Голодные призраки

ВОЙНА . СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД

Погода сидела отменная, как и всегда в этой стране в это время года – золотилось солнце и воздух был.

Машина стояла там, где стояла, когда Нехов сел в нее и хотел уехать. Он ее завел, конечно, и покатил до улицы Камаля, до которой было ногой подать, где он и очутился, возвышаясь над четырьмя крутящимися колесами, что перестали вертеться там, где и заказано было, ровно на улице Камаля.

Над горлодраной толпой, стояще-снующей вдоль асфальта в целях обмана, торговли, наживы, хорошей новости и доброго слова, за их спинами и по бокам их боков, именно там, где и перестала дышать машина Нехова, полукруглился серебристый купол – прямо над землей без видимого фундамента и какого-либо этажа, одного или половины. К двери в купол вела лестница, идущая вниз девятью ступеньками, подсчитанными Неховым потом, когда он спускался по этой лестнице, а до этого случилось интересное. На три метра не подойдя к двери, Нехов уловил движение сбоку. Кто-то из сидящих там и сям вскочил неподалеку и поспешил Нехову поперек его пути себя не положить, но поставить – унылый бородач с тяжелыми плечами, с первого взгляда видно, что немытый и нестиранный и не желающий, видно, делать этого никогда ни под каким видом и ни за какую валюту, но зато с автоматом Калашникова за спиной. Он спросил, едва рот раскрывая: «Пропуск!» – «Чего?!» – с вызовом сощурился Нехов. «Пропуск!» – повторил немытый и угрожающе сбил корку грязи с носа. «Ха, ха, ха, ха… – рассмеялся Нехов, тыча в бородатого наодеколоненный палец, – ха, ха, ха, ха, ха. Он сумасшедший. В баню – пропуск!» И, оглядываясь по сторонам, призывал посмеяться корточно-сидящих, тех, кто вокруг, – замечая, строго пальцем тряся, назидательно: «Это тебе не ЦК ВЛКСМ, это учреждение совсем иного свойства!» – и опять смеялся, беснующееся в нем веселье не сдерживая. Смеялся, смеялся, а потом достал пистолет и трахнул бородатого рукояткой по лбу, тот упал, не успев задуматься (если умел), а Нехов снял с него автомат, раскрутил его над головой и закинул далеко-далеко, только его и видели – все, кто вокруг был, хотя и видели, как он летел несколько минут, даже уже тогда, когда Нехов в баню вошел и зашагал по цветному коридору, зная, куда идти. И спустя три шага он попал в круглый зал, не темный, подсвеченный снизу вверх – со стен, разноцветно раскрашенных кем-то, к потолку, бело выбеленному кем-то, что наглядно показывало, и не только Нехову, а любому, кому доводилось когда-либо бывать тут и здесь, как кто-то ревностно и любовно следит за всем тем, что вокруг. Кто бы это мог быть? – задумывался любой, но не Нехов (Нехову было некогда), и отвечал, благодушно улыбаясь, – это очень хороший человек, если, конечно, это человек, – улыбаясь благодушно. Пахло мытьем и женским духом, который, дух, вскоре и материализовался, – пока Нехов принюхивался, раздирая ноздри, – в двух молодых женщин, одну белую и одну небелую, скромно одетых в маленькие трусики и в узкие босоножки на каблучках, которые возбуждающе цокали, когда женщины шли по каменному полу, промытые и обольщающие, и, перестав цокать, остановились, все еще возбуждая предчувствием и ожиданием последующего цоканья. «Цок, цок, цок… Даже в самом написании этого словечка есть секс!» – глубоко дыша, подумал Нехов и стал дышать мельче. Ни слова не говоря, женщины приблизились к Нехову с обеих сторон и стали его гладить и покусывать и, между делом, постанывать и покряхтывать. Может быть, если бы Нехов и не был бы сегодня шесть раз с Зейной, он бы отнесся к симпатичным разномастным, что очень приятно, женщинам более благосклонно и, может быть, даже и дружелюбно, но те разы с Зейной, отличавшиеся высочайшим качеством и фантастической длительностью, давали сейчас о себе знать, выразившись в спокойствии, умиротворенности и контроле над собой, поэтому Нехов и сказал со вздохом сожаления: «нет, нет, мои дарлинги, в следующий раз» – на русском, на английском и на местном, самом трудном. Но дамы вроде как и не слышали, вроде как под глухих косили, суки, и ухом не поведя, продолжали тискать его и пощипывать, чего Нехов не стерпел и оттолкнул дам от себя, стыдя их взглядом и словами: «Ай, ай, ай, ай… – говорил. – Ай, ай, ай, ай…» – говорил. Но дамы-то были не промах. Одна из них подсекла Нехова тренированно, а другая одновременно ему по горлу ребром ладони стукнула.

Нехов падал, слезами обливаясь, потому что было больно и обидно, больно потому, что от удара кадык у него сдвинулся и какое-то время с другой стороны решил торчать, а обидно, потому что завалили его не кто-нибудь, а бабы, бабы! Мать вашу! Но вот он упал. Постарался на бок. И постарался прямо меж них, меж баб, как-никак тоже малость обучен был, да и практику имел неплохую. И значит, когда бабы насладились уже победой, ножками затопали и ладошками захлопали, Нехов ножницы сделал, то есть, лежа на боку, резко и сильно разбросал ноги свои в разные стороны и одной бабе мыском подъема по каблукам дал, а другой пяткой и подошвой тоже по каблукам дал, бабы – хлоп и попадали, на попках упругих запрыгали, ошарашенные, и от шараха молчаливые и задумчивые, а Нехов тут как тут, пистолеты из-под куртки выхватил и бабам, и белой и небелой, стволами холодными прямо меж ног ткнул и сказал хрипло, но не страшно: «Вместо себя, мои дарлинги, я предлагаю вам вот этих двух парней, они быстро вас удовлетворят, потому что в отличие от меня у них всегда стоит, желают они того или нет. Хотите?!» – и по-русски это произнес, по-английски и на местном, самом нелегком. «Нет, нет, нет», – тотчас на всех языках ответили бабы, «которые все-таки женщины», – нежно подумал Нехов, с удовольствием разглядывая кружева на маленьких трусиках и чувствуя, как кадык медленно, но верно возвращается на место. «Красота – это великая сила», – ласково подумал он вдогон первой мысли, а вслух сказал: «Не хотите? Тогда снимайте трусы!» – «Нет!» – опять завопили женщины. «Да! Так вашу растак!» – прогремел Нехов. «Да», – всплакнули женщины и с изящной грациозностью, а также с грациозным изяществом стянули трусики со своих замечательных ножек. После чего Нехов показал одной неодетой женщине, как трусиками надо завязать руки другой неодетой женщине, а той, которая осталась, он завязал руки трусиками сам, а затем приблизил двух измученных женщин друг к другу и связал их головами, то есть волосами, крепкими узлами, и надежно, чтоб не развязались сами.

