Голоса за стеной

ДВЕРЬ ВО ВСЕ СТОРОНЫ

Дверь была странная, она открывалась во все стороны: от себя, к себе, сдвигалась вправо и влево, вверх и вниз. Но этого никто не знал. Она оставалась постоянно запертой, замочная скважина даже жаловалась своей приятельнице: «Мой ключ такой бездельник, вечно торчит дома, я из-за него всегда занята». Может, поэтому не имели понятия, что там, за дверью: даже подсмотреть в замочную скважину не удавалось. Кое-кто, правда, пытался прикоснуться к ключу, отпереть, но вокруг, него распространялось какое-то силовое поле, не подпускавшее руку ближе, чем на десять сантиметров. Неизвестно, кто и когда на дверь повесил табличку: «Всему свое время». Видимо, тот, кто сделал это, имел в виду, что заглядывать в конец, не зная начала, — дело хотя и самое легкое, но нестоящее. Прислушаемся к этому совету и вернемся к началу, в один из апрельских дней.

Было холодно, дождь сменялся снегом, он тут же таял в лужах. Озябшие черные деревья с уже набрякшими почками раскачивались на ветру; в иные годы к этой поре расцветала сирень. Было ее так много, что с птичьего полета город казался огромным сиреневым садом, источавшим нежный сладковатый запах на многие километры вокруг…

Но сейчас шел дождь со снегом, и в мастерской Умельца стало неуютно. Дуло в ноги, стеклянная крыша и окна помутнели от влаги. В большой железной жаровне пылали угли. Умелец то и дело протягивал к огню руки, чтобы согреть окоченевшие, непослушные пальцы, которые служили основным инструментом. Небольшого роста, полнощекий, с седым венчиком волос вокруг большой лысой головы, мастер этот поистине был кудесником. Из дерева или из папье-маше, пропитанного воском, он делал фигуры от самых маленьких до самых больших, в человеческий рост. Их можно было видеть повсюду: в домах у горожан, в витринах детских магазинов, в салонах мод и даже в королевском дворце. Король любил осенние военные парады, поэтому еще с весны Умелец, выполняя его заказ, готовил из папье-маше и воска роту пеших гренадеров. Накануне военного парада король выстраивал их в парке, огороженном высоким забором, и тренировался — объезжал безмолвный строй и произносил перед ним очередную речь о том, как счастливы его подданные…

Умелец справедливо считался единственным в городе мастером подобного рода. Был он человеком скромным, добродушным и слабохарактерным. Горожане относились к нему уважительно, а когда он появлялся на рынке, все торговки зеленью, рыбой и овощами, все мясники вежливо здоровались с ним и всегда спрашивали, как чувствует себя его дочь Беляна. Вопрос этот был не праздный: уже много лет Беляна оставалась прикованной к креслу-каталке, потому что иначе передвигаться не могла.

Умелец очень любил свою дочь — веселую, отзывчивую и умную девушку, тяжко переживал ее недуг, в особенности когда овдовел. Иногда, незаметно наблюдая за дочерью, глядя, как она расчесывает свои длинные белокурые волосы, удивлялся сходству ее с матерью и горестно вздыхал, обращаясь к небу со словами: «За что ей, красивой и умной, такое несчастье?» Но небо, как вы сами понимаете, безмолвствовало, и слова Умельца ветер уносил так далеко, что их вообще никто не слышал. Болезнь дочери забирала много денег. Но Умелец отдавал последнее, чтобы только вылечить ее. У Беляны перебывали лучшие лекари города, отец доставал самые новые и самые дорогие лекарства, но все это не помогало.

— Не переживай так, отец, — утешала дочь. — Надо терпеливо ждать и надеяться. Смотри, ведь я могу сидя стряпать, заштопать тебе рубаху, вымыть посуду, растопить очаг.

Подбодренный ею, Умелец отправлялся в мастерскую, которая примыкала к их жилью, и работа шла веселей, все ладилось…

В один из таких дней, когда он сидел на корточках перед раскаленной жаровней и грел руки, послышался шум мотора, хлопнула автомобильная дверца, и в мастерскую вошел низенький толстый мужчина.

— Здравствуй. Ты и есть Умелец? — спросил он, разглядывая мастера.

— Здравствуйте. Я и есть. — Умелец всматривался в гостя, лицо которого показалось ему знакомым.

— А у тебя здесь неплохо, — вошедший разглядывал мастерскую. — И пахнет чем-то приятно.

— Это пахнет сосновая стружка и воск, — ответил Умелец и вдруг вспомнил, где он видел этого человека: на первых страницах газет и на обложках журналов! Да, никаких сомнений нет, это он — самый богатый и самый могущественный человек по имени Большой Мешок.

Нежданный гость действительно напоминал мешок, из которого торчала голова, а по бокам — руки. Пиджак и штаны его были словно накачаны воздухом. Дело в том, что во все карманы (а в костюме их имелось десять) были напиханы пачки денег и чековых книжек. В городе Большому Мешку не принадлежал только стук молотков, когда заколачивали лавки разоренных им мелких торговцев; все остальное — даже пар, поднимавшийся над градирнями его электростанции, — так или иначе находилось под его контролем…

Большой Мешок все еще расхаживал по мастерской, брал с полок то одну, то другую игрушку, вертел, рассматривал, долго-стоял перед фигурами гренадеров — они были на целую голову выше его.

— Как живые, — усмехнулся он. — Ты молодец, знаешь свое дело, — наконец сказал он Умельцу, усаживаясь в старое промятое кресло, в котором Умелец иногда отдыхал, покуривая глиняную трубочку.

— Чем могу служить? — вежливо спросил Умелец.

— Есть одно дельце, — сказал Большой Мешок. — Исполнишь — станешь очень богатым человеком, все завидовать будут, — внимательно посмотрел на Умельца. — Я хочу, чтобы ты поработал на меня.

— Но я делаю игрушки только для детских магазинов, в каждой семье в нашем городе, в каждом доме есть мои изделия.

— Знаю. Но хочу, чтобы отныне ты работал только на меня, — повторил Большой Мешок. — Тем более, что все магазины, как тебе, должно быть, известно, принадлежат мне. Так что можешь отложить их заказы.

— Но сейчас я выполняю заказ короля — готовлю роту пеших гренадеров, — указал Умелец на фигуры.

— Король подождет, я позвоню ему, прикажу, чтобы подождал.

— Вы прикажете королю?! — удивился Умелец.

— А ты как думал? Кто ему зарплату платит? Кто содержит его дворец и оплачивает все дурацкие затеи: балы, парады, скачки? То-то, братец, — усмехнулся Большой Мешок.

— Но зачем вам столько моих изделий? Вам — одному? Ведь я могу выполнить и ваш заказ, и для других что-нибудь смастерить.

— Это не твое дело — зачем мне столько. А для других у тебя времени не останется.

— Но все-таки я должен знать…

— Тебе будут платить, а остальное не твоя забота.

— Нет, так я не могу, — покачал головой Умелец. — Человек обязан знать, для чего он трудится и куда девается то, что он создал, даже если это куклы.

— Значит, отказываешься?

— Выходит, отказываюсь, — робко сказал Умелец.

— Что ж, смотри, чтоб не пожалел потом. Я не привык уговаривать, — Большой Мешок поднялся с кресла и, не оглянувшись, вышел.

Умелец долго смотрел на захлопнувшуюся дверь, раздумывая над происшедшим, затем взялся размешивать воск в огромном чане. Время приближалось к обеду, а он сегодня так мало сделал…

Вечером он рассказал обо всем Беляне. Они сидели вдвоем на кухне. В очаге, словно завернутые в колыхающееся пламя, сухо потрескивали горящие поленья.

— Ты правильно поступил, отец, — сказала Беляна. — Они привыкли со всеми разговаривать так, будто мир обязан им своим существованием. — Она погладила его большую натруженную руку, на которой, как переплетение ветвей могучего дерева, вздулись вены.

— Так-то оно так, дочка, однако боюсь я их. С ними лучше не связываться, — вздохнул Умелец. — Пойду-ка я спать, устал очень, — поднялся он из-за стола.

Беляна, передвигаясь в кресле-качалке, убрала со стола, вымыла посуду и, укутавшись пледом, стала читать. На улице было ненастно, тьма за окном сгустилась, по подоконнику стучали капли дождя. Девушка давно привыкла к своему бедственному положению, не то чтобы смирилась, а относилась с трезвым пониманием, даже обрела в нем мужество, которое помогало ей искренне радоваться жизни, чужому счастью, находить в себе силы быть полезной для окружающих.

Книгу, которую она читала, принес ей давний приятель, молодой врач по имени Наш Сосед. Он ежедневно навещал своих больных, даже когда в этом не было особой нужды; эти обходы занимали у него целый день — с улицы на улицу, из дома в дом, как добрый сосед, заходил он в квартиры, и люди всегда радовались его визитам, потому что первое, что он делал, переступая порог, — улыбался. Так уж было устроено его лицо: оно жило в полном согласии с душой. Улыбающимся появлялся он и в доме Беляны. Но едва покидал ее, лицо его омрачалось: все усилия излечить девушку от недуга почти не давали результатов…

Беляна читала, когда в прихожей над дверью задергался колокольчик. Он звенел весело, нетерпеливо, и она поняла, что это пришел Наш Сосед.

— Ну и погодка! — входя, сказал он, откинул капюшон, снял мокрый плащ и вытер улыбающееся лицо большим белым платком.

— Ты совсем промок, — заметила Беляна. — Садись к огню поближе.

— У тебя, как всегда, уютно, а я устал и не прочь выпить чашечку кофе, — он разговаривал с нею всегда как с совершенно здоровым человеком, стараясь избегать той жалостливости или излишней предупредительности, которые всякий раз напоминали бы девушке, что она калека.

— Какие новости в городе? — спросила Беляна, насыпая в мельничку кофейные зерна.

— Биржа перестала регистрировать безработных, их уже столько, что дальше некуда. Наш дурачок король затеял во дворце ремонт. Заказал на фабрике новые обои, на каждом квадратном метре должен быть изображен его портрет. Представляешь себе: стены сплошь обклеены его физиономиями!

— Совсем выжил из ума, — она поставила медную кружку с длинной ручкой на огонь, ароматный запах кофе поплыл по комнате.

— Еще он издал указ, что те, кто живет в домах под четными номерами, должны ходить по правой стороне улицы, а те, кто в нечетных, — по левой.

— А это зачем?

— Он же обязан каждый месяц издавать по семь указов. Шесть уже было, а седьмой он никак не мог придумать, — засмеялся Наш Сосед, беря из ее рук чашечку с кофе. — А что нового у вас, как отец?

— У нас был странный гость, — ответила Беляна.

— Кто же?

— Большой Мешок.

— Сам пожаловал?! Чего же он хотел?

Беляна рассказала.

