Голос друга

1

Косо летел по ветру сухой, колючий снежок. Белым дымом курились сугробы.

По пустынному проселку под серым мутным небом, среди полей с синеющей вдали полоской леса брели французские солдаты.

Усталые, голодные, обмороженные, шли они по страшному пути отступающей армии, — шли, кутаясь в лохмотья, спотыкаясь, часто останавливаясь.

В снегу, по обочинам, нередко попадались окоченевшие трупы в мундирах прославленных наполеоновских полков, пронесшихся всесокрушающим ураганом по странам Европы и только здесь, в этой ужасной, огромной, непостижимой России, нашедших свою бесславную гибель. Тускло поблескивали припорошенные снегом кивера и каски с орлами императора. Пушка на разбитых колесах уткнулась стволом в сугроб. Воронье с унылым карканьем кружилось над снежной пустыней.

Солдаты шли много дней — уж и не помнили сколько. Держась в стороне от Старой Смоленской дороги, они обходили утонувшие в снегу, словно уснувшие до весны деревеньки — хоронились от партизан. Но у них были более беспощадные враги — голод и стужа. И эти враги, не зная жалости, расправлялись с обессилевшими людьми: с неделю назад солдат было десять, осталось четверо…

Впереди шел барабанщик, совсем еще мальчик. У него были отморожены руки. На бледном, без единой кровинки лице застыли слезы. Безумным, остановившимся взглядом смотрел он на нескончаемые снежные просторы. За ним шли старик-гренадер в высокой медвежьей шапке, с длинным ружьем за плечами и толстый капрал с черным обмороженным лицом, обмотанным тряпками. Они несли носилки, кое-как сколоченные из жердей и древков знамен. На носилках, закутанный в лошадиную попону, стонал и метался в жару молодой офицер — Марсель Декав. Кто мог сказать, что у него — тиф, воспаление легких?

— Страшно мне, — шептал больной. — Страшно, снег, кругом снег!.. Не оставляйте меня здесь!.. Страшно, страшно!..

Порой, впадая в беспамятство, он начинал петь. И у людей, несших его, находившихся на пределе человеческих страданий, сжималось сердце, когда он слабым, срывающимся голосом пел о далекой прекрасной Франции, о ее золотых и багряных виноградниках, залитых солнцем, о девушке, ждущей милого дружка у колодца, или начинал выкрикивать куплеты «Карманьолы»…

Бедный Марсель! Видно, не суждено ему вернуться на родину, образ которой вставал перед ним в бреду… Чего только не пережил он после смерти своего дяди, якобинца Антуана Декава! Кумиром Марселя стал первый консул республики Наполеон Бонапарт. Юноша восхищался его блистательными победами. В простоте души он думал так: «Мой отец погиб в битве, при Вальми, защищая революционный Париж. Наполеон со славой продолжает его дело — спасает республику от злейших внешних врагов. Я должен встать под его знамена!»

Марселя не смутило даже то, что его кумир был провозглашен «императором французов». «Ну и что? — думал он, — всем известно, что у каждого наполеоновского солдата в походном ранце есть маршальский жезл! Маршал Ней — сын трактирщика, маршал Ланн — сын простого солдата!..» Марсель участвовал в победоносных сражениях под Аустерлицем и Иеной. А потом — русский поход. Бородино, которое даже император назвал самым страшным из своих сражений… Пылающая Москва… И — бесславное бегство…

Желтая заря погасла над дальним лесом. Спускались сумерки, когда они добрались до березовой рощи.

Капрал принес охапку хвороста. Гренадер срубил тесаком молодую сосенку.

Не так-то просто разжечь оледенелые сучья. Капрал вспомнил: в походной сумке командира есть книга. Достал ее, в раздумье полистал и сунул обратно в сумку. Нет, он не решится уничтожить эту книгу! Он знал, как командир дорожил ею: не расставался с ней во всех походах. Капрал вытащил из нагрудного кармана небольшую пачку писем, перевязанную тонким шнурком. Что поделаешь? Придется расстаться с этой единственной памятью о мирной жизни, казавшейся теперь сном, сказкой… Может быть, та, что писала письма, и не ждет его больше…

Вскоре на утоптанном снегу запылал костер.