А сам пошел дальше, не думая, зачем идет. Вот так, не думая, и влез без мыла в мыльный зал (предварительно узкий темный коридор минуя), где мыло, ему померещилось и мыльная пена и намыленные старухи, содрогнулся, тотчас закрыл глаза и воображение, а они все равно мерещились да мерещились, и выходит, что не мерещились, а на самом деле там были, только не сейчас, а когда-то раньше – скользкие и пенные, опутанные водой, по глубоким морщинам стекающей, грязной, зловонной, душной, – когда-то были – раньше, – не сейчас, сейчас их образ лишь жил здесь, чистый, пропаренный, с венчиком и без оного; жили – там были и намыленные старики, подозрительно в поисках чего-то нового свои съеженные тела оглядывающие, в особенности усохшую мошонку и перекрученные.члены, и желтые треснутые, уже растущие обратно ногти, вздыхая и печалясь, в анальной дырке ковыряясь, с незнанием ожидая грядущий день, грядущий час, ближайшее мгновение; и чуть дальше, когда из крохотного коридорчика едва-едва вот и выступил бы, голубоглазенький, белобрысенький, розовотеленький, спортивненький и голенький, вдруг померещился он был здесь раньше, есть, никогда уже не будет), понял тогда Нехов, что знает его, видел когда-то недавно совсем, вот-вот час назад, два, три, восемь, где видел?– прихмурился, с силой – тряхнул памятью, воспоминания к глазам ссыпая, и почти вспомнил, да, почти, потому что до конца не хотел вспоминать, потому что страшно ему стало, вернее, полустрашно, а если бы до конца вспомнил бы, то совсем страшно стало бы, а так, когда полустрашно, то не особо и страшно, когда полустрашно; и когда наконец выступил из метрового коридорчика, пропали, конечно, и старухи и старики и, конечно же, розовотеленький, но полустрах остался, и это было сейчас особенно не нужно, и Нехов помыслил, что надо бы от полустраха избавиться, попутно мыльный зал озирая, оглядывая и осматривая – круглый, полированный миллионами тел, натертый мылом, мылом, мылом, с нишами в стенах, с лежаками каменными в них – сейчас пустыми; надо бы от полустраха избавиться, опять подумал, и, к смертельной радости его, такой случай прямо тут, здесь, на этом самом месте ему представился.

Одна из трех дверей (их было и вправду три – направо пойдешь… прямо пойдешь), не средняя, как можно было предположить, а всего лишь крайняя слева, которая от входа была, открылась и закрылась, выпустив в мыльный зал несветлую полоску света и мускулистого тигра метра полтора высотой, метра два длиной, нетолстого; по недовольным глазам, по сухим губам и нетерпеливым зубам, видать, голодного. Тигр неслышно и посторонее прошелся вдоль дальней от Нехова стены, не глядя на Нехова, а потом вдруг неожиданно взглянул на Нехова, с сожалением и с сожалением от сожаления того, что. сейчас может произойти с Неховым, дернул ушами, моргнул глазами и, принюхиваясь носом к чему-то сбоку, обреченно направился в сторону Нехова. Нехов вынул пистолеты; тигр остановился, увидев предметы в руках Нехова, и принюхался теперь уже к чему-то впереди себя, там, где стоял Нехов (учуял знакомый запах, верно, металла, пороха и масла), а Нехов усмехнулся, не забыв о том, что хотел побороть. страшный полустрах, а когда же его бороть, как не теперь, самое время, и Нехов демонстративно вынул обоймы из пистолетов и положил и пистолеты и обоймы на пол перед собой, из автомата «узи», который извлек из-под куртки, тоже обойму вынул и тоже все это дело на пол перед собой положил и сам на пол вслед опустился, сел по-турецки, как у нас говорят (у них говорят по-другому), вынул пачку «Кэмела» и закурил, затянулся, дымок к потолку выпустил, спохватился, тигру пачку протянул, угощая, тигр сигарету не взял и не поблагодарил даже, но и с места не сдвинулся, смотрел на Нехова настороженно, дышал слышно, голову чуть к полу пригнув.

– Ты видишь, что я сделал, да? – сказал Нехов, показывая руками на разложенные на полу пистолеты и автомат. – Все понятно, да? Стрелять я в тебя не буду, что бы ни случилось, как бы ты себя ни повел и как бы я себя ни повел, договоримся мы или нет. Теперь послушай! Мне от тебя ничего не надо, это понятно. А вот тебе от меня надо, и я знаю что – мясо, потому что ты голоден, и это тоже всем, конечно, присутствующим понятно. Понятно? А почему ты голоден? Потому что тебя не кормят. А почему тебя не кормят? Вот теперь мы подходим к самому главному. Тебя не кормят, чтобы ты был злее, и чтобы ты хватал таких, как я, то есть говоря проще, тебя используют. Тебя, царя, силача, умнягу, используют как последнюю сявку, как несмышленого котенка! А ты же ведь могуч! И красив. Не забывай, милый котик, что ты красив, а они вон даже не моют тебя, и ты теряешь свою роскошную расцветку, и не расчесывают тебя, и у тебя портится шерсть, и не дают тебе витаминов, и шерсть твоя мякнет и теряет блеск. Тебя держат за дерьмо, понимаешь, за дерьмо. Ведь и девок наверняка не приводят, а? Я прав? По глазам вижу, что прав. Все! Все! В глаза не смотрю, знаю, что это вызов, знаю. Но вызывать я тебя не собираюсь, уж во всяком случае на бой. Точно не собираюсь, я тебе уже сказал, я тебе уже пообещал, а я обещания свои держу, об этом многие знают, спроси людей и зверей вокруг, они расскажут тебе об этом. Так не водят девок? Да? То-то. И после всего этого ты им служишь, выполняешь любую их прихоть. И это не уязвляет твою гордыню, твое самолюбие? – Тигр внимательно слушал Нехова, и, слушая, склонял голову все ниже к полу, вроде как к прыжку готовился, а потом лег на пол вообще, не отрывая глаз от Нехова, ушами и усами вздрагивая, когтистой лапой нервно по полу поскребывая, вот как, вот как. – Вспомни, ведь они грубят тебе, тыкают тебе в бок палкой, а то и не только в бок, а и в морду и в другие какие места. Вот, вот, я опять прав. Но только не ворчи, не ворчи; Не я же в этом виноват, верно? Ха-ха-ха, – засмеялся вдруг Нехов. – И вообще они отвратно пахнут, точно? От меня ведь лучше пахнет, ей-богу. Ну понюхай, понюхай, не стесняйся. Вот видишь, лучше… Ты думаешь, что я сейчас с тобой так говорю, потому что за свою жизнь борюсь? Хрен-та! Я бы еще минуту назад прибил бы тебя как щенка из двух стволов, и точка. Нет, дорогой мой, я так с тобой разговариваю, потому что ты мне очень-очень понравился, правда, мне очень и очень хочется тебе помочь, как никогда в жизни, как никому другому, понял? Нет? У меня идиосинкразия к несвободе, к чьей-либо – все равно, особенно к несвободе бессловесного – не хочу называть тебя животным, – зверя, да еще такого классного и красивого, как ты, понял? Да? И я тебе помогу, чего бы мне это ни стоило. Я тебя вытащу отсюда. Я отправлю тебя на твою родину, в лес, в горы, в поля и равнины. В жизнь. Понимаешь – в ЖИЗНЬ! Я могу это сделать сейчас, вот сейчас прямо и могу это сделать. Вот сейчас подойду к двери и выпущу тебя. Вот подхожу и выпускаю. – Нехов шагнул уверенно в сторону входной двери, глубоко не задумываясь, а только соображая, что может не произойти. Сообразить не успел, а только догадался чуть раньше, чем тигр встал и мягко скакнул к двери, угрожающе грудью гудя и дверь собой закрывая, что тигр через мгновение встанет, скакнет и загудит: «Р-ррррррррррр-хр-хр-хр»… Нехов шею потер, улыбаясь вымученно, кивнул, соглашаясь, заметил:

