Гоген в Полинезии

Время и место не позволяли как следует развить эту тему в экстренном номере, и весь

очередной, мартовский номер Гоген тоже посвятил разоблачению подлых мотивов

губернатора Галле. Почти всю первую полосу занимала подписанная передовица, где

реформы губернатора назывались «сплетением алогичных противоречий», а их автор

«деспотическим самодуром». Впрочем, тут же Гоген, используя оригинальное сравнение,

не совсем последовательно заявлял, что деспотизм Галле «пугает лишь воробьев, это

похоже на человека, который, боясь одиночества, громко поет ночью». На следующей

полосе была своего рода вторая передовица; здесь Гоген уточнял, в чем состоят смертные

грехи губернатора: он-де душит «всякий прогресс, всякую свободу и всю торговлю

колонии».

Из номера в номер Гоген продолжал беспокоить такими атаками действительных и

мнимых противников католической партии. По-моему, в оценке этих статей не может быть

двух мнений: они очень скучны и однообразны. Только два раза он отвлекался от нудных

вопросов местной политики. В первом случае попросту оживил номер коротким

анекдотом:

«Когда я пьян (прошу простить), я становлюсь шутником. И вот однажды, проходя

мимо величественного здания Французской Академии, я вздумал заглянуть к привратнику.

Напустив на себя подобающую важность, я спросил почтенного Цербера:

- Мсье Золя здесь?

На что он еще более важно ответил:

- Мсье Золя никогда не войдет в Наш Дом».

Во втором случае Гоген наконец обратился к предмету, представляющему более

широкий интерес и частенько обсуждаемому до сих пор: сделали ли успехи техники нас

более счастливыми. Так как Гоген здесь, похоже, говорит то, что думает, стоит привести

характерные выдержки:

«Нам говорят, что за последнее столетие мы распространили цивилизацию, достигли

нового прогресса и т. д. Допустим даже, что это верно - к чему тут столь гордо

употреблять слово «мы»? Так и подмывает спросить: «Кто это - вы?» Как и я, вы ничто.

Завершив роскошное гуманитарное образование, мы являемся на свет, словно гусеницы,

превратившиеся в бабочек, - блестящие субъекты, сверкающие с ног до головы, способные

толковать обо всем на свете. Но это, увы, попросту означает, что мы страшные глупцы.

Все создано исключительными людьми. Один лишь бог творит гения, а гений двигает

нас вперед. Вот почему великий художник сказал на похоронах Пастера:

«Сколько времени понадобится природе, чтобы создать новый мозг, равный этому?»

Со времен Менеса до христианской эры, в ту варварскую эпоху, когда никто и не

помышлял о том, чтобы просвещать народ, как развивался Египет? Страна вся, от края до

края стала одним огромным памятником, который кажется созданным не людьми, но

богами.

Возьмем, к примеру, Эйфелеву башню - вправду ли она олицетворяет прогресс по

сравнению с Иерусалимским храмом? Но ведь у нас есть велосипеды и автомобили,

возразит кто-нибудь. Конечно, и они, бесспорно, новое явление. Но сколько предметов и

сколько секретов производства утрачено? Скажем, закалка бронзы, металла куда более

прочного, чем наша современная совершенная сталь. А в философии были Будда, греки,

божественный Платон, наконец Иисус. Может быть, Лютер и Кальвин олицетворяют

прогресс?

Но мы цивилизованные люди! Да, вчера пользовались пращой и стрелами, сегодня у

нас есть ружья и пушки. И варварские орды, которые в прошлом путешествовали бы

пешком или верхом, теперь садятся на поезд или пароход. В чем же заключаются

перемены?

Только когда наше общество будет жить в благодатном мире, когда оно будет

пожинать плоды интеллектуального труда, когда будет установлено справедливое

распределение для трудящегося и для одаренного, только тогда его можно будет назвать

цивилизованным обществом».

Так как редактировать «Ос» оказалось намного доходнее, чем ценой огромного труда

и времени писать, иллюстрировать, гектографировать и распространять свою собственную

«Улыбку», Гоген сделал апрельский номер последним и сосредоточил все силы на «Осах».

Одним из многих преимуществ, связанных с должностью редактора четырехполосной

неиллюстрированной газеты, выходящей раз в месяц, было то, что Гоген мог даже не

переезжать в город. И, отлично сознавая, как в нем нуждается партия, он, вместо того

чтобы самому запрягать и ехать в Папеэте, часто вызывал своих сотрудников в Пунаауиа.

Радуясь тому, что вновь стал уважаемым и почитаемым членом общества, Гоген старался

не замечать вульгарности и необразованности новых друзей и даже устраивал для них

пирушки199. Весьма кстати самый могущественный после Карделлы человек в партии, Виктор Рауль, был крупнейшим импортером французских вин и ликеров и охотно

поставлял нужные напитки. Товарищ Гогена по службе в Управлении общественных работ,

бывший бретонский солдат Пьер Лёвёрго, теперь перебрался в Пунаауиа и иногда бывал

на этих пирушках. Его воспоминания представляют также и психологический интерес:

«Гоген в это время производил впечатление богатого человека, у него всегда были в запасе

дома спиртные напитки и всякие консервированные продукты. Чуть ли не каждое

воскресенье он приглашал нескольких друзей на тамара’а (угощение, приготовленное на

таитянский лад в земляной печи). Блюда всегда были безупречны, и обед проходил чинно

и достойно. Но после обеда прибывали еще гости, гулянье начиналось всерьез и длилось

обычно всю ночь. Гоген любил потешиться, подбивая гостей на всякие глупости

(например, уговаривал женщин раздеться). Хотя он пил много, но никогда не выглядел

пьяным и сохранял власть над собой»200.

Вершины своей политической карьеры Гоген достиг в воскресенье 23 сентября 1900

года, когда выступил с речью на митинге, устроенном католической партией в главном

зале мэрии Папеэте. Митинг был направлен против вторжения китайцев в колонию. Уже

несколько лет подряд чуть ли не каждое судно привозило когда троих-четверых, когда

десять-двенадцать китайских иммигрантов, и власти позволяли им оставаться, так как

приезжие - справедливо ли, нет ли - утверждали, что прибыли к родственникам среди

китайских семейств, давно обосновавшихся к Папеэте. А местные китайцы с неизменным

радушием принимали и устраивали новичков. Трудолюбие и сплоченность китайцев

постепенно сделали их опасными конкурентами французских торговцев, которые

потребовали, чтобы власти запретили дальнейшую иммиграцию. Митинг был объявлен за

несколько недель в афишах и листовках, и к половине девятого утра, когда он начался,

собралось чуть ли не все население города. (Наверно, многие пришли прямо из какого-

нибудь китайского ресторанчика, которых столько расплодилось в городе.) Открытым

голосованием председателем избрали Виктора Рауля, заместителем председателя - Гогена.

Оба были в списке ораторов, но первым взял слово Гоген. Вот как он сам в октябрьском

номере «Ос» излагает единственную произнесенную им политическую речь:

«Господа!

Прежде всего позвольте поблагодарить вас за то, что вы вняли нашему призыву и

пришли на этот митинг. Я вижу перед собой не заурядное скопление людей, которое

можно наблюдать где угодно и когда угодно, но сплоченную семью, отряд друзей, которые

собрались вместе здесь, вдали от родины, все полные твердой решимости своим трудом и

своим мужеством - как того требует от нас родина - обеспечить благо себе и всей колонии,

все гордые тем, что они французы. Именно и прежде всего как француз, считая это звание

почетным для себя, я, поборов свою застенчивость, теперь осмеливаюсь на несколько

минут занять ваше внимание. Я приехал недавно и по профессии художник, поэтому не

могу говорить о частностях, это сделают после меня более сведущие ораторы. Мне же

хочется только в общих чертах сказать о серьезной проблеме, этой всем известной

китайской проблеме, серьезной потому, что она угрожает Таити. Будем надеяться, что еще

не поздно, и ваш долг помочь ее решению, приняв на этом митинге резолюцию, тщательно

и ярко составленную и хорошо мотивированную.

Статистика показывает, что в область Тихого океана вторглось не меньше двенадцати

миллионов китайцев, которые постепенно захватывают в свои руки всю торговлю в

Южных морях...

Если не принять мер, Таити скоро погибнет. Господа, вам в самом деле хочется, чтобы

вас схоронили еще до вашей смерти? Нет, конечно же, вы не хотите этого, и здесь

достаточно вспомнить пример наших славных предков, которые своей кровью оплатили

нашу свободу.

Помимо текущих проблем, связанных с китайским вторжением в нашу прекрасную

колонию, несомненно возникнут и другие. Я подразумеваю следующее поколение, которое

будет наполовину китайским, наполовину таитянским. Даже больше чем наполовину

китайским, потому что физически и духовно китайские черты всегда берут верх. От

рождения дети будут французскими гражданами, со временем они получат то же право

голоса, что мы...

Я пытаюсь убедить себя, оставляя за вами право думать иначе, что правители колонии

желают нам только лучшего и трудятся на благо колонии, ради ее процветания сегодня и

завтра. Но, к сожалению, они увлечены политическими распрями, которые могут погубить

колонию. Или же они настолько загружены работой, что им просто некогда разобраться во

всех проблемах. Но ведь есть другие люди, знакомые с колониальными проблемами,

обладающие большим опытом в этих делах, и они только из чувства долга, без всякой

корысти, исключительно стараясь поддержать правое дело трудолюбивых поселенцев,

путем кампании в печати, привлекали внимание наших властей к опасности, кроющейся в

китайском вторжении, и потребовали защиты, на которую они имеют право. Однако все

эти усилия оказались тщетными.

Кто-нибудь скажет, что протесты исходили от двух-трех склочников, которых хлебом

не корми - дай пожаловаться, и они не представляют общественности. Вот почему наш

долг перед лицом полного и абсолютного молчания властей призвать всех истинных

патриотов поддержать нас. От вас, господа, зависит спасение колонии.

Когда вы выразите свое мнение и подпишете петицию, которая будет вам вручена,

народ Франции узнает, что в далеком уголке земного шара есть французская колония, где

живут французы, достойные этого звания, не желающие стать китайцами. И нельзя

попирать их права, не беря при этом на себя чудовищную ответственность».

Приведенные выше выдержки ясно показывают, кто были врагами Гогена. Но за кого

он стоял? Только за французских купцов? Эти вопросы стоит задать, потому что в

обильной литературе о Гогене то и дело встречаешь утверждение, будто он в бытность

журналистом горячо защищал бедных угнетенных туземцев. Ограничусь короткими

цитатами из двух самых известных и читаемых книг о Гогене, написанных Раймоном

Коньятом и супругами Хансон201. В первой говорится коротко и ясно, что французские

поселенцы «считали Гогена, так сказать, отступником, потому что он шел против них на

стороне туземцев. Всеобъемлющая справедливость и мораль были противопоставлены

классовой морали; конфликт был неотвратим». Лоуренс и Элизабет Хансон пишут с

искренним участием: «Местные французы, которых Гоген надеялся побудить изучить его

обвинения и протестовать против обращения с туземцами, только посмеивались над

очередной выдумкой отуземившегося бесноватого художника. Они с удовольствием

читали его статьи и ничего не делали».

Хотя я заранее был уверен в ответе, я прочитал все выпущенные Гогеном номера

«Ос», чтобы проверить, есть ли там хоть что-нибудь, подтверждающее всеми принятые

постулаты. Кстати, это было не просто. В отличие от «Улыбки», которая выпущена

недорогим факсимильным изданием, нигде, даже во французской Национальной

библиотеке, не было полного комплекса «Ос», и лишь после долгих поисков мне удалось

собрать двадцать три из двадцати пяти номеров, где Гоген выступал либо редактором, либо

автором.

Тщательное изучение этих номеров показывает, что за два года туземная проблема

обсуждалась на страницах газеты четыре раза. Один из случаев - уже цитированная речь

Гогена против китайской иммиграции. Он безусловно прав, это неконтролируемое

вторжение было опасным (в наши дни из сорока пяти тысяч жителей Таити - семь тысяч

китайцы, и они упорно не поддаются ассимиляции), но его главной заботой были убытки

французских купцов из-за китайской конкуренции, а не бесстыдная эксплуатация таитян.

Во втором случае Гоген яростно обрушивается на бестолковую систему школ для

туземцев, не учитывающую местных особенностей. Но он же считал, что исправить дело

легко, надо лишь поручить преподавание католическим миссионерам вместо туземных

учителей-протестантов, которые не только не годились в учителя, но еще и нагло

позволяли себе вмешиваться в политику и поддерживали не ту партию. Вот выдержка, из

нее видна суть его рассуждений: «Кто избирает этих людей, кичащихся тем, что за них

большинство? Всюду отвергнутые, они избраны туземцами, которых явно сами Считают

варварами - ведь они требуют школ для их цивилизации (с помощью туземных пасторов,

не знающих ни слова по-французски), школ, которые мы, налогоплательщики, должны

содержать.

