Голос друга

1

На повороте горной тропы я остановился. Давно приглянулось мне это место своей укромностью, тишиной. Постоишь здесь, прислушаешься, — уловишь похожее на детский лепет журчание ручья, невидимого в непролазных зарослях ежевики и ломоноса.

Здесь лежал знакомый камень — большой, лобастый, понизу поросший мхом, как шелковистой шерсткой. Целыми днями грелся он на солнцепеке. И даже вечером — тронешь его рукою, а он теплый, будто живой. На нем любили нежиться зеленые ящерки, мгновенно и бесшумно исчезавшие при появлении человека.

Отсюда открывался широкий простор — долина реки Мзымты. И — горы, горы, горы…

На долину, на склоны ближних гор ложилась предвечерняя синева. И только вершина Аибги мягко светилась в чистом зеленоватом небе. С утра я бродил по буковым лесам, волшебным альпийским лугам и теперь мне хотелось еще раз окинуть горы взглядом — унести с собой их пустынную, Строгую красу, отрадней которой нет на свете.

Вдруг вижу — не чудо ли? — возле камня лежит книга. Должно быть, кто-то читал ее здесь и забыл. Ежевика протянула колючие красные побеги над ее кожаным переплетом. Гусеница-пяденица не спеша измеряла его ширину. Поднял книгу, раскрыл: французская, старинная, основательно потрепанная. Сунул ее в карман штормовки, пошел вниз по тропе. Нужно было поторапливаться, чтобы поспеть на туристскую базу к ужину.

Поздно вечером, когда все на базе угомонились, погасили свет, я зажег огарок свечи, достал из-под подушки находку и сел у окна.

Моих знаний французского хватило, чтобы перевести название книги, прочесть имя неизвестного мне автора: «Réflexions sur la liberté de l’homme», François Thibault — «Рассуждение о свободе человека», Франсуа Тибо.

Год издания обозначен римскими цифрами: MDCCLXXX…

От переплета из потрескавшейся телячьей кожи с остатками золотого тиснения на корешке, от голубоватых, шершавых на ощупь страниц исходил пресный запах старины, — не то чердачной пыли, не то сухих цветов.

И почему-то не год издания книги — без малого двухсотлетней давности, — а именно этот грустный запах заставлял думать об огромном, таинственном времени, отделявшем мой сегодняшний вечер от дней, когда книга появилась на свет.

Превосходная гравюра-фронтиспис украшала книгу: изможденный человек в лохмотьях стоял, вскинув голову, опираясь на топор дровосека с длинным топорищем. Босой ногой он наступил на раздувшееся брюхо мертвого дракона. Из перерубленной шеи чудовища текла густая черная кровь, на плоском змеином черепе красовалась королевская корона.

На полях книги было много надписей, пометок. На обороте титула я не без труда разобрал выцветшие строки, написанные по-русски:

С. Тугарин

Дорогие, знакомые пушкинские строки, — как светло, как раскованно звучит в них мятежная юность поэта! — почему-то особенно взволновали меня в тот вечер. Я повторял их про себя, сидя у раскрытого в ночь окна. И мне все чудилось, что чей-то тихий голос произносит вслух:

Ничего не зная о книге, лежавшей у меня на коленях, я подумал, что она, возможно, светила кому-то в жизни, как светит мне моя одинокая свеча в сумраке ночи, поглотившей долину, горы и, казалось, весь мир…

В книге лежало письмо с адресом на конверте военного высокогорного санатория — на имя полковника Петра Александровича Линёва.

Поднимаясь в горы, я часто проходил мимо этого санатория, — он помещался в бывшем царском охотничьем доме, метров на двести выше нашей туристской базы.

Утром я пошел в санаторий — вернуть книгу владельцу.

2

Полковник Линёв так и просиял, увидев книгу. Погладил ее по корешку загорелой рукой.

