Год, Год, Год…

— Выиграл! — сказал один, разевая в беззубой улыбке рот.

«Все вы проиграли. Все».

С соседями он виделся редко. Раньше каждую минуту попадались друг другу на глаза. Когда в старом дворе жили. Но весь двор их однажды снесли, и на месте его возник пятиэтажный дом. Все они получили квартирки на разных этажах — и, забравшись в эти квартирки, заперлись изнутри, захлопнули дверь за собой, закрыли окна и теперь случайно только встречались в парадном или на лестничной клетке.

Слепой Аванес, пристроившись у подъезда возле стены, торговал семечками. Он крутил и шарил кругом палкой, оберегая мешок от ребятишек, а в мешке два стакана лежали, большой и маленький, большой — десять копеек, пятак — маленький.

— Здравствуйте. — Тагуи с авоськой остановилась рядом. — Который час, Аванес?

Слепой нашарил в кармане часы:

— Два.

Он поднялся с Тагуи вместе на свой этаж.

— Здание суда снесли? — спросил Стефан у подруги матери.

— Снесли, давно еще. Все снесли. Видишь улицу Саят-Новы? Не было раньше. Снесли суд.

На третьем этаже Тагуи остановилась, вздохнула, переложила авоську в другую руку, сказала:

— Пока деньги есть, хочу новокаином немного поколоться. Всегда, как деньги появляются, новокаин себе делаю. Говорят, омолаживает.

— До сих пор не купила себе часов? — спросил врач.

— А на что? — улыбнулась Тагуи, и в улыбке ее мелькнуло что-то молодое, новокаиновое. — Все равно я ничего не понимаю в них.

Разошлись.

Стефан прошел в свою квартиру, в коридоре надел шлепанцы. Хорошая комната, хорошая. Открыл форточку. Часы стояли. Эти часы только на старой стене и шли, на новом месте не пожелали, стали.

Комната и впрямь была хорошая, нравилась ему. А не давали. «Вы не ереванский житель, — сказано было ему, — прописаны, но не живете, соседи подтверждают. Закон знаете — если на жилплощади не живешь, жилплощадь не твоя…» И Стефан с тяжелым сердцем отправился по инстанциям, поимел дело с понимающими и невникающими людьми, к разным людям обращался, в разные кабинеты захаживал — плакать хотелось… Наконец в одной из последних инстанций невидимой чьей-то рукой вывелась ничтожная какая-то закорючка на его прошении — подпись. В райисполкоме заулыбались: «Повезло вам».

Теперь, слава богу… Комната очень хорошая, прекрасная комната. Кухня, ванная. За водой никуда не нужно ходить. Пол на кухне из линолеума. Ничего. Можно заменить. Паркетинки в полу слабые, пляшут под ногой, как клавиши рояля. Зимой холодно будет, наверное.

Он положил две подушки под голову, лег на тахту. Вытянул ноги, правое запястье — под голову. Поглядел на потолок: «Два пятьдесят».

В прошлом году кто-то из приятелей или из родственников матери, забыл уже, после разговора о семье, о том, как нужна она, дал ему один адрес: «Улица Кармир блура, дом…»

— Хорошая женщина. Пойди поговори, вдруг да… Одинокая женщина, очень порядочная женщина. Сделаешь предложение, женитесь, будете жить, друг другу помогая…

Улица Кармир блура — Красных холмов то есть… Автобус шел, никак не мог до места привезти его. Доехали наконец. Чарбах, южная окраина города. Спросил у кого-то, как пройти.

— Вот так пойдешь, по ступенькам спустишься, направо свернешь…

Дверь открыла статная, с открытыми голыми руками, круглолицая женщина. Свежая, здоровая, почти что молодая.

Сели, поговорили.

— А вы врач, значит?

Муж умер семь лет назад. Вдова. Сорок шесть лет. «Сорок шесть…»

Стефану она понравилась. Все в ней ему понравилось. Прямая, честная, правдивая женщина. И взгляд такой открытый, чистый. Взгляд говорил — женимся, все будет, не женимся — попрощаемся, ничего не будет. Но Стефана один вопрос мучил, сильно мучил, не давал покоя. Он все же немножечко еще надеялся… Сумеет ли родить эта женщина, в ее возрасте…

— Врач, да, — кивнул Стефан.

На кухне что-то глухо ухнуло — бум!

Хозяйка поглядела в сторону звука.

Бум-бум!

— Банки, — сказала женщина, — консервы на зиму заготовила.

— Нехорошо закрыли, — сказал Стефан, — сколько минут в кипящей воде держали?

— Пятнадцать.

— Надо было тридцать.

— Тридцать? — переспросила женщина.

— Тридцать. Да. — Стефан огляделся кругом. «Ей нужен муж, — подумал он, — чтобы по-человечески банки закрывать».

Женщина повела, показала ему сени, кухню он уже посмотрел. Дровяник показала. Комнаты — одну большую и другую поменьше.

— Три метра потолки? — спросил Стефан, просто так спросил.

— Почему? — обиделась женщина. — Три двадцать.

Руки обнаженные, статная, ладная.

— Хорошее варенье умею делать, хорошие обеды. — Правдиво, честно она перечисляла свои достоинства. — Хорошо, чисто стираю. — Она приподняла краешек покрывала на постели. — Хорошо принять гостей могу, хорошо…

— Извините, — вдруг оборвал ее Стефан, — месячные бывают у вас?

Прекрасная была женщина, домовитая, милая, но… не было месячных.

…Стефан смотрел на потолок.

«Три двадцать, — вспомнил он, — три двадцать, улица Кармир блура».

В дверь постучались.

— Войдите, — заорал он. Почему закричал?

Микаэл прошел в комнату, оставляя грязные следы на новеньком чистом паркете.

— Садись, — сказал Стефан. — Садись. Рассказывай, как дела, что нового на свете. — Он лежал, подложив руку под голову, смотрел на юношу. — Что грустный?

Микаэл сел с размаху.

— Не грустный. Сердитый. Нора легкомысленная девица, вот кто.

— Я не замечал этого.

— Я замечал. — Микаэл вскочил и пошел шагать по комнате.

— Сядь, — сказал врач, — совсем мне пол запачкал.

— Я вытру. Полотер есть? Тряпкой вытру, я умею. — Он говорил то по-армянски, то по-русски, сбивчиво. — Стефан Арташесович, мы, я то есть и эта девушка, мы не маленькие дети, мы должны пожениться, по всей вероятности. Мы не говорили с ней об этом, но это само собой. Вот я сейчас, прямо сию секунду хочу жениться. Где она? Я очень этого хочу. Как мне это сделать, по телефону?

— Сядь, — засмеялся Стефан. — Да сядь же ты. Выпил?

— Немножко.

— Очень даже множко, — сказал Стефан.

Микаэл приткнулся наконец на стуле.

