Гностикос

Мне пришлось до боли вдавить в пол тормозную педаль, автобус пошел юзом. Пассажиры за спиной протяжно охнули. Наконец, машина остановилась. Я выскочил, прихрамывая, из кабины и стал вытаскивать из-под колес этого типа в кепке и с портфелем. Он был невредим, только озирался с перепугу и никак не мог придти в себя. Какой-то обмороженный!

- Делать тебе нечего! - заорал я на него.- Что же ты лезешь под машину?

Я был очень зол. Не хватало мне еще из-за этого идиота попасть под суд. У меня жена лишилась работы, а дочь лежит в ожоговом отделении после пожара в нашем доме. Хуже некуда! Настала черная полоса в моей жизни, а тут еще этот обмороженный.

- Я ведь мог тебя задавить! Потом сиди за таких-вот!

- Я так долго ждал ваш автобус, что успел задремать, - лепетал он,- и свалился как раз тогда, когда вы стали подъезжать.

У него был такой печальный и растерянный вид, что я ему сразу поверил. Так и было: задремал и упал под колеса. Я поднял с земли его кепку, отряхнул от снежной пыли и подал ему, ворча лишь для приличия:

- Вы падаете, а нам отвечать.

- Я устал, - устало бормотал он, подбирая свой портфель.

Странное дело! Я верил ему, как самому себе. Никогда не испытывал такого доверия к первому встречному. А он вдруг заплакал такими огромными слезами, что в них отражался весь я и еще автобус. Как в зеркале заднего вида, я видел в его слезах самого себя и свой автобус позади. Там уже стучали в окна пассажиры, требуя, чтобы я открыл им двери салона. Им тоже хотелось выйти и посмотреть на слезы, в которых уместился целый мир. Им еще не доводилось видеть такие огромные слезы. А он в это время бормотал:

- Весь день за рулем, никуда не отвлечешься, всем подай транспорт вовремя, по расписанию. А тут пожар в доме…

- Эй, друг, - удивленно сказал я. - Да ты что-то перепутал. Это я должен говорить про руль. Это у меня случился пожар. Это моя дочь лежит в больнице. Ты не забывайся, хоть тебя и стукнуло. Все это я должен говорить. А еще ругать тебя. Но я этого не делаю, потому что понимаю тебя.

- Вот и я, - сквозь горькие рыдания произнес он, - понимаю тебя, как себя. Оттого и говорю за тебя.

Такого я еще не слышал. Он понимает меня, я понимаю его.

- Ты ведь телевизорами занимаешься?- спросил я у него.

- Конечно. Ты еще сомневаешься?

- А живешь по такому-то адресу?

- Что спрашивать! Жену твою уволили по сокращению, а дочь зовут Ксения.

Все верно. Мы понимаем друг друга. Судьба нас свела. Кармы сплелись в Дхарму. Мы теперь два Атмана одного Брахмана. Теперь я постиг глубину буддизма и познал иллюзорность Майи. И я решил:

- Садись ко мне в автобус. Закончу маршрут, разберемся, кто есть кто.

Пассажиры стали его разглядывать, но, убедившись, что на нем даже пуговицы все целы, и плакать он уже перестал, а чудесные его слезы замерзли в глыбы и упали в снег, успокоились. Смотреть им было не на что. Спеша остаться наедине со вторым собою, я гнал автобус по привычному для меня маршруту быстрее обычного. Одни и те же громады зданий, а вот впадина на дороге, которую лучше объехать, а это перекресток, на котором мне каждый раз кто-нибудь норовит перебежать дорогу. Вертя баранку, я предаюсь нашим обычным шоферским думам. Эх, городская жизнь! Все лучшее собрано в ней. Все мировые проблемы решаются здесь тысячами, и оттого, что людям приходится принимать столько важных решений, они мало отдыхают, а потом засыпают на ходу и валятся под колеса наших транспортных средств. И мы их давим невинно. Люди гибнут за металл. Из-за этого хронического недосыпания я сейчас едва не задавил самого близкого мне человека на свете. Но теперь мы обреем головы, оденемся в желтое сари и предадимся восторгу реинкарнации. Пригнав автобус в парк, я сел в салоне рядом с моим вторым Атманом. Беседа наша текла мягче меда.