— Не знаю, как и благодарить вас! — сказал он. — Очень она дорога мне… Я даже плохо спал, когда обнаружил, что потерял ее!

Мы сидели в шезлонгах на просторной террасе, затененной могучими старыми каштанами. Полковнику было за сорок. Но выглядел он старше. И причиной тому были не ранняя седина, не морщины у глаз: есть лица, как бы хранящие отпечаток большого и нелегкого жизненного опыта, которого с избытком хватило бы не на одну жизнь. А вот глаза у него молодые, — живые, зоркие глаза сильного человека, не стареющего душой.

— Вчера перед ужином пошел прогуляться, — говорил он, — книгу Тибо с собой прихватил. Дошел до поворота тропы, посидел на камне. Люблю это место! Простор, тишина… Ну, видно, размечтался и забыл там книгу. Спохватился вечером, да уж поздно, — темно. Утром пошел — чуть свет поднялся — книги нет!.. Французским владеете? — неожиданно спросил он. — Смогли бы прочитать эту книгу?

Я сказал, что со словарем, пожалуй, и смог бы.

— Словарь я вам дам. С неделю я еще пробуду здесь. Прочтите за это время книгу — не пожалеете!.. Она, представьте себе, попала мне в руки на фронте в девятнадцатом году. Не правда ли, обстановка не очень-то подходящая для знакомства с французским философом позапрошлого столетия да еще в подлиннике!.. Но, как говорится, что было, то было!.. Интервенты тогда бесчинствовали в Одессе, Николаеве, Херсоне. Я партизанил в низовьях Днепра. Ранней весной наш отряд продвигался с боями к Херсону. Как-то под вечер подошли мы к хутору. Он был пуст, разгромлен. Расположились на отдых. Выслали в степь дозорных…

Петр Александрович задумался, вроде бы немного погрустнел. Так бывает порой с людьми, вспомнившими свои молодые годы, кажущиеся в отдалении почти всегда прекрасными.

— Столько лет прошло, а ведь все, все помню!.. Погорелые хаты, старые ветлы над прудом. На пригорке фруктовый сад, за ним — барский дом с выбитыми окнами. Золотое вечернее небо… В барском доме, в светелке под самой крышей, нашли наши бойцы старуху — не то гувернантку, не то экономку. Сбежавшие господа бросили ее. А может, оставили присмотреть за их на веки вечные потерянным добром. Жалкая, изголодавшаяся, она с тупым страхом смотрела на диковатых вооруженных людей. Кутаясь в старенькую шаль, ждала, похоже, неминучей смерти!.. Дали мы ей котелок пшенной каши, шматок сала и оставили в покое.

Я и мой боевой товарищ, мой первый друг Григорий Шелест, сидели возле хаты. Я карабин чистил, Гриша рылся в походном мешке, — искал махорку. Вижу — достает книгу, завернутую в чистую тряпицу. Удивился я. Грамоту я знал — три года бегал за пять верст в школу. Но книги в те времена видел редко, — разве что в руках попов или господ. И люди, читавшие книги, казались мне, по тогдашней дурости моей, чужаками, белоручками. А это никак не вязалось с Гришей. Уж он-то был своим — таким же, как я, крестьянским парнем. Знал я его как доброго товарища, отважного бойца. И был он мне дороже родного брата.

— Молитвенник, что ли? — насмешливо спросил я.

Гриша покачал головой.

— Нет… Хорошая, правильная книга!

Полистал я книгу, — смотрю, написано не по-русски.

— Французская книга, — сказал Гриша.

— Так французы ж — гады! С нами воюют!

— Это — смотря какие французы. Понимать надо…

— Ты что же, читал ее? — спрашиваю.

— Сам не читал — мне читали… Эх, Петро! Вот если бы мог кто тебе и ребятам ее прочитать!

— А что? Какой в ней интерес, — старая она. Сказка, должно быть, — вон змей-то на картинке!..

