Год активного солнца

46

Ветер рвал полы плаща, солнце било прямо в глаза, она шла, прищурившись, помахивала сумочкой, смотрела, как у самого неба качаются верхушки тополей. Внизу тополя еще голые, а на верхушках уже бледными червячками висят сережки. Кругло подстриженные кусты обсыпаны белыми цветами, ветер срывает лепестки, кидает под ноги, и тогда лицо омывает тонкий запах весны.

Кира Сергеевна шла через парк и словно заново видела все это: вздрагивающие сережки на тополях, белую, косо летящую метель, огоньки одуванчиков в траве и среди деревьев удачно вписанную скульптурную группу — дети, играющие в мяч.

По желтому песку полз красный солдатик, она сразу вспомнила свой сон о детстве, приостановилась, чувствуя, как тревожно и сладко колотится сердце. Захотелось расчистить солдатику дорожку, убрать камешки, щепки — вдруг это тот же самый, из детства?

Почему-то ей часто снился этот детский сон про солдатика, и все чувства во сне были детскими.

Она подумала, что давно не была в лесу, забыла запах травы и как растут полевые цветы, город задавил в ней все, подчинил себе, и природу она воспринимает только как часть города и украшение его, потому что привыкла к чистоте асфальтов, к вечерним беснующимся огням, к светлым витринам с манекенами — они воспринимались, как продолжение нарядной, праздничной улицы, к рубиновым точечкам стоп-сигналов и ярко освещенным окнам троллейбусов…

Уже много лет все это было ее жизнью, и только в снах пробивались к ней из детства запахи вялых трав и нагретого дикого камня, звон колосьев и тихая нежность к живому. И сейчас она стояла, испытывая непонятное чувство утраты и ожидания чего-то светлого, доброго.

Она вышла из парка, зашагала вдоль улицы, поглядывая на свое отражение в стеклах витрин, как прежде, выбрасывая вперед длинные стройные ноги, и хотя знала, что ничего хорошего произойти не может, чувство ожидания не покидало ее.

С этим чувством, боясь потерять его, вошла в здание исполкома.

В коридорах держался застоявшийся запах табачного дыма. Перед дверью в приемную по жалобам густо сидели на стульях люди, между стульями бегали дети.

С чем пришли эти люди? Кого-то обидели, кого-то привела крайность, а кто-нибудь пришел с желанием урвать сверх положенного. Приходят и такие.

Когда-то он сказал, что я не знаю жизни. «Сверху не все увидишь, жизнь понизу идет». Здесь разве не жизнь? Вот в эту самую приемную приносят свои заботы и нужды люди из жизни.

Шурочка влажной тряпкой вытирала свой стол. Мельком и с неудовольствием — рано! — взглянула на открывшуюся дверь, потом еще раз, бросила тряпку.

— Кира Сергеевна, вы? Вы как — совсем? — Даже поздороваться забыла.

— Здравствуйте, Шурочка. Я — на работу.

Кира Сергеевна подала руку, Шурочка, вспыхнув, быстро — раз-два — прошлась ладонью по юбке, протянула свою, маленькую, холодную.

В приемной никого не было. И не будет, подумала Кира Сергеевна. По крайней мере, ко мне.

Прошла в кабинет, пристроила на вешалке плащ, зонт. Открыла форточку, провела ладонью по столу — ни пылинки. И гвоздички в вазе. Как будто ее ждали. Но никто, конечно, не ждал, просто Шурочка завела такой порядок.

Кира Сергеевна причесалась и почувствовала, что она, наконец, дома. Что бы там ни случалось с ней, она всегда будет приходить сюда, как в свой дом. Она нуждалась в незыблемости этого порядка.

Достала из сумочки банку с черной икрой, нажала кнопку звонка. Сразу появилась Шурочка со своим неизменным блокнотом. И блокнот, и деловая озабоченность на лице, строго сведенные брови — все выражало готовность к работе.

— Почему бы нам не кутнуть в рабочее время? — сказала Кира Сергеевна. — Я угощу вас икрой, вы меня — кофе…

Брови Шурочки разлетелись к вискам, улыбнуться она не решилась, только дернулись губы.

— У меня как-никак еще неделя отпуска, — продолжала Кира Сергеевна, — а потому отложите ваш блокнотик, будем пировать и бездельничать.