— Странно, — задумчиво промолвил Наш Сосед. — Это неспроста. Что-то они затевают. Я когда шел к тебе, заметил, что в окнах его особняка горел свет, а у подъезда стояло несколько автомашин. Видно, все воронье слетелось… Ладно, поживем — увидим, ты успокой отца, — он поднялся. — Пора мне. Еще надо двух больных навестить. — Он надел плащ, натянул капюшон и шагнул в мокрую темень…

А в особняке Большого Мешка действительно во всех комнатах были зажжены хрустальные люстры, носились лакеи с подносами. Но в этот раз собрались тут не на банкет, на вешалке висела только мужская одежда. В Зале Тайн шло заседание Главного Правления. В этом зале со стенами, отделенными узорным пенопластом, любой звук мгновенно угасал; специальный акустический вентилятор всасывал в себя все слова, через него они попадали в звукохранилище, в подвал, где электронные машины сортировали их в зависимости от того, кому принадлежал голос. На каждого из тринадцати членов Главного Правления была заведена фонотека, и голос, попадавший сюда, после сортировки укладывался в соответствующую камеру-досье. Зал этот не имел ни окон, ни дверей, попадали в него прямо из лифта, который тут же уходил вниз. Но вызвать его можно было лишь набрав определенную группу цифр на пульте, укрепленном на письменном столе Большого Мешка, а порядок набора, код, знал он один.

Членов Главного Правления — промышленников и банкиров — Большой Мешок собрал на экстренное совещание. В основном пожилые люди — тощие и толстые, страдающие бессонницей и язвой желудка, подагрой и гипертонией, — они были безмерно богаты, но вечно пребывали в дурном настроении: такое уж положение занимали, что не имели возможности завести друзей, ходить босыми по летней траве где-нибудь на лесной поляне, войти в любой дешевый кабачок выпить кружку пива в компании веселых и шумных портовых шоферов и грузчиков, валяться на песочке городского пляжа, где отдыхающие едят арбузы; не могли осенью, обув сапоги и взяв рюкзаки, автобусом отправиться с грибниками в лес, — они лишены были всего, чем пользуются нормальные люди. Но главное — страх за свои несметные богатства. Он рос пропорционально росту их капиталов, вгонял в бессонницу; в такие страшные, изнуряющие ночи, прикованные к своим кладовым, как рабы, прикованные цепью к тачке, они завидовали обыкновенным радостям обыкновенных людей. Но утром, едва поднявшись, впрягались в эту золотую тачку и снова волокли ее на гору, которая называлась Богатством и предела у которой не было…

— Я собрал вас, господа, мистеры, сеньоры, чтобы обсудить некоторые неотложные проблемы, — сказал Большой Мешок, обводя всех взглядом. Вдруг лицо его нахмурилось: на синем галстуке одного из присутствующих он увидел горошины красного цвета. — Господин, мистер, сеньор Зеленая Щука, вы опять надели этот галстук с красными горошинами! Вы же знаете, что этот цвет нам противопоказан, он усиливает и бессонницу, и почесуху.

— Простите, Мешок Мешокович, у меня плохое зрение, галстук мне выбирала и повязала третья дочь от восьмого брака.

— Надо ее хорошенько выпороть, вашу третью дочь от восьмого брака, тогда она будет помнить, какие галстуки покупать.

— Этого нельзя сделать, уважаемый Мешок Мешокович.

— Почему?

— Останутся рубцы, а они тоже красные, — сказал Зеленая Щука.

— Но она же не ходит с голой задницей! В крайнем случае, помажьте тут же рубцы зеленкой… В городе надо истребить красный цвет и все его оттенки. Я уже распорядился, чтобы король издал соответствующий указ, но этот маразматик опять забыл!

— А как же быть со светофорами? — спросил Пронырливый.

— Красный цвет заменить черным — и все дела, — ответил Большой Мешок.

— А я, например, люблю арбузы, и помидоры, и раки, — пробасил Всеядный.

— Арбузы ешьте в темной комнате, а раки — сырыми! Тоже мне проблема! С помидорами еще проще: употребляйте их, пока они зеленые.

Все согласно закивали головами, удивляясь мудрости Большого Мешка.

— Так вот, — сказал он, — в городе неспокойно: полиция не успевает разгонять демонстрантов, в тюрьмах уже нет места, а количество бунтовщиков увеличивается с каждым днем.

— У меня есть предложение, — буркнул Железный Курок. — Я дам полиции оружие, которое делают на моих заводах, и пусть она расстреливает всех подряд. Всех подряд! Только так мы покончим с этими бунтовщиками и забастовщиками!

— Не годится, — отмахнулся Большой Мешок. — А кто же вместо них будет работать на наших заводах? Мы с вами, что ли?

Тут голос подал Каменнолобый:

— Надо еще построить несколько тюрем.

— Тоже не годится, — возразил Большой Мешок. — Пришлось бы пересажать половину города, а вторую половину сделать полицейскими для охраны такого количества заключенных. Заводы и фабрики опустеют, опять работать некому, мы же будем только убытки нести.

— Можно приспособить для любого дела электронику, моих роботов, — сказал Механическая Лапа.

— Ненадежно, — высказал сомнение Большой Мешок. — Среди тех, кто сидит у пультов управления электроникой и роботами, много наших противников. В любой момент они могут все отключить или подать роботам команды действовать против нас.

— Какой же выход из положения? — испуганным голосом спросил Каменнолобый.

— Я вспомнил о том, о чем все давно забыли: тяжелее всего бороться с человеческой психологией. Она сильнее роботов, электроники и прочей техники. Мы должны получить возможность управлять человеческой психологией, чтобы сделать людей, их мышление примитивным, вернуть им животные инстинкты, сознание на пещерном уровне. Чем человек примитивней, тем легче им манипулировать. И, кажется, я нашел способ это осуществить! — торжественно произнес Большой Мешок. — Сначала, конечно, мы проведем эксперимент. Если идея оправдает себя, тогда начнем в широком масштабе.

Все были заворожены этим сообщением. В тишине стало слышно, как хрустели подагрические суставы у Механической Лапы.

— Мы хотели бы знать подробности, — робко произнес Пронырливый.

— Подробностей сейчас никаких не будет! — властно ответил Большой Мешок. — Дело это государственной важности, совершенно секретное. А кое-кто из вас может проболтаться женам или любовницам, кое-кто громко разговаривает во сне. В свое время вы узнаете подробности, теперь же от вас требуется одно: проголосовать за или против моей идеи. Итак, кто за?

Все, кроме Пронырливого, подняли руки.

— Вы что, против? — спросил его Большой Мешок.

— Нет, я воздерживающийся.

— Ваше право… На этом совещание считаю закрытым. — Большой Мешок набрал на пульте код, загудел, поднимаясь, лифт.

Минуло несколько дней. Погода наладилась, припекало солнце; на кустах и деревьях зеленым пламенем взрывались почки, незаметно деревья обросли пышной листвой, тянулись к небу белые свечи каштанов, за оградами буйно разрасталась сирень. Город словно погрузился в ее нежный аромат, дарящий людям хорошее настроение и много надежд. По-своему к этому явлению природы отнесся Большой Мешок: с небывалой нагрузкой заработали его парфюмерные фабрики. Мощные кондиционеры, очищая воздух от всех примесей, высасывали из него ароматический запах сирени, по огромным трубам этот нектар поступал в специальные резервуары, где после сложной перегонки превращался в густую эссенцию. В соединении с другими ароматическими запахами она шла на производство мыла, различных духов, кремов, лосьонов. На красочных этикетках этой продукции стоял фирменный знак Большого Мешка: пчела, собирающая с цветка нектар.

Оживился и городской рынок. Крестьянки в белых аккуратных передниках и накрахмаленных чепцах раскладывали пучки малиновой редиски, свежего салата, зеленого лука, высились горки огурцов в нежных пупырышках, в плетеных корзинах маняще лежали первые помидоры. Все было окроплено росой, в которой радужно сверкали солнечные блики…

В один из таких дней Умелец, изготовив очередную партию игрушек, отправился в Торговые ряды, чтобы сдать в магазины свои изделия, получить деньги, а на них купить все, что нужно для хозяйства, но прежде всего, конечно, очередное лекарство для Беляны.

Первым по пути был магазин «Утенок», здесь продавалась одежда для самых маленьких детей, имелся и отдел игрушек. Много лет хозяин «Утенка» по кличке Папа Великан брал у Умельца его товар; у них установились добрые отношения: обоим было выгодно. Папа Великан считался у горожан человеком покладистым, доброго сердца и прозван был так шутливо за свой маленький рост — голова его едва возвышалась над прилавком.

— Здравствуй, Папа Великан, — приветствовал его Умелец, войдя в узенькую конторку, находившуюся под крышей просторного склада.

— Здравствуй, Умелец, — Папа Великан просматривал какие-то бумаги и щелкал деревянными кругляшками на счетах.

— Твой заказ выполнен, я принес товар, вот, посмотри, — Умелец извлек из прямоугольной корзины фигурки человечка с плутоватым лицом и непомерно большими ушами, они даже проросли сквозь поля шляпы, низко надвинутой на лоб. — Я назвал его «Сплетник», — кивнул Умелец на игрушку.

Папа Великан взглянул на игрушку, взгляд его радостно вспыхнул от удовольствия, но тут же померк.

— Хорошая вещица, как и все, что ты делаешь. Но принять я не могу.

— Почему же? — удивился Умелец. — Ты заказывал два десятка, я выполнил, в срок уложился, тебе эта штуковина нравится, вижу. Так в чем же дело?

— Плохие нынче времена наступили, — уклончиво ответил Папа Великан.

— Это в каком смысле? — спросил Умелец.

— Денег нет у меня сейчас, чтобы заплатить тебе, — опустил он глаза.

— Я могу подождать недельку-другую, — сказал Умелец.

— Нет, — вздохнув, Папа Великан отодвинул фигурку. — Ты это забери. А когда понадобишься мне, я сам тебя позову…

Такое между ними произошло впервые за многие годы. Обескураженный, ничего не понимающий, Умелец вышел из конторки.

Следующим был магазин мороженого и прохладительных напитков «Северное сияние». Как известно, больше всех мороженое любят дети, поэтому и здесь имелся уголок, где торговали игрушками, и, конечно же, наибольшим спросом пользовались фигурки Умельца, ведь это были не просто безликие куклы, а миниатюрные, пусть неживые, но человечки, в облике которых угадывались их профессии, характеры, достоинства или пороки…

Еще с тротуара, прежде чем войти, Умелец заглянул в магазин сквозь большое витринное стекло и увидел за прилавком владельца «Северного сияния», которого дети прозвали Пингвин за медлительность и походку. Пингвин тоже увидел его и, шепнув что-то своей дочери Кларе, торопливо заковылял к двери в подсобное помещение и скрылся за нею.

— Здравствуй, Клара. Как поживаешь? — входя, сказал Умелец. — Как идет торговля? — приблизился к прилавку.

— Плохо, еще не сезон.