Разве не очевидно, сколь смехотворно со стороны властей полагаться на лиц, до такой

степени лишенных здравого смысла, требующих, чтобы мы платили за обучение тех, кто

нас нравственно превосходит? Столь нелепая политика неизбежно приведет к

финансовому и моральному краху, вызовет ненависть к нам, европейцам, со стороны

туземцев, и поощрит их безнаказанно обдирать нас»202.

В третьем случае речь идет всецело о том, чтобы помешать таитянам красть у

поселенцев. Эту проблему Гоген знал по своему опыту, и предлагаемое им решение весьма

сурово: «Конечно, разместить в каждой области французского жандарма будет дорого. Но

это полезная мера, и этого требуют поселенцы»203. Особенно показателен четвертый

случай. В иронической статье Гоген комментирует выдвинутый одним протестантским

миссионером в генеральном совете проект - положить конец разнузданному пьянству в

деревне, запретив французским трактирщикам продавать спиртные напитки в розлив. С

негодованием Гоген заверяет, что такой шаг «только поощрит туземцев пить еще больше.

Лишенные возможности выпивать понемногу каждый день, они в конце концов отправятся

в Папеэте, чтобы там основательно упиться. Словом, запрет трактирщикам продавать в

розлив не возымеет желаемого действия, а только приведет к опасной давке на дорогах и

лишит дохода целый слои населения.»204

Печальный, но неизбежный вывод таков: Гоген от начала до конца служил всецело

интересам своих реакционных работодателей и последовательно, с большой лояльностью,

содействовал их далеко не всегда чистым делам. Вряд ли его обеляет то, что сам он не

верил и в половину написанного им. От внимания противников Гогена не ускользнул его

истинный мотив - отомстить своим личным врагам и заодно подзаработать денег. Один из

них очень красноречиво выразил мысли всех, когда в открытом письме протестовал

против журналистской деятельности Гогена: «Вы, мсье Гоген, взялись за плату

распространять ложь и клевету на невинных. Бесстыдно злоупотреблять доверием людей

и общественности - поистине странное занятие для художника!»205.

Теперь, полвека спустя, конечно, трудно проникнуться таким же моральным негодованием,

тем более что все эти газетные кампании оказались впустую. Гораздо больше оснований сожалеть,

что великий художник не мог иначе заработать себе на жизнь и на два года был оторван таким

вздором от творчества.

39. В широкой лагуне,

прикрытой барьерным рифом, не только множество превосходной рыбы, но и всякие моллюски.

Таитяне вскрывают раковины на берегу, а уже потом несут добычу домой.

41.

Сцена таитянской жизни. 1896 (Сцена из жизни таитян. Эрмитаж, инв. № 6517). Несмотря на такое

название, это вовсе не взятая из жизни сцена, виденная Гогеном из своего домика в Пунаауиа на

западном берегу Таити, где он жил в это время. Все фигуры в тех же позах известны по другим

картинам; очевидно, что речь идет о композиции, тщательно выполненной художником в

мастерской.

50. Может быть, Гоген сам

53. Редактируя Ос, Гоген,

естественно, воспользовался случаем рекламировать в бесплатных объявлениях свою

собственную гектографированную и иллюстрированную Улыбку

64. Maternite. Материнство.

1899 (Женщины на берегу моря. Эрмитаж, инв. № 8979). Один из двух вариантов; второй

находится в Америке. Вероятно, не случайно Гоген выбрал этот мотив и не случайно женщина

внизу справа держит в руках ребенка. Дело в том, что как раз в это время у него и у Пау'уры

родился сын Эмиль, который жив до сих пор.

54. «Тучный робот с глупой

рожей» - так Гоген характеризовал энергичного и напористого губернатора Гюстава Галле, который

был его главным врагом и предметом нападок в 1898-1901 гг.

ГЛАВА X. Веселый дом

Человека, который выручил Гогена из унизительной зависимости, так что он вновь

смог заняться живописью, звали Амбруаз Воллар. Это был тот самый Воллар, молодой

парижский торговец картинами, что зимой 1893/94 года оказал ему услугу другого рода,

подослав «яванку» Анну. Благодаря редкой способности вовремя делать ставку на

художников с будущим (в частности, он устроил первую официальную выставку Сезанна в

1895 году) Воллар с тех пор заметно преуспел и стал состоятельным человеком.

Обычно Воллара изображают прохвостом и бесстыдным спекулянтом; сам Гоген

попеременно называл его то лжецом, то вором или, для разнообразия, «ловким

пройдохой» и «кровожаднейшим аллигатором». Без сомнения, у него было много плохих

черт, и прежде всего нежелание отвечать напрямик и связывать себя обещаниями. Нельзя

также отрицать, что Воллар беспардонно использовал нужду Гогена в конце 1899 года,

заплатив ему всего тысячу франков за девять картин. Но в следующем году, когда он

вызвался быть его посредником взамен умершего Шоде, предложенные им условия, если

учесть плохой спрос на картины, Гогена, были вполне приличными. За гарантированное

право приобретать не глядя не меньше двадцати пяти картин в год по двести франков

каждая он вызвался платить ежемесячный аванс в триста франков. Сверх того он брался за

свой счет снабжать Гогена всем необходимым материалом. При этом Воллар, как ни

странно, вовсе не требовал монополии, художник мог где угодно продавать то, что

напишет сверх двадцати пяти картин. О таком соглашении Гоген мечтал всю жизнь, и он

тотчас поставил свою подпись. Насколько доволен он был (хотя и продолжал в письмах

горько сетовать на то, как бессовестно наживается на нем Воллар), лучше всего видно из

его отказа богатому румынскому князю, который на тех же условиях обязался брать все,

что он напишет. Единственный упрек, заслуженный Волларом, - он поначалу очень

неаккуратно и несвоевременно выплачивал Гогену условленный аванс. Но справедливости

ради нужно добавить, что и Гоген в первый год далеко не полностью выполнил свои

обязательства, так как болезнь и журналистика мешали ему писать картины206. Тем не

менее в феврале 1901 года Воллар наверстал упущенное, переведя все, что задолжал.

Кроме того, по настойчивой просьбе Гогена, он затем повысил ежемесячный аванс до

трехсот пятидесяти франков, а цены на картины - до двухсот пятидесяти франков за

каждую.

Гоген решил немедля осуществить свою старую мечту и переехать на Маркизские

острова. Сам он иронически писал об этом: «Пришла пора убираться в место поглуше, где

поменьше колониальных чиновников». Есть и более подробное объяснение: «Не

сомневаюсь, что на Маркизах, где легко найти модели (на Таити это становится все

труднее) и где сохранились девственные ландшафты, - словом, есть новые, более

первобытные источники вдохновения, - я напишу хорошие вещи. Здесь мои творческие

силы начали истощаться, к тому же любители искусства слишком привыкли к Таити. Люди

так глупы, что, когда они увидят картины с новыми кошмарными мотивами, мои

таитянские вещи покажутся им понятными и очаровательными. Мои бретонские полотна

стали розовой водицей после таитянских, которые в свою очередь после маркизских

покажутся одеколоном».

Если верить его добрым друзьям и соседям Пьеру Лёвёрго и Фортюне Тейсье, мечта о

новых «моделях» соблазняла Гогена куда больше, чем он сознавался в своих письмах.

«Гоген уговаривал меня поехать с ним на Маркизы и быть его поваром, - писал Лёвёрго. -

Но так как пришлось бы, кроме того, лечить язвы на его ногах, а мне от одного их вида

делалось дурно, я отказался. Эти самые язвы вынудили его покинуть Таити, потому что

таитянки не хотели с ним спать. А на Маркизах, говорил он, женщины проще и беднее,

там у него будет больше шансов»207. Тейсье подтверждает эти слова, вспоминая, что Гоген

«однажды вернулся из Папеэте торжествующий: он услышал, что на Маркизах еще можно

купить девушку-модель за горсть сладостей! Он заказал мешок конфет и с запасом слад-

кого «менового товара» отправился в эту глушь»208.

Поэтому нетрудно понять, что Гогена ничуть не огорчил отказ Пау’уры, которой было

уже двадцать лет и которая давно утратила первую свежесть, снова покидать родной край

ради еще более ненадежного будущего, чем в 1898 году, когда она нехотя отправилась с

ним в Папеэте. И его совсем не тревожила судьба двухлетнего Эмиля, так как он знал, что

Пау’ура, если ей почему-то не захочется самой растить ребенка, легко найдет ему

приемных родителей209.

Не сомневаясь, что на Маркизских островах он обретет искомое, Гоген решил не

мешкая продать свой участок. Запросил он немного, всего пять тысяч франков, и

покупатель нашелся скоро. Все было на мази, но вдруг возникло осложнение. Нотариус,

который должен был оформить сделку, выяснил, что Гоген женат и жена его жива.

Формально она считалась совладельцем участка, его нельзя было продать без ее

письменного согласия. После короткого известия о смерти Алины четыре года назад Гоген

ничего не слышал о Метте, и у него были все причины полагать, что она настроена к нему

неприязненнее, чем когда-либо. Соблюдая осторожность, он попросил Даниеля написать

ей письмо, чтобы она прислала требуемый документ, и даже снабдил его дипломатично

составленным черновиком. Не случайно Метте перестала ему писать именно в 1897 году.

Во-первых, он резко и оскорбительно ответил ей после смерти Алины; во-вторых, как раз

в этом году в октябрьском и ноябрьском номерах «Ревю Бланш» появилась «Ноа Ноа».

Какой жене понравится читать в массовом журнале откровенный и восторженный рассказ

супруга о его любовных похождениях с тринадцатилетними девочками! И вообще для

Метте все таитянские «модели» Гогена были ненавистными и недостойными

соперницами. Французский писатель Виктор Сегален, который спустя несколько лет

встретился с Метте на обеде у Даниеля де Монфреда, рассказывает: «Пытаясь угадать,

какие из женщин с голой грудью и голым животом на картинах, украшавших стены у Файе

и Монфреда, замещали и заменяли ее Гогену, она презрительными гримасами и

негодующими словами выражала свое отвращение. Ее салфетка так и мелькала в воздухе,

словно бичуя и сокрушая всех этих мерзких вахин, которых она в мыслях видела вокруг

него»210.

Правда, прошло больше трех лет, как «Ревю Бланш» поместил повесть о любви Гогена

и Теха’аманы - Техуры, но, на беду, в мае 1901 года «Ноа Ноа» вышла отдельной книгой, и,

наверно, это еще сильнее задело Метте. Сам Гоген тоже сердился, но по другому поводу:

книга вьшла с опозданием на шесть лет и без иллюстраций! Подозревая, что у Мориса

недостает ни времени, ни настойчивости довести дело до конца, он давно вклеил много

рисунков и оттисков на свободные листы своего экземпляра полузаконченной рукописи,

который весной 1895 года увез с собой на Таити. Обычно именно эту, с одной стороны,

неполную, с другой стороны, расширенную версию «Ноа Ноа» теперь переиздают и

переводят на другие языки; между тем почти забытое ныне издание 1901 года, с

вступительной статьей и стихами Мориса, точнее отвечает замыслу Гогена, и его-то

следовало бы издать, снабдив десятью ксилографиями, которые Гоген сделал зимой

1893/94 года.

Хотя Метте в эту пору несомненно имела зуб на мужа, она тем не менее прислала свое

согласие - тоже через Даниеля и без сопроводительного письма. Правда, еще до этого

Гоген, не полагаясь на ее добрую волю, отыскал лазейку в законе. Оказалось, что можно

продать участок, если за месяц вывесить объявление в городской регистратуре и в этот

срок не поступит возражений; понятно, из Копенгагена никаких протестов не могло

прийти. Справедливость требует сказать, что сам Гоген откровенно называл эту процедуру

«узаконенным мошенничеством», на которое он бы никогда не пошел, если бы не

торопился уехать. Покупатель воспользовался его нетерпением: когда 7 августа 1901 года

сделка состоялась, он сбил цену до четырех тысяч пятисот франков. Кстати, этим

хитрецом был швед Аксель Эдвард Нурдман из Стокгольма. Бывший моряк, он долго

работал в одном из торговых домов Папеэте, но в пятьдесят пять лет решил, что достиг

пенсионного возраста и пора удалиться от городской суеты в тихую деревню. Вступив

после отъезда Гогена во владение домом, он, к своему негодованию, обнаружил, что

комнаты завалены всяким хламом. Об этой детали мне рассказал сын Акселя Нурдмана,

Оскар, тоже ушедший на покой торговец. Он хорошо ее запомнил, потому что среди хлама,

сожженного им по приказу отца, были сотни набросков, деревянные скульптуры и

запыленные холсты, которые - сохрани он их - сделали бы его миллионером. Среди

немногих произведений искусства, избежавших сожжения, было и панно, приобретенное

недавно Национальным музеем в Стокгольме за сто тысяч крон.