Шурочка выпорхнула в приемную, там зажужжала кофемолка, Кира Сергеевна стала открывать банку. Чувство раскованности и свободы охватило ее, хотелось всем делать приятное — почему мы скупимся на доброе слово, улыбку, похвалу, ведь есть люди, для которых в этом — единственная радость! Вот и Шурочка — плевать ей на икру, она дорожит моим отношением, чутка к каждому слову, ловит интонацию, жаждет общения, а мне все некогда…

Потом они ели бутерброды, пили кофе, Шурочка держалась церемонно, изящно подносила к губам чашечку, пила маленькими глотками, без стука возвращала чашку на блюдце. Нет-нет да и взглянет на Киру Сергеевну, видно было, что хочет заговорить, но первой не решается.

— Шурочка, я давно хочу спросить: почему вы с вашим третьим курсом все еще торчите в этой приемной?

Шурочка опустила глаза, поставила на салфетку чашку с блюдечком, аккуратно промокнула салфеткой губы.

— Для меня это только начало. Конечно, я не собираюсь всю жизнь быть секретаршей… даже у вас. — Шурочка улыбнулась, смягчая возможную резкость фразы, — но пока что работа с вами — для меня хорошая школа. Я многому у вас учусь, Кира Сергеевна.

Кира Сергеевна смотрела на ее аккуратно уложенную головку — каждый день заходит в парикмахерскую, когда успевает? — на маленькие белые руки с холеными ногтями и опять старалась представить, какая она дома, в семье — с мужем, двухлетним малышом, с матерью…

— Чему же вы учитесь здесь?

— Ну, как… сразу и не скажешь. Просто вы для меня — идеал современной деловой женщины.

— Вот как? — удивилась Кира Сергеевна. Она ожидала все, что угодно: «учусь работать с людьми» или «учусь отношению к людям», на худой конец, — «учусь порядку в делах», а тут вдруг — «идеал».

— Что же во мне идеального?

— Ничего идеального, в этом все дело. Вы смелая и свободная, не покоряетесь обстоятельствам, построили свою жизнь, как хотели, много отдаете этой жизни, но много и получили от нее.

Ну вот, и она туда же — «много получили». Что толку убеждать ее в обратном? Даже если вывернуть перед ней свою жизнь наизнанку — не поверит. А если поверит, подумает: «У меня будет иначе».

Кира Сергеевна вспомнила, как муж говорил: жизни может научить только жизнь. Он нрав: чтобы понять и поверить, надо прожить.

— Как ни лестны ваши слова, Шурочка, в них мало истины. Хочу, чтобы вы запомнили: ничто не дается даром, одно делается всегда за счет другого; если человек многое получает в одном, то не меньше теряет в другом.

— По закону сохранения энергии? — засмеялась Шурочка.

— И сохранения справедливости, — добавила Кира Сергеевна. Подумала: для нее это — лишь формула, шутка, за которой ничего нет.

Кира Сергеевна колебалась, закурить ли при Шурочке или потерпеть, она боялась, что теперь, в роли «идеала» будет чувствовать себя связанно, будет стараться выглядеть благопристойно, как образец на выставке.

А, чепуха, решила она и закурила.

— В одном я по-настоящему счастливый человек — в работе. Тут мне действительно везет.

Шурочка посмотрела в пустую чашку, сказала:

— Вы когда-то говорили: везет тому, кто сам себя везет. Ваше везение вполне закономерно.

Эта косвенная похвала тронула Киру Сергеевну, она жалела, что рано или поздно Шурочка уйдет и придется привыкать к другому человеку.

Широко, наотмашь распахнулась дверь, на пороге встал Жищенко.

— Да тут девишник! А я думаю, куда это Шурочка пропала?

Он прошел к столу, широко ставя короткие, кривоватые ноги.

— Тут, оказывается, дефицит, — увидел икру.

Кира Сергеевна пригласила сесть — к неудовольствию Шурочки. Подвинула хлеб, баночку с икрой. Он оседлал стул, принялся за дело. Шумно жевал, закатывая глаза, потягивал холодный кофе, сыпал словами:

— А я звоню-звоню — без последствий, ну, думаю, либо Кира Сергеевна вернулась, либо Шурочка к кавалеру выбежала…

Он громко смеялся, подмигивал Шурочке, косой чуб закрыл глаз, лицо его излучало добродушие, но на Шурочку это не действовало; строго сдвинув брови, она смотрела мимо него, в стену.