— Это уж верно, что не сезон. Но скоро совсем потеплеет и мамы приведут сюда детишек, а я кое-что для них приготовил, порадуются, и у вас выручка будет. Позови-ка отца.

— А его нет.

— Так позови его.

— Уехал он. На ферму к брату.

— Когда же это он успел?

— Вчера.

— Шутница ты, Клара. Я ведь только что его видел через окно.

— Это вам показалось, — юная лгунья даже обидчиво выпятила губы.

— На зрение я еще не жалуюсь, — усмехнулся Умелец, начиная понимать, что дурачат его неспроста. — Значит, уехал к брату на ферму? И ничего мне не велел передать? Ведь мы с ним уговорились, что сегодня в это время я принесу товар.

— Ничего не велел, а о товаре и разговора не было.

— Так-так… Но ты ему все-таки скажи, что я заходил. И еще скажи, что нельзя валять дурака, когда речь о деле идет, — с этими словами Умелец покинул магазин.

То, что произошло здесь, у Пингвина, и у Папы Великана, начинало его беспокоить, тут уж случайностью не пахло. Оставалось сходить еще в «Аттракцион» — в павильон игральных автоматов для детишек, где имелась секция игрушек, которой заведовал человек по имени Рычажок. Он обычно кричал мальчишкам: «Бросай монетку в щель и жми на рычажок». Немного фигурок раз в месяц ему поставлял Умелец.

Но у Рычажка повторилась та же история: он наотрез отказался взять для продажи игрушки.

Понурив голову, Умелец собрался было уходить, но Рычажок сказал:

— Присядь-ка, я тебе все объясню, — он опасливо оглянулся на дверь, достал две банки пива, откупорил и одну придвинул Умельцу. — Дело, дружище, не в нас: ни во мне, ни в Пингвине, ни в Папе Великане, — утер он пивную пену с губ. — Все мы тебя знаем давно, уважаем. Делаешь ты все на совесть. А чего еще требовать от человека? Но ты ведь знаешь, что все магазины, в том числе мой «Аттракцион», принадлежат Большому Мешку. Так вот, он распорядился товар у тебя не брать. Чем-то ты досадил ему. Сказал, что если мы посмеем ослушаться, то он нас прихлопнет.

— Что же мне делать? — растерянно спросил Умелец.

— Тут ничего не придумаешь, один только выход и есть: тебе надо поладить с Большим Мешком.

— Легко сказать — поладить. Это не ссора с соседом, — вздохнув, поднялся Умелец. — Что ж, спасибо тебе за правду.

— Дочь-то как, не лучше ей? — спросил Рычажок, провожая Умельца к двери.

— Радоваться нечему. Все деньги на лекарства уходят, а толку-то что?..

Выйдя из «Аттракциона», Умелец отправился в аптеку. В кармане у него лежал рецепт на какое-то новое заморское лекарство, который выписал в очередной раз Наш Сосед.

Повертев в руках рецепт, старый Провизор, владелец аптеки, пожевав губами, сказал:

— Лекарство это мы получаем от фирмы «Все в наших руках», а фирма, как вам известно, милейший, принадлежит Большому Мешку, хотя и находится за пределами города. Поэтому на рецепте нужна его виза. Так что вам придется отправиться к нему, милейший. Получите разрешение — милости прошу.

— Не даст он мне разрешения, — тихо проговорил Умелец.

Провизор развел руками…

Заглянув на рынок и купив необходимое, Умелец направился домой. Он шел и грустно думал о том, что же будет дальше, ведь Большой Мешок на этом не остановится. Погруженный в свои раздумья, Умелец даже не замечал, как его приветствовали прохожие, особенно дети, которым он доставлял столько радости своими игрушками.

Беляна сразу уловила, что отец чем-то взволнован, и выжидательно смотрела, как он молча выкладывал покупку: кусок баранины, молодую петрушку, сельдерей, белый с зеленым оперением чеснок.

— Что случилось, отец? — не выдержала Беляна.

— Плохи дела, дочка, — он сел у окна, положил на стол тяжелые темные кулаки. — Стреножил нас этот ирод, — и он рассказал о всех происшедших злоключениях. — Как жить будем дальше? Работа моя, выходит, не нужна никому, — и, разжав кулаки, он распластал на столе широкие, крепкие пальцы.

— Не волнуйтесь, отец, авось проживем.

— Авось да небось — хотя вовсе брось, — покачав головой, вздохнул он, ласково взглянул на дочь и подумал, что ради нее придется ему все-таки идти кланяться Большому Мешку.

Они сидели вдвоем в сумрачном лесу — Большой Мешок и Умелец. Деревья стояли так плотно, что сквозь их строй почти не проникал дневной свет. Сюда не заглядывали люди, липкая паутина цепко держалась за ветви, словно развешанные рыбачьи сети.

— Я выбрал это место потому, что тут нас никто не услышит, — сказал Большой Мешок. — Ты правильно сделал, что согласился на мое предложение, зря кочевряжился с самого начала.

Умелец сидел на стволе рухнувшей от старости ольхи, хмуро слушал собеседника и ломал сильными пальцами валявшиеся у ног ветки.

— А знаешь, чему я завидую? — спросил вдруг Большой Мешок, глядя на его ловкие пальцы.

— Чужому богатству? — усмехнулся Умелец.

— Нет, — покачал головой Большой Мешок. — Твоему умению и умению многих таких, Как ты.

— Мы можем поменяться местами, — грустно улыбнувшись, сказал Умелец.

— Так не бывает. Вот если бы при моем богатстве я обладал еще и твоим умением, — засмеялся Большой Мешок.

— Так тоже не бывает.

— Это верно. Поэтому ты будешь слушать меня и исполнять, а я приказывать и платить. Так уж угодно богу.

— А сколько вы ему платите за это?

— Кому?

— Этому вашему богу.

— Он у нас с тобой един.

— Э-э, нет, мой бог оглох и ослеп давно.

— Вопрос о боге оставим попам, они в этом деле лучше разбираются. У нас с тобой другие заботы. Прежде чем-приступить к какому-нибудь делу, человек должен вбить себе в башку несложную мыслишку, что займется он делом полезным для ближних своих. Тогда его перестанут одолевать всякие там сомнения. — Большой Мешок поднялся, подобрал с земли еловую шишку, поднес к носу, понюхал. — Так вот, если ты вбил себе эту мыслишку — сделал первый шаг, считай, что полдела сделано: ты избавился от необходимости оглядываться, думать, что там, за твоей спиной, и что бы ты уже ни делал, всегда потом сможешь оправдаться: «Мне казалось, что я делал для пользы ближних». И с тебя уже взятки гладки.

— Ловко, — покачал головой Умелец. — И что же конкретно от меня требуется?

— Мне нужно, чтобы ты изготовил, скажем, двести фигур, которые будут умещаться, как матрешки, одна в другой. Самая большая размером в два метра, остальные, конечно, пойдут пониже. Но разница между ними должна быть не более двух миллиметров. Сможешь?

— Дело нехитрое. Только зачем они вам?

— А вот это тебе знать не следует. Считай, что я затеял такие же игры, как и наш король, — осенние парады. Вот с верой в это невинное занятие и приступай.

— Ну, а вы…

— А я верну твоей дочери здоровье. Сейчас она сидит сиднем и передвигается с помощью коляски. А будет, если примешь мои условия, ходить, бегать, танцевать. Глядишь, и замуж выйдет.

— Как же вы все это устроите? — ухватился Умелец.

— Это тоже тебя не касается. Вот договор, — Большой Мешок вытащил широкое портмоне, извлек оттуда бумагу. — Я уже подписал, теперь очередь за тобой. Но еще одно условие: ни одна душа, даже твоя дочь, не должна знать об этом.

Умелец внимательно прочитал договор, ничего настораживающего в бумаге этой не было: все, как и говорил Большой Мешок. И, преодолев последние сомнения, мастер подписал бумагу золотым пером, которое протянул ему Большой Мешок.

— Ну вот, — заулыбался Большой Мешок. — Видишь, как мы легко с тобой поладили. — Он достал из другого портмоне пачку денег, быстро отсчитал сотню: — Это тебе на мелкие расходы, купишь дочери подарки.

— Лекарство мне купить ей надо, — ответил Умелец, пряча деньги в карман.

— Не трать на эту ерунду ни одной монеты, Я же сказал тебе, что излечу твою дочь. А теперь прощай. Помни: срок — месяц.

И они покинули лес.

В этот же вечер Большой Мешок пригласил к себе Академика. Они сидели в маленьком кабинете, стены были задрапированы тонкой голубой кожей. С легким жужжанием работали кондиционеры. В удобных огромных креслах из мягкого искусственного плюша и гость, и хозяин выглядели карликами.

Хозяин налил в бокалы какой-то напиток.

— Пей, — сказал он. — Освежает.

— «Кока-кола»? — спросил Академик, вертя перед глазами большой бокал с искрящейся жидкостью.

— Я этот шампунь не пью, — сказал Большой Мешок. — То, что ты держишь в руках, — натуральный сок, вернее, смесь из натуральных соков, составленная по моему рецепту, — и он с наслаждением осушил полбокала. — Ты должен провернуть два дела.

— Какие? — спросил Академик.

— Первое: поставить на ноги дочь Умельца.

Академик кивнул.

— Второе: через месяц тебе в лабораторию привезут, двухметровую куклу-матрешку. В ней будет еще сто девяносто девять таких же. Мужчины и женщины. Каждой из кукол ты должен дать характер, который я закажу, отмеренное мною количество эмоций, научить их говорить и двигаться. Минимум интеллекта. В общем, превратить в подобие людей. Мышление их должно быть примитивным. Такие понятия, как совесть, жалость, чувство дружбы, ответственности, им не нужны. Заложи в них побольше инстинктов.

— Это что-то новое. Но зачем? — спросил удивленный Академик.

— Так нужно мне. Сделаешь — получишь еще одну лабораторию.

— Но я должен знать…

— Ничего ты не должен. Как ученого тебя этот эксперимент интересует?

— Весьма.

— Вот этим и успокой свое любопытство. Считай, что делаешь ради науки.

— А если я откажусь? — весело спросил Академик.

— Тогда я тебя отправлю учителем в провинциальную школу. В ту, из которой я тебя вытащил, — отвергая шутливый тон собеседника, хмуро произнес Большой Мешок. — Значит, ради науки. Понял?

— Понял! — ответил Академик. В глазах его была ярость, готовая ринуться на защиту достоинства, но, вспомнив, что за человек перед ним, Академик смиренно опустил глаза, как случалось уже не раз.

А тем временем в мастерской Умельца закипела работа. По распоряжению Большого Мешка со складов во двор к Умельцу привозили огромные, в несколько обхватов, стволы буков. Рабочие ошкуривали их. В самой мастерской, поставив на попа ошкуренное бревно, Умелец, взобравшись на стремянку, орудовал стамесками и долотами. Постепенно из мертвого дерева проступали отчетливые признаки человеческого обличья. С утра до позднего вечера из мастерской доносилось постукивание молотка мастера. Он уже вроде и позабыл, чей заказ выполняет, — так захватила его работа. И чем ближе она подходила к концу, тем с большим увлечением ежедневно Умелец приступал к ней.