— Сегодня у нас заработала камера, Стефан Арташесович. Семь лет бились. А я один сегодня, в такой день один. Где она, спрашиваю я? Ведь она не всерьез поехала туда. Стефан Арташесович. Так просто. Сдуру. Блажь.

— Доктор, плохо ей, — сказала Офик.

— Опять? — Нора поднялась с места.

Молодая была женщина совсем, первые роды. Третьи сутки не могла разрешиться. Акушерка в отпуске была. И роженице от этого не по себе было. И роженице, и Норе тоже. Однажды Нора уже опростоволосилась с родами, убежала прямо во время родов, после все добродушно подтрунивали над ней.

— Доктор, — сказала мать роженицы печальным, скорбным голосом, — акушерки нету, давай бабку позовем, ничего зазорного не будет.

«Значит, все уже про меня знают, какая я ненадежная, знают».

— Иди к себе домой, — не выдержала Нора, — и не приходи больше сюда, хватит! — Нора почувствовала, как вся кровь прихлынула к лицу, стало жарко невозможно. — Нечего вам тут делать… Иди, матушка, мешаешь… И ночью не приходи, а то спать ей не даешь.

— Ну что, что с тобой? — сказала она, подходя к роженице. «Спрашиваю еще, — сама себе сказала Нора, — бедняжка… Надо переправить ее в районную больницу, без кесарева не обойтись. Бедная женщина, бедра как у десятилетней. С кесаревым я не справлюсь, точно». — Успокойся, ну что ты, не надо беспокоиться. Попей сладкого чаю. Ну, давай, ну, вот я подержу тебе.

— Не могу, доктор, оставь меня. Оставьте меня все, не трогайте… — Через некоторое время женщина успокоилась, закрыла глаза, задремала.

Нора сделала знак Офик, чтобы та оставалась возле роженицы, сама вернулась к своим больным.

— Кто следующий? — сказала она, проходя в кабинет. — Прошу.

Вошел человек с покрасневшими глазами. Нубар.

В приемной Аристо говорил Стефану вполголоса:

— Смотри хорошенько. — Речь шла о больном Андруше. Через несколько дней Андруша должны были оперировать. — Может, больше не увидишь…

Вахтерша натянула халат на плечи Стефана, Стефан стал подниматься по ступенькам долгой лестницы.

Андруш… Андраник. С книжками под мышкой, без пальто, никогда не надевал пальто, что мне зима, мол, что мороз, что снег… Воспоминания шли и упирались в год, когда Андруш в первый раз надел-таки красноватое, грубой шерсти, дешевое зимнее пальто. «Тепло-о-о как». И поносить-то всласть не успел. Через несколько дней в доме у Аристо Андруш стоял и выглядывал из окна в уличную темень. «Будь что будет», — сказал Андруш и вышел. Ушел. Словно в безнадежный тоннель вошел. Двадцать лет по этому тоннелю прошагал, вышел наружу на божий свет в 1957 году. И был это уже не Андруш. Другой человек совсем. Гоар, жена его, вернула, привела его к жизни.

Спустя два года Стефан в мастерской Сероба говорил смеясь:

«Люди веками о чем мечтали, Сероб? Летать. Летать хотели научиться, крылья иметь. Если бы у тебя, Сероб, были крылья, ты бы не стал летать, точно, разве что из ресторана в ресторан, из хинкальной в хинкальную», Сероб ничего дурного в этом не видел и, смеясь, отвечал: «Крылья мне ни к чему, у меня своя машина есть, куда хочешь поеду». Вдруг Сероб увидел из окна Андруша. Андруш шел домой с хлебом. Позвал его. Отобрал в шутку батон, спрятал. А Андруш ждал, стесняясь, смущаясь. Все смеялись, и Андруш сам смеялся, но смех его не был веселым, и смехом-то вообще не был его смех. «Ужасно, ужасно он себя ведет, — думал Стефан, чувствуя, как поднимается в нем бешенство против Сероба. — Ужасно, что делать? Мне что-то надо сделать, надо вмешаться». Он почувствовал, что все в нем дрожит, еще две минуты — и неизвестно, что бы он натворил. Но Сероб, смеясь, вернул буханку Андрушу: «Держи свой хлеб, ладно уж».

А Стефан запомнил этот случай, не мог забыть и, вспоминая его, всегда думал о том, что на свете существуют люди двух видов. И только двух. Одни — те, что могут отнять у другого его долю и смеяться при этом, и бить, и топтать, смеяться над человеком, над слабостью его и горем. И есть другие, которые никогда такого не могут себе позволить, которым внутри что-то мешает быть подлецами и которые предпочитают быть смешными, нежели смеяться самим. И сам Стефан был из этих последних. И он чувствовал, что ему и ему подобным людям на свете жить труднее. «Но настоящей, достойной человека жизнью живут именно они», — думал он. Трудно живут, потому что праведно живут, и праведно живут, потому что трудно живут.

Когда они вышли с Андрушем вместе от Сероба, «Не вини меня, — сказал Андруш. — Что такое хлеб, подумаешь, три рубля кило. Сто рублей потеряю, не ахну. Но если вот эту буханку потеряю или отберут ее у меня, ночью спать не смогу…»

И вот Аристо говорит — смотри лучше, может, последний раз видишь. Аристо сам будет оперировать… Возможно ли это?

Андруш лежал в палате один. Друг профессора, все знали это. Знакомое лицо Андруша на подушке, с печальной, милой улыбкой. Дети — трое — шести, четырех и двух лет, те, что должны были родиться в тридцатых годах… В белых гольфах, красивые дети рассказывали отцу, что детский парк закрыли и откроют первого мая следующего года, рассказывали, что их выучили новому танцу. И мать их стояла тут же. Жена Андруша. Гоар.

Стефан подсел к ним.

— Зачем приехал? — спросил Андруш. — Опять по поводу работы?

— По поводу работы, — кивнул Стефан.

— Получается?

— Получится. Больницу в селе сдал. Переехал уже. Приказа жду.

— Меня оперировать будут.

— Знаю.

— О себе расскажи, как ты?

— После операции. Обо всем после операции поговорим. Домой придешь, тогда. — Стефан хотел дать понять, что он не сомневается в благополучном исходе операции.

Медсестра заглянула в дверь. Пора было уходить.

Дети стали прощаться с отцом. Подошли, чтобы поцеловать отца. Стефан почувствовал, что больше сдерживаться не может, не знал, что давно уже слезы текут по лицу. Ему казалось, что он все еще кренится. Он наклонился тоже — поцеловать Андруша, и Андруш одной рукой обнял его за плечо. Сначала он не понял, отчего это Стефан плачет, и вдруг дошло до него все, и ослабела его рука. И он заплакал тоже, заплакал горько о себе.

— Я умру, — сказал он, догадываясь, что Стефану что-то известно.