— Не сказка!.. Это знаешь какая книга? Она говорит с тобой будто друг. Про жизнь и правду говорит!

— Про какую ж такую правду?

— Не прикидывайся дурачком. Про нашу правду. За которую воевать пошли!

С недоверием смотрел я на небольшую книгу в кожаном переплете. «Чудит, — думаю, — Гришка!» Встал, пошел коней поить.

Стемнело. Натаскал я себе и Грише соломы в одну из уцелевших хат. Пора спать укладываться: ночью наш черед идти в дозор.

Вдруг вбегает в хату Гриша.

— Идем! — говорит. — Старуха будет книгу читать!

Не хотелось мне идти — устал я, целый день в седле. Но все же поплелся за Гришей к барскому дому.

Старуха сидела на ступеньках террасы, косматая, сгорбленная, — ну, прямо ведьма! Ежилась от холода, жевала беззубым ртом сухарь. Тонкая церковная свечечка, прилепленная к горлышку бутылки, стояла возле нее. А на коленях у той ведьмы, смотрю, Гришина книга!..

Человек десять партизан — видно, от нечего делать — расселись вокруг. В последнем бою погиб наш гармонист, весельчак, запевала. Будь он живой, разве так коротали бы мы вечер? Земля гудела бы под каблуками сапог, далеко по темной степи летела бы песня. Народ в отряде подобрался молодой, — лихой, отчаянный народ…

Григорий зажег свечу. Тихо было, ни ветерка — язычок свечи не шелохнется.

— А ну, читайте, бабуся!

Старуха раскрыла книгу, поднесла к самому носу. Костлявые руки ее тряслись. Стала читать про себя, — шевелит синими губами, будто молится. Гриша не сводил с нее глаз.

Он потом сказал мне, что нашел на чердаке пыльную груду старых, изъеденных мышами книжек, — были среди них и французские. Спросил старуху — не знает ли она по-французски. Оказалось — знает! Он отдал ей свой двухдневный хлебный паек, чтобы она прочитала книгу вслух, — партизанам прочитала.

И вот мы услышали негромкий, хриплый голос старухи, — каркает, как ворона, не поймешь что. Кто-то из ребят засмеялся.

— По-русски читай! — крикнул Гриша. — Читай по-нашему!

Старуха замолчала. Сжалась вся, испуганно моргает. Потом снова стала читать. Читала она плохо, запинаясь. С трудом подбирала нужные слова. Я слушал, зевая, — в сон клонило. Дивился причуде своего дружка. И что дались ему эта книга, глупая эта старуха?

Но вот она вроде как освоилась с нелегкой ролью переводчицы и чтицы — читала быстрей, уверенней. Потекли страница за страницей. Я и не заметил, как прошла моя скука, — слово пропустить боялся. О сне и не думал. Оглянулся — вижу, много бойцов собралось вокруг. И командир наш, старый шахтер из Донбасса, стоит, слушает, покручивает сивый ус.

Что за диво? Никогда не переживал я раньше такого! И верно ведь — будто друг говорил со мною, со всеми нами. Старший друг, умный, верный. О самом заветном говорил — о том, что жило в душе каждого из нас, что нас в бой вело, что каждый чувствовал, да не умел выразить словами, особенно такими сильными, горячими…

Свечка, догорев, погасла. Усталая старуха уронила книгу на колени. Никто с места не сдвинулся — не хотелось расходиться. Хотелось всем вместе быть. Старуха ушла. Кто-то запел вполголоса. Потом все подхватили песню. Пели у нас душевно, — так только на Украине поют!..