Заключив сделку с Акселем Нурдманом, Гоген в тот же день уплатил Земледельческой

кассе долг: шестьсот франков плюс проценты 203,95 франка211. До конца месяца он подвел

черту еще в одном месте, выпустив последний номер «Ос». По всем понятиям, его

журналистская карьера завершилась полным торжеством, ибо незадолго перед этим

ненавистный Галле с подозрительной поспешностью отбыл во Францию и его сменил

новый человек. Все в колонии готовы были считать, что это прекрасный плод кампании,

которую вел Гоген. Он и сам не преминул в хвастливых статьях приписать себе победу.

(На самом деле, о чем в колонии узнали гораздо позднее, Галле ходатайствовал об

отставке из-за плохого здоровья.) Новый губернатор, Эдуард Пети, прибывший 24 февраля

1901 года, оказался во всех отношениях прямой противоположностью Галле. Это был

худой, кроткий интеллигент. Руководители католической партии тотчас заключили, что

фамилия отвечает нраву и они легко убедят Пети, кто прав212. Но по-своему еще большим

триумфом для Гогена было объявление, которое Карделле и Кулону пришлось поместить

на видном месте в августовском номере «Ос». Объявление гласило, что «в дальнейшем

газета будет выходить лишь при особой надобности». Другими словами, лидеры партии

открыто признавали, что без Гогена им трудно издавать боевой орган.

Всего во Французской Полинезии, как ныне называется колония, больше ста

островов. И если Гоген остановил свой выбор на Маркизском архипелаге, то прежде всего

потому, что он, как и девять лет назад, когда безуспешно добивался у Лакас-када

должности мирового судьи, был убежден - только там он найдет исконную туземную

культуру и развитое искусство. В 1895 году, когда Гоген вернулся на Таити и мысль о

Маркизах снова овладела его воображением, он точно знал, куда поедет: на Хиваоа,

второй по величине остров архипелага. Он и теперь, собираясь осуществить свою мечту,

не сомневался, что этот остров самый дикий и девственный, но в последнюю минуту,

очевидно, узнал что-то новое, потому что буквально накануне отъезда из Папеэте решил

предпочесть Фатуиву, «маленький островок, до сих пор находящийся чуть ли не на

каннибальской стадии».

Его опять ввели в заблуждение. А может быть, Гоген, как и перед первой поездкой в

Южные моря, слишком полагался на свое богатое воображение, пытаясь восполнить

пробелы в картине, которую мог себе представить, исходя из собранной им скудной

информации. Конечно, жизнь на Маркизах во многом была более дикой, чем на Таити. Но

это вовсе не потому, что тамошние жители лучше сберегли свои обычаи и нравы, а как раз

потому, что они начисто утратили старую культуру, не приобретя взамен из нашей,

западной, культуры и десятой доли усвоенного таитянами. Другими словами, они жили

как бы в культурном вакууме, и временами там царила подлинная анархия. В этой

трагической ситуации были повинны прежде всего тысячи европейцев и американских

китобоев. В первой половине девятнадцатого века они частенько наведывались на острова,

чтобы запастись свежей провизией и отвести душу после долгого плавания. Замечательное

радушие островитян, особенно женщин, вознаграждалось и полезными предметами -

гвоздями, топорами, стеклянными бусами, поношенной одеждой, мушкетами, порохом,

спиртными напитками. Но наряду с этим китобои одаряли туземцев венерическими

болезнями, оспой, туберкулезом, проказой и всякими эпидемическими заболеваниями,

которые неизбежно влекли за собой страшную смертность. Несчастные островитяне

просто не успевали прийти в себя между визитами, потому что больных и

нетрудоспособных макросов капитаны оставляли на берегу, и те старательно разносили

заразу даже в самые глухие долины.

На Гавайском архипелаге и островах Общества, тоже навещаемых китобоями, были, к

счастью, самоотверженные миссионеры и сильные местные вожди, которые хоть как-то

защищали туземцев от бесстыдства незваных гостей. У маркизцев же не было ни

защитников, ни сплоченности; многочисленные мелкие племена жестоко враждовали

между собой. На каком-нибудь маленьком острове можно было найти до десяти

раздираемых усобицами племен. Роковой политический раскол обусловливался

географическими особенностями. Острова сильно пересечены, и каждое племя было

заперто в своей долинке, тем более что барьерных рифов здесь нет и выходить в море

опасно и трудно. Те из высаженных на берег моряков, которые выздоравливали,

направляли свою энергию на то, чтобы обучить туземцев обращаться с огнестрельным

оружием. Первыми в кровавых усобицах гибли вожди и жрецы - они доблестно

возглавляли свои отряды. И постепенно вся политическая и общественная структура

маркизцев распалась.

Когда Франция в 1842 году включила Маркизские острова в свою колониальную

империю, население архипелага, составлявшее до первого визита китобоев полвека назад

восемьдесят тысяч, сократилось до двадцати тысяч. Французское правительство

аннексировало эти забытые богом острова только из стратегических соображений.

Поэтому оно ограничилось тем, что кое-где разместило жандармов, дав им трудно

осуществимый приказ: строя тюрьмы и заточая в них самых неисправимых злодеев,

прекратить усобицы, убийства и пьянство. Католические миссионеры из ордена Святого

Сердца с великим рвением и оптимизмом попытались внести более положительный вклад,

воспитывая детей в духе истинной веры. Но за пятьдесят лет они мало чего добились.

Немногие дети, доводившие учение до конца, быстро все забывали. Не помогли и

героические усилия одного католического епископа, который сочинил, напечатал и

распространил «нравоучительные стихотворения, в первую очередь предназначенные для

одной маркизской принцессы, но пригодные также для нравственного воспитания других

юных девиц».

Пеллендер, которого я уже цитировал, хорошо показывает, как действовали

миссионеры и чего они достигали:

«Хиваоа, подобно большинству мест, населенных антиподами, не обойден

богословами. Туземцы, как и повсюду в Океании, представляют собой компанию

непредубежденных циников, чьи религиозные убеждения определяются их интересами

или чувством юмора - или тем и другим вместе. Рядом действуют протестантские и

католические священники, и между двумя сектами непрерывно идет своего рода

гражданская война, в которой Библия заменяет пушечные ядра, а святая вода - картечь.

Каждый слуга божий с недоверием относится к своему ближнему, списки обращенных

ревниво охраняются... Поистине смехотворное соперничество, и каких только потешных

осложнений не бывает. Вот пример:

Простодушный маркизец, дитя дебрей, великолепный в своей живописной наготе,

роскошной татуировкой напоминающий итальянскую мозаику, встречает на пороге своего

дома благодушного, откормленного патера, достойного посланника и рьяного

приверженца римской церкви. После долгой беседы о христианской вере следует

предложение принять истинную веру. Маркизец колеблется. Чтобы отвечать требованиям

новой веры, он должен отказаться от «длинных свиней», надеть брюки, отвергнуть все

традиции своего рода.

Чем священник компенсирует эту жертву? Патер запинается. Но его начальники

велели ему ничего не жалеть ради спасения душ язычников. Он раскрывает красивый,

обитый латунью сундук и демонстрирует коллекцию шалей, ножей, часов и тому

подобное. Довод достаточно убедительный, чтобы и не такой остров, как Хиваоа, заманить

на верный и узкий путь. Као-ха! Ладно. По рукам. Простодушный опускается на колени и

приобщается к католической вере.

Проходят месяцы. Является протестантский миссионер. Он изящнее, чем

католический патер, щеголяет латунными пуговицами и золотой цепочкой. Обращенный

туземец беседует с ним и с удивлением узнает, что избрал неверный путь на небо. Нет-нет!

Католики не попадают в рай, никогда. К тому же полученное от патера красное одеяло -

награда за обращение - давно износилось, а нового не видать. Простодушный решает

незамедлительно стать протестантом.

- Скажи по чести, О Хаке Лао, - спросил один любопытный капитан-новозеландец

обращенного маркизца-людоеда, - сколько раз тебя крестили?

Несколько глотков рома развязали язык вождю, и он, смеясь, ответил:

- Четыре раза католики и четыре раза протестанты.

- Теперь уж ты точно будешь в раю, - пробурчал капитан.

При всем том миссионеры на Маркизских островах великие труженики: они готовы

пройти много миль под палящим солнцем, чтобы принести утешение верующему, без

колебания отправляются даже в пораженные проказой селения в самых глухих долинах,

если их туда зовет долг перед Всевышним». Когда Гоген поехал на Маркизский архипелаг,

население составляло всего 3500 человек и продолжало быстро уменьшаться. Апатичные

туземцы, которым удалось выжить, мечтали только поскорее упиться до смерти. И когда

власти наконец запретили, продавать красное вино и спиртные напитки, туземцы все

оставшиеся силы обратили на то, чтобы гнать самогон и делать апельсиновое вино. А так

как на островах хватало лесистых долин и труднодоступных горных плато, где

злоумышленники могли спрятаться, единственным представителям власти - несчастным

жандармам - редко удавалось кого-либо поймать.

К 1900 году все - и не без основания - были убеждены, что окончательная гибель

маркизцев лишь вопрос времени213. Правители колонии видели один выход: заменить

обреченных туземцев поселенцами из Франции. Но немногие французы, которые

отправлялись в Южные моря, оседали на Таити, где жизнь была куда приятнее. Из двухсот

неполинезийцев, живших на Маркизских островах в 1901 году, среди белых преобладали

сбежавшие с кораблей американцы, немцы и англичане; всего около пятидесяти были

французы, примерно столько же насчитывалось китайцев. Действовали две крупные

торговые фирмы - немецкая и английская. Кстати, именно с немецкой фирмой Гоген перед

отъездом из Папеэте договорился, что она берет на себя роль его банка. Отныне Воллар

вносил ежемесячный аванс в главную контору фирмы в Гамбурге.

Самое глубокомысленное предложение, как решить маркизскую проблему, исходило

от адвоката Леона Бро, представлявшего архипелаг в генеральном совете. Он считал, что

прискорбное нежелание его соотечественников заселять Маркизские острова объясняется

запретом продавать напитки. Вот выдержка из его речи в торговой палате: «Запрещать

продажу вина на французской территории - величайшая нелепость, против которой мы не

перестанем возражать. Конечно, правительство обязано бороться с пьянством. Но совсем

запрещать пить вино - это уже слишком, и ведь это губительно для французского экспорта.

Далее, это делает французскую территорию непригодной для французов, чье место будет

занято пьющими чаи иностранцами»214.

Стоит, пожалуй, добавить, что запрет ввозить вино и водку или покупать их на

приходящих шхунах касался лишь туземцев, а французские поселенцы (почти все они

были торговцами) могли пить вволю и испытывали только финансовый урон. О том, как

эти люди вели деловые операции, откровенно рассказывал один жандарм, много лет

служивший на Маркизах: «Торговцы, что белые, что китайцы, беззастенчиво грабили

туземцев. Тогда все канаки были неграмотны, и если они приносили 150 килограммов

какого-нибудь товара, весы показывали 100. Цена составляла, к примеру, 40 сантимов

килограмм, а торговец умножал 100 на 30, вместо 150 на 40»215.

Как и в июне 1891 года, когда Гоген впервые прибыл в Папеэте, столкновение мечты с

действительностью обернулось страшным разочарованием. Правда, теперь он быстрее

расстался с иллюзиями. С 1899 года сообщение между Таити и Маркизами осуществлял

субсидируемый государством пароход водоизмещением 554 тонны. Хотя он принадлежал

новозеландской компании, но назывался французским именем «Круа дю сюд» («Южный

крест»). Много раз Гоген на страницах «Ос» разносил губернатора за покровительство

иностранному пароходству, однако (как теперь оказалось, на свое счастье) и в этом случае

не смог ничего изменить. «Южный крест» был не только на редкость крупным по

здешним меркам, но и быстроходным судном, со всякими удобствами. Маленькие шхуны в

лучшем случае за десять дней одолевали семьсот пятьдесят морских миль, отделявших

Маркизы от Таити; «Южный крест» регулярно и без заминок совершал этот рейс в пять

дней, причем на полпути заходил на атоллы архипелага Туамоту. Кстати, этот рекорд не

побит по сей день.

Впрочем, и на «Южном кресте» были свои недостатки. Один автор, который

совершил это путешествие незадолго до Гогена, нашел каплю дегтя в бочке меда: «Боже

мой, до чего нас качало на этом пароходишке, и какое невероятное количество муравьев,

крыс, тараканов и иных бесплатных пассажиров оказалось на борту! Моя койка была мне

коротка на целый фут, и пришлось спать в салоне, где я каждую ночь просыпался от того,

что тараканы кусали меня за ноги и забирались в волосы. Мы, наверно, съели каждый по

полфунта муравьев, которыми кишел не только сахар, но и прочие продукты»216.