Может, ты и прав. Что там в городе тебе одному делать без меня? Опять тебя свинтят, в клетку посадят, на цепь, мучить начнут; издеваться. Правильно. Мы должны вдвоем отсюда выйти. Ты и я. Я и ты. А выйти я с тобой не смогу, пока все дела свои здесь и тут не сделаю. Я, знаешь ли, привык все свои дела до конца доводить. А я в отличие от многих люблю жить спокойно и легко, так что ты прав, прав, – Нехов кивал, кивал, – прав, прав, ага. Так что я сейчас пойду, дела доделаю, а ты подожди тут, подожди, – Ив обратную сторону Нехов шагнул, к противоположной двери, к одной из трех, интуитивно к средней, шагнул, ступил, прошел. И уже близок к цели был, как зверь, который животное, который тигр, громко что-то сказал не очень раздельное и двумя прыжками к средней двери перелетел, сел возле нее, сощурился, взрыкнул, пригнулся. Сейчас прыгнет, ведь прыгнет, мать его…

– Мать твою! – всплеснул Нехов руками и заорал, не сдерживаясь, горячей слюной брызгая: – Ты что, блядь, козел е…й, не понял, ни хера, пидор гнойный, сука, гад, гнида! Я тебя выдрать из этого дерьма хочу, а ты, вонючка, меня все подрезать норовишь. На, мудоеб х…в, режь, режь, чего ждешь! – Нехов., гордо вскинув подбородок, рванул рубаху на груди – шелковую, темно-зеленую, от Макгрегора, расстегнув, конечно, ее заранее, – Режь, если свобода тебе не дорога, кривох… безмозглый.

Мотал головой, тряс волосами, закатывал глаза, ломал рот, похлопывал ушами, скрежетал зубами, плевался и бледнел – одновременно. И потому поначалу и не заметил, просто не смотрел в ту сторону, куда надо было, как взор тигра помутнел, как глаза его тягучей влагой покрылись, как он безвольно завалился на бок, а потом, витиевато мяукая, расслабленно перекатился на спину и застыл так с разбросанными в стороны задними лапами и поднятыми вверх полусогнутыми передними лапами, как смотрел потом на Нехова сквозь слезы нежно, как вздрагивал, поеживаясь, после каждого неховского топа, хлопа, тряса, скрежета и плевка – одновременно. И только когда Нехов подустал немного и умолк на сколько-то времени и посмотрел на тигра с угасающей уже свирепостью, только тогда и увидел; как тигр плачет и вздрагивает, отдаваясь эмоциям и ни о чем не жалея.

– Ай, браво! – вполголоса проговорил Нехов, тихо улыбаясь. – Ай, браво, – застегивая рубашку. – Ай, браво, – приглаживая волосы. – Ай, браво, – растирая глаза кулаками. – Ай, браво, – долго и обильно мочась в одной стороне мыльного зала. – Ай, браво, – подойдя к зверю и став перед ним на колени и обняв его, разомлевшего, крепко и с удовольствием. – Ай, браво, – оглаживая тигра меж ушей. – Спасибо тебе, ты очень помог мне. Теперь мне не страшно, и даже не полустрашно и даже не четверть страшно, совсем никак не страшно – поднялся, колени не отряхивая, спросил у тигра, лежащего, подмигнув ему ободряюще:

– Где он?

Тигр закрыл глаза и показал носом на среднюю дверь.

– Я так и думал, – раздумчиво кивнул Нехов. – Пойдем?! – позвал за собой тигра. Тот, не поднимаясь, проурчал о чем-то громко.

– Что? – переспросил Нехов, одним ухом к тигру прислушиваясь. – Что? – повторил более требовательно, другим ухом к тигру прислушиваясь. – Я не вижу, о чем ты говоришь.

Отчаялся, перестал прислушиваться, даже ногой топнул, сердясь. А как топнул, так и увидел сей секунд, о чем тигр говорил, – средняя дверь распахнулась, будто кто ее отворил грубый и невоспитанный, и в мыльный зал вынырнули двое – в. полосатых халатах, густо небритые, в туго затянутых красных косынках на головах и с автоматическими винтовками М-16 в волосатых руках, ах! Прежде чем наставить на Нехова винтовку, они с недоумением осмотрелись, вопросительно переглянулись, с опаской на тигра покосились, и вновь взорами к Нехову вернулись и изумленно на него уставились, не веря, что он живой, и предполагая, что он Федя Протасов. Не имея желания менять имя и фамилию, Нехов хоть и поднял руки, увидев, дырки в стволах, но тем не менее, пока вновь прибывшие приценивались, что почем, сделал два мелких шажка назад к своим пистолетам и автомату, бесполезно лежащим на мытом полу мыльного зала. Маневр удался. Но толку от него было мало, более того, никакого – ни один крутой, даже Нехов, если он таковым и был не только в своем воображении, но и в реальности, не сумел бы под прицелом двух скорострельных и точных винтовок подхватить с пола пистолет или автомат, успеть вставить в тот или другой обойму и желательно первыми выстрелами завалить двух умеющих обращаться с оружием гостей, которые были наверняка даже хуже, чем мы знаем кто. И Нехов подумал конечно, хреново все то, что сейчас происходит, тем не менее он не боится, ему не было страшно, ни сколько, просто он понимал, что ситуация хреновая, и ему было очень жаль, что ситуация такая хреновая. Просто жаль, и все. И только.