Вот ведь, вспомнил о том вечере, как мы пели тогда, Вспомнил, на сердце потеплело…

В прекрасной песне этой вылились наши чувства…

На рассвете разведка привела двух пленных. Один — маленький, вертлявый, с черными усиками на смуглом дерзком лице. Весело скалит зубы, лопочет: «Камрад, камрад, болшевик!» Другой — детина саженного роста, с рябым угрюмым лицом бедняка. Молчит, сумрачно уставившись в землю. Оказывается — французы. Кто только не топтал тогда нашу землю!.. Пленных допросили, — переводчицей была все та же старуха. Назвались рядовыми, сообщили о численности, о расположении своей воинской части. Отвели их в каменную конюшню, поставили часового.

Кто знает, что за французы? Может, случайно отстали от своих, может, разведчики. Не так-то просто было разобраться тогда в тех краях кто, где и с кем воюет. В феврале Херсон и Николаев захватили интервенты. В середине марта в Херсоне хозяйничал атаман Григорьев. А в апреле мы погнали незванных чужеземных пришельцев из самой Одессы…

Под вечер у барского дома опять собрались партизаны и старуха снова раскрыла книгу. Читала допоздна при свете костра, пока всю не прочитала.

И как же она поразила меня, эта книга! Можно сказать, всю душу перевернула… Думаю, с того времени и потянуло меня к книгам — понял я их силу, увидел их свет, озаряющий жизнь. Да разве один я увидел? Другие тоже. Ну, а Гриша сиял, будто награду получил.

Вот тогда-то и надумал он дать книгу пленным французам: «Пускай, мол, почитают. Небось земляк писал!..»

Рано утром пошли мы с ним к конюшне. Маленький, с усиками, шагал из угла в угол, беззаботно посвистывал. Другой спал на соломе. Гриша разбудил его, поделил между пленными кусок хлеба, тарань. Протянул маленькому книгу:

— Читай!

Тот присел на корточки у двери, долго листал книгу, задерживаясь на некоторых страницах. Морщил лоб, усмехался.

— Громко читай. Громко, понял? — сказал Гриша.

Француз засмеялся, покрутил головой. Возвращая Грише книгу, проговорил:

— Oh! Camarade! C’est un livre tout á fait mauvais[1]. Плёх, плёх! — сморщился, будто кислого попробовал.

— Плох?! — переспросил Гриша, хмуря брови. — Сам ты, вижу, плох!.. Тоже мне… «камрад»! А я ему, как человеку, хлеба дал!

Сунул книгу в руки другому пленному:

— Ну-ка, читай ты!

Угрюмый гигант неловко раскрыл книгу огромными своими ручищами — не привык, видно, иметь дело с книгами. Стал читать, шевеля губами. В конюшне — тишина. Только и слышно, как на крыше гомонят воробьи.

Пленный покосился на своего веселого товарища, исподлобья на Гришу взглянул. Но ничего не сказал.

Гриша смотрел на него, опершись на винтовку. Прошло минут пятнадцать-двадцать. Мне надоело глазеть на пленных.

Маленький француз, улыбаясь, быстро-быстро заговорил. А тот, другой, коротко ответил что-то, положил тяжелую квадратную ладонь на книгу, которую держал на коленях. Рябое некрасивое лицо его выражало растерянность, смятение, — он даже вспотел от волнения и торопливо вытер рукавом лоб.

— Ну вот, проняло, значит! — обрадованно сказал Гриша. — А ты говоришь — плохая книга! — погрозил кулаком маленькому французу.

И весь-то день пленный просидел с книгой. Заглянем в конюшню — сидит, читает. Один раз видели: маленький опять что-то говорит ему, а он молчит, уставившись в книгу.

На следующий день должны мы были выступать.