— Все хорошо, дочка, — весело говорил он, когда поздно вечером они садились ужинать.

— Кто же тебе такой выгодный заказ дал? — в который раз допытывалась Беляна.

— Секрет, дочка. Покуда — секрет, со временем узнаешь, — весело потирал он руки.

— Ты бы передохнул, отец, работаешь и в будни, и в праздники.

— Праздники и дурак знает, дочка, да будней не помнит, — отшучивался он.

Иногда, когда Умелец уже отдыхал в своей комнатке, проведать Беляну заходил Наш Сосед. Стояли погожие весенние вечера, пряно цвела акация. В тишине было слышно, как у старой водяной мельницы в каменное ложе падает тугая лента воды.

Наш Сосед рассказывал Беляне все городские новости, а она, сидя, гладила тяжелым утюгом его белый накрахмаленный халат, на карманчике которого ее рукой были вышиты инициалы «НС» — Наш Сосед. Беляна поведала ему, с каким азартом работает отец, выполняя чей-то большой заказ, о том, что отец в хорошем настроении, но ничего не хочет рассказывать, вроде готовит какой-то сюрприз.

— Ладно, ты уж наберись терпения, — потягивая из чашечки кофе, говорил Наш Сосед. — Важно, что у него есть работа, это, наверное, его радует. Знаешь, я получил письмо от коллеги из Города Веселых Людей. Он заведует там новой клиникой. Может быть, к осени я тебя туда отвезу. Если, конечно, наш дурачок король откроет границу.

— Но лечение там, наверное, будет стоить уйму денег?

— С нас мой коллега не возьмет ни копейки, мы старые приятели, вместе учились. Я ему сказал, что речь идет о моей невесте.

Рука Беляны, державшая утюг, остановилась.

— Это ты зря сделал, — тихо промолвила она. — Я тебе уже говорила, что замуж за тебя не выйду. Тебе нужна здоровая, работящая жена, а не калека. Я понимаю, что ты мне сочувствуешь как врач. Но…

— Но жениться я собираюсь не на пациентке, а на человеке, которого люблю, — твердо сказал он. — На тебе.

— А этот человек передвигается с помощью коляски.

— Ты опять за свое!

— Не будем ссориться. Осенью, если мы поедем туда и я возвращусь здоровой…

— Какая бы ты ни возвратилась, осенью мы поженимся.

— Ты понимаешь, что хочешь взвалить на свои плечи?

— Вполне, я ведь уже не школьник, весь романтический мусор у меня давно уже выдуло из головы. Мне пора жениться, и ты мне в этом поможешь, — подмигнул он.

Истек месяц. Была средина июня, жаркого, безветренного. Влажность от близости моря делала воздух неподвижным и вязким, белье, вывешенное хозяйками в садах или на чердаках, долго не просыхало, поручни на судах, тяжелые кнехты на причалах, даже черенки лопат, торчавших в грядках, — все было покрыто липкой испариной.

Работать в духоте мастерской становилось невыносимо. И Умельца утешало, что работа подошла к концу. После полудня в субботу он, наконец, выключил сушильные лампы, воткнул в банку кисть, которой наносил последние черточки на костюмах гигантских кукол в соответствии с эскизами, выполненными знаменитым художником тоже по заказу Большого Мешка.

В мастерской было тесно от этой молчаливой и странной толпы деревянных мужчин и женщин. Оглядев их еще раз, Умелец стал вкладывать фигуры одну в другую. Закончив, удовлетворенно потер руки и пошел к ближайшему автомату звонить в канцелярию Большого Мешка…

Ночью, когда луна, закутанная в дымку тумана, повисла над городом, как большой матовый фонарь, во двор к Умельцу въехал крытый фургон. Грузчики осторожно положили двухметровую куклу-матрешку на поролоновые подушки, настеленные на дно кузова, и машина двинулась по пустынным улицам к резиденции Большого Мешка.

Когда прибыли, куклу внесли в гигантский, похожий на стадион, зал, освещенный лампами дневного света, поставили на фоне черной стеклянной стены. Рабочих тут же услали, и они остались втроем: Большой Мешок, Умелец и его кукла.

Большой Мешок долго и внимательно разглядывал куклу, пораженный ее сходством с человеком.

— Как живая, — сказал он, чувствуя, как у него начали зудеть ладони. — А морда, морда! Гонору-то сколько! Похожа на одного капрала, служил у нас в роте лет тридцать тому назад… Что ж, неплохо, — сдержал порыв восхищения: не такой он был человек, чтобы при ком-то чем-то восторгаться. — Давай и назовем его Капралом… Ну, а как остальные?

— Сейчас поглядим, — усмехнувшись, сказал Умелец, снял с Капрала верхнюю часть туловища и стал извлекать одну за другой остальные куклы, выстраивая их, все двести, вдоль стены. Вскоре зал оказался заполненным сборищем странных людей — мужчин и женщин.

Расхаживая вдоль этого диковинного строя, Большой Мешок сопел от радости, ему казалось, что эти немые изделия человеческих рук вот-вот заговорят с ним, настолько они были натуральны, даже выражение лиц и глаз. Особенно у второго по росту, стоявшего рядом с Капралом: то ли лень, то ли безразличие отпечатались на рыхлом лице, сонно-недоумевающи были глаза, в которых проглядывало то тайное лукавство, то какая-то пустота.

— Этого мы назовем Пустым, — ткнул в него пальцем Большой Мешок.

Умелец понял, что заказчик работой доволен.

— Теперь вам не будет скучно, развлекайтесь, — сказал он и кивнул на толпу кукол.

— Да уж, — хмыкнул Большой Мешок.

— А как же с моей дочерью? — напомнил Умелец. — Вы обещали…

— Обещал, обещал, — потер тот подбородок. — Я свои обязательства выполняю. Через неделю за ней приедут и положат в клинику к нашему Академику. Команда ему уже дана. Все будет в порядке.

— Коли так — спасибо. Будем ждать.

— Теперь можешь идти, — сухо сказал Большой Мешок. — Ты мне больше не нужен.

— Бывайте здоровы, — мотнув головой, Умелец вышел из зала.

Большой Мешок еще раз оглядел парад кукол и, удовлетворенно усмехнувшись, нажал кнопку на боковой стене. Она тотчас раздвинулась, и он сказал в открывшуюся сумеречную глубину:

— Войди!

Вошел Академик.

— Вот они, — указал Большой Мешок на деревянные фигуры.

— Прямо жуть берет, до чего они человекоподобны, — поеживаясь, сказал после паузы Академик.

— Вот это — Капрал. А это — Пустой, — разъяснил Большой Мешок. — Остальным дашь профессии жандармов, чиновников-бюрократов, разных там торговцев, маклеров, беспрерывно танцующих мужчин и дамочек. Они не должны ничем отличаться от обычных городских жителей, кроме способности внушать всем, свое примитивное мышление, которое будет опираться только на примитивные желания, инстинкты. Это должно быть как эпидемия, и распространять ее должны они. Ты понял?

— Да-да!

— Сколько тебе понадобится времени, чтобы начинить их всем этим?

— Две-три недели.

— Хорошо. Одновременно возьмись за дочь Умельца и поставь ее на ноги. Я обещал.

— Хорошо.

— Этих, — он скосил глаза в сторону кукол, — уложи друг в друга и отвези в лабораторию. И чтоб ни одна душа не знала! — Большой Мешок вышел из зала.

Хозяйство Академика — его лаборатории — располагалось в одном из самых высоких зданий города. Восемнадцать этажей из стекла и бетона. Тут работали лучшие электронщики, медики, биохимики, биофизики, микробиологи. Им было предоставлено самое что ни есть современное оборудование, заказанное Академиком на деньги Большого Мешка в самых популярных зарубежных фирмах.

Четыре этажа занимали лечебные корпуса. В одной из палат, сиявшей никелем приборов, белизной эмали, лежала Беляна, отделенная от внешнего мира тяжелыми сиреневыми шторами. Воздух, которым она дышала, был смешан с легкими наркотическими парами, напоминавшими запахи чабреца и полыни, словно в жаркой летней степи. Сознание девушки было отуманено. Все, что происходило вокруг, она воспринимала как сон, ей казалось, что она идет по вольному степному простору легким, почти летящим шагом, в звонко-пустом синем небе поют жаворонки, а нежная трава ласково касается босых ног. И это ощущение долгого и неутомительного пути, который нигде не начинался и не имел конца, было радостным, потому что с каждым шагом она все явственней чувствовала силу и надежность своих ног, ей хотелось идти дальше и дальше, уверенно ступая по теплым травам.

На приборах, стоявших вдоль одной стены, мигали красные, зеленые и синие лампочки, а на большом экране монитора слегка пульсировало цветное изображение: Беляна, идущая по степному безлюдью, ветер легко треплет ее белое платье, отбрасывает за спину копну волос…

Испытания Академик проводил сам. В крытом большом, похожем на ангар, вольере, где не было окон и дверей, а вход находился в люке вровень с полом, стоял начиненный своими собратьями Капрал. Все датчики, шедшие к нему от соответствующих генераторов, были уже отсоединены. Академик находился в другой комнате у телескопического приемника, который воспроизводил все, что делалось в вольере. К приемнику был подключен и звуковой канал. Академик натянул на голову огромные, плотно прилегающие мягкими резиновыми подкладками наушники. Он нервничал: удалось ли осуществить замысел, который был в своем роде уникальным? Если не получится, ему несдобровать, он знал. Поэтому проверял и перепроверял все на вычислительных машинах по нескольку раз. Оставалось лишь щелкнуть тумблером на универсальном приборе, в который были заложены разработки многих секторов, где трудились химики, биохимики, физиологи, генетики, электронщики, микробиологи, биофизики, математики, физики, специалисты по теории игр…

Академик прильнул к телескопическим окулярам, подправил фокусирующий лимб и передвинул тумблер в рабочее положение. С этого момента куклы должны были зажить своей, самостоятельной жизнью. Отсчет секунд начался. В телескопических окулярах стрелка медленно ползла к красной контрольной отметке. Как только она пересечет ее… Стрелка ползла ужасающе медленно, казалось, вот-вот замрет или завалится назад, а это означало крах. Академик почувствовал, как от нервного ожидания у него вспотели ноги; он расстегнул ставший вдруг тесным воротник рубахи, расслабил петлю галстука.