– Твою мать! – громко и смачно выругался Нехов, заключив этим достойным выражением свои нерадостные размышления.

А тигр словно бы и ждал этих слов. Лежащий до того, словно в дреме, на спине, он неожиданно оттолкнулся лапами от пола, вскочил и, не издав ни звука, мощно прыгнул на бородатых гостей. Расставил в полете широко передние лапы и в конце прыжка опустил их на головы нежданных – вновь прибывших. Те рухнули на пол, винтовки безвольно из волосатых рук выпустив, и еще в падении потеряв сознание и подсознание, и некоторую часть умственных способностей, а также потенцию и умение любить. Не обращая внимания на отсутствие стонов и криков, тигр быстро и со знанием дела, можно сказать, профессионально, и даже более того, мастерски, и даже более того, следуя врожденным инстинктам (а именно отсюда и профессионализм и мастерство), перегрыз горло и тому и другому злодейскому злодею и был этим очень доволен, что и было написано на его сияющем шерстяном лице.

– Ай, браво! – лениво похвалил зверя Нехов, сидя на полу и вставляя обоймы в пистолеты и автомат. Тигр тем временем разорвал беззлобно одежду одного из неживых гостей, распорол резцами ему живот, по бархатные ушки запачкавшись кровью и чем-то зеленым, выдрал у него печень – темно-бордовую, тяжелую на вид, скользкую, дымящуюся и, зычно чавкая, съел ее без остатка, после чего мелодично помурлыкав и не умывшись даже, тоже самое проделал и со вторым неживым и с его дымящейся печенью, и затем, насыщенный, повалился на бок, рыгнул удовлетворенно, и только тогда стал умываться, не забыв промурлыкать предварительно победительную песенку.

– А мне и не страшно, – приговаривал Нехов, равнодушно наблюдая за тигровой трапезой. – Вот ни капельки и ни чуточки. Вот оно как бывает-то. Надо же, – удивлялся все, – надо же… – курил, вспоминая Родину, отчий дом, первый поцелуй, прогулки: при луне и вздохи на скамейке, своим отражением в подтекшей к нему под ноги кровавой лужице любуясь.

Из ниши запахло. И нос у Нехова вздрогнул. И через две ноздри несвежий воздух втянули. И через секунду Нехов догадался, что это так его моча пахнет. А догадавшись, пожурил себя, что не то ест, мол, что не то пьет, что не с теми спит, что не то курит, что вообще не то делал и делает ни вчера, ни завтра, ни тем более сейчас. Подпрыгнул легко, арабеску сотворил "стройными ногами – одну, вторую, третью. Подумал, удовлетворившись своим мастерством, что ничего не поделаешь, раз решил что-то сделать, сделай. Только так настоящие большие дела и делаются, решил – сделай. И никаких дел. По-деловому, короче, надо жить в этой жизни, не по-бездельному, что он, собственно говоря, и сделал – поставив себя на свое место, когда встал, встав с пола, и с него же поднявшись, одновременно от него отрываясь, когда выпрямлялся, на ноги становясь, вытягиваясь во весь рост, расправляясь. К двери пошел, как к постели после пятых суток недосыпа. Шагая, звенел возбуждением и содрогался от жары и от горячего пота, и от аромата, расползающегося по полу, погладил дверную ручку, привычно почувствовал щекотанье в паху и, не оборачиваясь, сказал тихо:

– Ты со мной? – и пятками догадался, что пойдет не один, и подумал, что пятки давно уже не мешало бы пропарить и помыть, сиять нечистые наслоения, обнажить девственную розоватость, смыть страхи и сомнения, что, собственно говоря, одно и то же, и тем самым стимулировать их, пятки, к еще большей догадливости и догадаемости. Сосредоточенно думая о пятках, не увидел, как тигр, подойдя уже было к двери, вернулся туда, откуда пришел. Некоторое время, не моргая– и не шевеля усом и ухом, всматривался в неодухотворенные лица обглоданных гостей, а потом вдруг лизнул губы одного и другого шершаво, глаза стискивая до сахарных выделений, и опять побежал к Двери, к Нехову.

– Только без сантиментов, – поморщился Нехов, хотя ничего и не видел, дверь раскрывая.

И они вошли.

О, да!

В недлинный коридорчик, с лампочкой у потолка.

В конце коридорчика имелась еще одна дверь и еще одна дверная ручка, за которую Нехов взялся, как всегда ощутив легкую приятность в горячем паху.

И они вошли.

О, йес!

Там стоял свет и была комната, просторная и приветливая, с окнами у потолка, с белыми лампами на каменных стенах, с массажными столами и с глубоким синим бассейном, и с людьми., двумя, которым некуда было бежать, когда вошел Нехов с приятелем, и которые и не собирались бежать, когда вошел Нехов с приятелем, потому что ни ухом, ни чем другим не слышали, как вошел Нехов с приятелем, – увлечены были массажем, беседой, хорошим настроением, недурственной перспективой и удовлетворением от выбранного ими. жизненного пути. Тот, кто лежал на массажном столе, был гол. А тот, кто массировал лежащего на массажном столе, был толст и тоже не одет, мать его. Он пыхтел, потел и пукал, сердечно отдуваясь и отплевываясь при каждом движении, когда вошел Нехов с приятелем. Штука, конец которой висел у самых что ни на есть колен толстого, раскачивалась грузно и угрожающе и со звонкими шлепками лупила его по жирным ляжкам, помогая ему забыть нелегкое азиатское детство и первую неудачную любовь, и вторую неудачную любовь, и третью, и четвертую… и сколько их там было еще в его недолгой жизни, этих самых неудачных любовей. Тот, кто лежал на массажном столе, глубинно постанывал под руками того, кто его массировал, и даже вскрикивал, и даже взрыкивал, и даже не плакал от чего-то там, что чувствовал под руками того, кто его массировал. А еще тот, кто лежал на массажном столе, в такт движениям того, кто его массировал, терся животом о массажный стол, извиваясь и клубясь, обхватив руками массажный, стол и не думая о прошедших годах.