Чуть свет разбудил нас с Гришей шум, голоса. Смотрим, — партизаны толпятся у конюшни. Неужто пленные сбежали? Да нет, — не сбежали…

Тот, которого я называл «маленьким», стоял в конюшне у стены. И ничего-то в нем не осталось от показной его беспечности, — он походил на затравленного, ощерившегося волка. А на земляном полу в луже крови лежал другой. Он был ранен — и, видно, тяжело — подлым ударом ножа в спину. Дышал с трудом, кровавая пена пузырилась на губах. Вдруг открыл глаза, через силу прохрипел:

— L’officier!.. L’espion!..[2]

Офицера расстреляли. Раненого положили на тачанку, — была у нас одна-единственная тачанка. Он выздоровел. Месяца не прошло, как он уже сражался в наших рядах. Хороший был человек, настоящий камрад! Грузчик из Марселя…

Не решусь сказать, что именно эта книга привела его к нам. Вернее, она была последней каплей, переполнившей чашу терпения простого рабочего парня, силком угнанного в чужую, непонятную страну, где его заставили стрелять в таких же, как он, простых людей… Тогда ведь вообще в войсках Антанты началось брожение. Вспомните-ка, примерно в то самое время матросы французской эскадры, стоявшей в Севастополе, вышли на демонстрацию протеста вместе с русскими рабочими. А в Одесском порту вспыхнул мятеж на французском крейсере «Вальдек Руссо»…

Дорогой друг мой, Григорий Шелест, пал смертью храбрых под Николаевом. А я и Деникина бил, и белополяков, и черного барона Врангеля под Каховкой. Да так и остался на всю жизнь солдатом…

Книгу я сберег. Чудом, можно сказать, сберег — целые годы то на коне, то на колесах… А все-таки сберег — и как бесценную память о днях, когда впервые услышал ее голос, и как память о своем боевом товарище. Вот, собственно, и все!

Петр Александрович закурил.

— Не знаю, к сожалению, — продолжал он, — как книга попала к Григорию. Спросил его. «Ладно, — говорит, — расскажу! И кто мне читал ее, расскажу!» Да так и не успел рассказать. А жаль!.. Много времени прошло, прежде чем я смог прочитать ее сам. По всей стране носило меня. Служил в пограничных войсках, учился… Без ложной скромности скажу: горжусь, что партия высоко подняла меня, крестьянского сына, так высоко, что книги стали моими всегдашними спутниками — потребностью души… Я до сих пор жаден к жизни, хотя и повидал ее во всех обличиях — не всегда добрых, улыбчивых. И я ценю, уважаю те книги, которые не туманят голову красивой выдумкой, не уводят от жизненных тягот, а не только правдиво отображают жизнь, но и сами как бы становятся ее частью — ее разумом, совестью! Что за счастье читать бессмертные труды Ленина, Маркса, преклоняясь перед их мудростью, человечностью, восхищаясь орлиным взлетом их свободной, смелой мысли! Ну, конечно, и такие вечные книги, как творения Гомера, Данте, Шекспира, как «Фауст», «Дон Кихот», «Война и мир»… Читая их, живешь особой жизнью, — возвышенной, богатой, чистой… И, поверьте мне, в этой вот маленькой книге безвестного Франсуа Тибо бьется жилка свободолюбивой жизни. Ее написал человек с горячим, мужественным сердцем!

Полковник еще раз погладил кожаный переплет книги, будто она была живым существом, отзывчивым на ласку, на доброе слово.

— Хорошая, честная книга!.. По совести говоря, на наш взгляд, она наивна, — написана-то более полутораста лет назад! Мы давно переросли ее. Но скольким людям открыла она глаза, скольким помогла найти правильный путь!.. И для меня на определенном этапе жизни она была если не путеводной звездой, то советчиком и другом. Последний раз ей довелось быть, так сказать, «в деле» совсем недавно — в Испании, весной тридцать седьмого года. Да, довелось мне и там побывать… Я читал главу из книги Тибо вслух бойцам Интернациональной бригады перед штурмом Гвадалахары. Была, помнится, свежая звездная ночь. Я читал, лежа на каменистой земле, прикрывая фонарик плащ-палаткой. И, знаете, голос книги звучал волнующе-сильно в те незабываемые дни первой схватки людей доброй воли с фашизмом! Первой, и, боюсь, не последней: грозовые тучи нависли над Европой… А враг у нас с этим самым Тибо, по существу, один, — старый извечный враг!..