- Ты как меня понимаешь?- спрашивал я.

- Я так тебя понимаю, как ты меня понимаешь,- отвечал он.- Мы – два понимания одного Я.

- Ты кто?

- Не знаю.

- И я не знаю.

- Не дано нам знать Брахман.

- Не дано.

- Но, быть может, мы постигнем Дхарму?

- Мы ее постигнем.

Он плакал за меня, я радовался за него. Это и есть счастье. Когда обоюдная скорбь наша достигла размеров, которых мы уже не могли вместить в свою раздвоенную телесную оболочку, мы решили осчастливить все остальное человечество. Я бросил автобус, этого мастодонта-губителя всех мыслящих людей. И мы шагнули навстречу неизвестному. Первым нам попался грозный диспетчер парка. Мы подхватили его на руки и стали подбрасывать. Мужчина нас не понял. Мы оставили его во мраке сансары. Мы встретили женщину. От братских объятий она уклонилась, а на наше предложение немедленно последовать с нами, отбросив заблуждения этой жизни, она ответила, что в другой раз именно так и поступит, а сегодня, к сожалению, занята срочным делом. Мы не поняли женщину. Что может быть срочнее счастья? Мы оставили ее с неизжитой кармой. Дорога привела нас в больницу, где страдала наша дочь Ксения. Нас к ней не пустили, сказав почему-то, что пьяным в больнице не место. Нас качало от сострадания, а не от алкоголя. Мы не могли так просто уйти. В приемной сидела дежурная сестра и что-то писала. Пахло вокзалом и аптекой. Мы потребовали, чтобы у нас взяли кровь на нужды мира.

- Левый корпус, на втором этаже, - ответила она.- Но там уже никого нет. Приходите завтра.

Она не постигла иллюзорность бытия. Реальность – это сегодня. Вчера и завтра не существуют. Сказать человеку: приходи завтра, - то же самое, что сказать ему: приходи вчера. Реальность только в настоящем. Брахман пребывает в вечном настоящем. Наши Атманы движутся к Дхарме. Мы не свернем с этого пути. Женщина выбежала за нами на улицу.

- Нет там сейчас никого! – крикнула она, но холодный ветер бытия так дохнул на ее заблудшую душу, что она поспешила убраться назад, махнув прощально нам рукой.

Великое жертвоприношение ждало нас. В лаборатории нас встретила женщина. Лицо ее показалось мне родным. Мы сообщили ей о своем намерении опустошить наши жизненные запасы.

- Берите крови столько, сколько нужно человечеству.

- Ну, больше пяти литров с вас все равно не возьмешь, - с восхитительной улыбкой ответила эта остроумная женщина.- И мы не такие кровожадные. Приходите завтра после девяти.

Похоже, она еще не постигла иллюзорность бытия. Мы дали ей просветление. У этой женщины было все, чтобы оценить глубину Будды, но она не оценила. Мы продолжали настаивать. Вопрос в человечестве, а не в пяти литрах и каких-то формальностях. Видя, что мы изрекаем абсолютные истины, отрицать которые невозможно, она смирилась.

- Хорошо, но сейчас я возьму у вас кровь только на анализ. Вдруг она не подойдет человечеству?

Очень остроумная женщина. Мы дружно возмутились.

- Ну, ладно, - поспешила она взять назад свои чудовищные подозрения.- Кто будет первым? Хоть это и не моя работа, но я вижу, что вы без доброго дела отсюда не уйдете.

Весьма мудрое замечание. И почему она не может постичь глубину Будды?

- Кто из вас самый смелый? - опрометчиво спросила она.

Мы едва не опрокинули ее на пол, бросившись разом.

- Позволь, брат, быть мне первым,- попросил я.