Благодаря тому, что власти так гордились своим замечательным новым пароходом

(пусть даже он юридически не принадлежал им), местные «Официальные ведомости»

подробно писали о каждом рейсе. Поэтому мы точно знаем, что Гоген был на борту

«Южного креста», когда тот 10 сентября 1901 года вышел из гавани Папеэте. Как и в наши

дни в Южных морях, груз состоял преимущественно из муки, галет, мясных консервов,

мыла, крепких напитков, красного вина и миссионеров217. Сверх того, в углу грузового

трюма лежала вся мебель Гогена и три мольберта. Переезд обошелся ему в 250 франков -

135 за билет первого класса, остальное за багаж.

В первый маркизский порт - Таиохае на Нукухиве - «Южный крест» пришел по

расписанию, 15 сентября. Уже по виду встречающих Гоген мог бы догадаться, что жизнь

здесь далеко не так первобытна, как он себе представлял. На каменной пристани в бухте

Таиохае стояли жандарм в мундире и белом тропическом шлеме, подвыпившие торговцы,

несколько миссионеров в черных сутанах и укрощенные туземцы - мужчины в рубашках

на выпуск и белых брюках, женщины в длинных мешковатых платьях. Стоит попутно

заметить, что на этом самом острове, в шести-семи километрах к востоку от Таиохае,

Герман Мелвилл (об этом можно прочесть в его книге «Тайпи») шестьюдесятью годами

раньше нашел именно то, о чем мечтал Гоген, то есть простую и счастливую жизнь среди

свободных и неиспорченных дикарей, гордившихся своей исконной культурой. Хотя

Мелвилла теперь считают виднейшим из авторов, писавших о Южных морях, мы

напрасно будем искать ссылки на него или цитаты из его книг в письмах и сочинениях

Гогена. А так как Гоген бесспорно согласился бы с панегириком своего предшественника

примитивной жизни и с его безоговорочным осуждением всех проводников западной

цивилизации, остается только заключить, что он не читал ни одной из книг Мелвилла. И

это вовсе не удивительно, потому что в начале двадцатого века Мелвилл был забыт, а

«Тайпи» вообще не переводилась на французский язык.

В Маркизском архипелаге «Южный крест», кроме Таиохае, заходил лишь в еще один

порт - Атуону на острове Хиваоа. Сюда он прибыл рано утром 16 сентября218. Все, кто, подобно Гогену, направлялись на «каннибальский» остров Фатуива, сходили здесь и

дальше добирались на одном из небольших катеров, скупавших на островах копру для

немецкой фирмы. Бухта, на берегу которой лежит поселок Атуона, мелка и открыта

восточному пассату, поэтому суда тогда, как и теперь, бросали якорь в более защищенном

заливе Тахауку по соседству (номер 1 на карте 3). Толпа, встретившая Гогена, когда он

выскочил из прыгающей на волнах шлюпки на крутой скалистый берег, лишь в одном

отличалась от виденной им в Таиохае. Она включала молодого аннамского князя, который

учтиво приветствовал Гогена на безупречном французском языке и вызвался быть его

гидом.

Этот необычный и неожиданный гид, по имени Нгуен Ван Кам, более известный как

Ки Донг, тремя годами раньше был выслан из новой французской колонии Индокитай за

«революционную» деятельность. Благодаря счастливой оплошности в одном из

многочисленных отделов министерства колоний Ки Донг вместо Дьявольского острова во

Французской Гвиане попал в Южные моря. В первом месте ссылки, на Таити, он

почувствовал себя слишком хорошо, поэтому власти отправили его на Маркизы и

назначили санитаром; учитывая скудные медицинские познания аннамского князя, это

было карой скорее для его пациентов, чем для него самого. Как и многие националисты из

французских колоний тогда и потом, большинство своих революционных идей он усвоил,

учась во французском лицее, где горячо полюбил искусство, музыку и литературу

Франции219. Занимался Ки Донг основательно и прилежно, это видно из того, что он даже

писал стихи по-французски. Его сочинения включают написанную александрийским

стихом «совершенно правдивую» поэму, в которой автор изображает прибытие Гогена на

Маркизы220. В поэме полторы тысячи строк, я буду милосерден и просто скажу, что речь

идет главным образом о забавных осложнениях, которые возникли, едва женщины Атуоны

узнали о прибытии богатого холостяка-француза. Как и подобает санитару, Ки Донг

подробно описывает все болячки Гогена; по его словам, вид этих язв насторожил даже

самых бывалых маркизянок. Показательны комические эпизоды, основанные на том, что

Гоген теряет свои очки и не может отличить молодых красоток от безобразных старух.

Вскоре после приезда Гоген нанес визиты вежливости двум местным представителям

власти - жандарму Шарпийе и военному врачу Бюиссону; он познакомился с ними еще на

Таити и всегда отлично ладил. Оба приняли его хорошо, но это было ничто перед

восторженным приемом, который ему оказали постоянно проживающие в Атуоне десять-

двенадцать французских торговцев и плантаторов и столько же католических монахинь и

миссионеров. Причину понять нетрудно: все они упивались «Осами». Один из

плантаторов, бывший жандарм по фамилии Рейнер, был даже католическим депутатом в

генеральном совете, пока из-за реформы Галле не потерял свой мандат в 1899 году.

Вторым депутатом от Маркизских островов был Милло из аптеки Карделлы. Возможно,

Гоген привез рекомендательное письмо от Карделлы или Милло.

Со своими пятьюстами жителями, двумя миссионерскими станциями (тут были и

кальвинисты), пятью-шестью лавками и двумя китайскими пекарнями Атуона несомненно

была самым цивилизованным местом на всем Маркизском архипелаге. Впрочем, Гоген,

наверно, уже понял, что на Маркизах вообще больше не осталось примитивных дикарей.

Зачем стремиться на Фатуиву? Тем более что цивилизованная Атуона сулила много

преимуществ. Во-первых, у него тут явно будет много друзей, а на других островах он в

большинстве долин вообще не найдет никого говорящего по-французски. Немногие

таитянские слова и фразы, которые Гоген выучил, не могли пригодиться ему на Маркизах,

так как между маркизским и таитянским языками почти такая же разница, как между

французским и итальянским. Во-вторых, кроме Таиохае, только Атуона располагала

прямым сообщением с Таити, а это было ему очень важно, ведь он зависел от денег,

присылаемых из Европы. Наконец, едва ли не самый веский довод - здесь жил

единственный на всем архипелаге врач. И Гоген сразу решил обосноваться в Атуоне; Ки

Донг помог ему снять комнату в доме полукитайца по имени Матикауа.

Посреди поселка на главной улице был свободный участок площадью около половины

гектара, очень устраивавший Гогена, который не мог ходить далеко из-за своей больной

ноги. Лучшая лавка в городе - ее держал молодой американец Бен Варни - находилась как

раз через улицу. Оказалось, что участок принадлежит крупнейшему землевладельцу на

острове - католической миссии. (Дело в том, что туземцы, по совету миссионеров, часто

покупали себе отпущение грехов, завещая свои участки церкви, а смертность, как мы уже

говорили, была чудовищной.) Только епископ мог благословить сделку, но он в середине

сентября как нарочно был на соседнем острове Тахуата, проверял работу миссионеров.

Пришлось ждать, когда он вернется. Ожидание Гоген использовал, с умом, каждое утро он

вместе с жандармом и военным врачом посещал мессу. И когда епископ возвратился, то,

конечно, не раздумывая пошел навстречу столь праведному и благочестивому человеку.

Правда, цену он заломил безбожную - шестьсот пятьдесят франков. На счастье Гогена, он

мог позволить себе такой расход, и 27 сентября была подписана купчая221. Проект составил

жандарм, который помимо блюстителя порядка, сборщика налогов, начальника тюрьмы,

капитана порта и руководителя общественных работ был еще и нотариусом.

Торопясь поскорее въехать в собственный дом, Гоген нанял двух лучших плотников

Атуоны - Тиоку и Кекелу, дав им в помощь столько людей, сколько они пожелали. Он не

скупился на красное вино, и за месяц они управились со строительством. Подвиг

немалый, если учесть, что речь шла о двухэтажном доме длиной в двенадцать и шириной

около шести метров, к тому же необычной конструкции222. Правда, на Таити были

двухэтажные постройки - с железной крышей, дощатыми стенами и резными

балюстрадами. В отличие от них, уникальный дом Гогена представлял собой

продолговатое строение с крышей из пальмовых листьев и легкими стенами из

бамбуковой плетенки, опирающееся обоими концами на два деревянных куба. В этих

кубах размещались мастерская для резьбы по дереву и кухня; двери запирались на засов и

замок, чтобы уберечь от воров инструмент, утварь и прочие соблазнительные предметы.

Пространство между кухней и мастерской Гоген оставил неогороженным, получилась

отличная прохладная столовая. Единственный доживший до наших дней приятель Гогена,

коммивояжер Луи Греле (ему было двадцать два года, когда он впервые зашел в Атуоне к

художнику, чтобы предложить свой товар, главным образом коньяк и ликеры), не только

помог мне сделать приводимый рисунок, но и превосходно описал помещения второго

этажа: «Сюда, на высоту двух с половиной метров, поднимались по наружной лестнице,

установленной у торца. Сперва вы попадали в переднюю, где из мебели была только

шаткая деревянная кровать Гогена, которую он украсил, вырезав фигуры и листья... Тонкая

перегородка отделяла переднюю от мастерской, очень просторной, но из-за полного

беспорядка напоминающей захламленный чулан. Посреди комнаты стояла маленькая

фисгармония, мольберты он поставил у широкого окна в дальнем конце. У Гогена было

два шкафа с ящиками, но в них не поместилось все его имущество. И он развесил на

стенах полки из обыкновенных досок. Все драгоценное он, по примеру туземцев, хранил в

тяжелых сундуках с замками. На стенах висели репродукции картин и сорок пять

порнографических фотографий, купленных им в Порт-Саиде на пути из Франции в

Южные моря. Кроме фисгармонии, у него была мандолина и гитара, но играл он скверно.

Больше всего Гоген любил «Колыбельную» Шумана и «Грезы» Генделя»223.

Прямо под торцовым окном мастерской Гоген велел вырыть колодец, где мог черпать

чудесную родниковую воду. Вскоре он придумал способ утолять жажду не отходя от

мольберта: в колодце постоянно охлаждался кувшин с водой, который можно было

поднять на второй этаж удочкой224.

Гораздо меньший восторг вызвала у друзей и соседей другая его выдумка - резьба,

которой он украсил торец с дверью. Тщательно и любовно Гоген сделал пять деревянных

панно длиной от полутора до двух с половиной метров, шириной около сорока

сантиметров. Вровень с порогом, горизонтально, он слева от двери поместил панно с

надписью «Будь загадочным», справа - с надписью «Будь любящим и будешь счастлив».

Три остальных панно обрамляли дверь, причем на верхнем он большими буквами вырезал

MAISON DUJOUIR - ДОМ НАСЛАЖДЕНИЙ. Если учесть, какое наслаждение

подразумевает француз, употребляя слово jouir, более верным переводом будет

«ВЕСЕЛЫЙ ДОМ».

Название меткое, ибо вскоре, привлеченные радушием Гогена, который не скупился на

ром и красное вино, сюда повалили туземцы. Они глазели на порнографические

фотографии, пели и играли до полуночи. А кто-нибудь из женщин оставался на всю ночь.

Немало маркизянок прошло в эти дни через его мастерскую, но он не спешил выбрать

себе постоянную подругу, уж очень все они были пожилые и поблекшие. Ограниченный

выбор объяснялся не тем, что здешние родители следили за своими юными дочерьми

строже, чем таитяне, - скорее, напротив, - а тем, что католические миссионеры почему-то

объявили девочек до пятнадцати лет детьми и разными способами убедили родителей

отдать их в интернат в Атуоне.

С каждым днем Гоген все более жадно поглядывал на юных красавиц, которые

стайками порхали мимо его дома, охраняемые монахинями в черных сутанах. А вскоре он

выяснил, что хотя католический интернат приравнивался к государственным школам,

миссионеры кривили душой, утверждая, будто все родители обязаны посылать в него

своих детей. Французский закон, который применялся и на далеких Маркизских островах,

распространял обязательное обучение только на детей, живущих в радиусе четырех

километров от школы! И Гоген быстро убедил одну чету, жившую в долине Хекеани, в

десяти километрах к востоку от Атуоны, забрать из интерната свою четырнадцатилетнюю

дочь Ваеохо, чтобы она могла прийти к нему и разделить его отрадное существование в

«ВЕСЕЛОМ ДОМЕ». Родители и невеста получили роскошный свадебный подарок: шесть

метров бумажной ткани, семь метров ситца, восемь метров муслина, десять метров

коленкора, три дюжины лент, дюжину кусков тесьмы, четыре катушки ниток и швейную

машину, за которую жених уплатил Варни двести франков. Варни очень тщательно вел

учет и из его бухгалтерской книги, сохранившейся до наших дней, видно, что новая

любовная сделка Гогена была заключена 18 ноября 1901 года. Судя по всему, Ваеохо

обрадовалась неожиданному повороту, который приняло ее европейское образование, так

как она охотно осталась жить у Гогена. В число домочадцев входили также двое веселых и

ленивых слуг - повар Кахуи и садовник Матахава, которые получали по десяти франков в

месяц и большего не заслуживали.