Я простился с полковником Линёвым и ушел, унося книгу неведомого мне Франсуа Тибо и карманный французский словарик.

3

Дней пять читал я «Рассуждение о свободе человека».

По утрам уходил на берег Мзымты, ложился на камни, согретые солнцем, омываемые быстрыми холодными струями, светящимися, как зеленоватое стекло, и читал вслух, то и дело заглядывая в словарь. Иногда мне казалось, что река замедляет свой бешеный бег — шумит и плещет не так громко, будто вслушиваясь в произносимые мною слова…

Книга с первых страниц покорила меня. Ясная, простая, она была исполнена яростной, священной ненавистью к рабству, к угнетению человека человеком. В ней горел огонь смелой мысли, высоких чувств, воодушевлявших лучших людей бурного восемнадцатого столетия, названного Радищевым «безумным и мудрым».

Прочитав книгу до конца, я стал перелистывать ее, — еще и еще раз просматривать пометки, записи на полях. Невольно думалось о людях, которые радовались, а может быть, и негодовали, склоняясь над ее страницами. Равнодушных к ней, по-моему, не могло быть…

Вспоминая свою беседу с полковником Линёвым, думал я и о том, какую могучую силу таят в себе книги. С давних времен были они оружием всех, кто боролся за справедливую и разумную жизнь на земле.

Что за удивительный гимн книге сложил молодой Герцен, выступив с речью на открытии публичной библиотеки в Вятке, где он отбывал ссылку!.. Он говорил, что в книге как бы оседала вся жизнь человечества. Исчезали люди, племена, государства, а книга оставалась. Оставалась и росла вместе с человечеством: «в нее кристаллизовались все учения, потрясавшие умы, и все страсти, потрясавшие сердца…» В книге, говорил Герцен, записана «огромная исповедь жизни человечества» которая называется всемирной историей. Но в книге не одно прошлое — «она составляет документы, по которым мы вводимся во владение настоящего, во владение всей суммы истин и усилий, найденных страданиями, облитых иногда кровавым потом: она программа будущего…»

Как все это верно! И разве случайно, что враги свободы и просвещения народа всегда, во все времена выступали как злейшие враги книги? Поработители народа, мракобесы-церковники сжигали свободолюбивые книги на кострах как своих самых грозных противников. Они боялись их. Да и как не бояться? По народной пословице «испокон века книга растит человека». И по этой самой причине у нее больше друзей, чем врагов. Не случайно также и то, что нигде она не окружена такой любовью, таким почетом, как у нас.

Вот какие мысли вызвала у меня небольшая старая книга в потертом кожаном переплете, прочитанная на берегу горной реки.

И еще я подумал о том, какие увлекательные истории могли бы рассказать книги о себе. Древнеримский ученый-грамматик Теренциан Мавр писал, что у книг своя судьба — «Habent sua fata libelli…». Какая же судьба была у книги безвестного поэта и философа Франсуа Тибо?

Об этом можно было только гадать, листая ее страницы, хранившие то «отметку резкую ногтей», как страницы книг в библиотеке Онегина, которые просматривала Татьяна, то полувыцветшие надписи, сделанные гусиным пером, то карандашные пометки. Я так мало знал об этой книге!.. Знал, когда она увидела свет, как она попала к полковнику Линёву. А что было до этого? Как очутилась она в походном мешке Григория Шелеста? Чья рука начертала на обороте титула пушкинские строки? Что означает тисненный золотом ярлык, вроде экслибриса, с фамилией некоего Делонэ и пятизначным порядковым номером, наклеенный с внутренней стороны переплета?

Никто не сможет ответить на эти и подобные им вопросы. Можно только гадать, предполагать, воображать.

И вот как я представил себе судьбу книги Тибо…