различает наших представлений о добре и зле и нравственно свободно в отношении каждого из нас, как мы нравственно свободны от каждого своего нейрона. В этом смысле Сознание может быть мегаструктурой, в которой все самосознания как элементы являются «нейронами» единого Я, с которого все начинается.

Это – хороший повод для всех нас еще раз задуматься, что есть Сознание и самосознание? И что им нужно друг от друга?

Не мать родила младенца. Младенец родил себя, свою мать и собственную Вселенную, в которой ему и суждено жить. Он – Татхагата. Прямым следствием этого становится изолированность каждого самосознания. Но чувство единородства с другими самосознаниями остается, как «дородовая память». Когда-то все было одним, и одно было всем. Это и есть неуловимый Абсолют. Ситуация с этим Абсолютом обстоит для нас еще «хуже», чем с принципом неопределенности. Принцип неопределенности является следствием иллюзорности настоящего между прошлым и будущим. На психофизическом уровне именно этот принцип гарантирует нам непрерывный ПС – наше бытие в погоне за черепахой. Иначе мы в первый же миг после нашего рождения впали бы в нирвану как в вечное настоящее наблюдателя в абсолютном покое. А еще вернее то, что наше персональное самосознание как акт рефлексии Сознания в таком случае вообще не состоялось бы, оставшись Сознанием-Абсолютом.

Но сам Абсолют связан с теоремой о неполноте, поскольку эта теорема оказывается следствием неполноты самосознания. Самосознание содержит нечто такое, к чему не может иметь прямого доступа. Самосознание – это множество дхарм-образов. Формальным аналогом образа является имя. Т.о. мир самосознания редуцируется до языкового пирога как формальной супертеории. Эта теория непротиворечива изначально. Даже безумие не является в ней противоречием. И она неполна. В ее основании лежит не формализуемая сущность – Я, которую Юм считал фикцией, даже не догадываясь при этом, насколько он прав. В мире самосознания Я не существует, как в мире светлой энергии фикцией оказывается темная энергия: она влияет на физическую Вселенную, но ее невозможно экспериментально обнаружить. Произнести Я невозможно. Записать Я невозможно. То, что вы читаете в этом предложении, – иллюзия. Я – не Я. Речь всегда идет об оно. У Я нет даже пола, нет Инь и Ян, этих вечных спутников бытия. Как начинает Лао-цзы свою книгу: «То, что можно назвать Дао, нельзя назвать Дао». Я – это абсолютное небытие. Над этим Абсолютом выстраивается наш «Треугольник бытия» и тождественная ему в «Розе Мира» Вселенная, образующая «Яйцо Брамы» в двух конусах света, как в двух прожекторах неуловимого Сознания.

Дхарма – это Дао дхарм, кружащихся на ветру бытия. Достичь последней дхармы – это и есть Дхарма. Тут главное – не медитация, а состояние ума. В самосознании человека многое должно измениться, чтобы он предпочел бессмертной душе нирвану. Понять суть Святого Духа – не то же самое, что понять суть алгебраического уравнения. Его еще нужно принять. Все начинается с выбора. Такое самосознание должно качественно измениться в себе самом, стать свободным. В этом суть Дхармы. А затем уж свободному самосознанию можно было бы и вернуть бессмертную душу. Но зачем она ему, если оно свободное? Чтобы есть, пить и делать все человеческое до бесконечности? Это – не свобода. Это – ад. Нет заслуги человеку в том, что он умер. Все умрут. Заслуга в том, чтобы умереть свободным. А для этого нужна целая жизнь. Именно так! Жизнь нужна, чтобы умереть с радостью. Существует расхожая фраза: «сойти с ума». Эта фраза подразумевает безумца, глупца. Человек – мера всех вещей. Если учесть этот человеческий абсолютизм, то фраза «сойти с ума» в полной версии звучит так: «сойти с человеческого ума». Именно так! Будда – это тот, кто сошел с человеческого ума. Он – вне закона. Он не судится, и нет ему никакого суда. Радуйтесь, жизнь кончается. Вы достигнете Царства Небесного. И ад-Майя попрощается с вами навсегда.

Я готов предложить еще одну «формулу Вселенной»:

Я + R

Я - это абсолютный нуль 0. Остался только ты, - абсолютная единица 1. Повернись же лицом к истинному и единственному Я. Готов ли ты достичь Дхармы в одной-единственной дхарме самосознания? И, возможно, когда-нибудь эта цивилизация заслужит право гордо сказать про себя: мы – не рабы человеческого, мы – знающие сыны Неба, будды и даосы. Жизнь – иллюзия, а смерти – нет. Когда-то римские легионы, проходя мимо своего императора на поле боя, восклицали: «Идущие на смерть приветствуют цезаря». В отличие от примитивных римлян мы все можем воскликнуть: «Идущие на смерть приветствуют Царство Небесное». Нас там уже десятки или сотни миллиардов. Это – Свобода. Ведь Вселенная, как уже было сказано, - это танец будды со временем. И этот будда – Я!

_________________________________________________________________

ПРИТЧИ

СОН БАБОЧКИ

В царстве Чу жил дровосек. Имени его уже никто не помнит. Да оно и не нужно нам, ибо речь идет вовсе не о каком-то дровосеке. Однажды собирал он хворост в лесу и увидел оленя. Метнув в него свой топор, дровосек убил оленя и спрятал его в яме. А сверху забросал яму ветками, чтобы никто другой не унес его добычу. И на радостях забыл это место. Долго искал дровосек своего оленя, весь лес исходил, но так ничего и не нашел. И тогда он решил, что ему все это приснилось. И сразу успокоился. Ведь потерять во сне – не то же самое, что потерять наяву. Уж очень досадно бывает. А во сне, что ж, - это не по-настоящему.

Рассказал он своему соседу-скорняку этот сон. Никто не помнит имени этого скорняка. Да оно нам и не нужно, ибо речь идет вовсе не о каком-то скорняке. Вечером тот лег спать, но, видно, не шла у него из ума эта история, и увидел он сон, будто нашел того оленя и принес домой. Пробудился скорняк, смотрит, – а в котле похлебка варится. И говорит он жене:

- Дровосеку приснилось, что он убил оленя, а мне приснилось, что я его нашел. Давай ужинать.

- Нет,- отвечает женщина, - это, верно, мне снится, будто у нас в доме появилось мясо.

- Какая разница, - возразил муж,- кому это снится? Главное, что теперь мы можем наесться досыта.

На следующий день разнеслись слухи по деревне, что вчера скорняк и его жена ели во сне мясо оленя.

- А я там был? - спросил дровосек.

- Нет,- ответили ему. - Тебя там не было.

Рассердился дровосек. Все же олень приснился ему первому. Почему же едят без него? И тогда он пожаловался на такую несправедливость деревенскому старосте. Никто не помнит имени этого старосты. Да оно нам и не нужно, ибо речь идет вовсе не о каком-то старосте.

- Почему, - говорит дровосек,- я убил в своем сне оленя, а скорняк его съел в своем сне без меня?

А у скорняка уже готов ответ.

- Я ведь не все съел, - признается он.- Пусть дровосек приходит ночью и забирает свою половину.

- Вот и решен вопрос, - сказал староста.- Ложись спать и ешь свою половину.

Пришел дровосек домой, лег на циновку и давай спать изо всех сил. Спал-спал, но оленя так и не увидел. Снится ему всякая чепуха: золотые кубки с вином, дворцовые хоромы, целый гарем наложниц в шелках и парче,- все, чего у него отродясь не было. А оленя нет. Заподозрил дровосек, что скорняк его обманывает.

И тогда он обратился к уездному судье. Никто не помнит имени этого судьи. Да оно нам и не нужно, ибо речь идет вовсе не о каком-то судье.

- Скорняк меня обманывает, - заявил дровосек на слушании.- Ни кусочка того оленя я так и не съел.

- Я в этом не виноват, - возразил скорняк.

Судья подумал и решил:

- Идите домой, а я лягу спать и послежу за тем, чтобы все было по закону. Утром приходите, тогда и разберемся до конца.

Назавтра они пришли, а судья этой ночью неожиданно помер во сне. Дровосек еще больше рассердился и послал в царскую канцелярию примерно такую жалобу: «Скорняк съел во сне убитого мною оленя, а судья умер, ничего не оставив после себя». Когда в царской канцелярии прочли это письмо, то решили, что эта странная история приснилась самому судье.

- Разве дровосеку позволительно убивать оленей, которые принадлежат царю? - сказал один чиновник. - Судье снятся противозаконные сны. Пусть он накажет своего дровосека.

Никто не помнит имени этого чиновника. Да оно нам и не нужно, ибо речь идет вовсе не о каком-то чиновнике.

- Но, - заметили другие чиновники, - дровосек-то не настоящий!

- Все равно! - стоял на своем чиновник.- Раз уж эта история достигла наших чиновничьих ушей, то кто-то должен понести наказание. Следует наказать судью.

- В письме сказано, что судья умер, - вразумляли его другие чиновники.

- Кто же тогда прислал это письмо? Приснилось оно мне, что ли?

Уж очень хотелось этому чиновнику, чтобы закон восторжествовал над снами. Вскоре ему приснился сон, будто его ударом рогов убил тот самый олень. С этих пор он стал считать себя мертвым. В канцелярию он больше не ходил, но зато подал прошение на высочайшее имя, чтобы его семье назначили пенсию.

Прошение, как должно во всяком государстве, доставили царю провинции Чу. Никто не помнит имени этого царя. Да оно нам и не нужно, ибо речь идет вовсе не о каком-то царе. Разобрав подробности этого дела, царь вызвал к себе чиновника и сказал:

- Пенсию твоей семье я назначу, а ты тем временем отправляйся к судье и выясни у него, куда подевалась вторая половина оленя. Я видел своими глазами сегодня ночью, что судья, пребывая во сне, сам съел ее, тайно получив от скорняка в качестве подношения.

- Как же я выясню это у судьи, если он мертв? - удивился чиновник.

- Но ведь ты тоже мертв, - заключил царь.