К ночи стало холоднее, вызвездило. Откуда-то издалека донесся приглушенный расстоянием волчий вой, словно голос снежной пустыни. И люди придвинулись ближе к костру…

Марсель Декав умер на рассвете. Товарищи стояли, обнажив головы, над его телом возле потухшего костра. И снова, как вчера, как позавчера, — им казалось, что так было всегда — летел, кружился снег…

Они и не заметили, как в сумерках рассвета, прячась за стволами берез, в роще бесшумно появились косматые, неуклюжие тени — вооруженные вилами и косами мужики из ближней деревни.

2

— Пришпорим коней, мосье Жобур! — крикнул князь Сергей Тугарин гувернеру. Обернувшись, он указал хлыстом на свинцовую тучу, быстро выраставшую над пестрым осенним лесом.

— Там, за холмом, — деревня. В ней мы укроемся от дождя. Догоняйте!

Сильный порыв влажного ветра пронесся над жнивьем, над березовым перелеском, погнал по проселку желтые листья.

Князь свернул с дороги, пришпорил коня и поскакал прямо по жнивью. Старик француз быстро отстал от него. Он неуклюже трясся в седле, смешно вскидывая локтями.

Туча настигла всадников. Когда они, отогнав собак, спешились у первой же избенки, чуть не до окон вросшей в землю, тяжелые капли дождя прошумели в лимонно-желтой листве старого тополя, в лопухах и крапиве у покосившегося плетня.

Босой мужик повел коней под навес. Князь и француз вошли в полутемную избу.

Брюхатая баба, торопливо повязывая платок, низко кланялась барину. Ребятишки, затаившись на печке, со страхом и удивлением смотрели на нежданных гостей.

Разгоряченный скачкой, молодой князь бросился на лавку возле окна.

— Умираю от жажды! — воскликнул он, смеясь. — Хозяюшка, голубушка, принеси-ка нам молока, да похолодней!.. Нет ничего вкуснее, мосье, холодного свежего молока, пахнущего сеном! — добавил он по-французски.

На лице хозяйки — испуг, растерянность.

— Молока?.. Ах ты господи!.. Сейчас, батюшка барин, сейчас! — она кинулась в сени. Пошепталась там с какой-то древней старухой, и гости увидели в окно, как она бежала по улице под проливным дождем, накрывшись дерюжкой.

— Насколько я понял, — сказал мосье Жобур, — молока у нее нет!

Князь Сергей с досадой нахмурил брови, оглядел избу.

— Какая, однако, грязь. И эта ужасная вонь. Дышать нечем!..

Он с трудом распахнул покосившееся, забухшее окно. В избу вместе с шумом дождя ворвался запах земли и мокрой соломы.

— Что же, — спросил князь Сергей, — коровы-то у тебя нет?

— Нету, ваше сиятельство, — виновато моргая, сказал мужик.

Князь прошелся по скрипучим половицам и спросил, желая показать знание крестьянской жизни:

— А чем же детей кормишь? — Он кивнул головой в сторону печи.

— Да разве ж мы их молоком кормим! — сказал мужик, и робкая усмешка появилась на его заросшем рыжеватой бородой лице.

— Что это? — воскликнул вдруг мосье Жобур, указывая на темную, с едва различимым ликом какого-то святого икону в углу.

Князь Сергей подошел ближе и увидел на божнице торчавшую из-за иконы книгу в кожаном переплете. Вскочил на скамью, достал ее — всю в копоти, паутине.

— Книга!.. Откуда? — раскрыл книгу, прочитал вслух: — «Рассуждение о свободе человека».

— Забавно! — сказал француз, беря книгу из рук князя. — Франсуа Тибо, имя мне незнакомо. Я хотел бы купить ее, — переведите ему, мой друг!

— Откуда она у тебя? — спросил Сергей мужика.

Тот опасливо покосился на книгу.

— С двенадцатого года лежит, — сказал он. — У француза взяли… Как побег француз здешними местами, много его полегло тут. Был такой случай: заприметили наши мужички троих в Грачевой роще. Ну, окружили мы их — сдавайтесь, мол! А те и рады-радехоньки: намерзлись, наголодались. Одно слово — французы, голытьба… Только и взяли у них эту вот книжку. А что за книжка — не знаю. Может, что божественное в ней?

