Год собаки. Двенадцать месяцев, четыре собаки и я

X Приобретения и утраты

Я помнил мою первую встречу с Девоном и поэтому попросил Дин отправить Гомера в Олбани. Это дальше от Техаса, чем Ньюарк, но зато там не такой шумный аэропорт. Мы встретимся в более спокойной обстановке. А потом оттуда все вместе отправимся в горы. Так нам будет легче познакомиться друг с другом.

— Все должно пройти прекрасно, — заверила меня Дин. — Гомер дружелюбный и веселый щенок; за всю его полугодовалую жизнь у него ни разу не было неприятностей. Он не станет бросать вызов Девону, не попытается занять его место. Девон будет для него вожаком, старшим братом. Гомера не интересует политика в собачьих делах. Он как раз из тех немногих собак, от которых Девон никогда не почувствует угрозы.

О Джулиусе я особо не беспокоился. Он обычно наслаждался нашей утренней прогулкой, а в остальное время по большей части дремал. Вероятно, он скучал без Стэнли — должен был скучать — но постепенно привыкал без него обходиться, нас с Паулой ему вполне хватало. Что до меня, то решение взять Гомера было явно связано с утратой Стэнли, но я то слишком много работал, то занимался своими двумя собаками, чтобы в должной мере это осознать. Итак, холодной ноябрьской ночью я отправился в аэропорт Олбани; это всего в часе езды от моей хижины в горах. Приехав в аэропорт, я оставил Девона на заднем сиденье машины, а сам пошел встречать моего нового приятеля.

На этот раз пластиковый контейнер в багажное отделение вывезли две женщины. Я слышал, как они ворковали. «Ну, какая прелесть, — сказала одна из них. — Он пытается меня лизнуть. Какая лапочка!»

Я приоткрыл дверцу контейнера, совсем чуть-чуть, и просунул туда руку. Гомер прижался к задней стенке, весь дрожа. Чем-то, видимо, я его напугал. Пристегнув поводок к ошейнику, я легонько потянул его к себе. Но щенка все приводило в ужас: и этот большой незнакомец, и яркие огни, и шум багажного транспортера. Я взял его на руки, а добрая самаритянка, следившая за всей этой сценой, предложила отвезти контейнер.

В Гомере меня тогда поразили, и продолжают удивлять теперь, его глаза — ясные, любопытные, с какими-то озорными искорками. Он был намного меньше и тоньше Девона, казался более неуклюжим и тело его вместо темной лоснящейся шерсти покрывал какой-то щенячий пух. Девон походил на волка, а Гомер скорее на маленькую лису. Девон и всем видом, и повадкой выглядел так, что хоть сейчас на выставку. Гомер, казалось, был предназначен лишь для того, чтобы бегать и играть. Гомер был хорошеньким. Девон «хорошеньким» не был.

Однако Гомер, так же, как и Девон, реагировал на любой знак и любой звук. Он поворачивал голову всякий раз, как только слышал что-нибудь интересное.

Мы вышли наружу, и я повел дрожащего Гомера знакомится с Девоном. Как это отличалось от пережитого в аэропорту Ньюарка!

Девон на свободе, без поводка, обычно не обращал внимания на других собак. Некоторые породы — особенно овчарки и золотистые ретриверы — иногда пробуждали в нем пастушьи инстинкты, но он терял к ним интерес, как только осознавал, что это вовсе не скот. Он ни разу серьезно не покусал ни одну собаку, не набросился на нее, хотя порой ему и случалось прихватить зубами ту, которая слишком уж нахально тыкалась ему в морду.

Поэтому я был просто потрясен, когда — едва я открыл машину — Девон с рычанием набросился на Гомера, повалил его на землю и стал подбираться к горлу. Гомер завизжал.

Я оттолкнул Девона, и он с яростью взглянул на меня. Вид его ясно говорил: мне известно, что ты задумал, но эта маленькая шавка не войдет в нашу машину, в наш дом, в нашу жизнь. Я заработал право на свое место, а для него здесь места нет.