Делать нечего, - чиновник повиновался. А по дороге его остановила мысль: как может быть, чтобы его убил олень, которого съели скорняк и судья? Тут либо скорняк лжет,- и царь не мог видеть, как судья съел часть оленя, либо чиновника никто не убивал. Скорняк, конечно, мог и солгать, на то он и скорняк, но легче усомниться в собственном существовании, чем допустить, что царя обманули его собственные глаза. Поэтому остается одно… Чиновник повернул обратно, вернулся, как ни в чем не бывало, в канцелярию и занялся накопившимися делами. Тогда царь сам вызвал его к себе и потребовал объяснений.

- Скорняк не лжет, и ваши глаза вас не обманули, но я оказался в заблуждении, - объяснил чиновник. Поразмыслив, я понял, что никак не мог умереть, и вернулся к исполнению своих прежних обязанностей.

- Так ты не был у судьи?

- Ведь он мертв, а я жив.

- А, может быть, тут солгал дровосек,- предположил царь,- придумав убитого им оленя?

Чиновник задумался. Если дровосек лжет, то скорняк тоже лжет. Следовательно, судья не ел мяса, и лгут глаза царя.

- Нет,- уверенно заявил он, - дровосек сказал правду.

- Где же тогда вторая половина оленя? Как смел судья съесть то, что принадлежит мне и к тому же не им убитое? Значит, судья жив?

Чиновник согласился с этим доводом.

- Теперь вы оба живы, - сказал царь.- Ступай к судье и без него не возвращайся. Я хочу разобраться в этой запутанной истории.

И опять чиновник оказался в пути. Судья был дома. Это ему приснилось, что дровосек видел во сне, как судья умер. Но в действительности никто не умирал. Даже олень.

- Кто-то же должен быть виноват в этой истории! - воскликнул чиновник.

- Возможно, это дровосек? - предположил судья.

Чиновник согласился с этим доводом. Невежественные дровосеки чаще всего бывают во всем виноваты. Им снятся противозаконные сны. И чиновник направился в деревню, чтобы арестовать виновника.

Если дровосек лжет, стал он думать по дороге, то судья не ел мяса. Олень остался жив и мог вполне убить меня. Следовательно, я мертв. Тогда он вернулся домой и послал свою вдову за пенсией.

И вот дровосек не получил свою долю, скорняк ждет наказания, судья не может принять решение, чиновнику не дают посмертную пенсию, а царь сердит на всех сразу.

Как-то раз император Поднебесной дремал в беседке среди роскошных садов и увидел собственными глазами эту историю. Никто не помнит имени этого императора. Да оно нам и не нужно, ибо речь идет вовсе не о каком-то императоре. Пригласил он к себе в беседку царя провинции Чу и сказал:

- Мой сон прервался на самом интересном месте. Поведайте мне, чем же закончилась эта история.

- Недаром говорят: хороший властитель и во сне помнит о нуждах государства, - подсластил горькую пилюлю царь прежде, чем признаться. - О, светлейший император, я сам не могу поставить точку в этом запутанном деле.

Тогда император пригласил к себе самого великого мудреца Поднебесной. Его имя всем известно. Это – Лао-Цзы. Знаменитый даос, ознакомившись с делом, ответил так:

- Что в этой жизни явь, а что сон, про то никому не известно. Как-то раз мне приснилось, что я стал бабочкой. Но, быть может, это бабочке приснилось, что она стала Лао-Цзы? Поэтому мудрец живет в бездействии. Нет нужды искать правду во снах. Поэтому мудрец молчит.

Так это дело и осталось нерешенным. А вскоре стали говорить по всей Поднебесной, что в царстве Чу нет порядка. Один чужестранец, путешествуя по империи, очень заинтересовался этой историей. Долго он искал царство Чу, всю Поднебесную исходил. Но так ничего и не нашел. Тогда он рассердился и написал в своем путевом журнале: «Китайцы – выдумщики небылиц. У них вся жизнь – сон!»

Д З Е Н

В эру Токугавы жили-были в провинции Тамба два брата, Гадзан и Тосун. Гадзан был старший, Тосун – младший. Они были братья, но словно родились от разных матерей. Братья рано осиротели, и родственники отдали их на обучение в школу Дзен. В те времена ученики Дзен давали клятву на крови, что будут исполнять волю своего учителя даже под угрозой жизни. Теперь это превратилось в пустую формальность: юноши режут себе пальцы и произносят клятву, но тогда за этот ритуал готовы были умереть. Поэтому, когда настоятель монастыря Нан-ин как-то раз ударил своим посохом нерадивого ученика и убил его насмерть, никто не счел это чрезмерной жестокостью. Гадзан прилежно изучал сутры и был дисциплинирован, его же младший брат вел себя как дурачок. К тому же он был одноглазым. Словом, из него должен был вырасти настоящий одноглазый болван.

Стоит, наверное, рассказать, как он лишился своего глаза. Настоятель монастыря Нан-ин любил полуденный сон. Когда ученики спрашивали, почему он это делает, поскольку им самим он строго запрещал подобное, он отвечал: «Я ухожу в мир грез, чтобы встречаться с древними мудрецами и получать советы у них, как это делал Конфуций». Однажды настоятель проходил по территории школы и увидел Тосуна, который не работал, не медитировал, но просто спал средь бела дня. Нан-ин собрал послушников и поставил перед ними юного Тосуна.

- Что ты делал сегодня днем? - со всей строгостью спросил он.

- Я спал.

- Зачем ты делал это?

- Я хотел попасть в страну грез и поговорить с древними мудрецами.

- И о чем же ты их спросил? - усмехнулся Нан-ин.

- Я спросил: часто ли они видят нашего настоятеля Нан-ина?

- И что же они тебе ответили? – самодовольно поинтересовался Нан-ин.

- Они ответили, что не знают никакого Нан-ина.

Настоятель пришел в гнев и метнул в Тосуна свой посох, конец которого и выбил ему глаз. После этого случая Тосун, похоже, еще больше поглупел. Учитель читал им лекцию об иллюзорности мира и призрачности существования. После урока он спросил Гадзана, указывая на большой камень во дворе:

- Как ты думаешь, где находится этот камень?

- Согласно буддистскому учению о субъективном и объективном все вещи являются порождением ума. Следовательно, камень находится в сознании.

Нан-ин удовлетворенно кивнул и спросил Тосуна:

- Ну, а ты что думаешь по этому поводу?

Одноглазый юноша взглянул на камень и произнес:

- Я думаю, что, наверное, тяжело моему брату Гадзану носить такой булыжник в голове.

- Никогда из тебя не получится мудрец! - сердито сказал настоятель.- Иди-ка лучше уберись в моей комнате. Да смотри – ничего не разбей!

У Нан-ина была антикварная чаша, которой он очень дорожил. Убираясь в его комнате, Тосун своим одним глазом не заметил, как задел эту чашу и разбил. Когда настоятель вошел в комнату, юноша спросил его:

- Учитель, отчего люди умирают?

- Уж эту истину ты должен понимать. Все живые существа, как бы ни были они совершенны, умирают, потому что приходит их срок.

- Учитель, ваша чаша была совершенна, как живое существо, но ей пришел срок умереть.

Понял Нан-ин, что остался без своей драгоценной чаши.

- Убирайся отсюда! Ты – совершенно никчемное существо. Ни учиться, ни работать ты не можешь.

Хотел он выгнать Тосуна из монастыря, но Гадзан упросил его, обещая присматривать за своим непутевым братом.

- Вы, словно, не от одной матери родились. Пусть он остается, но на глаза мне не попадается.

Сам Гадзан отличался прилежностью и послушанием, впитывая в себя благородные истины. Пробовал он привить и своему брату любовь к учению, читая с ним сутры. Но от Тосуна проку было мало.

- Легко тебе, наверное, постичь Инь и Ян двумя глазами,- отвечал Тосун.- А как мне уследить за обоими одним глазом? Смотрю влево – вижу левое, смотрю вправо – вижу правое. Поэтому не вижу я в этом мире ни инь, ни ян.

- Похоже, в твоей голове одна пустота, - сказал Гадзан.

- Ну, камней у меня там точно нет. Я бы почувствовал. Что же мне делать?

- Выбрось пустоту.

Задумался Тосун. Как же выбросить то, чего нет? Камни он, пожалуй, выбросил бы из головы, но как выбросить пустоту?

- Так ведь она не выбрасывается!

- Тогда вытащи ее.

Тосун взял удочку и пошел на реку. Двое суток он без устали медитировал. В результате он принес столько рыбы, что ею наелся весь монастырь, и еще закоптили часть улова на зиму. Все хвалили Тосуна. Но за что? Ведь вместо пустоты он всякий раз вытаскивал рыбу из воды или стебель лотоса. Пустоту он так и не поймал. Однако Тосуну понравилось делать добрые дела. Предоставленный самому себе, он гулял по улицам и приставал к прохожим.

- Дай монетку, - просил он.

И если ему давали, видя в нем нищенствующего монаха, то он бежал к детям и угощал их. В его детский сад стекалась детвора со всей округи. Молодой монах держался с ними на равных. Однажды к нему обратился один крестьянин:

- Монах, можешь ли ты почитать сутру для моей умершей жены?

- Дай монетку.

Крестьянин дал ему денег, и они направились в его дом. После чтения сутры крестьянин спросил:

- Как ты думаешь, будет ли моей жене польза от этого?

- Не только твоей жене, но и всем живым существам.

- Если это разделится на всех живых существ, то моей жене, пожалуй, достанется немного. Почитай еще раз сутру для моей жены отдельно от всех.

- Дай монетку.

И Тосун прочитал сутру еще раз.

- Ну, а теперь моей жене будет больше польза?- спросил крестьянин.

- Теперь в два раза больше.

- А другим?

- И другим тоже.

- Но ведь я просил тебя ради своей жены!

- Желание Будды таково, чтобы все живые существа получали пользу и были счастливы.

- Это, конечно, прекрасное учение,- согласился крестьянин.- Но следует сделать исключение для моего соседа, который доставляет мне много неприятностей. Можешь ты исключить его из всех живых существ, о которых радеет Будда?

- Дай монетку.