— Надо же случиться такому, — проговорил мосье Жобур, — книга о свободе человека в хижине раба!

— Я беру книгу, — сказал князь и бросил на стол серебряный рубль.

Мужик кланялся, благодарил, торопливо обтер книгу тряпкой. Прибежала запыхавшаяся баба с кринкой молока. Следом за ней в избу вошел седобородый крестьянин — староста. Низко поклонился князю, встал возле печки.

— Не хочу молока, — сказал князь Сергей. — Едемте, мосье Жобур, дождь проходит!

Они выехали за околицу по голубевшей лужами дороге. Туча, пронизанная лучами солнца, как копьями, уходила на запад. Над лесом протянулась широкая полоса светлой синевы.

Гувернер не понял рассказа крестьянина, и князь Сергей объяснил ему, как попала в избу французская книга.

Старик придержал лошадь.

— Дайте мне книгу, — проговорил он, — я прочту вам несколько строк — они случайно попались мне, когда я просматривал книгу в избе. Вот, послушайте: «Долго ли ты будешь носить позорное ярмо раба на своей шее и тяжелые цепи на загрубевших от работы руках? Разве мало силы в этих руках, вспахавших и засеявших поля всей Земли, взрастивших тучные нивы? Пришло время сменить мотыгу на меч и доказать тунеядцам, что ты — единственный хозяин земли!..»

Занятый своими мыслями, князь Сергей ничего не сказал. Некоторое время ехали молча. Вскоре показалась крыша барского дома, окруженного похожим издали на темный остров старым липовым парком, уже тронутым ржавой краской осени.

— Ах, мосье Жобур, — проговорил юноша, — не злой ли насмешкой выглядит эта история со спрятанной за икону книгой о свободе человека?.. — Он подъехал ближе, доверчиво заглянул в лицо гувернеру. — Вы прожили большую жизнь. Вы боролись за свободу!.. Скажите мне, что нужно делать, как нужно жить?

— Что мне ответить вам? — сказал старый француз. — О да, я боролся за свободу. Я видел ее победу, ее торжество и это — величайшее счастье моей жизни, ее оправдание. Я пережил гибель революции, пережил смерть многих лучших ее сынов, даривших меня дружбой и доверием, — и это неутихающая боль, величайшая скорбь моей жизни… Старый, одинокий изгнанник, я не утратил своей веры: свобода победит, — убить ее нельзя!.. У вас горячее, чистое сердце, дитя мое. Мне хотелось бы думать, что вы найдете верный путь в жизни, хотя это и нелегко для вас…

Вечером, когда многочисленная семья Тугариных собралась за чайным столом, князь Сергей и мосье Жобур уединились, как это нередко случалось, в тесной прокуренной светелке гувернера на антресолях большого дома.

Молодой князь любил эти вечера и на всю жизнь сохранил благодарную память о них. Славно было — особенно когда за окном бесновалась вьюга или завывал осенний ветер — забраться с ногами на скрипучий диван и слушать, как мосье Жобур читает вслух ставшие навсегда дорогими сердцу юноши книги. К уже известным молодому князю именам Вольтера и Руссо прибавились имена Гельвеция и Гольбаха, Монтескьё и Дидро — великих французских просветителей. Удивительные эти люди создали удивительные книги, призывающие к борьбе за торжество разума, справедливости и свободы на земле. И мосье Жобур читал их, достав из своего, видавшего виды чемодана, с таким воодушевлением, с такой страстной верой в будущее, что сердце юноши замирало от сладостного и жуткого восторга.

Но едва ли не больше любил князь Сергей рассказы старого француза о его жизни, потому что в ней, в этой на редкость беспокойной, даже героической жизни, было в какой-то мере проявлено то высокое и прекрасное, о чем говорили книги. Этот чудаковатый старик был участником всех важнейших событий французской революции. Он был другом и соратником Гракха Бабефа, проповедника идей коммунизма.