Нехов ткнул толстого массажиста стволом автоматической винтовки М-16 под мышку, и когда тот повернулся к нему с пьяноватым испугом на отекшем лице и посмотрел на него, все понял в одночасье и кивнул согласно, Нехов несколько секунд провозился, чтобы вытащить из толстого кончик ствола, который цеплялся и цеплялся мушкой за телесными складки и все никак не хотел выбраться.

– Еще, еще, – просил тот, кто лежал на массажном столе, пока Нехов возился с винтовкой (придавленно кряхтя и про себя матерясь). – Еще, еще, сильней, давай, еще, еще, еще… – шипел змеино, отрешенный, почти неземной. Нехов жестом приказал толстому отойти в сторону, а глазами тигру, чтобы тот охранял его. Тигр ничего не понял, но охранять согласился, грустный, правда, почему-то и совсем невеселый, – лег на полосатый половичок неподалеку от массажного стола и, приглашая толстого, постучал мускулистой лапкой по запотевшему полу возле себя, коготки отточенные выпустив, док, док, цок, вздыхая и вяло облизываясь – с отвращением (видимо, к съеденному) и с жалостью (видимо, к съеденному – соотечественники ведь, можно сказать, как-никак, никак-как, рос он все-таки среди них, воспитывался среди них, то, се, пятое, десятое, а теперь вон оно как обернулось – нескладно), цок, цок по влажному полу, иди, мол, сюда, иди, толстенький, будешь под лапой тут у меня, под глазом, да и под зубом, сиди отдыхай, толщину набирай до следующего указания, если которое последует, должно, собственно говоря, лежи и лежи, и не спорь с теми, кто сильнее, а если хочешь поспорить, то не лежи, вставай, беги и дерись, если сумеешь встать из-под лапы, которая на мягком трясущемся бугре твоего живота покоится. Толстый лежал, конечно. Лежал. Нехов, думая, что неплохо было бы искупаться в синем бассейне; поплавать и понырять в удовольствие,– повизгивая и пофыркивая, себя не стесняясь и никого более другого, до дна темечком достать и вперед пятками впрыгнуть, положил лениво холодные пальцы на загривок лежащему на массажном столе, сжал их крепко раз-другой, движения толстого, того, кто массировал лежащего, повторяя. Лежащий вздрогнул, перестав шипеть, икнув, насторожившись, замерев, натянувшись, спросил приглушенно, мокрыми губами гладкой поверхности массажного стола касаясь: – Кто ты?

– Ты знаешь… – усмехнулся Нехов, продолжая манипулировать пальцами на загривке лежащего– на массажном столе, нельзя же «прервать сеанс вот так резко – вредно. А Нехов всегда с большою любовью и уважением относился к окружающим его людям и никогда не хотел без причины наносить им вред. Это все знали, все, и прежде всего он сам!

– Нашел-таки, – выдохнул лежащий на массажном столе, желая голову повернуть, на массажиста своего посмотреть, голову поворачивая, и на полпути поворота вис-. ком в жесткий неховский палец упираясь,

– Это было несложно, – сказал Нехов, переходя с загривка на спину. – Я ведь искал тебя с удовольствием, А дело, которое делаешь с удовольствием, всегда несложно, как бы сложно оно ни было.

– И где я ошибся?

– Когда… – подсказал Нехов, сосредоточенно растирая позвоночник лежащему на массажном столе.

Когда? – принял подсказку лежащий на массажном столе.

– В тот самый день, когда родился. – Нехов неторопливо приступил к размятою копчика, высунув кончик языка. Работал. – Я это понял, когда увидел твою фотографию. У тебя лицо идиота. – Лежащий на массажном столе дернулся, но Нехов быстро прижал его голову к столу. – Ты не должен был родиться. Но ты родился. Значит, это ошибка. Твоя. Это же ведь ты захотел родиться, когда не должен был. Не должен ведь был, нет, взял да вылез, настырный. Тормознул бы себя там, в утробе, и помер бы. Вот это был бы поступок! Ведь я понимаю, каждый из нас уже там знает свое назначение. И ты знал его, знал, сука, я уверен, знал, и вылез! Трус! Дерьмо! Не мужик! – Лежащий на столе опять дернулся, и снова Нехов его лицо к столу придавил, губы и нос лежащего расплющил больно. – Не мужик, нет. И это не обсуждается. Ты знаешь, кто ты, лучше меня. Потому и не дергайся и не возмущайся, ты же понимаешь, что я прав, – Нехов опять терзал лежащему на столе спину. – Рассказать тебе, почему ты папашку своего замочил, гнида, рассказать?

– Расскажи кому-нибудь другому, только не мне, – усмехнулся лежащий на массажном столе. – Только не мне. Вон выйди сейчас на улицу, найди кого-нибудь, кто ни о чем ничего не знает, и расскажи ему в правое ухо, нет, лучше в левое, ближе к сердцу, мать твою, хоть я не знаю, может, у него сердце будет с правой стороны, ну тогда в два уха расскажи, мать твою… Другому, понимаешь, мать твою, только не мне. Что ты, который ни хера обо мне не знает и знать не может, хочешь мне же обо мне же рассказать, мать твою, что?! Ты мне расскажешь, как я жил, где я жил, с кем дружил, в какую школу ходил, как мне ставили двойки и единицы, в то время как на самом деле я знал все предметы на «четыре» и «пять». А может быть, расскажешь, почему мне ставили единицы и двойки. Ты не знаешь! Ты не знаешь! Расскажешь мне, как моя мать читала мне Кафку и Джойса вместо того, чтобы читать мне чистые и светлые, и добрые русские сказки… А я так просил, так просил, «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, жили-были…» А она плакала, но не читала. Расскажешь о том, как я стремился к настоящей большой и ясной любви, как я с распростертыми от души объятиями спешил навстречу своим одноклассницам… Расскажешь, как они зло и коварно смеялись надо мной, зло и коварно, как они нагло и дерзко лезли ко мне в трусы, и как ловко они воровали моих кукол. Расскажешь, как желая крепкой мужской дружбы, я предлагал свое сердце самым красивым и сильным мальчишкам своего класса… а они издевались надо мной, наряжая меня в девчонку и заставляя меня показывать им бесстыдный и развратный стриптиз. Расскажешь мне, как меня и мою старшую сестру поймали поддатые офицеры из штаба округа, как напоили нас и как заставили меня надругаться над моей же собственной шестнадцатилетней сестрой. Или про славные денечки, проведенные в училище, можешь мне рассказать? Как я два дня, например, висел привязанный руками к крюку в потолке в каптерке за то, что отказался отсосать одному пидору, шеф-повару нашей столовки, тоже мне можешь рассказать?

