Голодомор: скрытый Холокост

Глава 10

После ареста моего брата и моих дядей вместе с их семьями, жизнь повернулась к нам своей суровой и мрачной стороной. Мы почувствовали себя более одинокими и запуганными. Раньше мы всегда могли рассчитывать на поддержку моих дядей, а Серёжа, сильный и умный, фактически был главой нашей семьи. Теперь мы остались одни, совсем без родственников.

Но сельские власти никак не хотели оставить нас в покое. Мы постоянно ощущали их присутствие. Вечером и утром, днём или ночью, они всегда были с нами.

Мы постоянно должны были посещать собрания Сотен, Десяток и Пятёрок, слушая бесконечные речи о преимуществах колхозного строя. Нас постоянно досаждали назойливыми вопросами, почему мы не вступили в колхоз, какая у нас имелась собственность.

Визитам властей в наш дом не было конца. Хлебозаготовительная комиссия заявлялась к нам почти каждый день. Агитаторы осаждали нас одними и теми же рассказами о замечательной жизни в колхозах. Они ещё добавляли несколько слов о важности продовольственных поставок государству. Представитель Десятки заходил с уговорами стать членами колхоза, и, в противном случае, угрожал обвинить нас в саботаже. Он поспешно, стараясь остаться незамеченным, покидал наш дом, когда на пороге появлялся представитель Пятёрки с теми же уговорами. Со слезами на глазах этот «гость» жаловался, что если мы не вступим в колхоз, то его могут сослать в ссылку.

Затем наступала очередь пионеров. Власти распределяли между ними крестьянские дворы, и в их обязанности входило посещение этих дворов с целью пропаганды райской колхозной жизни. Следом за пионерами появлялись комсомольцы, а за ними — группа из Комнезама. Иногда заходили учителя или крестьяне соседних деревень. И так продолжалось без конца. Все они имели одну цель — загнать нас в колхоз и отобрать все продовольственные запасы.

Однажды днём в начале марта 1930 года маму вызвали в штаб нашей Сотни. Товарищ Хижняк сидел за столом и поигрывал со своим наганом. Он не поздоровался с нами и не предложил сесть.

Пока мы стояли перед ним, он, не торопясь и осторожно, разбирал наган. Затем он начал чистить его, протирая тряпкой. Мы продолжали стоять перед ним, не зная, что делать.

Время шло, и он приступил к сборке нагана. Вставив последний патрон, он, наконец, поднял голову и, улыбаясь, навёл наган на маму.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся он. — Рад тебя видеть!

— Что вы от нас сегодня хотите? — спросила мама, игнорируя его наган и смех.

Странно, но она не испугалась. Не испытывал чувства страха и я.

После этого он стал серьёзным. Его морщинистое лицо исказилось ужасной гримасой. Казалось, этот вопрос его потряс. Он медленно положил наган на стол.

— Моё желание — это желание Коммунистической партии и Советского правительства! Это ясно? — заорал он.

— Да. Я в этом никогда не сомневалась, — ответила мама.

— А теперь, моя самая преданная советская гражданка, — произнёс он с сарказмом. — Я слышал, что вы ещё не вступили в колхоз. Не могу в это поверить.

На мгновение он замолчал, но как только мама захотела что-то сказать, он продолжил серьёзным тоном:

— Ты что, собралась объявить нам войну?

Затем он взял в руки наган и начал им поигрывать. Для начала он заглянул в дуло нагана. Потом он вынул эжектор и стал им ковыряться в ухе. Вскоре он вернул его на место и взглянул на нас.

— У нас есть это, — потряс он своим наганом. — А что есть у тебя?

И он опять засмеялся.

— Вот смеху-то! Ха-ха-ха! Она будет бороться! Ха-ха-ха!

Внезапно он замолчал и неподвижно уставился на наган, затем снова засмеялся. Он смеялся всё громче и громче. Вдруг он вскочил с места и, словно играя в русскую рулетку, вращая барабаном, приставил дуло к виску. Мы смотрели.

— Ха-ха-ха! — радостно рассмеялся он. — Хотите посмотреть, как я нажму на курок?

Мы молчали, что, вероятно, раздражало его, потому что он внезапно прекратил смеяться.

— Если ты сейчас же не вступишь в колхоз, — заорал он как сумасшедший. — Я застрелю тебя из моего нагана!

— Вместе с кем? — спокойно отозвалась мама.

Это окончательно вывело его из себя. Держа нас на прицеле нагана, он выбежал из-за стола и остановился напротив нас.

— Я убью тебя! — прорычал он.

И, словно в подтверждение своих слов, он начал палить по потолку.

Всё это было показухой. Но почему-то мы не испытывали страха. Мама, собранная как никогда, оставалась абсолютно спокойной. Товарищ Хижняк явно был поражён её спокойствием и выдержкой. Постреляв в потолок, он не знал, что делать дальше. Сначала он начал заряжать наган новыми патронами, но потом убрал его в кобуру. Затем вынул его опять и положил на стол. После этого он взял его в руки, прокрутил барабан и посчитал пули. Наконец, спрятав наган в кобуру, выбежал из комнаты.