Стефан уже в дверях был. Андруш слабым голосом позвал его:

— Стефан, Стефан, — но думал он о себе только уже, о том чудовищном, страшном, что ожидало его.

Через два дня Стефан Есаян получил назначение на работу.

— Посылаем вас в городскую больницу заместителем главного врача, — сказали. — Главный врач ваш сейчас в командировке, в Чехословакии, первое время вам придется заменять главного. С вашим опытом… словом, вы справитесь.

Стефан вышел из кабинета, разглядывая приказ.

Пустые такси пролетали с зажженными зелеными огоньками. Водители поглядывали на тротуары, замедляли ход, особенно возле хорошо одетых. «Вот, — сказал себе Стефан, — а захочет человек на вокзал попасть, ни одного такси не будет. Мама всегда плохо захлопывала дверцу… Слушай, значит, ты в Ереване уже, и назначение есть. Надо же… Пообедаю-ка в этом ресторане. В «Лори» никогда больше не пойду, ждать долго приходится и приносят все остывшее. Их спрашиваешь о чем-нибудь, а они у буфета своего столпятся и стоят все, будто и дела пет им. В «Арарате» буду обедать каждый день, в «Арарате» лучше всего, за один столик буду всегда садиться, познакомлюсь с официантами — быстро будут обслуживать. «Премного благодарен».

Голуби взлетели из-под его ног. Он обошел их. А два человека прямо на стаю шли. Прошли и распугали всю стаю, растоптали корм.

«Враги мира, — рассмеялся врач. — И такие люди есть, всякие люди попадаются. Красивые на красивых женятся, некрасивые — на некрасивых, уроды — на уродах. Красивые еще красивее делаются, уроды еще уродливее. — Врач снова рассмеялся. — Какие же я глупости думаю. До чего же я рад, оказывается. Потому что в Ереване и завтра выхожу на работу. Поздновато немножко, правда. И не немножко, а как следует, да. Поздно все».

Сырая ночь длилась, туманная и холодная. Из окна виднелись редкие огни. Ночь на половине уже была. В больнице стояла тишина, время от времени только заходился в кашле один и тот же больной.

Нора сидела рядом с роженицей. Одна. Одиноко. Возле постели на полу горела лампа-грибок. Роженица дышала ровно, лоб блестел в капельках пота. «Время-то идет, еще немного, и будет поздно уже, — думала Нора, — что делать? Тянуть больше нельзя. Невозможно. Что делают в подобных случаях?»

— Офик, — в полураскрытую дверь тихо позвала она. Показалась заспанная Офик. — Возьми мой плащ, Офик, пойди к Сааку, скажи, чтобы скорее шел сюда, скажи, что я его зову срочно.

Она снова уселась на свое место. Вдали хлопнула дважды дверь. Снова тихо стало. Взглянула на часы. «Три часа». Женщина опять стала корчиться от боли… «И напрасно я мать прогнала. Да я и не ожидала, что она уйдет. Спит теперь дома себе. Спит преспокойно. И муж спит тоже. А я тут сижу. Я врач, и я не знаю, что со мной и с этой женщиной будет».

Послышались голоса. Вошел Саак.

— Саак, машина в каком состоянии? — шепотом спросила Нора.

— На два дня работы еще. А что, доктор, дело есть?

— Слушай, а мотор работает? Вообще, машина передвигаться может?

— Капот еще не поставил, мотор открытый, крылья не приладил… еще голая машина.

— Саак, — сказала Нора, — эту женщину надо сейчас же в район везти. Положение крайне серьезное.

— Тяжелый случай? — со знающим видом справился водитель Саак.

— Вот, Саак, видишь, как получилось… Так что собирайся, поедем прямо сейчас.

— И номера еще нет у машины.

— Ночью Саак, кто заметит. — И на ухо добавила: — Кесарево.

Саак помрачнел.

— Неудобно, доктор, узнают, на смех меня подымут…

— Офик, — позвала Нора, — подготовь роженицу. Быстрее, Саак, давай носилки, где они.

Они вдвоем принесли носилки, поставили у постели.

— Иди, Саак, заведи машину. Не будем спорить, Саак.

Саак улыбнулся, вышел. Под навесом стояла разобранная «скорая». Зажглись фары, и Саак посмеялся над видом машины. Потом осторожно вывел ее на дорогу, к воротам, остановился.

Разбуженные шумом больные увидели из окон, как вытащили из помещения носилки с женщиной и установили в машине. Нора поднялась, села рядом с роженицей, захлопнула изнутри дверцу. Через секунду открыла дверь, высунула руку: Офик бегом принесла ее плащ, подала.

Саак забрался на свое водительское место, взялся за баранку. Засмеялся. Над видом своим и над видом машины. Но еще больше тому, что началась, наконец, его настоящая работа.

Машина выехала на дорогу, пересекла все село и, нарушая ночную тишь, устремилась по пустой, безлюдной дороге.

«Хорошо еще вижу, — думал Саак, — еще ничего зрение. В такой туман и волк заблудится, с пути собьется и шакал. А я ничего, еду… Какая скорость? Ага, шестьдесят, ничего. Молодые так не могут, я и быстро еду и осторожно, каждый поворот знаю. — И он смеялся, радостно встречая знакомый камень, дерево, яму, ухаб, выбоину в дороге. — До рассвета могу так ехать и не устану. И не молодой уже, сколько мне лет, но здоровый я, очень здоровый, вот в чем дело… Ну-ка, как там мои девчушки? — Он обернулся, заглянул в стекло. — Ничего, спокойно все. Успею, на полчаса дороги осталось. Если ничего не случится… Если случится, нехорошо будет. На этой дороге машин не бывает, если застрянем — до утра самого. Увидят меня в таком виде — позор, позор, и все. Да нет, ничего не будет, сейчас приедем. А я тут же и вернусь, никто не успеет заметить, затемно и вернусь. А не то ребята скажут: «Саак, куда это ты без штанов ехал?…» Здесь должна быть яма. Ага, вот она. А вот и река, еще сколько воды. Ишь ты, и прозрачная какая! Настоящая осенняя река. Стефана вот все вспоминаю. Трудно. Человек не меняется. Хоть сто лет проживи врозь, дружба останется. В особенности для таких одиноких людей, как мы с ним. Я долго проживу, вон какие крепкие руки, сколько еще силы в них. Хорошо, что вчера заправился, словно чувствовал, ах ты… — И снова он посмеялся виду своей машины. — Говорит, вопрос жизни… Ничего, привыкнет еще… Всего боится, а мы ее боимся. Немножко сумасшедшая. Не немножко, как следует, очень даже порядочно, вот что… Заяц, жалко… Зима надвигается, куда это он в такую ночь?… Струсил бедняжка. А есть такие — возьмут и проедутся, из-за какого-то килограмма мяса, а иные просто убьют и проедут, не остановятся даже, — мол, я сильный, я человек, для меня раз плюнуть тебя раздавить. Фашист, вот кто ты, тьфу!.. Ага, вторая речка. Рыбка сейчас вся под камни попряталась. В молодости я эту речку раз переплыл, быстрая речка, крутая, вода сильная в ней, а во мне-то столько силы, хоть и не питаюсь как следует. Не дрался, ни разу еще в жизни ни с кем не дрался. Сильный, да, а драться ни разу не дрался. Один только раз одному смазал по уху, так, слегка. Из Кировакана в Дилижан ехали. Автобус у обочины остановил и…»

— Саак, Саак, — кулаком застучала в кабину Нора, — останови машину, остановись скорей!

