Год змеи

НОЧЬ ПЕРЕД ЗАКАТОМ Роман

Тишина… Чуть слышно за окном шепчутся листья чинары, что верхушкой глядит в глаза звездам, густо усеявшим бархатное августовское небо. Дом Тураба-ака погружен в сон. В соседней комнате спят внуки. Их пятеро, и все мальчишки. Старшему Турабу, названному в честь деда, уже семнадцать, а младшему — Эркину, только пять. Они спят на широкой тахте, кто раскинув руки, кто — свернувшись калачиком, кто — с головой завернувшись в одеяло, а кто — спихнув его на пол.

Тишина… Не скрипнет дверь, возвестив к радости дочери Норой о возвращении домой ее мужа Сувана. Странный, оказывается, этот мужик. Получил в жены дочь председателя колхоза, — это было двадцать лет назад, и Муминов председательствовал в колхозе, — ни копейки не потратил на свадьбу, пришел на все готовое, нажил пятерых сыновей и вот… Поистине мудра народная молва, утверждающая, что ишак и в сорок лет пляшет. Суван начал погуливать. Конечно, теперь он, добившись за спиной тестя всего в жизни, может себе позволить и это. Начальник мехколонны, депутат районного Совета, обладатель персональной «Волги», которую, кстати, выбил ему Муминов. Любовницу себе завел, может, даже и не одну. И теперь каждый день возвращается домой за полночь. Муминов краем уха уже слышал, куда именно носят его черти, собирался с ним поговорить, а тут навалились на голову собственные неприятности, так что теперь не до него. Но дочь, видит, мучается. Ходит мрачная, перестала улыбаться даже детям. А с Турабом-ака, отцом, она почти не видится, потому что он уезжает из дома чуть свет и возвращается довольно поздно. Один Эркинчик ждет деда, не засыпает хоть до утра. Встретит его у входа, повисит на шее, а затем и на колени пристроится… Спросит о чем-либо и, получив поцелуй в щеку, уходит к братьям…

А с Суваном все же нужно поговорить. Кто знает, каким обернется завтрашний день, во всяком случае, он ничего приятного не сулит, а детей нужно поставить на ноги, быть примером им. Тураб вон уже косится на отца, избегает разговоров с ним. Ему мать жалко. Обида за нее может вызвать взрыв ярости и тогда… Надо непременно дождаться его и поговорить…

Тишина… Полная желтая луна медленно скользит над черной горбатой стеной Бабатага, заливая землю тусклым серебром. До рассвета еще часов пять, вполне хватит обдумать свою жизнь, вспомнить ее в деталях. Передумать ее уже нельзя, эту жизнь. И не только ему, Муминову, а и каждому человеку. Обдумать — другое дело. Хотя это, собственно, ничего не меняет. Может, для других послужит уроком? Может, хотя вряд ли. Человек, достигнув определенных высот, начинает чувствовать себя пупом земли и что ему чужие ошибки и промахи! Он сам способен совершить их в большом количестве. Причем, в полной уверенности, что поступает правильно. Как и сам Тураб-ака…

Тишина… Такая же тишина была весной тридцать первого года, когда он, Муминов, возвращался с друзьями ночью из районного центра. В тот день их приняли в комсомол, и они ждали допоздна, чтобы получить билеты. В райкоме комсомола ребят предупредили, что за билетами можно прийти в другой день, но они не ушли, заявив, что без билетов никто не поверит, что стали комсомольцами. Так и задержались. А дороги тогда не было. Территория, которую сейчас занимает совхоз «Маяк», была захлестнута тугаями — камышом вперемежку с густыми зарослями низкорослой джиды. Тугаи те были исполосованы паутиной троп и тропинок, проложенных где людьми, а чаще — всяким зверьем, которого в ту пору тут было полным-полно. Кабаны и волки, шакалы и лисы, олени и изредка спускавшиеся с гор снежные барсы, барсуки и дикобразы, — кого только тут не было! И все это зверье находило здесь пропитание, размножалось, становилось добычей более сильных, постепенно уступая человеку свои владения. Люди выжигали участки тугаев, корчевали корни, планировали землю и стали выращивать хлеб, овощи и фрукты.

Для трех подростков, возвращавшихся в полночь домой, паутина троп не была препятствием, они знали их, как свои пять пальцев, и могли выбрать нужную даже с закрытыми глазами, потому что в тугаях проводили все свое свободное время то ставя силки на фазанов и дроф, то капканы на лис и джейранов. Между прочим, ребята знали места и получше, которые сравнительно легче можно было освоить. Тугаи были им родным домом, однако и страхов в ту ночь они натерпелись.

Было темно, хоть глаз коли. Тишина могильная, ни камыш не зашуршит своим пушистым султаном, ни птичка не шелохнется на ветке джиды. Только сучья похрустывают под ногами, да изредка, если не углядишь, веточка джиды скользнет по лицу, поцарапав его острой колючкой. Поэтому шли, выставив вперед полусогнутые руки. И кому это тогда взбрело в голову, Муминов уже не помнит, но возник разговор о барсе-людоеде, который, якобы, иногда наведывается сюда, чтобы полакомиться человечиной. Шли и разговаривали нарочито громко, а у самих поджилки тряслись от страха, чудилось, что за каждым черным кустом джиды сидит, затаившись, этот барс и в любой миг способен ударом лапы свалить кого-нибудь из них и утащить в чащу.

Слава богу, обошлось, не только барс, но и шакал не встретился им, они благополучно добрались до дома Нияза, выпили по пиале чая и легли спать. Дальше Тураб и Кулмурад все же не решились идти одни.

Об этом «подвиге» комсомольцев на следующей же день стало известно всему кишлаку и они на какое-то время были предметом разговоров своих сверстников, а тут вскоре наступили такие события, которые заставили людей забыть о нем. Годом раньше в эти края прорвался с большой армией эмирский зять Ибрагим-бек, к нему присоединились недобитые шайки басмачей. Бека разгромили, армия его разбежалась и теперь пыталась небольшими группками уйти в Афганистан, туда, откуда пришла. Кишлак в тугаях, можно сказать, лежал на ее пути, между Гиссаром и Бабатагом. Чтобы не допустить грабежей и насилия, по призыву властей повсюду были организованы отряды краснопалочников, как и десять лет назад, в период первой вспышки басмаческого движения. Комсомольцы этого кишлака, одиннадцать ребят, составляли костяк отряда. Днем они работали в поле, а ночами дежурили у домов активистов. Они уже знали, что басмачи, где бы не появились, в первую очередь расправлялись с такими людьми, насиловали их жен и дочерей, сжигали дома, а скот уводили с собой.

Наступил тридцать третий год. Тураб Муминов уже стал комсомольским вожаком в кишлаке, повзрослел, возмужал. Это был голодный год, главным образом, бесхлебный. В кишлаке было мясо, масло, овощи и фрукты, а хлеба — ни крошки. Люди тогда, возможно, на всю жизнь запомнили простую истину: любой изобильный дастархан, если на нем нет черствого куска лепешки, нищ.

Тураб работал, как вол, чтобы оправдать доверие комсомольцев кишлака. Нынешние вожаки молодежи, хотя бы тот же секретарь комитета комсомола совхоза «Маяк», в общем-то чиновники, они разъезжают на легковушках и исписывают горы бумаг да произносят громкие речи. У Тураба даже осла не было. В ночь-полночь он ходил от дома к дому и сообщал ребятам об очередном распоряжении райкома комсомола, к выполнению которого надо было приступать с утра. Идет он по тропе, в животе урчит от аталы — узбекский похлебки из ячменной муки, как будто вода в бурдюке, спать хочется ужасно, и ноги от слабости подкашиваются. Но нужно идти, потому что дело срочное. Чаще всего Турабу приходилось собирать комсомольцев на занятия школы по ликвидации безграмотности. Учитель был закреплен из района, твердого расписания у него не было, приезжал, когда выпадало время, хорошо, что хоть заблаговременно предупреждал об этом. Зато ребята научились читать и писать, а это ни с чем не сравнимо…

Следующие шесть лет были, как один день, счастливые и изобильные. Тугаи изрядно расступились перед людьми, исчезли в них и звери. Колхоз имени Сталина, членом которого стал Тураб, обладал уже полутора сотней гектаров плодородной земли, выращивал хлопок и пшеницу, был на хорошем счету в районе, а у колхозников в домах — полная чаша. Что хлеба на дастархане, что скота в хлевах — всего вдоволь. Мужики стали забывать, когда чарыки носили, а женщины щеголяли в хан-атласах. В кишлаке открыли настоящую школу, до районного центра теперь можно было добраться по широкому тракту, не боясь заблудиться. А в тридцать девятом году Тураб ушел в армию, не успев и месяца пожить с молодой женой. Ушел на долгих семь лет…

Тишина… Так же тихо было в сорок пятом над полуразрушенным Кенингсбергом, остатки гарнизона которого после упорных боев сдались в плен, а советские солдаты, взявшие эту неприступную, как трубил на весь белый свет Геббельс, фашистскую твердыню, устраивались на отдых кто где. Взвод Муминова расположился в развалинах католического собора, под стенами которого похоронен знаменитый немецкий философ Кант. Ребята и он сам ходили смотреть его могилу. Но это уже было потом, на следующий день, а в ночь перед ним солдаты заснули крепким сном, вокруг было тихо-тихо, лишь изредка рев мотоцикла связников нарушал это спокойствие и чуть слышно, как сейчас шелест листвы чинары, доносился шум моря, убаюкивающий, точно колыбельная песня матери. Так и встретил Муминов Победу в этом городе, а до этого многое пришлось ему повидать и испытать.

Через полтора года после призыва он попал в Прибалтику, где народ встречал Красную Армию восторженно, с цветами, хлебом-солью, улыбкой на каждом лице и красными флагами. Там, на крутом берегу Даугавы, где стоял полк, Муминов с друзьями-пушкарями вступил в первый бой с немцами. Отступал до самого Ленинграда, получив осколок в ногу на Лужском рубеже. Когда вышел из госпиталя, что размещался в одной из школ Васильевского, расчет сержанта Муминова отражал вражеские атаки на дальних подступах города. Девятьсот дней блокады Муминов делил с ленинградцами невзгоды и печали, как и они был наполнен твердой верой в победу. Когда прорывали блокаду, он уже был младшим лейтенантом с орденом Славы III степени и двумя медалями «За отвагу», командовал взводом. К шраму от первого осколка прибавился еще один, крошечный, чуть повыше сердца. В партию вступил в сорок втором. А потом погнали фашистскую нечисть с советской земли. В Кенингсберге Муминов уже носил две звездочки на погонах. Лейтенант. В этом чине и демобилизовался.

Тишина. Что-то будет завтра?..

Муминов потушил свет и, не раздеваясь, прилег на диван. Свет потушил, чтобы дочь не волновалась, отчего это отец нынче долго не спит, чтобы не стояла, прислонившись к косяку двери, грустная из-за мужа, и не спрашивала, не нужно ли чая. Лунное серебро распласталось на полу квадратом немного перекошенного окна. Усилился ветерок. Откуда-то издалека доносился голос молодого петуха. Муминов пожалел сумасшедшую птицу, ведь ее с утра хозяин прирежет. Узбеки считают, что петух, голосящий не ко времени, приносит несчастье в дом и стараются побыстрее избавиться от него. Муминов лежал на спине, подложив под голову руку, а перед глазами вставали картины прошлого, вся прожитая жизнь, как на ладони, точно то, что было сорок, тридцать и двадцать лет назад, произошло только вчера, и даже не вчера, а только что…

Февраль сорок шестого и в этих краях выдался холодным. Поздней осенью он, демобилизованный офицер, сошел с поезда на станции Каракамыш. За плечами висел вещмешок, новая шинель сидела на нем ладно, из-под шапки, чуть сдвинутой набок, выбивались черные пряди волос. Поезд был скорым и на этой станции слегка притормаживал, всего на одну минуту, и снова начинал перестукивать колесами, учащая бег. Притормаживал ровно настолько, чтобы редкому пассажиру успеть соскочить с него. Муминова никто не встречал. В части знали, что ожидается очередная демобилизация, но когда именно, никто не мог сказать. Когда же наконец пришел приказ, столько дел свалилось на голову, что некогда было отбить телеграмму домой. «Ты, лейтенант, не сокрушайся, — успокаивали в дороге друзья-однополчане, с которыми он ехал, — так даже лучше, сюрпризом будешь. Марджанка твоя не ждет тебя, а ты в дом, как снег на голову, а?!»

«Какая она стала, Марьям?» — думал он, слушая треп друзей. Он пытался вспомнить ее образ, но это ему удавалось с трудом. Все казалось, что она хрупкая, невысокая девушка, с двумя косичками, смуглая, с большими, как у всех женщин кишлака, руками. Конечно, время изменило ее, он это понимал, в войну и в кишлаке было несладко, натерпелись люди всякого, но какой она стала, представить не мог. И все-таки сердце ожидало встретить самое лучшее, то, с чем оно рассталось в тридцать девятом.

На перроне, если не считать дежурного с красным фонариком, никого не было. Тураб подошел к нему и поздоровался:

— Ассалом алейкум, ака! — Почудилось, что родной его язык зазвучал неестественно, коряво, точно бы он произнес чужие слова.

— Ваалейкум, земляк, с возращеньем, что ли? Поздравляю.

— Спасибо.

— Издалека?

— Из Восточной Пруссии.

— А сам откуда? — Дежурный не видел в темноте офицерские погоны и поэтому обращался к нему на ты.

— Да тут рядом, из Джидасая.

— Вот черт, надо бы тебе днем-то приехать, тут как раз арба оттуда была, добрался бы чин-чинарем.

— Как поезд вез, — развел руками Тураб, улыбнувшись. — Если б он был конем, подхлестнул камчой. Ничего, дойду. На войне-то вон куда добрался, а тут не так уж и далеко.

— Верно. Но переждал бы ночь, парень, говорят, в тугаях барс появился, жалко будет, если к нему на ужин попадешь.

— За предупреждение спасибо, — поблагодарил его Муминов и передвинул поближе к пряжке висевший на боку нож от немецкой винтовки — штык. — Я об этом барсе знаю, дай бог памяти, с тридцать третьего года, очень хотелось бы встретиться с ним, наконец.

Муминов вышел на привокзальную площадь, едва освещенную тусклыми лампочками. Снег был затянут тонким настом, видно, днем было солнечно, и он подтаял малость, а вечером мороз снова схватил, вот и скрипел под ногами, как если бы шла рота солдат в новых сапогах. Попетляв по улицам пристанционного поселка, который, кажется, совсем не изменился, Тураб вышел на неширокий, в одну колею арбы, джидасайский проселок, весь в колдобинах и рытвинах, с торчащими остатками пней от джиды. По обе стороны дороги сплошной стеной стоял камыш, небо было мутным, и звезды, редкие-редкие, казались застывшими. Было тихо, лишь изредка раздавался треск расколовшегося от мороза ствола дерева.

Муминов шагал широко, старался не думать о барсе и время от времени по армейской привычке растирал руками окоченевшие от холода щеки. А потом разошелся, да так, что пришлось не только шинель, но и верхние пуговицы мундира расстегнуть. Так и ввалился он в родной дом, потный, весь в пару, будто только из бани. Тут все спали, и он, тихонько приоткрыв дверь, гаркнул, как старшина в роте «па-а-ад-ё-ом!» Вспыхнула спичка, от нее зажглась коптилка — шайтан-чирак, пламя которой бросало на стены несуразные тени матери и сестренки, вскочивших первыми. Затем встала и Марьям, спавшая у дальней стены. Она стояла не шелохнувшись, словно бы испугавшись Муминова, а сестренка Айгуль повисла на шее и целовала его щеки, плакала и рассказывала о том, как жили они, как ждали с нетерпеньем. Встреча эта была такой же, как и тысячи подобных после войны: со слезами, радостными восклицаниями, расспросами невпопад. Марьям стояла, смущенная, как будто невольно стала свидетелем чужой радости. И когда мать напомнила ей, что это вернулся ее муж, она подошла к нему, опять-таки не зная, повиснуть ли на шее, как Айгуль, или просто поздороваться за руку. Не знал этого и Муминов, но в конце-концов нашел выход, слегка обнял жену и поцеловал в лоб. Отдал ей вещмешок, сказав, что ужасно проголодался и непрочь бы выпить чашку чая, хоть и поздно очень. Мать и жена бросились к айвану, где был устроен очаг, и развели огонь, а вещмешком занялась Айгуль…

На следующий день где-то к обеду Тураб прошелся по кишлаку, с грустью отметил, что он обезлюдел, многие дома обветшали. Встретившиеся ему люди были сплошь незнакомыми, они с любопытством смотрели вслед бравому офицеру, но спросить, кто он и чей сын, не решались. Когда уходил в армию, отец его Мумин-тога был дома, в сорок втором его взяли тоже, а уже в сорок третьем пришла похоронка.

Вернувшись домой, Тураб поинтересовался у матери, много ли из его сверстников вернулось с фронта, а узнав, что только один Нияз Гафуров, был потрясен: двенадцать йигитов, его друзей только из Джидасая, небольшого, в общем-то, кишлака, унесла проклятая война! Он сходил в правление колхоза, чтобы встретиться с другом Ниязом и пригласить его в гости, но его не оказалось. Нияз работал счетоводом и сейчас уехал в райзо, чтобы сдать годовой отчет. Об этом ему сообщила девушка, старшая табельщица и одновременно помощница Нияза.

— Скажите хоть, каким он стал? — попросил Муминов.

Девушка пожала плечами:

— Обыкновенный, наверно. Вот только левая рука плохо его слушается, но Нияз-ака говорит, пройдет.

— Вернется он, передайте, пожалуйста, что приехал Тураб Муминов, ладно?

— Конечно, ака.

Еще ночью за чаем мать и Айгуль много печального рассказали Муминову, теперь же этот рассказ был продолжен за пловом, приготовленным в честь его приезда. Он подумал, что домашние потратили все продукты на него, может, даже и у соседей пришлось попросить.

— Столько лет пробыл в армии, сынок, — сказала мать, когда пошла пиала с чаем по кругу, — что, поди, забыл, как волов запрягать?

— Помню, — ответил он, — я так соскучился по земле, по той, что по утрам пахнет паром, хлебом и даже навозом. Завтра же пойду в райком, встану на учет и начну работать.

— Если хочешь знать, Турабджан, — сказала она, — то и земля соскучилась по рукам таких йигитов, как ты. Погляди, какая она, как сирота, снова камышом заросла вся…

Утром Муминов пешком пошел в райцентр. Когда он вошел в кабинет первого секретаря райкома партии Саибназарова, его хозяин, худощавый смуглый мужчина лет сорока пяти, в военном кителе без погон, с тремя рядами орденских планок на груди, с кем-то разговаривал по телефону. Он жестом пригласил Муминова пройти к столу и указал на старомодное кожаное кресло. Муминов втиснулся в него, как в ящик. Прислушался к разговору секретаря, который больше слушал, изредка вставляя «да» или «нет». Он несколько раз порывался чему-то возразить, но это ему не удавалось. «Начальство», — подумал Муминов о том, кто был на другом конце провода.

— Хорошо, — наконец произнес Саибназаров, нахмурившись, — я вечером доложу вам. — С досадой положив трубку, он вышел из-за стола и, слегка прихрамывая на левую ногу, подошел к гостю: — Ну, с приездом, что ли, гвардии лейтенант? — Протянул руку.

— Спасибо, — сказал Тураб, привстав и пожав руку. — Муминов.

— Садитесь, поговорим, — предложил секретарь. — Фамилию мою вы уже знаете, а зовут Хошкельды. Ну, рассказывайте.

— О чем, Хошкельды-ака? Сами, небось, все прошли. — Муминов пригляделся к нему. На лице секретаря светилась теплая улыбка, а покрасневшие веки, мешки под глазами свидетельствовали о том, что он устал и вместо этой беседы с удовольствием поспал бы часок-другой.

— Долго воевали? — спросил секретарь.

— От начала до конца. Служил в кадровой.

— Артиллерист?

— Да. Командовал взводом. Три расчета сорокапяток.

— Хорошая большая винтовка, знаю такую. Ранений много?

— Достаточно.

— Судя по наградам, воевали дай бог каждому, а? — Муминов промолчал. — Что теперь думаем делать?

— Пришел к вам. — Муминов вытащил из кармана партбилет и протянул его секретарю: — Как решите, так и будет.

— На фронте вступали, — произнес тот, развернув билет. — Из какого кишлака?

— Из Джидасая.

— Откуда, откуда?

— Из Джидасая, — громко повторил ответ Муминов, решив, что секретарь туговат на ухо. Видно, от контузии.

— Я хорошо слышу, — произнес тот, улыбнувшись. — Скажите, что делали до армии?

— Кетменщиком работал, как все. Был секретарем первичной комсомольской организации.

— Значит, сельское хозяйство вам знакомо? В общих чертах, а?

— Пушку я хорошо знаю, Хошкельды-ака. Помню, как нужно впрягать волов в соху. Думаю, что не забыл и кетмень, во всяком случае, знаю, с какой стороны к нему подступиться.

— Образование?

— Семь классов.

— На первых порах этого достаточно, а потом придется учиться.

— В тридцать-то лет?! — воскликнул Муминов.

— Коммунист обязан учиться всю жизнь, йигит. — Секретарь помолчал, потом поднялся и, пройдя за стол, поднял трубку, попросил телефонистку соединить с кем-то, пригласил того к себе, снова вернулся на место. — Эх, еще бы одного коммуниста, и можно было б создавать первичную парторганизацию в вашем колхозе. Пока придется в сельсовете на учете состоять. Там и счетовод из Джидасая на учете стоит. Гафуров. Знаете его?

— Вместе в армию уходили. И с тех пор не виделись. Семь лет.

— Ясно. А дома как?

— Отец погиб на фронте, а мать, жена и сестренка… Как все, ака. Не лучше и не хуже. Живы, и то хорошо!

— Да-а, — задумчиво произнес секретарь, — война эта не только там, на фронте, но и здесь, в глубоком тылу, натворила бед немало. Но жить надо, лейтенант, за себя и за всех, кто не вернулся.

— Я тоже так думаю, — ответил Муминов. — Вы знакомы с Ниязом?

— Конечно. Коммунистов в районе пока не так уж и много, чтобы не знать каждого в лицо.

— А я вчера вернулся, но не виделся с ним, — сказал Муминов. — Заходил в контору, говорят, уехал отчет сдавать сюда. Расстались мы с ним в Киеве, его отправили в Одессу, а меня в полковую школу, поближе к Ленинграду.

— Представляю, какая у вас будет встреча!

В кабинет вошел пожилой человек, немного мешковатый, видно, что не из военных. Секретарь представил ему Муминова:

— Гвардии лейтенант Муминов. Член партии. Из Джидасая.

— Хабибов, — представился мужчина и, пожав руку Муминова, добавил: — председатель райисполкома, вашими молитвами.

— Молитвы — шутка, конечно, — заметил секретарь.

— Верно, шучу, — согласился Хабибов. Придвинул стул, стоящий у стены, сел. — Долго воевали?

Муминову пришлось отвечать примерно на те же вопросы, что задавал и секретарь райкома.

— Уверен, подойдет, — сказал Хабибов секретарю.

Муминов подумал, что его, видно, собираются куда-то послать на работу. Решил, что из Джидасая не уедет. И как бы в подтверждение этого Саибназаров произнес:

— Вот что, Тураббек, райком партии и райисполком хотят доверить вам ответственное дело.

— Я готов, Хошкельды-ака.

— Узнаю коммуниста-фронтовика, — рассмеялся секретарь, — еще не знает о чем речь, а… готов! В общем, лейтенант, война для нас с вами не кончилась, она продолжается. Теперь уже с разрухой. И мы предлагаем вам возглавить колхоз имени Сталина.

— Что? — опешил Муминов.

— Будете председателем колхоза в своем кишлаке, — внес ясность Хабибов. — Ему, насколько я знаю, не везло на раисов всю войну. Один оказался пьяницей, другой — жуликом, третий — бездельником. Последний, кажется, пятый или шестой — лентяй, каких свет не видывал!

— К тому же и бабник, — дополнил сей портрет секретарь. — Пришлось расстаться с ним. Но дело не в этом. Хозяйство на грани полного развала. Люди начали сомневаться в том, что колхоз может их накормить, а это очень страшно. Надо поддержать веру людей в колхоз. А этого негодяя… поставьте за омач, раз ему не по душе председательский иноходец! Ясно?

— Не совсем, — ответил Муминов, привстав. — Сами подумайте, товарищи, ну какой из меня раис?! Не справлюсь я. Пусть Нияз Гафуров будет председателем, а я ему буду помогать.

— Вы думаете, лейтенант, сидеть в этом кресле — мое дело? — сказал секретарь. — Сижу, потому что так надо партии. Я с удовольствием ушел бы с ребятишками на адыр собирать цветочки и ловить букашек, а не думать о навозе, неочищенных арыках, питании колхозников и бог еще знает о чем. Спросите вот у Шукура-ака, разве он всю жизнь был председателем райисполкома?