Не впервые Гоген начинал новый этап своей южноморской жизни лихими и

дорогостоящими попойками. Но на сей раз благодаря ежемесячным авансам от Воллара

это не грозило ему тяжелыми денежными осложнениями. И когда он, найдя Ваеохо,

прекратил гульбу и всерьез занялся живописью, на душе у него было спокойно и

работалось хорошо, как никогда в жизни. Пора - ведь ему шел уже пятьдесят четвертый

год, и он потратил много сил и нервов, чтобы добиться этого.

Верно, маркизская культура погибла и сами туземцы вымирали. Но среди выживших

еще попадались мужчины и женщины, оправдывающие давнюю славу маркизцев, как

самых красивых среди народов Южных морей. (От таитян их прежде всего отличал

высокий рост, стройное сложение, длинная голова.) Многие по старинке украшали себя с

ног до головы изумительной татуировкой с замысловатейшими геометрическими узорами.

Если как следует расспросить и поискать, можно было найти туземца, готового расстаться

с той или иной фамильной драгоценностью - великолепной резной деревянной миской,

изящной серьгой из китовой кости. Наконец, природа здесь была куда более девственной,

чем на Таити. Словом, Гоген был доволен переменой обстановки. Как обычно, он

предпочитал работать дома. Туземцы охотно приходили в «Веселый дом» и позировали,

получая за это кусок ткани, флакон духов или несколько банок консервов из лавки Варни.

Но любимой моделью Гогена была не Ваеохо, а рыжеволосая Тохотауа с соседнего

острова Тахуата. Любопытно, что из-за древнего смешения рас не только на Маркизских

островах, но и в других частях Полинезии ко времени открытия их европейцами было

много рыжеволосых туземцев. И сколько помнили люди, в роду Тохотауа всегда были

рыжеволосые. Она позировала, в частности, для интересной картины Гогена «Варварские

сказания» (экспонируется в музее Фолькванг в Эссене), одной из его самых загадочных

вещей: полуобнаженная прекрасная женщина контрастирует с написанным по памяти,

тоже рыжим, но горбатым и безобразным другом Гогена по Бретани - Мейером де Хааном.

Как ни толкуй символ, заложенный в этом полотне, одно несомненно: нет никаких причин

искать прототип рыжеволосой женщины на картине у Боттичелли, как это делают многие.

Старые воспоминания отразились и на другом полотне, для которого позировала Тохотауа.

Портрет в половину роста, где она сидит с веером в руке, очень похож на портрет

Теха’аманы, написанный в 1893 году. Он тоже экспонируется в музее Фолькванг, и вместе

с репродукцией я решил поместить в книге фотографию, снятую Луи Греле в мастерской

Гогена во время сеанса (илл. 55). Тохотауа вышла замуж за Хаапуани из Атуоны, который

был лучшим танцором селения и одновременно самым опасным колдуном; люди верили,

что он может любого извести своими чарами. Хаапуани пришелся по душе Гогену так же

сильно, как Тохотауа, и он написал с него известный портрет (ныне хранится в Музее

изящных искусств в Льеже), который правильно называют «Колдун». Впрочем, хотя

картина датирована 1902 годом, иногда можно встретить совсем неподходящее название

«На Таити».

Дружбу Гогена с прекрасной Тохотауа вернее всего назвать интимной, однако никаких

раздоров с ее мужем не возникало, так как супруги были верны маркизскому взгляду,

поощряющему полиандрию. Эта форма брака, чрезвычайно редкая в других концах земли,

искони существовала на Маркизских островах; многие брачные союзы такого рода дожили

почти до наших дней. Через девять лет после смерти Гогена в Атуо-не несколько месяцев

провел человек, который тоже был дружен с Тохотауа и Хаапуани, и он рассказывает

характерную историю: «Хаапуани, распорядитель танцев, лучший резчик и лучший

барабанщик в Атуоне, был чистокровный маркизец, но безупречно говорил по-французски

и рьяно отстаивал доктрину о непогрешимости папы, он даже схватился из-за этого с

одним протестантом на террасе моего дома. Вот как он объяснял взгляды маркизцев:

«Если у меня есть друг и он на время пожелает мою жену Тохо, я не против, лишь бы она

хотела. Но моему врагу нечего рассчитывать на мое согласие. Я буду рад, если она вам

понравится»225.

Из двух десятков картин, которые Гоген написал в первые, на редкость продуктивные

месяцы 1902 года, многие стоят наравне с лучшими вещами 1892 года, когда ему было так

хорошо в Матаиеа с Теха’аманой. Самые известные из них, конечно, - «Золото их тел»,

висящая в гогеновском зале Лувра, и два варианта «Всадников на берегу» (один

принадлежит греческому судовладельцу Ставросу Ниархосу, второй экспонируется в

Фолькванге). Зато некоторые другие вещи можно назвать лишь неудавшимися набросками,

и Гоген, наверно, уничтожил бы их, если бы не контракт с Волларом. Примечательнее

всего разнообразие мотивов. Среди этих двадцати картин есть не только обычные пейзажи

и мифологические сцены, но и портреты, натюрморты, библейские сюжеты. Одна вещь

совсем уникальна для полинезийского периода Гогена, ибо главное место отведено

европейской женщине, больше того - монахине в черном. И еще одна интересная деталь

бросается в глаза, если присмотреться к маркизским полотнам: Гоген только двум из них

дал названия, и оба французские.

Трудовой день Гогена прерывался лишь для аперитива и завтрака около одиннадцати

(считая с восхода солнца, он к этому времени успевал уже поработать пять-шесть часов) и

на обед, когда приходили самые близкие друзья; к ним теперь кроме Ки Донга и Рейнера

относился Эмиль Фребо, бывший сержант, а ныне торговец, без особого успеха

пытавшийся конкурировать с Варни. Любимым напитком всей четверки был абсент, а

собирались они обычно в прохладной столовой внизу. Из маркизцев Гоген приглашал, да и

то иногда, только своего ровесника и ближайшего соседа, плотника Тиоку, с которым

очень сдружился. Других туземцев, заслуживших его благодарность, он угощал ромом или

красным вином на кухне; они и сами чувствовали себя там непринужденнее. Если к обеду

не ожидалось гостей, хозяин распоряжался, чтобы Кахуи ставил все кастрюли и

сковородки на стол, и собственноручно делил приготовленное на три равные доли: одну

себе и Ваеохо, другую двум слугам, третью собаке Пего (названной по его инициалам) и

безымянной кошке226. Хотя туземцы часто предлагали ему рыбу и овощи, закупки у Варни

и в немецкой лавке на Тахауке показывают, что Гоген по-прежнему верил в превосходство

французской кухни. Так, в декабре 1901 года и марте 1902 года он купил в обеих лавках

следующее227.

Декабрь 1901

2 декабря 32 литра красного вина 35.20 франков

20 кг картофеля 12.00

5 кг лука репчатого 3.50

6 банок рубца 7.80

4 декабря 1 банка консервированного 2.50 масла

12 декабря 1 мешок риса 13.00

0,5 кг крахмала 0.40

16 декабря 1 литр уксуса 3.00

1 банка консервированного 2.50 масла

3 банки спаржи 6.00

2 банки бобов 5.00

1 пачка соли 0.45

1 бутылка томатного соуса 2.00

2 пачки чая 2.00

2 банки анчоусов 4.00

18 декабря 10 кг картофеля 5.00

5 кг лука репчатого 3.50

32 литра красного вина 35.20

26 декабря 18 литров красного вина 19.80

16 литров рома 56.00

6 банок консервированного 14.40 масла

6 банок спаржи 10.80

12 кг сахара 15.60

1 мешок риса 13.00

16,5 литра красного вина 18.15

5 кг лука репчатого 3.50

2 кг чеснока 3.00

4 банки спаржи 7.20

1 литр оливкового масла 5.00

Итого 309.50 франков

Март 1902

3 марта 20 кг картофеля 12.00

12 банок сардин 8.60

5 кг лука репчатого 3.50

4 кг чеснока 6.00

10 банок спаржи 18.00

12 кг сахара 15.60

10 марта 1 мешок риса 12.00

3 пачки чая 4.50

6 бутылок томатного соуса 12.00

5 банок масла 7.50

12 марта 3 головки сыра 24.00

2 банки спаржи 3.60

5,6 кг вяленой трески 9.24

1,9 кг сыра 11.40

22 марта 12 банок рубца 28.80

1,4 кг сосисок 13.30

24 банки сардин 17.00

24 банки зеленого горошка 31.20

2 литра абсента 15.40

27 марта 1 банка какао 3.50

1 кг табака 13.00

10 пачек сигарет 6.50

Итого 276.64 франков

Эти покупки (к ним, наверно, следует добавить то, что он брал у Фребо и китайских

лавочников, чьи бухгалтерские книги не сохранены) убедительно показывают, что Гоген наконец-

то обрел заслуженное довольство. Материальному благополучию отвечало также редкое для него

счастливое и спокойное состояние духа, это видно из его письма Даниелю в марте 1902 года: «Ты

себе не представляешь, как мирно я живу здесь в моем уединении, совсем один, окруженный

лишь листвой. Мне был очень нужен этот отдых, вдали от колониальных чиновников на Таити.

Каждый день я хвалю себя, что решился».

57.

Импозантного крепыша Галле сменил на посту губернатора кроткий юрист Эдуард Пети, который

обычно ходил в штатском и часто сам был кучером своего экипажа.

58.

Вместе с двадцатью шестью другими пассажирами Гоген 10 сентября 1901 г. в порту Папеэте

поднялся на борт роскошного парохода «Южный крест», решив навсегда поселиться «на

примитивном людоедском острове» в Маркизском архипелаге.

78. Как и в прошлом,

жизнерадостность таитян и маркизцев находит свое выражение в танце, песни, музыке. Если

сравнить с тем временем, когда Гоген веселился в своем «Веселом доме», изменилось лишь то,

что гитара сменила гармонь как самый популярный инструмент.

59.

Уже по одежде тех, кто встречал Гогена в Атуоне, было видно, что миссионеры, увы, раньше него

поспели и на Маркизские острова.

60.

Каменные дома, лавки и школы делали Атуону самым цивилизованным поселком архипелага.

IV. Карта Атуоны 1.

Пассажирская пристань 2. Грузовая пристань 3. Участок Гогена и «Веселый дом» 4. Католическая

церковь и маленькая 5. Резиденция католического епископа 6. Католический интернат для девочек

7. Католическая школа для мальчиков 8. Протестантская школа и церковь 9. Дом пастора Вернье

10. Дом дьякона Кекелы 11. Дом и приемная военного врача 12. Дом и контора жандарма 13. Лавка

Бена Варни 14. Дом Матикауа 15. Лавка Эмиля Фребо 16. Пекарня и трактир китайца Айю 17.

Хижина друга Гогена, Тиоки 18. Дом аннамского князя Ки Донга 19. Лавка китайца Лам-Кеу 20.

Туземные хижины 21. Туземные хижины 22. Туземные хижины 23. Кладбище с могилой Гогена

площадь

V.

«Веселый дом» Гогена в Атуоне В нижнем этаже были - слева мастерская для резьбы по дереву,

справа кухня. Неогороженное помещение посередине служило столовой, здесь же в последние

годы жизни Гогена стояла его двуколка. На втором этаже слева была маленькая спальня, справа

просторная мастерская. Дверь окружали крашеные резные деревянные панно. Из окна мастерской

Гоген удочкой доставал из колодца кувшин с водой.

55.

Любимая модель Гогена, рыжеволосая Тохотауа, сфотографирована в мастерской в «Веселом

доме» другом художника, коммивояжером Луи Греле. В это время она позировала для картины,

которая теперь экспонируется в музее Фолькванг в Эссене. 56. Видно, что Гоген изобразил свою

модель более молодой и одухотворенной, чем она была на самом деле.

ГЛАВА XI. Последнее слово

Не успел Гоген отправить это письмо, как обретенное им счастье было нарушено

приездом людей, которых он меньше всего хотел видеть. Восемнадцатого марта в бухту

Тахауку вошел французский крейсер с новым губернатором и его свитой на борту. У

губернатора Пети была весьма похвальная цель - самолично познакомиться с жизнью и

проблемами Маркизских островов228. Вообще-то он знал эти места, так как провел здесь

около шести месяцев в 1881-1882 годах, когда служил на флоте в должности эконома. Его

первые путешествия в Южных морях описаны в двух книгах - «В Океании» и «Вдалеке».