Игла пронзила мое тело…

…и я испытала странное ощущение. Оказывается, первое чувство, которое вы переживаете, превратившись в женщину, очень напоминает мужской оргазм. Если вам приходилось раньше быть мужчиной, вы меня поймете. Придя в себя от этого судорожного чувства, я встряхнула головой, сбрасывая с волос мешавший мне колпак, а мне хотелось сбросить с себя еще и халат, и все остальное от охватившего меня жара, и стала набирать в шприц кровь из вены моего первого посетителя. Я чувствовала сквозь кожу собственных пальцев, как пульсирует его сердце, и боялась, что он упадет в обморок,- так был он бледен. Но он удержался, хотя выглядел так, будто из него действительно выкачали всю кровь. Так же быстро я покончила и со вторым. Чудаковатые визитеры в смущении мялись у двери, будто не смея уйти. Их восторженный энтузиазм куда-то разом исчез. Мужчины – неважные доноры. Сдавая кровь, они чувствуют себя так, будто лишаются части своей мужественности, и старательно это скрывают. Мужские инстинкты! Мы, женщины, это понимаем. Как сказала Ахматова, сменив четырех мужей и нескольких любовников: «Про мужчин я знаю все». У меня, правда, только один муж. Кажется. И была пара любовников. Вроде, была. Что-то с памятью моей стало. То, что было не со мной, помню. Я сочувственно взглянула на своего первого донора.

- Вы в порядке? - спросила я.

Он подавленно кивнул головой.

- Вы очень бледны. Можете полежать немного на кушетке.

- Я лучше пойду, - выдавил он из себя.- Это может плохо кончиться.

Что он имел в виду? Уж не собираются ли они на меня накинуться? Только этого мне не хватало!

- Вам действительно лучше уйти,- со всей строгостью согласилась я.

Эти братья-диоскуры ушли. Точнее, один из них почти унес на себе своего раскисшего приятеля. Я вздохнула свободно. Рабочий день окончен. Весь персонал давно ушел, я же задержалась только для того, чтобы покончить с бумагами к концу года. Но теперь уже не сиделось и мне. Откуда взялись эти люди? С какой луны свалились? С неприятным ожиданием подвоха я стала собираться. Сняла больничный халат и переоделась, испытывая странное любопытство к себе самой. Эти безумцы словно заразили воздух. Я пощупала свой лоб. Температуры не было, но плоть горела от возбуждения.

- Ерунда, это переутомление,- сказала я вслух.

Но зачем говорить вслух, если никого вокруг нет? И как вообще возможно говорить с самим собою? Понятно, что такие разговоры – лишь продолжение внутреннего диалога. Но с кем ведется этот внутренний диалог? Я подошла к зеркалу. На меня смотрела с любопытством привлекательная женщина с открытым лицом. Я ли это? Разве это не странно – видеть себя? С этой женщиной я веду свой диалог? Или с кем-то другим? Нет, это очень странно – видеть себя! Так не должно быть! Как врач, я знаю, что за все болевые ощущения в теле отвечает мозг, но сам мозг не имеет болевых рецепторов. Этот мозг чувствует другие органы, но не чувствует себя как орган. Можно сказать, мозг не видит себя. Почему я вижу себя? Это невыносимо – смотреть себе в глаза. Но я продолжала смотреть. Смотреть в глаза этой женщины. Было очень тихо. На ее лице стали проступать черты каких-то других существ. Как тени пробегали по ее лицу облики неведомых мне людей. Мне стало жутко. Я словно куда-то перенеслась и увидела одного из мужчин, у которого только что брала кровь. Он лежал на столе в морге. Меня больничным моргом не испугаешь, но этот выглядел необычно. Это было святилище древнего подземного бога Моргуса, которому когда-то поклонялись на Крите. Рядом стоял патологоанатом-жрец в фиолетовой мантии и митре.

- Ведь это водитель автобуса, - зачем-то сказала я.

- Это Харон, - внушительно произнес жрец, и голос его отозвался эхом в этой пещере. - Паромщик с реки Стикс.