— Мое дело лечить скот от ящура и прочих болезней, — вставил он.

— Видите. И ему сказали: надо! Так же, как и мы вам говорим. Как вы отвечали на приказы командиров, Муминов?

— Там другое дело, — замялся он, — война!

— Здесь то же самое, я уже говорил вам. Впрочем, у меня звание майора, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал секретарь и добавил строго: — Слушайте приказ, лейтенант. Сегодня в восемнадцать ноль-ноль приказываю вам прибыть в контору колхоза имени Сталина.

— Есть! — Муминов вскочил и щелкнул каблуками.

— Вопросы?

— Ясно.

— Выполняйте приказ.

Муминов четким строевым шагом направился к двери. Когда он взялся за ручку, секретарь остановил его.

— Зайдите в сектор партучета и возьмите прикрепительный талон. Пусть выпишут на сельсоветскую парторганизацию…

Когда Муминов вышел из райкома, на него брызнули лучи зимнего солнца. С веток деревьев на тротуар падали крупные капли воды, куски рыхлого снега. «Скоро весна», — подумал он…

Муминов намеревался найти Нияза в райзо и вместе с ним, если, конечно, у него дела закончились, вернуться в Джидасай или посидеть в какой-нибудь чайхане, поговорить, вспомнить друзей. Теперь об этом не могло быть и речи, и он быстро зашагал в сторону пристанционного поселка.

От тепла подтаяли комья на дороге, и Муминов шел, стараясь держаться правой стороны проселка, где, затененная рослым камышом, земля была твердой, как камень, и грязь не липла к подошве. Еще утром, направляясь в район, он заметил, что камыш сильно разросся: многие поля, которые до войны радовали глаз чистотой, были захлестнуты им. Не было б войны, подумалось ему, разве допустили бы джидасайцы и жители соседних кишлаков такое?! Пожалуй, за семь-то лет от самих тугаев уже ничего не осталось. А теперь, видно, придется начинать все сызнова.

Вспомнил минувшую ночь и самому стало стыдно, он почувствовал, как кровь прилила к лицу… Пока шла война, как-то не особенно думалось о встрече с женой, о том, как он себя поведет, что скажет, найдет ли те единственные для такого случая слова, сумеет ли приласкать. Думалось, конечно, но так, в общих чертах, по-книжному, скорее всего. А после победы, когда уже пришла уверенность, что такая встреча теперь уж обязательно состоится. Муминов возвращался мыслями к ней часто, но представить себе ее все равно не мог. Тот месяц, что прожил он с Марьям, остался словно сон в памяти. Но одно он помнил хорошо. Жена стыдилась его, боялась глядеть ему в глаза, супружеские обязанности, казалось, выполняла по принуждению.

Вчера за дастарханом он изредка бросал взгляды на жену, но она не отвечала ему тем же, сидела, накрывшись ситцевым платком, односложно, чуть слышно отвечая на его вопросы. Раньше, при всей своей стыдливости, она была смелее. А потом… Мать и сестренка хотели уйти в другую комнату, которая не топилась все годы войны, но Тураб попросил, чтобы постелили ему там. Марьям пришла к нему после того, как он изрядно намерзся в ледяной постели, и то под давлением матери. Муминов слышал обрывки разговора женщин, понял, что мать, произнося «это же твой муж вернулся, дочка!» посылала ее к нему, а та, наверно, страшилась и хотела остаться с ними.

Пришла. Легла рядом, точно притянутая арканом, будто ее впихнули в постель чужого мужчины. И только потом немного отошла, потеплела душой. Когда Муминов проснулся, она уже разводила огонь под очагом, готовя ширчай. Из дома они вышли вместе. Марьям и Айгуль сразу же за кишлаком свернули к ферме, а он пошел сюда. И теперь, возвращаясь в Джидасай, он думал, что встреча с женой была не такой, какой представлялась ему.

В кишлаке он сначала зашел домой. Надо было перекусить и немного отдохнуть. Спросил у матери о председателе колхоза.

— Халбутаев или Акбутаев фамилия его, сынок. Знаю, что бабник, кобель, об этом весь кишлак говорит… Да, прибегал Нияз, справлялся о тебе, сказал, чтобы шел в контору, он там будет ждать.

— Он же в районе должен быть, — сказал он.

— Говорит, вернули по срочному делу.

Пока он поел, подошли и те «восемнадцать ноль-ноль» секретаря райкома. Муминов пошел в контору. Здесь было много стариков, женщин и подростков. Среди них находились и бывшие фронтовики. Их можно было узнать по уже успевшим выгореть, а кое у кого и подлатанным гимнастеркам. Они окружили Саибназарова и о чем-то оживленно разговаривали с ним. Поздоровавшись со знакомыми, которые, услышав, что он вернулся, рано утром навестили его дом, и, как водится, поздравили, Муминов заглянул в бухгалтерию, а Нияз с папкой под мышкой шел ему навстречу. Они обнялись, похлопали друг друга по спине.

— Первый секретарь райкома приехал, — сообщил Нияз, — так что, извини, брат, сейчас у нас собрание будет. Потом поговорим как следует. Впрочем, чего это я, идем вместе, собрание ожидается бурным, услышишь, чем живут джидасайцы. Надеюсь, не собираешься удирать отсюда?

— Нет.

— Тогда идем.

Они вошли в пристройку сарайного типа, который служил клубом, если в нем не откармливали шелковичных червей или не хранили саман для быков. Собрание было действительно бурным. На прежнего председателя Акбутаева, невысокого жилистого мужчину, посыпалось столько обвинений, что тот не смел даже глаз поднять. Собрание вел секретарь райкома, а Нияз — протокол. Он быстро писал на страницах большой амбарной книги суть высказываний колхозников, их предложения и иногда подмигивал Турабу, сидевшему в первом ряду, у окна. Скамейки тут были дощатые, низкие, так что приходилось сидеть, чуть ли не уперевшись подбородком в колени. Колхозники единогласно проголосовали за то, чтобы снять Акбутаева с работы.

— В Джидасай вернулся ваш земляк, — начал секретарь райкома, — коммунист Тураб Муминов. На фронте он был командиром, и мы, подумав, решили рекомендовать его председателем колхоза вместо Акбутаева. Боевой командир, о чем можно судить по наградам, к тому же член партии. Я уверен, что он справится с обязанностями, да и… как бы сказать… ваш, местный, так что, если почувствуете, что не туда гнет, можете без обиняков высказать ему об этом в лицо.

— И Акбутаев не с луны свалился, — бросил кто-то в зале, — свой, джидасайский, а колхоз до ручки довел!

— Так вы что, против Муминова? — спросил секретарь.

— Не против, просто так я… Знаем мы Тураба, у него и отец, пусть земля пухом ему будет, работящий был мужик. Ставьте на голосование, райком-бобо.

За Муминова проголосовали все. Саибназаров проследил, чтобы Акбутаев при нем передал печать новому председателю.

— Если не справлюсь, — сказал Муминов, когда он, Нияз и секретарь райкома остались одни, — вы будете отвечать, Хошкельды-ака.

— У мира целый мир ума, Муминов, — ответил тот, — спрашивайте у людей, чего не знаете, они посоветуют только доброе. Главное, не жалеть себя, брат. Сейчас и здесь личный пример значит не меньше, чем на передовой. О том, что нужно быть, как все, делить с людьми их радости, печали поровну, быть честным и справедливым, везде и во всем, я не говорю. Это ваш партийный долг, уставные обязанности. — Он помолчал и добавил: — До начала весенних работ осталось немного, подумайте, ребята.

Секретарь райкома сел на коня и уехал, пообещав как-нибудь наведаться. Проводив его, друзья вернулись в контору. Это была небольшая приземистая глинобитная изба с земляными полами и крошечными окошечками. В единственной комнате, потолок которой был обит пожелтевшими от времени газетами, стояли три покосившихся стола.

— Вот мое рабочее место, — Нияз подошел к столу, над которым висела табличка «счетовод», — а тот, что у окна, принадлежит Кундузхон. Тебе отдаем почетный стол, раис-бобо, вот тот, напротив входа.

— Ладно, — сказал он, подсев к столу Нияза. Рядом стояла буржуйка, в окно была выведена труба от нее. На печке стоял черный от сажи чайник. — Рассказывай, где служил, как воевал?

— Везде пришлось, — ответил Гафуров, — в Карпатах и на Кавказе, в Крыму и Болгарии. Под Курском меня ранило, валялся полгода в госпитале. — Нияз заварил чай. — Потом уже в Болгарии шарахнуло осколком по руке. Видишь, пальцы не слушаются. — Он показал пальцы, вроде бы засохшие, но кровь пульсировала в них. — Говорят, пройдет, врачи предлагают все время массировать. Как жена встретила? — При этом он лукаво улыбнулся.

— Наверно, так же, как и твоя тебя, — ответил Муминов и рассмеялся.

— Заново пришлось жениться, — поддержал тот смех. — Мне, например, так показалось.

— Посмотри-ка, товарищ главбух, в своих книгах, — бодро сказал Муминов, когда уже, казалось, обо всем было переговорено, — что мы имеем на сегодняшний день?

— Кроме печати и штампа, в общем-то… — Нияз достал из ящика стола главную книгу учета и подвинул к Муминову: — Гляди сам, грамотный ведь.

Муминов стал перелистывать страницы и задержал взгляд на слове «зерно». Улыбнулся:

— Неплохо живете, Нияз!

— О чем ты?

— Да вот читаю: пшеница. Три тонны.

— Чернила-то красные!

— Какая разница?! Три тонны от этого не стали двумя?

— Красными чернилами в бухгалтерии, раис-бобо, выводятся долги. Выходит, что колхоз имени Сталина должен эти тонны.

— Кому?

— Вот тут, по-моему, действительно нет разницы — кому. Должен — отдай!

Муминов листал книгу все с большей неохотой, потому что почти на каждой странице цифры были выведены красными чернилами.

— Что же у нас все-таки есть, Нияз?! — воскликнул он, не выдержав.

— Кое-что. Десять пар волов, омачи, пока, правда, без наконечников. Сбруя вся вышла из строя, надо сыромятную кожу достать. Чарыки у пахарей истрепались. Числятся три арбы на балансе, на ходу только одна.

— А две?

— Стоят без колес. Главное, обода не потеряли, так что колеса, даст бог, будут. Плотники сделают. Та-а-ак. — Нияз начал щелкать костяшками счетов. — Денег бы тысяч пятьдесят, если можно, завтра же!

— А где их взять? У меня нет богатого дядюшки.

— Найдем. — Гафуров следил за выражением лица друга и готов был расхохотаться, таким оно было растерянным. И беспомощным.

— Завтра поеду в райком, пусть помогают, — решительно произнес Муминов, — я же не старик Хызр![4]

— Сначала надо организовать работу тем, что есть, — рассудил Нияз. — А уж потом и туда ехать не стыдно. Негоже, если новый раис первый свой рабочий день начнет с просьбой о помощи…

— И то верно, — согласился Муминов. — Слушай, а что за женщина, которая все реплики на собрании бросала?

— Которая?

— Да в ватных брюках и фуфайке.

— Они ж все так одеты.

— Та, что про ферму все напоминала секретарю.

— Ясно. Сайера Муртазова, доярка. За словом в карман не полезет.

— Это я без тебя понял, что она из себя представляет?

— Была замужем, сынишка растет, годика два ему.

— А муж?

— Погиб в последний день войны, похоронку она получила же после дня Победы, спустя месяц, кажется, и не хочет верить, говорит, такого быть не может. Ждет его. Ты с ней будь поосторожней, раис-бобо, она Акбутаева так поперла, что Джидасай неделю смеялся.

— Дурень! — разозлился Муминов, встав. — Разве ради этого я расспрашиваю о ней?! У меня жена есть. Баба боевая, надо ее в партию принимать и свою парторганизацию в колхозе создавать.

— Извини, — сказал Нияз, — я совсем о другом подумал.

— На уме у плешивого — баня! По-моему, ты тоже заразился от Акбутаева. Ладно, пошли ко мне, мать заждалась, наверно.

— А Марьям? — Нияз снова лукаво улыбнулся.

— Марьям ждет меня одного, а мать — нас обоих…

Через год, в такое же ясное и холодное февральское утро Муминов похоронил свою жену. Она умерла после родов от кровотечения, оставив мужу в память о себе дочь Норой…

Муминов ворошил память, вспоминая существенные, на его взгляд, события и факты своей жизни, не задерживая внимания на буднях, хотя их-то как раз и было больше всего, поэтому и книга, которую он сегодня мысленно писал, получалась не цельной, а с разрывами, зигзагообразная, как дорога, преодолевающая череду адыров, когда на нее глядишь издали. Но первый день своего председательствования он помнил, кажется, в мельчайших деталях.

Колхоз имени Сталина по нынешним масштабам был гномиком, даже не карликом. На ста тридцати гектарах выращивали хлопок, около двухсот на склонах окрестных адыров занимала богара и примерно сорок было под всем остальным — люцерниками, виноградниками, садами, огородами. Но даже и это ему, новому председателю, нужно было знать, как свои пять пальцев. Поэтому на следующее утро, встав пораньше, он по совету Саибназарова отправился знакомиться с владениями колхоза, чтобы иметь о них ясное представление. Хоть и не было его долго дома и он думал, что все позабылось, а вот два дня, проведенные в кишлаке, воскресили в памяти все, что было связано с Джидасаем и его территорией, и он уже сам себе не казался беспомощным человеком, оказавшимся в незнакомой ситуации.

Рассвет только брезжил, но узкие и кривые улочки кишлака с полуобвалившимися дувалами и ветхими мазанками в глубине дворов, голые деревья и кучи сброшенного с крыш снега уже различались отчетливо. Над крышами поднимались синие столбики кизячного дыма, в некоторых домах двери были сорваны, пустые проемы окон напоминали рвы провалившихся могил на кладбище. Муминов шел по этим улочкам, ежился от мороза, который обжигал щеки и руки, а на душе была какая-то пустота. Он помнил эти улочки другими, полными жизни, а сейчас, казалось, страшный мор промчался по ним и своей метлой вымел все, что не могло сопротивляться в голодные годы войны. Редкие прохожие здоровались с ним, приложив руки к груди, женщины проходили, прикрыв половину лица платком, проходили быстро, словно бы стыдясь за свои, не очень-то радующие глаза, наряды и обувь. Или прижимались к дувалу, уступая дорогу Муминову.

Он не заметил, как вышел к окраине Джидасая и очутился перед невысоким забором, сложенным из щитов, сплетенных из ивовых веток. Это была ферма, ее коровники, низкие, будто бы наполовину вросшие в землю, слепленные из глины — пахсы, виднелись на другом конце двора, прижавшиеся к подножью невысокого адыра. Он пошел вдоль забора и вскоре оказался у ворот, сложенных из двух толстых горизонтальных палок. Весь двор, как он догадался по блеску льда, был захлестнут навозной жижей, и он остановился, думая, пройти до коровника или нет. Увидел женщину с ведром и вилами в руках, шедшую к коровникам. Издали она казалась неуклюжей, точно медвежонок. Муминов перелез через палки и пошел в дальний конец двора, повторяя движения женщины, прыгая с торчащего из-под ледка камня на другой. Пока он таким образом прошел двор, доярка уже скрылась в коровнике. Муминов вошел следом. Тощие коровы казались призраками. Пока его глаза привыкали к полумраку, из глубины появилась та женщина.

— Ассалому алейкум, сестренка, — поздоровался он с ней.

— Салом, раис-бобо, — не очень любезно ответила доярка, — решили колхозное стадо посмотреть?

— Не только стадо, но и весь колхоз. Хочу посмотреть, в каких условиях работают наши доярки. А где Айгуль и моя жена?

— Пошли за саманом в кишлак, скоро будут. Ну что ж, прошу. — Женщина пошла впереди. — Только осторожнее, не провалитесь и не поскользнитесь, неудобно будет, если от председателя в первое же утро запахнет мочой.

«Это же Сайера, — усмехнулся Муминов, — и чего это я ее сразу не признал». Ему показалось, что она издевается над ним.

— Ничего, — бодро ответил он и пошел следом за ней. Тут же поскользнулся и чуть не упал.

— Предупреждала же вас! — в сердцах воскликнула Сайера.

— За одного битого двух небитых дают, сестренка, — пошутил он, — и поделом бы было мне, если б упал!

— То-то, гляжу я, все битые сидят кладовщиками да в конторах, а бабы бедные в поле и в таких вонючих коровниках маются!

— Темная ночь не вечна, а битые… Война отняла у них главное — здоровье. Вы — Сайера?

— Да.

— А я Тураб.

— Знаю. Парнем еще помню вас. Бо-о-ош, проклятая, — столкнула она с пути коровенку, — коза и только! Кружку молока в день дает!

— Бывают и такие, — согласился он и добавил: — а я вот вас никак вспомнить не могу.

— Не мудрено, я ведь тогда сопливой девчонкой была. Вот гляньте, — она ткнула рукой в потолок, — ночью звезды можно считать. И так вся крыша. Эх, не я — волк, каждый день свежим мясом питалась бы! Господи, как все это надоело!

— Что «все»?

— Козы в коровьих шкурах и…

— Что еще?

— Каждый раз начальству заплаты показывать.

— Ничего, будет и на нашей улице праздник, выше…. — Он не успел произнести «голову, сестренка», как растянулся на полу, распластав руки. — Эх!

— Растяпа! — воскликнула Сайера и подбежала к нему. Помогла встать, оглядела со всех сторон и приказала: — Идемте, в таком виде вам нельзя показываться в кишлаке, раис. — Проворчала: — И такого растяпу Марьям семь лет ждала!

— А вы не ждали б? — спросил он.

— Не знаю.

Она привела его в небольшую комнату, где было тепло и пахло свежим молоком. Посреди ее на большом пне стоял сепаратор, ручку которого крутила женщина одних лет с Сайерой.

— Вот, Шарафат, — сказала Сайера, пропуская Муминова вперед, — новый раис пришел познакомиться с фермой, и надо же, не повезло, поскользнулся, бедняга. — Муминову казалось, что она продолжает говорить с ним по-прежнему с насмешкой. — Помоги в порядок его привести, а то ведь стыд и срам, а?!

Муминов поздоровался с Шарафат, та ответила, схватила пустое ведро и вышла за дверь. Вид у председателя был жалким. Не только шинель, но и брюки и сапоги порядком вымазаны. Вскоре пришла Шарафат и поставила ведро на буржуйку:

— Уйдет чистеньким, Сайера. Не позволим, чтобы новый председатель ушел недовольным нашей фермой, а то ведь он больше не заглянет сюда.

«Языкастые бабы собрались тут, — подумал он, — может, и Марьям такая же, когда другой мужик под руку подвернется».

С фермы Муминов ушел, когда солнце было уже высоко. Тусклое, оно казалось завернутым в белую бязь. Муминов шел по тропке мимо заснеженных полей, окруженных стеной камыша. Арыки, по которым к ним в конце весны должна была прийти вода, поросли густой осокой, мостки, переброшенные через них, кое-где сломаны. Сделав большой круг, он вышел с другого конца кишлака и наткнулся на кузницу, возле которой лежали железки, обода колес арб. В окне стекол не было, и Муминов заглянул вовнутрь. В кузнице царил полумрак, кое-где сквозь щели пробивались лучи солнца, и в их полосах висела густая пыльная паутина. Было ясно, что здесь человека не было давно. Печь развалилась а с горна кто-то содрал мехи. И от всего увиденного все больше и больше грустнело его лицо, а то, что за все это время он не видел ни одной души в поле, вызвало злость. «Ну и народ, — думал он, сжимая кулаки, — да за такое отношение к делу расстреливать мало! Под трибунал!» Хмурый, уставший и голодный он вошел в контору. Поздоровался с Ниязом и с табельщицей:

— Ассалому алейкум!

— Ваалейкум. — Нияз встал из-за стола и за руку поздоровался с ним. Повернулся к девушке. — Вот и раис появился, Кундузхон, а вы волновались. — Спросил у него: — Ну, брат, где был, что видел?

Муминов присел на табуретку у стола Нияза и после некоторого молчания произнес:

— Везде был, но никого не видел, к сожаленью. — Добавил зло: — Дехкане испокон веков и зимой находили себе дело, а сейчас, видно, изменили этому правилу!

— Требовать некому, да и холодно, раис, — сказал Нияз.

— А когда в это время было тепло? — спросил Муминов. Его начал раздражать спокойно-равнодушный тон Гафурова. — На полях ни души. Только на ферме женщины вертятся, и то, видно, потому, что скотина — живое существо, внимания к себе требует. Безобразие!

— Побереги нервы, Тураб, они еще пригодятся тебе, — посоветовал тем же тоном Нияз и кивнул в сторону табельщицы: — Знаешь ее?

Муминов с удивленьем глянул на него, мол, я тебе о чем говорю, а ты…

— Кундузхон, старшая табельщица и секретарь председателя в одном лице.

Муминов улыбнулся, подумав: «Хитер ты, вовремя успеваешь напомнить, что перед женским полом нельзя выходить из себя». Сказал вслух:

— Очень приятно.

— Вот это другой разговор, — рассмеялся Нияз. И добавил серьезно: — Безобразие, конечно, Тураб, что дехкане не работают. Надо бы их собрать и поговорить по душам.

— Назначим собрание на четыре часа, — произнес Муминов. — Чтобы потом, до темноты, люди успели справиться с домашними делами.

— Думаю, что к этому времени Кундузхон успеет обойти все дома в кишлаке, — кивнул Нияз.

— Можно идти, Нияз-ака? — спросила она, привстав.

— Сначала чайку заварите нам, сестренка, видите, раис совсем продрог, трясется весь.

Кундузхон налила в фарфоровый чайник кипятку и поставила его на стол Нияза. Подала пиалы.

— Я пошла! — Девушка выбежала за дверь.

Зимние дни в Джидасае коротки. К четырем часам, когда колхозники стали собираться, солнце уже опустилось так низко, что, казалось, оно сидит верхом на гребне далекого Кугитанга. Похолодало, землю опять стало стягивать тонким ледком.

Стол в том же сарае, где вчера было собрание, был накрыт выцветшим, со следами былого призыва, красным ситцем и держался на честном слове. Стоило кому-либо из сидящих за ним пошевелиться, как он начинал угрожающе поскрипывать.

— Начнем, — сказал Муминов, когда Нияз тихо подсказал, что ждать больше некого. Он встал, поддерживая одной рукой стол. Говор сразу стих. — До начала весны осталось меньше месяца, товарищи, а дел, как мне сегодня показалось, на целый год. Ферма утопает в навозе, арыки заросли травой, хотя сейчас самое время расчищать их, виноградников не видно за камышами. Вы же дехкане, как миритесь с этим?! Давайте думать сообща, что дальше делать.

Он сел. Зал молчал. Молчал и он, проходя взглядом по рядам. Встретившись с ним глазами, колхозники опускали головы. Тогда он заговорил снова:

— Предложив вам думать, я вовсе не имел в виду, что вы это будете делать мысленно, товарищи. Думайте вслух. Колхоз этот наш с вами, за его настоящее и будущее в ответе мы и никто другой! Неужели ни у кого не болит душа, а?

— Переболела вся, — произнес, поднявшись со скамьи, Чары-кошчи, угрюмый, невысокий мужчина лет пятидесяти, с обвислыми, как клыки у моржа, усами. — Вот вы упомянули трибунал, раис. Может, правильно в армии поступают. Только почему-то никто из наших непутевых председателей не попал туда, под него. Колхозники три года работали, как волы, а получили, извините, шиш! Ни грамма зерна и ни рубля! Мало, что колхоз ничего не дает, так еще с нас требует. То шкуру овцы дай, то масло, то яйца, то мясо, то молоко.

— Что было, то быльем поросло, Чары-ака, — ответил Муминов. — Вы садитесь, пожалуйста. Если мы, друзья, начнем высказывать прошлые обиды, то не останется времени для забот сегодняшних. А ведь мы собрались здесь ради них. Не одному нашему колхозу было трудно, всей стране. А колхоз… Хотите вы или нет, без него дехканину жизни не будет, это точно. Еще придет время, когда мы будем с улыбкой вспоминать и вот это наше собрание, и этот сарай, громко именуемый клубом. Заводы теперь выпускают вместо патронов и снарядов нужные нам машины!

— Омачам нужны наконечники.

— Сбрую нечем чинить.

— Даже соли и той нет!

— А спички?!

— Саман на исходе, чем волов кормить будем?!

— Где мука, хотя бы просяная?!

Реплики-жалобы, вопросы-негодования посыпались со всех сторон. Их бросали не только мужчины, но и женщины и подростки. Каждый, конечно, о своем, но в общем о том, что накипело за годы войны. Лишь несколько фронтовиков молчали, видимо, ждали, как отреагирует председатель. А Муминов слушал молча, давая возможность выговориться всем. Он чувствовал, что в этих репликах — боль за судьбу родного колхоза, за его настоящее и будущее. И это радовало его.

— Арыки надо в первую очередь привести в порядок, — высказался один колхозник.