— Ее кавалеру, Николай Иванович, уже два года. — вставила Кира Сергеевна.

— Это ничему не мешает, — весело возразил Жищенко и принялся намазывать очередной бутерброд — медленно, истово, как будто священнодействовал. Потом впился в него зубами, опять зажмурился от удовольствия. Так и казалось: сейчас замурлычит.

Опорожнив баночку, удовлетворенно крякнул, поднялся. Переставил стул, опять сел, привалившись к спинке.

— Поскольку путь к сердцу мужчины лежит через желудок, считайте, Кира Сергеевна, что вы проторили этот путь.

— Между прочим, кофе варила не я, а Шурочка.

— Ну, а Шурочка, в скобках замечу, давно царит в моем сердце…

Шурочка встала. Сохраняя на лице каменное выражение, спросила:

— Я вам не нужна, Кира Сергеевна?

Кира Сергеевна засмеялась.

— Я уже вам говорила: вы мне всегда нужны.

Шурочка собрала чашки, салфетки, вышла. Жищенко проводил ее взглядом:

— Характерец!

Впрочем, сказал он это добродушно и тут же про Шурочку забыл. Загадочно смотрел на Киру Сергеевну, ждал, не спросит ли о чем. Она не спросила.

— Ну-с, начнем с новостей? На бюро горкома нас слушают по культуре…

— Эта новость с бородой: в июне.

Он поднял короткий белый палец:

— Не в июне, а в мае. Передвинули. Это — новость номер один.

Она пожала плечами:

— Какая разница?

— Разница есть, но ладно. — Он пристукнул ладонью по столу. Кира Сергеевна видела: прямо умирает от желания выложить другие новости.

— Ладно, это пока отложим, пойдем дальше. — Он причмокнул губами, как будто опять собирался вкусно поесть. — Новость номер два: некая дама города довольно крупно погорела…

Кира Сергеевна быстро взглянула на него.

— Из-за своего собственного супруга…

Сейчас я ударю его, подумала она. Испугалась, убрала руки, вцепилась в подлокотник кресла.

— Этот деятель, изволите видеть, умудрился попасть в медвытрезвитель. Казалось бы, жена за мужа не отвечает, тем не менее…

Она медленно передохнула. Нельзя же так, нельзя! Мне все время кажется, что вселенная вертится вокруг меня…

Жищенко продолжал — взахлеб, со вкусом:

— Ну, попал, сидел бы не рыпался, а то стал права качать, орал по пьянке, чей он муж и что им будет от его жены…

«Паршивая дубленка…»

— Что вы сказали, Кира Сергеевна?

— Зачем мне все это знать?

— Минутку терпения — и станет ясно.

Кира Сергеевна посмотрела на него. Неприятно было слушать все это, тем более, что она уже догадалась, о какой «даме города» идет речь.

— А там, в вытрезвителе, — увлеченно продолжал Жищенко, — то ли не поверили, то ли не испугались, в результате — пришла соответствующая телега, все вышло наружу, стало достоянием города. А фамилия-то, в скобках замечу, одна!

— Зачем мне это знать? — резко повторила она свой вопрос.

Жищенко вздыхал, кряхтел и вдруг выпалил:

— Скоро в этом уютном кабинете будет другая хозяйка!

Она не поняла:

— Как вы сказали?

Он медленно кивнул — раз и другой.

— Да, Кира Сергеевна, да, именно… Ведь оставлять даму там, — возвел он к потолку глаза, — уже нельзя. И снимать не за что. Дама будет слегка передвинута и сядет сюда, — показал он рукой на кресло.

Какая чушь, подумала Кира Сергеевна. Чепуха. Неплохой человек, неплохой работник, а занимается сплетнями…

Она закурила, встала, вышла из-за стола.

— Вы что же, вычислили это?

— Именно. Сопоставил два события. — Он выставил палец. — Вас по учреждениям культуры будут слушать не в июне, а в мае. К чему бы такая спешка? Теперь, — выставил он другой палец, — скомпрометированная мужем, дама уже не может оставаться на своем посту. Итак, — свел он пальцы, — в мае вас послушают и укажут, где вы недоучли, недотянули, недоглядели…

Она стояла лицом к окну, курила, смотрела, как ветер гонит по мостовой бумажные клочки. Откуда столько бумажек?