Колеса протащились еще некоторое расстояние, все четыре. «Молодец, хорошо тормоза работают, очень хорошо», — подумал Саак, быстро вышел из машины, подбежал к дверце.

— Ну что там, — спросил, — в чем дело?

— Кажется… как будто, — пробормотала растерянно Нора, — она умирает…

«На полчаса дороги оставалось, в двадцать минут бы домчал, обидно».

Саак забрался к ним в машину, не разгибаясь, на корточках приблизился к роженице, откинул одеяло. Положил руку на лоб, сам не зная для чего, взялся за пульс.

— Ничего, доктор, сердце бьется, не бойся… все будет… в порядке.

— Саак… Что ты делаешь, Саак?!

— Что я делаю?! Я ничего не делаю! А она… рожает…

Женщина стонала, сжималась в конвульсиях. Нора мучилась с нею вместе. «Нету, нету, того нету, того самого… Я не могу больше… Она умрет… Она не сможет так родить, а кесарево я не могу, не умею, в машине тем более, безумие какое, боже мой, боже!» Она откинулась, закрыла лицо руками и заплакала в голос.

Саак стоял на коленях перед роженицей и рукой осторожно помогал ей. Доктор Нора плакала, боялась смерти, одиночества своего, одиночества втроем боялась. Темноты. Всего.

— Заткнись, — неожиданно вдруг сказал Саак, на секунду оборачивая к ней серьезное лицо. Нора замолчала, испуганно отвела назад руки, увидела лицо этого человека, своего помощника. — Пошла отсюда, — повторил Саак. — Слазь, убирайся, чтоб я тебя не видел…

Нора, закусив губы, замолчала.

— Слазь! — приказал Саак. И пока она не скрылась с глаз, смотрел, не спускал с нее сердитого взгляда.

«Я пропала, — сказала себе Нора, — все пропало». Что именно пропало, она сама толком не знала. За обочиной росли низенькая трава и кусты какие-то. Она села на землю и снова разревелась, уткнувшись в эту пыльную придорожную траву. «Вернуться, убежать, скрыться с глаз, уйти от этих людей подальше. Уеду, уеду завтра же. Во имя чего я мучаюсь? Пусть все это послужит мне уроком… Что я тут среди них делаю? И что это за голос, да? Ведь лес кругом». — Она испуганно вскочила. Побежала к освещенной машине и вдруг удивленно приостановилась — голос доносился из машины.

— Ребенок плачет…

В широком необъятном пространстве, в непроницаемой мгле среди тумана — ребенок… Возраст — одна минута. Норе показалось — кругом полно народу стало. Она побежала к машине, открыла дверцу, заглянула внутрь — в слабом свете озабоченный Саак раздирал на полосы простыню. Рядом с матерью красными ножками и ручками шевелил человечек. Еле-еле шевелились маленькие ручки и ножки. Саак обернулся — внизу растрепанная, зареванная, испуганно и вопросительно смотрела на него доктор Нора.

— Забыли ребенку пеленки прихватить, не взяли ребенку-то одежки, — сказал Саак. — Кто же знал, что он по дороге родится?

— Как она, не давайте ей заснуть.

— Не спит, нет. Очень здоровый ребенок. Никогда бы не подумал, что Айкуш такого здорового ребенка родит. Да еще мальчика.

«Мальчик, девочка», — поразилась Нора.

— Доктор, можешь газ убавить? Нажми, надави, вон там, видишь?…

Все это время мотор работал на больших оборотах. Нора знала, что так нельзя. Дверца в кабину была открыта. Нора, не забираясь в кабину, нажала на ручной акселератор: Мотор заработал тише, притих. «Что бы мне еще сделать», — подумала она, снова подходя к фургону и заглядывая внутрь.

— Ну, теперь ты поднимайся, а я спущусь, — сказал Саак. Голос его звучал мягко, мирно, как работа мотора, которая чуть заметно сотрясала машину.

Нора приподняла край одеяла. Младенец, ловко спеленатый, был положен рядом с матерью. Мать повернула к Норе лицо, слабо улыбнулась. Слезы брызнули из глаз Норы. Подняла руку женщины, поцеловала.

— Сейчас поедем тихонечко, — сказала. — До райцентра рукой подать. Домой нельзя — далеко.

— Ничего, — сказала женщина.

— Мальчика, видишь, родила.

Женщина слабо улыбнулась: «Не все равно?»

Фары были выключены, мотор тоже. Нора высунула голову из машины. От речки доносились пофыркивания. Темно было, не разглядеть ничего.

— А-а-аф-ф-фу-у… а-а-аф-ф-фу-у… — В холодной ночной речке Саак с шумом купался.

Вернулся с мокрой головой, зубы стучат, волосы прилипли к голове, огромный безобразный пос кажется еще безобразнее.

— Не холодно, Саак? — засмеялась Нора. — В такой воде…

— Да я ведь очень здоровый человек. — Поглядел на небо. — Светает, — сказал. — Ну, поехали потихоньку.

И они двинулись потихоньку. «Пассажиров стало трое, — снова сам с собой заговорил Саак, — доберемся до места, первым делом горячего чаю попьем. И тут же обратно, а то, не дай бог, увидит кто-нибудь машину в таком виде, на всю жизнь позор…»

В больнице, когда разворачивали пакет с младенцем, седая акушерка заулыбалась довольно.

— Молодец, — сказала она Норе. — Я и то не смогла бы так пупок завязать. Замечательно.

Когда Нора вышла во двор, Саак с приятелями-водителями пил чай. Оставив стакан, бегом подбежал к Норе. Натянул шапку:

— Поехали. Ну, счастливо, ребята.

Та же дорога днем. И ничего грустного, ничего печального и страшного в ней. Все так ясно и легко при дневном свете.

Возле маленькой речушки Саак остановил машину, налил в радиатор воды. Нора тоже вышла из машины, умылась холодной водой. Глаза сами закрывались. Быстрая, осенняя речушка. На дне — листья.