— Вокруг кишлака камыша много, пусть пастух пасет волов там, саман сэкономится, — предложил другой.

— Ферму от навоза надо избавить обязательно, иначе коровы утонут в нем, только солнце пригреет.

— Весь навоз вывести на поля!

— Из дворов тоже не мешает вывезти, раис!

— На чем? Арба только одна!..

— На ишаках, в хурджинах. Мальчишки возить будут, а взрослые — нагружать и разгружать.

— Освоить бы гектаров десять земли!

— Где и зачем?

— В тугаях, где ж еще? Яровую пшеницу бы посеяли.

— Кетменями осваивать-то?

— Здесь от роду кроме них ничего не знали!

— В те времена в Джидасае йигитов сколько было, а сейчас кто… одни калеки!..

— Ясно, товарищи, — громко сказал Муминов и встал. — Спорить — только время терять Наметим первоочередные задачи, а их уже тут, думаю, определили, и будем выполнять. Справимся, подумаем и о новой земле. Главное, нам необходимо хорошо подготовиться к весне.

— Надо создать, как во время войны, фронтовые бригады, — предложил Нияз, — и бросать их на ответственные участки.

— Вот именно, — воскликнул Чары-кошчи. — И пусть их будет две. Одну надо поставить на очистку арыков, а другую — на вывоз навоза.

— Утром, всем без исключения, с кетменями и лопатами выходить на работу, — распорядился Муминов.

— Надо сейчас же утвердить бригадиров, — шепотом посоветовал Нияз, — и распределить людей по спискам, иначе мы завтра полдня потеряем.

— Кого изберем бригадирами? — спросил он громко.

— Хосилота[5] Раима-бобо!

— Туракула!

— Ставлю на голосование. Кто — за?

Проголосовали все. Нияз зачитывал фамилии колхозников по списку и определял, в какую бригаду они зачисляются.

— Теперь дело пойдет, — потер руки Муминов после собрания…

Утром Муминов пришел с кетменем к месту сбора. Пришлось изрядно померзнуть, пока подошли Нияз и бригадиры. Еще через час, когда солнце уже взошло, из ближайших домов, закутавшись в ватные халаты, выползло еще несколько колхозников. Подождали еще. Больше никто не пришел. «Предатели, — негодовал в душе Муминов, — бездельники! Договорились же, проголосовали и — на тебе!»

— Ладно, — сказал он как можно спокойнее, — отложим на сегодня массовый выход на работу. Видно, нужно и индивидуальную работу с людьми провести.

Он дал задание бригадирам, Ниязу, условился встретиться с ними вечером в конторе и ушел домой. Позавтракал — выпил несколько пиал чая и съел половину ячменной лепешки, хотел было поспать, но сон что-то не шел, и он, собравшись, вновь стал обходить поля колхоза, не зная пока — зачем, но веря, что потом придет к нему нужная мысль, которую он и выскажет вечером. Где-то он шел по проторенной тропе, а где-то — напрямик через тугаи. Поля колхоза еще и до войны поливались из родников, которых в тугаях было немало. В некоторых местах они образовывали небольшие озерца. Люди прокапывали от них арыки и направляли воду на поля. Муминов помнил, что еще в то время колхозники собирались брать воду из самого большого озера — Айгыр-куля, который бог знает когда образовался чуть повыше кишлака, в широком сае. Вокруг него густо рос камыш, ручей, вытекавший из озера, шумливо бежал в сторону реки Сурхан. Собирались, помнится, тогда сделать деревянный желоб, чтобы перебросить его через глубокий овраг, который отделял озеро от низины тугаев. Муминов прошел к озеру и увидел, что оно было, как и прежде, многоводным, полным до краев, а ручей все так же спешил к реке. Муминов внимательно исследовал овраг. Он был глубоким, и если его завалить землей, сделать насыпь, а по ней прокопать арык, проблема воды для Джидасая на ближайшие два года была бы решена.

Вечером собрались в конторе. Первым стал докладывать Туракул. Он работал в колхозе бригадиром первой бригады, его же люди избрали вожаком и «фронтовой». Человек добросовестный, справедливый, он был из тех джидасайцев, которые не прятались за спины других, работали в полную силу и никогда не жаловались на неудобства.

— В моей бригаде, раис-бобо, — сказал он, — почти все не вышли на работу по уважительным причинам. Возьмем Икбал-холу. Самому старшему ее сыну тринадцать лет. И она с ним поехала на мельницу, повезла семь килограммов курмака. Тоже ведь нужное дело… Или взять Ахмада-ата… Трое его сыновей погибли, а внуков, дай боже! В доме ни полена дров, ни одной штучки кизяка. Ушел в тугаи, чтобы срубить несколько кустов джиды. Не натопишь дом, замерзнешь! Или еще…

— И у меня в бригаде, Тураббек, — сказал хосилот, — уважительные причины. У тетушки Гульзода телка пропала, не вернулась со стада, всю ночь искали и только под утро нашли в тугаях. Хорошо еще волки не задрали телку! Холсаид-тога, оказывается, еще до собрания уехал вчера к родственнику в Юрчи. До сих пор не вернулся…

«Домашние дела всегда неотложные, — думал Муминов, слушая бригадиров, а потом и Нияза, — и они в любое время дня и ночи не кончаются. Дров нарубить — дело, камыша принести пару снопов — дело, корову в хлеву запереть — дело, а уж о том, что приготовить ужин, раздобыть немного муки, чтобы испечь утром лепешку-катырму, подготовить в очаге углей для сандала на ночь — и говорить нечего. Значит, чем-то нужно поступаться, иначе колхозные дела останутся в стороне».

— Даже не знаю, что и делать, — произнес хосилот, видя, что председатель молчит слишком долго. — Заставлять людей — жалко, люди ведь, и за колхозные дела душа болит. К тому же были б они одеты и обуты как следует, а то ведь одни лохмотья, что халаты, что чарыки. Всю войну кое-как сумели уберечь их от болезней и других напастей, хотя мучались от голода, а сегодня, в мирное время не можем себе позволить жестокость.

— Жестокость нельзя, уговоры не помогают, — произнес Нияз, — а работать надо. Вот и ломай голову, как быть.

— Ладно, — кивнул Муминов, — будем думать. Завтра всем собираться там же. А сейчас пора по домам…

Ночью он пошел к кузнице, взял кусок рельса, который приметил еще накануне, нашел немного ржавой проволоки и железку, похожую на монтировку. Притащил все это к чинаре, что росла на горке в центре кишлака, рельс повесил на толстый сук. А утром, чуть свет, над Джидасаем понеслось громовое «динь-бом, динь-бом», от которого нельзя было спрятаться ни под каким замком, ни за какими стенами. Гадая, где бы это поблизости от кишлака мог загореться прошлогодний сухой камыш, люди повалили к чинаре, а потом останавливались в растерянности. Сверху было видно далеко вокруг Джидасая, но нигде не горело. Однако председатель колхоза колотил железкой по рельсу с таким отчаянием, точно вымещал на нем свою обиду или злобу. Казалось, что рельс этот — источник всех бед кишлака.

Сначала люди не разобрались, в чем дело, а когда поняли, что Муминов таким образом решил заставить всех выйти на работу, покачивали головами, прицокивали языками, а от «динь-бом» звенело в ушах и было ясно, что председатель не скоро перестанет стучать по рельсу. Уже и старухи собрались вокруг чинары, расспрашивая, что случилось и почему такой шум в такую рань. Наконец Муминов бросил железку на землю и громко сказал:

— Так будет каждое утро, товарищи, пока вы не поймете, что надо работать. Если будет необходимо, я не устану греметь рельсом весь день и всю ночь. Колхоз нужен нам всем, товарищи. И дел у нас у всех дома по горло, но ведь и общественные дела — наши. Домашние будем делать вечерами, а днем, будьте любезны — в поле. — Закинув за спину кетмень, он пошел в сторону фермы, люди расступились и медленно, один за другим, последовали за ним, забегая по пути домой, чтобы захватить кетмени и лопаты.

Нельзя было похвастаться итогами первого дня работы, но все же большинство джидасайцев приняли в ней участие. Ребятишки приехали на ишаках с хурджинами на ферму, Муминов и еще несколько мужчин грузили на животных навоз, а в поле их ждали трое семнадцатилетних парней. Они вываливали из хурджинов навоз, а в перерывах очищали близлежащие арыки от травы. В последующие дни уже стало правилом поутру бежать на работу.

Муминов все время пропадал среди колхозников, выполнял самую тяжелую работу. Тревога за общее дело, ответственность за судьбы своих земляков раньше всех поднимала его с постели, гнала на мороз. И колхозники поняли это сердцем. Лицо Муминова почернело, обветрилось, кожа рук потрескалась, он заметно похудел, резче обозначились скулы и будто бы больше стали глаза.

Неплохо пошли и так называемые организационные дела, за которые добровольно взялся Нияз.

— Кетменщик с рукой-калекой я никудышный, — сказал он как-то председателю, — а вот все, что связано с «достать» и «обменять», может, у меня получится, а? Надо попробовать. Без этого все равно нам не обойтись.

— Спасибо, друг, — обрадовался Муминов. Он уже и сам не раз думал о том, чтобы заняться этими делами лично, но боялся, что если его не будет среди колхозников, они перестанут выходить на поля, или же будут работать «абы день прошел». — То, что мы делаем, это половина, если не четверть дела. Можно и арыки подготовить, и землю, но если не будет семян, хлеба, денег, то и стараться нечего. Бери председательскую кобылу и шпарь на ней куда хочешь, лишь бы польза была!

— Попросим ссуду в банке, если Саибназаров вмешается, дадут, — сказал Нияз.

— А ты зайди к нему, расскажи обо всем.

— Хорошо. Но самое трудное ждет меня в МТС.

— Пусть директор выделит нам хорошую бригаду и точка, — отрезал Муминов.

— Я хочу, чтобы к нам послали трактористов-джидасайцев, хотя бы троих.

— А их всего сколько?

— Семеро.

— Не нужно ни одного, — сказал Муминов, — они будут дома, начнут с работы пораньше удирать, к детишкам да к женам. Пусть дают чужих!

— Удрать ты им не позволишь, раис, — сказал Нияз, — а выгода колхозу все-таки есть. Мы вот должны три тонны зерна трактористам. Хочешь не хочешь, надо отдавать. Да и еще первосортной пшеничкой. Тонны полторы из них предназначены трактористам из нашего кишлака. Так вот они могли бы и подождать или обойтись меньшим количеством, пока не соберем урожай.

— Ну и хитер ты, друг мой, — рассмеялся Муминов. — Выходит, если колхоз не сможет вовремя рассчитаться, то трактористы подождут горло драть и жаловаться в инстанции. Ну что ж, жми, как говорят пушкари, беглым!..

В начале марта на Джидасай обрушился последний снег зимы — ляйляккор, снег аиста. Он был крупным и водянистым, шел целые сутки, а после него ударил такой морозец, что пришлось отменить занятия в начальной школе. На ферме околели две коровы, а неубранный виноградник вымерз, стал белым и хрупким. «Досаднее всего то, что пали коровы, тут, как не крути, а на страховку замену не купишь, успели б прирезать — мясо для колхозников. Опять-таки за их счет, по ведомости. Когда б у колхоза появились деньги, можно смело покупать на базаре новых коров. Хорошо, что шкуры поделили между пахарями на чарыки, все люди обуты», — думал Муминов.

А потом как-то сразу потеплело. С горок потекли ручейки, мутные и певучие, кое-где сквозь слежавшийся и серый снег стали пробиваться подснежники и кишлачные мальчишки с удовольствием втаптывали их обратно. Существует поверие: подснежник, оказывается, увидев человека, с удивлением восклицает: «Гляди-ка, он опять живой!» Чтобы он поменьше восклицал, его и уничтожали.

Стал сходить снег с адыров, и на их склонах ярко зазеленели озимые. «Теперь и трава пойдет в рост, — думал Муминов, — с кормами для скота полегчает. Настроение у людей поднимется. Просто потому, что — весна, обновление!»

— Не торопись радоваться, сынок, — разочаровала его мать, покачав головой, — это раньше весна была желанной гостьей, а теперь ее боятся, как смерть. Весной кончаются запасы хлеба, а до нового урожая еще далеко. Каково людям-то? В последние годы весна стала приносить только страдания. Люди начинают питаться съедобными травами, а потом маются животами. Страшная эта болезнь, за один день вымотает столько сил, будто сто лет хворал человек. А руки-то людские как раз весной и нужны больше всего. Подумал бы лучше, где хлеба достать, чтобы народ хоть немного поддержать.

Муминов согласился с мнением матери и решил сам ехать в райком партии. «Разбиться, но немного зерна нужно найти», — решил он. Утром отобрал у Нияза председательскую кобылу и отправился в райцентр. Саибназарова на месте не оказалось, он был на совещании в области, и Муминов зашел к председателю райисполкома Хабибову.

— С этой особенностью весны мы уже знакомы, раис, — сказал тот. — И заранее готовимся к ней. А как готовимся, ты спроси! Просто. Пишем слезные письма в облисполком и обком партии, даже правительству республики, и еще не было случая, чтобы нам отказали. Дают из государственных неприкосновенных запасов, а потом, как начинается страда, вновь их пополняют.

— Значит, наш колхоз может надеяться? — спросил Муминов.

— Не обойдем, если выделят. Но на всякий случай оставьте письмо, укажите, сколько зерна потребуется.

— Это я мигом, — улыбнулся Муминов и тут же, в кабинете председателя, написал нужную бумагу. Протянул Хабибову.

Тот прочел и рассмеялся:

— Раз из «НЗ», то и просить можно больше, думаете? Или по другому принципу: проси больше, сколько выделят, столько и ладно, а?

— Сейчас перепишу, — с готовностью произнес Муминов.

— Пусть останется, как есть. Но хочу предупредить, чтобы на многое не рассчитывали. Самое большее, что сможем, тонна пшеницы!

— Это ж курам на смех, — сказал Муминов, — как я ее буду делить?!

— А вы не делите, раис, — посоветовал Хабибов. — Делайте так, как уже практикуется в районе.

— Слушаю.

— Если зерно помолоть крупно, как сечку, и из нее один раз в день прямо на месте работы, то есть в поле или на ферме, готовить приличную кашу, то коварство весны не будет страшным, можно пережить. Убиваете сразу двух зайцев. Накормите людей и именно тех, кто придет на работу. А лентяи вынуждены будут положить зубы на полку. И поскольку голод не тетка, остаться дома никто не пожелает. Председатель колхоза должен быть немного дипломатом, Муминов, чтобы и вертел не сгорел, и мясо не подгорело.

— Спасибо за совет, — поднялся Муминов, — а все-таки, когда мы можем рассчитывать на помощь?

— Это станет известно, как вернется Саибназаров. Не волнуйтесь, ваше зерно мы никому не отдадим…

Прошло недели две, пока руководство района выбило зерно. Муминов уже было отчаялся, ломал голову, как бы выйти из трудного положения. Каждый вечер в контору приходили женщины и старики и просили помочь хлебом. Нияз мотался по соседним хозяйствам, чтобы у них что-то взять взаймы, но весна для всех была одинаковой, и он в конце концов махнул на это рукой. А тут подошло сообщение из района.

Хлеб был очень кстати. Не только потому, что у людей кончались последние его запасы, хотя и это, конечно, существенно, но и потому, что подошла пора массовых полевых работ. Как и советовал Хабибов, Муминов не разрешил делить пшеницу — тысячу двести килограммов — по количеству ртов, а организовал горячее питание на местах работы. Действительно, чтобы получить приличную порцию вкусной каши, никто не оставался дома. Больным по распоряжению председателя пищу доставляли домой. Трактористам дополнительно давали еще и по одной лепешке в день.

Площади под хлопчатник вспахали еще раз, пробороновали, вовремя отсеялись. А затем все же решили освоить гектаров десять земли. В этом деле хорошую помощь оказали трактористы-джидасайцы. Они помогали выкорчевывать джиду. Прицепят тросом ствол, дернут пару раз и отволокут дерево подальше. Десять гектаров не получилось, потому что уходили сроки сева, вышло только шесть с половиной. Вот на эти площади получили семенную ссуду в Заготзерне и посеяли пшеницу.

— Если мы не позаботимся о воде, — сказал Муминов Ниязу после сева, — в июне все тут сгорит.

— Что ж ты предлагаешь? — спросил тот.

И Муминов поделился с ним своим планом переброски через овраг по насыпи воду Айгыр-куля. Колхозники поддержали председателя. И все как один взялись за работу. К началу июня вода озера пришла к яровой пшенице.

Уже год, как не стало Марьям. Ее смерть Муминов переживал тяжело, говорил невпопад, забывал о том, что вчера наказывал сделать, и если ему докладывали об этом, слушал с таким видом, точно впервые слышал. Чудилось, что в ее смерти больше всех повинен он сам, мог бы не торопить с ребенком. Фраза врача, брошенная в сердцах, мол, эта война, четыре года истощавшая женщин, еще немало бед натворит, звучала в ушах Муминова как укор ему самому, хоть он и понимал, что в этом именно он невиновен.

Не верилось ему, что лишенная материнского молока, дочь способна выжить. В душе он прощался с ней всякий раз, едва мать начинала рассказывать о ее хворях, думалось, что не эта болезнь, так другая унесет ее из жизни. И чувство вины, и мрачные мысли о дочери он пытался подавить работой. Бросался туда, где было труднее всего, допоздна засиживался в конторе, принимая людей. И это действительно помогало ему забываться, но когда выпадало ему остаться с самим собой, то эти часы казались самыми мучительными и невыносимыми. И тогда, даже если было слишком поздно, независимо от погоды, Муминов уходил из дома, шел куда глаза глядят, а потом, внезапно опомнившись, поворачивал обратно. Мать, видя как он переживает, начала исподволь поговаривать о женитьбе, не прямо, конечно, а намеками. Мол, — называла имя молодой вдовы, — словно былинка на ветру, того и гляди сломается от тоски. Теперь уже ясно, что муж у нее погиб, не вернется, это она и сама поняла, рада бы построить новую семью, да… А какая она умная, добрая, красивая. Детей любит… Ну, чем не мать хотя бы нашей Норой?!

Муминов отмалчивался или же ссылался на занятость, мол, сейчас ли думать о жене, когда дел столько, когда люди надеются на меня, верят, что я им помогу улучшить жизнь.

— Разве плохо мы живем, сынок, — переходила в наступление мать, — за два года колхоз, слава аллаху, начал давать зерно на трудодни. Пусть пока маловато, но все же… Зайди в любой дом, ячменной лепешки уже не встретишь. Люди познали вкус плова. В котле мясо стало вариться. — Она глубоко вздыхала и продолжала: — Девочке нужна мать, сынок, пойми ты это. Если ты женишься ради такой благородной цели, Марьям простит тебе все!

— Сам стану для нее матерью, — отвечал Муминов и старался уйти побыстрее от разговора. Он шел к калитке, а вслед слышал жалобы матери на то, что она стара, что ей непосильна такая ответственность, как воспитание внучки, что дни ее становятся короче и она уже давно готовится к встрече с невесткой на том свете…

Наступила третья весна пребывания Муминова в Джидасае. И как всегда, она принесла немало хлопот. Муминов находился там, где было больше всего работы. Нужно было — брался за кетмень, требовалось — становился за соху. А председательские дела он решал в конторе вместе с Ниязом, засиживаясь иногда до полуночи. Уставал так, что, положив голову на подушку, мгновенно засыпал. А утром все начиналось сначала.

В тот день он работал допоздна. Уже над Бабатагом показалась щербатая луна, когда хосилот Раим-бобо бросил кетмень и произнес:

— Хватит, раис, идемте.

— Вы идите, ата, — сказал он, — я еще поработаю. Земля-то как пахнет, а?! Здорово!

— Понимаю, — Хосилот улыбнулся и пошел вслед за таявшими в ночи фигурами колхозников. — В конторе будете?

— Да, через часик, пожалуй.

Муминов продолжал с силой взмахивать кетменем, очищая арык. Потом почувствовал усталость. Надел шинель, перекинул кетмень через плечо и медленно побрел в сторону кишлака. Он шел домой и предвкушал мысленно радость встречи с дочерью. Она была очень похожа на мать. Уже ходила и, главное, узнавала его. Едва он входил в дом, как Норой спешила к нему с протянутыми ручками, переваливаясь с ноги на ногу, как уточка. Она что-то лопотала, прильнув к груди, но Муминов не понимал ее языка, прижимал ее мягкое и теплое тельце к себе осторожно, боясь причинить ей боль, и чувствовал, как изо дня в день растет в нем любовь к этому маленькому существу. И теперь он уже спешил по вечерам домой только ради того, чтобы обнять и поцеловать ее. Это входило в привычку, становилось неким ритуалом перед тем как, поужинав, отправиться в контору.

Было тихо, под ногами слегка похрустывал начавший твердеть ледок. Вдали мелькали тусклые огни в окнах кишлака. Тропа петляла между зарослями камыша и джиды, и огни то исчезали, то появлялись снова. Вдруг он услышал шаги, быстрые и легкие. Оглянулся, в темноте заметил легкую тень. Остановился и прислушался. Шаги приближались.

— Уф, слава аллаху, что вас встретила, — произнесла, Сайера и только потом поздоровалась: — Ассалому алейкум, раис-бобо.

— Ваалейкум, Сайерахон. — Спросил: — Почему «слава аллаху»?

— Боязно ведь. Вдруг волки нападут. Или барс.

— Волков бояться — в лес не ходить, так у нас говорили на фронте, — сказал Муминов. Потом спросил: — Почему так поздно?

— Шарафатхон приболела, я доила и ее коров.

— Похвально, Сайерахон. Всегда нужно помогать.

— Спасибо, раис-бобо, что замечаете доброту. Позвольте и мне спросить.

— Пожалуйста.

— Почему вы так поздно, а? — спросила она немного кокетливо.

— Такая работа.

— Смотрите, не надорвитесь, раис-бобо.

— Вам я посоветовал бы то же самое.

— Гм. Я женщина, привыкшая к перегрузкам.

— А я — солдат. — Помолчал и неожиданно для себя добавил: — Знаете, я соскучился по тишине. И только дома понял это. Я хочу слышать только себя да кетмень, который вгрызается в землю. Чтобы пули не жужжали вокруг, как осы.

— И больше ничего вас не волнует?

— Не задумывался, Сайерахон.

— Некогда?

— Возможно.

— Бедный солдат, и пожалеть некому!

Муминов ничего не ответил. Сейчас он думал о ней. Вернее, о ее упрямстве. Уже полтора года уговаривает вступить в партию, а она все шуточками отделывается, мол, что вы, раис-бобо, не доросла я еще до этого, пусть другие… Да и с беспартийной спросу меньше. Все-таки я женщина…

— Ну вот, раис-бобо, я уже и дома. — Она остановилась у калитки. — Спасибо…

— Уже? — с сожаленьем спросил Муминов. Ему не хотелось так быстро расставаться с ней.

— Может, пиалу чая, раис-бобо?

— С удовольствием, — радостно воскликнул он. — Почему бы председателю не посмотреть, как живет колхозница?

— Раис имеет право на это, — сказала она лукаво.

— Я слышал, что… — Он хотел ей напомнить, как она выгнала прежнего председателя, но сдержался, боясь оскорбить ее. — Впрочем, это неважно…

— Прошу. — Она пропустила его вперед. — Я сейчас, раис-бобо. Сына возьму у соседки.

Она вернулась очень скоро, ведя за руку карапуза. Увидев Муминова, мальчик подошел к нему и протянул руку:

— Здравствуйте, дядя.

— Привет, малыш.

— Я не малыш, а мужчина, мамина опора и надежда.

— Извини, брат. Как тебя зовут?

— Шарип. А вы кто?

— Дядя, просто дядя и все.

— В гости к нам пришли, да?

— Да, на пиалу чая.

— А конфеты принесли, или навват? Кто ходит в гости, должен и конфеты принести.

Муминов смутился.

— Видишь ли, Шарипбай, я случайно попал к вам. В следующий раз, если меня пригласят, обязательно принесу и гостинец. Я порядки знаю.

— Ладно. Идемте в дом.

В комнате, как и у большинства колхозников, было пусто. На полу лежал довольно потертый палас. Одеяла были сложены в нише стены. В углу стоял сандал, накрытый одеялом. Сайера зажгла семилинейную лампу, свет которой был тусклым, сбегала к соседке и принесла горячих углей для сандала. Посадила Муминова, предложив ему поговорить пока с Шарипом, а сама занялась ужином. Расстелила дастархан на сандале, поставила пиалу со сливками и принесла чайник чая. Для сына в касе принесла кипяченого молока. Накрошила туда лепешек и подвинула к мальчику:

— Ешь, сынок, и расти быстрей.

— А вот с этим делом спешить не надо, — сказал Муминов, разливая чай. — Я бы с удовольствием вернулся в его годы.

— Пусть уж растет, мужчина в доме нужен.

Отпив глоток чая, Муминов спросил:

— Как вам жилось, Сайерахон?