- Нет. Я знаю его,- возразила женщина во мне.- Хорошо знаю.

- Конечно, знаешь, - грозно усмехнулся жрец.- Он перевозит мертвецов в Аид.

- Разве я умерла?

- Как и все мы.

- А что с ним?

- В его организме оказалось слишком много женских гормонов. Кровь свернулась, как прокисшее молоко. Что ты ввела ему в вену?

Я в ужасе отшатнулась. В лаборатории никого не было. Только женщина смотрела на меня из зеркала. Не хватало мне еще галлюцинаций! И я поспешила покинуть это место. Морозный вечер помог мне вернуться в себя. Именно так: вернуться в себя. Но откуда? Откуда я вернулась? И куда? По дороге домой я купила яблоки и бутылку вина. Мне хотелось что-то отпраздновать в своей жизни. Возвращение? Вот уже и мой дом. Каблуки моих сапог твердо ступали по заснеженному асфальту. «Гололед такая гадость, неизбежная зимой. Осторожно, моя радость, говорю себе самой»,- тихо напевала я себе. И это было странно. Почему я слышу себя? Я должна слышать других, но невозможно слышать себя! Я – не другая! Я – это я. Почему же нас двое? Я и другой Я. Нет, надо гнать от себя эти навязчивые мысли! И вот опять! Как можно гнать от себя свои мысли? Кто от кого их гонит? Прочь, прочь от меня, глупые мысли! Так начинается шизофрения.

«И кто кому сейчас ставит диагноз?» – спросил внутри меня вкрадчивый голос. Действительно, как можно своим сознанием ставить диагноз собственному сознанию? Разве это уже не шизофрения? От этих дум у меня голова закружилась. Не хочу больше думать! Вообще – не хочу! Терпеть не люблю, как острит мой муж.

Он был дома. Смотрел какую-то вечернюю передачу.

- Телевизор заработал? - спросила я.

- После прихода одного грубияна и наглеца,- мрачно ответил он.

Что-то забытое воскресло в моей памяти. А что есть память, как не результаты внутреннего диалога Я - с другим Я? Разве память – это не начало безумия? Могла бы раздвоиться личность, если бы у нее не было памяти? Нет. Но была бы личность личностью, если бы у нее не было памяти? Нет. Кем вообще была бы личность, если бы у нее не было памяти? Я еще раз взглянула на своего мужа и поняла, что он мне не муж. Мой муж – Я! Час назад Я превратилось в собственную жену. Да сколько же нас тут? Имя нам – легион. Мы – не женщины и не мужчины. Мы – Оно!

- Что-нибудь случилось? Ты – здорова?- спросил муж.

Но ведь он мне не муж! Он – телемастер в кожаной кепке с портфелем. Этот портфель два часа назад Я видело в моей лаборатории. Кажется, те двое забыли его, и он сейчас лежит у меня на работе, как улика неведомого преступления. Но это Я не могло знать, что мое Я все знает, и старалось вести себя так, как Я вело себя, когда было его Я. И я сделала вид, что ничего не произошло, и держалась так, как держалась раньше она. Кто она? Ведь это я! Случилось что-то невообразимое, И об этом никому нельзя рассказать. Только самому себе. Я опустилось на стул.

- Да что с тобой?

- Ничего. Сейчас пройдет.

Неужели это правда? Пусть это будет сон. Я хочу проснуться. Но кем?

Платон стал говорить об отпуске, об отдыхе. Мы собирались на море. Я поняла, что мы уже ничего не скажем друг другу, похоронив тайну на дне своей памяти, и это обоюдное лицемерие свяжет нас накрепко. Бедные мои дети! Только они пока еще остались собою в этом невыносимом мире. Накрыв им ужин, я ушла в другую комнату и села за бумаги, стремясь погрузиться в работу и не думать о происшедшем. Что из всего этого выйдет – я не представляла. Чуть позже заглянул он и сказал:

- А я принципиально не беру документы домой. Служба – на службе, а дом создан для семьи.

- Ты прав,- проговорила я, продолжая заниматься своим делом.