«Ну же, ну! — мысленно торопил он стрелку, едва скользившую от одного черного деления к другому. — Импульс, импульс!.. Глобальный импульс!» — шептал он, словно отдавал команду. Наконец стрелка коснулась красного деления, и Академик увидел, как кукла Капрал ожила: откинулась ее верхняя половина, из нутра вышел Пустой, и далее одна за другой, как птенцы вылупляются из яичной оболочки, на свет божий появились все двести матрешек. Они забегали, загалдели, оглядывая друг друга. Тихо заиграла музыка, которую включил обалдевший от радости Академик. Некоторые куклы тотчас принялись танцевать. Другие, не торопясь, степенно прохаживались вдоль стен, знакомились между собой. В многоголосом шуме Академик улавливал отдельные фразы, по которым угадывались профессии, привычки, склонности, интересы, характеры этих человекоподобных существ.

— Зайдите завтра, зайдите завтра, — сладенько улыбаясь, шептал чиновник-бюрократ свою любимую фразу…

— Нас пригласил на ужин сам… Знаете, кто еще будет на этом ужине? О! — щебетала порхавшая в танце дамочка с выкрашенными перекисью поседевшими волосами…

— Иметь свое мнение? Да вы что, рехнулись?! Это все равно, что носить в штанах ежа: попробуй сядь! Даже если тебе предложил присесть рядом сам король!.. — восклицала фигура в элегантном костюме, напоминавшая изысканными манерами то ли сенатора, то ли артиста…

— Нет, все-таки синее круглое лучше, чем белое квадратное, — с серьезным видом произнесло бессмыслицу некое существо. — Уж поверьте мне, я много лет занимаюсь наукой и знаю, что лучше…

— Никто не знает, что такое лучше, — сонно заметил Пустой…

— Слишком веселая музыка. Ищите крамолу, — пробубнил усатый жандарм…

И только Капрал молча слушал и взирал на своих единоутробных сородичей, в головах и туловищах которых не было даже мякины…

— «Ничего себе компания!» — весело и вместе с тем со страхом подумал Академик, но, успокоив себя мыслью, что сотворил эти существа ради науки, отправился докладывать о полном успехе Большому Мешку.

Беляне разрешили вставать. Сперва она робко ступала по навощенному паркету, стараясь держаться ближе к стене, чтобы успеть в случае чего опереться. Но с каждым днем робость все больше уступала место радости, ощущению счастья от того, что она уже сорок минут плавала в бассейне, ездила на велосипеде по дорожкам крытого стадиона, играла в теннис с молчаливым парнем, который сказал ей, что он спортивный врач. Перед ужином она прогуливалась по прекрасному парку, расположенному во внутреннем дворе клиники. Ей все еще не верилось, что сбылось такое чудо, что это не во сне, а наяву. Гуляя по аллеям, она понимала, что все в этой клинике — для избранных, что простой люд и мечтать не смеет сюда попасть. Ощущая, как под ногой хрустит гравий, Беляна вспоминала себя здоровой шестилетней девочкой, когда еще мать была жива; вспоминала, как вдвоем они ходили вдоль берега моря, собирая янтарь, выброшенный прибоем. И ей снова захотелось туда, к высоким зыбучим дюнам, на которых росли сосны; ветви их были уродливо изогнуты сильными ветрами, дувшими осенью и ранней весной со стороны залива. Ей хотелось поделиться радостью с отцом и с Нашим Соседом. Человек, полагала Беляна, не может да и не должен быть счастлив в одиночку, иначе это чувство померкнет или просто станет в тягость. Но визиты к ней были запрещены Академиком, и она оставалась наедине с собой и своими мыслями, с нетерпением ожидая дня, когда сможет покинуть клинику…

Однажды, возвращаясь с прогулки, Беляна решила подняться на свой этаж не лифтом, а пешком. Она легко одолела лестничные марши, весело считая ступеньки, и двинулась по коридору, но заметила, что ошиблась этажом. Обнаружила, когда была уже в конце коридора и из открытой в какое-то помещение двери услышала голоса. Разговаривали двое:

— Ерунда все это! Люди должны хотеть то, что им внушают! И тогда они будут уверены, что именно этого и желали. Так-то лучше.

— А кто знает, что лучше? — вяло спросил другой.

— Я! — ответил первый. — Ты кем хочешь быть?

— Никем.

— Ну и дурак!

— А зачем кем-то быть? Когда ты никто, с тебя и спросу нет. Если всем хорошо, тогда и тебе хорошо, если всем плохо, тогда тебе опять же хорошо: ведь не знаешь, что оно такое — «лучше», может, то самое «плохо» и есть «лучше», потому как худшему предела нет.

— Пустая твоя башка!

— А я и есть Пустой…

Беляна была удивлена этим разговором. Заглянув в дверь, она увидела, что в огромном, похожем на ангар зале прохаживаются, беседуя, два странных человека.

— А где все остальные наши? — спросил Пустой.

— В городе, где же им еще быть. Кто в ресторанах пляшет, кто в конторах протирает штаны, жандармы наводят порядок, разгоняют демонстрантов.

— Ты-то что собираешься делать, Капрал?

— Еще не решил, раздумываю.

— А мне бы поспать сейчас, — сонно сказал Пустой.

— Кто же тебе мешает? Влезай и спи. Умелец все предусмотрел.

— И то верно.

Они остановились, и Беляна ахнула: верхняя часть туловища Капрала откинулась, в нее влез Пустой, затем все стало на свое место, и Капрал продолжал раздумчиво вышагивать вдоль стены.

Потрясенная девушка тихонько отошла от двери, оглянулась, не обнаружил ли кто ее присутствия, и метнулась к лестнице, быстро взбежала на свой этаж, вошла в палату и опустилась в кресло. То, что ей открылось, ошеломило. Она знала, что отец ее великий мастер, он мог создавать куклы любого размера, полные внешнего сходства с живыми людьми, но чтобы они разговаривали и двигались!.. Беляна начинала догадываться, что это уже не заслуга отца, а кого-то другого. Однако кого и зачем?.. Ах, как не хватало ей сейчас отца, чтобы поговорить с ним откровенно, или Нашего Соседа, чтобы рассказать обо всем и узнать-его мнение на сей счет!..

На плече у Капрала Академик сделал маленький секретный замочек, единственный ключ от которого хранился теперь у Большого Мешка. Утром, отперев замочек, Большой Мешок выпускал всю рать на волю. К полуночи, когда куклы возвращались и снова влезали одна в другую, Большой Мешок запирал их ключом, лишая возможности выбраться из чрева друг друга: их надежно стерегла оболочка Капрала, который и сам оставался лишенным возможности передвигаться из-за тяжести ста девяноста девяти собратьев, покоившихся в его нутре.

Но целый день куклы были предоставлены самим себе. Смешавшись с горожанами, своими разговорами, поступками внушали людям, что возможности у всех равные, надо уметь только ими воспользоваться; что бедность — от лени, и завидовать богатым, зариться на их добро незачем, надо просто учиться у них делать деньги; что совесть — штука ненадежная, она мешает достичь успеха; что жалость и сочувствие только сбивают с толку, когда есть возможность ухватить кусок пожирнее или влезть в более высокое кресло; что от невежества больше проку, чем от образованности, поскольку оно высвобождает здоровые человеческие инстинкты, закрепощенные всякими древними правилами, заставляющими человека копошиться в себе, терять время на выяснение, что нравственно, а что безнравственно.

И только Капрал, прихватив Пустого, ходил по городу, присматривался ко всему, прислушивался, но молчал, не вступая ни с кем ни в какие беседы. Пустой плелся с ним рядом, сонно поглядывая по сторонам, иногда бормотал:

— Суетятся людишки. А зачем? Вон, демонстранты требуют работы. На что она им?

— Хотят лучше жить, — отвечал Капрал.

— А кто знает, как будет лучше? Никто. А зачем полиция их разгоняет?

— Тоже чтобы кому-то было лучше, — усмехнулся Капрал.

— А кто знает, что такое лучше? Никто, — снова пробубнил свое Пустой…

Однажды, смешавшись с толпой на людной улице, они потеряли друг друга. Был жаркий день. В скверах наряженные дамы прогуливали на поводках своих породистых псов, обвешанных медалями и решали очень важную проблему — какая нынче самая модная обувь: каблук спереди или сзади. Одна дама сообщила, что модно нынче носить обувь на два размера меньше. Ей никто не возразил: дама эта была женой секретаря помощника Большого Мешка, слыла законодательницей мод; на промтоварные базы привозили для нее все в единственном экземпляре: она не терпела, если кто-нибудь носил то, что и она.

Веселой стайкой шли студенты с лекции. Они обсуждали появление нового преподавателя физики, который заявил им, что дважды два — четыре и что это самое главное и единственное, что они должны усвоить. Все остальное мусор, которым забивать голову не следует. (Они не знали, что этот преподаватель — один из тех, кого создал Академик).

Возле кафе «Весенняя прохлада» толпилась очередь: здесь продавали прохладительные напитки и мороженое. Подъехал грузовик-фургон, рабочие начали выгружать бидоны с мороженым, сносили их в кафе. И тут Пустой заметил, как какой-то мужчина в темном костюме, в шляпе и в очках пробрался в фургон, стал открывать бидоны и сыпать в мороженое соль из большой пачки.

Проделав все это, он быстренько выбрался, воровато оглянулся и пошел своей дорогой. Пустой постоял, подумал, что надо бы предупредить рабочих и хозяина кафе, но решил, что это его не касается, и двинулся следом за мужчиной в темном костюме, в шляпе и в очках. Настиг его на углу, остановил:

— Слышь, — сказал Пустой, — мороженое-то сладкое, а ты в него соли насыпал. Это зачем?

— Затем, что мне вчера в ресторане кто-то наложил горчицы в компот, — ответил мужчина. — А ты что, пойдешь в кафе и оповестишь, что в мороженом соль?

— Это меня не касается, — пожал плечами Пустой.

— Правильно!

— Ты думаешь?

— Конечно.

— Ну и ладно, — Пустой поплелся дальше.

Вскоре он вышел на окраину города, в кварталы, где жила беднота. Возле фабрики под каменным забором сидело несколько человек в рабочих комбинезонах. Они обсуждали итоги последней забастовки, смачно ругали Большого Мешка, пускали по кругу единственную пачку сигарет и говорили, что если к осени не найдется работа, придется из города уезжать, подаваться куда-то на заработки.

И в это время с криком: «Пожар! Пожар! У Наладчика дом горит!» — прибежали, взбивая пыль босыми ногами, мальчишки. Рабочие подхватились, бросились в переулок, над которым вился темный дым. Когда Пустой добрался туда, он увидел, что дом не дом, но хибара какая-то горит, а вокруг народ с ведрами, качают из колонки воду, носят на пожарище, растаскивают баграми пылающие бревна, несколько человек метнулись в дверь дома, стали помогать хозяевам таскать скарб.

— А ты чего стоишь, рот разинул?! — пробегая с ведром, спросил у Пустого какой-то мужчина. — Помоги помпу заправить!

— Это меня не касается, — пожал плечами Пустой.

— Тогда вали отсюда!

— Зачем тушить? — спросил Пустой.

— Лучше не тушить, да?! — оторопел мужчина.