— Как всем. Работа — дом, дом — работа! Извините, Тураб-ака, — сказала она, — мне надо уложить сына.

— Значит, мне пора уходить? — прямо спросил Муминов.

Сайера пожала плечами. Постелила постель и легла, положив рядом сына. Муминов долго еще сидел, размышляя, как же поступить дальше, и, наконец, решился: встал, потушил лампу, разделся и лег рядом с ней. Сайера резко повернулась к нему. «Пропал я, — мелькнула мысль, — сейчас пощечин надает, да еще и кричать начнет. Позор!» Но она глубоко вздохнула и крепко обняла его…

В густой темноте комнаты начал прочерчиваться квадрат окна, во дворе наступал рассвет. В контору Муминов так и не пошел. Вместе с Сайерой они не спали, обнявшись, как молодожены.

— Расскажи, как ты Акбутаева выгнала, — попросил он. — Неинтересно.

— И все же.

— Ну, доила я корову в дальнем углу и, как обычно, разговаривала с ней. Ласково, коровы это любят. Вдруг кто-то обнял меня сзади, и я оглянуться не успела, а руки его уже за пазуху полезли. Вырвалась, гляжу — председатель. Ах ты, думаю, кобель старый, и ты туда же?! Плеснула в лицо молоком, что успела надоить, да еще и пустым ведром замахнулась. Он бросился к выходу, поскользнулся, упал, выпачкался весь. А тут и Шарафат подошла. Она видела, оказывается, все и разнесла по кишлаку. Тураб-ака!

— А?

— Чего мы натворили с вами?

— О чем ты?

— Зачем вы остались?

— Не знаю. Наверно, потому, что нравишься.

— Неверность — тяжкий грех. Перед богом, перед вашей женой и перед моим мужем Рузи-ака.

— Говорят, аллах милостив, простит. — Он глубоко вздохнул и прижал ее. Она ответила тем же.

— Вам пора, — сказала она потом.

— Может, поженимся? — сказал он.

— Нет.

— Почему?

— Муж, чует мое сердце, живой. Он еще вернется. А вам… спасибо за ласку, за то, что напомнили, что я — женщина. Идите. Я не хочу, чтобы люди узнали.

Муминов пошел прямо в контору и начал разбирать бумаги, поступившие из райзо. Появился Нияз и спросил, не заболел ли он, потому что вечером не был на работе. Узнав, что раис просто отдыхал, предупредил, что едет в госбанк за ссудой. Нияз заметил необычное настроение друга, но из деликатности не стал интересоваться причинами. Да Муминов и не сказал бы ему всей правды.

— Езжай, — кивнул он, — а я подменю Чары-ака. Сынишка его прибегал, сказал, что приболел он. А пахать надо!

— Может, тебе уже хватит подменять и заменять других? — спросил Нияз. — Все-таки ты председатель колхоза?!

— А что я буду делать? Ходить из бригады в бригаду и кричать «хорманг!»? Со временем и такое, наверно, будет, а пока я обязан работать, брат!

Они вместе вышли из конторы.

— Где трактор? — спросил Муминов.

— Сломался.

— Где?

— Не все ли равно? Недалеко отсюда.

— И надолго?

— Механик уехал в МТС, раньше трех дней не обещает.

— Видишь, а предлагаешь, чтобы я не подменял. Понадеешься вот на такую технику, голодным будешь сидеть!

— Ну что я мог поделать, — развел руками Нияз, — директор, что бог, как захочет, так и сделает. Видел, что машина неисправна, заставил выехать за ворота.

— Ладно, не будем ссориться с директором, тем более, что бог. А их, богов, чтить нужно.

— Вообще-то стоило с ним поссориться, Тураб. Знаешь, что он сказал?! Ваш, говорит, колхоз быстро оправился, так что обойдетесь и таким трактором. В других хозяйствах, мол, дела совсем плохи.

— Так пусть там работают, как мы!..

Это событие произошло в том же году, в начале апреля. Колхозники, пользуясь погожими днями, успели посеять семена хлопчатника, кое-где и всходы стали появляться. Дехкане предсказывали благоприятную весну и, естественно, радовались этому. Но в одну ночь все изменилось. С юга пришли тяжелые холодные тучи, сползшие с отрогов Гиндукуша и не успевшие за время нахождения в пути остыть. Они наткнулись на высокую стену Гиссара и обрушились на долину нескончаемыми ливнями. Сразу похолодало, по саям и оврагам вниз, в тугаи, устремились грязные селевые потоки, и джидасайцам, равно как и жителям соседних кишлаков, приходилось быть все время настороже, а в наиболее опасных местах выставили наблюдателей.

Джидасайцы, как повелось в последние годы, особенно в войну, стали проклинать аллаха, мол, он стал совсем невыносимым, равнодушным к людским бедам, мол, только люди обрадуются чему-либо, как он тут же омрачает эту радость жестокостью. И уже увещевания некоторых ишанов, призывающих не гневить всевышнего своими высказываниями, не имели успеха. Люди их попросту не слушали или же предъявляли столько обвинений, что священники были бессильны на них ответить. А объявлять все происходящее волей аллаха, который-де таким образом напоминает людям о своем всесилии, тоже было бесплодным делом. Что же это за бог, если он только и знает, что насылает на головы верующих страдания?!

Два дня, пока бушевали ливни, Муминов и Нияз не знали ни сна, ни покоя. Приезжал сюда и Саибназаров и узнав, как колхозники выходят из трудных положений, остался доволен. Муминов пошел проводить его и увидел мальчишку лет тринадцати, бегущего со стороны высокой чинары и кричавшего что-то. Ветер и шум дождя относили его слова и ничего нельзя было понять. Наконец, он прибежал к конторе и Муминов узнал в нем одного из трех ребят, которые наблюдали за уровнем воды в Айгыр-куле. Муминов больше всего боялся за это озеро, воды которого быстро поднимались за счет селевых потоков.

— Раис-ака, там… там… — мальчишка руками показывал на окраину кишлака, — понимаете…

— Ты отдышись, йигит, — перебил его Саибназаров, — потом и расскажешь. Не спеши, поглубже дыши, вот так… еще глубже… Ну, а теперь выкладывай.

— Новый арык прорвало, вся вода в сай бежит!

— На насыпи? — сразу догадался Муминов. — Эх, черт! Как зовут тебя, йигит?

— Пулат.

— Вот что, Пулатджан, беги к чинаре и колоти по рельсу. Все, кто подойдет, пусть с лопатами и кетменями идут на насыпь. Жми, малыш. — Муминов повернулся к секретарю райкома: — Больше всего я опасался этого. Хошкельды-ака. Если снесет насыпь совсем, все посевы внизу пропадут!

— Справитесь сами или прислать кого из «Учкуна»? — спросил Саибназаров.

— Поеду по бригадам, соберу мужиков, — ответил Муминов, — думаю, что справимся.

— Ну, что ж, успехов вам!..

Муминов шел быстро, почти бежал, а предположения в голове были одно хуже другого. Когда воздвигали эту насыпь, он не очень-то надеялся на нее, потому что она была узкой, как кишка. «Просядет где, — подумал тогда, — размоет вмиг ее». Поделился своими мыслями с хосилотом, и старик успокоил его, мол, сейчас, когда вода полна илом, ничего страшного не произойдет, она сама закрепит берега, как бы зацементировав их.

Вода уже смыла насыпь наполовину и с шумом сбегала в сай, смывая новые участки. Муминов испугался, потому что увиденное было страшнее его предположений. В ту минуту в душе его, кажется, что-то надломилось. Стали подходить колхозники. Они столпились за его спиной и чуть слышно обменивались мнениями.

— Надо же, в самый разгар…

— Первый полив — псу под хвост теперь!

— Хорошо, если за неделю управимся…

— Дождь утихает, а за неделю солнце все всходы сожжет…

Растолкав толпу, к Муминову подошел хосилот и положил руку ему на плечо.

— Не тужите, раис, — сказал Раим-бобо, — нехоженая дорога без рытвин не бывает. Взнуздаем мы эту воду. Не уйдем, пока не сделаем этого! Возьмите себя в руки и командуйте!

— А что тут можно сделать, ата? Нужно всю насыпь заново…

— Будем рубить джиду и укладывать под низ, а сверху — маты и снопы из камыша. Дерна бы побольше заготовить, его вода не возьмет.

Предложение старика было правильным, и теперь только упорство людей могло спасти положение. Муминов послал одного мальчишку в кишлак.

— Найди дядю Нияза, братишка, пусть он организует сюда людей с топорами. Только быстро, чтоб одна нога здесь, а другая там, понял?! — Он повернулся к колхозникам. — А вы, товарищи, вяжите маты и снопы. Кто с кетменем пришел — ко мне! Будем готовить дерн. Остальные пусть собирают камни на берегах!..

Люди понимали последствия этой беды. Пшеница, которую сеяли на вновь освоенной земле и которая, собственно, избавила их от забот о хлебе, могла засохнуть на корню. Дождь стихает, выглянет солнце и оно высушит землю, а та, как тисками начнет сжимать растения, и все пропало. Кроме этого, вода эта приходила и на огороды. Поэтому и начали работать с иступлением, не жалея себя. Застучали топоры, кетмени вгрызались в землю с остервенением. К обеду на берегу выросла большая куча веток, снопов и камня. Муминов снял рубашку и брюки и полез в воду.

— Подавайте, товарищи, — крикнул он, — сначала ветки!

Люди выполняли его команды. Уложив слой веток, он закрыл их камышовыми снопами, а поверх их положил камни. И так он сделал несколько слоев, пока уровень воды не поднялся до дна арыка и часть ее не потекла по руслу. Ветками и матами он выложил и снесенную часть берегов, а потом стал обкладывать их дерном. Все, кроме тех, кто готовил дерн и маты, помогали ему.

— Видите, раис, — крикнул хосилот, вытирая пот с лица, — мир дунет — буря, мир плюнет — море. Взялись дружно и пошло дело.

— Боюсь, до темноты не управимся, ата.

— Разложим костры, на завтра ни в коем случае нельзя оставлять. Вода-то холодная?

— Сначала была такой, сейчас вроде потеплела, — ответил Муминов.

— Это оттого, что сами разогрелись, но вам пора и отдохнуть. С водой нельзя шутить. — Раим-бобо повернулся к колхозникам: — А ну, кто смелый?

Желающих не оказалось.

— Ладно, ата, потерплю, — крикнул ему Муминов.

— Разве можно пять часов подряд, раис? Ваше здоровье нам еще и завтра нужно. — Снова крикнул: — Есть добровольцы?!

— Есть. — К нему подошел Тура-арбакеш и начал раздеваться.

— Я уж грешным делом подумал, что в Джидасае настоящие йигиты перевелись, — произнес, улыбнувшись, старик. — Спасибо, сынок.

Муминов выбрался на берег, завернулся с ногами в шинель и начал пить чай. А арбакеш полез в воду и сразу начал хныкать:

— Братцы, разве это вода? Это же лед! Как огонь. Как вы выдерживали, раис? А я замерзаю, ох, зубы стучат против воли моей!

— Ты не вой, как волк, а двигайся, — посоветовал ему хосилот, — согреешься, а на одном месте и в самом деле околеешь.

— Это же пытка, — орал арбакеш, — я больше не могу, сейчас выскочу отсюда пулей. Пусть кто-нибудь другой, а с меня хватит, — сказал он наконец и выкарабкался на берег.

— Знаешь, что в таких случаях говорят? — спросил его Муминов, сбросив шинель.

— Нет, раис-бобо.

— В кармане ни гроша, а в зубы верблюду смотрит!

Муминов снова полез в воду. Теперь она показалась ему ледяной, кольнула со всех сторон острыми иглами, и он чуть не вскрикнул. Стиснул зубы и начал укладывать куски дерна. А если его не успевали подавать, хватался за лопату или кетмень и кидал землю на склон насыпи.

Разложили костры на обоих берегах. Насыпь стала принимать прежние очертания, только склоны были не гладкими, а ощетинившимися ветками и камышом. Вода кое-где просачивалась сквозь новые берега, и Муминов, стоя по пояс, стал укладывать маты, закрепляя их дерном и камнями. Перестали сочиться и последние струйки. Он вылез из воды и оделся.

— Пошли, — сказал он Ниязу и первым направился в кишлак. Люди расступились перед ним. Только теперь, после того как опасность миновала, он почувствовал, что проголодался. — Сейчас бы целого барана съел!

— Станем побогаче, твое желание исполнится, — сказал Нияз, — а пока зайдем ко мне, там вроде бы плов приготовили. Знаешь, есть одна притча, и она, мне кажется, очень подходит к данной ситуации.

— Ну-ну?

— Один мужик кипятил воду, а второй спрашивает: «Что ты делаешь?» А тот отвечает: «Была бы мука, пельмени сварил бы, но мяса нет». Так и у нас — были бы доски, смастерили бы желоб и делу конец.

— Да, но у нас гвоздей нет, — рассмеялся Муминов.

— О том и речь, раис…

Когда проходили мимо калитки Сайеры, Муминов невольно придержал шаг, но быстро взял себя в руки. Нияз заметил это и улыбнулся.

Муминов почти весь день пробыл в воде и многие считали, что он свалится от простуды. Но сказывалась молодость, закалка фронтовика, он, как ни в чем не бывало, появлялся среди колхозников и бодро приветствовал их традиционным «хорманг». Правда, месяца через два у него появились резкие боли в пояснице — радикулит. В Джидасае о болезни Муминова никто не знал. Кроме Сайеры…

Наступила осень. Урожаи зерна и хлопка вышли приличными, хозяйство сумело рассчитаться с долгами по ссудам, выполнило поставки, а на трудодень распределило по рублю деньгами и по двести граммов пшеницы. На счете в банке появились деньги, колхоз приобрел новую сбрую, даже на новую арбу раскошелился. Главное, запустили кузницу. Муминов уже было и надежду потерял, что она когда-нибудь станет работать, поскольку не мог найти кузнеца, а теперь, узнав, что в колхозе дали зерна на трудодни, кузнецы повалили сами. Был выбор, и Муминов, по совету Нияза, не стал принимать кузнецов из соседних кишлаков. Им он очень деликатно давал понять, что нужно работать так, чтобы и в своем колхозе давали зерно. Принял старика из районного центра, который когда-то занимался этим делом, а потом стал рабочим хлопкозавода. Он вышел на пенсию и решил поработать в кишлаке. Никаких условий не ставил, сказал просто:

— Как всем, так и мне будете платить.

Через неделю над кузницей появился сизый дымок, а перезвон молотков, с самого утра плывущий над кишлаком, напомнил людям о довоенных днях, о том благополучии, которое было в каждом доме Джидасая. Этот перезвон вселял надежды в сердца…

В конце ноября Муминова пригласили в райком партии. Саибназаров, редко навещавший Джидасай, поздравил председателя с очередными успехами и завел, по мнению Муминова, неприятный для него разговор. Начал секретарь издалека, с того, что советским людям присуще чувство взаимопомощи, приводил много примеров, которые, впрочем, сколько угодно мог бы вспомнить и он сам. Муминов слушал секретаря и терялся в догадках, что же последует за всем этим.

— Я это говорю, — вскоре перешел к делу Саибназаров, — к тому, что члены двух колхозов — «Трактора» и «Учкуна» — изъявили желание объединиться с вашим колхозом. Райком партии приветствует такое стремление, гвардии лейтенант. По нашему мнению будущее села в крупных хозяйствах.

— Они ж лентяи, Хошкельды-ака, — воскликнул Муминов, — разве наши согласятся с ними работать?! Ни за что!

— Поэтому я и решил прежде всего поговорить с вами, фронтовиком-коммунистом, — чуть нахмурившись, произнес секретарь, — чтобы вы подготовили почву, как всегда делается перед большим наступлением. Я не думаю, что джидасайцы воспротивятся, все зависит от того, с каких позиций объяснить им это.

— Как бы я не доказывал людям о пользе такого слияния, найдутся горлопаны, чтобы сбить их с толку. Да тут и без горлопанов ясно, почему соседи хотят идти к нам.

— Вам прежде всего нужно убедить актив в целесообразности объединения, а те воздействуют на остальных. Если сорок родов породнятся, говорят в народе, то им и врагов не бояться. Война, которую мы выиграли, доказала жизненность этой мудрости. Ко всему прочему, коммунисты трех колхозов, объединившись, создадут сильную партийную организацию. А у вас, по-моему, пять человек сейчас? Этого мало…

Вернувшись домой, Муминов поделился новостью с Ниязом. Тот отнесся к предложению секретаря райкома скептически, мол, джидасайцы ни с кем не захотят делиться своим караваем. Однако председатель стал приводить доводы, которые услышал от Саибназарова, и мнение Нияза изменилось, хотя он и не очень-то верил, что колхозники сразу и проголосуют за него. Решили сначала поговорить с активом. И тут неожиданно для всех высказался в пользу слияния хосилот Раим-бобо.

— Вместе сходиться — рекой становиться, — произнес он, — врозь расходиться — ручейками стать. Да, наш колхоз выглядит намного лучше соседних, но это вечно не будет продолжаться. Завтра и они станут жить лучше, потому что государство наше не допустит иного решения. А соберемся мы в одну семью, сколько дел сделаем! Потесним тугаи, если и вовсе не переведем их, уберем межи на границах, перестроим заново оросительную сеть. Думаю, что народ не будет возражать…

Декабрь в Джидасае был бурным. Трижды колхозников собирали на общие собрания, чтобы решить этот вопрос, и дважды они провалили предложение, проголосовав против объединения. В третий раз, уже в конце месяца, на собрание приехал сам Саибназаров. Он долго объяснял людям, что и как, но те, казалось, пропускали его слова мимо ушей. И так обидно стало Муминову за своих земляков, которые ради благополучия сегодня не хотят думать о завтрашнем дне кишлака, что он встал и произнес твердо:

— Вот что, товарищи, с такими, как вы сейчас, я не хочу работать. Прошу райком партии перевести меня в самый отстающий колхоз. Мне стыдно, если честно, Хошкельды-ака.

Это заявление сразу подействовало. Расставаться с Муминовым джидасайцы не желали. И арба жизни двинулась дальше. И хотя порой ее колеса застревали в глубоких колеях тогдашней действительности и требовали невероятных усилий, движение это не прекращалось ни на миг. Нияз Гафуров начал учебу в высшей партийной школе, а комиссаром нового, объединенного колхоза стал Раззаков, бывший председатель «Трактора»…

Черная лента дороги окутана дымкой утренней морозной пелены, в которой уже за полсотни метров тают и стены камыша, и кусты джиды, тамариска и верблюжьей колючки. Из пелены, раскачиваясь с боку на бок, изредка, словно чудовища, выползают грузовики-полуторки и трехтонки «ЗИС-5», которые в простонародье называют просто «зисок». Натруженно гудя моторами, они проходят мимо наскоро расчищенной от камыша площадки, где стоят арбы, задрав оглобли, как зенитные пушки, и несколько юрт. Кони привязаны к колесам арб, они накрыты толстыми попонами, на их мордах мешочки с ячменем. От гула кони переминаются с ног на ноги, навостряют уши и косятся глазами на машины, а те, обдав площадку острым запахом бензина, через полсотни метров скрываются в той же морозной дымке.

Муминов подъехал сюда на лошади. Из ближней юрты вышел парторг Раззаков. Муминов слез с лошади, отдал поводья стоявшему у юрты парню и поздоровался с Раззаковым.

— Почему никто не работает? — спросил он.

— Ночью ведь снег пошел, мокрый, сами знаете, камыш отсырел, решили подождать, — ответил тот.

— А вы пробовали зажечь его? — спросил Муминов.

— Это и так ясно, гореть не будет.

— Родились в тугаях, а простых вещей не знаете. Раз уж камыш высох, он будет всегда как порох, поднесете спичку — вспыхнет. А что был снег мокрый, даже лучше, самый раз кетменем пни выкорчевывать. Иначе пришлось бы искать кирки, брат.

— Значит, работать?

— Только так, Валиджан. — Муминов иногда обращался к нему по имени, потому что парторг был моложе.

Услышав, что приехал председатель, из юрт стали выходить колхозники. Они здоровались с Муминовым, расспрашивали о кишлачных делах, о своих семьях. Уже десять дней, как большая бригада колхоза, в основном мужчины, работает здесь с ночевкой, отвоевывая у тугаев гектары новых земель. На камыш началось, как говорили в райкоме партии, решительное наступление. Стране все больше и больше нужно было хлопка и зерна, фруктов и овощей. И осваивались те земли, которые на первых порах не требовали больших затрат. К тому же тугаи, где веками рос камыш, гнил, насыщая земли плодородием, были удобны в том смысле, что они быстро давали отдачу. Обычно после освоения год-два эта земля покрывалась сорняками, а затем она становилась чистой. Только серой, похожей на пепел.

— Товарищи, — крикнул парторг, — решено работать.

Несколько человек с факелами стали поджигать камыш, и он действительно вспыхивал как порох, и огонь быстро распространялся, перекидываясь с куста на куст; над тугаями поплыли черные клубы дыма, растворив морозную пелену, покрывая копотью кусты джиды. Муминов сбросил чекмень и, взяв топор с длинным топорищем, начал рубить ближайший ствол под самый корень. Дерево рухнуло, и его оттащили в сторону. Муминов тем временем свалил второе. Затем вооружился кетменем и начал раскапывать корни.

— Я, пожалуй, поведу людей на арык, — сказал Раззаков.

— Давайте.

Человек двадцать отправились с ним, а Муминов продолжал работать кетменем, сбрасывая в сторону тяжелые комья мерзлой земли. Принялись за дело и остальные колхозники, и через несколько минут вся округа наполнилась грудными «хык»-«хык», звоном стали, вгрызавшейся в землю. В горячке работы никто не заметил, как подъехал первый секретарь райкома Саибназаров на своем «виллисе».

— Хорманг, товарищи! — крикнул он, сойдя с машины и остановившись у кювета.

— Бор булинг, райком-бобо, — дружно ответили колхозники, — добро пожаловать!

Саибназаров перепрыгнул через кювет и поздоровался с каждым за руки. А Муминову сказал:

— Вот это по-армейски, гвардии лейтенант! Хорошо сделали, что с ночевкой организовали работу. А первомайцы и галабинцы вокруг кишлака копаются. Кстати, почему вы так далеко забрались?

— Территория наша, — ответил Муминов.

— Ну и что? Там у вас вокруг кишлаков черт знает сколько камыша!

— Тот камыш никуда не убежит, Хошкельды-ака, он всегда под рукой. Мы с ним в перерывах между массовыми кампаниями справимся. Мы этот вопрос обсуждали на общем партийном собрании, драли глотки до полуночи и все же фантазеры взяли верх!

— Какие фантазеры?

— Я, Сайерахон, ну и еще несколько человек. Мы сумели убедить остальных вот в чем. Дорога эта не вечно будет такой разбитой, как сейчас. Она называется государственной, следовательно, скоро превратится в огромную реку жизни. Ведь куда легче и выгоднее поставить со временем будущую центральную усадьбу колхоза на ее берегу.

— Ясно. Тогда сами не будете думать о дороге?

— Да. Тут не только в экономии средств дело, хотя и это немаловажно. В наши дома в новом кишлаке культура быстрее придет.

— Разумно, — одобрил план джидасайцев Саибназаров, — вот если бы все председатели и коммунисты колхозов думали так же широко, черт побери!

— Жизнь заставит, — сказал Муминов.

— Несомненно, но пока она это сделает, у нас с тобой волосы поседеют!

— В этом году гектаров сто тугая хотим освоить. Начнем перебираться понемногу семьями, строиться.

— Не спешите с этим, Муминов, — посоветовал секретарь, — если уж мечтать, так мечтать надо крупно. Заказывайте какому-либо проектному институту новый поселок, чтобы все по генплану строилось. Пять-шесть лет ничего не значат, зато усадьба будет настоящей. А как с водой?

— Вода есть, если хотите, могу показать.

— Идем.

— На лошадях съездим, Хошкельды-ака.

Им подвели коней. Муминов показал секретарю Айгыркуль. Рассказал, что от него до нового участка три с половиной километра, до наступления времени поливов вполне успеют прорыть временный арык. Попутно показал несколько небольших родниковых озер, через которые планируется провести тот арык.

— Родниковые озера требуют особого к себе внимания, — сказал Саибназаров, — расчищать их нужно с умом. Чтобы не закрыть источники воды.

— Специалисты у нас есть, — сказал Муминов.

— Старики это дело знают, раис.

— У нас тоже они ответственны за эту работу.

Обратно на площадку они вернулись к обеду. И Муминов предложил гостю перекусить. Вошли в крайнюю юрту, которая служила штабом. Саибназарова усадили в красный угол, расстелили перед ним дастархан, принесли лепешки и чай.

— Ни одному из прежних колхозов не под силу было сразу замахнуться на сто гектаров, — сказал секретарь, отпивая чай из пиалы, — и вы объединились и точно обычную работу выполняете. Остальные колхозы больше, чем двадцать гектаров, не пытаются осилить.