– Господи, страсти-то какие, – пробормотал Нехов, жестко и часто пощипывая лежащему на массажном столе сыну полковника Сухомятова спинные мышцы, и добавил громче: – И ты до сих пор еще не понял, что твое рождение это твоя самая большая ошибка?!

– Но ведь кто-то меня любил, любил, я знаю, – массажный стол остервенело бил сына полковника Сухомятова. – Меня любил отец. Я знаю. И я его любил, больше всего на свете любил. И значит, мое рождение не совсем ошибка, а?

– Ошибка, ошибка, приятель, – подтвердил свои слова Нехов. быстрыми движениями разогревая сыну Сухомятова мышцы его молодых ног. – Ты посмотри, чем кончилась ваша любовь. Так что ошибка! Точно!

– Я восхищался им. Он был сильный, смелый, красивый. – Сухомятов-младший, верно, и не слышал, что сказал ему Нехов, с собой разговаривал, не с Неховым. – Независимый. И как его за эту независимость били, мать твою, как били! Помню, однажды я застал его в ванной голым, с пистолетом у виска. Я заорал, как резаный, и тем спас его тогда. Вот так. Я любил его трогать, целовать. Любил смотреть, как он занимается зарядкой, мускулистый, гладкий, свежий. Любил смотреть, как он моется, любил разглядывать его мокрого, когда вода ручьями бежит по смуглому блестящему телу и кажется, что каждый кусочек тела живет сам по себе, живет своей отдельной жизнью. Когда наша армия вошла в эту страну, в свободную страну, красивую и добрую, я заплакал. И плакал еще три дня и три ночи. А потом, когда я узнал, что отец тоже уехал туда воевать, да еще добровольцем, я умер на три дня и три ночи. И вернулся к жизни уже другим. Теперь я ненавидел моего отца, моего Бога. Он – единственный, кого я любил, единственный, кем я жил, предал меня. Он оказался подлецом. Он оказался мерзавцем, он оказался сучьей тварью, он оказался недое…м ублюдком, он оказался крутомирлатухийским пиздотравкером сумуратобанным. – Сухомятов-младший раздавил губу о зубы и красной кровью теперь с нескрываемым неистовством пачкал массажный стол. – Он не должен был сюда приезжать. У него была иная миссия в этом мире. Он должен был созидать. А он убивал. Убивал людей. И не только местных, но и своих соплеменников, своих сослуживцев.

– Он убивал предателей, – поправил его Нехов, массируя теперь лежащему пятки.

– И я убил предателя, – просто сказал Сухомятов-младший. – Но не предателя Родины, а предателя жизни, предателя нравственности, предателя добра, любви… и предателя себя и всех и вся и всяческого всякого и себя еще раз и еще и еще и еще и еще не единожды и даже очень много-много раз. Он не должен был сюда приходить, в эту страну, добровольцем и угнетателем, и более того и еще более того, грязным и отвратительным убийцей. У него было другое предназначение в этой жизни – быть примерным, достойным подражания, быть добрым, сильным, благородным, справедливым Богом. И в то же время быть просто человеком, беззаветно и обильно и одновременно бескорыстно любящим меня, того, кого никто и никогда, кроме него, не любил и любить не будет. Не спорь, я знаю, и ты знаешь, и ты знаешь. Хотя, наверное, ты и не собирался спорить, потому что ты и вправду это знаешь. И знаешь лучше меня, что не будут любить, не любить будут… Да, да, да. И еще он предназначался для любви моей – высокой и возвышенной – совсем не низкой и не низменной, – той, которая ведет к счастью и подвигу, которому всегда, как ты знаешь лучше меня, есть место в жизни…

– И чтобы оправдать себя перед собой, – Неход душевно похрустывал ступней Сухомятова. – Что, мол, не месть руководит тобой, не страх и не обида, а стремление к высшей справедливости, стремление к освобождению угнетенного народа, ты встаешь под знамена местных сопротивленцев и делаешь перед собой вид, что борешься с угнетателями вообще, а не с отдельным человеком конкретно.

– Я не делал вид! – возмутился Сухомятов-младший, не соглашаясь ни с кем, и тем более с собой. – Я так думал и я так думаю. Я боролся за свободу. Я боролся за независимость маленькой, но гордой страны, а отец – это лишь эпизод, да!

– А может, все было иначе, проще и грубее? – Нехов приступил к работе над пальцами на ногах Сухомятова-младшего. – Ты еще в детстве испытывал к отцу странное чувство, которое не мог себе тогда еще объяснить и которое тогда еще умел подавить. С каждым годом это чувство прогрессировало. И на каком-то определенном возрастном этапе это чувство оформилось и приобрело конкретные очертания, и в конце концов ты понял, что же это такое за чувство, и с тех пор, как ты это понял, подавлять тебе это становилось все труднее и труднее. Помимо твоей воли, вопреки твоей воле, оно овладевало тобой все больше и больше, и в один прекрасный день ты сделал попытку сблизиться с отцом, сексуально сблизиться, проще говоря, ты не смог устоять перед страстным и обжигающим желанием трахнуть своего отца…

– Нет, нет! – закричал Сухомятов-младший, прожигая дыханием массажный стол. – Нет! Нет! Нет!…

– С изумлением, страхом и болью отец, конечно, отверг твои домогания, – продолжал Нехов, не прекращая растирать Сухомятову-младшему пальцы его ног. – Отверг, несмотря на твою мольбу, твои слезы, твое унижение и наконец твои угрозы. И ты озлобился. Ты налился ненавистью и одновременно нечеловеческой решимостью вопреки всему совершить то, что требовал твой изначально испорченный организм, И ты приехал сюда вслед за отцом. И тоже добровольцем, как мы с тобой знаем. Я подчеркиваю, тоже добровольцем. Это важно. Если ты не готовился сделать то, что сделал,, то почему ты пришел сюда добровольцем? Ты же,.как ты только что говорил, презираешь вторгшуюся в эту страну армию, а тем более служащих в ее составе добровольцев. Так почему?

– Нет! Все не так! Не так! – стонал Сухомятов-младший и крошил зубами край массажного стола.

– Все так, – печально кивал головой Нехов и бережно, едва касаясь ладонями кожи, гладил от макушки до пяток сильное и мускулистое тело Сухомятова-младшего, таким образом завершая массаж. – Все так. В заднем проходе полковника Сухомятова патологоанатомы обнаружили сперму… Ты пришел к нему вчера и вновь потребовал близости, и он вновь отказал, ужаснувшись, и ты убил его. А меня ты вызвал только для того, чтобы работавшие на Сахида люди из контрразведки республики не сообщили ему, что ты убил отца только для того, чтобы трахнуть его, Сахид ведь был патриотом настоящим. Ты сказал Сахиду, что хотел убить и меня. Но тебя спугнули.