«Поверьте мне, — говорил Жобур юноше, — великое счастье быть другом такого человека, как Бабеф! Он взял себе имя древнеримского народного трибуна Кая Гракха — уже одно это показывает, что он за человек!.. Бабеф организовал в Париже тайное революционное «Общество равных». — «Природа дала каждому человеку равное право на пользование всеми благами, — учил он, — цель революции — уничтожить неравенство и восстановить общее счастье…» Враги революции казнили Бабефа, но его идеи бессмертны. Они — как путеводная звезда! Но следовать по пути, указанному ею, дано не каждому. Путь этот доступен только сильным!..»

После разгрома «заговора равных» и казни Бабефа, Жобур вынужден был бежать из Франции. Скитальческая, полная лишений жизнь привела его в Россию, где он со временем нашел скромное место гувернера. Совершенно одинокий, он привязался к молодому князю, видя в нем не только благодарного слушателя, но и разгадав его горячую, восторженную душу, легко ранимую несправедливостью и злом, царящими в мире…

Вот и сегодня князь Сергей сидел на диване, поджав ноги, подперев тонкой юношеской рукой голову. Худой высокий француз, похожий на Дон Кихота, читал вслух книгу, найденную в крестьянской избе. Он то и дело замолкал, делая вид, что занят своей трубкой, дым от которой что-то очень уж часто попадал ему в этот вечер в глаза.

Книга Франсуа Тибо казалась старику голосом далекого друга, напоминавшим о былых временах. Он читал страницу за страницей, и перед ним проходили одна за другой картины, силу и яркость которых не могло погасить время. Штурм Бастилии, бурные ночные собрания в якобинском клубе, бледное, одухотворенное лицо «друга народа» Марата, низвержение монархии, казнь короля, войны республики, черный день 9 термидора, тайное «Общество равных»…

А молодой князь, слушая чтение книги Тибо, узнавал свои смутные мысли и чувства, выраженные ясно, сильно, просто.

Он еще не раз будет читать, перечитывать «Рассуждение о свободе человека» — и уединившись в осенних аллеях старого парка, и в Петербурге, куда в начале зимы переедет его семья.

3

Князь Сергей приказал кучеру остановиться на углу тихой, безлюдной улицы. Перейдя ее, он с минуту постоял у крыльца небольшого особняка. Не решаясь войти и проклиная свою нерешительность, медленно побрел вдоль длинного забора, из-за которого свешивались голые ветки деревьев.

В церквушке, синие купола которой виднелись в конце улицы, ударили к вечерне.

«Что я скажу ему? Быть может, он просто не захочет говорить со мной. Да и что ему до меня?» — думал князь Сергей, вспоминая свою первую встречу с человеком, перед домом которого только что проявил мальчишеское малодушие.

Не больше месяца прошло с той встречи…

…В тесной холостяцкой квартире гусара Бурцова, весельчака и забияки, собралась молодежь. Синий табачный дым, колеблющееся пламя свечей, томящий душу рокот гитары, смех, громкие голоса… Князь Сергей знал немногих из собравшихся и поначалу робел, держался в стороне. Понимал — он чужой здесь и попал в эту компанию только потому, что лихой гусар неравнодушен к его сестре Машеньке и желает видеть в нем союзника…

Дружеское внимание и шампанское — он впервые пил сколько хотел — помогли ему преодолеть застенчивость. И стало ему так свободно, так весело, будто душа его покрылась искрящимися летучими пузырьками, как стенки хрустального бокала, до краев наполненного шипучим вином. Он, как и все, пил, смеялся по каждому поводу и даже безо всякого повода. Он настолько осмелел, что отважился пролепетать какой-то забавный французский стишок, встреченный дружными хлопками.

Было много вина, много песен и стихов — чудесных, окрылявших душу стихов обожаемого Пушкина. Сердце замирало при мысли: что, если он и сам вслед за своей музой войдет сейчас в эту дверь, разрумянившийся на морозце, с капельками растаявшего снега на курчавых волосах, с пленительной белозубой улыбкой?.. Увы! — опальный поэт далеко от своих восторженных друзей, томится в изгнании в глухой псковской деревеньке, заметенной снегами…

И было еще что-то, кроме песен, стихов и вина, — что-то, как скоро понял князь Сергей, объединявшее, роднившее собравшихся. Прекрасное и тайное, что угадывалось по взглядам, многозначительным улыбкам, рукопожатиям и случайным обмолвкам… Но — что, что?