После третьего чтения сутры крестьянин остался вполне удовлетворен, а Тосун отправился угощать детей. Знаменитый учитель Дзен по имени Сён Саку из Киото, проходя через город, заметил счастливого монаха, который раздает детям конфеты и фрукты, и остановился возле него.

- В чем сущность Дзен?- спросил он Тосуна.

Тот пожал плечами.

- Замечательный ответ, - согласился Сён Саку. - А в чем осуществление Дзен?

- Дай монетку.

- Восхитительно!

И Сён Саку направился прямиком в монастырь, где растят такие таланты. Там его с почетом приняли. Вечером он попросил настоятеля прислать к нему для беседы молодого монаха с одним глазом. Нан-ин очень удивился, что такой знаменитый учитель хочет говорить с этим олухом, но отказать ему не посмел. Он отдал приказ Гадзану и добавил:

- Пусть твой глупый брат побольше молчит и не позорит наш монастырь.

Гадзан позвал к себе брата и сказал:

- Знаменитый учитель Сён Саку захотел поговорить с тобой. Так ты предложи ему беседу молчания. Но главное, сам ничего не говори.

А через некоторое время Сён Саку зашел к Нан-ину и произнес:

- Я побежден вашим юным учеником. С благодарностью и почтением покидаю стены вашего монастыря.

Настоятель не мог поверить своим ушам.

- Как же это произошло?

- Он предложил мне беседу молчания. Тогда я показал ему один палец, подразумевая просветленного Будду. А этот юноша поднял два пальца, символизирующие Инь и Ян. Тогда я показал ему три пальца, как бы говоря: у этих противоположностей есть золотая середина, и поэтому всякая вещь может быть истиной или ложной или не может быть какой-либо еще. А он мудро указал мне на четыре пальца, как на четыре благородные истины. Я показал ему пять пальцев, напоминая, что в мире существует пять зол от демона Мара. А он сложил пять пальцев в кулак, словно говоря: все равно Дзен един. После этого я поклонился ему и ушел. Поблагодарите этого юношу за беседу, а я прославлю ваш монастырь в других землях. Прощайте.

И Сён Саку удалился.

Тем временем Гадзан допрашивал своего младшего брата о том, как прошла беседа молчания.

- Он долго молчал и разглядывал меня, а потом показал мне один палец, намекая, что я одноглазый. Я не стал обижаться и показал ему два пальца: мол, поздравляю вас с тем, что у вас два глаза. А он показывает мне три пальца и опять напоминает, что на двоих у нас три глаза. Я решил не поддаваться гневу в ответ на его жестокость и показал ему четыре: мол, зато у меня две руки и две ноги, и я доволен. А он опять смеется: две руки, две ноги и один глаз. Теперь уже я не сдержался и пригрозил ему кулаком. Тогда он одумался, поклонился мне и убежал.

- Совсем пусто в твоей голове!- возмутился Гадзан.

- Если бы было пусто, я смог бы вытащить пустоту оттуда,- возразил Тосун.- Сначала нужно иметь пустоту. Но как мне обрести эту пустоту? Это для меня загадка.

- Ты мне – брат, - сердито сказал Гадзан, - но я никак не пойму, как ты им оказался. Вот загадка!

- Так это просто: нас родили братьями.

- Нет ничего простого. Если бы все было просто, не понадобились бы мудрецы.

- А что было бы без мудрецов?

- Люди жили бы как звери в лесу.

- Зачем же тогда мудрецы уходят в лес от людей?

- Как это уместится в твоей пустой голове?

- Ты хочешь сказать, что в пустой голове мало места?

- Именно это.

- А куда же исчезли все места?

- Не место порождает вещь, но вещь порождает место. Нет вещи – нет и места для нее.

- А чистое место есть?

- Нет.

- Теперь я понял! - воскликнул Тосун. - Я думал, что пустота – это чистое место, но пустота – это тоже вещь. Но тогда почему я не могу вытащить эту вещь?

И с тех пор стал думать Тосун об одном, как вытащить из себя вещь по имени «пустота».

Как-то раз Нан-ин отправил Гадзана, которого с годами все больше ценил и прочил в свои преемники, с одной почетной миссией в уездные города для сбора пожертвований. В Китае имелись сутры, которые еще не были изданы в Японии. Они были напечатаны на деревянных блоках в количестве 7000 экземпляров. Кафедральный собор Тофуку объявил о сборе пожертвований на издание этих сутр. Нан-ин не хотел остаться в стороне от такого благородного дела. Вот и решил он поручить эту миссию своему лучшему ученику. А Гадзан прихватил с собою младшего брата, чтобы тот хоть чему-то поучился у него. Недавно закончился сезон дождей, и многие ручьи превратились в реки, а лужи – в озера. Возле одного такого ручья встретилась братьям девушка в кимоно и шарфе, которая не знала, как ей перейти на ту сторону, не запачкав свой наряд.

- Девушка, давай я тебе помогу, - сказал Тосун, подхватил девушки на руки и перенес через ручей. Девушка поблагодарила Тосуна, и они пошли дальше. Одноглазый монах весело смотрел по сторонам, а Гадзан сурово молчал. Он ждал, когда его брат раскается, но тот и не думал о чем-либо сожалеть. Наконец, Гадзан не выдержал:

- Мы – монахи. Нам нужно держаться подальше от женщин.

- О чем ты говоришь?- удивился Тосун.

- О девушке, которую ты перенес через ручей.

- Но, брат, я ее там и оставил. А ты что, до сих пор ее несешь? Так ведь всю жизнь можно носить ее с собою.

К вечеру они достигли города и решили переночевать на гостином дворе. А ночью в их комнату забрался вор. Приставил нож к горлу Гадзана и сказал:

- Отдавай деньги, если не хочешь умереть.

- Как тебе не стыдно грабить монахов? - возразил ему Гадзан. - Зарежешь меня - и попадешь в ад.

- Я уже в аду! - ответил вор.

Тогда Тосун, не вставая со своей постели, сказал:

- На столе лежит сума, а в ней несколько монет. Если тебе они так нужны, возьми и не мешай спать.

Вор сделал, как ему сказали. Когда он уже уходил, Тосун добавил:

- Ты забыл нас поблагодарить.

- Благодарю, монах, - ответил растерянно вор и тихо вышел.

Но заснуть братьям не удалось. Вора тут же поймали в другой комнате, и нашли деньги у него. Тогда позвали монахов, как свидетелей его преступления.

- Может быть, он и вор, но у меня он ничего не украл, - сказал Тосун. - Я дал ему эти деньги, и он меня поблагодарил. Мы в расчете.

Наутро братья пожаловали к дому городского правителя для сбора пожертвований. Узнав про двух монахов, которые пришли из южного монастыря, и про то, с какой целью они явились, правитель пригласил их в дом. Никогда братья не бывали в такой изысканной обстановке среди высокородных господ, и Гадзан весь взмок от почтения. Хоть рубашку выжимай. А Тосун, благодаря своей то ли пустой, то ли не пустой голове, чувствовал себя как в лесу. Хозяин дома заговорил с ними и другими гостями о поэзии, о достоинствах японского пятистишия и китайского четверостишия. Сам он процитировал японскую танку и попросил монахов почитать что-нибудь из китайских образцов. Гадзан, чтобы не ударить в грязь лицом, произнес:

Две дочери торговца шелком жили в Киото,

Старшей было 20, младшей 18.

Солдат может сразить мечом.

А эти девушки – своими глазами.

Настала очередь Тосуна.

- Я не могу прочитать стихотворение. Я могу его только нарисовать.

Градоначальник велел подать бумагу и кисть. Тосун нарисовал две параллельные черточки, под ними какую-то закорючку, а еще ниже – длинную черту, параллельную двум верхним.

- Это стихотворение? - спросил градоначальник.

- Но именно так пишутся все китайские четверостишия, - ответил Тосун. - Это – пустые стихи. А слова вы можете вставить сами.

- Пожалуй, я сохраню это на память,- решил тот.

За ужином Гадзан едва притрагивался к еде, только потел, а вина вообще не касался. Зато Тосун пил за двоих.

- Монахи не должны пить вино, - сделал ему замечание брат.

- А я и не пью. Я пытаюсь понять, что остается в чаше, когда все вино выпито. - Он допил вино и уставился своим единственным глазом на дно чаши. - Так есть там что-нибудь? Посмотри. Может, ты двумя глазами больше увидишь.

- Нет там ничего, - одернул его брат.

- Но место осталось?

- Этим местом является чаша,- вынужден был ответить Гадзан.

- А если разбить чашу, место чаши куда денется? Может, тогда останется чистое место?

- Я ведь тебе говорил, что чистого места нет.

- Как нет, если мы о нем говорим? Значит, где-то есть?

Их разговором заинтересовался хозяин дома.

- О чем вы спорите? – спросил он.

- Мой брат ищет чистое место, - вежливо пояснил Гадзан.

- Разве в моем доме грязно? - удивился градоначальник.

- Нет, господин. Ваш дом прекрасен. Мой брат ищет Дзен.

- Я хотел бы послушать.

Тогда Гадзан, не переставая потеть, произнес:

- Вы, господин, по натуре мудры и имеете великие способности к Дзен…

- Может, он и господин, но про Дзен он ничего не знает,- буркнул одноглазый монах.- Его голова, как его дом, - переполнена вещами. Нет тут места для чистого места.

- Разве пустой дом и пустая голова – это достоинства? - опять удивился градоначальник.

- Только так постигается Дзен, - уверенно ответил ему Тосун.

Он уважительно посмотрел на одноглазого монаха и сказал:

- Позвольте мне сделать пожертвование на то дело, ради которого вы сюда пришли. Здесь пятьсот рё.- И протянул ему увесистый кошель.

- Хорошо.

- Это большая сума, - пояснил он, ожидая благодарности.

- Вы уже сказали.

- Разве я не заслуживаю благодарности?

- Кто жертвует, тот и благодарит, - невозмутимо ответил Тосун.

Градоначальник задумался. Конечно, это так. Принося жертвы своим богам, люди рассчитывают на милость, но не ждут благодарности. Однако вчера этот монах потребовал благодарности от вора.

