Голоса веков

Его любил я и качал,

Я утешал его в печали;

Он был весь белый и урчал,

Когда его на спинку клали.

На коврике он долго днем

Сидел притворно неподвижен,

Следя пушинки за окном

И крыши оснеженных хижин.

Читался в бусинках испуг

И легкое недоуменье,

Как если б он очнулся вдруг

В чужом неведомом селенье.

А чуть я выйду — и уж вот

Он с чуткой хитрецою зверя

То свежесть через фортку пьет,

То выглянит тишком из двери.

Когда же сетки с двух сторон

Нас оградят в постельке белой,

Он, прикорнув ко мне, сквозь сон

Вдруг тихо вздрогнет теплым телом.

А я, свернувшись калачом,

Шепчу, тревожно озабочен:

— Ну, что ты, Мишенька? о чем?

Усни. Пора. Спокойной ночи.

И веру холил я свою,

Как огонек под снежной крышей,

О том, что в будущем раю

Мы непременно будем с Мишей.

Она читает в гамаке.

Она смеется — там, в беседке.

А я — на корточках в песке

Мой сад ращу: втыкаю ветки.

Она снисходит, чтоб в крокет

На молотке со мной конаться…

Надежды нет. Надежды нет.

Мне — только восемь. Ей — тринадцать.

Зов на прогулку под луной

Она ко взрослым повторила.

И я один тащусь домой,

Перескочив через перила.

Она с террасы так легко

Порхнула в сумерки — как птица…

Я ж — допиваю молоко,

Чтоб ноги мыть и спать ложиться.

Куда ведет их путь? в поля?

Змеится ль меж росистых трав он?

А мне — тарелка киселя

И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»

А попоздней, когда уйдет

Мешающая фройлен к чаю,

В подушку спрячусь, и поймет

Лишь мать в раю, как я скучаю.

Трещит кузнечик на лугу,

В столовой — голоса и хохот…

Никто не знает, как могу

Я тосковать и как мне плохо.

Все пламенней, острей в груди

Вскипает детская гордыня,

И первый, жгучий плач любви

Хранится в тайне, как святыня.

Есть кодекс прав несовершеннолетних:

Крик, драка, бег по краю крыш, прыжки,

Игра с дождем, плесканье в лужах летних,

Порт из камней, из грязи — пирожки.

О покорителях морей и суши

Читать, мечтать и намечтавшись всласть,

Перемахнуть через заборы, красть

В саду зеленые, сырые груши

И у костра смолистого, в ночном,

Когда в росе пофыркивают кони,

Картофель, обжигающий ладони,

Есть перед сном — прохладным, свежим сном.

Мы — мальчики: мы к юному народу

Принадлежим и кровью и судьбой.

Бывает час, когда мы не на бой,

Но для игры зовем к себе природу,

С малиновками беглый свист скрестя,

Баюкаясь на сочных травах мая

Иль брызги блещущие поднимая

И по песку горячему хрустя.

Текут года, нам не даруя дважды

Беспечных лет восторг и широту,

Но жизнь щедра, и в жизни ведал каждый

Хоть раз один живую щедрость ту.

Милый друг мой, не жалей о старом,

Ведь в тысячелетней глубине

Зрело то, что грозовым пожаром

В эти дни проходит по стране.

Вечно то лишь, что нерукотворно.

Смерть — права, ликуя и губя:

Смерть есть долг несовершенной формы,

Не сумевшей выковать себя.

Вижу, как строится, слышу, как рушится.

Все холодней на земной стезе…

Кто же нам даст железное мужество,

Чтобы взглянуть в глаза грозе?

Сегодня с трибуны слово простое

В громе оваций вождь говорил.

Завтра обломки дамб и устоев

Жадно затянет медленный ил.

Шумные дети учатся в школах.

Завтра — не будет этих детей.

Завтра — дожди на равнинах голых,

Месиво из чугуна и костей.

Скрытое выворотится наружу.

После замолкнет и дробь свинца.

И тихое зеркало в красных лужах

Не отразит ничьего лица.