Тем, кто давно участвует в совместном брачном преступлении, вовсе не обязательно слушать друг друга. Достаточно соблюдать приличия и не созывать злых духов домашнего очага, всех этих ларов и лемуров, охраняющих наших мертвецов. Поняв, что я не внемлю его намекам, Платон ушел. Я зримо представляла, как он медлительно, с недовольством опять садится к телевизору. Каждое его движение я могла угадать заранее. Он был мне противен, как заигранная мелодия.

Спать мы легли в обычное время. Дверь в нашу спальню плотно затворилась, и мы остались наедине со своей нечистой совестью, - одной на двоих, как и наша супружеская кровать. Немного покряхтев, он заговорил:

- Этот человек, телемастер, очень мне не понравился. Я с ним даже поругался, удивив Ахилла своей горячностью. Со мной, ты ведь знаешь, это редко бывает. Но это очень неприятный человек. Безграмотен, ленив, но самоуверен и требователен.

- Откуда ты знаешь?- скучно спросила я.

Он на мгновение задумался.

- Да он сам признался. Я давно, оказывается, с ним знаком.

«Лжешь!- захотелось вскричать мне.- Ты сам такой. Я же насквозь тебя вижу!»

- То ли он уже приходил к нам, то ли я его где-то встречал, - невозмутимо лгал этот человек, - не помню. Но могу судить достоверно. Ему за тридцать, разведенный, окончил техникум, но в радиотехнике понимает не больше, чем я. Кстати, теперь я буду сам чинить наш телевизор. Это не сложно.

Я поняла, что мне предстоит до конца своей жизни слушать его каждодневную ложь, мгновенно угадывая ее даже не в его словах, а еще раньше – в его уме, на подступах к слову. Ведь этот человек поносил сейчас того, кем он сам был прежде, изображая при этом из себя нынешнего меня, лежащего рядом с ним на постели. И еще я вдруг поняла, что люди чрезмерно много лгут. Так много, что лучше бы им вообще не говорить. Он повернулся набок, лицом ко мне, и вдруг добавил:

- Содрал за ремонт с меня кучу денег, свинья. И представляешь, галстук украл, как в комедии.

«И этим ничтожеством Я когда-то было», - с горечью подумала я, а вслух почему-то сказала:

- Твоей вежливостью часто злоупотребляют.

Когда-то я говорило это самому себе.

Он вздохнул и заверил:

- Теперь все будет иначе. Завтра они у меня запляшут. Больше я с этим дурачьем канителиться не буду.- И добавил пару крепких выражений.

- Ты стал грубо выражаться.

- Разве? А раньше я так не говорил? – забеспокоился Платон. - Просто, сегодня я не в духе. Но я теперь другой. Хочешь проверить?

И он полез ко мне.

- Не нужно,- холодно пресекла я.

Секс – это шизофрения тела. Жалкое подобие истинной шизофрении души, где складываются чудовищные, кровосмесительные союзы и невозможные соития. Быть может, мне стоит написать об этом книгу и назвать ее «Камасутра души»?

- Не понимаю таких людей, - прервал мои размышления тот, кто теперь стал моим мужем.

- Каких людей?

- Как этот Эпикурский. Вот спроси, что он любит.

- Что же?

- Ничего. Политика? Увы. Искусство? Скука. Наука? Темный лес. Спорт? Только азартные игры. Одни удовольствия на уме. А кто их будет оплачивать? Старуха-мать, которую ты замучил?

- Эгоист! Эгоист и тупица! - не удержалась я.

- Ты уж очень резка,- обиженно засопел Платон.- Есть в нем что-то хорошее. Он, например, собак в детстве любил.

- Ну, хватит! Мне начинает казаться, что нас здесь трое, а не двое.

«Или четверо?»- спрашиваю я свое Я. И Оно безмолвствует.

Наступает тишина. А потом он задумчиво произносит, словно советуясь с кем-то:

- Ты права. Он так просто не отстанет. Он пойдет на шантаж. Нужно что-то предпринять.