которые он выпустил под псевдонимом Айлик Марин229.

Разумеется, французские торговцы и плантаторы не преминули воспользоваться

случаем и заготовили ворох жалоб на имя губернатора. И, разумеется, своим делегатом

они выбрали доблестного патриота Гогена. Смысл жалоб (ироническое совпадение)

сводился к тому самому, из-за чего двумя годами раньше Галле затеял свои реформы:

внушительные суммы, поступавшие в виде налогов, поборов и штрафов в кассу колонии с

Маркизских и других удаленных островов, по-прежнему тратились прежде всего на

благоустройство Папеэте. Наскоро составленная петиция была написана пышным и

патетическим слогом, что видно и по эффектному заключительному абзацу:

«Воспитанные в христианском духе, мы до сей поры покорно повиновались, хотя в душе

мы говорим себе, что бог явно отрекся от нас»230. Естественно, в свите губернатора был

глава правовой системы колонии, а именно, злейший враг Гогена, прокурор Эдуард

Шарлье. Так что Пети был заранее подготовлен, и когда делегат попросил принять его,

ответил отказом. Свое возмущение Гоген облек в протест логичный, но довольно

рискованный: он отказался платить налоги за 1902 год (144 франка) и в письме

администратору Маркизского архипелага обосновал свой шаг. Ответ был кратким и

суровым231.

«Сударь,

Настоящим подтверждаю получение Вашего письма от 25 марта 1902 года. Что

касается Вашего ходатайства, могу только переслать его губернатору. В качестве

представителя прави тельства на этих островах я обязан обеспечить беспрекословное

выполнение всех законов и постановлений. В ожидании решения губернатора по поводу

Вашего отказа я вынужден потребовать, чтобы Вы неукоснительно исполняли налагаемые

на Вас законом обязательства.

С почтением Морис де ла Лож де Сен-Бриссон».

Примерно в это же время напомнил о себе другой враг Гогена - присмиревшая было

болезнь. Как всегда, главными симптомами были сильная боль в ноге, перебои сердца,

общая слабость. До сих пор он мог хоть, опираясь на толстую трость, совершать

ежевечерние прогулки по селению, а то и спускался к морю пострелять птиц, что не

только его развлекало, но и позволяло разнообразить стол232. Теперь нога так разболелась, что он вообще перестал выходить из дому. Ездить верхом, по примеру других островитян?

Об этом нечего и думать. И чтобы не оказаться узником своего «Веселого дома», он

попросил Бена Варни заказать для него в Папеэте двуколку.

На беду, доктора Бюиссона, единственного на всем архипелаге врача, в феврале 1902

года отозвали в Папеэте, так как власти сочли, что он там нужнее. На скорую замену

надеяться не приходилось233. Сановный поэт Ки Донг, как вскоре убедился Гоген (если не

убедился уже), на чьи плечи легла забота о здравоохранении на Маркизах, гораздо лучше. -

разбирался в литературе, чем в медицине.

Пришлось незамедлительно вызывать единственного в поселке человека, который мог

помочь, - ревностного молодого главу французской кальвинистской миссии Поля Вернье;

наряду с теологией он во Франции и в Эдинбургском университете изучал медицину.

Менее двух лет назад Гоген поместил в «Осах» обидную статью об этом самом

миссионере; о духе ее можно судить по следующей выдержке: «С поразительным

самоотречением Поль Луи Вернье поселился на уединенном островке (в трех днях пути от

Таити, где живет его отец, и в восьми днях пути от Сан-Франциско), в превосходном

новом доме, выстроенном из леса, привезенного из Америки. «Я живу здесь с «моей

любящей молодой женой и прелестным ребенком, - сообщает он в письме, которое

евангелический журнал счел достойным опубликования, - и отсюда я начинаю свою

борьбу с дикостью, борьбу огромной важности, потому что католические миссионеры не

разбираются в средствах. Я слаб и еще молод, но я уповаю на то, что господь услышит

мои молитвы и заметит мои страдания». Читая это письмо, я едва не прослезился, потом

мне представился Данте, ведущий Вергилия в ад. И я сразу воспрянул духом»234.

Несмотря на такой укол, Вернье с христианским милосердием откликнулся на призыв

Гогена и щедро наделил его как лекарствами, так и добрыми советами. Возможно,

готовность Вернье помочь Гогену в какой-то мере объяснялась тем, что он годом раньше

потерял свою любимую жену и чувствовал себя очень несчастным и одиноким среди всех

этих более или менее враждебных католиков235. Навещая больного, он всякий раз

задерживался, чтобы потолковать о литературе, искусстве, музыке, этнографии. Конечно,

Гоген был только рад собеседнику, которого занимали не одни лишь последние сплетни и

скабрезные анекдоты. Связь между ними с радостью поддерживал добрый друг и сосед

Гогена, плотник Тиока; он был одним из членов немногочисленной паствы Вернье и даже

получил недавно звание дьякона за свою приверженность вере.

Естественно, католический епископ не одобрял такой выбор друзей. Уже то, что Гоген

через несколько недель после приезда перестал посещать церковь и увлекся веселыми

девицами, вызвало его гнев. Но это еще куда ни шло, потому что девицы были католички и

время от времени получали отпущение грехов. К тому же, взяв в дом Ваеохо, Гоген повел

вполне пристойный семейный образ жизни. Поэтому епископ милостиво решил не

придираться к тому, что эта неравная пара пренебрегла всякими церковными и

гражданскими формальностями. Он отлично знал, что тотчас потеряет самых ревностных

прихожан и щедрых пожертвователей, если потребует, чтобы все белые на Маркизских

островах узаконили свои браки. Снисходительность епископа объяснялась еще и тем, что

у него много сил отнимала борьба с еретическим учением пастора Вернье. К приезду

Гогена эта борьба как раз особенно обострилась, ибо пастору Вернье удалось обратить в

свою веру с десяток туземцев-католиков в маленькой долине Ханаиапа на севере Хиваоа.

Епископ Мартен лично возглавил контратаку и к началу января 1901 года сумел вернуть

заблудших овец на путь истинный. Но когда он с победой возвращался домой из

Ханаиапы, его конь на крутом склоне оступился, седок упал и так ушиб правое плечо, что

рука отнялась. Когда с очередным рейсом пришел «Южный крест», епископ чувствовал

себя настолько плохо, что вынужден был поехать на лечение в Папеэте, где провел целый

месяц236. (Вернулся он в марте, как раз перед приездом в Атуону губернатора Пети.) Естественно, несчастный случай еще более настроил епископа и прочих католических

миссионеров против главного виновника всех бед - пастора Вернье.

О возмущении, владевшем католической миссией, лучше всего говорит то, что

юбилейные празднества, которые долго готовились и наконец состоялись 8 июня 1902

года, вылились в пламенный протест против сатанинских чар еретика Вернье.

Гогена - он к этому времени получил свою двуколку (вместе со сбруей она обошлась

ему в пятьсот пятнадцать франков237) и снова появлялся в селении - это событие

заинтересовало еще и по другой причине. Вот как описывает праздник один из

участвовавших в нем миссионеров-католиков: «Рано утром колокольный звон и звуки труб

и барабанов призвали верующих на мессу. Церковь была мала, чтобы вместить всех.

Поэтому в саду воздвигли грандиозный алтарь высотой около пяти-шести метров... Я

решительно утверждаю, что это была самая торжественная месса на открытом воздухе,

какую когда-либо отслужили на Маркизских островах. Прочтя соответствующее место из

Библии, отец Давид объявил, что эта месса, и вечерняя тоже, должна рассматриваться как

громогласный и необходимый протест не только против тех, кто отрицает присутствие

Иисуса Христа в Евхаристии, но и против тех, кто, веруя в этот тезис, тем не менее

остается бездеятельным. Будем надеяться, что его красноречивое порицание возымеет

действие, ибо апостолы «свободомыслия» проникли и сюда, на край света, чтобы

провозгласить, что каждый сам вправе решать, чему верить, - подразумевая, что мы

принимаем тезис их вождя, Лютера, воспринятый им, по его собственному признанию, от

отца лжи, Сатаны! Против этой лжи мы и протестуем.

В два часа все население опять замечательно проявило свою сплоченность, приняв

участие в крестном ходе. Впереди шел крестоносец, за ним хоругвеносцы, дальше, под

балдахином, выступал носитель остии. Пока длилось шествие, те же хоры, что утром,

пели псалмы. Между псалмами играл духовой оркестр школьников. Его преосвященство

епископ Мартен благочестиво шел за остией, которую нес один из миссионеров. От начала

до конца поведение всех участвующих было безупречным и образцовым. Наши

маркизские «дикари» понимают, что в шествии надлежит вести себя пристойно - или

вовсе не участвовать. И уж им никак не придет в голову нелепая мысль затеять

беспорядки, чтобы помешать церковной процессии; такие идеи осеняют только

«прогрессивных» людей, чья так называемая свобода направлена исключительно на то,

чтобы лишить свободы своих противников...

Вечером состоялось торжество, которое навсегда останется в памяти. Наш Святой

Отец в Риме повелел отпраздновать конец века, и епископ Мартен решил воздвигнуть в

Атуоне монумент во славу нашего Спасителя Иисуса. Богоугодное рвение, которое

проявили прихожане, чтобы заслужить приуроченное к юбилею отпущение грехов,

показывает, сколь верно рассудил Его Преосвященство. Из Парижа для монумента

прибыла скульптурная группа, изображающая Христа на кресте, Иоанна, указующего

рукой на небо, и Магдалину, с несказанной скорбью глядящую вверх. Все три фигуры

чугунные, в натуральную величину. . Они стоят на продолговатом каменном цоколе с

пятью ступенями, его объем семьдесят кубических метров. Подходящий камень здесь

такая же редкость, как ваятели, и мы должны были искать породу, которая могла быть

обработана имеющимися у нас орудиями. Лучшие камни получены из Ваитаху, похуже - из

Ханаупе и Тааоа. Еще несколько были представлены жителями Атуоны. Господь

вознаградит тех, кто в поте лица своего доставил строительный материал, а также Готеве

Тико, искусного труженика, столь умело выложившего цоколь... Епископ благословил

монумент и посулил отпущение грехов на сто дней за каждую благочестивую молитву,

прочтенную на этом месте. Итак, первый художественный монумент, официально

воздвигнутый на Маркизских островах, как и подобает, представляет собой распятие с

нашим Спасителем, коий с небес правит миром»238.

Было бы интересно услышать мнение Гогена об этом чудном памятнике, который

стоит и ныне, причем три шоколадного цвета фигуры банальностью и уродством

превосходят даже крашеных итальянских гипсовых святых, обычно украшающих

католические церкви в Южных морях. К сожалению, в переписке Гогена с конца мая по

конец августа 1902 года есть пробел, так как 27 мая роскошный «Южный крест» постигла

судьба, рано или поздно постигающая все суда во Французской Полинезии: он наскочил на

коралловый риф и разбился вдребезги239. Прошло три месяца, прежде чем на линию вышло

другое судно, а за это время у Гогена появились для писем темы поважнее, чем

католический юбилей. Впрочем, в одной из его книг есть язвительный выпад против

европейцев, не способных ценить туземное искусство; можно думать, что он предпочел бы

памятник в маркизском стиле. Но поручить Гогену изваять первый официальный

монумент на Маркизах - такая безумная мысль, разумеется, никому не пришла бы в

голову...

Учитывая непримиримую вражду между двумя соперничающими миссиями, не так-то

странно, что католический епископ, который полгода смотрел сквозь пальцы на

«безнравственное поведение» Гогена, вдруг вознегодовал, прослышав о его знакомстве с

пастором Вернье. Но до открытой вражды дошло только в середине июля, и повод был

архипустяковый. Французский национальный праздник 14 июля и на Маркизских

островах считался крупнейшим событием года. Как и на Таити, его отмечали большими

конкурсами танца, песни и музыки, собиравшими всех жителей Хиваоа и ближайших

островов, кто только держался в седле или мог сесть в лодку. В Атуоне всем заправлял,

естественно, официальный представитель республики, жандарм Шарпийе. Лучшие

исполнители, как положено, награждались денежными премиями. Чтобы распределить их,

требовался знающий и беспристрастный судья. Шарпийе решил, что лучше всего

подойдет Гоген; казалось бы, это означает, что они по-прежнему ладили между собой.

Однако другой вывод напрашивается, когда читаешь превосходный рассказ Дэвида Холла

о том, как проходил национальный праздник в Атуоне в 1901 году: «В день нашего

приезда начали прибывать жители соседних долин и ближайших островов; зрелище было

очень живописное. Сойдя с лодок на берег, они первым дело мылись и надевали свои

наряды. Потом с вождями во главе, под громкий барабанный бой, шли по деревенской

улице на площадь перед домом жандарма и докладывали о своем прибытии, после чего

расходились по друзьям. Наверно, это было не малым бременем для местного населения,

если учесть, что все жители семи-восьми долин собрались на праздник, происходивший на

просторной площади посреди Атуоны. Здесь была сооружена столовая для белых,

попросту длинный навес на столбах. Нас всех пригласили принять участие и повеселиться

за счет республики...