Далеко за полночь «сотворили» жженку. Погасили свечи. Под скрещенными шпагами, на которые торжественно поставили сахарную голову, в фаянсовой миске вспыхнуло легкое голубое пламя.

Неожиданно дверь распахнулась. Вошел запоздалый гость — офицер, старше чином и годами всех собравшихся, с высоким чистым лбом, внимательным взглядом больших серых глаз. Его встретили криками бурной радости. Улыбаясь, он пожимал руки. Со стаканом жженки сел на диван. Молодежь тотчас окружила его.

Алексей Иванович — так звали офицера — говорил мало, но с интересом вслушивался в шумные споры, прихлебывая хмельной напиток. Когда он изредка смотрел на Сергея, тот смущенно опускал глаза под его изучающим взглядом. В зеркале, висевшем на стене напротив, молодой князь видел свое раскрасневшееся лицо, спутанные волосы. И ему было стыдно. К тому же ему вдруг мучительно захотелось спать. Глаза слипались. Смех, голоса сливались в смутный гул… Последнее, что он слышал, — звонкий перебор гитары и дружный всплеск озорной песни:

Откуда-то появился мосье Жобур, укоризненно покачал головой, глядя на него. А потом… Что было потом, князь Сергей плохо помнил. Ах, слишком много выпил он шампанского и этой ужасной жженки в свой первый «взрослый» вечер!.. Непобедимый сон свалил его. Он проснулся утром.

Бурцов, с влажными после умывания волосами, свежий, розовый, будто и не было хмельной бессонной ночи, смеясь, тряс его за плечо. Юноша поднялся с дивана с тяжелой головой, с отвращением к самому себе.

«Напился и проспал самое важное, самое интересное! Дурак, мальчишка!» — ругал он себя. Почему-то он был уверен: пока он спал, то прекрасное и тайное, что он смутно угадывал, раскрылось, стало явным…

Дойдя до конца забора, князь Сергей решительно повернул назад, взбежал на крыльцо особняка, потянул медную ручку звонка.

Алексей Иванович принял его, сидя у окна в кресле, кутаясь в бухарский халат.

— Рад, очень рад! — сказал он, протягивая князю Сергею руку, приветливо улыбаясь. — Извините за домашний вид, нездоров немного…

Он говорил с юношей, как с равным, но тот не сразу справился со своим смущением.

— Я к вам… Я не решался… Не знаю, помните ли вы меня… Я не помешаю? — бормотал он.

— Ну что вы! — весело сказал Алексей Иванович. — Как можете вы мне помешать? И конечно же, я прекрасно помню вас! Вы очень мило исполнили тогда песенку Беранже…

— Я?.. Песенку?.. О боже! — краснея, воскликнул юноша.

Алексей Иванович так заразительно рассмеялся, видя его растерянность, что невольно засмеялся и он.

— Садитесь вот сюда, тут вам будет удобно, — продолжал Алексей Иванович. — Я прикажу свечи подать. А то, может, посумерничаем?

— Посумерничаем! — ответил князь Сергей, садясь в кресло, стоявшее у письменного стола, заваленного книгами и бумагами.

Сначала разговор шел об общих знакомых, потом о книгах, прочитанных молодым князем, о его планах на будущее. И тот с благодарностью в душе чувствовал, что разговор этот не просто знак вежливости хозяина, а искренний интерес старшего к младшему. Ему стало легко и просто с этим, мало знакомым человеком.

Стараясь не показаться назойливо любопытным, князь Сергей исподтишка разглядывал большую комнату, по стенам которой от пола до потолка стояли книжные полки. Окна, разукрашенные морозными узорами, посинели. Мраморный бюст Вольтера, стоявший на тумбочке в углу, стал голубым, с мягкими синими тенями. В сумерках, заполнивших комнату, юноша старался разглядеть два небольших акварельных портрета, висевших над письменным столом. В одном он сразу узнал Пушкина, скрестившего на груди прекрасные свои руки. На другом был изображен неизвестный ему человек в гладком пудреном парике. Большие глаза его смотрели умно, печально.

Заметив во взгляде молодого князя невысказанный вопрос, Алексей Иванович сказал:

— Это наставник юности моей, Александр Николаевич Радищев.

