Год собаки. Двенадцать месяцев, четыре собаки и я

VII Тяжкий выбор

Стэнли умирал. Вот, оказывается, почему на прогулках он так медленно тащился за нами. Мы не могли поверить. Ведь в глазах его еще сохранялся озорной блеск, и он по-прежнему был готов к любым проказам.

Паула говорила, что Стэнли был самым милым щенком из всех когда-либо живших на свете. Он умудрился сохранить тот же милый щенячий облик и в свои восемь лет.

Бренда Кинг — прекрасный ветеринар, знающий, заслуживающий доверия. Видимо, люди ей не так интересны, как собаки, поэтому, кивнув хозяевам, она переключается на беседу уже непосредственно с их питомцами. Диагнозы ее точны, а короткие советы всегда очень дельные.

Стэнли откликнулся на ее зов и охотно последовал за ней в рентгеновский кабинет, правда, бросил на меня беспокойный взгляд, увидев, что я за ними не иду.

Немного позже д-р Кинг вышла и прикрыла за собой дверь. Не очень хороший знак. Она прекрасно знала моих собак, знала, как мы привязаны друг к другу.

Бренда питала нежные чувства к лабрадорам, а к Джулиусу в особенности. Она подшучивала над его равнодушием к исконно лабрадорским занятиям, над диетой, на которой мы вынуждены были его держать, дабы собака не превратилась в толстого борова. Но и для Стэнли имелся уголок у нее в душе.

«Плохие новости», — сказала она обычным тоном, однако ее тревожный взгляд противоречил напускному профессиональному спокойствию. «У Стэнли снижена частота сердечных сокращений. Она ниже, чем при последнем вашем визите, и намного ниже, чем следует».

Д-р Кинг заметила нелады еще несколько месяцев назад, но тогда симптомы показались слабыми и не привлекли особого внимания. Теперь обследование выявило совсем другую картину. Кроме того, рентген подтвердил еще одно подозрение: у Стэнли острая дисплазия (разрушение) тазобедренного сустава — заболевание, которое у лабрадоров и золотистых ретриверов встречается довольно часто. «Его мучают боли при длительной ходьбе, он постепенно превращается в калеку. Поражаюсь, как эта собака еще способна гонять мяч!» — сказала она.

Я подумал, что Стэнли мог бы гонять мяч до последнего своего вздоха.

Все же самую большую опасность представляла сердечная недостаточность. Мы договорились, что я привезу Стэнли к д-ру Кинг еще два раза: один раз утром, сразу после пробуждения, и другой — после физической нагрузки. Такое тестовое исследование требовалось, чтобы уточнить диагноз.

— Девон, конечно, ничуть не виноват в болезни Стэнли, — поспешила заверить меня Бренда. Видимо она как-то ощутила терзавшее меня чувство вины.

С каждым визитом в ветлечебницу новости становились все хуже. Сердце Стэнли сдавало. Не было в сущности никакого выбора кроме хирургического вмешательства либо мощного медикаментозного воздействия, чреватого тяжелейшими побочными эффектами. Оба варианта были для меня неприемлемы. Я хорошо знал, на что способен решиться, если собака действительно очень больна, и где следует положить предел ее страданиям. Даже если речь шла о собаке, которую я любил так, как Стэнли.

Д-р Кинг не делилась со мной своими мыслями. Но за годы знакомства я научился ее понимать. А теперь ни ее лицо, ни слова не давали мне ни малейшей надежды.

Решение взять собаку дается порой нелегко. Но в тысячу раз труднее и мучительнее подписать ей приговор. Встречаются люди, стремящиеся поддерживать жизнь собаки любыми способами. Честно скажу, я не принадлежу к их числу. Отношения собаки и человека отнюдь не простые. Их трудно до конца понять, особенно постороннему; слишком многое в них зависит от предыстории, темперамента, личного опыта, инстинктов и, наконец, способности любить.