— У большого верблюда и потник должен быть большим, — сказал Раззаков, пришедший в юрту, услышав о приезде секретаря райкома.

В плоских керамических ляганах внесли дымящуюся паром кашу из пшеничной крупы. Сверху ее приправили кислым молоком и жирной подливой с мелко нарезанными кусочками мяса. Саибназаров по праву гостя первым приступил к каше, за ним последовали и остальные. Когда же вновь пошла по кругу пиала с чаем, он спросил:

— Какую помощь вы ждете от райкома?

— В этом районе много джиды. Корни у нее сильные, ветвистые. Пни откапывать трудно, боюсь, что это будет тормозить работу. Мы хотели пригнать волов, впереди — чилля, самая холодная пора, околеют еще!

— Этот вопрос уже решен на заседании бюро, — сказал секретарь. — МТС получила несколько новых тракторов «НАТИ», правда, директор запер их в гараж, а ключи носит в своем кармане, даже жене, говорит, не доверяет, но… даст бог, уломаем мы его. Пришлем трактор со стальным тросом, зацепит пень, дернет раз и все!

— Вот это было бы здорово! — воскликнул Раззаков.

— Да, — согласился секретарь и добавил: — хоть и уходит гость по воле хозяина, придется мне нарушить эту традицию. Спасибо за вкусный обед!

Муминов вышел проводить его.

— Береги себя, раис, — сказал он, садясь в машину. — Ты призван руководить людьми, а не… хвататься сразу за кетмень. Это время проходит. А для крупного хозяйства уже прошло.

— Думаю, что личный пример всегда будет нужен людям, даже если хозяйство станет огромным, как вся страна.

— Ладно, об этом поговорим на досуге, — сказал Саибназаров, — а сейчас, прости за нескромный вопрос: почему не женишься?

— Некогда, — решил отшутиться Муминов, — сами же видите, дел много, голову некогда почесать.

— Это не довод, — нахмурился тот. — Сам же говоришь о личном примере и сам же не следуешь ему.

— А куда я жену приведу, — серьезно ответил Муминов, — дом — развалюха, пустой, как после ограбления. Наладится немного жизнь, тогда и о женитьбе не грех подумать.

— Жизнь легче налаживать вдвоем, Тураббай. Это говорит семьянин почти с тридцатилетним стажем!

— Правильно. Но одна добрая душа на такой же, как ваш, вопрос, ответила, что, конечно, сыну нужен отец, только ведь неизвестно, каким он будет, этот незнакомый мужчина. Признаться, и мне дочь жалко. Она уже большая, привыкла, что в доме, кроме моей сестры, бабушки и меня никого нет. На лбу той женщины, которую я приведу в дом, не написано, какая она, что у нее на душе. Вдруг — гюрза какая, а? Разойтись… мое общественное положение не позволит, а жить… тоже пытка. Вот и гадай потом.

— Разойтись и райком не позволит.

— Верно. Подожду, пока дочь вырастет, чтобы сама за себя могла постоять, там и подумаю.

— В таком случае, я плохой советчик, гвардии лейтенант, — сказал Саибназаров. — Но мужчине, тем более председателю крупного колхоза, нельзя без жены.

— Мне мать все уши прожужжала уже, покоя нет, хоть в дом не входи. Вы что, сговорились с ней?

— Секретарь райкома в чем-то тоже мать, — рассмеялся Саибназаров. — Ну, всего хорошего.

— Когда трактор ждать? — спросил Муминов, пожимая ему руку.

— Завтра к вечеру. А в кишлаке кто командует?

— Хосилот. Раим-бобо.

— Хорошо. Да, поработали мы с вами неплохо, долго помнить будем. Продолжайте и дальше в том же духе.

— Вы напутствуете так, точно завтра уходите, Хошкельды-ака, — произнес Муминов.

— Угадал, ухожу. Обком партии пошел мне навстречу, удовлетворил просьбу. Буду директорствовать в школе. Люблю я детишек, брат.

— И когда?

— Скоро, лейтенант, скоро. — Он похлопал по плечу Муминова и уехал…

В том году умер Сталин. Умер человек, с чьим именем были связаны индустриализация и коллективизация страны, разгром правых и левых оппортунистов, предвоенное благополучие и победа над гитлеровской Германией, в боях против полчищ которой не раз ходил в атаку и Муминов, готовый умереть за свою родину и за Сталина. В то время имя Сталина и «родина» не отождествлялись, они были равнозначными. И на этом было воспитано целое поколение, которое вынесло на своих плечах все тяготы войны и послевоенного возрождения страны. Жизнь наладилась, на дастархане дехкан и рабочих, всех граждан страны снова торжествовало изобилие, люди стали забывать годы, когда хлебом насытиться было мечтой, единственной мечтой всех. На рынке дешевизна, мяса какого хочешь и сколько хочешь! Все появилось. Может, немного не хватало одежды, но и раздетым никто не ходил.

Печальная весть распространилась повсюду, а в Джидасае уже с самого утра к памятнику Сталину, который колхоз приобрел и поставил всего два года назад на неширокой площади возле конторы, потянулись колхозники, прихватив с собой детишек, стариков и старух. Пришли все, кто жил на участках присоединившихся хозяйств. И площадь оказалась тесной — столько было людей! Был митинг. Но и после того, как были сказаны все слова, колхозники не расходились, причитали так, точно похоронили самого близкого человека. Так, собственно, и была воспринята смерть Сталина всем народом.

Тошно было и на душе Муминова. Ему казалось, что он лишился какой-то очень важной для себя опоры, чувствовал себя птицей без крыльев, слепым без посоха и поводыря. Но надо было жить, надо было претворять в дела заветы Сталина. И Муминов находил утешение в работе, считая, как и миллионы коммунистов страны, что на смерть вождя надо отвечать упорным трудом.

Затем было десятилетие коренных перемен. Появились совнархозы и производственные управления, партийные комитеты при них, руководители которых и были заняты тем, что мчались на всевозможные совещания и семинары, порой за сотни километров, вместо того, чтобы заниматься делом. Единственное, что осталось в память от того времени, так это кукурузные поля в каждом хозяйстве. Эта культура полюбилась и прижилась.

К пятидесятой годовщине Октября в Каракамышском районе от тугаев уже ничего не осталось, а «Маяк», объединившись с двумя соседними колхозами превратился в хозяйство-гигант. Хлопка-сырца он стал давать около пятнадцати тысяч тонн, поголовье овец гиссарской породы достигло около сорока тысяч голов, колхоз располагал тремя молочно-товарными фермами, несколькими откормочными предприятиями, прекрасными автогаражом и гаражом сельхозмашин. Много было сделано для социального развития. О колхозе и его председателе рассказывали газеты и радио, телевидение и кинохроника. Муминов стал Героем Социалистического Труда, получил звание «Заслуженный хлопкороб Узбекской ССР».

К тому времени Муминов изменился не только внешне, но и характером, стилем поведения. Это был уже полнеющий, холеный человек, произносящий слова для подчиненных так, словно бы отпускал их по высокой цене. Он научился проявлять уважение к вышестоящим и слушать тех, кто ниже, снисходительно, с некоторой усмешечкой, мол, знаю я тебя, прохвоста, тебе лишь бы свое получить, а потом плевал ты на меня…

Тишина… Муминов лежит, не меняя позы, а время медленно идет. Уже и луна скрылась за торцовой стеной дома, и серебряный квадрат на полу исчез. Желтоватый свет луны залил кусты граната и деревья у забора, от которых на землю легли черные тени. Все это Муминов видит, но сознание не фиксирует, точно для него ничего не существует. И в самом деле, когда на тебя обрушивается ожидание рокового конца, до красот ли природы? Это ведь в книгах только пишут, что люди перед глубокими потрясениями любуются синевой неба, былинкой под ногами или ослепительным солнцем. Ничего подобного не бывает, потому что тем людям просто некогда подумать об этом, их мысли лихорадочно возвращаются в прошлое, дабы там отыскать то, что привело к такой развязке. Даже если речь идет не о смерти, а об обычном крушении задумок и планов, и то красоты природы не замечаются.

И Муминов как все. Мысленно он уже прошел по основным этапам своей жизни, кроме армейской службы и участия в войне. По его мнению, это особый разговор об особом отрезке времени, где чистота помыслов, сила духа и беззаветная преданность долгу возвышают каждого до вершин нравственного эталона. К этому времени он еще вернется, если будет время, конечно, а сейчас он пытается найти в прошлом то маленькое, крошечное, не требующее внимания к себе, во всяком случае, в тот период, откуда началось отступление от принципов, коими всегда был жив. И он вспомнил это событие, вернее, два события, случившихся в один день.

В конце сентября тысяча шестьдесят седьмого года, когда хлопкоуборочная кампания была в разгаре, к Муминову приехал журналист из областной газеты, некий Мавлянов. Это был тридцатилетний коренастый мужчина, одетый в модную курточку, яркую рубашку и туфли на толстой подошве. Муминову показалось тогда, что для такой обуви нужен по меньшей мере Геракл, а не этот парень с блокнотом и шариковой ручкой. Ждал он председателя на скамейке в скверике возле конторы. Муминов появился около десяти, после того как побывал на последнем хлопковом хирмане. Вылез из «Волги» и скрылся в здании, покосившись на молодого человека, мол, какого черта расселся в такую горячую пору этот пижон?! Едва вошел в кабинет и повесил на гвоздь плащ, открылась дверь и показалась голова незнакомца.

— Разрешите, Тураб-ака? — спросил он басом и, не дожидаясь приглашения, прошел в кабинет. Поздоровался с ним за руку, сел в кресло, не обращая внимания на то, что хозяин стоит. Произнес: — Моя фамилия Мавлянов, я — корреспондент областной газеты, приехал к вам по поручению обкома партии. Да вы садитесь, говорят, в ногах правды нет.

Муминов сел напротив, усмехнувшись про себя. А журналист продолжал:

— Дело вот в чем. Областной комитет партии поручил газетчикам написать очерк о ровесниках Октября, известных людях области. Вы достались мне. Я хочу с вами побеседовать, кроме того, мне нужно посмотреть ваши фотографии, чтобы отобрать ту, что появится вместе с очерком на полосе.

Чем-то этот парень понравился Муминову. То ли своим нахальством, то ли молодостью, которая, казалось, выплескивалась у него через край, то ли языком, в котором явно чувствовался русский акцент. Парень был вылитым узбеком, а разговаривал на родном языке, точно русский, который прожил в этих краях совсем мало. А может, ему польстило, что обком партии помнил о нем, причислял к «известным» и даже сам определил человека, который расскажет десяткам тысяч читателей о председателе «Маяка».

— А вы ужинали, брат? — мягко спросил Муминов.

— Нет. Да это и неважно, Тураб-ака. Я, как верблюд, могу неделю обойтись без воды и пищи.

— Я, однако, не хотел бы быть им, — улыбнулся председатель и, вызвав секретаря, мужчину средних лет, поручил ему самому передать сводку в райком. — Ко мне из газеты приехали, мы будем в гостинице на участке «Первомайская». — Когда, потушив свет в кабинете, они вышли на улицу и сели в машину, Муминов сказал корреспонденту: — Там никто не помешает, и секретарь позвонит в случае нужды.

Часа четыре тогда донимал его вопросами корреспондент, иные эпизоды заставлял повторять, причем вопросы задавал так, что Муминов рассказывал, точно на исповеди, даже про Сайеру выложил все, хотя, правда, взял у того слово, что ее имя не будет упомянуто. Поделился своими огорчениями от того, что эта женщина уже много лет морочит ему голову, вся, мол, область знает об их связи, а замуж не хочет, хоть разбейся. Мавлянов посочувствовал ему, мол, женщин даже сам аллах не понимает, а мужчине это и вовсе не дано.

— Тураб-ака, скажите честно, как вы лично воспринимаете отмену натуральных налогов с крестьянского подворья, всякого рода натуральные премии, безудержные награждения орденами и медалями? Ведь что получается? Вы, фронтовик, за каждую медаль могли заплатить жизнью, а молоденькая девчонка, собравшая пять тонн хлопка, получает орден! Не доведет это до добра. Разболтается народ.

— Не волнуйтесь, молодой человек, — ответил Муминов, — партия знает, что делает. Разве плохо, если дехканин будет лучше жить, а? Отменили натуральные налоги, зато надо платить ренту. А натуральное премирование… Должен же быть у людей стимул?! Все правильно, брат. Сыграем в бильярд на сон грядущий?

— Давайте, — кивнул Мавлянов.

Утром корреспондент уехал. Спустя немного времени после этого разговора его вызвали в райком и предупредили, что в Каракамыш обком партии посылает большую группу ответственных работников уполномоченными на период страды, и что в «Маяк» прибудет заместитель заведующего отделом обкома Гафуров. Муминов обрадовался этой вести, поскольку с тех пор как Нияз закончил партийную школу, они виделись всего два раза, да и то на совещаниях, и поговорить по душам не смогли.

— У меня тоже небольшое дело, — сказал он первому секретарю.

— Какое?

— Яблоки созрели, такого урожая в колхозном саду никогда прежде не было. Садовники с ног сбились, ставя подпорки под ветки.

— И большой сад? — поинтересовался секретарь.

— Десять гектаров. На бросовых землях высадили лет пять назад и вот — урожай! Колхозники на уборке хлопка, может, заготконтора сама организует сбор яблок и вывозку?

— Она обязана это сделать, — кивнул секретарь и приказал вызвать к нему директора заготконторы. Тот не заставил себя ждать.

— Вы знаете о яблоках «Маяка»?

— Конечно.

— Что решили делать?

— Весь заберем, а колхозу, как положено, выплатим денежки.

— Когда вы этим хотите заняться?

— В ближайшие дни.

— А колхозники пусть мечутся в поисках подпорок, а?

— О, тогда ускорим.

— Вы прямо отсюда вместе с Турабом-ака поедете в колхоз, посмотрите, что там и как, а через два часа доложите мне о принятых мерах.

— Будет исполнено…

— Им тоже нелегко, Тураб-ака, — сказал секретарь, кивнув вслед директору, — хранилищ нет, нормальной тары — тоже, а сейчас подошла поздняя капуста, так что вертятся они, как белки в колесе. За яблоки не беспокойтесь, директор — парень хваткий, до вечера все сделает… — Добавил, помолчав: — Подождите немного, скоро подъедут товарищи, так вы Гафурова и заберете с собой…

Муминов около часа посидел в чайхане напротив райкома, дождался уполномоченных и увез Нияза в колхоз.

— Совсем изменился, — заметил он, после крепких объятий и традиционных расспросов, — ничего дехканского в тебе не осталось, стопроцентный интеллигент, чиновник. Костюм, галстук, благородная седина на висках!

— Годы, работа, — ответил Гафуров.

— Расскажи, что делал-то. Я уж стал забывать, как выглядит мой друг Нияз. Как вспомню, так перед глазами возникает парень с повисшей, точно плеть, рукой.

— Учился, немного секретарствовал в Учгузарском районе, затем уехал в академию общественных наук. Потом был инструктором ЦК и вот вернулся в свою область.

— Так, глядишь, и в Каракамыш, а?

— Все в руках судьбы, которую мы называем «вышестоящие товарищи». А сам ты… Раисовские харчи впрок пошли, пополнел. Как дочь?

— А-а, — Муминов махнул рукой. — Училась в областном пединституте, на втором курсе выскочила замуж за долговязого парня, который кончал стройтехникум, теперь вот сидит дома с двумя пацанами. Перевелась на заочное отделение. Муж техником у нас в стройотделе работает.

— Поздравляю со званием «дед»!

— Спасибо. — Подобрел: — Прекрасные мальчишки у нее! Только появлюсь дома, так они на мне верхом ездят!

— Сам-то, видать, тоже учился? — спросил Нияз.

— Без этого нельзя. Экономист с высшим образованием, брат!

Машина шла мимо хлопковых полей, где почему-то не было ни одной души, хотя обеденный час еще не настал. На это обратил внимание и Гафуров, все чаще и чаще поглядывая в окно. Муминову стало не по себе. Нияз — друг, но он еще и представитель обкома. Он попросил шофера остановить машину. С другого конца поля к нему подошел бригадир.

— Где сборщики? — спросил Муминов, не поздоровавшись.

— В яблоневом саду.

— Что они там делают?

— Вроде бы яблоки покупают.

— Ничего не пойму, — воскликнул Муминов, — а вы на что здесь?!

— Гм. Запахло выгодой, раис-бобо, все ринулись туда. А в таких случаях люди родных отцов не признают.

Еще издали Муминов увидел директора заготконторы, который ходил от дерева к дереву и объявлял громко:

— Триста кило кому?

Тут же находился покупатель, называл себя, директор записывал его фамилию в тетрадь и отправлял к кассиру.

— Что здесь происходит? — громко крикнул Муминов, пробившись сквозь толпу.

— Урожай принимаем, раис-бобо, и одновременно реализуем.

— Гм. А цены?

— Принимаем по государственной цене, реализуем по кооперативной. Разница — прибыль нашей конторы.

— И какая она, эта разница? — спросил Нияз.

— Мелочь, ака. Тринадцать копеек на кило.

— Это же грабеж, почтенный, — воскликнул Муминов.

— Я тут ни при чем, цены устанавливает государство.

— Хороша заготовка, — возмутился председатель, — приехал сюда, от дела людей оторвал, да еще и спекуляцию развел!

— Людей я оторвал на час, — сказал директор, — распределю деревья, а урожай они соберут ночью. Сейчас покупают по тридцать копеек, а через месяц на базаре продадут по рублю. Им же выгода, раис-бобо!

Тут зашумели и колхозники, мол, не волнуйтесь, раис-бобо, с поля не уйдем, пока нормы не выполним. Потом Гафуров подсказал:

— Не мешай директору, раис, он правильно решил. Подумай сам, где он сейчас людей возьмет? Колхозники же теперь на законном основании соберут урожай. Сам ты продавать не имеешь права, а заготконтора это может. Не разрешишь ему сейчас сделать это, колхоз же понесет убытки. Поехали. Признаться, я проголодался сильно.

И они поехали в новую гостиницу колхоза…

— Душа болит, Нияз, — произнес Муминов после сытного обеда, взяв кий и приглашая гостя сыграть партию. — Непонятно мне все это. Бросили работу ради яблок!

— Что ты трагедию устраиваешь из ничего, — усмехнулся Гафуров. — Пусть заработают, раз представилась возможность.

— Так ведь они все в спекулянтов превратятся! Разве мы с тобой были такими?

— Время не стоит на месте, — сказал Нияз.

— Уж не философ ли ты?

— Угадал. Защитил кандидатскую именно по философии.

— А я, знаешь, когда учился в институте, пришел к выводу, что это такая наука… Как дом, который давно уже стоит на земле, но еще ни одной хозяйке не удалось навести в нем хотя бы относительный порядок. Не завидую тебе! А сад я этот вырублю к черту и посею там хлопчатник.

— Этого тебе никто не разрешит, раис. Яблоки людям нужны не меньше, чем хлопок. Ладно, проедемся по владеньям колхоза, покажи, что ты тут успел настроить без меня…

После полуночи, оставив уполномоченного в гостинице, Муминов приехал к Сайере. И она, как всегда, ждала его.

— С самого утра начало дергаться левое веко, думаю, к радости. Эта примета мне всегда приносит приятное. И точно. Днем получила письмо от сына, а теперь вот вы навестили.

— Что пишет? — спросил он.

— Все у него в порядке, Тураб-ака. Назначили замполитом на заставе, весной обещает приехать. Я сейчас соберу на стол, — засуетилась она.

— Спасибо, я сыт. Нияз приехал в колхоз уполномоченным, так я с ним почти целый день. Поужинал в гостинице. Если б подлечила малость, может, и с души боль сняла.

— Какая еще боль? — встрепенулась она, присев рядом и положив голову ему на плечо.

Он обнял ее и рассказал историю с яблоками. Поделился опасениями, что к хорошему такое отношение не приведет. И вспомнил журналиста. Подумал, что парень тот, кажется, видит глубже, чем он, председатель.

— Радикулит я ваш успокою, — сказала Сайера, приказав раздеться и лечь на диван. Она достала из шкафа пузырек с желтоватой жидкостью и стала ею натирать поясницу. Приятный и вместе с тем обжигающий холодок разлился по телу. — Боль же души… Стоит ли вам обращать внимание на такие мелочи, ака? Капуста уже заразила всех, кого могла. Сколько вы мучаетесь весной? Прореживание хлопчатника ждет, а людям наплевать на это, носятся с капустой, лишь бы поскорей да повыгодней сбыть. Наверно, мы с вами старомодны, ака, чего-то недопонимаем. А что Нияз?

— Говорит: все правильно, партия знает, что делает.

— Может, так оно и есть. Выбросьте все это из головы и живите днем сегодняшним, как советовал, пророк Магомет.

— Перешла бы ты наконец в мой дом, — сказал Муминов, — и сразу двумя внуками обзавелась бы. После смерти матери Норой совсем зашилась.

— Не надо, Тураб-ака, об этом. У вас есть большая семья — семнадцать тысяч членов нашего колхоза. Ее вам вполне хватит. Да и стыдно мне…

Очерк напечатали накануне праздника. Он назывался просто «Ровесник Октября», занимал половину страницы. И хотя в нем мало говорилось о самом Муминове, больше — об успехах колхоза, все понимали, что эти успехи были возможны потому, что во главе хозяйства стоял Муминов. О Сайере, как и было условлено, ни строчки, но фраза о его семейных делах возмутила Муминова, как показалось ему, своей безапелляционностью. Журналист написал, что Муминов так сильно был занят колхозными делами, что даже о женитьбе не думал, да так и остался бобылем. «Думал я, думал, — мысленно возражал он автору, — да только что я мог сделать… И все же я был счастлив с ней. Значит, жизнь не была пустой…».

В декабре того же года прошла районная партконференция. Нияз стал первым секретарем райкома партии. Тот год вообще был годом торжеств. Колхоз вышел победителем всесоюзного социалистического соревнования в честь пятидесятилетия Октября, ему вручили на вечное хранение Памятное знамя ЦК и правительства страны, да еще и наградили новым орденом — орденом Октябрьской революции.

А в январе случилось событие, которое вывело из себя Муминова, и вспоминая о нем сейчас, он думает, что зря отступил, надо было идти до конца, но он смалодушничал. Все-таки, решает он, не смалодушничал, а внял голосу райкома партии, удовлетворился его объяснениями, которые прозвучали из уст первого секретаря. Если бы он тогда был непоколебим, то теперь не мучился бы предчувствием неминуемого краха. Пусть он не был бы известным на всю страну председателем, зато остался бы честным человеком. Теперь, кажется, ни того и ни другого не будет. Только — позор!..

Вспомнилось то давнее, вспомнилось в деталях, словно бы произошло оно накануне. Колхоз снарядил большой санный обоз с сеном, чтобы доставить его к месту зимовки в урочище, затерявшееся в одной из долин Бабатага. Муминов получил известие, что обоз этот застрял на перевале и представил, что будет с отарами, если к утру не доставят корм. Выехал к перевалу сам. Еще когда пересекали долину, опустилась ночь, а ближе к перевалу дорога оказалась в плотном тумане. Машина замедлила ход, затем внезапно остановилась.

— Жди тут, — сказал Муминов шоферу и вылез из машины. За ним спрыгнул парторг Тешаев.

Оба они пошли вдоль обоза, растянувшегося на добрых сто метров. Моторы тягачей приглушены, фары выключены. Справа высится отвесная стена, а слева — в мраке ночи тает бездна пропасти. Муминов здесь бывал не раз и знает об этом. Далеко впереди раздаются голоса колхозников, изредка слышен простуженный голос главного зоотехника. Они приблизились к голове обоза, где собрались почти все люди, поздоровались с ними, и Муминов спросил:

— Что случилось-то?

— Вот этот растяпа! — ткнул пальцем в тракториста зоотехник. — Из-за него сидим уже полдня и ничего не можем сделать!

— Откуда я знал, что так получится, — стал оправдываться парень, — думал, возьму пошире, проскочу.

— Пошире-е, пошире, — передразнил его зоотехник. — Вот и взял!

— Я же предлагал выход, сами не согласились. Уже давно бы проехали этот чертов поворот, — сказал тракторист.

— Правильно, что не согласились. Ты напортачил, а другие отдуваться должны, да?! Сам бы и…

— Разгрузить десять тонн?! Потом снова — на сани?! Да я что, подкидыш у матери или осел какой?! — огрызнулся тракторист.

— Самый настоящий, раз мозги не соображают, — отрезал зоотехник.

Включив фонарик, Муминов стал осматривать сани. Перелез через трос, которым они прикреплены к тягачу, и заглянул в ту сторону, где застрял левый полоз. Он упирался в громадный камень, торчащий у края пропасти.

— Разложите-ка пока костер, а я подумаю, как быть.