Гомер, — как выяснилось позже, он всегда очень остро воспринимает драматизм ситуации, — визжал так, точно его убивали. Я подхватил его и усадил на одеяло на переднем сиденье, а Девона, протянув назад руку, похлопал по плечу. Он еще пару раз хрипло рыкнул, и Гомер снова взвизгнул. Тогда, повернувшись к Девону, я взял его за морду и, глядя в глаза, прошипел: «Эта собака будет жить с нами, а если я услышу еще хоть одно рычание, то размажу тебя по сиденью». Девон бросил на меня убийственный взгляд, предупреждение выслушал, но никакого раскаяния не проявил. Гомер тем временем свернулся калачиком на одеяле. Я гладил его и скармливал ему по кусочкам печенье, а он с удовольствием его поглощал.

В сущности, он был совсем еще малыш. Маленький пушистый комочек того коричневато-серого цвета, который специалисты называют «голубым». Ушки он насторожил, но почти игнорировал Девона, который следил за ним прямо как ястреб за добычей. Мы тронулись в обратный путь. Когда бы я ни посмотрел на Девона, всякий раз натыкался на его сердитый взгляд.

По дороге я заехал к своим друзьям Джеффу и Мишель; которым хотелось, чтоб я показал нового щенка их почти трехлетним близнецам. Здесь уж мне придется глядеть в оба. Когда я первый раз привез к ним Девона, он не поладил с их маленькой добродушной собачонкой Лулу и куснул одного из близнецов, протянувшего руку, чтобы его погладить. Потребовалось несколько месяцев строгого контроля и воспитательной работы, прежде чем он признал Джеффа и Мишель.

Но Гомер весело влетел в гостиную и прыгнул прямо к Мишель на колени. Тут же облизал ей лицо, кинулся к детям, обслюнявил сначала их, потом Джеффа. Наконец, дошла очередь и до Лулу, ее он тоже лизнул. Сразу стало более или менее ясно, как Гомер привык встречать новых знакомых.

Когда пришла пора детям ложиться спать, он отправился с ними наверх в спальню, чтобы обменяться поцелуями перед сном.

Девон тем временем улизнул в столовую и плюхнулся там на ковер.

У хижины я выпустил из машины обеих собак, и Девон снова попробовал наброситься на Гомера. Щенок завизжал, я закричал. Девон хоть и остановился, но по-прежнему выглядел оскорбленным, отнюдь не склонным к примирению. Поджидавший нас Джулиус дружески приветствовал щенка. Гомер сразу же это оценил, преисполнился к нему самых добрых чувств и больше от него не отходил. Когда мы отправились на прогулку, он шел рядом с Джулиусом, лишь слегка от него приотстав, а на меня и Девона поглядывал с почти равным опасением.

Все оказалось совсем не так безоблачно, как я ожидал. По возвращении домой Гомер попытался ко мне подойти, но тут же замер. Я оглянулся и увидел Девона, который припав к полу в позе пастушьей собаки, не спускал с Гомера глаз. Я выгнал его из дома, потом уселся на ковре и стал ждать.

Гомер — это восхитительное создание — забрался ко мне на колени и начал облизывать руку, я почесывал ему животик и угощал кусочками печенья. Джулиус тоже подошел, чтобы успокоить Гомера; у него была удивительно щедрая душа. Подобно Гомеру, он в своей жизни почти не знал конфликтов. С самого рождения его любили, и он любил, а потому в этом мире он чувствовал себя вполне уверенно.

Теперь, впрочем, он осторожно оглядывался — нет ли поблизости Девона, этой сумасшедшей собаки. Хорошо, что он не видел того, что было видно мне сквозь стеклянную дверь, — фигуры Девона в лунном свете. Тот сквозь стекло глядел на нас, на Гомера и на всю эту картину гнусного предательства.

Гомер не походил на Девона. С Девоном жизнь представляла собой чередование шумных ссор с периодами покоя и взаимной любви, проникнутыми весельем.