Решение, о котором идет речь, всегда теснейшим образом связано с тем, как складывалась собственная жизнь человека. И я не исключение. Бренда Кинг однажды сказала, что главное для ветеринара да и для хозяина собаки — это уменье защищать интересы животного, которое не умеет разговаривать и, значит, не способно рассказать о своих нуждах. Удача сводит некоторых собак с людьми, которые их любят и понимают, заботятся о них, которые могут действовать, исходя, в первую очередь, из их интересов.

Люди, которые сами росли без опеки и защиты, часто — по вполне понятным причинам — запутываются в своих взаимоотношениях с собаками. Иногда — с этим сталкивался любой ветеринар — хозяева собак утрачивают представление не только о границах между их собственной жизнью и жизнью собаки, но и о реальной действительности вообще. Старых дряхлых собак в самом ужасном виде доставляют к ветеринару в надежде если не на лекарства или современные приборы, то на операцию.

— Вы должны, — сказала мне д-р Кинг, — не только понять, чего хочет собака, но и что для нее лучше. Сделать это можете только вы.

Я понимал, что не имею права решать судьбу Стэнли на основе сиюминутного импульса. Такое решение должно определиться всем моим жизненным опытом и теми мириадами факторов, под влиянием которых формировались мои взгляды. И для меня оно будет крайне трудным. Я обожаю эту собаку, она стала ключиком ко всему, что есть во мне радостного и веселого. Но с той самой минуты, как я покинул кабинет Бренды, мне, похоже, стало ясно, что предстоит делать.

Чего бы я хотел? Чего бы хотел Стэнли? Что для него будет лучше?

Не лучше ли для него закончить свою жизнь так же счастливо, как он ее прожил. Не превратиться в калеку из-за дисплазии, не умереть от мучительного сердечного приступа. Не страдать от невозможности отправиться на прогулку, гонять мяч, быть равноправным членом собачьего сообщества, которое обосновалось теперь у меня в доме и в жизни.

Друзья и знакомые давали мне разнообразные советы: обратиться к специалистам, решиться на операцию, испробовать нетрадиционные методы лечения или какие-то новые диеты. Один даже предложил мне подыскать для Стэнли какой-нибудь более спокойный дом, где он будет жить мирно и, возможно, проживет дольше. Сам же я мог бы время от времени его навещать.

Но сидя возле кабинета д-ра Кинг, обнимая и поглаживая Стэнли, я чувствовал, что скорее умру, чем кому-нибудь его отдам. Я должен был сделать то, что сам считал правильным, что, как мне казалось, отвечало его интересам. Я должен был выступить его адвокатом — защитником, которого мне самому всегда хотелось иметь, и которого, очевидно, никогда иметь не буду.

Было ли мое решение правильным? Этого никто не знает. Но я был твердо убежден, что поступаю так, как лучше для Стэнли. Этого он был вправе от меня ожидать.

Наш милый Стэнли. Каждый день начинался с того, что он залезал к нам в кровать и устраивался между мной и Паулой для долгих утренних приветствий. Всякий раз, глядя на него, я улыбался; просто не мог удержаться от улыбки. Его веселый нрав, его удивительное добродушие вносили радость в мою жизнь.

Он не был ни таким спокойным и склонным к созерцанию, как Джулиус, ни таким смышленым и ловким, как Девон. Но в нем было больше веселья, чем в любой другой из известных мне собак. Мне доставляло наслаждение следить за тем, с какой страстью он гоняет по лугу мяч или кидается за ним в воду. Это дело — а он относился к нему очень серьезно — приносило ему невероятное удовольствие.

Мой дорогой лабрадор, без пяти минут покоритель океана… И вот теперь его благородное сердце — главное его достоинство — внезапно ему изменило. Это казалось ужасно несправедливым.

В третий раз мы посетили ветклинику теплым летним днем. Плохие новости, которые, увы, опять преподнесла нам д-р Кинг, не стали для меня сюрпризом, и я не слишком удивился, когда Стэнли подошел, виляя хвостом, и положил голову мне на колени: таким образом он обычно проявлял заботу обо мне, если чувствовал, что мне плохо. Я в ответ почесал ему за ухом.

Стэнли всегда таскал что-нибудь по дому. Любил каждое утро приносить в дом газету, важно вышагивая с ней, как если бы, к примеру, нес в зубах фазана. Он знал, что его за это похвалят и дадут кусочек печенья.