Имя это хотя и было знакомо юноше, но не слишком много говорило ему. «…Он, помнится, написал какую-то крамольную книжку. Ее сожгли по приказу матушки-царицы, а самого угнали за тридевять земель… Как же так, французов читал, а своего, русского, не знаю!..»

Алексей Иванович проговорил с некоторой даже торжественностью:

— Когда в дни юности я томился желанием утолить жажду души, этот человек, великий правдолюбец, поднес к моим устам чашу, полную до краев… Когда-нибудь я расскажу вам о нем подробно, дам вам его книгу.

Сердце молодого князя учащенно забилось: «Но ведь и я томлюсь от жажды!..» И он заговорил о своих сокровенных мыслях — о борьбе за свободу и общее счастье, о своем страстном желании участвовать в ней, о своей беспомощности.

— Откуда у вас такие мысли? — негромко спросил Алексей Иванович. Наклонившись вперед, он всматривался в лицо юноши. — Кто научил вас этим чувствам?

— О многом мне рассказывал мосье Жобур, мой воспитатель. О, это замечательный человек — друг и соратник Гракха Бабефа! — отвечал князь Сергей. — Я много читал… Если бы вы знали, какое значение имеет все это для меня!.. Минувшей осенью мне попалась одна книжка…

— Что же это за необыкновенная книга? — с чуть приметной улыбкой спросил Алексей Иванович.

Князь Сергей протянул ему книгу Тибо — она все время была у него в руках — и рассказал, как нашел ее в крестьянской избе.

Алексей Иванович кликнул слугу и, когда тот принес свечи, стал просматривать книгу.

— Весьма интересно! — сказал он, закрывая книгу. — С удовольствием прочитал бы… Есть что-то схожее по стилю, по мыслям с «Путешествием из Петербурга в Москву»!

Князь Сергей с радостью оставил ему книгу Тибо — ведь это было как бы свидетельством общности их интересов!

Прощаясь, он сказал:

— Помогите мне! Я не знаю, что должен делать, но что-то делать должен!

Алексей Иванович встал, положил ему на плечо руку.

— Ваши мысли и чувства прекрасны, — сказал он. — Но проверьте себя: жить с такими мыслями и чувствами нелегко. Не падайте духом, когда увидите, — а это будет непременно! — что ваши мечты непохожи на окружающую вас жизнь. И не доверяйте всех своих мыслей случайным людям… Я полюбил вас, князь, — надеюсь, мы будем друзьями. Но прошу вас: не говорите много о нашей дружбе!..

Он крепко пожал юноше руку и спросил:

— Известно ли вам, князь, имя Кондратия Федоровича Рылеева?

— О, конечно, прекрасный поэт!.. Я восхищаюсь его «Думами», я читал «Войнаровского»…

— В последнем номере «Полярной звезды» напечатаны отрывки из новой поэмы Рылеева «Наливайко» — о народном герое, поднявшем восстание на Украине против гнета польских поработителей. — Алексей Иванович подошел к столу, взял книжку журнала. — Вот один из этих отрывков — «Исповедь Наливайко» печерскому схимнику:

Было совсем темно, когда князь Сергей ехал домой. Сидя в узких, щегольских саночках, пряча за широкой спиной кучера лицо от летевшего навстречу снега, он повторял про себя запомнившиеся строки:

«Кто скажет мне — каким будет мой жребий?.. Боже мой! Какие люди!.. Через годы, через века передают они из рук в руки священное знамя борьбы. Они идут в одном строю — бесстрашные, бессмертные!.. Найду ли я место в этом строю?..»

…Оставшись один, Алексей Иванович уселся в кресло и раскрыл книгу, оставленную гостем.

Он кончил читать ее поздно ночью. Закурив трубку с длинным чубуком, долго ходил по комнате.

— Близок час! — произнес он вслух, останавливаясь возле темного окна и потрясая трубкой, как мечом. — Близок час!..

