Голанские высоты

XII

«Гуманный» следователь, потеряв над собою власть, сжал кулаки и закричал мне в лицо:

— Жалкий червь, ты заслуживаешь одного — смерти!

Его слова ударяли мне в уши. Пол подо мной закачался, стены куда-то поплыли. Вдруг я успокоился: все встало на свои места, маска сброшена, гуманность, как я и ожидал, оказалась фальшивой, «дружба», которую так настойчиво предлагал он мне, тоже липа.

Попытка следователя одурачить меня позорно провалилась. И я ликовал. Он предложил мне свою дружбу вместе с пиалой горячего чая и задержал меня на пороге смерти. Я едва не попался на его уловки. Еще когда он явился ко мне в одиночку положить конец пытке холодом, я понял: это лишь ход в задуманной палачами игре. Но я любил жизнь, цеплялся за нее. Человек цепляется за жизнь, даже когда она продлевает его несчастья и муки. Что это — страх перед смертью или неодолимое желание хоть раз вкусить в жизни счастья?

Когда меня подкатили в кресле к следователю, я поклялся себе сохранять спокойствие, не поддаваться на его хитрости и думать о чем-то другом, чтобы не слышать его вопросов. Молчать, во что бы то ни стало молчать! Все, что я мог сказать ему, уже сказано. А остальное, потаенное, сокрыто в тайниках моей души, и дороги к этим тайникам нет.

Следователь сердечно толковал о дружбе, самопожертвовании, сотрудничестве. Предложил мне выпить чаю и ответить на его вопросы, как мы, по его словам, якобы договорились. Но я молчал. Он угрожал передать меня другому следователю: тот, мол, только и ждет его провала. Короче, старался как мог.

Я смотрел на него и упрямо молчал — как та скала: в ней было нечто от меня, а теперь во мне обнаружилось нечто от каменной ее неприступности. Если следователь слишком уж наседал, я снова и снова думал о той скале. Мысли о ней — величавой и несокрушимой — придавали мне силы, и я продолжал молчать. Мое упорство, конечно, выглядело вызывающим, но следователь не оставлял своих попыток. А я, внимательно наблюдая за ним, прикидывал, как мне выстоять и дальше. Вспоминались дни, проведенные вместе с Низаром возле скалы. Вот я осажден, окружен врагами… Но враг — уже не бессчетные людские полчища, на меня наступает необъятная пустыня. Всюду мертвый сыпучий песок. Я нахожу меж барханов воду, орошаю землю, создаю оазисы. Все вокруг оживает. Пустыня уходит, отступает. Зеленые пальмы — как буквы в завещании потомкам…

Мою мечту разбил вдребезги окрик следователя:

— Где ты? Ты слышишь меня? Отвечай, сын шлюхи!

Я смотрю на него. Он явно в неистовстве. Его бесят мои невозмутимые глаза, неподвижные губы, даже моя боль, которую я так долго терплю. Он кричит и, обезумев, бросается на меня с кулаками. Как хищный зверь, рычит и воет, круша все на своем пути. Вулкан ненависти взорвался, извергая на меня раскаленную лаву злобы и ярости. Он пинает меня, стараясь попасть по ране, по загипсованной ноге…

Чудится мне или вправду открывается дверь, и в кабинет следователя входят люди. Все заволакивает мрак. Последнее, что я слышу, — слова палача, сверлящие мой мозг.

— Грязная тварь! — орет он. — Онемел, как камни его проклятой земли!

Камни… Скалы… Моя земля…

Я — воин, боец за дело арабов! Израненный, истерзанный, лежу я здесь, на полу дома, где когда-то жила арабская семья. Теперь тут хозяин — израильтянин, утверждающий, будто он еле спасся от душегубок Гитлера, будто ему ненавистны насилие и пытки. Во что он превратил этот дом, всю нашу землю? В тюремный барак! В гигантскую бойню!.. Я понял: наконец-то настало мгновение, когда меня слышит моя семья, земляки, все мои соотечественники! И я говорил им: «Знайте, меня пытали, унижали, втаптывали в грязь… Но я не струсил, не предал вас, не опозорил свою честь, честь родины!.. Не забывайте же тех, кто сражался с врагом и во имя победы пожертвовал жизнью. Освободите нашу землю от захватчиков. Я завещаю вам мою скалу… Мать — Голанскую скалу, она защищала меня, и я защищал ее, как мог. Не бросил ее, не опозорил… Пускай нас обоих осилил враг в неравном бою… Освободите ее, гоните врага прочь от священной горы аш-Шейх! Гоните с нашей арабской земли…»

Я на чужбине, в плену. Я вынес все пытки, истекая кровью. И часть моей крови сквозь щели в полу камеры впиталась в землю, смешалась с пролитой прежде кровью моих предков, побежала по корням и жилам растений. Она возродится вновь в юных счастливых потомках, в новых отважных бойцах… Вот моя мать — Голанская скала. Я вижу, как сияет ее лик, разглаживаются трещины, похожие на морщины моей матери… Кровь моя вспыхивает, как факел, освещая путь солдатам. Я снова вижу верного моего друга Низара, нашего командира, товарищей по полку. Они идут в атаку с винтовками наперевес — по Голанским высотам и Хаурану, по холмам Сирии. Они проходят мимо меня… Но кто там шагает следом за ними? Это Зейд, мой первенец, и его товарищи; в руках у них яркие разноцветные флаги. А еще дальше — Зейнаб, другие женщины и девушки нашей деревни. Я слышу радостные клики и песни. Они славят бойцов, живых и павших. В руке у каждого горсть земли, орошенной кровью… Я знаю, чистый ветер победы овеет чело моей земли, щедрые ливни омоют его. Широко раскинутся сады и пашни, зацветут розы, запоют птицы, зазвенят ручьи, устремятся к морю обильные реки. Поднимутся новые города, встанут фабрики, дома, минареты. Над горизонтом засияют слова любви, братства и справедливости. Я закрываю глаза. Я спокоен…