- Тогда почему вор должен был поблагодарить вас? - спросил он.

- Я не приносил жертву. Я сделал милость, - ответил Тосун.

Градоначальник с благодарностью проводил монахов.

Когда братья возвращались назад, то, проходя мимо цветущей деревни Такенака, обнаружили лишь руины, размытые недавними ливнями. Тогда Тосун сказал:

- У меня есть 500 рё, но я пройду мимо этих детей?

И он отдал все деньги деревенским старейшинам. И поблагодарил их за то, что они приняли его жертву. Когда настоятель монастыря Нан-ин узнал, какой чести лишился его монастырь и какой радости лишилась вся Япония – добавить к десяткам тысяч уже имеющихся буддистских сутр еще несколько тысяч, то занемог от разочарования. Предвидя свой скорый конец в этом мире, он собрал учеников и произнес прощальное стихотворение:

Я пришел из ниоткуда,

И ухожу я в никуда.

Что это было со мною?

Ученики заметили:

- Учитель, не хватает еще одной строчки. Стихотворение не завершено.

- Не видать Тосуну Дзен! - прохрипел Нан-ин и умер.

Эти слова очень огорчили Тосуна. Вскоре в монастырь прибыл Сён Саку, чтобы назначить нового наставника. Он хорошо помнил одноглазого монаха, которому проиграл битву молчания, и сделал его настоятелем, хотя Тосун отказывался:

- Не видать мне Дзен. Как же я его другим покажу?

- Дзен невозможно показать,- утешил его Сён Саку. - Никто его не видел.

Оскорбленный Гадзан покинул монастырь. Он не желал подчиняться своему младшему брату с пустой головой. А Тосун собрал всех монахов и хлопнул перед ними в ладони.

- Вы слышали хлопок двух ладоней. А теперь идите и ищете хлопок одной ладони.

Ученики разошлись в недоумении. Еще он приказал изготовить доску, чтобы написать на ней принципы монастыря. Сначала он написал на ней крупными знаками: Первый принцип. Затем меньшими буквами – Второй принцип. Третий и каждый следующий были меньше предыдущего. Десятый принцип уже с трудом можно было разглядеть. А двадцатого, кажется, и вовсе не было. Но когда кто-нибудь нарушал порядок, настоятель Тосун говорил ему:

- Ты недостаточно хорошо усвоил тридцатый принцип. Иди и изучи его.

И послушник покорно отправлялся к доске искать на ней то, чего там нет.

Однажды монахи поймали вороватого ученика.

- Изучай тридцатый принцип, - сказал ему Тосун.

Вскоре его опять поймали на воровстве.

- Ты недостаточно занимался тридцатым принципом, - заключил Тосун, и так он повторял каждый раз.

Монахи, наконец, возмутились и потребовали, чтобы настоятель изгнал вора из их учреждения.

- Или мы уйдем, - заявили они.

- Уходите. У вас по два глаза, вы различаете Инь и Ян. А этот человек слеп. Как ему увидеть Инь и Ян? Вот он и хватается за все подряд. Он ближе вас к Дзен.

Монахи остались и начали учить безнравственного товарища зрению. Только тогда он разглядел тридцатый принцип.

Вскоре Тосун отменил все занятия в монастыре, даже чтение сутр. Ученики должны были посвящать все свое время медитации. И на многие годы в монастыре наступила тишина, будто никого в нем не осталось. В округе монастырь стали называть «тихим местом». Но Тосун по-прежнему искал чистое место, в котором нет вещей. Однажды в монастырь пожаловали гонцы от господина Китацаки, правителя Киото, который захотел посетить это тихое место.

- Я – частное лицо, - ответил Тосун. - Мне не о чем говорить с официальными лицами. Я не могу стать официальным лицом, но Китацаки может стать частным лицом.

- Господин Китацаки очень важное лицо, - сказали гонцы. - Он не может стать частным лицом.

На том разговор и кончился.

Прошло еще несколько лет. И монастырь вдруг ожил. В обычном мире все затихает, когда кто-то умирает. Но этот монастырь всегда был так тих, будто в нем кто-то умер. И теперь, когда он ожил, вся округа, исходя из противоположностей Инь и Ян, поняла, что настоятель монастыря умер.

Но одноглазый Тосун не умер. Он передал должность преемнику, а затем взял кисточку и выколол себе второй глаз, который давно мешал ему увидеть чистое место. Ночью Тосун покинул свой монастырь. Ученики вложили ему в руки фонарь.

- Зачем мне фонарь, если я не вижу больше свет? - спросил он.

- Фонарь для того, учитель, чтобы другие видели вас.

Тосун без слов отправился в путь. Через час на него натолкнулся какой-то прохожий.

- Эй, ослеп ты, что ли? – услышал он сердитый голос.

- Я-то ослеп, а ты разве не видишь свет от моего фонаря? - спросил его Тосун.

- Старик, твой фонарь давно погас.

Тогда слепой монах понял свое заблуждение. Он больше не видит свет, но свет остался в его голове. Если бы он не знал свет, разве он взял бы с собой фонарь? Он счел бы это таким же невозможным занятием, как нести с собою дырку от мельничного жернова. Кто носит с собою дырки от мельничного жернова? Нельзя взять в руки то, чего нет в голове. В голове лежат все мельничные камни и все дырки от этих камней. Нужно освободиться не только от камней, но и от дыр. Прав был его старший брат Гадзан: чистое место не существует. Дзен – единственное чистое место. Дзен не существует. Его нельзя поместить в голову, а потом взять в руки и понести.

Тосун пришел в Киото и поселился под городским мостом с нищими. Он научился плести корзины из ивовых прутьев, которые отдавал одной вдове, живущей неподалеку, чтобы та продавала их прохожим. Эта вдова предоставила ему маленькую комнату в своем жилище. Однажды нищие принесли слепому старику статуэтку будды.

- Мы украли ее в храме для вас.

- Много их там было?

- Великое множество. Никто и не заметит пропажи одного.

- Хорошо, - сказал Тосун.

Он велел поставить изваяние в угол и повесил над ним надпись: Господину Амиде Будде.

Моя комната мала для двоих.

Вы можете побыть здесь немного.

Но не думайте, что Тосун ждет награды.

Я не вижу ни ада, ни рая.

Когда слепой монах умер, Будда сказал: Тосун всю свою жизнь поступал неправильно. Именно так следует поступать, чтобы достичь Дзен.

ЛЕГЕНДА О ПРОСТОДУШНОМ БЕЙ-ШЕНЕ

Тысячу лет назад, две тысячи лет назад, и даже две с половиной тысячи лет назад солнце так же всходило и заходило над Поднебесной.

На обширных владениях страны люди выращивали пять видов злаков и ткали тончайший шелк из коконов бабочек. А посуду из белой глины они делали тоньше яичной скорлупы и покрывали ее нежнейшей, сверкающей глазурью. Подумать только! А сколько редкостных растений и цветов было собрано в царских садах – и вообразить трудно. Уж верно их было столько же, сколько видно звезд в летнюю ночь с вершины горы Тайшань. Много было накоплено сокровищ и разных диковинок, но, скажем прямо, не все были счастливы в Поднебесной. Об одном-то из них и пойдет речь.

Каждый вечер, чуть солнце клонилось к закату, Бей-шень вскидывал на плечо свою мотыгу и спешил домой, где его ждала больная мать. Весь день он трудился на рисовом участке, а мыслями был с нею. Когда по залитому водой полю пробегала легкая рябь, он вспоминал морщины на прекрасном страдающем лице матери; когда шелестели ветки тала, он слышал тихий голос ее; а когда над ним пролетали с прощальными криками журавли, ему приходили на память печальные и добрые песни матери. По утрам она заворачивала в льняное полотенце обед для Бей-шеня и провожала его до дверей, но теперь, заболев, огорчалась сильнее всего тем, что не может от слабости собрать сына в его каждодневную дорогу.

- Прости меня, сыночек, - говорила она,- говорила,- что я не могу дать тебе даже это.- И грустно шутила:- Совсем я разленилась. Вот если бы ты женился…

Ласковый взгляд и тонкие черточки морщин от улыбки, когда она так подшучивала над собою, были для Бей-шеня дороже всех благ. Ничего он не хотел другого. Больше всего он любил свою мать и не соглашался даже на разговоры о девушках в их деревне. Он был простодушен, этот Бей-шень, и ждал скорого выздоровления матери. Ему казалось, за свою недолгую жизнь он и его мать не причинили никому зла, чтобы заслужить суровое наказание. Духи земли не могут быть бессмысленно жестокими. Даже звери не бывают такими. Мать Бей-шеня таяла на глазах, но он не хотел этого замечать. Он не умел связывать ее болезнь с такой вещью как смерть и даже мысленно не упоминал ее. Если человек гонит от себя какие-то мысли, значит, эти мысли уже пришли к нему. Чтобы прогнать кого-то со двора, нужно, чтобы этот кто-то уже был там. К Бей-шеню смерть не приходила. Он не был с ней знаком. Нет-нет, он не думал о смерти! Всякому хорошему сыну должно быть ясно: мать и смерть не имеют ничего общего между собой. Представить себе такое было кощунством.

Но однажды на поле к нему прибежала девочка, дочь их соседа Це Фуяня, и пробормотала так, словно во рту у нее были горячие камни и обжигали ей язык:

- Бей-шень, иди скорее домой!

Сердце его сжалось, опередив его разум. Поистине, сердце иногда знает больше головы. Но он не посмел ни о чем спрашивать девушку и бросился бежать в село по пыльной с двумя тележными колеями дороге. Старые корявые шелковицы, насаженные вдоль нее, своими длинными зелеными прутьями словно расступались перед ним и опять смыкались позади. Дочь Це Фуяня осталась где-то там. Слезы текли из его глаз, сердце его уже все знало, а между тем он спрашивал себя: «Наверное, матери стало лучше, и она хочет что-то сказать мне. Или наш царь начинает войну с соседним царством?» И хотя война есть страшное горе, в котором многие матери лишаются своих сыновей, а дети теряют своих отцов, в этот миг ему было легче поверить в войну. Почему он не хотел слышать свое сердце? Быть может, он был не только простодушен, этот Бей-шень, но еще и черств, не желая брать на свои плечи беду?