— А кто знает, как будет лучше, — сказал Пустой и, повернувшись, медленно подался прочь. Он шел и думал: «Господи, сколько хлопот люди себе устраивают: из-за соленого мороженого, из-за пожара. Лучше бы легли да поспали, жизнь должна идти сама по себе, а люди тоже сами по себе. И ничего не выяснять, потому что выяснить ничего нельзя…»

Потеряв Пустого, Капрал был доволен. Ему хотелось побыть одному, разобраться во всем, что видел и слышал. Так он забрел в пустынный диковатый уголок лесопарка. У старого пруда, затянутого ряской, возле каменных глыб, вросших в землю, он заметил молодого человека в широкой белой блузе. Тот сидел перед этюдником и писал маслом на листе загрунтованного картона пейзаж: пруд, ветлы, склонившиеся над водой, полуразвалившуюся беседку с колоннами.

Из-за кустов Капрал долго и сосредоточенно наблюдал, как творил живописец, как легко касался красок на палитре, как мягко укладывал мазки тонкой кистью.

«Вот работа, достойная меня! — с восторгом думал Капрал. — Именно этим и нужно заняться. Тут и слава и деньги».

Вскоре из-за кустов вышла миловидная девушка, неся судочки с едой.

— Пора обедать, милый, — позвала она художника.

— Сейчас, сейчас, я поймал на кончик кисточки солнечный луч, боюсь его потерять, хочу найти ему место на этюде, — отозвался художник. Еще несколько минут он осторожно и нежно прикасался кистью к картону: — Ну вот, теперь можно и передохнуть. — Он направился к девушке, обнял ее за плечи, и они удалились к поляне, скрытой высокими кустами бузины.

Подождав какое-то время, Капрал, озираясь по сторонам, подошел к этюднику, сложил в него краски, палитру, кисти, захлопнул крышку, запер и, перебросив через плечо широкий ремень, быстро зашагал прочь.

Теперь он знал, чем ему заняться, и был весел, словно с похищенным этюдником к нему пришла независимость, сулившая в будущем многое, о чем он и представления не имел.

Возвращение Беляны домой решено было отпраздновать. Умелец загодя сходил на рынок, купил бараньи ребра, кусок телятины, крупную белую фасоль, сельдерей, помидоры, брюссельскую капусту. Знакомые продавцы и продавщицы, дивясь, спрашивали у него, по какому такому случаю он разгулялся, денег не жалеет. А он весело отвечал им, что у него самый большой праздник, какой только и может быть у отца: Беляна приходит домой из клиники, именно п р и х о д и т, сама, своими ногами. Все удивленно ахали, кивали головами, радовались за него и даже сбрасывали цену, когда Умелец покупал у них лук или чеснок.

Помочь ему приготовить праздничный ужин пришла соседка — жена краснодеревщика, дебелая, пухлощекая и говорливая женщина. Сперва они сели обговорить меню. Все, что предлагал Умелец, она отвергала.

— Ну что ты в этом смыслишь? — говорила она. — Эдак просто испортишь мясо, никакого вкуса и никакой торжественности. Мякоть я нашпигую свиным салом и чесноком, запеку в тесте. Ребрышки потушу с овощами, с фасолью, туда надо стакан красного вина влить. Есть у тебя? Ну вот… И вообще, не лезь в это дело. Сама управлюсь… — Она разожгла огонь в очаге, приготовила кастрюли и кастрюльки, большой чугунный казан. Несмотря на свой большой рост и полноту, двигалась быстро, все у нее спорилось, ладилось, и Умелец, наблюдая, как она ловко стряпала, покуривал свою трубочку и добродушно улыбался…

А вскоре подошло время, главное время. И растворилась дверь, и в проеме Умелец увидел Беляну. За нею стоял Наш Сосед. Умелец почувствовал, как заколотилось сердце, перехватило, сжало дыхание, ноги ослабели — он с трудом поднялся со стула. А дочь стояла в дверях и улыбалась, их разделяло несколько метров, и Умелец со страхом подумал, как она одолеет эти метры: ведь он еще не видел, как дочь передвигается. Но заметить это он так и не успел: Беляна словно пролетела разделяющее их расстояние, и уже он ощутил ее объятия, запах волос у своего лица. Умелец заплакал…

А потом был ужин втроем, — жена краснодеревщика деликатно удалилась. На столе стоял кувшин с мягким розовым вином, которое к этому особому ужину, зная, по поводу чего он, прислал из своих запасов живший неподалеку небогатый фермер, имевший небольшой виноградник.

Вкусную еду запивали легким вином, разбавленным водою, и говорили, говорили, говорили.

Уже к полуночи, когда, казалось, обо всем главном было переговорено, Беляна, посерьезнев, вдруг сказала отцу:

— А ведь твои последние куклы ожили.

— Это в каком смысле? — не понял Умелец.

И она рассказала, как случайно подслушала разговор Капрала и Пустого.

— Надо же! — удивился отец. — Кто же в них жизнь-то вдохнул?

— Тут важно не кто, а зачем, — сказал Наш Сосед и переглянулся с Беляной.

— Да, такого с моими игрушками еще не бывало, — покачал головой Умелец. — Это все Большой Мешок удумал! — воскликнул он и тут же осекся, вспомнив клятву, данную заказчику, — никогда, ни при каких обстоятельствах не называть его имени.

Беляна и Наш Сосед снова переглянулись.

— Что ж, отец, иди отдыхай, — сказала она, заметив, как тот устал и немножко осоловел от радостного возбуждения, обильной еды и вина. — Я уберу и помою посуду. Иди отдыхай, — повторила Беляна.

Еще не веря, что дочь дома, здорова после стольких лет сидения в коляске, Умелец, оглянувшись на молодых людей, отправился к себе в комнатушку, лег и тотчас уснул.

Светила белая полная луна, у плотины, где старая мельница, журчала вода. В мире был разлит покой, сияние луны недвижно лежало на деревьях, на дальних лугах, где начинал дымиться легкий туман. А на большом пористом валуне, над ручьем, сидели Беляна и Наш Сосед. Он держал ее нежно за руку, и это соприкосновение тепла и доверия делало их самыми счастливыми. Они долго молчали, всматриваясь в красоту ночи, в зыбкий туман, серебряно стелившийся в пойме.

— Что же замыслил Большой Мешок, оживив куклы отца? — нарушив молчание, спросила Беляна.

— Сейчас еще трудно сказать, но, думаю, от этого прохвоста хорошего ждать нечего, — ответил Наш Сосед.

— А по городу никаких слухов?

— Слухов никаких, но происходят странные вещи.

— Что именно? — повернулась к нему Беляна.

— Люди поражены какой-то бездуховностью, пассивностью, безверием… Как бы тебе сказать… этакое безразличие ко всему гражданственному. Как эпидемия какая-то: серые мысли, серые желания. Резко упал спрос на хорошие, серьезные книги, театры пустуют, спектакли играют почти без зрителей.

— Думаешь, здесь есть какая-то связь?

— Судя по разговору, который ты случайно подслушала, какая-то связь есть. Но какая?

— Надо обязательно узнать. Тебе это легче сделать, чем мне, ты бываешь среди людей, а с врачами они откровенны.

— Пожалуй…

Уже начинало светать, когда, проводив Беляну, Наш Сосед отправился домой. Шаги гулко звучали в тишине спящего города, в последнем свете луны поблескивали влажные от росы шашечки брусчатой мостовой. Он шел по пустынной улице, встревоженный разговором с Беляной, и пытался сопоставить все, что слышал и наблюдал среди горожан. И тут Наш Сосед вспомнил о человеке, который, возможно, хоть что-то прояснит…

В уединенном глухом месте, где некогда был карьер и где добывали редкую глину для фарфоровых заводов Большого Мешка, Капрал раскрыл этюдник, уселся на складной стульчик и взялся за кисть. Здесь было пустынно, безлюдно, сюда давно никто не заглядывал: запасы глины иссякали, место стало гиблым, тоскливым, осыпи, обвалы, ни деревца, даже трава не росла. Но Капрала это только радовало, поскольку давало полную уединенность и уверенность, что его никто не обнаружит, не потревожит. Он малевал все, что видел: серую землю, сбитые камнепадом, подгнившие уже столбы старой подвесной канатной дороги, по которой прежде ползли вагонетки с глиной; малевал какую-то ржавую арматуру, болотце стоячей воды, возникшее в большой яме, высохшие пни изведенной бульдозерами рощи, торчавшие, как зубья, из загубленной машинами и ковшами унылой земли.

Малевал он долго, этюд за этюдом, любуясь результатами своей работы и думая, каких высот достигнет, как наперебой хозяева салонов и магазинов, где продаются художественные изделия, начнут покупать все, что он сотворит, давать заказы, — одним словом, признают его выдающимся живописцем.

Намалевав таким образом с десяток картинок, понукаемый тщеславными мечтами, он отправился в город. В центральном художественном салоне, куда он зашел прежде всего, хозяин, разложив на полу его этюды, прошелся взад-вперед, разглядывая их, затем ногой сгреб в кучу и с неприязнью посмотрел на Капрала.

— И ради этой мазни вы отвлекли меня от дела? — спросил он, указав носком туфли на этюды. — Забирайте этот хлам да поживее убирайтесь отсюда…

Выйдя из салона, Капрал двинулся в магазин сувениров. Владела им худая высоченная женщина, она носила большие, закрывавшие половину лица, темные очки и расшитое бисером пончо из белой шерсти, длинный ворс которого можно было расчесывать.

— И это вы принесли мне? — удивленно хихикнула она, разглядывая еще пахнущие краской картонки.

— Вам, — твердо ответил Капрал. — Продам оптом за сто буллей[1].

— Знаете, где их нужно повесить?

— Где?

— В огороде, на жердях, чтобы пугать ворон, — захохотала хозяйка магазина. — Я заплачу вам один булль с уговором, что вы заберете весь этот мусор и больше здесь не появитесь…

— Но я художник, — сцепив зубы, промолвил Капрал.

— Кто вам это сказал? — усмехнулась женщина. — Самое большее, на что вы можете рассчитывать, так это на малевание вывесок для колбасного магазина…

Капрал оставил без внимания слова насчет колбасного магазина и теперь шел по улице, зло разглядывая витрины, прохожих, и думал о том, что ему делать. Тут на глаза ему и попался магазин главного Колбасника, которому в городе принадлежали все магазины, магазинчики и лавчонки, где торговали колбасами.

«А может, и в самом деле?.. — подумал Капрал. — А может, действительно попробовать?..» — и он толкнул дверь, над которой висела погасшая, поскольку был день, неоновая вывеска «Колбасные чудеса».

— Позовите хозяина, — властно обратился Капрал к администратору, сидевшему за конторкой в углу торгового зала.

— Сию минутку, — тот нажал на клавишу и что-то произнес в микрофончик на изогнутой подставке.