Он уже многого достиг. Научился быть ласковым с людьми, любил гулять, ездить со мной, высунув голову из окна, любил гоняться за казарками или грузовиками. Охотно принимал похвалы, поощрительные похлопывания и угощения от узкого круга своих друзей и почитателей. Но был разборчив: все прочее считал ниже своего достоинства.

Он все еще вел себя вызывающе, но теперь уже не столь часто. Хотя делал то, что я от него требовал, но всегда на свой собственный лад: когда я его звал, приходил не сразу, никогда по первой команде не ложился.

Гомер — приспособившийся сперва к моей хижине, потом к Нью-Джерси, к картинам и звукам его жизни, к гудкам и шуму машин, к моим громким командам Девону, — не желал неприятностей. Он чувствовал себя несчастным, если я громко кричал или швырял на тротуар металлический ошейник Девона (не говоря уже о совке!). Все чего он хотел — это знать, и выполнить то, чего хочу я. И, конечно, он всячески старался не навлечь на себя неудовольствие своего сверхбдительного старшего брата.

Я раз или два в день оставлял Девона на четверть часа в доме, чтобы наедине с Гомером заняться его дрессировкой. Сперва мы проводили тренировки во дворе перед домом, пока оба не обратили внимание, что из окна на нас глядят два темных сердитых глаза. Тогда для дрессировки я стал уводить Гомера в парк.

Девон всегда находил способ дать мне почувствовать свою обиду. К нашему возвращению пара вилок из кухни вдруг оказывалась на диване в гостиной или все мои башмаки лежали в одной куче, да к тому же из них были старательно выдернуты шнурки. Или диванные подушки валялись на полу. Дом выглядел так, словно злой дух в нем похозяйничал. Это было то же самое послание от Девона, что и раньше: «Оставляешь меня одного — будешь расплачиваться. Каждый раз!»

У Девона был особый талант. Он никогда не портил вещи, которые растаскивал по дому, и его невозможно было поймать на месте преступления. Да и сами злодеяния не были слишком серьезными; он просто оставлял мне сообщение — обычное дело для совместной жизни с бордер-колли. Я особо не возражал. Если ему казалось, что я его посланий не замечал, он сердился.

А вот его отношение к Гомеру оставалось проблемой. Гомер не подходил, когда я сидел на диване и смотрел телевизор; не прыгал по утрам ко мне в постель, чтобы поздороваться. Но если я сам подходил, гладил его или ласкал, то весь извивался и повизгивал от радости. Как и Девон, он не выпускал меня из виду, следовал за мной из комнаты в комнату. Но иногда, страшась сердитого взгляда Девона, малыш не решался вылезти из своей кровати или сесть рядом со мной.

Дин уговаривала меня принять меры. «Совсем не здорово, что Девон не подпускает Гомера. Это ваша задача решать, кто вправе к вам подходить».

По мнению Дин, Девон занимает и будет занимать доминирующее положение как номер второй в иерархии нашей семьи (номер один — это, разумеется, я), что дает ему известные привилегии: он может, например, первым приступать к еде, хватать самые вкусные куски, забирать себе жевательные косточки и игрушки. Но если Девон превышает свои «полномочия», мне следует принимать меры.

Несколько разряжало ситуацию то, что Гомер просто обожал Джулиуса. Это чем-то напоминало отношения дедушки с внуком. Если Девон бросал на Гомера сердитый взгляд или хватал его игрушки, обиженный Гомер уходил к Джулиусу, сворачивался возле него калачиком — искал утешения. Эти двое стали самыми закадычными друзьями. Однако Джулиус был слишком добрым — или, пожалуй, слишком «над схваткой» — чтобы защищать своего маленького пушистого приятеля.

Иногда я отправлялся погулять с двумя бордер-колли, оставив Джулиуса дремать в доме или на дворе. Вернувшись часа через два — три, мы нередко заставали его в том же положении.