Це Фуянь и его жена встретили юношу у порога. Но он, надо признать, если и не спешил поверить в беду, то потом уж, по крайней мере, не перекладывал ее на других и не искал людских утешений. Наверное, он был еще и очень гордым, этот Бей-шень. Слишком гордым. Он взглядом остановил начавшуюся было утешительную речь Це Фуяня. Он боялся услышать не те слова. Люди часто говорят не те слова, иногда их лучше не слушать. Сейчас он не доверял никому. И прошел мимо них. И увидел свою мать. Она лежала на циновке. Говорят, в смерть трудно поверить, но даже простодушный, черствый и гордый Бей-шень сразу в нее поверил. Его мать была мертва. Мертвее не бывает. Лицо ее потемнело, будто его выкрасили охрой, лоб стал гладким, как полированный самшит, шея безобразно раздулась, а губы вытянулись в ниточку. Тут Бей-шень закричал, как раненый зверь, и упал рядом с матерью.

Соседи принесли толстую, мягкую циновку и накрыли ею покойницу с головой. Вечерело. Односельчане, входившие и выходившие зачем-то, двигались бесшумно, как тени. Людям бывает любопытно посмотреть на смерть. К ночи они разошлись, оставив Бей-шеня наедине с матерью. Кто-то поставил в комнате лампу с маслом. Только соседская девочка заглядывала иногда в дверь и, видя безмолвного, неподвижного юношу, опять исчезала. Огонек на лампе лизал фитиль, отбрасывая отсветы на стены.

И вот Бей-шеню стало казаться, что циновка, которой была накрыта его мать, чуть колеблется. «Она дышит,- подумал он.- Конечно, она дышит. Я вижу это!» Он приоткрыл ее лицо и замер от ужаса. Все было по-прежнему. Гладкий лоб и стянутый рот, но нос был отвратительно свернут в сторону. Прекрасное лицо его матери было искажено неведомой силой. Дрожащей рукой он поправил нос, боясь, что сейчас произойдет что-нибудь еще худшее. И поскорее опустил циновку. Что это было? Смерти все мало? Она издевается над ним. Он стал пристально следить за покрывалом. Кто так поступил с его мертвой матерью? «Вот сейчас оно шевельнулось. Она дышит!»- сказал себе Бей-шень и вновь взялся за циновку. Нос был свернут. Сидя в этой темной комнате, чуть освещенной желтым, как глаз рыси, огоньком, юноша поправлял нос своей матери и не знал, что ему делать, к какому духу обратиться, чтобы прекратить это надругательство. Нигде и никогда он не слышал, что смерть так поступает с людьми. Впрочем, часто ли он задумывался о смерти? Вот она и пожаловала к нему, рассердившись на его непочтительность. И теперь смерть смеется над простодушным, черствым и гордым Бей-шенем. Утром придут люди для совершения похорон и увидят обезображенное лицо его матери.

«Все дело в покрывале, - вдруг понял он, и на мгновение ему стало легче, будто смерть проиграла эту битву.- Это циновка придавливает утративший упругость нос». Больше он не опускал ее. Отблески огня двигались теперь по лбу, щекам и обнаженным краешкам зубов покойницы. И вот ему уже стало казаться, будто мать пытается что-то произнести. Незаметно для себя Бей-шень внутренне напрягся, словно надеялся усилием воли помочь ей. Еще немного – губы вздрогнут, мать вздохнет и откроет глаза. «Сыночек, - скажет она, - я не могу оставить тебя одного. Пусть это будет нашим дурным сном». Прошла минута. Еще одна.

- Горе, горе у меня какое! - проговорил Бей-шень вслух и зарыдал.

Так продолжалось много часов. Все в нем застыло. А спустя три дня, когда он очнулся уже в пустом доме, тело его стало легким-легким, таким, что расстаться с ним окончательно показалось Бей-шеню благом. Какой это, оказывается, тяжкий и напрасный труд – служить своему телу!

В доме имелась горстка риса, но после голодания и бессонницы варить ее у него не было ни сил, ни желания. Так, может быть, простодушный Бей-шень и умер бы, становясь все легче и легче, если бы соседи не увели его к себе и не посадили насильно за стол. Съел он немного, а тяжесть его придавила невыносимая. Поблагодарив хозяев, он решил пойти за село, чтобы остаться в одиночестве и предаться горю, опять навалившемуся на него. Це Фуянь послал вслед за ним свою дочь, ту самую, что прибегала давным-давно на поле к Бей-шеню, еще не знавшему смерти. Пусть она присмотрит за ним, как бы он не утопился и не поджег свой дом.

- Вид у него совсем безумный, - сказал Це Фуянь. - Злые духи его преследуют.

Бей-шень и вправду пошел к озеру. Вода в этом озере была знаменита на все царство. Чистая и прохладная, она утоляла жажду путников на несколько дней. Раны, политые ею, переставали гноиться и быстро затягивались. Если пить ее из серебряной чаши, то она излечивает от внутренней порчи. Но и она не помогла матери Бей-шеня. И вот он пришел на берег и, думая, что он там один, стал изливать свое горе. Все слова, которые выходили из его уст, сами складывались в возвышенные стихи.

На той горе, где облака

Гуляют по вершинам,

А у подножья в самый зной

Лежит всегда туман густой,

На той горе, я знаю,

Растет трава забвенья.

И козы ту траву едят

И забывают про козлят.

О, сын, ты той травы нарви,

И ты меня забудешь.

О нет, сто раз я буду рвать,

Срывать траву забвения,

Но позабыть я не смогу

Тебя, моя родная!

Тихо стекали слезы по щекам Бей-шеня и опадали в зеленую осоку, которая в изобилии росла вокруг озера. В то время на озере лечилась вся царская семья. Услышали придворные, что какой-то юноша говорит стихами сам с собою и доложили об этом государю. Государь этот был просвещенный человек, не какой-нибудь мелкий невежественный чиновник. Он почитал Конфуция, а мудрец учил, что благородный владыка должен любить поэзию, музыку и приближать к себе таланты. Император хотел быть благородным владыкой и поэтому привечал всех поэтов и музыкантов.

- Пригласите сюда этого юношу, - сказал он.

Придворные поспешили исполнить его приказание.

- Наш благородный повелитель зовет тебя к себе, - сказали они Бей-шеню, ожидая, что он восхитится или, наоборот, заупрямится, ибо привыкли, что все поэты большей частью таковы.

Но Бей-шень был, как его стихи, не заносчив и не льстив. Не говоря ничего, он направился к богато разукрашенным палаткам. «Поклонись правителю»,- шепнули ему. Он исполнил.

- Нам сообщили,- сказал царь,- что ты сейчас читал стихи в одиночестве.

- Я всего лишь плакал, государь. Возможно, это было похоже на стихи, но я об этом не думал.

- Разве ты не поэт?

- Я земледелец. Мне часто доводится слушать, как шумит вода в ручье и кричит ночью птица фынхуан, как осыпаются листья каштанов и скрипят оси повозок, но у меня никогда не возникало желание послушать самого себя. Я радовался чужим голосам.

- Однако же, зачем-то ты разговаривал вслух, когда рядом с тобою никого не было. К кому ты обращался?

- Я не знаю, государь. Со мной это было впервые.

Тут из свиты выдвинулся важный по виду сановник, разодетый в шелка, с выбритыми висками и укладкой волос на затылке.

- Именно так происходит акт творчества,- заявил он.- В древних книгах его называют вдохновением, фэнь. В этот миг душа приближается к Небу и познает Дэ, форму всех форм.

Это был придворный поэт-теоретик.

- Значит,- сказал царь Бей-шеню, - ты и есть настоящий поэт. Поедим с нами во дворец. Ты будешь, сам не замечая, слагать стихи, а потом записывать их и читать нам. У нас есть поэты, пишущие стихи, которые стихами вовсе не являются, но нет такого, кто сочинял бы их, сам того не замечая.

- Государь, позвольте мне остаться дома. Родина человека не там, где ему лучше, но там, где его мать.

Придворные рассмеялись, сочтя юношу ловким вымогателем, а правитель с улыбкой произнес:

- Твоя сыновняя почтительность достойна уважения. Наш дворец огромен. Ты сможешь взять туда и свою мать.

- Я не смогу взять ее уже никуда, - ответил Бей-шень. - Но если бы вы действительно смогли помочь мне, то я отдал бы вам взамен все. Не только мой плач, который вы называете стихами, но и жизнь, оставив себе ровно столько, сколько было бы дано моей матери.

Царь нахмурился и хотел было рассердиться, но вспомнил, что благородному владыке не пристало поддаваться простолюдному гневу, и взглянул на своего главного советника – астролога и законника. На голове у него была круглая шапка – в знак того, что он овладел коловращением бытия, на ногах – квадратная обувь, как у человека, познавшего четыре стороны света, а на поясе висели семь нефритовых подвесок – по числу частей гармонии.

- Сознаешь ли ты, юноша, что тело наше достается нам в наследство от родителей?- сказал законник, обращаясь с увещеванием к Бей-шеню.- И только тот из нас является почтительным сыном, кто бережет родительское наследство, заботится о своей плоти, чтобы вернуть ее, когда придет срок, совершенному небытию, из которого мы все вышли и которое поэтому является нашим общим родителем. Но ты, видно, близок к одному крамольному желанию. Откажись от него, пока оно не овладело тобой полностью, и прими почетное приглашение нашего государя.

- Я не смогу уехать отсюда и жить припеваючи. Да и не понравилось бы государю слушать все то же. У меня есть только одна песня – мой плач.

- У великого Цуй Юаня тоже все песни скорбные!- воскликнул придворный поэт.- Но благородные люди наслаждаются ими.

- Государь, - сказал Бей-шень, - не заставляйте меня сожалеть о том, что я был случайно услышан. Не знаю, к кому я обращался у озера, но я не ждал за это ни награды, ни наказания.