Она выпрямилась, посмотрела кругом, редкие деревья в разноцветных листьях, вол пасется неподалеку, слышен шелест сжевываемой травы. Лошадь, мотая головой, прошла рядом с волом, остановилась, загляделась на вола.

«Кто ты есть и на что пригоден?» — заметив ее, сказал вол.

«Я лошадь, мой хозяин меня седлает красивым седлом и сам садится в седло, всадником становится. А ты кто?»

«Я благосостояние всей земли, — сказал вол, — я работаю, я гну спину и мучаюсь, и устаю, а ты и твой хозяин дармоеды, пользуетесь всем этим. Если я не стану трудиться, ты и твой хозяин подохнете, протянете ножки, умрете, понял? Поэтому ты не будь неблагодарной дрянью».

Так сказал вол, а может быть, он сказал и что-нибудь другое, более значительное и разумное, как знать.

Вол и лошадь поглядели с минуту друг на друга. Потом лошадь, тряхнув головой, пошла себе дальше.

Нора с симпатией поглядела на вола, который продолжал есть траву. «Конечно, — думала Нора, направляясь к машине, — обидно, когда на тебя смотрят свысока. На тебя смотрят свысока, а ты знаешь свою силу. А самое главное ведь — это когда сам про себя все знаешь».

Машина укачивала, глаза сами закрывались.

«На улицах сейчас полно народу в городе… Две ночи не сплю уже. Неужели две ночи так много, Микаэл?…» — Голова ее отяжелела, очутилась у Саака на плече.

«Уснула, — сказал себе Саак, — сколько дней уже на ногах, пусть поспит… поеду на сорока, а ей небось кажется, она у себя дома, в постели спит… Совсем еще девочка… Ай-яй, разве это дорога, какая это дорога, не то что машина, танк не выдержит такой дороги, тише, тише, тише…»

Сверкающие горны трубили. Улица звенела вся. Юные гимнасты вытянулись в струнку, прямее, еще прямее, как можно прямее. Прошла шеренга девушек в голубых спортивных нарядах. Инструкторы отвели девушек в сторонку, выстроили снова по своему разумению. Снова протрубили горны. Подростки в белых формах, дурачась, пробежали по свободной части улицы. Инструкторы перехватили и этих, выстроили на свой лад.

— Смир-р-рно-о-о…

Голос прошел сквозь толщу толпы, сквозь духовой оркестр, горны и трубы, отдалился, замер, исчез. В репродукторах взорвался, загремел «Армянский марш». Заключающие ряды гимнастов одновременно подняли ногу — левую, правую, снова левую… Пошли.

Милиционеры покинули посты. Людское множество хлынуло, запрудило улицу Амиряна, потекло к площади. Со свернутыми знаменами продирались сквозь эту толпу те, что уже побывали на площади и теперь возвращались, шли по домам.

Асфальт был весь покрыт лоскутками от лопнувших шариков, обломками древков, подсолнечной шелухой, разноцветными бумажками. В небо, уменьшаясь, уходили последние шарики.

Врач вернулся домой с намотанной на палец ниткой от голубого шарика. С этим шариком прошел он сквозь тысячу людей по улице Туманяна, спустился по Абовяна, дошел до площади и по Амиряна вернулся домой. Тысячи людей увидел он, и ни одного знакомого среди них. Ни один знакомый человек ему не повстречался. Он вернулся домой, не проронив за день ни слова. С кем было говорить?

Он открутил нитку, приладил ее к лампе. Потом положил две подушки одну на другую и лег на тахте.

На следующий день он пошел туда, где должно было по его предположению быть много пароду. Он любил затеряться в толпе. Любил, чтобы кругом много народу было. Пошел в городской сад. Старики. Опять они. Играли. «Искямбил, — усмехнулся мысленно он, — десять саи… Чтоб вас!..» Он спустился по улице, свернул, стал спускаться по проспекту, потом свернул еще раз, направо. Людской поток с пакетами, со свертками, корзинами, посудой, со скарбом и всякой снедью направлялся на берег Раздана праздновать свободный день.

В тоннеле было темно, горели редкие желтые лампочки. Иногда где-то совсем рядом разрывались голоса автомобилей. В конце тоннеля виднелся синеватый свет дня. Холодная капля капнула на затылок. Он вобрал голову в плечи, быстро прошел это место. Тоннель кончился, он выбрался на свет. Руки в карманах, пошел с людьми вместе, в том же направлении, на их праздник, туда, где должно было быть веселье…

С корзинами, свертками, бумажными пакетами, с алюминиевой, эмалированной, стеклянной и бог знает еще какой посудой в руках они пришли и заполнили все, не оставив ни клочка земли, ни ямы, ни пня, ни пенечка, все ровные и неровные поверхности заполнили они и полулежа, вытянув вбок ноги, вкушали радость свободного дня. На площадках для игр колыхалось море голов. А еще выше, поверх колышущихся голов, высоко кружились лошади, верблюды, слоны, и на ногах у этих зверей, на этих лошадях, и верблюдах, и слонах дети, мальчишки и девчушки, косички, маленькие флажки — кружились, уносились, возвращались опять. А чуть дальше в людское море ныряли и снова выныривали лодки-качели. А в лодках этих другие мальчишки и девчушки с силой сводили коленки, накренялись вперед, а лодка — р-раз! — ныряла в людское море, р-раз! — выныривала снова.

Голоса все смешались, слились в один гул. Люди теряли друг друга, находили других, снова встречались. Под деревьями разостланы были скатерти, — на скатертях тарелки, еда, стаканы, стаканчики, хозяева стаканов встали, ушли куда-то; музыка звала всех, кружила, влекла. Плясали круговой танец. Вино все колебало, носило туда-сюда, рождало одно огромное общее настроение. В центре стоял аккордеонист — в уголке рта погасшая папироска, — и как гигантский червяк сжимался и разжимался в его руках аккордеон. Пляшущие помахивали в воздухе жирными, засаленными от еды платками, поводили в воздухе. Эх!

Врач. Поди разгляди среди этой толпы одинокого человека.

— Неужели я в Ереван приехала? — сказала Нора, сходя на перрон.

Такси мчало ее по знакомым улицам. А ей казалось, она целую вечность отсутствовала. Необычным и красивым был город. Трамвай, автобус, троллейбус… культура. «Никто еще не знает, что я в Ереване. Вот удивятся. Еще лучше. Пусть удивляются. Хочу, чтоб удивлялись».

— Прямо, прямо, — сказала она, — пересеките площадь и через площадь прямо. «Я ему скажу, что возвращение невозможно. Объясню почему. Ну вот, не смогла побороть себя, удержаться, так близко проехать и не зайти… Его первого увижу. Конечно».

— Остановите, — сказала она, — подождите меня здесь. Я, может, немножко задержусь, ничего?

— Пожалуйста. — Мягко щелкал счетчик, рождая двузначные растущие числа.