Он еще раз полез осматривать. Попробовал заглянуть на полоз поближе, но его предупредили, что там скользко, край пропасти обледенел. Он вернулся, проверил крепость арканов, стянувших кипы сена. Они были надежными. Схватившись за один, он почти завис над пропастью, подтянулся к другому и так добрался до конца. За глыбой была небольшая площадка. Он встал на нее, нагнулся и осветил фонариком место, где полоз уперся в камень. «Если ломом приподнять, — подумал он, — и в это время дернуть трактором, можно проскочить».

— Нужно попробовать сдвинуть полоз ломом, — произнес он. — Подлезть под него, чуточку нажать, тут трактор дернет, и все!

— А кто полезет с ломом, раис-бобо?

— Самый бесстрашный йигит, — улыбнулся Муминов.

— Гм. Двадцатый век, раис-бобо, дураки перевелись уже. А если сорвется?

— Надо застраховаться крепкой веревкой, не сорвется, — ответил он.

— Все равно страшно.

— Ну, кто? — спросил парторг и, не дождавшись ответа, сказал: — Я сам!

— Это не для вас, — возразил Муминов. В душе он одобрил желание секретаря парткома, но знал, что для того, чтобы обеспечить синхронность рывков человека с ломом и трактора, нужен опыт. Не только сила, но и умение. — Давайте аркан.

Принесли веревку, свитую, кажется, из стальной проволоки. Она была мокрой, видать, на морозе же одеревенела. Муминов привязал один конец к поясу, а другой сам же зацепил за трос. Снова перебрался на площадку, расстелил под ногами пальто, чтобы не поскользнуться.

— Вот что, — предупредил он остальных, — за арканы тяните в самом низу, а то не будет пользы. Пусть тракторист занимает место и включает скорость. Ну, раз-два, взяли! Раз-два, взяли!..

Сани стали медленно раскачиваться, и в один из моментов Муминов успел засунуть конец лома под полоз. Ноги его скользили, пальто скомкалось, но он не замечал этого. Стиснув зубы, он плечом поднимал второй конец лома, холодного, как лед. И полоз миллиметр за миллиметром сдвигался с камня. В тот момент, когда он должен был съехать совсем, тягач дернул сани, лом выскочил из-под полоза и Муминов потерял равновесие. Повис на аркане и трактор протащил его вместе с санями метра четыре, может, пять. Он несколько раз ударился о выступы кромки пропасти…

В больнице Муминов пробыл около месяца. Затем головные боли утихли, дело пошло на поправку. Одна мысль не давала ему покоя: что стало с людьми? Почему в тот день здоровые и ловкие ребята не вызвались сделать то, что начал он? Неужели так дорога жизнь?! Значит, думал он, что-то мы упускаем в воспитании людей, особенно, молодежи. Ведь, помнится, молодые тогда первыми заговорили о страхе. Вот и получается, что ради выгоды готовы броситься в огонь, забыть, что колхоз славен прежде всего своим хлопком, а не яблоками, что… пусть лучше отара сдохнет, чем он будет рисковать…

В марте предстояло провести отчетно-выборное собрание колхоза и Муминов, выйдя из больницы, написал заявление в райком партии. Его вызвали на заседание бюро.

— Дело вот в чем, товарищи, — начал Нияз. — Муминов считает, что его заявление вызвано тем, что определенная часть колхозного крестьянства слишком ретиво увлекается личными выгодами, что среди них все меньше и меньше остается людей, — извини меня, председатель, — которые бы сломя голову неслись к черту в пасть! А зачем это? Мы сегодня так вооружены техникой, так богаты наши хозяйства, что поступать вопреки логике нет смысла. Правильно решил тот парень, что не полез в пропасть. К слову, если бы он разбился, мы, бюро райкома, исключили бы тебя из партии и сняли с работы. Так вот, Муминов убежден в том, что люди становятся равнодушными, есть и его вина как руководителя и коммуниста. Значит, не смог воспитать их. А отсюда и вывод: не имею морального права быть председателем. Ясно?! Бред сивой кобылы! Если уж ты настоящий коммунист, сознающий и свою вину к тому же, то заявление — средство дезертировать с передовой линии. Иначе никак нельзя его расценивать. Бороться надо! Драться за каждого!

— Один в поле не воин, — сказал Муминов.

— Воин, если он с партийным билетом, — отрезал Гафуров. — Ты будешь нести свою ношу до тех пор, пока это нужно партии и народу. Предлагаю считать, что никакого заявления Муминов в райком не подавал…

После заседания бюро, возвращаясь домой, Муминов удивлялся тому, с какой легкостью Нияз разбил все его доводы. Действительно, он прав: где видано, чтобы коммунист уходил в кусты? Надо бороться до конца. До конца. И он забыл об этом заявлении, как о недоразумении, случившемся в его жизни по недомыслию, по политической незрелости. Ай да Нияз!..

А вскоре после этого в колхоз приехал член ЦК Санамов, занимающийся непосредственно сельским хозяйством. Колхоз к сорокалетию Советской Армии воздвиг монумент на площади у правления, широкую каменную стену, на которой были золотом высечены имена всех погибших членов колхоза в войне. В центре этой стены стояла скульптура женщины, печально склонившей голову, с цветком в руке. Предполагалось, что на открытие этого памятника и прибудет Санамов. В области уже установилось правило: почетного гостя обязательно встречать каким-либо новым строительным объектом. Домом ли счастья, клубом ли, заводом или фабрикой, на худой конец — детским садом или восьмилеткой. Такой же памятник в области был единственным, и его, по мнению первого секретаря обкома, ярого почитателя Санамова, должен был открыть только он.

Накануне приезда Санамова в колхоз прибыла большая группа областных руководителей во главе с секретарем обкома по идеологии. Заведующий облкомхозом, например, обязан был позаботиться о колхозной гостинице, где по плану обкома должен остановиться на ночь гость. На площади, куда подъедет кортеж машин, гремят карнаи и сурнаи, артистки театра, переодетые в костюмы участников художественной самодеятельности, обязаны приветствовать высокого гостя танцами, песнями и счастливыми улыбками. Начальник УВД должен позаботиться о порядке, поскольку людей будет несколько тысяч. И Муминов не понимал, кого он должен принимать у себя — коммуниста или же аравийского короля. Но приказ нужно выполнять…

Все получилось так, как было задумано. После торжественной встречи и пышных речей памятник был открыт, к его подножью возложены венки, в том числе и от имени Санамова. Затем весь кортеж отправился в гостиницу, богато убранную и жарко натопленную. С Санамовым и первым секретарем обкома находился Муминов, а остальные направились в старую гостиницу, чтобы после трудов праведных перекусить, пропустить по рюмочке коньяка и, получив «спасибо» руководства, разъехаться по своим делам.

За трапезой, где секретарь обкома старался угадать малейшее желание гостя и угодить ему, Санамов расспрашивал председателя о делах, интересовался надоями и урожаями, доходами колхозников и школами. Муминов рассказывал обо всем, теряясь, отчего его голос немного вздрагивал. Тут секретарь обкома подсказал, что Муминов тоже ровесник Октября и фронтовик. Этим живо заинтересовался гость. Оказалось, что они одногодки, к тому же и Санамов участник войны.

— Вот вы сказали, что земли у вас тут плодородные, раис. Тогда почему бы не довести урожайность хлопка до сорока пяти-пятидесяти центнеров? Нужна помощь — пожалуйста, правительство республики выделит все, что необходимо. Нужно поднять продуктивность крупного рогатого скота, увеличить надои хотя бы до трех с половиною тысяч литров на корову. — Узнав, сколько миллионов рублей на счету колхоза, продолжил: — Почему бы не подумать о строительстве образцового кишлака. Материалами, строительной организацией мы поможем.

— Можно все сделать, — сказал Муминов, — если к тому же будет ваша помощь.

— Надо подготовить обязательства колхоза и опубликовать их в республиканских газетах, ЦК поддержит инициативу. И с богом, раис-бобо!

— Будет исполнено! Только вот… — Муминов замялся, но все же решился: — Три с половиной тысячи литров в этом году мы не сумеем дать, потому что, признаюсь, нужно решить с кормовой базой. Две восемьсот куда ни шло!

— Хорошо, — кивнул Санамов, — та цифра как вершина ваших планов на пятилетку, а эта — на первый год.

— Две восемьсот, — заметил секретарь обкома, — для нашей области тоже пока голубая мечта! Больше полутора тысяч в среднем не получается.

— Будет у вас с кого брать пример, начнут подтягиваться и остальные, — сказал Санамов. И спросил: — Председатель не депутат?

— Депутат областного Совета, — ответил Муминов.

— Возьмите на заметку, — сказал Санамов, — такие, как он, люди — гордость Узбекистана, поэтому они должны представлять народ в самых высших органах республики, в том числе и партийном.

С утверждением ученых, что человек есть вершина творчества природы, ее самая совершенная модель, Муминов теперь, когда его жизнь пошла по заключительному кругу, о длине которого никто ничего определенного сказать не сможет, выразил бы несогласие. Если уж человек — совершенство, то какого дьявола в нем совмещаются порой прямо противоположные, исключающие друг друга качества. Льстивость с гордостью, жадность с расточительностью, зависть с бескорыстием, жестокость с состраданием… Все противоречия, существующие в природе, присущи этому «царю» природы. Причем, часто сидят в одной, отдельно взятой личности и проявляются всякий раз, едва этой личности угрожает опасность. Может быть, именно такую концентрацию противоречий и называют ученые совершенством?.. Бедный гомо сапиенс!..

Оглядываясь в прошлое, Муминов видел, что в нем тоже проявились эти противоречивые качества. Ну, что бы ему стоило выложить свои расчеты перед Санамовым, убедить его, что колхоз неспособен в два-три года, даже за пятилетку, достичь рубежей, которые тот наметил. Не потому, что это невозможно теоретически, и практически, наверно, в небольших масштабах, невозможно потому, что задачи те требуют особой подготовки людей, перестройки их мышления. Каким бы ни был председатель передовым человеком, сам он все-таки бессилен выполнить предложенное. Оттого, что Санамов разговаривал с ним, дружески похлопывая по плечу, кажется, затмило разум, как слишком яркое солнце ослепляет глаза, и он внимал каждому его слову, воспринимая это как великую честь для себя. Помнится, он тогда еще подумал, что другие руководители хозяйств области, не менее известных, чем «Маяк», умрут от зависти к нему, Муминову. Он даже злорадно усмехнулся про себя, решив, что раз судьба дарит ему аргамака, то грешно было отказаться от него, не проскакать на нем оставшуюся часть пути с ветерком, в блеске телевизионных юпитеров и завистливых взглядов. соперников. В том, что каждый руководитель его ранга имеет соперников и недоброжелателей, он не сомневался. «Маяк» — огромный колхоз, народа в нем много живет. Сколько людей, столько и мнений. Это тоже аксиома. Он уже не раз слышал, что тот или иной его земляк в узком кругу высказывал критические оценки его методам работы, предлагал свои, если бы… Если бы да кабы, говорят, выросли бы грибы. Хорошо, что люди лишены этого «если бы», что вопрос, кому стоять у руля, решается не в чайхане или на полевом стане, а в сферах, недоступных им. Хорошо!..

— Гость очень высокого мнения о тебе, — сказал Нияз, провожавший Санамова в «Чайке» до границ района, — предложил мне вместе с тобой подготовить докладную записку на его имя и указать в ней все вопросы дальнейшего развития «Маяка», особенно строительства нового образцового поселка. По его замыслам, это должен быть поселок, который сочетал бы в себе мечту крестьянина о городском жилье и мечту горожанина о сельском подворье. Обещал прислать архитекторов и инженеров-проектировщиков, чтобы они на месте посмотрели все и разработали нужную документацию.

— Что-то не верится мне в такой поселок, — сказал Муминов тогда, — тут курятник построить и то не найдешь материалов, а целый кишлак, да и еще образцовый…

— Плохо ты знаешь Санамова, — сказал Нияз, — это человек слова. Если уж пообещал, в лепешку расшибется, выполнит! Да и… Слушай, что значит в масштабе республики твой «Маяк», а? Песчинка в море! Важно, чтобы ты теперь не подкачал, сам сдержал обещания. Действительно, он прав, в области должно быть несколько передовых хозяйств, на которые бы равнялись остальные. Иначе ведь можно всю жизнь топтаться на месте. А народ надо кормить, одевать, обувать. Тут, брат, высокая политика.

— Наобещал с три короба, — произнес Муминов, — теперь вот ломаю голову, как справиться со всем этим. Сейчас мы в общем-то неплохо бежим, не отстаем от других, даже на полкорпуса опережаем. И это нормально. Теперь же придется сделать рывок, да еще и три раза прыгнуть, как тот спортсмен, как его… Ну, вот — бежит, бежит, а затем за три прыжка метров пятнадцать берет. Как его называют?

— Не знаю, но такой спортсмен существует. Ну и что?

— Вот и «Маяк» должен так же прыгать. Это же невозможно.

— Знаешь, что я тебе предлагаю, Тураб, — нахмурился Нияз, — если ты и дальше будешь с таким настроением, то тебе лучше уйти в тень. Подавай заявление в райком, рассмотрим положительно. Нам маловеры не нужны! ЦК берет твой колхоз под свою опеку, Санамов покровительствует тебе, а ты… расхныкался, как девица, которую за другого отдают. И потом… подумай о последствиях. Сам наобещал и теперь — в кусты. Санамов не любит таких. Разбежишься получше, так прыгнешь! И хватит об этом…

Феномен того года ни Муминов и никто другой объяснить не могут. На что старики, умудренные опытом, и то не видели на своем веку такого благоприятного во всех отношениях года. И воды, казалось бы, немного было, наоборот, все лето обком партии и райкомы призывали расходовать ее очень экономно, строго следили за этим, а двух директоров совхозов, на чьих полях обнаружили излишний сток в коллектор, сняли с работы, влепив каждому строгий выговор с занесением в учетную карточку. Хлопок получился отменным. «Маяк», например, без особого труда преодолел рубеж, намеченный на конец пятилетки — дал сырца пятнадцать тысяч тонн. Рис ли, пшеница ли, ячмень ли — все это давало двойной, а то и тройной урожай. Без приписки, между прочим. Причем, к октябрьским торжествам почти все сельхозработы, главное, хлопковая страда, были закончены. По итогам того года Муминова наградили орденом Ленина, многие колхозники, в том числе и Сайера, получили ордена и медали. Колхоз, вот уже четыре года выплачивавший за световой рабочий день около пяти рублей, тогда выдал по семь рублей. Это дало право председателю, отчитываясь за дела на заседании бюро обкома партии, сказать, что заработная плата колхозников только за один год возросла на сорок процентов…

В самом конце года, когда земля была уже распахана, сено свезено на места зимовок скота, когда в кишлаках начались свадьбы, в областном центре затеяли строительство ипподрома. Кому в голову пришла эта дикая идея, никто не знал, но стройка была объявлена народной, и каждый район прислал туда по тысяче-полторы человек. Оплату за работу производили из средств, что не были освоены строителями на других объектах. Муминов несколько раз ездил в область, чтобы посмотреть, хорошо ли устроены его люди, все ли у них есть. И всякий раз его удивляла масштабность стройки. Народу было, как муравьев, техники землеройной, как в кино. Всего, что требовалось, вплоть до дефицитного леса, было достаточно. Штаб стройки возглавлял первый заместитель председателя облисполкома, но первый секретарь обкома принимал личное участие в ежедневных вечерних планерках и сам намечал работы на следующий день. Он спешил к приезду Санамова завершить строительство, чтобы тот разрезал алую ленточку.

И такой день настал. Он совпал с днем начала работы областного курултая передовиков сельского хозяйства, где принимались обязательства на предстоящий год. Муминов с группой ударников колхоза выехал на курултай в пять утра. Еще было темно, в небе холодно поблескивали, кажется, съежившиеся от мороза и потому маленькие звезды, окрестные поля лежали под снежными одеялами. Придорожные шелковицы напоминали ощетинившихся дикобразов. Колхозники были одеты празднично, на груди поблескивали ордена и медали.

Курултай начался ровно в десять утра. А до этого целый час был уделен торжествам, связанным с открытием ипподрома. Когда, казалось, негде было яблоку упасть, — столько собралось народу, — подошел кортеж машин с черной «Чайкой» во главе. Из нее вышел Санамов и помахал рукой. Когда он, в окружении высших руководителей области и нескольких министров, приехавших с ним, чтобы на месте решить проблемы области, подошли к входу в ипподром, перетянутому широкой алой лентой, заиграли карнаи и сурнаи, забили дробь бубны. Девушки в легких шелковых платьицах начали танцевать. И музыка, и танцы, и восторженные возгласы в честь Санамова наполняли души праздничностью. Санамов разрезал ленточку, что-то сказал первому секретарю и тот кивнул головой в знак согласия, а затем жестом пригласил гостя осмотреть стройку. Муминов стоял в толпе собравшихся, когда его увидел Санамов и, встретившись с ним взглядом, пригласил в свиту.

Гость остался доволен ипподромом. Говорил о том, что теперь нужно приобрести хороших лошадей и готовить своих жокеев и наездников, мол, не все же время узбекам носиться за улаком, пора и современными видами конного спорта заняться. Помощник первого секретаря обкома записывал в блокнот каждое слово — указание Санамова. Муминов с ним перебросился всего лишь несколькими словами, спросил о здоровье и на вопрос: «Как у вас дела?» ответил бодро — «хорошо». Санамов пошутил, что надо бы «отлично», на что Муминов пообещал сделать это к следующему приезду гостя. На том и прекратился разговор. Но он, короткий, состоялся на глазах тысяч, в том числе и руководителей. И это было самым важным для Муминова.

Для совещаний, подобных курултаю, на самой верхушке кургана был построен специальный, названный выставочным, зал. Он вмещал две с половиной тысячи человек. Муминова предупредили, чтобы он сразу же шел в президиум, а уже там, после того как собравшиеся стоя, бурными аплодисментами встретили появление Санамова, не садясь до тех пор, пока тот не устроился за длинным столом, когда начальник областного управления сельского хозяйства, заикаясь, видимо, от волнения, начал читать доклад об итогах года, уткнувшись в листы, Муминов получил записочку от первого секретаря обкома партии. «Вы должны выступить, Тураб Муминович, — писал он, — постарайтесь обрадовать гостя. Он верит вам! Нужно подхлестнуть народ, и я думаю, что вы меня поняли».

Муминов не знал, что ему придется выступать и не подготовился. Теперь он стал лихорадочно набрасывать на листки тезисы своего выступления, делая пометки, где нужно остановиться поподробнее, а где — мимолетно. Муминов знал по прежним курултаям с участием Санамова, что каждый, кто занимает трибуну, обязан высказать что-то лестное по адресу гостя, подчеркнуть, что только благодаря его заботе о дехканах, хозяйство или район достигли таких замечательных успехов. И чтобы не сбиться, Муминов эту часть своего выступления переписал дважды. Показал сидевшему рядом секретарю обкома по идеологии и тот одобрил ее.

— Дорогой товарищ Санамов — начал свое выступление Муминов, — мы, жители самой южной и солнечной области, горды тем, что на наши торжества приехали именно вы. Это говорит о том, что вы цель своей жизни видите в том, чтобы делить с народом его радости и заботы. Огромное крестьянское спасибо вам! Мы, дехкане, постоянно ощущаем вашу отеческую заботу о себе, желаем вам долгих лет жизни и богатырского здоровья, заверяем, что все, что вы советуете и предлагаете, мы выполним с честью.

Муминову казалось, что собравшиеся в зале с осуждением слушают его, мол, вот, оказывается, какой сладкоречивый мужик, прямо-таки — соловей! Утешило то, что выступавшие до него первые секретари райкомов, председатели райисполкомов, областные руководители были не менее медоточивыми. Успокоив себя таким доводом, Муминов уже ровным тоном начал рассказывать о колхозных делах.

— Труженики колхоза «Маяк», выполняя исторические решения пленума ЦК и включившись во всенародное соревнование за успешное завершение заданий пятилетки, добились определенных успехов на всех участках хозяйственного и культурного строительства…

— Тураб Муминович, — мягко перебил его Санамов, — скажите, сколько молока от каждой коровы надоено в вашем колхозе?

— По две с половиной тысячи литров, — ответил Муминов бодро, но тут же осекся и опустил взгляд, словно бы ища подтверждения своих слов в бумагах. Он приврал на целых триста литров.

— А зерна кукурузы? — поинтересовался Санамов. Свои вопросы он задавал в микрофон, так что их слышали все две с половиной тысячи участников курултая.

— По шестьдесят центнеров. — Здесь Муминов тоже накинул по двадцать центнеров. И получалось это у него невольно, точно в нем сидел чертик и подзуживал его: «Эх, врать так врать, товарищ председатель, пусть перья летят! Чего уж мелочиться!»

— Слышали, товарищи? — бросил в зал Санамов. — Кто не слышал, повторяю — шестьдесят центнеров зерна кукурузы получено в «Маяке» на гектаре! — Повернулся к Муминову: — Надеюсь, и повторный сев произвели, чтобы дать скоту сочные корма?

— А как же?! Двести центнеров зеленой массы получили!

— По данным, что у меня под рукой, — сказал Санамов, — ваш колхоз получил в минувшем году одиннадцать миллионов рублей дохода. Верно ли это?

— Да, именно столько…

Санамова интересовало все: и сколько детей рождается в колхозе, сколько свадеб играется, думает ли руководство хозяйства строить «Дом счастья» для новобрачных; есть ли чайхана для стариков, какова энерговооруженность, что делает колхоз для развития индивидуального сектора и так далее. Заверив руководство республики и лично товарища Санамова в том, что труженики колхоза и впредь будут оправдывать название своего хозяйства, Муминов сошел с трибуны под гром аплодисментов. Начал хлопать Санамов, а уж зал дружно поддержал его.

В перерыве Муминов увидел журналиста Мавлянова и был рад этой встрече. Он все искал повода поблагодарить его за очерк, но корреспондент больше не появлялся в колхозе. Муминов крепко пожал руку парню и произнес обидчивым тоном:

— Забываете, йигит, наш колхоз. В «Маяк» уже из центральных газет ребята приезжали, из «Сельской жизни», например. А вы рядом живете и…

— Знаю, Тураб-ака, — ответил Мавлянов, — читал и думал, что бы делала «Сельская жизнь», если б не было вашего колхоза?

— Всего три раза и написала-то. Ну, как мое выступление? — спросил Муминов. Ему не терпелось узнать реакцию людей.

— Ничего, — ответил Мавлянов. — Если бы Санамов был кушанским царем, то ваше выступление вполне могло сойти за оду придворного поэта…

Муминов со своими людьми вернулся в колхоз к вечеру, и не успели главные специалисты и секретарь парткома сойти с автобуса, как он пригласил их к себе.

— Вот что, товарищи, — сказал он, когда все сели за длинный приставной стол, — я уверен, что вы, во всяком случае некоторые из вас, осуждают меня за речь на курултае. Особенно за некоторые приведенные мной цифры. Справедливо. И я буду откровенным с вами. Вот, — он вытащил из кармана записку первого секретаря обкома, мысленно похвалив себя за то, что хватило ума сохранить ее. Прочитал вслух и добавил: — Вот какая была установка. Давайте вместе подумаем, как быть. Я коммунист, и как коммунист обязан сейчас же написать докладную записку на имя Санамова и объяснить все, повиниться за неточную информацию и попросить отстранить меня от работы.

— Это было бы по меньшей мере честно, — сказал парторг и осекся. Он подумал, что Муминов взял это на заметку и при случае вспомнит. Предложить такое мог только тот, кто и во сне видит Муминова низверженным. Поэтому он тут же добавил: — Но это ведь был Санамов, товарищи! Ради того, чтобы у него было хорошее настроение, лично я наврал бы что угодно.

Главные специалисты улыбнулись.

— Надо воспользоваться хоть разок методом целинников, — предложил главный экономист Каримов. — Он у них уже прижился и ничего!

— Что за метод? — поинтересовался Муминов.

— Простой, как мир, — ответил тот. — Мы механически увеличиваем количество надоенного на каждую корову молока, в данном случае на триста литров, затем это молоко списываем на телят. И зерно кукурузы можно списать таким образом. И с зеленой массой можно… На реальный урожай это никоим образом не отразится, разве что себестоимость немного поднимется. Вы поручите мне, Тураб-ака, и главному бухгалтеру, мы все это дело провернем так, что комар носа не подточит.

— Верно, — поддержал его главный агроном, — я тоже слышал об этом методе. Говорят, на целине уже научились химичить даже с хлопком. Правда, уму непостижимо, как это можно сделать!

— У мира целый мир ума, — сказал главный зоотехник. — Придумает, если приспичит. — Предложил: — Согласимся с мнением главного экономиста, только хотелось бы, чтобы в это дело было посвящено как можно меньше людей.

— А они будут молчать, — сказал главный бухгалтер, прикидывавший что-то на листке, — потому что будут иметь материальный интерес. Те же доярки, например. Получат деньги. Или же кукурузоводы… Опять деньги им пойдут.

— Имея одиннадцать миллионов на счету, — сказал главный агроном, — колхоз может позволить себе десяток тысяч расхода на такую операцию. Не обеднеет!