Жищенко уже говорил о погоде, о ранней весне, о том, что ремонтные работы пойдут рано, лето не должно быть дождливым…

— Не могут же быть подряд два года активного солнца? С меня хватит и одного, подумала она.

— Николай Иванович, у меня много работы…

— Все-все, исчезаю!

Он ушел. Кира Сергеевна вернулась к столу, оглядела кабинет. Окно с желтыми шторами, отливающий лаком паркет, шкаф с папками, на стене — писанный маслом этюд местного художника — раскрытое окно и густо свисающие ветви белой и лиловой сирени. Ей нравилось смотреть на эту картину. Начинало казаться, что и в самом деле тут, в глухой стене, вырублено окно, за которым буйно цветет сирень. Всегда — снежной зимой и слякотной осенью — можно вернуться в весну, стоит только зашторить окно и долго постоять у картины.

Картину я заберу с собой, ее подарили лично мне, решила она и спохватилась: о чем я? Какая чепуха, эти прогнозы Жищенко — известно, чего они стоит!

Она старалась припомнить, каким образом он соединил разные, несоединимые события, и не смогла. Опять оглядела кабинет. Как он сказал? «Будет другая хозяйка». Вычислил. А что, если не вычислял? Если знает?

Она схватила трубку прямого телефона, нажала клавишу.

Олейниченко не было, секретарша сказала, уехал на строительство стадиона, возможно, будет в конце дня.

Возможно, будет.

Вдруг и она уже знает? — подумала Кира Сергеевна и положила трубку. — И Шурочка знает — секретари всегда знают раньше всех. Сегодня ее словно прорвало, наговорила сладких слов. «Идеал современной женщины». Почему же не наговорить напоследок? Возможно, ужо все знают.

Она вызвала Шурочку.

— Ко мне никого?

— Никого. Звонил театр, но я не сказала, что вы вернулись.

Шурочка посмотрела на Киру Сергеевну, как бы спрашивая, так ли сделала. Кира Сергеевна молчала, и Шурочка решила высказать свои соображения:

— Театр придет с планом летних выездных спектаклей, а это ведь не горит…

С планом летних выездов. Значит, театр не знает. Пока не знает.

— Действительно, не горит, — сказала Кира Сергеевна.

Она отпустила Шурочку и долго сидела, вспоминала, как шла сегодня сюда с ожиданием чего-то хорошего. И всегда шла сюда с предвкушением радостной, трудной работы, всякий раз вставали перед пей проблемы города, судьбы людей, она любила и заседания, которых всегда много, и шоры, ведомственные конфликты, которые приходилось решать, — все, что давно стало жизнью. Как можно отнять все это? Зачем? И куда я пойду?

Вспомнила: Василий Васильевич уходит из гороно, вот прекрасный случай выпихнуть меня туда. Скажут: опыт работы, укрепление руководства. Подслащение пилюли. Но я не мячик, для распасовки не гожусь!

Она подумала, что Олейниченко может сегодня и не появиться. Ждать до завтра — значит мучиться весь день и провести бессонную ночь. И потом — какая бы беда ни ждала впереди, надо идти ей навстречу. Только так.

Она потянулась к телефону. Смутно понимала, что начинает суетиться и вообще делает но то, но остановиться уже не могла.

— Вилен Максимович? Это Колосова. Срочно нужно говорить с вами! — Она все это выпалила сразу, чтобы отрезать пути назад.

— Так-таки срочно? До завтра не терпит?

Она подумала: еще можно отступить, можно отложить и на завтра. Но в голосе первого секретаря ей послышалась насмешка.

Нет, я не мячик, пинать ногами себя не дам.

— Не терпит.

Он шумно вздохнул, будто дунул в трубку.

— Только прямо сейчас, а то мне надо в обком и тоже не терпит.

Кира Сергеевна заметалась по кабинету. Зачем-то открыла шкаф и опять закрыла. Надела плащ, долго искала сумочку, которая висела на стуле, на самом виду.

Навстречу — только так, только так.

В приемной на ходу сказала Шурочке:

— Я в горком.

Уже по дороге вспомнила, что забыла на столе очки. Возвращаться не стала — не заставит же он меня там читать!