Я не раз задумывался: может быть, он чем-то подавлен? Он теперь двигался гораздо меньше, чем раньше. Переживает ли он еще утрату Стэнли? Прошло ведь совсем немного времени. Везти его к ветеринару я боялся. К тому же он нормально выглядел.

Мы с Девоном продолжали сражаться из-за Гомера. Щенок теперь даже не шел ко мне на зов, а это совсем никуда не годилось, да было и просто опасно при достаточно интенсивном движении. Но если я брал его на поводок, вынуждая идти рядом, хвалил и угощал, он сразу подчинялся, а Девон молниеносно налетал на нас, ревниво пытаясь Гомера оттолкнуть. Однажды он даже куснул его, за что тут же получил от меня шлепок по носу свернутой газетой. Однако и после этого продолжал демонстрировать непреклонную волю и независимый нрав. Я принадлежал ему. Пусть Гомер остается в доме, но обязан держать дистанцию.

Можно сказать кое-что и в защиту Девона. Гомер был удивительно милым и ласковым, мог обнюхать и лизнуть совершенно незнакомого человека. В свои шесть месяцев он был еще невелик, мог с комфортом устроиться у меня на руках. Девон с его странным нравом, конечно, получал от встречавшихся ему людей гораздо меньше похвал и ласки. Вероятно, он опасался, что привязанность и внимание, доставшиеся ему с таким трудом, опять могут быть утрачены. И был готов бороться за них.

Не имело смысла бить Девона или кричать на него, — это только пугало Гомера; если он чувствовал, что у нас с Девоном назревает ссора, то убегал, а увидев, что Девона обидели, бросался к нему, пытаясь лизнуть и успокоить. Гомер был решительно против всякого насилия. Теперь, если я собирался заняться с ним дрессировкой или пытался его причесать, он прятался. И как в такой ситуации мне следовало поступать? Если я сдамся, Девон перестанет обращать внимание на все мои команды; конечно, его бы это устроило. Если же я буду настаивать на послушании, то рискую нанести щенку психологическую травму.

Я испробовал новую тактику: если Девон налетал на Гомера или хотя бы с угрозой на него смотрел, то отправлялся во двор. Оттуда он не мог видеть, чем мы занимаемся в его отсутствие. Иногда это срабатывало. А Гомер был хорошим учеником.

Потом я решил брать Девона с собой, когда шел дрессировать Гомера, чтобы старший показывал младшему, как нужно выполнять команды. Держа строгий ошейник в правой руке, я протягивал левую, как при команде «жди!», а если Девон хоть чуть-чуть подавался к Гомеру, швырял ошейник на землю перед самым его носом. Сперва это до смерти пугало Гомера, но он был умен и через пару недель понял, что я сержусь не на него, а на Девона, что он получает лакомства, а тот — нет; что я сумею его защитить.

Теперь он держался свободнее, не так пугался собаки, занимающей в иерархии номер два (номером один оставался, конечно, я). Но был осторожен и не переступал через ту невидимую границу, которую Девон начертил вокруг меня. Я видел, как день за днем тает его прежний страх. Он подбегал на мой зов, виляя хвостом, веселый и счастливый, но никогда не оставался рядом надолго. В округе у него нашлись друзья. Просто маленький мистер Добросердечие был почти такой же, как Джулиус. В нашей компании установилось своего рода перемирие, не без некоторого напряжения и необходимости соблюдать осторожность, но без явной враждебности — она постепенно исчезала.

С приближением зимы стало особенно заметно, как Джулиус все больше и больше теряет силы. На наших прогулках он так сильно отставал, что мне приходилось выгуливать его отдельно. Он потерял интерес к обнюхиванию встречающихся на пути предметов. И с каждым днем становился все более скучным, стремился быть со мной, но не хотел уходить из дома. Даже для такой спокойной, скорее ленивой собаки это было необычно. С ним что-то случилось.