- В Поднебесной вслух говорят, чтобы добиться славы или назвать на себя беду. Никто не говорит просто так. Но, кажется, ты слишком простодушен для этого,- произнес царь.- Ступай, куда тебя глаза ведут.

Бей-шень так и поступил, Он поклонился благородному владыке и пошел, куда глаза глядят. Соседская девочка все видела и поспешила домой, чтобы рассказать родным эту историю.

- Глупый мальчишка, - сказал Це Фуянь,- он мог бы стать богатым и знаменитым, увековечив память своей матери. О нем рассказывали бы легенды. А теперь никто не вспомнит Бей-шеня и его мать. Кому они будут нужны?

- А разве его верность ничего не стоит?- возразила его жена.

- Верность нужна живым, а не мертвым,- ответил он.- Когда я умру, мне будет все равно, поблизости мои дети или нет. Но сейчас мне было бы приятно думать, что они станут богатыми и уважаемыми людьми.

- Нет, - задумчиво произнесла женщина, перебирая кунжутное семя для ужина, - верность нужна и мертвым. Разве нас отделишь от них?

Поистине, у этой женщины ума было больше, чем у придворного мудреца.

А дочь их подумала про себя: «Бей-шень такой красивый и добрый. Он так ласково смотрит на меня. Вдруг его удерживает здесь не только память о матери?» И она отправилась обратно за ним.

Тем временем он, покинув царский лагерь, пошел, куда глаза глядят, и привели они его в бамбуковую рощу. Зеленые ростки тихо потрескивали, поднимаясь от земли к солнцу, а старые стволы сердито стучали друг о друга. Похоже, им не нравилась эта молодежь. Под самым толстым бамбуком отдыхал старый отшельник. Это был мудрый даос. Борода у него была длинная и белая, как снег, старый халат подбит очесами конопли, а на ногах – тапочки из коры дуба. Увидев Бей-шеня, он ничуть не удивился и предложил ему сесть рядом.

- По лицу твоему я вижу, что ты стоишь на перепутье, - сказал он. - Какую дорогу ты ищешь? Поводырей на свете много.

- Мне нужна дорога, ведущая в царство Тьмы, - решительно ответил юноша.- Не вы ли тот поводырь?

Все также невозмутимо даос взглянул на него, будто знал все заранее.

- Я – древний отшельник Чао-фу. Мне скоро будет тысяча лет. Твой же возраст измеряется двумя десятилетиями. Но ты уже пресытился жизнью?

- Я жил легко и просто.

- Ты постиг все тайны бытия и захотел слиться с вечностью?

- Я почти ничего не знаю. Но со смертью я теперь знаком.

- Ты совершил тяжкое преступление и теперь ищешь избавления от себя?

- Мое преступление в том, что я – человек.

- Зачем же тебе тогда царство Тьмы?

- Там моя мать, - с трудом произнес Бей-шень, потому что еще не привык к происшедшему. Человек очень сильно привыкает к тому, что имел. Вернувшийся с войны калека говорит: я безногий, - и сам не верит своим словам. Разорившийся богач говорит: я беден, - и сам не верит своим словам. Постаревшая красотка говорит: я старуха, - и сама не верит своим словам. Так и Бей-шень не верил своим словам.

Мудрец внимательно вгляделся в юношу.

- Ты страшно провинился перед нею?

- Не знаю. Я не хотел видеть очевидное.

- Или гордость не позволяет тебе мириться с тем, что произошло против твоей воли и что невозможно изменить?

- Я не думал так. Наверное, я слишком прост для таких мыслей.

- Тогда, конечно, не думал ты и о том, что в смерти мы все предатели. Ведь мертвые мешают нам жить. Им нет места среди живых.

- Я просто люблю свою мать.

- Хорошо же, - поднимаясь с земли, сказал даос,- я помогу тебе. Но прежде ты должен узнать, какие испытания тебя ждут впереди, чтобы не раскаяться позже.

- А мои раскаяния будут иметь какое-то значение?

- Нет.

- Тогда я согласен. Пусть я окажусь слаб, но сейчас я хотел бы отрезать себе все пути назад.

- Ты не так прост, как говоришь, если уже умеешь не доверять себе.

- Я проглядел смерть. Как я могу доверять себе?

- Разве это что-нибудь изменило бы? Твоя мать умерла бы все равно.

- Но я узнал бы ее последние слова. Теперь их мне никогда не узнать.

- Пожалуй, ты готов, - удовлетворенно произнес Чао-фу. - Пойдем.

И они вернулись к озеру с чудотворной водой.

- Вот взгляни, - сказал старик, раздвигая палкой стебли лотоса и указывая на темную пещеру под водой, окруженную камнями и рыбами. - Здесь начинается твоя дорога, у истоков Дао. Инь и Ян уже соединились, а земля и небо разделились, между ними – вода. Это начало начал. Дао поведет тебя дальше. Вещи исчезнут, цвета пропадут, запахов не станет. Пустота громоздится на пустоту. Есть только Свет. Это доначало начала начал. Дао поведет тебя дальше. Смотришь на него – не видишь, слушаешь его – не слышишь, хочешь взять – ничего не находишь. Только шорох абсолютного небытия. Это предначало доначала начала начал. Свет хотел вступить туда, смутился и сказал: «Я могу присутствовать или отсутствовать, но я не могу абсолютно не быть. Когда оно становится абсолютным небытием, то оказывается слишком совершенным и тонким».

- Как же я войду туда, если даже для света это слишком тонко? - спросил Бей-шень.

- Душа тоньше Света. Туда проникает Дао. Это и будет царство Тьмы, которого ты желаешь достичь. Запомни, обратного пути оттуда нет. Дао не двулико, никто еще не ходил по нему вспять, ибо в самом Дао нет Инь и Ян.

- Что же там есть?

- Если скажу: ничего, - это уже будет что-то. Там нет даже ничего. Нет даже Дао.

- В Дао нет Дао?- удивился Бей-шень.- Как же так?

- Мне понадобилось пятьсот лет, чтобы постичь это. Готов ли ты задержаться здесь на пятьсот лет?

- Нет.

- Тогда не спрашивай. Достаточно тебе знать, что это так. Готов ли ты теперь идти?

- Всякий раз, когда моя мать вспоминала свою мать, она плакала. Уже ребенком я понимал, что ее мучит чувство вины, в котором переплелись любовь, слабость и долг. Она не могла оставить меня, и ей все еще хотелось жить. Но у меня нет этого оправдания, ибо мне не о ком заботиться и я – мужчина, более сильный душой. Ночами мне снится моя мать. Я вижу ее в безобразном, униженном состоянии, мне не хватает воздуха, и я просыпаюсь с застрявшими в горле рыданиями. Мне некуда отступать.

- Пусть будет так,- сказал Чао-фу, - иди своей дорогой. А сейчас ты должен отдать мне свое сердце.

- Зачем оно вам?

- Многие люди бродят по миру в поисках камня мудрости. Но лишь нам, даосам, известно, что киноварь, из которой состоит этот камень, родится не в недрах земли. Ее нужно искать в груди человека, когда сердце его горит и каменеет от горя. Жадными руками этот камень не взять. Ведь у всех людей бывает горе, но не каждый способен подняться до своего горя. И в горе остаются пустыми и пошлыми. Твое горе – великое горе. Ты сам не знаешь, что твое сердце превратилось в киноварь. Я сварю из него эликсир долголетия и дам его тем, кто хочет прожить пятьсот лет, чтобы постичь Дао. Им нужно то, что для тебя стало излишним. Ты же, оставшись без сердца, обретешь то хладнокровие, которое тебе пригодится скоро в пути. Страх и любовь уже не остановят тебя.

И Бей-шень отдал старику свое сердце.

- Слушай меня, мальчик мой, - сказал даос, и глаза его увлажнились. - Ты пойдешь сейчас в город к реке и остановишься у моста драконов. Обними его устои и жди. В полночь вода в реке поднимется. Ты произнесешь заклинание:

Далекое и близкое,

Высокое и низкое,

К тебе я возвращаюсь,

Верни мне то, в чем я нуждаюсь.

Прозрачное как муть,

Прекрасное как жуть,

У водного истока я начинаю путь.

И Дао унесет тебя туда, куда ты стремишься. Об остальном я тебе уже рассказал. Прощай.

Без слов, с холодным лицом Бей-шень повернулся и ушел, а старик, печально глядя ему вслед, спрятал красный с зелеными прожилками камень в свою суму.

Уже вечерело. Проходя мимо леса, Бей-шень увидел сидящую на земле дочь Це Фуяня, и хотел идти дальше. Она его остановила.

- Разве ты не поможешь мне? - спросила девочка.

- Что ты здесь делаешь?

- Ищу тебя. Я наступила в лисью нору и подвернула ногу. Куда ты идешь? Возьми меня с собой.

Но Бей-шень отрицательно покачал головой.

- Тебе со мной нельзя. Возвращайся домой к родителям.

Дочь Це Фуяня решила разжалобить его.

- Я не могу идти. Отведи меня домой.

И опять он ответил отказом, а на его лице была странная, отрешенная улыбка.

- Я все равно пойду за тобой!- крикнула ему девочка, попыталась подняться и заплакала, видя, как его фигура растворяется в темноте, удаляясь все дальше и дальше от нее к царству Тьмы. Так, прихрамывая, она медленно двинулась вслед за ним. А вскоре наступила самая настоящая ночь. И ей стало страшно. В это время на дорогах царства гулял знаменитый разбойник Чжи со своими молодцами. В деревне про него рассказывали всякие ужасные истории. Говорят, даже любимец царя, мудрый Конфуций при встрече с ним побледнел и выронил вожжи. Так и есть. Впереди она увидела огромный костер, а возле него – вооруженных людей. Сердце у нее застучало, как у всякого человека при виде опасности, хотела она спрятаться, но тут подумала, что Бей-шень, намного обогнавший ее, несомненно, попался им в руки. И поспешила к огню. Увидев, что ее подозрения оправдались, она совсем растерялась и так, ничего не сообразив путного, вошла в круг людей.