— Ладно, — кивнул Муминов, — уговорили. Но чтобы это было в первый и в последний раз! Лично я с такими речами обещаю больше не выступать.

— Разъедемся, Тураб-ака, — с нетерпением произнес главный экономист, — сегодня по телевидению хоккей транслируют, наши с канадцами играют.

Оставшись в кабинете один, Муминов попросил секретаршу принести чая. Узнав, что к нему хотят попасть несколько человек, принял их и выслушал. Включил телевизор, там только что начали показывать хоккейный матч, но Муминов не любил спортивные передачи и перекрутил ручку на республиканскую программу. Он пил чай, слушал народные песни, а мысли вертелись вокруг предложения главного экономиста. Вот ведь как легко, оказывается, можно выходить из неприятных ситуаций. Ай да целинники! Интересно, что они с хлопком делают? Молоко списывают на телят, тут все понятно. И кукурузу, и зеленую массу. Скотина безъязыкая, не подтвердит и не подпишет жалобу в обком. А с сырцом, пожалуй, хлопот куда больше…

Позвонил Гафуров, который только что вернулся из области.

— После курултая нас, первых секретарей райкомов и горкомов партии, председателей горрайисполкомов, пригласили в обком на расширенное заседание бюро, — рассказал он. — Сам же видел, сколько министров было с Санамовым, так они все участвовали, учли замечания и пожелания наши, объяснили ему, каким образом намерены решить предстоящие проблемы. Это первое. Но главное, брат, Санамов сказал, что скоро ЦК примет постановление о развитии производительных сил нашей области, которое предусматривает выделение больших средств по линии государства на строительство новых каналов и дорог, освоение новых земель. Отныне мы будем осваивать землю только комплексно. То есть строить жилье для хлопкоробов, соцкультбыт и одновременно готовить земли со всеми необходимыми для этого гидросооружениями.

— Наш колхоз на отшибе, — сказал Муминов, — и ему ничего не перепадет. Да нам и не нужно, собственно. Обойдемся как-нибудь.

— Нет, раис. Для того, чтобы выполнить то, что ты наобещал с трибуны курултая сегодня, нужна помощь государства, одни вы не осилите даже половины. Кстати, министр сельского строительства получил указание срочно создать передвижную мехколонну для строительства центральной усадьбы твоего колхоза и обеспечить ее необходимыми материалами. Кирпич, правда, будет использоваться местный. Поздравляю!

— Спасибо. А еще что скажешь?

— Ты хорошо продумал, как будешь выполнять обещанное?

— И хорошо, и даже отлично продумал, а толку?! Выше головы не прыгнешь! В первую очередь нужна земля, Нияз. Каждый год из оборота выпадают десятки гектаров самых плодородных угодий на приусадебные участки. И что за народ пошел… Не успеет отец женить сына, как оформляет его в сельсоветской книге отдельным хозяйством, а ты, будь добр, наделяй его землей! Где ее взять-то столько?!

— Но и народ понять нужно, — сказал Гафуров.

— Последние тридцать лет я только этим и занят, — ответил Муминов. — И прихожу к выводу, что все время игра шла в одни ворота.

— А как же ты хотел? Все для человека, все для блага человека. Это не мои слова, партийного съезда. Наша же с тобой обязанность — выполнять. План по мясу когда будет?

— Полугодовой через недельку.

— На молоко тоже жми, раис. Санамов прямо-таки пристыдил нас, мол, безобразие это, позор. Народ ропщет, детские садики и ясли, больницы без молока! Так что размышляй, Муминов. — Нияз положил трубку.

Будто он не размышлял. И сейчас размышляет. В одном из урочищ Бабатага давно уже приметил гектаров пятьсот пригодной земли. Если там поработают механизмы, кое-где разровняют, кое-где уберут бугры, вспашут, года два можно выращивать люцерну, а потом и хлопчатником засевать. Нужны насосы, чтобы воду подавать. И трубы, километров пять. Где их взять? Может, написать Санамову? Он ведь сам обещал помочь? Нет, писать не надо, поехать самому — дело. Записаться на прием и рассказать о задумке. Поддержит.

Размышляя дальше, Муминов увидел в «целинном методе» много скрытых резервов. Если их все с умом пустить в дело, колхоз «Маяк» будет недосягаем ни одному хозяйству в области. Теперь, когда он, Муминов, заверил Санамова в том, что «Маяк» станет передовым колхозом, отступать некуда.

Спустя четыре месяца после того курултая состоялись очередные выборы в Верховный Совет республики. По рекомендации Санамова Муминова избрали депутатом этого высшего органа. А затем на съезде Компартии Узбекистана он был избран еще и членом ЦК. Такого даже многие министры не удостаивались. Сам того не замечая, он привык к тому, что прежде чем сказать о нем просто «председатель колхоза „Маяк“», газеты, радио и телевидение стали перечислять его выборные чины, подчеркивая таким образом сопричастие к государственным и партийным делам республики. Правда, такого не было на его памяти, но если бы хоть где-то позабыли упомянуть об этом, он, наверняка бы, обиделся. Встречи с избирателями, выступления на пленумах райкома партии от имени ЦК возвысили Муминова в собственных глазах и если, случалось, кто-то пытался возражать ему хотя бы в малом, он смотрел на него, как на ограниченного человека. «Что он мнит о себе, — думал он, разглядывая его, — подумаешь, пуп земли! Приказывает еще! Я сам человек государственный, знаю, что к чему!..»

Помнится, к концу работы первой сессии Верховного Совета, его нашел помощник Санамова и передал, что «шеф» приглашает его вечером в ЦК. Пропуск будет заказан. Он пришел к назначенному часу, беспрепятственно вошел в ЦК, дежурный сопровождал вплоть до дверей кабинета Санамова. Санамов расспрашивал о ходе строительства поселка. Муминов выразил ему благодарность от имени колхозников, сообщил, что дела идут отлично. Генплан поселка обсуждали на общем собрании, главный архитектор проекта доходчиво объяснил людям, где что будет построено, какие удобства ожидают их в ближайшие годы. Утвердили единогласно. Решили ежегодно выделять по миллиону рублей.

— У вас, Тураб-ака, — произнес Санамов, — почетные выборные обязанности. Народ и коммунисты оказали вам высокое доверие. И вы, надеюсь, понимаете, какие выводы вытекают из этого факта?

— Конечно, — ответил он, привстав, — спасибо прежде всего вам. Вы никогда не усомнитесь в правильности своего выбора, я вас не подведу!

— Я снова повторю свою мысль, высказанную в вашей прекрасной гостинице. Нужно сделать все, чтобы колхоз «Маяк» был образцовым во всех отношениях. На вашем примере мы будем подтягивать остальных. Сколько центнеров даст гектар колхоза, хлопка, я имею в виду?

— Тридцать восемь только по плану. У нас пока выходит по сорок одному центнеру. Больше, видно, не получится, потому что земля поражена вилтом.

— В среднем по республике двадцать пять, — сказал Санамов, — так что «Маяк» уже добивается рекордных урожаев. Сможете года три подряд продержаться на этом уровне?

— Постараемся. Впрочем, разобьюсь, а продержусь!

— Вот это ответ коммуниста, — улыбнулся Санамов. И, помолчав, спросил: — А что это за участок у вас «Пахтакор»?

— Это территория бывшего колхоза под тем же названием. Он объединился с «Маяком», когда у него дела пошли совсем плохо. Много задолжал государству, колхозники несколько лет кряду не получали ничего. Земля там плодородная, и она, можно сказать, половину нагрузки «Маяка» несет. А что?

— Да вот в ЦК поступило письмо от жителей этого участка. Двести с лишним подписей. Требуют восстановить прежний колхоз. Что вы думаете по этому поводу?

— Теперь, когда о «Маяке» заговорили повсюду, кое-кто на этом участке потерял покой. Мутят народ!

— Вот я тоже об этом подумал, — сказал Санамов. И нахмурился: — Я уже позвонил первому секретарю Каракамышского райкома партии, потребовал найти зачинщиков и строго их наказать. Вы должны побывать на этом участке и объяснить колхозникам, что ЦК ни в коем случае не допустит восстановления карликовых колхозов, будущее сельского хозяйства и степень благополучия дехкан — в крупных комплексах. Это генеральная линия партии и всякий, кто будет мешать нам, должен уйти!

— Спасибо! Вернусь и сразу же поеду туда…

Десятая пятилетка была пятилеткой триумфа «Маяка» и Муминова. И все потому, что колхоз и его председатель находились под покровительством Санамова, под его отеческой опекой. И еще потому, что Муминов сумел извлечь все выгоды из целинного «метода» применительно к условиям Каракамышского района, в частности, к «Маяку», развил этот «метод», довел до такого совершенства, что никакая, даже самая авторитетная комиссия из специалистов, не могла подкопаться. Возможно, она и смогла бы, да только ей такого права никто бы не дал.

Сейчас, лежа на диване в окутанной мраком комнате, Муминов вспоминал события тех времен, стараясь выбрать наиболее существенные, те, что работали на его авторитет. Первое, конечно, разгром группировки участка «Пахтакор». Помнится, Муминов приехал туда вместе с первым секретарем райкома Гафуровым в конце августа, когда у хлопкоробов выпадает время относительного спокойствия. До начала сбора сырца остается еще недели полторы, но и в междурядьях уже невозможно работать, поскольку кусты разрастаются так, что ни трактор не пройдет, ни человек. Только поливальщики одни и дежурят на полях.

Муминов с Гафуровым ехали на собрание в колхоз «Пахтакор», вооруженные заключениями и предложениями нескольких комиссий райкома партии, которые побывали там раньше. Муминов знал и инициатора этого «сепаратизма». Им был член правления «Маяка», один из лучших бригадиров — Гадоев. Как всегда бывает, Муминов ни за что бы не поверил, что именно этот приветливый, исполнительный, — даже слишком! — тридцатипятилетний мужчина мог возглавить недовольных. Муминов для него многое сделал. Даже в том, что тот в течение трех лет дважды был награжден орденами, есть заслуга председателя. Он представлял его к наградам, проталкивал бумаги через обком партии и облисполком. И дальше по инстанциям. Муминов рекомендовал его кандидатуру в депутаты областного Совета, а также в члены райкома партии. Что еще нужно рядовому бригадиру, одному из шестидесяти подобных себе?! Муминов этого не понимал, и когда ему доложили, кто «мутил» народ, был так разгневан на Гадоева, что хотел в тот же день снять его с поста, но Нияз рассоветовал, мол, негоже такому известному и авторитетному человеку опускаться до уровня бригадира. Нужно сделать так, чтобы эта инициатива исходила из низов, то есть от земляков бригадира. И Муминов согласился с ним.

Собрание проходило в летнем кинотеатре. Пришли все. Гадоев суетился вокруг Гафурова и Муминова, проявляя такое рвение, точно он сам является ярым противником этого недоразумения. Муминов только усмехался. Открыл собрание председатель, а затем выступил Гафуров.

— Товарищи, — сказал он, — в ЦК поступило от вас заявление с требованием восстановить прежний колхоз «Пахтакор». Комиссии райкома и обкома партии тщательно изучили доводы, приведенные в письме и пришли к следующим заключениям. Во-первых, ваши претензии, что Муминов не строит в этом кишлаке ни одного здания, беспочвенны. Почему? Да потому, что кишлак ваш в первую очередь должен переехать в новую усадьбу «Маяка». — Спросил у Гадоева: — Сколько семей уже переехало?

— Двадцать две семьи, — ответил тот, — все дома по обе стороны главной улицы отданы нашему кишлаку.

— Видите? Есть ли смысл что-то строить тут, когда вы все к концу следующего года будете жить там? Разве это не расточительство?! Второе. В письме указывается, что механизаторам вашего кишлака не выделяют новой техники. Неправда. Мы проверили по бумагам, вы получили ровно столько, сколько положено. Даже на один пропашной трактор больше. Его выделили для бригады Гадоева вне очереди, учитывая заслуги перед колхозом. — Нияз обратился к старику, сидевшему в первом ряду: — Скажите, Хамро-ата, как живут ваши сыновья в новом поселке? Вы же у них часто бываете.

— Было бы грешно, Ниязджан, хотеть лучшего, — ответил старик. — И все-таки мне бы хотелось умереть в родном доме. Понимаю все, а ничего с собой поделать не могу.

— Разве вас кто-нибудь торопит, ата? Живите тут, если вам так очень хочется. К слову, правление колхоза не собирается убирать кладбище. Так что, хоть и кощунственно, живите долго и счастливо, ата, но когда выйдет срок, вы будете рядом с предками. — Помолчав, добавил: — Вы обижены, что награжденных орденами и медалями от вас меньше, чем, скажем, от Джидасая. Но ведь тот кишлак и больше вашего, и его вклад весомее. Тут уж надо, как говорится, кроить халат по росту. Мне думается, что среди вас живет человек, которому день и ночь снится видеть ваш кишлак самостоятельным колхозом, а себя, конечно, его председателем. Допустим, что райком партии пошел вам навстречу. И что тогда получится? Колхоз, равный по площади с отделением целинного совхоза?! Карлик. Чего вы сможете добиться, если вокруг будут стоять гиганты? «Маяк» не много потеряет, если вы отделитесь, может, и выиграет, поскольку забот поубавится, зато «Пахтакор»… я даже предсказать не могу, что он будет собой представлять. Но этого не должно случиться. Генеральная линия партии нацеливает нас на создание крупных сельскохозяйственных комплексов, которые имели бы возможность приобретать более производительную технику, выделять большие средства на решение социальных задач. Разве смог бы «Маяк» выделять по миллиону рублей ежегодно на строительство новой усадьбы? Нет. Если есть вопросы, пожалуйста, я и товарищ Муминов готовы ответить на все без исключения.

Вопросы все были мелочные: кому-то отказали в приусадебном участке, кому-то не дали своевременно шифера или досок, какой-то бригаде меньше отпустили азота. Муминов, конечно, записывал все это в блокнот, пообещав разобраться и принять меры, но Гафуров вынужден был снова встать.

— Ну что вы, друзья! Стоило ли с этими претензиями обращаться прямо в ЦК, к товарищу Санамову, отрывать его от важных государственных дел?! Вы только представьте нашу республику. Это — восемнадцать миллионов человек. И если все начнут обращаться к нему по пустякам, что из этого выйдет?! Стыдно мне за вас. Санамов и так помнит о «Маяке», все, что появляется в нем нового, происходит не без его участия. Вместо благодарности, вместо того, чтобы еще более самоотверженным трудом ответить на отеческую заботу, вы занимаетесь кляузами. Хотелось бы знать имя зачинщика!

Люди молчали, не смея поднять глаз. Теперь, когда первый секретарь райкома партии тоже, наверно, оторвавшись от важных дел, нашел время приехать к ним и объяснить что к чему, казалось, что действительно письмо в ЦК было написано из-за чьих-то корыстных интересов. В самом деле, на что обижаться людям? Получают неплохо, живут прекрасно, дастарханы изобильны. Все утверждают, что до войны дехкане жили богато, но никому и в голову не придет, что в то время огонь в очаге под казаном для плова загорался только раз в неделю — в пятницу. А все остальные дни недели готовились молочные блюда, разные каши и прочее, что не требовало жиров и мяса. А сейчас… хоть каждый вечер готовь плов, не обеднеешь.

Хамро-ата первым нарушил затянувшееся молчание:

— Сбил нас с пути тот, кто сидит рядом с вами, Нияз-джан, — сказал он, — бригадир Гадоев. Он тут такое нагородил, и впрямь показалось, что Муминов и его Джидасай грабят нас средь бела дня. Послушать его, так мы вдвое меньше получаем денег, и не строят тут потому, чтобы кишлак и дальше прозябал. Когда в новый кишлак переехали первые семьи, и, побывав у них в гостях, мы увидели, какая жизнь ждет там, поверьте, не рады были, что и писали. Пусть люди не дадут соврать мне. А что касается бригадира, сынок, он молод, и я уверен, что ни раис, ни вы не станете преследовать его за ошибку. Мы всем миром просим об этом.

— Пусть будет по-вашему, ата, — сказал Муминов, решив показать этим, насколько милосердный председатель стоит во главе «Маяка».

— Ну вот и хорошо, раис-бобо, — сказал ата. — Считайте, что письма не было. Это я вам говорю от имени аксакалов кишлака. А с бригадиром мы поговорим сами…

Сейчас в том кишлаке осталось несколько семей, их дома, как островки среди хлопкового раздолья. Хамро-ата тоже переехал в новый кишлак и все свое свободное время проводит в чайхане за шахматами. Выучился под старость играть в них, да так увлекся, что хлебом не корми, а посади напротив нового противника, да чай покрепче завари, чтобы голова была свежей.

— В ЦК ответ я сам напишу, — сказал Нияз, когда возвращались домой. — А с бригадиром ты мудро поступил. Теперь его сами старики так поклюют, что мать родную вспомнит! А как дела на Балчик-сае?

— Отлично, брат… Когда я рассказал Санамову об этой земле и попросил пять километров труб, он усмехнулся доброжелательно, кивнул и сказал, что пришлет специалистов, которые и определят точно, сколько их нужно, этих труб. Сам я не сообразил, а они, только посмотрели на сай, сразу же на листе бумаги начертили арыки террасами и оказалось, что труб-то нужно в сто раз меньше. Чтобы перекидывать воду с одного на другой арык. Сейчас работа кипит вовсю. Бетонные желоба уже установили, построили емкости перед каждым арыком, чтобы насосы качали из них. Гектаров триста разровняли, мы их нынче же засеем люцерной. А через год там можно выращивать хлопчатник, земля такая же плодородная.

— Я рад твоим успехам, — искренне произнес Гафуров, — и только одно меня огорчает, Тураб. Твоя личная жизнь. Мучаетесь оба, и ты, и Сайера, ты у себя, она — у себя.

— Теперь уже ничего не изменишь, — сказал Муминов, — эту взбалмошную бабу никак не переубедишь. А может, права она, кто знает? Жизнь-то прошла перевал, друг, вторая половина идет. Спуск может оказаться быстрее, чем подъем.

— Увидишь ее, передай привет, — сказал Гафуров, — и поздравь от моего имени.

— С чем? — спросил Муминов.

— На днях выйдет указ о награждении ее орденом Ленина. А двух других доярок наградили орденами Трудового Красного Знамени.

— Сам при случае поздравишь, — сказал Муминов, — да и не хочу я преждевременно трубить об этом. Пусть для нее будет сюрприз.

— Как хочешь, — сказал Гафуров. Машина к тому времени подошла к конторе колхоза. Муминов пригласил его выпить пиалу чая, но секретарь отказался, хлопнул по плечу и добавил: — Пусть выйдет указ, посидим у твоей Сайеры, надеюсь, петух откормленный для этого случая у нее найдется.

— Она барана заколет, — воскликнул Муминов…

Председатель знал подноготную «высоких» надоев этих трех доярок. Он сам подсказал заведующему фермой, что и как сделать. Поскольку в среднем по области каждая третья корова, как говорил первый секретарь обкома, дармоед, то есть не дает потомства, то и в «Маяке», где этот показатель значительно лучше, в том смысле, что яловых было меньше, Муминов приказал своей экономической службе, что называется, не высовываться. В колхозе было, как и всюду по области. Первотелки гуляли в графе «телки», приплод от них делился на общее поголовье, а молоко шло в счет надоев трех доярок, которые предназначались к роли маяков. Одной из них была Сайера.

Мысли снова вернулись в десятую пятилетку. Балчик-сай оказался плодородным куском земли, в первый же год колхоз там получил по сто центнеров люцерны, а в следующем, посеяв хлопчатник, — по двадцать пять центнеров сырца. Ни в каком отчете эта цифра не нашла своего отражения, как и сама та земля. Это было нужно для того, чтобы подтвердилось слово председателя «Маяка», данное Санамову. Все годы пятилетки каракамышская земля стонала от вилта, урожаи падали год от года, а «Маяк» стабильно давал по сорок одному центнеру с гектара. За что Муминов и был удостоен звания Героя Социалистического Труда.

Начало одиннадцатой пятилетки было для Муминова радужным, колхоз «Маяк» прочно вошел в первую десятку передовых хозяйств. Муминову некогда было как прежде принимать колхозников, выслушивать новости и решать вопросы. Все дни недели были расписаны по минутам и часам. Надо было день уделить выполнению депутатских обязанностей, еще один — обязанностям члена ЦК, третий — званию Героя Соцтруда, в том смысле, что оно обязывало его ходить на встречи со школьниками или студентами, еще один — единому политдню, а оставшиеся проходили в каких-нибудь совещаниях и собраниях, где Муминов обязательно выступал с речью. Он научился говорить до того складно, что даже корреспонденты радио или телевидения не составляли для него специального текста, знали, что он скажет то, что нужно.

И все шло бы хорошо, если б… Теперь, спустя почти четыре года, Муминов сознает, что власть портит людей. Он это знал и раньше, впрочем, из печального опыта своего предшественника Акбутаева, из судеб сотен больших и маленьких руководителей в районе и области. Долгое время Муминов помнил об этом, подавлял в себе желание только наслаждаться властью, но неожиданный взлет, связанный с тем, что он и его колхоз попали в сферу внимания Санамова, изменил все, и Муминов нередко стал забывать свое золотое правило, а потом и вовсе отказался от него.

Муминову нравилось, когда люди, стоящие на служебной лестнице выше него, обращались за советом и помощью, просили вмешаться, если случалась у них беда, а потом при каждой встрече не забывали поблагодарить. Ему нравилось, что в кабинетах его встречали, выйдя из-за столов, и. сделав несколько шагов навстречу, долго трясли руку, похлопывали по плечу, сразу же организовывали чай.

Теперь-то он знает, что поступил тогда просто как свинья. Поддавшись соблазну еще раз показать всем, что с ним шутки плохи, подвел своего лучшего друга Нияза и потерял его. Он горько раскаивался, хотя, правда, ни разу не повинился перед ним, раскаивался про себя в минуты, когда опускался на грешную землю с высот благополучия и всеобщего почета.

В тот день обсуждалась деятельность партийного комитета колхоза по внедрению культуры в быт колхозников. Это был дежурный вопрос в плане работы каждого райкома партии, поскольку республиканскую комиссию возглавлял Санамов. Материалы комиссии — протоколы, справки, рекомендации — были обязательными для обсуждения в партийных органах республики.

Справка комиссии предварительно была обсуждена на совместном заседании парткома, профкома, комитета комсомола и исполкома кишлачного Совета в «Маяке» с участием женсовета, намечены меры для преодоления выявленных недостатков, определены задачи, словом, все было сделано, как положено. Заседание это никого не тронуло, никого не всколыхнуло, ничего не сдвинуло с места, просто легло очередной кипой бумаг в сейф секретаря парткома и была поставлена галочка в план работы райкома. Обсуждение же на заседании бюро должно было стать завершающей точкой.

Отчитывался секретарь парткома Мурадов, всего лишь год как избранный на эту должность. Он сказал, что комиссия райкома партии «поработала очень плодотворно», в ее справке отмечены и успехи, и промахи, и он, секретарь парткома, согласен с ее выводами.

— Если есть вопросы у членов бюро, я готов ответить.

— С проектом постановления ознакомились? — спросил председатель райисполкома, сидевший за длинным приставным столом по левую руку Гафурова.

— Да.

— Как вы расцениваете пункт, где говорится, что партком не помогает кишлачному Совету во внедрении новых обрядов и ритуалов?

— Положительно, конечно. Действительно, в этом отношении мы малость ослабили работу, но партком уже составил мероприятия, и недостатки будут устранены в самое ближайшее будущее. Однако замечу, что и сам исполком Совета обязан шевелиться, не ждать, когда придет дядя и сделает все за него. Я, например, не помню, чтобы председатель исполкома пришла за советом и помощью.

— Раз гора не идет к Магомету, — сказал Гафуров, — значит, Магомет должен идти к горе. У председателя исполкома, сами знаете, сколько забот. То молоко заготовить от индивидуального сектора, то масло, то яйца, То мясо. А весной еще и коконы. Надо бы выбрать время да самому пойти туда. Кстати, вы депутат кишлачного Совета?

Мурадов кивнул.

— Как депутат, вы обязаны бывать в исполкоме, а не только отсиживать на сессии и потом не казать глаз. — Гафуров повернулся к членам бюро. — Странно в районе ведут себя отдельные товарищи. Опьяненные славой своих хозяйств, забывают, что дела-то начинаются с маленьких, порой незаметных. Хотя бы с того же внимания исполкому Совета.

— Вы правы, Нияз-ака, — согласился Мурадов, — забывается в суматохе-то, все откладываешь на потом, да и вовсе упускаешь из виду. Заданий поступает столько, что успевай только поворачиваться!

— Никуда не годится. — заключил эту фразу второй секретарь, — мы сами твердим на каждом собрании, что партийные органы обязаны поднимать авторитет Советов, сами же относимся к ним снисходительно, не удостаиваем внимания.

— А что думает по этому поводу председатель колхоза Тураб-ака? — спросил член бюро, рабочий хлопкозавода Сабиров.