В кабинете Бренды, он извлек из корзинки для мусора бумажный стаканчик, стал прогуливаться с ним взад и вперед, гордо подняв голову и помахивая хвостом.

«Мне кажется, пришло время его усыпить, — сказал я, запинаясь. — Как вы считаете?»

Д-р Кинг кивнула. «Если это говорит тот, кто так любит своих собак, то я думаю — время пришло».

У меня не было другого выбора. Он будет все сильнее уставать и мучиться, особенно теперь, когда наступили теплые дни. Возрастет угроза сердечных приступов и судорожных припадков. Страшно подумать, что может случиться с ним на прогулке или когда он будет плавать в пруду. Я боялся, вдруг он умрет прямо у меня на глазах.

Значительную часть энергии он уже растерял, видеть это было для меня особенно мучительно. Только теперь я смог в полной мере осознать, что здоровье его ухудшалось на протяжении многих месяцев. Сверх меры занятый Девоном, я ничего не замечал, хотя раньше подобная перемена бросилась бы мне в глаза сразу. По мнению Бренды Кинг, мы все равно не смогли бы повлиять на ситуацию. Однако ощущение вины меня не покидало.

Длительные прогулки стали для Стэнли уже не по силам. Он все еще рвался бежать за мячом, но ясно было, что скоро и это прекратится. А плавание, сказала д-р Кинг, вообще может погубить его сразу.

«Каждый день жизни Стэнли был наполнен радостью, — сказал я. — Мне хотелось бы, чтобы его жизнь так и закончилась». Предстояло еще поговорить с Паулой, но для меня самого все было ясно.

Д-р Кинг согласилась. Ей бы хотелось, сказала она, чтобы больше клиентов придерживались такой же точки зрения. Одна из главных трудностей в ее работе — необходимость поддерживать жизнь старых, совсем больных собак сверх назначенного им времени, вопреки здравому смыслу. Она вспомнила о немецкой овчарке, лишившейся задних ног, которую хозяева возили на тележке. Она хорошо понимает, насколько сильно можно любить собаку, но иногда наступает момент, когда в жизни животного уже не остается ни смысла, ни радости.

Я не желал для Стэнли таких страданий. Но мне хотелось свозить его напоследок в горы, чтобы он мог попрощаться с ними. «Смотрите сами», — сказала Кинг.

Следовало, однако, подумать, не повлияла ли подсознательно драматическая ситуация с тремя собаками на мое решение. Люди, предупреждавшие меня, что с тремя собаками трудно справиться, оказались правы; действительно было трудно — прогулки, кормление, общение, в котором каждая из собак нуждалась, визиты к ветеринару…

С появлением Девона привычный ритм нашей жизни был нарушен. Джулиус и Стэнли, терпеливые, как всегда, все сносили, но у нас было теперь меньше возможностей оставаться только втроем и на прогулках, и когда я работал. Я не уделял должного внимания моим добродушным веселым собакам и теперь мне не хотелось бы, чтобы эмоции сказались на моем решении. Я просил д-ра Кинг оценить шансы Стэнли на улучшение, на то, что он сможет дольше радоваться жизни. Она обещала серьезно над этим подумать.

Трудность заключалась в том, что Стэнли все еще был способен радоваться жизни. Он любил Паулу, меня и Джулиуса, — правда, не думаю, чтобы особенно любил Девона, — все еще с удовольствием бегал за мячом, приносил газету и играл с детьми.

Я хотел, чтобы он ушел от нас именно таким, не испытав ни боли, ни страха.

Мы условились, что усыпим его на следующей неделе. Д-р Кинг спросила, хочу ли я его кремировать? Да. Я решил, что увезу пепел в горы и рассею его там, в лесах, в лугах и над рекой, где он так любил плавать и где однажды мы вдвоем едва не утонули.

Спустя несколько дней я уехал в горы со всеми тремя собаками. Девон, конечно, сильно изменился за последнее время, но все-таки иногда взбрыкивал, и я взял его с собой, опасаясь что Паула не справится с ним одна.