Посредине стоял Бей-шень, а перед ним сидел дядька на стуле с мечом на боку и в мягких, сафьяновых сапогах. Борода у него была широкая, как лопата, и рыжая. Или это так казалось от огня? Уж очень этот дядька походил на демонов, как их изображают в монастырях.

- А ты кто такая? - спросил атаман Чжи, удивленный бесстрашием девочки.

И все разбойники расступились перед нею.

- Я пришла за ним, - бесхитростно призналась дочь Це Фуяня.

Атаман еще раз оглядел эту пару и расхохотался. Как верблюд.

- Ну и добыча у нас сегодня! Все перевернулось в Поднебесной.

Сначала разбойников поразил своим спокойствием юноша. Откуда им было знать, привыкшим внушать страх и ненависть, что у него нет сердца? А теперь их смутила искренность девочки. Вот и заявил Чжи, что все перевернулось в Поднебесной. Тоже, наверное, считал себя мыслителем. В Поднебесной даже невежественные разбойники воображают себя мудрецами.

- А нам он не сказал, что вас двое, - усмехнулся Чжи и опять давай ухать, будто сыч. Видно, скучно ему жилось в лесу.- Я, говорит, один на свете. А про красотку свою забыл? Отдашь ее нам?- И пытливо взглянул на Бей-шеня.

- Зачем вам губить дитя? - ответил тот. - Отпустите ее к родителям.

- А сам ты не хочешь вступить в мой отряд? Земля – наш дом, небо – крыша. Мы – хозяева цветущего Ся.

Но юноша поблагодарил и отказался.

- Да вы нам не нужны, - снисходительно сказал атаман, развалясь на своем ложе.- Идите, куда шли. Эй, накормите их на дорогу.

Дочь Це Фуяня только теперь поняла, какой опасности они подвергалась и как ей было страшно. Но теперь на сердце у нее стало легко и радостно. Она подсела поближе к Бей-шеню и начала оправлять на нем одежду, заботиться о нем, никого не стесняясь. Она вдруг почувствовала себя такой же взрослой, как все остальные, или, быть может, наоборот, ей стало казаться, что все стали такими же юными, как она. Ей хотелось смеяться. Она смотрела на костер и воображала, что это – их свадьба с Бей-шенем, а разбойники – почетные гости на ней. Но Бей-шень оставался ко всему безучастен, а когда, наконец, они вышли на дорогу, он холодно сказал:

- Возвращайся домой. Теперь мне нужно идти еще быстрее, чтобы успеть к мосту Драконов вовремя. Прощай.

Она ухватилась за его рукав, - так это было неожиданно и обидно для нее, будто они действительно только что поженились и стали супругами навек. Мечты и мысли ее закружились, как птицы в переполохе, но она уверенно произнесла:

- Мы пойдем домой вместе! - но, заглянув в его лицо, тут же поняла, как мало значат для него эти слова и что она по-прежнему далека от него.

- Возьми меня с собой, - жалобно попросила она, отпуская его рукав.

Он отрицательно покачал головой.

- Я буду тебе во всем помогать.

- Тебе туда нельзя. Ты не понимаешь, о чем просишь.

- Я все понимаю! Я уже большая! – воскликнула девочка.

Но Бей-шень ушел. И опять она, плача, побрела за ним вслед. Разве ему не жалко ее? Почему он такой бессердечный? И долго так она шла одна, в темноте. При лунном свете, который может присутствовать или отсутствовать, но не может абсолютно не быть, ибо Дао слишком совершенно для него.

А затем показался город. Приближалась полночь, когда она отыскала мост Драконов. Вода в реке начала быстро прибывать. Девочка взглянула под мост, на отмель и обомлела. Там, обняв одну из опор моста, стоял Бей-шень. Вода поднялась уже ему до груди. Лицо его, освещенное луной, было счастливо и безмятежно, как не бывает у нормальных людей в Поднебесной. Он смотрел вверх и что-то говорил. Наверное, опять читал возвышенные стихи, сам того не замечая. Ветер вместе с шелестом камыша донес до ее слуха: «далекое…высокое…начинаю путь». Концы пальцев на ее руках похолодели от ужаса, и, сжав их в кулаки, она закричала. В тот же миг воды сомкнулись над головой юноши. Бей-шень ушел за Дао, ведущим его к матери

На крики девочки вышли горожане с лампами из своих домов. Стали ее расспрашивать, успокаивать, жалеть. Ничего не добились толком и сочли, что утопился ее возлюбленный. Назавтра спросили одного из них, что за история случилась ночью. «А, это какой-то юноша от страсти бросился в реку»,- ответил он. А жена его возразила: «Нет, девушка его любила, но не успела ему об этом сказать». По-разному рассказывали. А позже сочинили знаменитую легенду о простодушном Бей-шене, который ждал любимую девушку в назначенном месте и не ушел с него даже тогда, когда ему стала грозить опасность. Так и погиб, не дождавшись ее. Люди в тех местах и сейчас еще вспоминают эту легенду и рассказывают ее своим детям.

Но мы-то знаем, что это была совсем другая история.

ОНО

Я – старший инженер по технике безопасности на заводе, изготовляющем детали шасси для авиационного концерна. Завод наш невелик, но мы – члены одной большой семьи. А зовут меня...впрочем, мне лучше остаться безымянным. Я сижу в своем кабинете и составляю годовой отчет по работе, проделанной моим отделом техники безопасности. За окном декабрь, зима, а в моем кабинете по-домашнему тепло и пахнет медом и травами. Мед, смешанный с орехами и целебными травами, входит в мой ежедневный рацион и хранится в холодильнике слева от моего рабочего стола. Я не доверяю общественному питанию. К тому же моя дражайшая супруга – врач, и я знаю не понаслышке о том, как вреден так называемый «фастфуд». Мы – сторонники домашней пищи. Я обедаю в своем кабинете, разогревая на электроплитке суп, принесенный мною из дома. Некоторые коллеги жалуются, что в моем отделе пахнет кухней и аптекой, но они просто завидуют. Возможно, их спутницы жизни не так заботливы, как моя жена. Или они еще слишком молоды и глупы, чтобы заботиться о своем здоровье. Как, например, мой заместитель, младший инженер по технике безопасности.

Отчет я готовлю неделю. Мой помощник – отъявленный бездельник. Не понимаю, как таких людей допускают на серьезное производство. Жизнь кажется им сплошным развлечением. Будь он умнее, я поручил бы составление отчета ему, а затем уж проверил бы, внес необходимые коррективы и отправил по назначению в те высшие инстанции, которые на основе подобных отчетов делают глобальные выводы о состоянии отрасли и всей государственной экономики в целом. Но после моих поправок, я знаю, от результатов его труда все равно ничего не останется. Поэтому я сразу составляю отчет собственноручно. Бездельник тем временем разгуливает по другим отделам. Всем известно, что я работаю за двоих. Поэтому начальство использует этого штатного бездельника всякий раз, когда нужно отправить представителя от завода на какую-нибудь конференцию. Терпеть не люблю этого разгильдяя. «Терпеть не люблю» - это моя собственная шутка. Правда, смешно?

До обеда сегодня я успел заполнить цифрами и примечаниями одну таблицу. Не думайте, что это так просто. Иногда ради одной графы приходится переворачивать кучу документов. А теперь я размышляю над таким пунктом: количество проведенных консультаций. Пункт этот ввел меня в раздумья. Что понимать под термином «консультации»? Про инструктаж сотрудников я уже отчитался ранее. О занятиях по технике безопасности тоже писал. Все запланированные собрания, семинары, коллоквиумы, симпозиумы, переаттестации и экзамены я провел или принимал в них участие. На курсы повышения квалификации отправлял своего заместителя. Но вот теперь еще консультации. Что это такое? И я подверг герменевтическому анализу это понятие. Вам знакомо слово «герменевтика»? Очень полезное в нашей бюрократической работе искусство. Под консультациями, очевидно, нужно понимать серьезное разъяснение специфики нашего производства высоким чиновникам, прессе и иностранцам. Но они ко мне ни разу не обращались. В конце концов, я прихожу к выводу, что серьезных консультаций я не давал. Зато мелких – сколько угодно. Возьмем среднее. Это будет равно примерно тридцати. Но запланированных по министерским стандартам должно быть тридцать пять. Что ж, этим мудрым людям виднее. Я вспоминаю телефонные разговоры, анкету какой-то экологической организации, добросовестно мною заполненную. Пожалуй, наберется тридцать пять. Это – не ложь, это – моя надежда на правду.

Отчет близок к завершению. Через неделю он будет готов. Появляется штатный бездельник, чтобы натянуть пальто и попрощаться. Я смотрю на него неодобрительно: до конца рабочего дня осталось еще три минуты.

Возвращаясь с работы, я оставляю машину в гараже и оставшийся путь до дома преодолеваю пешком. Прогулка полезна для здоровья, она снимает психологическое напряжение и помогает настроиться на домашнюю обстановку. Однако сегодня мне следовало поспешить. Дома сломался телевизор, и на этот час я сделал заказ в ремонтной мастерской. Поэтому я торопился. Дома находился только сын, так как у жены сегодня была дежурная смена в больнице. Я не хотел разминуться с телемастером и по мере приближения к дому все больше ускорял шаг. В итоге я так разогнался, что не успел остановиться, когда из-за угла неожиданно выскочил какой-то человек. Мы столкнулись, да так неудачно, что лбы наши соприкоснулись. Я имел возможность убедиться, что выражение «искры посыпались из глаз» - не пустые слова. Наконец, зрение мое прояснилось, и я увидел перед собой чем-то очень знакомого мне мужчину. Я даже ощутил смутную симпатию к нему, а затем с удивлением обнаружил, что в руках у меня тяжелый портфель, а на голове – кожаная кепка вместо моей норковой шапки. Еще у меня исчез галстук. Зато он появился на этом человеке. Вместе с шапкой. Что за чертовщина? Мне совсем не понравился этот маскарад. Он тоже с большим удивлением разглядывал меня.

- Мы не встречались раньше с вами, молодой человек?- спросил он меня.

С каких это пор я стал молодым человеком?

- Нет, не встречались,- каким-то вульгарным тоном буркнул я.

Он вежливо, с достоинством извинился.