В декабре, терзаемый дурными предчувствиями, я повез его к ветеринару. И услышал от д-ра Кинг еще один страшный диагноз — рак толстого кишечника. И опять мне предстоял страшный выбор. Или недопустимое посягательство на чужую жизнь, или лечение (операция либо химиотерапия), сомнительное в смысле эффективности. А свелось все опять к тому же решению. Тот же кафельный пол, те же прощальные объятия. Джулиус лизал руки д-ру Кинг и ее помощнице, когда ему делали инъекцию.

«Глупый! — сказал я, дрожа, гладя его большую голову, лежавшую у меня на коленях. — Перестань. Ты что, не понимаешь? Ведь они убивают тебя».

Продолжая ласкать Джулиуса, стараясь сохранить самообладание, чтобы не испугать его, я тихонько сказал: если существует такое место, как рай, то он там, конечно, сделал зарубку.

Для него найдется горная вершина, с которой он станет глядеть на луг. Увидит много всяких цветов. И сможет наслаждаться их ароматом, даже не вставая с места. Будет светить солнце. Груда жевательных косточек, сдобренных арахисовым маслом, обнаружится совсем рядом, и запас их никогда не иссякнет.

Внизу на лугу время от времени станут появляться лисы, кролики, олени или еноты, но — для рая Джулиуса это особенно важно — его будет отделять от них река, значит, ему не понадобится гоняться за ними. Он сможет спокойно наблюдать жизнь и размышлять над ее тайнами.

Я пообещал, что он встретит там и Стэнли. Теперь они соединятся навеки, а у Стэнли будет там неисчерпаемый запас всяких палок и веток, чтобы прятать их в разных секретных местах.

В отношении себя — скажу честно — у меня уверенности нет. Я не такой щедрый и любящий, как мои лабрадоры. Как Джулиус. Уж он-то точно обретет покой. И вот, пока я, запинаясь, все это бормотал, мой белый Джулиус тихо ускользнул от нас.

Позже Эмма, моя дочь, позвонила домой и спросила, как я себя чувствую. «У меня как будто кусок из сердца вырвали, боюсь, эта рана никогда не закроется». В самое разное время я начинал вдруг задыхаться от невыплаканных слез — за компьютером, в машине, по утрам, когда я глядел в угол на собачью кровать, в которой больше не было Джулиуса.

Меня спрашивали, знал ли я или хотя бы подозревал, что кто-то из лабрадоров болен, когда решился взять Девона и Гомера. Трудно ответить на этот вопрос однозначно. Всякому человеку, которому уже за пятьдесят, если только он обращает внимание на окружающих, присуще обостренное чувство смертности всего живого. А лабрадоры недолговечны. Вне всяких сомнений, я следил за моими собаками, пусть даже безотчетно. Я чувствовал, что они обе как-то изменились, стали слабее. Возможно, именно это обстоятельство подсознательно побудило меня взять сначала Девона, а потом Гомера.

Но мысль, что кто-то из лабрадоров умрет скоро, не приходила мне в голову. Я думал, что они побудут с нами еще по крайней мере несколько лет. Покажут новичкам все излюбленные места, познакомят их с укладом жизни нашей увеличивающейся семьи. Я мечтал, как летом Стэнли будет учить их плавать в Бэттенкилле. Такова жизнь: одни пришли, другие ушли. Получилось симметрично… но слишком поспешно.

И вот опять у меня только две собаки. Девон иногда поглядывал вокруг, будто бы в поисках Джулиуса, но, по правде говоря, он всегда предпочитал, чтобы мое внимание принадлежало ему безраздельно. А Гомер казался потерянным. Я видел, как песик бродил по дому, искал своего приятеля. Я сажал его к себе на колени. Думал хоть этим его немного утешить. Мне, во всяком случае, становилось немного легче.

Впервые нас с Гомером что-то связало по-настоящему — это тоска по ушедшему. Песик начал теперь ходить вслед за Девоном, а тот, я замечал, мог иногда утром и поздороваться — лизнуть его. Хотя и в силу печальных обстоятельств, но наша компания возродилась. Нас снова было трое — «Три амиго».