Сторож узнал ее, поздоровался. Нора быстро пробежала через проходную. «Только бы никто знакомый не встретился, не желаю никого видеть сейчас». Побежала по коридору, свернула на лестницу, поднялась. Второй этаж. Третий. Остановилась у застекленных зверей. Закрашенная изнутри белой краской дверь. Толкнула. В белом халате сидел, заменял ее, молодой парень. «Бедняга». «Бедняга» спрятал книгу, сложил руки под подбородком и вопросительно посмотрел на Нору. «И ведь ничегошеньки ты тут не делаешь, — подумала Нора. — Бедняга. Только что дышишь, больше ничего». Прикрыла дверь, засмеялась неслышно. «Я объясню ему, почему не могу вернуться. Объясню, что почувствовала в ту ночь. Он поймет…»

Ну вот и его дверь. Табличка «Посторонним вход строго воспрещается». Нажать кнопку… А что, если его не будет? И с остановившимся сердцем Нора толкнула дверь. «Сейчас увижу его, сейчас, сию минуту, вот он…»

Он сидел на низком стуле, опустив голову, в руках электрический паяльник. Дым стоял в комнате. Знакомый канифольный запах. Повернул голову, увидел Нору. Паяльник выключил, осторожно положил на место, встал.

— Нора, — засмеялся он.

— Здравствуй, Микаэл.

Пожали друг другу руки. Микаэл, прищурившись, смотрел на нее.

— Это ты? — сказал он, смеясь. — Или не ты?

Нора качнула отрицательно головой — не я, нет. Ее рука все еще в руке Микаэла была, и от этого голова ее слегка кружилась. «Он думает, я совсем вернулась».

— Сейчас я тебе покажу нашу камеру. — И потащил за собой. Они прошли в затемненную комнату. Он зажег электрический свет. — Вот… ты не видела еще, как она работает… Сейчас…

Они сели рядом. Перед ними была камера с толстыми прозрачными стенками. «А такси внизу ждет», — подумала Нора. Равномерными ударами заработал где-то вакуум-насос. Свет погас. В темноте не стало видно ничего, и они словно перед всей вселенной очутились наедине.

— Сейчас, — сказал Микаэл, — сейчас… Слушай…

Вышедшая миллионы лет назад из космических глубин частичка, пройдя солнечную систему, достигнет через секунду этой вот самой камеры.

Удар! Во тьме словно щелкнула плетка циркового наездника, оставляя синеватый след за собой, через камеру устремилась космическая частица. И словно кто-то вздохнул, перевел дыхание во мгле.

— Это камера. — Микаэл вдруг обнял молчавшую девушку.

Губы их встретились, такие горячие, что девушке показалось, она с этой минуты другая, изменилась, не прежняя. Что это было, то, что она почувствовала? «Я… не уеду. Мне дорого это. Я только этого хочу. Другого нет счастья. Это».

Сидевшая в приемной за пишущей машинкой пожилая женщина, привстав, поздоровалась с ним. Потом прошла следом в кабинет и положила на стол перед ним груду бумаг. Стефан сел к столу — на столе под стеклом были заложены разнообразные таблицы, приказы, номера телефонов, списки, какой-то пригласительный билет. Поверх всех бумаг лежала дневная сводка.

Первым пришел дежурный врач, поздоровался со Стефаном за руку, улыбнулся с подчеркнутой любезностью, сел. Стефан стал просматривать сигнальную сводку, которая также называлась «движение больных». То есть сколько новых принято больных. Сколько выписалось. Умерло. Кое-где стояли маленькие черточки. Обошлось без смерти, значит.

Пришли остальные врачи. «Привыкну, освоюсь, ничего. Конечно, на такую работу уважающий себя, мало-мальски приличный врач не пошел бы. Ладно. В организационных делах я ничего, кумекаю вроде, справлюсь, освоюсь, привыкну». После пятиминутки, выслушав сообщение дежурного врача, все разошлись по отделениям.

Есаян придвинул к себе бумаги. Под бумагами лежала книга с приказами министра здравоохранения. Он нашел и стал читать под графой «Заместитель главного врача» пункт за пунктом положение об обязанностях заместителя главного врача. «И совсем нетрудно, справлюсь».

Участковые врачи, ознакомившись с графиком, разошлись тоже. «Настроения только вот нет, а так ничего». Пол больницы покрыт был голубым линолеумом. Тишина здесь была непривлекательная, покой невыносимый, чистота — нездоровая, больничная чистота. Воздух был полон больничных запахов. На низеньких столах — старые потрепанные журналы и газеты. Читанные и никогда никем не дочитанные до конца, потому что у больного в больнице тысяча причин для того, чтобы отвлечься, прервать чтение. Сестры милосердия, старые и молоденькие, с профессиональным равнодушием к нездоровью. Они многого не видят — смотрят и не видят. Или видят, но как сестры милосердия. Это все хорошие люди, да. «Пока я к ним не обращусь, они сами не придут ко мне. Пока я не заговорю, никто слова мне не скажет. Чужой, ненужный человек». Он прошел рядом с женщинами в белых халатах, вошел наугад в палату. Одна из женщин прошла за ним следом, стала за его спиной.

— Пожалуйста, принесите историю болезни, — сказал Стефан.

Он посидел, поговорил немного с больным. Под взглядом медсестры он чувствовал себя несвободно. Все кругом было незнакомое, не свое. «Привыкну, завтра будет лучше, на следующий день еще лучше, с каждым днем будет лучше. Но отчего я так неспокоен? Очень, очень неспокоен».

Он обошел все этажи. Никто не обратился к нему, никто не нуждался в его помощи. Больные с вопросами подходили к другим врачам. «Никому не нужен». Хирург уже был знаком с ним — улыбнулся ему и тоже прошел, не останавливаясь, мимо. «Если бы не было на свете слова «здравствуй», что должны были говорить друг другу знакомые, которым не о чем говорить?» Он начал спускаться по лестнице. «И вот так будет повторяться каждый день, — в кабинете уже подумал он. — Утром пятиминутка, а дальше? Дальше нечего делать. Все хорошие специалисты. А у меня только и дел будет — собрание проводить да бумаги подписывать. Зарплату получать».

Домой он возвращался словно незнакомой улицей. Но ведь он здесь родился? Вырос здесь? Детство и отрочество прошли… Где? Ничего не осталось. Красиво отстроили. Но это другой город, дома другие, другие люди. До самого своего подъезда он не встретил ни одного знакомого.

Он поднялся на свой этаж, достал ключ, вошел в квартиру. В праздники он и сам не заметил, как купил детский шарик, надул и прикрутил нитку к пальцу, а потом, проболтавшись с ним весь день по городу, пришел домой и привязал к ножке лампы. От малейшего дуновения, от малейшего движения воздуха шарик шевелился… Хоть что-то живое в доме было.