– Нет! Нет! Нет! – визжал Сухомятов-младший, сплевывая изо рта щепы и стружку. – Я не есть такой. Это все навет. Скандал. Грязные измышлишки. Куда ни кинь взгляд – везде прах и смута, и мута, и хута, и бута, и дута. Я честный и чистый – кричал, кричал, кричал, раскаленный до красного, и дымился и пах. – Доннерветтср! Вашу мать! Никто не видит то, что надо видеть, а все видят то, что не надо видеть, матка боска! А ведь я не тот, что все, – другой, хуже, лучше, Готт его знает, но другой. И я никогда не прятал себя. Да! Я раскрывался и показывал. Но никто опять не видел и не желал видеть! Твою мать! И я печалился. И забывая о хорошем, засыпал во сне, принимая не все как есть, а как я хочу. И это было неверно! И это было не так! Надо было искать путь, на котором хорошо, на котором спокойно, на котором не думаешь о смерти, а если и думаешь, то не страдаешь от того, что она будет, просто знаешь, что она будет, и все. И тогда жизнь как жизнь. Смеешься с удовольствием, злишься с удовольствием, плачешь с удовольствием," унижаешься с удовольствием, в закрытую дверь бьешься с удовольствием, и когда она открывается, думаешь: «Какое счастье!» Я теперь только понял, что надо так, надо от нутра своего, от себя чистого отталкиваться надо, да, а не от мыслишек-мудишек и не от эмоций, не от радости, печали, страха, скуки и всякого другого, которого не перечислить, хотя перечислить хотелось бы. И не от х… своего рыжего и непослушного, никак не от него, никак, никак. А как? А как?… – кричал, кричал, кричал, раскаленный до белого. – А трахал я отца своего убиенного или нет, это установить не трудно. Но я тебе скажу прямо – не знаю. Не то чтобы не помню, просто не знаю! Нет!

– Я не испытываю ненависти к тебе, – Нехов осторожно погладил Сухомятова-младшего по коротковолосому влажному затылку. – И более того, даже не осуждаю тебя. Ведь то, что случилось, уже случилось. И мы не можем уже вернуть те мгновения и предотвратить то, что случилось. Ведь так? А потому, какими бы ты мотивами ни руководствовался, я не могу их ни осуждать, ни восхищаться ими. Это бессмысленно и глупо, и нелепо. Мне просто надо было знать их. Как факт. Без эмоций и без оценок. – Нехов с неохотой убрал руку с затылка Сухомятова-младшего. – И тем не менее я должен убить тебя. – Нехов не без труда достал из-под руки свой тяжелый отбойный револьвер. – Ты понимаешь это?

– Да, – тихо ответил Сухомятов-младший, грустно хлопнув ушами.

– Должен, – повторил Нехов с нажимом.

– Да, – еще раз подтвердил Сухомятов-младший, звучно царапнув ресницами подгоревший массажный стол. Нехов взвел курок.

– Просьбы, – предложил буднично. – Пожелания.

– Я хочу увидеть твое лицо, – попросил Сухомятов-младший, позвенев ноздрями.

– Нет, – ответил Нехов. – Что-нибудь еще?

– Это моя последняя просьба, – Сухомятов-младший поцеловал массажный стол, прощаясь с ним. – Это мое последнее желание. Дай мне посмотреть на тебя, Я совсем не помню твоего лица. Сделай это, – он усмехнулся неожиданно. – Прояви добро, если оно тебе по силам. Ну, если не добро, то сострадание по крайней мере.

– Я проявил, – заметил Нехов, на мгновение приложив холодный ствол револьвера к своему лбу. – По-моему, тебе грех жаловаться на свои последние минуты. Я квалифицированно отмассировал тебя. Дал тебе возможность выговориться. Уверен, что упрекнуть меня не в чем.

– Лицо! – взмолился Сухомятов-младший, выдыхая из-под себя невесомый пепел от все еще тлеющего массажного стола.

– Нет! – сказал Нехов.

– Но почему? – Сухомятов-младший зубами выгрыз углубление в столе и устроил в этом углублении свой нос.

– Прощай, – Нехов быстрым движением приставил ствол к затылку Сухомятова-младшего и выстрелил.

Верхняя часть лица Сухомятова-младшего оторвалась от его головы, взлетела к потолку, потом покружилась какое-то время по комнате, расплескивая кровь и мозга по сторонам, и упала наконец на пол, развалившись на полу на несколько неровных грязно-бурых кусочков – где брови, где глаза, где переносица – не понять… Нехов стоял, как был, и не думал ни о чем таком, что сейчас смогло его стронуть с места, заставить что-то делать, месить, допустим, лицо, которое он не хотел показывать Сухомятову-младшему и не показал как случилось, или заламывать, к примеру, руки, защищаясь от собственной силы и от исключительности совершившегося или пасть на колени и просить прощения у Великой Жизни, которая так же могуча, как и Великая Смерть, или пустить из глаз соленую мокроту, в которой скопится все то, от чего организму так необходимо избавиться в данную конкретную минуту, или, например, опорожниться по большому и малому счету, тем самым создав себе условия для легких и необременительных тело– и других движений, или еще для чего-то другого, о чем он и не подозревал до той самой секунды, пока это не произошло бы, или подрыгнуть и сделать лихую арабеску, которую он изредка в самый неподходящий момент любил делать, или в конце концов сделать что-то еще, о чем он мог только догадываться или непосредственно мечтать не в самых смелых своих мечтах. Нет, Нехов просто стоял, как был, и ни о чем таком не думал…