По сравнению с нашим прошлым посещением гор теперь все было совсем по-другому. Девон следовал за мной, как послушный ученик за учителем. Он не спускал с меня глаз и, видимо, ощущал, что я чем-то расстроен. От его былого бунтарства и буйной энергии мало что осталось. Из хижины он не убежал ни разу.

Мой план состоял в том, чтобы позволить Стэнли в полной мере насладиться своим прощанием с горами. Это плохо удавалось: всякий раз взглянув на него, я не мог удержаться от слез, а он пытался меня утешить, что было уже совсем нестерпимо. Мне хотелось устроить ему праздник, а вовсе не справлять по нему поминки.

В этот торжественный день я выставил из дома двух других собак, порезал ему на завтрак большой кусок парного мяса на куски помельче и скормил из рук. Стэнли не мог поверить своему счастью. На десерт он получил три политых мясным соусом печенья. После этого мы вышли из дома.

Джулиус и Девон лежали рядом, глядя вниз на долину. Редкий для Девона случай полного спокойствия. Может быть, предчувствие?

Я бросил любимый синий мяч Стэнли. Он был не круглый, а трапециевидный, и прыгал по земле под каким-то странным углом. Стэнли всегда носился за ним с величайшим рвением — лаял, наскакивал на него, рычал.

Про этот мяч можно долго рассказывать истории. Я приобрел его почти сразу после того, как у нас появился Стэнли, и тот с самого начала очень его полюбил. Миллион раз в любую погоду он гонялся за ним везде, где нам случалось бывать.

Однажды в пылу погони Стэнли влетел в куст, где ему в глаз попала соринка. Мы с ним помчались в ближайшую ветлечебницу, и там ее благополучно извлекли. Вернувшись, Стэнли первым делом отправился к злополучному кусту и добыл свой мяч. В другой раз мяч затерялся в парке где-то в сугробах. Обе собаки, вся наша семья и добровольцы-соседи долго искали его, но так и не нашли. Однако с приходом весны снег начал понемногу таять, и вот однажды Стэнли вернулся на то место и свой мяч откопал.

Среди разных проказ Стэнли излюбленным его развлечением было остановиться с мячом в зубах над уличным водостоком и бросить мяч туда. Это его страшно веселило. Я не приветствовал такую забаву, но так и не сумел объяснить собаке, что это верный способ расстаться с мячом.

Была ли у него какая-то странная прихоть, или им руководил инстинкт, но мы потеряли множество мячей в различных водостоках. Чтобы сберечь этот любимый синий мяч — теперь уже весь исцарапанный, деформированный, некрасивый — я старался никогда не бросать его в зоне риска.

Но однажды я позабыл об этом. Стэнли спокойно дошел до края тротуара, склонился над сточной решеткой (не казалось ли ему, что там живут какие-то животные вроде енотов?) и уронил мяч. Мяч отскочил от решетки, я попытался схватить его, но он отлетел на проезжую часть, потом на тротуар и — хлоп! — прямо в водосток. Стэнли был поражен и ужасно огорчился.

Всякий раз потом, когда мы проходили мимо этого водостока, он наклонялся над ним, оборачивался ко мне и умоляюще смотрел на меня. А что я мог поделать? У меня даже не было возможности купить другой такой мяч — их перестали выпускать. Стэнли горевал.

Но вот несколько месяцев спустя, как-то утром мы с лабрадорами попали под весенний ливень. Вдруг я увидел, что Стэнли добежал до этого водостока и остановился над ним, бешено лая и виляя хвостом. Я поспешил к нему: на поверхности мутной воды покачивался и подпрыгивал его любимый синий мяч, по-видимому, так и застрявший в этом водостоке. Обильные весенние дожди подняли уровень воды, а заодно и мяч, хотя дотянуться до него все еще было невозможно.

Стэнли, вне себя от радости, смотрел то на мяч, то на меня. «Он в водостоке, Стэнли, — сказал я, оправдываясь. — Лезть туда неприятно. И там очень холодно». Но я знал, мы все знали, что мяч доставать придется.