Капрал ожидал увидеть краснорожего здоровяка с мощными плечами и тяжелой спиной. Но к нему вышел маленький хиляк с детскими ручками, с лицом старенького гнома. Капрал глянул на его ноги и подумал, что туфли он носит, наверное, тридцать третьего размера и покупает их, очевидно, в магазине детской обуви.

— Слушаю вас, — пропищал гномик. — Вы чем-то недовольны? У вас жалоба?

— Я по делу, — буркнул Капрал.

— Тогда пройдем в кабинет, — пригласил его гномик.

В огромном кабинете он усадил Капрала в кресло, в другое большое и вместительное влез сам и почти исчез в нем.

— Какое же у вас дело? — осведомился хозяин колбасных магазинов.

— Вы довольны торговлей? — спросил Капрал.

— Если честно, то не очень.

— Сами виноваты, — сказал Капрал.

— Почему же?

— У вас над магазином висит неоновая вывеска «Колбасные чудеса». Зажигается она вечером и горит всю ночь. Так?

— Так.

— А кому она нужна в эту пору? Никому. И днем ее почти не видно, какие-то погасшие стеклянные трубки.

— Пожалуй, вы правы. Что предлагаете? — оживился гномик.

— Нужны хорошие вывески по всему городу, щиты с рисунками товара у входа во все ваши магазины. И каждый месяц их необходимо обновлять.

— И вы готовы взяться за это? — спросил гномик.

— Готов. Тут все, что требуется: краски, кисти, — ткнул Капрал в этюдник.

— Сколько?

— Что сколько?

— Сколько вы хотите за свою работу?

— Пятьдесят буллей в месяц, — изрек Капрал.

— Ну вы хватили! — заулыбался собеседник. — Это пойдет по статье «накладные расходы». А там предусмотрено на подобные расходы всего десять буллей. Бухгалтерию у меня ведет жена, а человек она строгий.

— Сорок пять, — снизил Капрал.

— Десять, — стоял на своем хозяин. — Иначе дебит с кредитом не сойдутся.

— Сорок, — отступал Капрал.

— Десять, — провизжал гномик. — И то с месячным испытательным сроком…

Они торговались еще полтора часа. Капрал уговаривал, сдавал позицию за позицией, обещал так малевать на вывесках колбасы и сосиски, что от них будет исходить живой дух. Но писклявый, верткий хозяин был тверд. И когда Капрал в отчаянии назвал последнюю цифру — двенадцать буллей, — он был уже весь в поту, измочален, губы его дрожали.

— Нам с вами, больше не о чем говорить, — поднялся с кресла хозяин. — Человек вы неуступчивый, упрямый. А с упрямыми людьми я вообще опасаюсь иметь дело…

«Ах ты гнида! — свирепел от неудачи Капрал, покидая кабинет. — Мокрица, да я тебя…» — сжимал он кулаки, плетясь по шумной улице сам не зная куда.

Было совсем поздно, когда он добрел до своего пристанища, где его ждал Пустой и куда собирались на ночлег остальные куклы.

— Как дела? — лениво осведомился у него Пустой.

— Какие там дела! — мрачно отозвался Капрал. — А что у тебя?

— Все хорошо.

— Что делал?

— А ничего. Спать хочется, — зевнул Пустой.

— Ну и отправляйся, — Капрал откинул верхнюю часть туловища. Пустой влез внутрь и тут же захрапел.

Через час, когда остальные матрешки влезли одна в другую, Большой Мешок, пересчитав их, запер Капрала на ключ. Наступила ночь.

На следующий день в обеденное время Наш Сосед позвонил в одну из лабораторий Академика.

— Слушаю, — отозвались на другом конце провода.

— Это ты, Пробирочка? — узнал Наш Сосед голос своего однокашника по институту. Они дружили в те годы, сейчас поддерживали добрые отношения. И хотя тот работал ассистентом у Академика, Наш Сосед по старой памяти все еще называл приятеля шутливым студенческим прозвищем «Пробирочка».

— Как живешь, доктор? — спросил Пробирочка.

— Повидаться надо, — ответил Наш Сосед. — Найдешь время?

— Давай в обеденный перерыв.

— Где?

— Можем в кафе «Дырка от бублика».

— Договорились…

Кафе находилось в укромном месте лесопарка. Посещала его в основном молодежь, цены тут были терпимые, и кафе никогда не пустовало. Летом столики выносились на зеленый газон под огромные парусиновые тенты, где всегда была прохладная тень…

Они встретились ровно в час дня, весело оглядели друг друга, отыскали столик на двоих и заказали по бокалу лимонного сидра с поджаренными кукурузными хлопьями. Поговорили о том, о сем, о работе, о жизни вообще.

— Так что там у тебя? — спросил Пробирочка, понимая, что у приятеля имелся какой-то серьезный повод для встречи.

— В городе происходят странные вещи. Что-то непонятное творится с людьми, — и Наш Сосед рассказал о своих наблюдениях, о том, что были оживлены куклы, изготовленные Умельцем. — У вас там никаких слухов насчет этого? Может, велись какие-нибудь работы?

Пробирочка задумался.

— Мы же работаем совершенно изолированно друг от друга, каждая лаборатория. Нам запрещено интересоваться, чем занята соседняя лаборатория. Все дорожат своим местом, и это условие выполняется неукоснительно, — сказал Пробирочка.

— В истории с оживлением кукол твой шеф так или иначе должен быть замешан. Он, конечно, сукин сын, но талантлив, этого не отнимешь. Большой Мешок не зря вкладывает в ваше заведение огромные деньги, знает, что отдача будет, — предположил Наш Сосед. — Смотри, какая выстраивается цепочка: Умелец изготовляет партию кукол, потом кто-то их оживляет, и через какое-то время в городе начинается эпидемия бездумия, безволия, бездуховности, над людьми начинает властвовать примитивное мышление, высвобождаются самые низкие инстинкты. Значит, кому-то это нужно. Кому? Только Большому Мешку и его шайке. Оболваненный народ — самая податливая глина: лепи, что хочешь.

— Пожалуй, ты прав, — Пробирочка покусывал соломинку, через которую пил сидр. — Я вспомнил одну деталь, сперва не придал ей значения, но сейчас… — он откинулся на спинку стула. — Наш заведующий складом генетических импульсов большой любитель выпить. Однажды мы вместе возвращались с работы. Он уже хлебнул где-то, а по дороге все время прикладывался к маленькой стеклянной фляжке, которую носит в заднем кармане; был изрядно пьян и зол, а потому и словоохотлив. Зол, как оказалось, был на шефа: тот устроил ему разнос за то, что на складе не нашлось нужного количества материала: какая-то лаборатория начала его непомерно расходовать. Оттуда все время приходили люди с нарядами, подписанными самим шефом, и уносили коробки с генетическими импульсами. Главное же, что удивило даже заведующего складом, это то, что наряды были на генетические импульсы, заряженные только отрицательными качествами. «Вы что, собираетесь выращивать сплошных тупиц и негодяев?» — спросил он шутя у одного из сотрудников лаборатории, когда тот явился за очередным контейнером импульсов… Вот теперь и сопоставь…

Они помолчали, каждый раздумывал над тем, что услышал.

— Это очень опасно, — наконец промолвил Наш Сосед.

— Больше, чем ты себе представляешь, — отозвался Пробирочка. — Импульсы эти обладают зарядом невероятной силы, поэтому их можно вживлять даже путем внушения. Они проникают в клетки мозга настолько глубоко и прочно, что становятся носителями наследственности. Последующие поколения людей будут обладать этими генами как уже собственными, врожденными. И пойдет: от детей к внукам, от внуков — к правнукам и так далее.

— Что же делать? — встревоженно спросил Наш Сосед.

— Единственный выход — изловить, разоблачить, уничтожить эти куклы, пока дело не зашло слишком далеко.

— Но как ты их опознаешь! — сокрушенно воскликнул Наш Сосед. — Они разбрелись уже по всему городу и ничем не отличаются от прочих граждан: вроде люди как люди, разве что полые внутри.

— Тут я помочь ничем не могу. Думай сам… Прости, мне пора, у нас опаздывать нельзя. — Пробирочка посмотрел на часы, поднялся.

— Спасибо тебе, — Наш Сосед крепко пожал его руку.

Утром, едва Большой Мешок отпер замочек и выпустил из нутра Капрала остальных марионеток, все тотчас же ринулись в город. Сонно зевая, потащился за всеми и Пустой. Ему ничего не хотелось, только бы его никто не трогал, не заставлял что-либо решать или предпринимать. Он бродил по улицам и при случае изрекал встречным свое: «А кто знает, как будет лучше и что такое лучше? Никто».

Капрал же, обозленный, что его как художника не признали, что даже колбасник отказался платить ему мизерную сумму за примитивные рекламные вывески, отправился в городской парк.

Было воскресенье. По аллеям разодетые дамы прогуливали на поводках визгливых собачек, няньки катали в колясках детей, веселые моряки с какого-то иностранного торгового судна устроились на газоне и пили пиво, отпуская в адрес прохожих грубоватые шуточки. Где-то играла музыка. Перед толпой на одной из лужаек выступал какой-то оратор, взобравшись на стул и держа в руках микрофон. Голос его, усиленный динамиком, гремел над толпой.

— Граждане! Поддерживайте нашу партию! Мы боремся за то же, что и наш славный король: все должны быть веселы. Лишь веселье позволяет людям быть равноправными!..

На соседней поляне выступал другой оратор; толпа там была погуще.

— Друзья мои! — вскидывал он руку. — Скоро выборы в сенат. От нашей партии выдвинули меня. Я обещаю вам все, чего у вас нет! Я сейчас расскажу вам, чего у вас нет, и вы поймете, что только я нужен вам, как лидер…

Капрал то и дело натыкался на такие митинги по всему парку.

«Ах болтуны, болтуны, — думал он, слушая то одного, то другого выступающего. — Все пустые словеса, за которыми люди ничего реального не видят. Кто же за вами пойдет?!»

В конце парка, где начиналась детская железная дорога, внимание Капрала привлек молодой симпатичный парень. Он стоял на ящиках из-под пива и обращался к людям, заполонившим поляну.

— Я не политик, я врач. Зовут меня Наш Сосед. Я бываю в ваших домах, в ваших семьях, насмотрелся на нужду и несчастья. Сколько лет вам обещают работу, сносное жилье, пенсию в старости?! Но из года в год все остается неизменным. Вас обманывают красивыми словами. Дорогие сограждане! Все вокруг создано вашими руками, полито вашим потом и кровью. Пора вам самим подумать о себе, пора самим брать то, что принадлежит вам. Для этого вам нужно объединиться, чтоб один за всех, а все за одного. Только так вы сможете прижать богатеев…

Капрал внимательно слушал, всматривался в оратора. А Наш Сосед между тем продолжал говорить о том, что народ пытаются оболванить, превратить в послушных рабов. Он рассказал о куклах, созданных Умельцем, о замыслах Большого Мешка с их помощью превратить людей в бессловесных и пассивных рабов.