И потому, конечно, не видел, когда стоял и ни-о-чем-таком-не-думал, как тигр, который в это, прошедшее с минуты его прихода с Неховым в массажную комнату и взятия под охрану толстого массажиста, время обыкновенно лежал и вовсю глядел, не моргая, на толстого массажиста, чтоб тот не шевельнулся, не крикнул и не пукнул, вдруг, после того как раскололась на полу верхняя часть лица Сухомятова-младшего, закрыл глаза секунды на полторы, что-то проворчал тяжело и хрипло, рта зубастого не раскрывая, а потом снял лапу со вздрагивающего живота толстого массажиста, подтянул этой самой лапой брошенную Неховым неподалеку лежавшую американскую армейскую винтовку М-16, уже взведенную и готовую к бою и, неуклюже манипулируя беспалыми лапами, поднял ее, сунул ствол ее себе в рот и, нащупав коготками спуск, нажал его. Ба-бах! Вошедшая в рот пуля вылетела у тигра меж ушей – из скользкой бордовой, размером в полураскрытый тигриный рот, дырки – и ушла со свистом в потолок, откуда вскоре и посыпались Нехову на непокрытые его волосы мелкие осколки каменного потолка, и именно точь-в-точь, как ни странно, о того места, куда как раз и попала пуля, вылетевшая из мертвой уже на тот момент красивой тигриной головы, И Нехов, удивительно, тотчас, как только осколки посыпались на него и он это почувствовал, перестал не думать ни-о-чем-таком и подумал о том, что за хреновина тут такая произошла, и кто стрелял, мать вашу? Так прямо и подумал, мать вашу! И обернулся, конечно, тренированно, во время поворота сгибая пружинисто колени и приседая к полу. И обнаружил за спиной всего лишь только мертвого тигра с американской винтовкой в лапах, а не кого-то там другого – более разумного, – кто мог бы в него, в Нехова, стрелять, и если так суждено было бы, то и попасть в него, в живого. Присев возле тигра, Нехов пощупал у него пульс и, убедившись, что тигр действительно лишил себя самого важного, что составляло его жизнь, то есть самой жизни, сказал тигру, и очень искренне и неподлинно горячо, морщась, и зачем-то придавливая сухими пальцами веки, сказал, что ему очень жаль, очень жаль, жаль очень, что так вышло все паршиво и что он не может совершенно понять, почему тигр принял такое для себя решение, и что же послужило поводом для этого, что, что, что, что, что, что? Сказал, а потом поблагодарил его или. его дух, который, конечно, еще присутствовал неподалеку, за то, что тигр очень здорово помог ему сегодня, и вообще помог и на будущее, Нехов был в этом уверен, хотя чем помог он, еще не знает, еще не разобрался, но то, что помог, был точно уверен, точно. Прежде чем подняться, Нехов поцеловал тигра в висок и закрыл ему глаза и пасть. Встал, выпрямляясь, решая, искупаться ему все-таки в манящем синем бассейне или погодить, на завтра оставить это удовольствие. Пока решал, наблюдал за толстым массажистом, который тем временем, пока Нехов решал, медленно, но упорно, испуганно вскрикивая, полз в направлении бассейна. «Эй!» – позвал его Нехов, чем еще пуще подстегнул того, и тот быстрее заработал руками и ногами и через совсем короткое время с отчаянным стоном свалился в бассейн, нырнул затем на самое дно, сел там и, повернувшись к Нехову, стал смотреть на него водянисто и без осуждения. Нехов же, обеспокоенный, подошел к краю бассейна и принялся звать массажиста, иди сюда, мол, иди, чего ты, не трону, мол, тебя, на хрена ты мне нужен. А массажист все сидит и сидит на дне и только жиром шевелит, то там, то тут, то тут, то там. Нехов жестами тогда стал его звать. Показывал, шуруй ко мне, мол, видишь, Руки у меня пустые. А массажист ни в какую – упорный, только белками краснеет, измученный. Нехов, конечно, в какое другое время нырнул -бы в бассейн, чтобы массажиста спасти, нырнул бы точно. Но сегодня он решил в бассейне не купаться. А от решений своих он никогда, как ему казалось, не отказывался. Потому и не стал он нырять бассейн, чтобы массажиста спасти. А тот уже совсем загорается – глаза пьянеют, волосы в узелки завязываются и довершение всего язык уже вываливаться из-за губ на чал. И тут только Нехов догадался, что ему просто уйти надо из комнаты, и тогда массажист выйдет, конечно же, из бассейна, и не надо его будет спасать совсем. Сам себя он спасет, как любой обыкновенный₍,утопающий. И Нехов отвернулся от бассейна и массажиста и, подхватив американскую винтовку из холодеющих уже лап жизнелишенного тигра, пошел к двери скоро и не торопясь. У порога уже услышал шум за спиной в бассейне. Оглянулся. И к скорби своей непередаваемой увидел всплывшего толстяка, И подумал, в который раз уже, глядя на мертвого массажиста, что страх хуже смерти, так. И не знать этого нельзя, хотя не осознавать можно. Жизнь без страха, наверное, не жизнь, подумал после. Но жизнь со страхом – смерть. В чем он сегодня в который раз и убедился.

Не вздыхая, вышел в мыльный зал.

Распотрошенные бородатые не произнесли.ни слова, пока он пересекал зал. И вслед ничего не сказали, скромные.

А в раздевальном зале его ждали те, о которых он уже забыл, но которым обрадовался, когда их увидел. И не просто обрадовался, а взбодрился исключительно. Плечи расправив, глазом заблестев. Или ему так только показалось? Показалось, скорее всего. Конечно. Когда Нехов вошел в раздевальный зал, связанные им немного ранее по рукам и волосам и белая и небелая длинноногие и малоодетые женщины сидели спина к спине посреди зала, касаясь друг друга связанными затылками, и по очереди плевались в сторону соседки, вверх глубоко запрокинув лицо, то та, то другая. Одна плюнет – другая пытается увернуться, другая плюнет– – и первая пытается увернуться. Восклицали при этом после попадания или непопадания, или та или другая: «Двадцать шесть – двадцать четыре в мою пользу», – и на местном, конечно, языке, который Нехов, конечно, понимал. «Двадцать семь – двадцать четыре в мою пользу». Заплеванные плюющиеся были не сухие, но обольстительные. И Нехов, конечно, развязал им волосы и руки и, конечно же, расцеловав их обеих истово и затем разделся стремительно и, не позволяя им смыть плевки над питьевым фонтанчиком, свалился с женщинами на мягкий и низкий, и широкий диван, стоящий посреди зала, и, по-тигриному рыча и взрыкивая, удивляясь своего голоду и своей силе, возбуждая себя почему-то не применяемыми в официальных документах и газетах и журналах, но тем не менее совершеннейшими и исключительно необходимыми для русского человека словами, разрешил себе доставить, не забывая при этом и о разноцветных женщинах, самое высочайшее на земле наслаждение, по ощущениям чем-то отдаленно напоминающее наслаждение от в срок и профессионально выполненной любимой работы.

Через продолжительное время он оставил измученных женщин отдыхать на широком и удобном диване, а сам, подойдя к фонтанчику, сполоснулся весь с головы до ног, тщательно смыв пот и плевки, оделся, разумеется, и через дверь, как полагается, вышел в свет, туда, где было солнце, небо, воздух, вода, вино, облака, комары, ветры, песок, змеи, божьи коровки, орлы и куропатки.

– Сегодня отличный день для жизни, – сказал он, надевая темные очки.