Подбадриваемый радостным собачьим визгом, я нагнулся и попробовал через решетку поймать мяч совком. Однако длины ручки не хватало, да и мяч на воде отчаянно вертелся и прыгал вне пределов досягаемости.

Вздыхая и проклиная все на свете, я лег в своем плаще на асфальт и стал болтать в воде совком. Не хотелось даже и думать о том, что может в этой воде оказаться. А дождь, между тем, все лил и лил.

Несколько раз мне удавалось подвести совок к самому мячу, но всякий раз чертов мяч ускользал. Стэнли жадно следил за моими действиями. Джулиус сидел под дождем и сочувственно на меня смотрел: «Возможно, мой хозяин „псих“, но все равно я обязан быть с ним».

Не помню, как долго я уже лежал под дождем на этой решетке, как вдруг услышал, что к нам подъезжает машина. Мигали какие-то красные огни. Подняв голову, я увидел полицейский автомобиль и приближающуюся с другой стороны «скорую». Быстро открылась дверца, показались сапоги патрульного полицейского.

«Эй, что там у вас?» — окликнул он меня.

«Доброе утро, — ответил я, все еще болтая совком в водостоке. — Я делаю что-нибудь недозволенное?»

В этот момент мяч, наконец, попался!

Джулиус подошел к машине поздороваться. «Обе собаки очень дружелюбны», — заверил я полицейского. Глаза Стэнли все это время были прикованы к мячу.

«Мистер, с вами все в порядке?» — спросил он, слегка помедлив.

Но не мог же я теперь упустить мяч. А потому не прекращал попыток извлечь его и вытащить на тротуар. Под таким углом это было совсем непросто.

«Конечно, — сказал я. — Со мной все прекрасно. А собственно, почему бы и нет?» В нескольких метрах от нас остановилась «скорая». «Собаки не злые», — крикнул я, когда двое медиков выпрыгнули из нее и побежали к нам.

«Ну, сэр, — сказал полицейский. — Идет дождь, сейчас шесть тридцать утра, а вы лежите на улице на решетке водостока».

Я приподнялся и встал на колени с победоносным видом — в руке совок, а в нем — ура! — наш мяч. Но я не собирался доставать мяч из совка. Прежде чем кто-нибудь к нему прикоснется, его надо по меньшей мере полчаса кипятить.

«Собака уронила в водосток свой любимый мячик», — объяснил я очень спокойно. Полицейский молчал. Я мог только догадываться, какое удовольствие он получит, пересказывая эту историю своим коллегам в участке. А вот Паула вряд ли обрадуется, когда увидит мой костюм и плащ.

Одна из соседок увидела из окна, что я лежу на улице под дождем, пояснили медики. Она естественно решила, что у меня инфаркт, и позвонила 911.

Какого ответа они от меня ждали? Я заверил их, что вполне здоров, поблагодарил всех и повернулся, направляясь домой.

«Хотел бы я быть вашей собакой», — пробормотал полицейский, прежде чем забраться в свою машину и отъехать.

Отгоняя сходившего с ума от радости Стэнли, я принес мяч домой и хорошенько его прокипятил.

А сейчас этот мяч приехал с нами в горы. Я бросил его позади хижины совсем недалеко. Стэнли весело помчался, налетел на мяч, схватил и принес мне. К своим обязанностям поисковой собаки, чей долг приносить хозяину вещи, он относился очень серьезно.

Чуть позже мы поехали в Мёрк Форест, где Стэнли всегда любил гулять. Он обожал лес. Бегал там среди деревьев, время от времени негромко потявкивая от удовольствия, приносил мне какие-то ветки и всякий древесный мусор.

Джулиуса и Девона я оставил в машине, а мы со Стэнли прошли немного вниз по тропинке. Здесь я нашел бревно и сел на него, а Стэнли подошел и положил голову мне на колени. Я обнял его, и мы долго так сидели. Потом посетили другие его любимые места — речку и озеро. Я бросал для него в воду мяч, прерывая игру всякий раз, как только он начинал задыхаться. Мне хотелось запомнить его здоровым и полным жизни.