- Бывает,- опять грубо фыркнул я.

И голос свой я тоже не узнавал. Моим голосом говорил этот человек. К тому же я привык быть вежливым. А теперь вдруг превратился в хама. Исчерпав, таким образом, происшедшее недоразумение, каждый из нас отправился своей дорогой. Но скоро оказалось, что дороги у нас совпадают. Меня не покидало странное чувство, которому я не находил обоснования. Можно сказать, меланхолическое чувство. С чего бы мне впадать в меланхолию? Он очень спешил, а я шел сзади, тащил свой неожиданный портфель, от мерзкой кепки чесался лоб, и вспоминал, куда же я иду. Вспомнил! Я иду по вызову чинить телевизор. Все верно. На сегодняшний день это мой последний объект. Заказчик просил не приходить раньше семи вечера. Все остальные заказы на сегодняшний день я уже обошел. В двух из них поломки оказались серьезными, и я посоветовал владельцам выбросить телевизоры на свалку. Они возмутились. Проклятая работа! Хоть иногда душу отведешь на их телевизорах.

Мы подошли к одному жилому дому, вместе вошли в один подъезд, будто привязанные друг к другу. Мой попутчик осмотрел меня снисходительно и спросил:

- Скажите, пожалуйста, вы не телемастер?

- Да,- мрачно подтвердил я.

- А идете не в такую-то квартиру?

- Точно.

- Очень хорошо. Значит, я успел. Это я сделал заказ на ремонт.

Я флегматично кивнул. Говорить с ним мне было не о чем. Совсем не хотелось с ним говорить. В моем пальто, шапке и галстуке он напоминал мне самодовольного чиновника. Терпеть их не могу. Белые воротнички.

- Как мы с вами столкнулись,- с улыбкой напомнил он.- Извините еще раз.

Нашел чему радоваться, угрюмо подумал я. И сколько можно извиняться?

Мы пришли к моей квартире. Вот замок, который я недавно поменял после того, как жена потеряла ключ.

- Входите,- разрешил он мне, но сам проскочил первым, будто спешил занять территорию и закрепить свои права.

- Да уж войду!

Встретил нас мой сын – школьник.

- Привет, Ахилл,- хотел я сказать первым и по-мужски пожать ему руку, но этот гад в галстуке опять превзошел меня.

- Здравствуй, сын. Все хорошо?

- Да, папа,- ответил ему мой сын Ахилл.

Ведь это мужественное имя выбрал ему именно я. Жена возражала. Мол, не в Древней Греции живем. Но я настоял на своем. Меня самого Платоном зовут. То есть так звали раньше. А кто я теперь? Какой-нибудь Николай или Михаил? Вот вляпался! Посрамленный я направился к телевизору.

- Да, сюда,- подтвердил фальшивый Платон, будто не знал, что мне в этом доме все знакомо не хуже, чем ему. Пройдоха!

- Вот, работал – и вдруг без всякой видимой причины потух, – сказал он мне те слова, которые я сам собирался сказать себе, когда был им. То есть я хотел сказать это ему, когда он был мною. Нет. Я хотел сказать это себе, когда он был мною. Тьфу! Язык сломаешь! В такую герменевтику я еще не попадал.

- Сейчас посмотрим,- внушительно произношу я.

Руки мои уверенно открывают портфель, достают отвертку и ловко откручивают винты, а затем я заглядываю в пыльное нутро ящика. Самозванец же садится в кресло и начинает ждать. Не успел я еще начать, а он уже ждет, когда я уберусь из нашего дома. К подобной неделикатности клиентов привыкаешь, но тут особый случай. Ведь знает, скотина, что находится в моей шкуре, но как невозмутимо держится. Будто родился мною. Через минуту он все же вышел в другую комнату и стал делать моему сыну свои вздорные отцовские замечания.

Как не возмущайся, а теперь нужно все-таки чинить собственный телевизор. Я щупаю его, трясу, дую и понимаю, что такими мерами его не проймешь. Что-то подсказывает мне, куда нужно заглянуть, и я даже оказываюсь способен кое-что сообразить. Так и есть. Сгорела одна штуковина. Вспоминаю, что в портфеле у меня должна найтись такая же. Извлекаю из портфеля нужного мне близнеца и перепаиваю. Но включать телевизор я не спешу. Я продолжаю его разглядывать, еще раз трясу и дую. Мне кажется, что после моих ритуальных манипуляций он обязательно оживет. Я намеренно увеличиваю количество затраченного на него времени, чтобы обмануть этот чертов ящик и принудить его к работе уже тем, что я честно пытался понять его электронную душу. И только теперь, когда мне кажется, что я достаточно ублажил этого идола, я включаю его. И он работает.

Тут входит Платон.

- Ну как успехи?- издевательски спрашивает он.

- Как видите,- небрежно отвечаю я.- Кинескоп у вас дерьмо!

Я сам себе удивляюсь. Никогда раньше не употреблял я подобных арготизмов: дерьмо, канитель, зануда, ништяк, тащиться, сварганить, мочить в сортире. Я стал выражаться как…телемастер. Но если забыть про эвфемизмы, то надо признать, что кинескоп этот мне давно не нравился. Много он мне в свое время вечеров испортил. Зараза!

- И что же делать?- спросил он.

- Менять. А этот выбросить.

Я прочел по его глазам, что он думает, как по книге: «Тебя только послушай. Карман-то не свой».

«А, черт с тобой! Думай, что хочешь!» - думаю я, а он в это время внимательно следит за моим лицом. Тоже, видимо, читает. Нам и говорить не нужно. И тогда я мысленно произношу все, что думаю о нем, не стесняясь в выражениях, без всяких эвфемизмов, и отворачиваюсь. Я не желаю знать, что он думает в ответ, и опять заглядываю в ящик. Устанавливаю заднюю панель на телевизор и сажусь заполнять квитанцию. При этом я сталкиваюсь с некоторой трудностью. Что скрывается за словом «настройка»? Какова ее размерность? По времени? По результату? И чем настройка отличается от регулировки? Очевидно, чем-то отличается, если они обе указаны в прейскуранте. Я делаю вывод: регулировка есть серьезная настройка, а настройка есть неопределимое понятие. Квитанцию я заполнил по всем правилам. Но, подводя итог, влепил подлецу еще сотню за регулировку. Пусть платит!

Он надел очки и стал изучать мой счет.

- Вы вписали и настройку, и регулировку. Можно узнать, в чем разница?

- Есть разница.

- Так объясните, пожалуйста.

- А вы не видите?

- Я этому не учился. Вы специалист в этой области.

Нужно было начислить пара сотен. Я же его наизусть знаю!

А он продолжает:

- Вы думаете, что можете морочить людям головы? Только не мне!

- Мелкая работа является настройкой, крупная – регулировкой.

Тут вошел мой сын.

- Выйди, Ахилл, у нас взрослый разговор,- успел я сказать первым.

Мальчишка удивленно посмотрел на меня, как на какого-то шизика. Нахальный щенок!

- Сын, выйди, пожалуйста, - чинно произнес Платон. - А вы тут не распоряжайтесь. Послушайте, вам не провести меня. Уж я-то знаю, какой вы специалист. Вы знаете несколько расхожих трюков, а когда поломка оказывается серьезнее ваших ничтожных знаний, вы заявляете, что телевизор пора выбрасывать. Какой вы мастер? Вы – невежда. Я даже знаю, что вам снится по ночам.

Тут мое терпение лопнуло. Так злоупотреблять положением!

- Не твое дело, что мне снится по ночам.

- Не смейте мне грубить.

- Ха-ха. Что ты сделаешь? А вот отчет, в котором ты наврал с три короба, заслуживает упоминания в соответствующих степенях.- В бешенстве я стал красноречив и был готов еще более искусно выразиться, сокрушая этот бастион лицемерия.- Пользы от тебя на заводе никакой. Что ты сделал за последний год? Поставил два ограждения к старым механизмам и повесил в душевой новые плакаты? Какой ты инженер?

В комнату опять заглянул наш сын, привлеченный нашими громкими голосами.

- Выйди, Ахилл!- закричали мы дуэтом, злобно переглядываясь.

Мальчишку будто ветром сдуло. Его отец смотрел на меня с бессильной яростью.

- Ты не добьешься того, чтобы я стал перед тобой оправдываться.

- Плати – и я ухожу.

- Где расписываться?

Платон остался в моем доме, а я взял портфель, натянул на голову мерзкую кепку и ушел. Но перед тем я сорвал с него мой галстук и громко хлопнул дверью. Он не посмел за мной гнаться. Галстук я сунул в карман куртки и заодно обследовал ее. Во-первых, узнал свое имя. Денис Эпикурский. Нашел немного денег, пачку квитанций, сигареты и кусок бутерброда. Бутерброд съел, а сигареты выбросил. Я ведь не курю. Но потом подумал: если тебя лишают твоего родного облика, то зачем держаться за старые привычки? Вернулся, подобрал, закурил. И вышел на автобусную остановку. Там никого не было. Я прождал час, выкурил всю пачку, но автобус так и не появлялся. Это стало последнее каплей, переполнившей чашу моего терпения. Как меня угораздило столкнуться с этим человеком? В мгновение ока у меня украли облик, дом, семью, машину, приличную работу, всю мою жизнь и подсунули вместо нее какие-то обноски. Что же это за мир, в котором так обращаются с человеком? Прошло еще полчаса. Автобуса не было. Довольно с меня! Разве в том мое вселенское назначение, чтобы чинить телевизоры, ругаться с болванами, выкуривать пачки сигарет и до скончания века мерзнуть на улице, дожидаясь автобуса, который все равно не отвезет меня в другой мир? Жизнь мне опротивела.

Когда появился автобус и, невинно помигивая фарами, стал подползать ко мне, решение мое окончательно окрепло. В этот миг уже ничто не могло остановить меня. Горя яростным желанием освободиться от ненавистной мне физической оболочки, я бросился под колеса этому неспешному чудовищу. Пусть сделает с моей жизнью то, что я сам хотел бы сделать с нею, - растопчет ее! Но за мгновение до гибели я поскользнулся на гололеде и подвернул ногу.