Празднества начались около одиннадцати часов, и меня познакомили с белыми

жителями архипелага, их было около двадцати, в том числе человек шесть жандармов.

Если исключить последних, об остальных скажу, что более жалких и опустившихся

бичкомберов я в жизни не видел. Впрочем, учитывая, что многие из них держат лавки на

глухих островках и живут без всякой сзязи с окружающим миром и им не с кем

поговорить, кроме туземцев, не удивительно, что они роняют себя и нередко начинают

пить. Большинство привезли с собой жен, одетых так, чтобы всех «убить наповал». Нам

подали превосходный обед, который мы запили дешевым красным вином, потом добавили

коньяк. После обеда, как и следует быть, когда собрано вместе много французов,

последовала бездна речей, и комплименты сыпались градом.

Дальше было самое главное. Танцевальные группы разных долин по очереди

подходили к столовой и выстраивались в четыре длинные параллельные колонны по

двадцать человек; две колонны женские, две - мужские. Группы танцевали под

руководством своего дирижера, одетого в добытую на каком-нибудь судне изношенную

флотскую форму. У кого не было формы, тот щеголял в имитирующем ее самодельном

костюме из крашеной бумажной ткани с желтым галуном.

Соперничающие группы, ожидая своей очереди, толпились кругом и весьма

откровенно делились впечатлениями. На мою долю выпала честь возглавить жюри,

призванное определить лучших танцоров. Мне почудилось, что Варни улыбнулся, когда я

дал свое согласие, и вскоре я понял причину: это было потруднее, чем судить футбольный

матч. Во-первых, туземцы со всех сторон осаждали меня, разъясняя замечательные

достоинства и тонкости исполнения своих групп; во-вторых, каждый из жандармов

подходил ко мне, чтобы сказать, что я поступлю в высшей мере несправедливо, если не

присужу первую премию «его» долине. Жандармы особенно горячились. Двое из них так

повздорили, что принялись колотить друг друга по голове; вмешался строгий сержант и

посадил их под арест.

... Танцы продолжались всю вторую половину дня; мы сидели и смотрели.

Большинство белых прилежно накачивались вином и коньяком, и когда вечером подали

обед, все были пьяны в стельку. После обеда во всем жюри не оказалось ни одного

достаточно трезвого человека, с кем бы я мог посоветоваться, как распределить премии.

Потом начался конкурс песни. Певцы каждой долины садились в круг по-турецки и

исполняли свои причудливые, довольно мрачные рари. В свете больших бамбуковых

факелов это было очень красивое, живописное зрелище.

Не меньше двух-трех тысяч человек собралось в Атуоне, постоянное население

которой не превышает пятисот. Нужно ли говорить, что, учитывая маркизские нравы,

позднее разыгрались не поддающиеся описанию сцены.

Придя домой около двух часов ночи, я застал свое жилище оккупированным пятью-

шестью мужчинами и девушками, которые собирались провести в нем ночь. Даже моя

постель была захвачена, на ней крепко спали двое. Уговорить кого-либо уйти было

невозможно. Не видя другого выхода, я послал за жандармом, и он их живо выдворил...

Забыл сказать, что католическая и протестантская миссии на острове дико

соперничают между собой, и это особенно проявилось во время праздника. Добиваясь

премии, каждая миссия выставила труппу танцоров из своей паствы. Единственный

способ, каким я мог угодить обеим сторонам (говорю «я», потому что члены жюри, не

говоря уже об их нетрезвости, относились друг к другу так подозрительно, что всецело

положились на меня, чужака), - присудить каждой труппе по первой премии. Но и то два

аскетических священника-иезуита смотрели на меня далеко не ласково»240.

Гоген попытался выйти из затруднительного положения, в которое попал то ли по

недомыслию, то ли по незнанию, точно таким же способом. Другими словами, он тоже

присудил в конкурсе песни две первые премии - одну католическому хору за красивое

исполнение «Гимна Жанне д’Арк», другую протестантскому хору, который великолепно

спел «Марсельезу»241. Но эта уловка никого не устроила; больше всех недоволен был

католический епископ.

К сожалению, вскоре у него появился повод обвинить Гогена в вещах куда более

серьезных, чем заурядная предвзятость. В это время кончилась тихая семейная жизнь

Гогена - Ваеохо, как и многие ее предшественницы, забеременела; к июньским

празднествам она была уже на седьмом месяце. Ни она, ни Гоген не считали это большой

бедой, но дело в том, что Ваеохо после праздника уехала с родителями в родную деревню,

чтобы рожать среди своих. (Ребенок - девочка - появился на свет в долине Хакеани 14

сентября 1902 года242.) И возникла проблема, потому что на сей раз епископ твердо

вознамерился не допустить, чтобы еще кто-нибудь из юных учениц миссионерской школы

проходил следующую ступень у нечестивого художника. Его запрет вызвал сардонический

комментарий Гогена. «Епископ - престарелый кролик, я же - жесткий и хрипловатый

старый петух. Если я скажу, что первым начал кролик, это будет правдой. Требовать с меня

обета невинности - это уж слишком».

На беду для Гогена, уже начались летние каникулы, и большинство девочек

разъехались к родителям в другие, уединенные долины или на другие, еще более

уединенные острова. А те немногие, которые жили в Атуоне, настолько боялись епископа,

что в лучшем случае могли прийти в «Веселый дом» поздно вечером и уйти на рассвете.

Гоген придумал искусную месть - он вырезал из дерева и поставил около лестницы своего

дома две полуметровые фигуры, тотчас опознанные всеми жителями Атуоны. Одна, с

надписью «Отец Пайяр» («Отец Распутник»), внизу, весьма походила на епископа, если не

считать сатанинские рога во лбу. Вторая, с надписью «Тереза», изображала почти нагую

туземку, в которой легко было узнать служанку епископа; по неподтвержденным слухам,

она была любовницей святого отца, пока не вышла скоропалительно замуж за туземца243.

Наверно, в рогах епископа содержался намек не только на его дьявольскую натуру.

Видимо, в это же время Гоген вырезал и третью фигуру, чуть побольше, которую окрестил

«Сен-Оранг», - безобразного мужчину, обхватившего руками свое толстое брюхо. Имя

«Сен-Оранг» дало повод для многочисленных догадок. Несомненно, опущена вторая

половина последнего слова, так что подразумевается «Орангутан». Но кого в Атуоне Гоген

решил обозвать орангутаном? Ответить нетрудно, если учесть, что правой рукой епископа

Мартена в это время был священник с необычным именем Оран Сен-Крик, ужасно

некрасивый244. Впрочем, католические миссионеры не остались в долгу. В дальнейшем они

неизменно величали Гогена «Кокен», что, как известно, означает «Негодяй».

Когда начался новый учебный год, Гоген нанес миссии еще более мощный удар.

Придя на берег с кодексом законов в руках, он объяснял прибывающим из других долин

родителям, что они вовсе не обязаны, как им до сих пор внушали, посылать своих детей в

атуонский интернат. В итоге число учеников в каждом классе сократилось почти

наполовину. Не пришли даже многие юные жители Атуоны, которым, по правилам, надо

было явиться245. После этого, как и следовало ожидать, Гоген нажил себе еще одного врага

в лице добродушного Шарпийе; не только потому, что жандарм был убежденным

католиком, но и потому, что из-за школьного инцидента у него сразу прибавилось хлопот.

Первая попытка Шарпийе досадить Гогену выглядит, скорее, смешной: он взял с него

штраф за то, что тот вечером выехал на коляске без фонарей. Словно это могло угрожать

движению на острове, где двуколка Гогена была единственным экипажем! Но вслед затем

Шарпийе предпринял куда более грозный шаг. Двадцать восьмого августа он написал

администратору Маркизского архипелага длинный рапорт, обвиняя Гогена в том, что он:

1. Подстрекал родителей (имярек) не посылать своих детей в школу в Атуоне.

2. Подстрекал туземцев (имярек) не платить налогов.

Из приложенных данных следовало, что доходы от налогов составили всего 13 тысяч

против 20 тысяч в прошлом году. Рапорт Шарпийе заканчивался словами: «Помимо этих,

главных, нарушений мсье Гоген повинен и в других; так, его нравы эпикурейца

показывают туземцам пример, в котором они вовсе не нуждаются»246.

Чистая случайность спасла Гогена. Ревностного блюстителя законов Мориса де ла

Ложа де Сен-Бриссона только что сменил старый друг Гогена, человек мягкий и разумный,

а именно Франсуа Пикено247. Его самого перевели из Папеэте за «неповиновение», и он

отлично понимал людей, которые иногда проявляли строптивость. Пикено до самого конца

благоволил Гогену, это видно не только из сказанных им после смерти художника слов:

«Хотя я разделял не все его взгляды, у нас были отличные отношения»248, - но и из его

действий. В частности, отвечая Шарпийе, он постарался его утихомирить. По поводу

школьного инцидента посоветовал никаких мер не принимать, ведь закон в самом деле

оправдывал Гогена. Но мириться с неуплатой налогов он не мог и разрешил Шарпийе в

крайнем случае пойти на опись имущества.

Вскоре Гоген уразумел, что напрасно затеял всю эту бучу и приобрел себе столько

врагов. К сентябрю здоровье его настолько ухудшилось, что у него не было ни сил, ни

желания искать замену Ваеохо. Боли стали невыносимыми, и снова пришлось, чтобы хоть

немного уснуть, прибегать к морфию. Когда он увеличил дозу до опасного предела, то,

боясь отравления, отдал шприц Варни и перешел на лаудан (опийная настойка), от

которого его все время клонило в сон. Понятно, в таких условиях он писал «мало и

скверно». Здесь к месту привести и слова Фребо, что Гоген часто, «когда смеркалось,

сидел в мастерской за фисгармонией и своей игрой исторгал у слушателей слезы». 249

Одним из немногих, кого Гоген в эти тяжелые дни пускал к себе в мастерскую, был Ки

Донг. Как-то раз, не видя другого способа поднять дух своего друга, Ки Донг сел за

мольберт и начал писать. Как он и думал, Гоген заинтересовался и вскоре, хромая,

подошел, к мольберту посмотреть, что получается. Он увидел, что Ки Донг пишет его

портрет. Не говоря ни слова, Гоген принес зеркало, занял место Ки Донга, взял кисти и

завершил портрет250. Беспощадно реалистичное полотно показывает нам седого, одутловатого, измученного человека, который смертельно усталыми глазами смотрит на

нас сквозь очки с тонкой оправой (илл. 70). Естественно, некоторые знатоки, ссылаясь на

стиль, долго сомневались в подлинности этого неподписанного и недатированного

портрета, экспонируемого теперь в Музее искусств в Базеле, но необычная история этой

картины вполне объясняет ее отличие от всех других вещей Гогена.

На какое-то время Гоген почти убедил себя самого, что искусный специалист сможет

исцелить его, если он вернется в Европу. Он даже решил, что поселится после

выздоровления - в Испании! И, возможно, он был прав, подозревая, что за красочными

сценами боя быков и восхитительными сеньоритами - обычные сюжеты картин

французских художников - крылась другая Испания, совсем неизвестная и бесконечно

более интересная. Узнав об этих планах, Даниель де Монфред постарался возможно

деликатнее объяснить Гогену, что тот зря надеется на излечение. Удивительно прозорливо

он назвал важную причину, из-за которой Гогену следовало оставаться в Южных морях:

«Если ты вернешься теперь, есть угроза, что ты испортишь процесс инкубации, который

переживает отношение публики к тебе. Сейчас ты уникальный, легендарный художник,

который из далеких Южных морей присылает нам поразительные, неповторимые вещи,

зрелые творения большого художника, уже, по-своему, покинувшего мир. Твои враги (как

и все, раздражающие посредственность, ты нажил много врагов) молчат, они не смеют

нападать на тебя, даже подумать об этом не могут. Ты так далеко. Тебе не надо

возвращаться... Ты уже так же неприступен, как все великие мертвые; ты уже

принадлежишь истории искусства».

Пока Гоген получил этот ответ Даниеля, он и сам давно пришел к тому же выводу. С

трогательным смирением он пытался утешить себя тем, что «даже если нельзя вернуть

здоровье, это еще не беда, только бы удалось прекратить боли. Мозг продолжает работать,

и я снова примусь за дело, чтобы трезво попробовать завершить то, что начал. Кстати, в

самые тяжелые минуты это - единственное, что мешает мне пустить себе пулю в лоб».