На следующий день дворовый человек Алексея Ивановича принес князю Сергею прочитанную книгу с запиской:

«Благодарю, мой юный друг, за книгу. Прочел ее с радостью и волнением. Она укрепила мне душу в решительные минуты жизни моей. Я болен и жалею, что не смогу вас видеть в ближайшие дни…»

Смысл этой записки стал полностью понятен князю Сергею спустя некоторое время — в роковой день 14 декабря 1825 года, когда на Сенатской площади, в громе орудийной пальбы, просияла и погасла короткая заря желанной свободы.

4

В избе у окна, затянутого льдом в палец толщиной, стояла молодая женщина. Она протерла маленький круглый глазок и смотрела в него на пустынную улицу скованной стужей, чуть не до крыш засыпанной снегом, словно бы вымершей, захолустной Читы.

По улице только что провели партию ссыльных. Обросшие бородами, в рваных тулупах, они прошли, переговариваясь друг с другом. Их вели в баню, каждый нес под мышкой узелок с бельем.

Негромкий дробный звон проплыл следом за ними, постепенно затихая. «Боже мой! Они — в кандалах!..»

В этой партии не было того, ради кого княжна Анна Кирилловна приехала на край света — в Сибирь, за Байкал, кого она сейчас с мучительным нетерпением и тревогой ждала у окна.

Она устала, ей нездоровилось, — стучало в висках, запеклись, потрескались губы. Но она была у цели своего долгого путешествия, и одна мысль об этом поддерживала ее. Он здесь — избранник ее сердца, дорогой, любимый друг Алексей!.. Позади остались дни отчаяния, ссора с семьей, торопливые сборы, бесконечная снежная дорога, по которой бойкие заиндевевшие лошадки быстро мчали ее возок. Изнемогая от усталости, холода, от грязи и угарной духоты почтовых станций, она с тоскливой безнадежностью смотрела из возка на бескрайние просторы. Жизнь в новом, неведомом обличии открывалась ей — жестокая, грубая, нищая. И порой княжне казалось, что нет на земле такой силы, которая была бы способна преодолеть и это беспредельное пространство, и эту глушь, дикость, тоску одиночества. Но так бывало только в редкие минуты упадка духа. Уж кто-кто, а княжна знала: такая сила есть — любовь и верность. Любовь и верность!.. Они подсказали княжне Анне единственно правильное решение: разделить его судьбу после того, как Алексей Иванович, оказавшийся в день 14 декабря прошлого года на Сенатской площади в рядах восставших, вдруг превратился к ужасу и негодованию родителей княжны из ее завидного жениха в государственного преступника, в каторжника!..

В комнату вбежал мальчик, сын хозяйки, дежуривший на крыльце.

— Ведут, ведут! — крикнул он.

И у княжны Анны, хотя она каждую минуту ждала этой вести, от волнения потемнело в глазах. Трясущимися руками набросила она шубку на плечи, выбежала на улицу.

Алексей Иванович, как и все, обросший, в какой-то жалкой шубенке с чужого плеча, подпоясанной веревкой, шел, непривычно горбясь, между конвойными. У нее заныло сердце, когда она увидела его землистое, осунувшееся лицо, изборожденное преждевременными морщинами. Угрюмое, замкнутое лицо… И опять этот звон. Негромкий, ранящий душу кандальный звон…

Вдруг он увидел княжну. Споткнулся, остановился, уронил узелок с бельем.

— Анна! Анна! — крикнул он и по-детски беспомощно протянул к ней руки. На лице у него появилась знакомая ей родная улыбка.

Солдат толкнул его в спину, двое других ссыльных подхватили под руки, повели. Княжна Анна хотела крикнуть, отозваться, — не смогла.

Три дня она ждала свидания.

За эти дни немного отдохнула, успокоилась, освоилась с новой жизнью, с людьми, окружавшими ее. Среди немногочисленных жен декабристов, последовавших в ссылку за своими мужьями, княжна встретила добрых, искренних друзей.

Однажды вечером, разбираясь в своих вещах, она нашла в сундуке небольшую книгу в кожаном переплете. Княжна Анна столько пережила за последнее время, вся прошлая жизнь казалась ей такой далекой, что она не сразу даже вспомнила, откуда взялась книга.

«Ну, как же, как же!.. Ее принес этот милый юноша, князь Сергей Тугарин. Как могла я забыть?»

Он пришел за несколько дней до ее отъезда, назвался другом Алексея Ивановича. Краснея и смущаясь, просил передать ему книгу — «как память о лучших днях».