- О чем ты говоришь? Какой шантаж?

Сейчас он во всем признается, думаю я. И мне не хочется это слышать.

- Я сказал – шантаж? Нет, тебе послышалось. Я только сказал, что ты права. Это опасный человек. От него могут быть неприятности.

«Ты еще и трус, - думаю я. - Не догадываешься, кто лежит рядом с тобой? Тот, кого ты опасаешься, тот, кто знает о тебе все».

- Пожалуйста, давай спать,- говорю я.- Сегодня был ужасный день.

- Ужасный,- соглашается он.- Знаешь, я, наверное, начну курить. Потянуло.

Утро было обычным. Только теперь я делала все то, что пятнадцать лет по утрам наблюдала со стороны. А мой нынешний муж, который был вовсе мне не муж, и быть им не мог, изображал из себя меня прежнюю. Кто я? На работе тоже было все по-прежнему. Но только женщины меня не интересовали, а про мужчин я, как сказала Ахматова, знала все. Я сама была мужчиной сорок лет. Мне пришлось привыкнуть к новым ощущениям, ввести в свою психологию чуждые мне ритуалы, а в обиход – чуждые мне предметы. Тот самый портфель, кстати, я нашла в лаборатории и спрятала его, как прячут грязное белье неряшливые женщины. А в нашем доме это грязное белье теперь лежало повсюду. Мой муж обнаглел и уже ничего не боялся. Он был уверен, что никто ничего уже не докажет. Он стал курить, грубить и наслаждаться жизнью. От него теперь часто воняло вином и духами. Его измены не были для меня изменами по определению. Этот человек просто не мог изменить мне, как и случайный встречный на улице. Он и был для меня этим случайным встречным на улице. С портфелем и в мерзкой кепке. Тогда-то все и началось.

- Ты бы хоть соблюдал приличия, - сказала я ему однажды.

- А что мне остается? - нагло заявил он.- Если ты не хочешь быть мне женой?

- Тебя дети видят.

- Быстрее повзрослеют.

Это ведь были не его дети.

- Тогда давай разведемся, - потребовала я.

- Я не хочу оставлять детей без отца.

И тут мое терпение лопнуло.

- Лжец! Это ведь не твои дети. Их родила я от самого себя!

- Как это?

- Думаешь, я ничего не знаю?

И тогда он меня понял и на мгновение смутился.

- Так ты все знаешь?- тут же он пришел в себя и нагло усмехнулся. - Кто тебе поверит? Ты даже детям не можешь это рассказать. Ахилл, иди сюда. Мама тебе хочет что-то сказать.

Он издевался. И после этого стал совсем невыносим. А ночью мне приснился странный сон. Я видела высокую, узкую лестницу, с которой я сталкивала этого человека, и он катился вниз, складываясь пополам с какой-то металлической точностью. Он лежал на нижней площадке, и из этой бесформенной кучи торчала его рука, будто флаг на руинах. Я лежала в постели и думала. Как слепы женщины, когда они мужчины! Кого я убивала в этом сне? Самого себя, мужчину. Если можно слышать себя, если можно видеть себя, если можно говорить с собою, то можно и убить себя. Я должно это сделать. Я должно убить себя, чтобы стать Оно. Я долго думало об этом.

Недалеко от нашего дома был найден труп мужчины в кожаной кепке. Он был задушен. Галстуком. Нас спросили, не знаем ли мы этого человека. Мы с мужем дружно ответили:

- Нет!

После этого муж усмехнулся и подмигнул мне. Четыре человека участвовали в этой невероятной истории. Эпикурский и Харон мертвы. Остались двое. Платон и Диана.

Вечером Платон пришел пьяный и гордый. Уж не знаю, чем он гордился. Я подсыпала ему снотворное. Он лежал на нашей постели и безобразно храпел. А затем Я взяло подушку, накрыло его лицо и придавило. Он даже не проснулся. Платон умер от остановки сердца. Теперь Я могло написать «Камасутру души» и унести свою тайну в Оно.