Как и раньше, когда живопись не давалась, Гоген, чтобы скоротать время, взялся за

перо. Большая часть написанного неизбежно носила отпечаток ожесточения, боли и

горечи. Так, он сочинил два длинных эссе для печати, в которых атаковал своих злейших

врагов. Две трети более длинного эссе были попросту вариантом путаного труда

«Современный дух и католичество», вышедшего из-под его пера в конце 1897 года, в еще

более мрачную пору, когда он помышлял о самоубийстве. Заговорив опять о тирании

католической церкви, - вопрос, который вновь приобрел для него такую актуальность, - он

теперь добавил двадцать страниц. Сразу видно, что опыт журналистики и редактирования

пошел ему впрок - язык стал живее и вразумительнее251. Для начала он вспоминает сцену, виденную им в 1888 году, и сразу завладевает вниманием читателя: «Придя однажды на

казнь, автор увидел, как в свете раннего утра к гильотине идет группа людей. И ощутил

непроизвольную антипатию, разглядев бледное лицо, понурую голову, полную

удрученность, словом, вид самый жалкий. Он ошибался. Это жалкое лицо принадлежало

капеллану, несомненно, выдающемуся артисту, ведь за жалованье он так искусно

изображал великое страдание!

Рядом шел молодой человек, который, несмотря на цепи на руках и ногах, ступал

решительно, с отвагой, чуть ли не с улыбкой на лице. Наклонив голову над рычагом, он

спросил: «Что это?» И кивнул сперва на ящик впереди, потом на нож. «Это корзина для

головы». «А это?» - кивок на большой ящик справа. «Это ящик для вашего тела». «Ну, так

начинайте!» - крикнул он. И все. Со зловещим звуком сомкнулся «воротник», потом упал

нож. Красное зарево рассвета залило небо; красная кровь хлынула на камни мостовой.

Поблизости стояло несколько человек во фраках - полиция. Капеллан тоже был в черном:

братство церкви и правосудия. Были тут и военные - сержанты, которые оттесняли своей

цепочкой зевак. Вдоль оцепления первыми толпились зрители особого склада -

проститутки, сутенеры, бывшие арестанты. Они кричали: «Да здравствует убийца, долой

правосудие!» ... Неправда ли, потеха для зрителей, которые смеются над гримасами

несчастного и дружно прикидываются чистенькими- разве не ходят они в церковь на

мессу? После многочисленных краж под сенью закона, начальной школы преступности,

они доживают до пенсии, веря в проповедь церкви, проповедь, которая освобождает от

необходимости мыслить и рассуждать. Где тут праведность, какое тут братство, где

милосердие!

Вот причины, которые побуждали автора столь настойчиво углубляться в текст

проповедей, неустанно их повторять, стараться проникнуть в их смысл в надежде

улучшить мир, не уповая ни на какое вознаграждение, кроме сознания выполненного

долга. С одной стороны, любовь к прекрасному и разумному, с другой, ненависть к

деспотичной и пагубной церкви, ненависть к суеверию, врагу прогресса и счастья людей».

Явно опять вдохновленный горьким личным опытом, Гоген с не меньшим жаром

обрушивался на другую великую общественную несправедливость: «И если институт

брака, представляющего собой попросту торг, объявляется единственно нравственным

видом сексуального союза, выходит, что нравственности нет у тех, кто не хочет или не

может сочетаться браком. Для любви, для здорового чувства места не остается... В итоге

женщина обречена на рабство, приговорена к браку, если позволяет состояние, или же она

останется девственницей, нездоровым и противоестественным чудовищем, столь чуждым

природе и противным подлинному чувству, какова любовь... Если и было на свете

общество жестокое и варварское, то это современное общество, ханжеское общество,

которое во имя христианской моралираспоряжается судьбой женщины и причиняет ей

столько страданий.

Утешьтесь, бедные молодые женщины, священник ждет, чтобы ввести вас в рай; от

Лазаря, от тюрьмы, от гильотины рукой подать до небес, и священник вас проводит.

Но мы восклицаем: «Женщина, которая, что ни говори, наша мать, наша дочь, наша

сестра, вправе зарабатывать на жизнь, вправе любить мужчину, который ей по душе,

вправе сама распоряжаться своим телом и своей красотой, вправе производить на свет

детей и располагать возможностью их вырастить, минуя священника и законника,

вправе пользоваться таким же уважением, как женщина, которая продает себя только в

браке. Больше того, брак повинен в том, что с колыбели складываются два различных

класса, дети законные и дети внебрачные, и последние вечно обречены на порицание,

жертвы греха, мнимого греха, выдуманного церковью, которая повелевает: «Твое тело

должно быть продано только в супружестве».

Но это ничто перед другим преступлением, в котором Гоген обвинял католическую

церковь: «Все эти беспорядки в колониях, ведущие к войнам, вызываются, как

это признано уже много лет, несомненно религиозными причинами. Вот почему поездки

миссионеров представляют собой опасность - все возрастающую опасность, с которой

государства ничего не могут поделать. Китай закрывает миссионерам доступ в свою

страну, даже убивает их. Европа возмущена бесцельным кровопролитием во имя этих

миссий. Неужели никто не видит безнравственную несправедливость всего этого? Не

видит, что речь идет о наступлении на свободу совести? Прекратим отправку миссионеров

в Китай, и тотчас установится мир».

Отражая анархистские взгляды многих художников и писателей, с которыми он водил

дружбу в далекую зиму 1890/91 года, когда еще был молод и полон надежд, Гоген дальше

отводит страницу безоговорочному осуждению государства. Он признает, что армия на

какое-то время еще может сохранить существующий порядок. Но рано или поздно

бюрократическую махину и монополию власти сметет восставший угнетаемый люд.

Основой нового «доброго и разумного» общества, создаваемого на развалинах прошлого,

Гоген с завидной простотой предлагал сделать «рассудок, человечность, братство и

милосердие», заверяя читателя, что «вне этого учения спасения нет».

Видимо, переписывая и дополняя это длинное и полное неясностей эссе, Гоген понял,

что ни один издатель его не напечатает, и решил найти ему другое применение. Он

уговорил торговца Эмиля Фребо, единственного из своих близких друзей, кто ладил с

католической миссией, при случае с невинным видом подсунуть это сочинение самому

епископу. Тот ответил очень изящно, дав, тоже с каменным лицом, Фребо почитать

красивое издание с золотым обрезом, описывающее триумфальное шествие католических

миссий. Как и полагал епископ, книга вскоре попала в руки Гогену. Эта своеобразная

дуэль завершилась, когда Гоген тем же путем вернул книгу владельцу со своими

критическими заметками252.

Второе эссе было намного короче, проще и интереснее. Хотя Гоген не удержался от

соблазна включить в него пестрые воспоминания, оно, по сути, представляло собой

остроумную и хорошо документированную атаку на французских критиков искусства с

многочисленными примерами их невероятной слепоты к могучей революции, которая в

это время происходила в французской живописи. Название, данное Гогеном этой критике

критиков - «Сплетни мазилы», - отлично подходило к непринужденному слогу и

прихотливому построению книги. С волнением отправил он рукопись в «Меркюр де

Франс». Она была напечатана через пятьдесят лет.

Затем Гоген написал три длинных и сердитых послания. Первое, особенно резкое,

представляло собой открытое письмо губернатору, и направил он его Карделле и Кулону

для новой газеты «Независимый», которую они задумали выпускать253. К великому

недовольству католической партии, губернатор Пети вел в общем ту же протуземную

политику, что его предшественник Галле; поэтому партия готовила широкое наступление

против него. Едкое письмо Гогена начиналось саркастическим рассказом о состоявшейся

полгода назад инспекционной поездке Пети на Маркизские острова: «Были все причины

надеяться и верить, что Вы прибыли сюда собрать сведения о здешней жизни, дабы потом,

руководствуясь этими сведениями, править колонией мудро и в пределах возможного

провести давно желаемые реформы... Надежды и ожидания растаяли вместе с дымом из

труб военного корабля. Вы нанесли визит епископу миссии и в свою очередь приняли в

правительственной конторе жандарма. Явно утомленные этой чрезвычайно трудной

работой, Вы для отдыха занялись фотографией. Например, снимали красавиц с крепкой

грудью и нежным животом, плескавшихся в потоке... Насколько интереснее и полезнее

(для нас всех) было бы, если бы Вы отказались от высокомерия, которое напустили на

себя, прибыв на Таити (видимо, чтобы избежать подлинного контакта с поселенцами), и

пожелали посоветоваться с единственными людьми, способными вас информировать, то

есть с теми, кто живет на Маркизских островах и своим интеллектом, трудом и капиталом

пытается помочь их освоению. Тогда Вы смогли бы узнать, что мы (вопреки Вашему

очевидному мнению) не лакеи, вроде Ваших конюхов, и еще многое, чего Вы либо не

знаете, либо не хотите знать».

Этот по видимости гневный протест в защиту страдающих от небрежения островитян

многое теряет от того, что в конце слишком ясно видна главная причина негодования

Гогена: после крушения «Южного креста» он три месяца сидел без писем и без продуктов.

Вот его слова: «Мы часто оказываемся без хлеба, риса, галет, соли и картофеля, и

единственные блага цивилизации, которые мы получаем, - дурацкие декреты и

предписания. Не будет преувеличением сказать, что нас не оставили бы без продуктов,

будь на наших островах размещена каторга. Не получая вестей, наши семьи во Франции

изводятся от тревоги. Наши корреспонденты заключают, что мы попали в беду, не

решаются завершать начатые сделки и посылать нам деньги, покуда не знают, что мы

живы. Без судов для вывоза товаров, без судов для пополнения своих запасов торговцы

вынуждены сидеть в пустых помещениях и ждать полного разорения... Но крушение

«Южного креста» - случай единичный и редкий, скажете Вы в свое оправдание. Нет, мсье

губернатор, это несчастье так легко предусмотреть, что страховые компании страхуют

суда, следующие через Туамоту, только под неслыханно высокие взносы. Так или иначе,

возражение не умаляет вины. Ибо что помешало Вам, пусть даже у Вас не было под рукой

военного корабля, послать нам шхуну с продуктами, прежде всего с мукой? Повторяю: с

каторжниками Вы бы не посмели так обращаться! Слышу возражение: «Но на это нет

денег» - и отвечаю: «Как Вы можете жаловаться на отсутствие денег, коль скоро мы

платим огромные налоги и поборы и ничего не получаем взамен?»

Второе письмо было адресовано в генеральный совет, где теперь председательствовал

старый недоброжелатель Гогена, Огюст Гупиль; темой были «некоторые соображения по

поводу постановления о бродячих свиньях»254. Гоген считал, что существующее

законодательство, основанное на условиях Франции, непригодно для Маркизских

островов, так как ведет лишь к «повседневному избиению ради избиения, без всякой

пользы, если не считать, что с каждой головы уплачивается администрации два франка».

Он очень здраво заключал: «Почему не отнести свиней, как лошадей, к домашним

животным, которых нельзя убивать кроме как для утилитарных нужд?» Генеральный совет

решил переслать письмо в канцелярию местной колониальной администрации, где оно

лежит до сих пор.

В отличие от двух первых, третье полемическое письмо Гогена не было открытым. Он

написал его в начале декабря 1902 года и адресовал начальнику жандармерии в Папеэте255.

Хотя и на этот раз им прежде всего руководила оскорбленная гордость и жажда мести,

сама по себе критика Гогена была вполне обоснованной. В основном он порицал

Шарпийе, который принуждал заключенных правительственной тюрьмы работать на себя:

ухаживать за огородом, колоть дрова и так далее. Хуже того, когда не было заключенных,

жандарм эксплуатировал туземного тюремщика. Не успел Гоген отправить это письмо, как

Шарпийе отозвали. Не потому что он провинился, а потому что согласно действующему

порядку пришла его очередь переезжать на другой остров. Но Шарпийе, как неохотно

признавал Гоген, «был хоть чуточку образован и учтиво обращался с нами, поселенцами».

Его преемник, Жан-Пьер Клавери, прибывший четвертого и официально приступивший к

службе шестнадцатого декабря, был грубый, неотесанный служака, любитель

покуражиться. К тому же он заранее был настроен против Гогена, так как одиннадцать лет

назад служил в Матаиеа, где миссионеры не давали ему покоя своими жалобами, пока он

после долгой и утомительной слежки не поймал Гогена, когда тот купался в костюме

Адама, и не обложил его штрафом за нарушение общественных приличий256.

Заступив на должность, Клавери прежде всего отчитал своего предшественника за

снисходительность и попустительство. Чтобы показать, как надо обращаться с наглыми

склочниками, он на глазах у жителей Атуоны нарочно повернулся спиной к Гогену при их

первой встрече. Тот не мог сразу дать отпора и в ожидании удобного случая замкнулся в

своей скорлупе. Другими словами, он заперся в своем «Веселом доме» и принялся

лихорадочно исписывать один лист за другим исступленными протестами и обвинениями

против всех и вся. «От этого легче на душе», - объяснял он просто и откровенно. Мало-

помалу получился своего рода дневник, где он записывал все, что думал и делал. Тут и там