Какое-то время мы продолжали стоять. Мама, в конце концов, уступила моим уговорам и присела на скамью. Однако, как только она села, незнакомый человек вошёл в дверь, словно выждав момент.

Несомненно, это был городской житель и не украинец, поскольку он не говорил по-украински. Нам не надо было объяснять, что мы увидели перед собой нового агитатора. Он был с чёрными волосами, высокий и обрюзгший, с бледным и носатым лицом.

— Вам там удобно? — почти вежливо спросил он маму.

Я уже начал думать, что наконец-то мы встретили приятного человека, наделённого властью.

— Кажется, вам нравится сидеть здесь… — сказал он, глядя на маму сверху вниз, поскольку она продолжала сидеть.

И затем, не дожидаясь маминого ответа, он внезапно заорал:

— А ну вставай ты, грязная баба! Я научу тебя, как надо встречать представителя Коммунистической партии и правительства!

Мама, видимо, уже была готова к вспышке гнева, потому что я не увидел следов удивления на её лице. Она медленно поднялась. Но в уголках её глаз я заметил слёзы. Он чувствовала себя униженной.

Агитатор сел на место товарища Хижняка и положил ногу на ногу. Он позволили нам продолжать стоять. Не спеша, умышленно затягивая время, он закурил дорогую папиросу, которую достал из портсигара, и холодно уставился на нас. Затем, вынув из кобуры пистолет, положил его перед собой на стол.

— Ну, хорошо, — произнёс он, не отрывая от нас взгляда. — Что вы хотите?

Это прозвучало неожиданно. Мы определённо от него ничего не хотели.

— Это же самое я хотела бы спросить у вас, — сказала мама. — Вы вызвали меня сюда, и я думаю, что вы мне объясните, чего вы хотите от меня.

Он вскочил с места.

— Вы не знаете, зачем вас сюда вызвали? — закричал он.

— Как я могу знать, — был мамин ответ.

Он находился на грани срыва. Со всей силы он ударил кулаком по столу. От сильного толчка пистолет подпрыгнул в воздухе и упал на пол. Он быстро подобрал его, осмотрел и навёл на маму.

— Я убью тебя! — взревел он как ненормальный.

Но почему-то это не испугало и не удивило нас. Вероятно, за последние месяцы нас столько раз пугали, что к очередным угрозам мы уже оставались равнодушными.

Какое-то мгновение агитатор не знал, что делать с пистолетом, наведённым на маму. Затем он опустил его и выстрелил в пол. Казалось, это успокоило его. Не проронив ни слова, он вернулся к столу и занял своё прежнее место. Какое-то время он молчал, затем, затянувшись новой папиросой, продолжил прежний допрос.

Вдруг дверь широко распахнулась, и вбежал мой младший братишка. Едва переводя дыхание, он рассказал, что хлебозаготовительная комиссия силой ворвалась в наш дом и забрала все съестные продукты, которые ей удалось найти. Не обращая внимания на агитатора, который, конечно, пытался нас остановить, мы со всех ног побежали домой. Но было поздно. Когда мы подбежали, хлебозаготовительная комиссия уже грузила на сани зерно и другие продукты, которые у нас были в запасе. Запас был небольшим, но его могло бы хватить до нового урожая. Товарищ Хижняк стоял на крыльце, вертя в руках наган и улыбаясь. Своей улыбкой он давал нам понять, что перехитрил нас.

Таким образом, мы остались без еды, за исключением небольшого количества картошки и свёклы, закопанных в земле, а до нового урожая нужно было ждать три месяца. Больше еды нам получить было неоткуда.

Спустя несколько часов после того, как комиссия ушла, увозя наше зерно и другие продукты, пришёл представитель Десятки. Он объяснил, что если бы мы вступили раньше в колхоз, всего этого и не произошло бы. Мы же не кулаки и могли бы иметь хлеб.

— Ой, забыл сказать, — произнёс он как бы невзначай, выходя из дома. — Члены колхоза за свой труд получают продукты.

Говоря это, он смотрел в пол, словно ему самому было стыдно сказанного.

— Следовательно, у вас ещё есть шанс выжить, если вы вступите в колхоз.

Он был прав: у нас не оставалось другого выбора.

В тот вечер мы почти не разговаривали. Словно зная наше решение, посреди ночи нас разбудила комиссия. Возглавлял её тот же агитатор, который допрашивал нас накануне. Без всяких вступлений он спросил маму, согласна ли она вступить в колхоз. Она ответила: «Да». После чего он сел за стол под нашими иконами и написал за неё заявление. Насколько я помню, в нём говорилось:

Мама молча расписалась. Агитатор широко улыбался, а в углу, как на похоронах, сбились члены комиссии.

На следующий день на нашем дворе появились какие-то люди. Без всяких объяснений они зашли в конюшню и хлев и вывели наших лошадь и корову, вывезли телегу, вынесли плуг и другой сельскохозяйственный инвентарь. Только после того, как нагруженная телега, запряжённая нашей лошадью, с привязанной сзади нашей коровой, удалилась, к нам в дом зашёл мужчина. Он информировал нас, что мы приняты в колхоз под номером 168 и в будущем должны идентифицировать себя под этим номером.

Так мы стали просто номером — номером 168.