И вот теперь, сидя на полу возле сундука, в маленькой горенке с толстыми бревенчатыми стенами, промерзшим окном и огромной печкой, от которой несло сухим теплом, она прочла на обороте титульного листа:

Сию книгу дарю А. И. как память о днях, согретых надеждой и дружбой, как залог грядущих светлых дней.

С. Тугарин».

Строки, написанные размашистым юношеским почерком, прозвучали, как слова дружеского привета. Анна раскрыла книгу, стала читать. Первые же страницы смутили, даже испугали ее, — она отложила книгу с тревожным чувством. Потом снова стала читать, и снова беспокойство охватило ее. Но она решила прочитать все, до конца. Каждый раз, когда она бралась за книгу и погружалась в неизвестный мир, который та открывала ей, ее охватывали ужас, отчаяние, гнев и томительное сознание, что все, о чем говорит книга, правда, горькая правда, о которой она, Анна, не знала, над которой никогда не задумывалась, а если и сталкивалась случайно с ней, пугливо старалась отойти от нее, закрывала глаза. И это была та самая правда, во имя которой любимый ею человек не щадил своей жизни!.. Читая книгу, княжна лучше, по-новому понимала Алексея Ивановича и свой долг по отношению к нему. И она решила при первом же свидании передать ему книгу, хотя дала вчера коменданту подписку — выполнять все обязательные условия, в том числе и такое:

«Не должна доставлять ему (мужу) никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей без ведома господина коменданта или офицера, под присмотром коего будет находиться муж мой…»

«Муж мой…» — Алексей Иванович не был еще ее мужем, но он скоро станет им, как только комендант разрешит обвенчаться им здесь, в Чите…

В эти дни Алексей Иванович и еще несколько ссыльных под наблюдением седоусого солдата-инвалида разгребали на улицах снег. Работа эта нравилась Алексею Ивановичу: после духоты и тесноты каземата неплохо поразмяться на морозном воздухе. Кроме того, он имел возможность каждый день видеть Анну, даже перекинуться с ней словом.

Трудно было узнать в бородатом человеке, одетом в залоснившуюся, рваную, подвязанную веревкой шубу, с облезлой лисьей ушанкой на голове блестящего гвардейского офицера. Трудно было узнать в худой болезненно-бледной женщине в салопе и темном платке прелестную княжну Анну, блиставшую на придворных балах. Но они были вместе, и это делало их счастливыми, сильными.

Алексей Иванович воткнул лопату в сугроб и присел на бревно покурить. Набил трубку, протянул кисет конвойному. Он сидел, смотрел на лес, черневший за низиной, по которой протекала Ингода, сейчас скованная льдом. Ему было хорошо, спокойно. Он давно привык довольствоваться малым и больше всего ценил редкие минуты душевного покоя. Осмотревшись по сторонам, достал из-за пазухи книгу, раскрыл ее.

— Не дозволено книжки читать! — заворчал инвалид. — Увидит кто из начальства, что мне будет?

— Никто, старик, не увидит, — сказал Алексей Иванович. — Начальство сейчас дома чай пьет с пирогами. А увидит, на себя грех возьму!

— Про что книжка-то? — спросил инвалид.

Алексей Иванович взглянул на него, усмехнулся и прочитал по-русски вслух:

«И если в последней борьбе враги одолеют тебя, не падай духом, не смиряй сердца своего!

И если закуют тебя в железо, бросят в темницу, в которой мрак, холод и одиночество, не плачь, не бейся в безумии головой о каменные стены.

Помни: нет таких засовов, нет таких решеток и каменных стен, которые устояли бы против твоей воли к борьбе и победе.

И если тебя поведут на плаху — не бойся, пой, смейся в лицо палачам!

Помни: победа твоя бессмертна, — она придет, сколько бы шейных позвонков не хрустнуло под топорами палачей на площадях всего мира!..»

— Понял? — спросил Алексей Иванович.

— Понял, — неохотно отвечал инвалид. — Отчего не понять? Не падай духом, значит…

— Вижу, понял! — сказал Алексей Иванович, сунул книгу за пазуху, встал, взялся за лопату.