Вернувшись домой, мы немного отдохнули. Потом гуляли с ним так долго, как ему хотелось. Он получил от меня столько печенья, сколько был в состоянии съесть, а я бросал ему старый синий мяч снова и снова.

Позже он усталый забрался в свою кровать, тяжело дыша, но все еще помахивая хвостом, а когда я нагнулся и обнял его, лизнул мне руку. Почти до вечера он проспал.

Глядя, как он мирно спит, я подумал: вот пусть бы он так и заснул вечным сном в своей кровати — избавил нас обоих от следующей недели, от предстоящего мне ужаса.

Человек, зарабатывающий себе на жизнь с помощью слов, я просто не мог найти теперь слова, чтоб выразить свои чувства. Мой друг Джефф говорил, что не в силах был смотреть на меня, таким я казался несчастным.

Но жило во мне и огромное чувство благодарности за те семь лет, которые Стэнли озарял своим веселым нравом, своей любовью и преданностью.

В сумерках мы отправились на последнюю для Стэнли прогулку — вниз по горной дороге на его любимый луг, где он наслаждался великим разнообразием всяких запахов и вспугивал птиц. Мне казалось, что Джулиус и Девон чуть-чуть отстают от нас, как бы предоставляя нам со Стэнли возможность идти вдвоем; впрочем, может быть, мне это только казалось.

Теперь, вернувшись с прогулки, я предложил Стэнли мяч, но он не проявил к нему никакого интереса. Это был, вероятно, самый сильный довод в пользу того, что предстояло сделать.

Так же отнесся он и к угощению. Доковылял до своей кровати, уснул и не пошевелился до самого утра.

Но он провел прекрасный день, и эта мысль меня утешала.

Через четыре дня, в восемь часов утра, я отвез Стэнли в ветлечебницу. Дежурная в приемной спросила меня, хочу ли я быть рядом, когда ему сделают инъекцию. Конечно, я хотел. Я не мог позволить ему умирать одному.

Д-р Кинг почти ничего не говорила. «Вы уверены, что мы поступаем правильно?» — спросил я. Она кивнула. Мы оба знали: чем меньше слов, тем лучше. Да и действительно, сказать было нечего.

Я сел возле него на пол, обнял его, положил рядом с ним его синий мяч. Бренда ввела ему в ляжку какой-то желтый анестетик. «Через несколько минут он перестанет что-либо чувствовать», — сказала она.

Тут меня охватила паника. Может быть, я должен остановить это; может быть, еще не поздно? Но я подавил свой порыв.

«Спасибо, — сказал я, крепко его обнимая, — спасибо, спасибо». Он попробовал встать на ноги и не смог. Вид у него был удивленный и растерянный. Он лизал мои руки, потом начал кашлять и дрожать. «Я люблю тебя, друг, люблю тебя, люблю тебя». Я больше уже не мог сдерживать слезы.

Глаза его широко раскрылись, он обмяк, потом вытянулся на полу, ноги его как-то странно выгнулись… Я поправил их, — он должен был и в смерти выглядеть достойно. Я все еще гладил и гладил его.

Лучше бы это происходило на каком-нибудь лугу, а не на холодном линолеуме. Но Стэнли, вероятно, уже не осознавал, где находится.

Через несколько минут д-р Кинг вернулась с другим шприцем и спросила, готов ли я. Мне пришлось кивнуть. Она сделала укол, а я положил руку на грудь Стэнли, на его сердце. И почувствовал, как оно остановилось.

Бренда слушала через фонендоскоп. «Все», — сказала она.

Я поцеловал Стэнли, погладил его и вышел из кабинета.

В приемной ожидало много людей, были там и дети. Поэтому, выходя, мне пришлось сделать глубокий вдох и буквально проглотить свои слезы. Одна из помощниц д-ра Кинг молча протянула мне салфетку, а сама Бренда, прощаясь, с мрачным видом кивнула и похлопала меня по плечу.

В приемной, как всегда, собралось самое пестрое общество: кошки, собаки, в углу маленькая девочка крепко прижимала к себе щенка со слезящимися глазами.

Я улыбнулся ей: «Не горюй, доктор поможет твоему щенку».