Сейчас он, не снимая ботинок, прошел в комнату. И вдруг шарик дернулся и лопнул. Все в доме замерло, ничего не осталось такого, что бы двигалось. От ножки лампы свисала тускло-синяя оболочка.

«Стефан», — сказал он сам себе и вдруг услышал в себе голос умершего Васила. «Стефан, — сказал этот голос, — ну что ты стал и стоишь, не знаешь разве, что надо делать. Когда ты ехал в город, кто тебя тут ждал?»

«Никто», — ответил Стефан. Он кивнул головой, медленно обошел комнату, с пустотой вместе ощущая в душе какую-то радость и легкость, словно высвобождаясь от тяжелой ноши. Прошлое звало его, тянуло, беспокоило. Словно он, Стефан, остался там, в горах, в туманах, на дорогах села, в доме Саака, в больнице своей сельской. Весь человек, весь Стефан остался там. В город вернулся всего-навсего старый, немолодой человек… Старик…

Мечта об Итаке оказалась красивее, чем Итака сама. Мечта об Итаке была прекрасна. И тоска по Итаке была более глубокой, более сладостной, чем вновь обретенная Итака. Что-то снова тянуло обратно, к тем дням, когда Итака была мечтою и тоской. К прошлому. Потому что теперешняя Итака жила другой жизнью. Население Итаки сменилось, никто не желает слушать удивительные истории Одиссея. И, веря в возвращение былых дней, Одиссей вновь возвращается в море.

Есаян поглядел на двухкопеечную монетку, улыбнулся и опустил ее в щелку.

— Я прошу Микаэла.

— Кто это? — спросил Аристо.

— Вы не знаете, — сказал Стефан. — Если Микаэл дома, прошу вас… — Он подождал с минутку.

В трубке послышался молодой голос:

— Слушаю…

— Микаэл, это Стефан, я. Микаэл, Нора что, решила остаться в городе? Это точно?

— Да, Стефан Арташесович. Ей там нечего делать. Решительно нечего. Это была неумная выходка с ее стороны.

— Хорошо. Слушай меня. Я сейчас еду в село. Слышишь? Я еду в село, скажи Норе, пусть приезжает, сдает мне дела. Все.

Чуть повыше Шрджанаина у тротуара на Абовяна в такси одинокий скучал таксист; он смотрел на людей, садившихся в троллейбус, и в уме, по всей вероятности, помножал километры на копейки. Он помножал километры, а женщины в узких платьях и юбках поднимались в троллейбус. Они и думать не думали, что из своего такси смотрит на них таксист. Трудно было предположить, о чем думал таксист. В поисках свободного такси Стефан набрел на него.

— Свободны? — спросил Стефан.

— Нет, — сказал водитель.

— А свет зеленый горит?

— Сейчас выключим, — сказал водитель.

Из переулка вышел молодой человек в сером костюме, и, выбежали из того же переулка и обогнали его двое детей — два мальчика, подбежали к машине, стали вздорить из-за переднего места. Из того же переулка показалась молодая женщина с ребенком на руках. Следом — пожилая женщина с тяжелыми сумками. Когда все разместились в машине, пожилая подала молодой в окно свертки и сумки.

— Коробка, — заорал вдруг один из мальчиков, — моя коробка!

Пожилая женщина побежала обратно, вернулась с коробкой.

— Мама, — смеясь, сказал молодой человек, — и мою коробку принеси, с сигаретами, забыл…

Женщина снова побежала…

Обогнув троллейбус, такси стало спускаться по улице.

Пожилая женщина смотрела машине вслед, улыбаясь, качала головой.

— Ты, Стефан? — сказала пожилая женщина ему. Розик.

— Я, — сказал Стефан.

— Видел моих? Сын с невесткой, внуки, да-а-а… Ну, я пошла, будь здоров, удачи тебе…

Не найдя свободного такси, Стефан поднялся в троллейбус. Чемодан поместил в проходе рядом. Сел. Времени было достаточно, он не опаздывал. Троллейбус свернул на Московскую, поехал с улицы на улицу. Л Стефан смотрел, не успевал в последний раз разглядеть город. Сказать, чтоб он был весел — нет, скорее он был печален. Но впервые, уезжая из Еревана, чувствовал, что едет домой.

Домой, дом…

Троллейбус замедлил ход. Впереди вся улица была наглухо застопорена — автобусы и троллейбусы, грузовики и легковые машины, — десятки машин впереди сигналили одновременно, тревожно и скорбно. Троллейбус ехал медленно, медленнее человеческого шага. Стефан уже мог опоздать. С чемоданом в руках он вышел из троллейбуса, огляделся. О такси нечего было и думать, улица от края и до края была запружена медленно движущимися, едущими в одном направлении машинами. Похоронная процессия.

— Шофера такси хоронят, — сказал кто-то.

Десятки сирен снова засигналили тревожно. Улица сверкала от никеля, звенела наподобие одного большого горна, все другие голоса мира заглохли, звучали только эти гудки… ЗИМ… ЗИЛ… ЗИС… Стефан никак не мог выбраться из толпы машин. Всюду были машины, одни машины, и водоворот их закружил Стефана.

— Ну что, что встал! — закричал на него владелец частной машины.

Голоса оглушили Стефана, и он растерянно озирался. Он и сам уже не знал, как выбраться, бедный, старый человек, и со всех сторон кричали на него, и это еще больше сбивало его с толку, а кругом кричали, смеялись над его бестолковостью, и огромная эта сверкающая и оглушившая его процессия уносила его с собой, отдаляла от вокзала, несла к кладбищу… Вот что значит водитель такси, вот что значит дружба и товарищество… Какой-то человек, кулаком колотя по машинам, вошел в поток, взял у старика чемодан, самого взял под руку, вывел на тротуар…

Оставались минуты. На перроне провожающие спокойно стояли, ждали отхода поезда. По какому-то случаю играл духовой оркестр.

Серая «Волга» пересекла центральные улицы, выехала на Тбилисское шоссе и устремилась по дороге, ведущей из города. Впереди с толстыми, как у слонов, задами ехали автобусы. Быстро, одна за другой оставались позади машины на шоссе, автобус, грузовик, «Москвич», самосвал… зеленым-желтым-зеленым-желтым промелькали сады Балаовита, остался позади Элар.

Нора включила приемник, пропустила все страны, остановилась на каком-то живущем музыкой городе: «Сказки Венского леса».

Под окном справа возник Севан. Свинцово-синий. На берегу разбивались однообразные серые волны. Неподвижные, замерли лодчонки и катера у пристани.

Музыка сменилась. Цовагюх. Семеновка… Машина ринулась в Дилижанское ущелье, где лес переживал одну из своих бессчетных осеней.

— Преходящая красота, — сказала Нора.

— Остановимся? — спросил Микаэл.

— На обратном пути, — сказала Нора.