Муминова больно кольнуло замечание Гафурова об опьянении славой, казалось, тот произнес это с намеком на самого Муминова, как предупреждение не заноситься слишком высоко, помнить, что райком тоже не последняя спица в колесе событий, приведших колхоз к славе.

— У него времени вообще нет, — сказал Гафуров, — одних общественных обязанностей целый воз, так что тут голову почесать некогда.

И опять Муминову показалось, что это было высказано с едва заметной иронией, мол, куда такому важному человеку до забот о Совете, до них ли, когда чуть ли не еженедельно надобно докладывать Санамову о том, как строится поселок, о колхозных других делах.

— Почему мое время должно волновать райком? — спросил Муминов со скрытой дерзостью. — Разве «Маяк» не справился с каким-либо своим обязательством, подвел райком? Мне кажется, ценность руководителя в том и заключается, чтобы вне зависимости от того, вникает он в дела или нет, уделяет им время или спит в холодке, хозяйство было передовым. Значит, у такого руководителя хорошие помощники и добрый, все понимающий народ.

— Райком волнует все, товарищ Муминов, — сказал Гафуров ровным, спокойным тоном. В присутствии других он не позволял себе панибратства, обращался официально, но все знали, что эти два человека — верные друзья, и нельзя в присутствии одного критически отзываться о другом. — В том числе и ваше время. Я не утверждаю, что с внедрением культуры в быт маяковцев дело обстоит неважно, иначе не стали бы мы в колхозе проводить семинары, но в любом, даже отличном деле, можно найти — и они, к слову, имеются, — недостатки. В справке комиссии не на всех участках отмечено благополучие, в том числе и по кишлачному Совету, и мы просим вас обратить на это пристальное внимание.

«С каких это пор райком стал для меня директивным органом, — подумал Муминов, — указующим перстом? Ведь и дураку ясно: если „Маяк“ находится на территории Каракамышского района, это вовсе не означает, что районные организации должны вмешиваться в его дела. „Маяк“ с таким же успехом мог бы быть колхозом соседнего района, ведь дело-то не в этом, а в том, кто руководит им, как руководит?! Мы решаем все свои дела на уровне совмина и министерств, лично Санамов проявляет о нас заботу…» Сейчас, вспоминая тот день, Муминов понял, что причиной его недовольства было не то, как с ним разговаривал Гафуров. Муминову не нравилось вообще отношение Нияза к нему, равноправие, даже независимое от него. Он был тем человеком, который, кажется, не преклонялся перед его авторитетом. Он, видно, считал себя тем же наставником и советчиком, каким был в самом начале, лет тридцать назад. Это-то и бесило Муминова, казалось, что он для друга остался беспомощным раисом, котенком, бредущим в темноте, которому нужно освещать тропку свечкой или фонарем. А ведь Муминов давно уже другой!

— В колхозе хватает людей, отвечающих за эту работу, — сказал он, — что председатель, если он вмешается, только испортит все. Пусть и остальные работают, Нияз Гафурович. Долго будем выезжать на моем авторитете?!

— Авторитет вам дал народ, — сказал второй секретарь, — который трудился в колхозе. И если вы небольшую часть посвятите ему же, вас не убудет.

— Правильно, — кивнул Гафуров.

Это еще больше распалило Муминова. Он подумал, что только чувство собственного достоинства и уважение к партийному органу, — вообще к партийному органу, а не к лицам, его сейчас представляющим, — удерживает его, чтобы не встать, как он нередко позволяет себе в отношениях с некоторыми министрами, и уйти, хлопнув дверью. Он промолчал, едва сдерживая гнев.

После бюро вечером Нияз позвонил ему и, как ни в чем не бывало, разговаривал с ним, делился заботами, советовался. Муминов тоже пытался отвечать ровно, как всегда, пытался отвечать на шутки, но делал он это через силу. Недовольство, пока он из райцентра добирался до «Маяка», переросло во злость, в ненависть к «выскочке», который возомнил себя бог знает кем и… «Нет, — думал он, — нам отныне, Нияз, не по пути».

И когда в очередной раз Санамов позвонил ему, расспросил о здоровье и делах, выслушал и сам дифирамбы преданного по гроб председателя и, уловив в его тоне грустные нотки, поинтересовался о причинах, Муминов вынужден был признать, что у него с первым секретарем райкома партии возникли определенные трения и если они будут продолжаться, вряд ли он, Муминов, останется в «Маяке». Санамов спросил, кто бы мог заменить Гафурова на его посту, Муминов, подумав, назвал имя первого заместителя председателя райисполкома, восторженного своего почитателя. Примерно через месяц состоялся пленум райкома, рассмотревший организационный вопрос. Гафуров, в связи с переходом на другую работу, был освобожден от занимаемой должности. Вместо него избрали Ахмедова. Правда, Нияза перевели на равный пост, поставили первым секретарем райкома в горном районе, но это было равнозначно понижению. Район тот был крошечным, убыточным, состоящим из нескольких животноводческих совхозов.

Нияз, конечно, догадывался, по чьей милости его отправили туда, но, собираясь переезжать с семьей, он пригласил на прощальный вечер и Муминова. Муминов пришел, надеясь, что тот ничего не знает о его разговоре с Санамовым.

— Должность первого секретаря райкома, — сказал Гафуров, когда гости стали расходиться, — не вечная. Я имею в виду для одного района. Сегодня партии потребовалось, чтобы я работал там, значит, обязан повиноваться. Район хоть и маленький, но трудный. Насколько я помню, оттуда еще ни один секретарь райкома не уходил чистым, обязательно выпачкают в навозе.

— Скота много, вот и навоза достаточно, — пошутил председатель райисполкома. — Но вы, Нияз-ака, не из тех, кого можно запросто выкинуть за борт.

— Ладно, не будем об этом, — сказал Гафуров, — время такое, а мы все — рабы этого времени.

В то утро Муминов проснулся рано. Натянув на плечи теплый халат и сунув ноги в калоши, он вышел во двор. Рассвет едва намечался, пробиваясь белесыми пятнами сквозь тучи, затянувшие небо. Двор таял во мраке сумерек, голые деревья напоминали хлысты. Было, как всегда в начале ноября, прохладно. Дожди здесь начинаются намного раньше, чем на юге области, они уже трижды прошлись по полям колхоза, теперь же, судя по тяжелым тучам, повисшим над кишлаком, можно было ожидать, что сделают они это и в четвертый раз, если вообще не станут началом зимы. Не дай ее бог сейчас! Намучается народ, пока землю к следующей весне подготовит. Поля пока не очищены от гуза-паи, а приказа свыше на проведение этой работы не было. Как сообщил приехавший вчера в «Маяк» член ЦК Муллаев, пока республика не выйдет на шестимиллионный рубеж, поблажек никому не будет. Ни одной области, ни одному району, ни одной бригаде.

Муллаев приехал в сопровождении первого секретаря обкома Абдиева. Муминова еще днем предупредили о визите, и он ждал гостей в кабинете. Часто поглядывал в окно и как только увидел завернувшую к конторе «Чайку», поспешил к выходу. Поздоровавшись с гостями, он пригласил их к себе наверх, но они отказались от предложенной чашки чая, и Муминову пришлось занять место рядом с водителем. Муллаев изъявил желание немедленно осмотреть поля.

— Вчера состоялось расширенное заседание бюро ЦК, — стал рассказывать Муллаев, дымя сигаретой. — Все члены бюро, ответработники правительственного аппарата направлены в области и районы. Я приехал в вашу область. Нужно сделать последний, решающий рывок!

Муминов, как и все в Узбекистане, дважды в день слушал радио и по сводкам статуправления мысленно подсчитывал, сколько еще осталось собрать сырца до заветного рубежа. И сейчас, сидя в машине, плавно проплывающей мимо полей, где торчали ободранные кусты хлопчатника, он прикинул, что рывок этот — сто тысяч тонн сырца. Но если повсюду в республике поля такие же, как здесь, то хоть сто Муллаевых пришли, больше одного мешка гнили не соберешь.

— Сколько сборщиков колхоз выставляет ежедневно? — спросил Муллаев.

— По графику обкома, — ответил за председателя Абдиев, — три с половиной тысячи человек. Но здесь можно наскрести еще человек семьсот.

— Пусть будет три тысячи, — произнес Муллаев и добавил: — Завтра с утра закажите автобусы, Тураб-ака, и перебросьте народ на целину. Там пока хлопок есть. Надеюсь, вы поедете сами?

— Конечно, — кивнул Муминов. — Эти поля, видимо, придется очищать от гуза-паи?

Это была не просьба, а приглашение к размышлению.

— Не спешите, — посоветовал Муллаев, поняв, куда клонит Муминов. Стоит ему просто промолчать, как это будет воспринято за «добро» и… начнется. Гуза-пая — топливо на зиму. Стар и млад бросится ее собирать, и то, что начнется здесь, через полчаса перекинется в соседний колхоз, а там и всю область охватит. — Гуза-пая есть не просит, пусть постоит. Добьем до рапорта, тогда и дадите команду. Не хочу, чтобы нам обоим влетело!

— Земля тверда, а небо — далеко! — развел руками Муминов.

Муллаев поморщился от этой фразы, но не стал распекать председателя.

— Знаете, — сказал он, оказывается, американцы проявляют болезненный интерес к успехам нашей республики на хлопковом фронте. В нынешнем году, обрабатывая данные, полученные со своих спутников, они пришли к выводу, что мы снова дадим шесть миллионов тонн. Вот я и думаю, что раз уж по американским прогнозам выходит шестерка с шестью нулями, то нам, узбекам, грех не подтвердить его.

— Наш хлопок, — сказал молчавший до сих пор Абдиев, — не просто миллиарды метров ситца и сатина, но еще и большая политика. Это и оборона страны! Я все время пытаюсь вбить в головы руководителей области эти истины!

— И удается? — поинтересовался Муллаев.

— К сожалению, не всегда.

Байку об американцах Муминов слышит второй раз. В первый раз еще летом о них сообщил Санамов, принимавший участие в очередном курултае. Тогда он сказал, чтобы подчеркнуть, какое серьезное внимание в мире придается узбекскому хлопку. С тех пор прошло четыре месяца, и если американцы все еще продолжают рассуждать о нем, видно, действительно, он их интересует.

Нынешнее лето, лето решающего года пятилетки, было знойным. Началось массовое опадение цветов хлопчатника. Каждый же цветок — потенциальная коробочка сырца. Деххане не понимали причину этого явления и даже старики не могли вспомнить подобного на своем веку. Ученые установили, что надо было поливать через борозду, причем, проходить по междурядьям культиватором круглые сутки, чтобы открывать доступ воздуха, а хлопкоробы гнали по старинке. Рекомендации ученых помогли спасти урожай в зонах, где выращивался тонковолокнистый, а на севере уже ничего нельзя было сделать.

У оптимистически настроенных хлопкоробов существует убеждение, что хлопковое поле безгранично на отдачу, мол, даже там, где уже, казалось бы, пусто, пройдет человек и соберет горсть сырца. На этот раз страда не оправдала это убеждение.

Умывальник прилажен к стволу чинары. Муминов ополоснул лицо ледяной водой, вытерся холодным полотенцем, висевшим тут же на гвозде, вернулся в дом, побрился. По правде говоря, предложение Муллаева вывезти народ на целину, расстроило Муминова. Три тысячи человек перебросить за полторы сотни километров, позаботиться, чтобы они были сыты и в тепле — не простое дело. Это приказать легко! И хотя вчера Муминов не дал команды готовиться к поездке, знал, что утром представитель ЦК первым делом поинтересуется, как выполняется его указание. Мало того, еще захочет остаться в колхозе, чтобы лично проследить за этим. Начнет торопить, а это всегда чревато опасностями.

«Терпеливый у нас народ, — подумал Муминов, пряча бритву в футляр, — понимает, что трудно, что невыносимо трудно, а собирается и едет, мерзнет по чужим полевым станам, и все ради того, чтобы колхоз, район, республика отрапортовали победно!»

Муллаев и Абдиев остались в колхозе. Муминов, сопровождая их, успел шепнуть молодому бригадиру, чтобы тот мчался на мотоцикле в гостиницу и предупредил заведующего. И когда «Чайка» въехала во двор, окна гостиницы светились неоном, в комнатах было натоплено, а на кухне варилась шурпа из свежей баранины, нанизывалось мясо на шампуры. В просторном зале, где стоял бильярд, был накрыт стол. Муминов проводил Муллаева и Абдиева в отведенные комнаты переодеться, устроил шофера и, проведав кухню, остался доволен поварами. Тем временем гости вышли в зал.

После ужина гости сыграли несколько партий на бильярде, а Муминов, как гостеприимный хозяин, наблюдал за игрой, не подсказывая никому, и подливал чай в пиалы. Речь за игрой шла о хлопке.

— Две тысячи тонн, что ли, нужно, чтобы «Маяк» дотянул до плана? — спросил Абдиев.

— Да, — кивнул Муминов, подумав, что за всю историю колхоза такое случается впервые. В прошлые годы тоже были срывы, на триста — от силы пятьсот тонн, но чтобы две тысячи… Лето, будь оно проклято, так здорово подвело! — Придется теперь месяц проторчать на целине!

— Пошлите туда кассира с деньгами, — предложил Абдиев. — Свои обязательства целинные хозяйства, сами знаете, давно выполнили, а оставшийся на полях сырец собрали члены бригад и поскольку он не нужен совхозам, продают тем, кому необходим. Райком, конечно, неофициально обращался к нам, и мы разрешили хлопкоробам продать тот сырец. Лучше уж пусть на заготпункт попадет, чем сгниет на полях! Ваш человек выплатит им необходимую сумму, а целинники сами все сделают — сдадут на заготпункт, выпишут квитанции на счет «Маяка».

— Это ж сколько наличных нужно?! — воскликнул Муминов.

— Будто вашему колхозу впервой, — усмехнулся Абдиев, — десятками миллионов ворочаете. Выпишите чек, госбанк выдаст нужную сумму, я дам такое указание.

«Это же выгодно, — подумал Муминов, — никаких затрат на аренду автобусов, горячее питание и прочее. Составим ведомости, будто оплатили за собранный сырец, а на эти деньги купим то, чего не хватает. Все правильно, целинники даром ни грамма сырца не дадут. И мы не дали бы. И их можно понять. Весь год гнули спины под знойным солнцем, хлебнули горя, собирая остатки, как и мы здесь, было бы бестактно, если бы мы не учли этих обязательств». Муминов сам удивился пришедшему так просто решению. Значит, голова еще способна соображать на благо колхоза!

— Копеек по сорок за килограмм? — спросил он.

— Там тонковолокнистый, таксыр, — ответил Абдиев, — за него официально платили по пятьдесят копеек.

— Миллион наличными, — сказал Муминов, прикинув в уме. Не для Абдиева, для себя, вслух.

Проводив первого секретаря, Муминов приехал в контору и пригласил к себе главного бухгалтера и кассира, объяснил им, что надо сделать.

— Может, все же поедем сами собирать, — сказал кассир. — Вчера у меня были гости оттуда, так такое понарассказали…

— Знаете что, — перебил его Муминов грубо. — Получите деньги и езжайте. Постарайтесь, чтобы результат операции сегодня же попал в сводку!

— Проверну!..

Подписав чек на миллион, Муминов вздохнул, точно сбросил с себя тяжелый груз.

Хлопок — единственное, что тревожило Муминова. Теперь, слава аллаху, благодаря Абдиеву и этот вопрос решен, так что в случае необходимости он может доложить, что колхоз с честью справился с заданиями труднейшего решающего года пятилетки, а по многим показателям сумел выйти на рубеж последнего года… По надоям, например, по настригу шерсти, приплоду от крупного и мелкого рогатого скота. И зерна достаточно производится в хозяйстве, и других культур.

Он подошел к большой карте, что висела на стене, и раздвинул шелковую штору. Внимательно посмотрел на нее, словно бы пытаясь отыскать тот клочок земли, когда-то именовавшийся колхозом имени Сталина, откуда начался его путь к вершинам славы и власти. Не было той земли, мощные бульдозеры и скреперы засыпали прежние границы, перекроили карту заново, приспособив для работы хлопкоуборочных комбайнов. И кишлак тот уже снесли, люди переселились на центральную усадьбу.

Однако в душе пустота, и это угнетало Муминова. Ничего не хотелось делать, никого не хотелось видеть. За то, что нужно оформлять документы на миллион, он не беспокоился. Сотни табельщиков и бухгалтеров уже ходят по домам и собирают подписи в ведомостях. Дехкане такие бумаги подписывают с удовольствием, потому что в конечном счете не остаются в накладе. Сегодня колхозник распишется, что получил три сотни за то, что якобы собрал сырец, отдаст их, чтобы на них купили этот сырец. Тут он не в убытке, не в накладе, хотя выгода все-таки есть — он избавляет себя от нудной работы, от слякоти и прочее. Но эти три сотни увеличивают его общий заработок, на который потом, после годового отчета, начисляется премия. А премия немалая, рубля по полтора-два на каждый заработанный рубль. Вот и получается, что только за подпись получил сотен пять!

В этой жизни все проходит, потому что надо жить заботами, а они не оставляют времени на другое. Не стало Санамова, Муминов работал, как и прежде, только теперь иногда ему вместо Санамова позванивал Муллаев и интересовался делами. Тон Муллаева был властным, категоричным, не терпящим возражения. В этом смысле Санамов был мягче, хотя и настаивал в конце концов на своем.

Кончился тот год, начался следующий. Жизнь потекла размеренно, как и раньше. И вдруг, как снег на голову… Шестнадцатый пленум ЦК…

Нет, поначалу для Муминова, участника этого пленума в качестве члена ЦК, он не показался из ряда вон выходящим, потому что обсуждал обычный вопрос — о подборе и расстановке кадров. Этот вопрос для партийных организаций республики такой же привычный, как, скажем, о подготовке хлопкоуборочной техники к очередной страде. В докладе, пока без конкретных имен, утверждалось, что в республике вошел в практику подбор руководящих кадров по принципу землячества, повсюду процветало угодничество и лизоблюдство, что привело к нарушениям законности, припискам, коррупции и другим негативным явлениям. Как и все участники пленума, Муминов в душе одобрял доклад. И, как все руководители, он считал, что отраженное в докладе никакого отношения не имеет к нему лично и к «Маяку». Ну, а если и случались изредка «искажения отчетности» — так стали называть приписки — то кто застрахован от них?! Республика все-таки давала и хлопок, и мясо, и молоко, и все остальное!

Вернувшись домой, Муминов выступил на общем партийном собрании колхоза и рассказал о пленуме и его решениях, предупредил бригадиров и начальников севооборотных участков, заведующих фермами и механизаторов, что отныне всякие отклонения от норм будут строго наказываться, мол, надо писать то, что есть, без прикрас.

Последствия пленума стали ощущаться и в области, и в районе. Ушел на пенсию Абдиев, первого секретаря Каракамышского райкома партии сняли за «необеспечение руководства», и сейчас он работает бригадиром в соседнем совхозе.

На очередных выборах в Верховный Совет республики Муминова не избрали депутатом, а на очередном съезде Компартии — членом ЦК…

Наступила уже и новая пятилетка, а голова Муминова еще держалась, он был председателем, но уже чувствовал, что сгущаются над ним черные тучи.

«Маяк» трясли всякие комиссии: райком партии и народный контроль, профсоюз и рапо. У руководителя каждой комиссии в руках было письмо кого-либо из членов колхоза и оно служило поводом, чтобы неделями перепроверять уже трижды выявленные факты. Муминов уже и счет потерял этим комиссиям, не мог вспомнить, кому какое давал объяснение по тому или иному факту. Все перемешалось в голове. Но встречу и свою беседу с журналистом Мавляновым, который, оказывается, уже работал старшим инспектором областного комитета народного контроля, он помнит хорошо, точно это было вчера, хотя прошло порядочное время — около полугода.

Мавлянов приехал с группой специалистов — ревизоров и экономистов. Предъявил, как положено, документы, занял со своими людьми самую большую комнату в бухгалтерии колхоза. Он сразу же предупредил его:

— Мешать вашей работе, Тураб-ака, мы не собираемся, пожалуйста, занимайтесь ими, как всегда. Ну, а если возникнут какие-то вопросы, надеюсь, уделите нам время.

Муминов кивнул. И правда, Мавлянов почти не тревожил его. Только всего один раз свел его с главным экономистом, который, оказывается, все приписки колхоза сваливал на председателя. Когда корабль тонет, крысы разбегаются первыми. Муминов не удивился, что экономист стал крысой.

— В позапрошлом году, — сказал Мавлянов, открыв соответствующую страницу блокнота, — «Маяк» получил по пятьдесят три центнера зерна кукурузы на гектаре, а отчитался за семьдесят. То есть приписано по семнадцать центнеров. Он, — кивок в сторону экономиста, — утверждает, что приписка была совершена по вашему личному указанию. Правда?

Муминов задумался, вспоминая те дни, а главный экономист опередил его и произнес:

— Помните же, Тураб-ака, в тот день в колхоз должен был приехать товарищ Муллаев, посмотреть именно нашу кукурузу, потому что первый секретарь обкома расхвалил его. Да и по телевидению о ней рассказывали. Я зашел к вам с бумагами и сказал, сколько получилось зерна. А вы мне тогда и заметили с усмешкой: «Эх, Кудрат, забыл, что ли, как это делается, или перетрусил окончательно, а? Гость едет высокий, негоже его огорчать?!» Ну, я и…

— Не мог я этого сказать, — произнес Муминов, — потому что знал о Шестнадцатом пленуме. Если что и было по моему указанию, то — до этого пленума. Отсюда вытекает, что главный экономист взял ответственность на себя и исправил документы. Может, у него был и личный интерес, разве можно это доказать?!

— Да вы что, Тураб-ака, — возмутился экономист, — побойтесь бога, о каком личном интересе речь ведете?! Только ваш авторитет и авторитет колхоза двигали моей рукой прежде, а в данном конкретном случае я сделал так, как вы велели. Может, в суматохе подготовки к встрече высокого гостя забыли об этом, тогда другое дело, но ведь и я не сумасшедший, зачем мне лезть на рожон-то?! Газеты читаю, радио слушаю, телевизор смотрю, знаю, как строго за это взялись. Нет, раис-бобо, не съел я пока своего разума!

— Ладно, — сказал Мавлянов, — не будем спорить. Факт приписки налицо, и за это ответственность должен нести экономический отдел. Косвенно, конечно, и председатель. — Когда главный экономист вышел из кабинета, он спросил: — Тураб-ака, почему бы вам не уйти на пенсию? Мы получаем много писем из «Маяка», и в большинстве из них ставится этот вопрос.

— Уход должен быть по собственной воле, молодой человек, — ответил Муминов, — а не по письмам «телезрителей». Пусть закончится эта кампания проверок, тогда и подумаю о пенсии…

…Жизнь напоминает длинную нить, на которую нанизаны бусинки событий, больших и маленьких, запомнившихся и незначительных, которые и в памяти-то не остались даже тенью своей. Ночь размышлений Муминова подходила к концу, за окном едва заметно наступал рассвет. Где-то щелкнула цикада, сонно вскрикнул молодой петушок, боящийся пропустить рассвет, и замолк. Тихо щелкнула щеколда калитки. То вернулся зять Суван. Муминов слышал, как он чуть слышно открыл дверь в дом, на цыпочках прошел в свою комнату. Когда Муминов зашел к нему, тот уже разделся и собирался нырнуть под одеяло. Увидев его, присел на кровать.

— Вот что, дорогой зятек, — сказал Муминов, присев на стул. — До сих пор я молчал, не вмешиваясь в ваши семейные дела. У тебя с Норой есть ответственность перед сыновьями, и оба вы не забывайте об этом, особенно ты. Старший твой сын уже косится на тебя, а ведь он больше всех любил отца. Сорокалетие мужикам дается не навечно, оно проходит, как дым. Пожалуйста, не забывай об этом.

Суван сидел, насупившись. Ему было стыдно перед Муминовым. Он ни одного слова не произнес в ответ.

— Дай мне ключи от машины, — сказал Муминов, — хочу сам поутру съездить к чабанам на Бабатаг. К десяти часам вернусь. — Взяв ключи, он вышел из комнаты. Зашел к себе, надел пиджак…

Заглянул в комнату к внукам. Поправил одеяло на одном, положил голову второго на подушку, у третьего снял ногу, закинутую на брата. И только потом уехал. Рассвет уже близился, во всех концах кричали петухи, кое-где во дворах гремели ведрами хозяйки, мычали телята и коровы. Он проехал мимо дома Сайеры, который пока утопал в темноте. Когда «Волга» карабкалась по серпантинам горной дороги, взошло солнце.

Муминов побывал у чабанов, выпил с ними по касе свежего кислого молока, пиалу чая. Поговорил о делах, затем повернул обратно. На том самом месте, где давным-давно чуть было не сорвался в пропасть, он бросил машину вниз и пока летел, подумал, что отныне Суван станет вовремя являться домой, к детям… Машина ударилась о выступ скалы, перевернулась в воздухе. Муминов ударился головой о руль, сознание начало угасать…