— На обратном пути может туман быть.

— Все равно. Я хочу скорее себя почувствовать свободной. Как можно скорее. Не хочу ничего общего иметь с этим селом, с этой больницей, с этой жизнью, пусть будет туман на обратном пути.

К вечеру они добрались до места. С пастбища возвращалось домой стадо, входило в село. Машина замедлила ход. Животные, расталкивая друг друга боками, расчистили дорогу, расступились. На холме показалось здание больницы.

— Вот, — сказала Нора, — вот наша больница, видишь?

Машина покружила по улицам, вымочила колеса в ручьях и ручейках и остановилась перед больничными воротами. Нора вышла из машины, захлопнула дверцу. Почувствовала, что волнуется. Микаэл подошел к ней.

Открылась дверь, в дверях — показалась Офик. Не пошла навстречу. Осталась стоять. Нора сама подошла:

— Здравствуй, Офик.

— Здравствуй, доктор.

Доктор? Могла бы и «Нора» сказать.

— Кто в больнице есть, Офик?

— Одна я, — сказала Офик.

— Приехала вот дела сдавать.

— Кому? — Губы у Офик дрогнули, она отвела взгляд.

В окнах показались лица. Настороженные, напряженные, темные лица. Офик всхлипнула.

— Доктор, — сказала. — Наш Стефан…

— Что? — сказал молодой человек, приближаясь.

— В полдень случилось, неожиданно. Не болел никогда, не больной был. Или мы не знали? Никому ничего не говорил. Лег… Немного погодя… толкают — не двигается… Его двигают, он не двигается…

В больнице зажглись огни. Поздний вечер был уже.

— Где здесь почта? — сказал Микаэл.

Офик мотнула головой — туда…

Он вернулся, как возвращался много лет назад, пошел прямо в дом Васила. Куда ему еще было идти? В его прежней комнате были вещи Норы. Не стучась, распахнул дверь, отворил бесшумно.

— Ты, Стефан? — от стола поднялась Антик.

Кивнул, не глядя на нее, прошел вперед, сел у стола. Сбивчиво объяснил, почему вернулся. Антик все поняла.

— Здесь буду работать. Мой дом — это село. Потом лег на тахту, под голову — две подушки.

— Передохну немного.

Он думал, он еще проснется.

Перед смертью он увидел сон… Черные без листьев деревья. Знакомые ему деревья. С неба слетались вороны на эти деревья, и много их было что-то, все опускались, опускались. Вот расселись все, сели и поопускали головы вниз. Тысячи воронов. Оставался в небе один только. Не знал, что все опустились, что внизу деревья есть. Он был усталый очень, и ему казалось, внизу — море. А те, что на деревьях, сидели, звука не проронив, склонившись головами, молчали. Один ворон метался по небу, кричал. Он был слепой и не знал про деревья внизу. Когда совсем устал, когда уже не было никаких сил, с отчаянным криком он стал опускаться в волны — пусть не буду я больше, пусть и меня со всеми вместе не будет. Волны плеснули, взяли его к себе. «Мне знаком этот сон». И он не роптал. И вдруг он прозрел и увидел — кругом были синие воды, и в этих водах парили тысячи синих воронов. И он был с ними…

Из города приехали Аристо с каким-то товарищем, сотрудник городской больницы, где несколько дней проработал Стефан, два родственника. Всего пять человек. Из окрестностей пришли, стеклись все те, которым когда-либо чем-либо помог Стефан Есаян. Старики. Старухи. Дети. Женщины. Мужчины. Все. Потому что не было такого человека в этих краях, который бы не получил из его большой долгой жизни хотя бы малейшую долю.

В доме громко плакала Цовик.

На следующий день серая «Волга» снова стояла на дороге, готовая к отъезду. Отъезжающие в город уселись в машину, пустовало только место водителя.

— Стефан тут жил? — спросил Аристо у пожилого человека с обнаженной головой.

— Да, здесь, — ответил Саак. — Теперь здесь новый доктор живет. Нора.

«Не могу, не могу свыкнуться с мыслью, не могу представить, что больше его никогда не увижу… Молодой парнишка на два месяца уехал из дома, вернулся через сорок лет… Как он сам говорил, «почти сорок лет»… — Аристо улыбнулся, потому что услышал в себе голос умершего товарища… — после человека остается его голос, сегодня еще первый день только. Отныне будет существовать вот это место, он будет на одном и том же месте всегда, чтобы вечно кружиться с Землею вместе, как неделимая частица ее холодного тела…»

— Это ваш дом? — снова спросил Аристо, понимая, что человек этот был связан со Стефаном какими-то почти родственными узами.

— Да, профессор, — сказал Саак. Потом, приблизив голову к окошечку, прибавил: — Я знаю вас, Стефан мне про вас рассказывал. Хочу у вас насчет камня спросить, как быть… Как вы думаете?…

«Значит, я и он. Спасибо тебе, добрый человек, за такую честь. Значит, мы с тобой близкие люди. Товарищи Стефана оба…»

— Как вы сами предложите, — сказал Аристо.

— Председатель сказал, мы поставим, селом, — сказал Саак, товарищ Стефана.

Все смотрели на тот дом, где жил Стефан. Ждали Микаэла. В доме расставались два человека.

— Что тебе сказать… Я сейчас, конечно, ехать не могу, сам видишь, сейчас невозможно. Но я здесь не останусь, клянусь, я не останусь здесь… Смотри, тебя ждут.

— Ничего, пусть ждут, ничего… Я люблю тебя, и ты любишь меня, нам врозь нельзя. Надо что-то придумать…

— Я все продумала. Поверь, я здесь ни за что не останусь. Завтра же сообщу по телефону главному врачу. Ну пойдем, я провожу тебя до машины…

Уехали.

Нора смотрела вслед удалявшейся машине. Грядущие годы разрушали, изменяли облик этого дня. Повергались постаревшие деревья, вырастали новые, мелели, высыхали озера и реки, появлялись другие, рождались дети, делались взрослыми, старели, сгибались старые. Грядущие годы меняли и ее. И она видела все это. И боялась. И не могла отступить.

В оранжевом зареве носились два ворона, беззвучно маячили, парили, парили, парили… Вечер был.

Ночью она в первый раз зажгла подаренный врачом фонарь. И зашагали по дороге два человека, Нора и Саак. Кругом была ночь, неподвижные огни.

Неподвижные огни и один движущийся огонек.

Белый камень, который когда-то привезли для некоего Саргиса, тот необтесанный камень, на котором молодой своей головой спал когда-то молодой Стефан Есаян, обтесали и поставили на его могиле. Это было бы его единственным желанием, если бы можно было его спросить об этом и если б мог он ответить.

На камне высекли его имя, год рождения и год смерти. А что было между этими датами? Маленькую черточку поставили.

Ничего, мол, не было.