— Надо разыскать эти куклы, уничтожить их, разоблачить эту затею! — запальчиво произнес Наш Сосед.

В ответ кто-то выкрикнул:

— А как ты их узнаешь, если они похожи на нас?

— Я, что ли, кукла? — отозвался еще кто-то из толпы.

— Или я?! — раздался еще один голос.

Послышался хохот.

— А как вы докажете, что среди нас есть эти куклы? — вдруг, подал голос Капрал, понимая, какая нависла опасность.

— Они пустые внутри, — ответил Наш Сосед.

— Вы что же, будете вспарывать всем животы, чтобы проверить? — Капрал улавливал, что перехватил инициативу.

По толпе прокатился хохот:

— Брось, лекарь, ерундой заниматься! — прокричал сморщенный старичок.

— Сперва говорил дело, а сейчас выдумки какие-то! Чушь! — закричал какой-то мужчина.

Наш Сосед понял, что проиграл. Ответить было нечего.

Обескураженный, он слез с трибуны, еще раз посмотрел в сторону Капрала, но того уже не было…

Покинув парк, Капрал двинулся окраинными улицами, чтобы меньше попадаться людям на глаза.

«Политика! Вот чем я займусь, — думал он возбужденно. — Вот мой удел! Да-да, именно политика… Как ловко я сбил этого врачишку! Одна фраза — и он слинял… Но чтобы заняться политикой, мне нужна свобода! Я должен освободиться от Большого Мешка!» — с этой мыслью он уверенно зашагал домой.

Они сидели на своем излюбленном месте — на берегу, невдалеке от мельницы, откуда доносился плеск воды. Было уже темно. На реке вспыхнул красный зрачок бакена, отмечавшего фарватер. Дальше река делала крутой изгиб и, широко разливаясь, впадала в море. Там был порт. И отсюда было видно зарево его огней.

— Капрала сотворил твой отец, не сомневаюсь, — сказал Наш Сосед.

— Но как ты можешь это доказать?

— В том-то и дело… На этом Капрал меня и подловил: «Вы что же, будете вспарывать всем животы, чтобы проверить?» Ловко, конечно, он меня загнал в тупик. А толпа всегда на стороне таких победителей.

— Как же быть? — спросила Беляна, зябко укутывая плечи широким пуховым платком, который достался ей от матери.

— Право, не знаю, но на что-то надо решиться. Выжидать в этой ситуации — самое постыдное и опасное.

— Ладно, идем домой, отец ужинать без нас не сядет…

Будка лифта висела на первом этаже. Найдя пробки, Капрал выкрутил их, лампы погасли, подъезд залила тьма. Капрал спрятался за лифтом, держа в руке обрезок свинцовой водопроводной трубы. Время тянулось медленно, но он ждал терпеливо: приближался час, когда заявится Большой Мешок, чтобы, как обычно, запереть на ночь Капрала и все куклы в нем.

Напряженным слухом уловил приближающийся звук автомобильного мотора. Вскоре машина подкатила к зданию, остановилась. Хлопнула дверца. По мостовой зашаркали знакомые шаги — и в дверном проеме показалась фигура Большого Мешка. Капрал подался назад, ощутив спиной стену, сильнее сжал в ладони обрезок трубы. Споткнувшись в темноте, Большой Мешок чертыхнулся и шагнул к лифту. И в ту секунду, когда он нащупал кнопку, свинцовая труба со страшной силой обрушилась на его затылок. Большой Мешок успел нажать кнопку, и двери стали раздвигаться. Пригнувшись, Капрал нырнул рукой в пиджачный карман Большого Мешка, выхватил ключик, подтолкнул мертвое тело в лифт, утопил кнопку «подъем». Загудел мотор, тросы потянули кабину вверх. Промежуточных этажей в здании не было, Капрал это знал и понимал, что через несколько минут кабина окажется наверху, въедет прямо в зал, вровень с боковой стеной, створки автоматически раскроются, и все увидят в кабине труп Большого Мешка. То-то будет переполоху!..

Он вышел во внутренний двор, обрезок трубы протолкнул в решетку канализационного люка, туда же выбросил и ключик. Выждав какое-то время в темноте, Капрал не спеша стал подниматься по лестнице.

В зале уже царила паника. Труп Большого Мешка лежал на полу, со страхом взирали на него оцепеневшие куклы, кто-то всхлипывал, кто-то метался перепуганно из угла в угол, слышались причитания: «Что же с нами теперь будет?»

— Что будет, то и будет, — пожав плечами, сказал Пустой.

— Лучше нам уже не будет, — сказал кто-то.

— А кто знает, что такое лучше? Никто, — сонно отозвался Пустой.

И когда появился Капрал, все взоры обратились к нему.

— Что происходит? — спросил он.

— Вот, — указали ему на мертвеца.

— Кто же его так? — Капрал обвел взглядом своих сородичей.

— Не знаем! — хором ответили куклы. — Осиротели мы. Что с нами будет?

— Жаль его, конечно, — Капрал покачал головой. — Как-никак мы появились на свет благодаря ему. Но, с другой стороны, вы теперь свободны, никто не станет вас запирать на ключ в моем нутре.

Все одобрительно закивали.

— Теперь ваш руководитель я, — твердо сказал Капрал. — Немедленно разбегайтесь кто куда, чтобы жандармы не занялись вами. Когда понадобитесь мне, уж я-то вас разыщу. В лицо вас никто, кроме меня, не знает. Продолжайте заниматься тем, чем и занимались. А уладить это дело, — он указал пальцем на труп, — я берусь сам, ради вас, конечно. Марш отсюда! — гаркнул он.

Обрадованные куклы опрометью бросились из зала. Рядом с Капралом остался лишь Пустой.

— Идиоты, — ухмыльнулся Капрал вслед своим единоутробным братьям и сестрам. — Ты теперь свободен, что собираешься делать? — спросил он Пустого.

— Ничего. Спать.

— Ладно, так-то оно лучше для тебя.

— Кто знает, что такое лучше? Никто, — промямлил Пустой. — А ты что будешь делать?

— Политикой займусь. Уж я размахнусь теперь! Весь этот разболтанный, мечущийся народец я — вот куда, — сжал он здоровенный кулак. — А ты отправляйся в город. Улицу Пыль Столбом знаешь? Там начали сносить старые дома, но прекратили. В конце улицы есть заколоченная хибара, при ней маленький огород. Тебе одному хватит. Поселяйся в этой хибаре, никто тебя трогать не станет. Живи да помалкивай. Ясно? Пошел вон…

Наконец, оставшись один, Капрал спустился вниз, вышел на улицу. Было совершенно темно. У тротуара на противоположной стороне черной коробкой торчала машина, в которой приехал Большой Мешок. Шофер спал. Стекло на дверце было приспущено.

— Эй, — тихо сказал Капрал шоферу. — Поднимись наверх, хозяин зовет, — и осторожно отскочил к стене дома, прижался к ней, почти слившись с ночной теменью.

Шофер что-то пробурчал спросонья, медленно вылез из машины, не понимая, кто его разбудил, но слова «хозяин зовет» были для него приказом, и он поплелся к подъезду.

Капрал слышал, как взвыл, поднимая шофера, лифт. Ключ зажигания торчал на приборном щитке машины. Через минуту Капрал уже несся по темной улице. Он знал укромное место в порту, где можно было упрятать машину. Загнав автомобиль в темный тупичок между пакгаузами и горами портового утиля, Капрал просидел в машине до рассвета, а едва солнце, как яичный желток, выскользнуло из-за горизонта, отправился в лесопарк. Там в разных уголках с импровизированных трибун выступали ораторы, которых он уже слышал не раз. Этих соперников он не боялся — болтуны, считал он. Единственный противник, с кем следовало считаться, был Наш Сосед. Но, походив по парку, Капрал его не обнаружил.

Когда подошла его очередь, он влез на трибуну.

— Граждане! — обратился он к слушателям. — Все ваши беды оттого, что богатеи-толстосумы озабочены одним: набить свои карманы золотом. Но куда идет это золото? На тряпки и бриллианты их жен и любовниц. Народ пребывает в бедности…

На эти слова толпа откликнулась одобрительным гулом.

— Мы должны сплотиться, создать сильную армию. За рубежами нашего города живут народы, которые не умеют распорядиться ни своей землей, ни ее богатствами. Мы должны забрать это себе, разделить поровну и показать всему миру, кто мы есть!..

Целый день, переходя от трибуны к трибуне, он произносил такие речи.

На следующий день повторилось то же самое. И так — всю неделю подряд. Он видел, чувствовал, что обрел уже единомышленников, толпа нередко отвечала на его слова приветственным ревом. «Война движет прогресс! — выкрикивал Капрал. — Все чужое — это то, что еще не наше!»

После одного из таких выступлений, в конце недели, к Капралу подошли два жандарма, скрутили руки и привели в гигантский дом, где еще совсем недавно звучал властный голос Большого Мешка.

Капрала доставили в огромный Зал Тайн, где за длинным столом восседали члены Главного Правления: Зеленая Щука, Всеядный, Железный Курок, Пронырливый, Каменнолобый, Механическая Лапа и другие отцы города.

— Ты кто такой? — спросил Железный Курок.

— Капрал.

— Зачем выступаешь на митингах, подбиваешь толпу на беспорядки?

— Народ надо сплотить, — ответил Капрал.

— Зачем? — промычал Зеленая Щука.

— А уж этого я не скажу.

— А мы тебя упрячем в тюрьму! — пригрозил Каменнолобый.

— Ну и что вы выиграете? Вместо меня найдется какой-нибудь Наш Сосед или еще кто-нибудь из этих правдолюбцев.

— А мы и его — за решетку, — сказал Пронырливый.

— Ерунда! Всех не упрячете. Будете только плодить недовольных. Это не выход из положения, — ответил Капрал.

— Ты, что ли, знаешь выход из положения? — спросил Всеядный.

— Да, я! Толпу не надо обижать и унижать. Этому сброду надо вдолбить в башку, что он велик, что он самый лучший. А все его несчастья оттого, что Город Веселых Людей мешает нам жить, что там лучшие земли и магазины, что нанятые специалисты оттуда заняли здесь, у нас, самые выгодные рабочие места…

— И что же Дальше? — уставился в него Железный Курок.

— Надо внушить толпе, что единственный наш путь — вооружиться и захватить Город Веселых Людей.

— Война? — подскочил Механическая Лапа.

— Да! — жестко ответил Капрал. — Война уравнивает эмоции и желания людей, нивелирует их потребности, мысли, отвлекает от всех проблем, направляет мысли в одно русло: «Бей всех, кто не наш! Тогда заживем счастливо!».

— А что, это патриотично! — вскричал Каменнолобый.

— Безусловно, — усмехнулся Капрал.

— И полезно для нас, — поддакнул Зеленая Щука.

— Хорошо, действуй! Мы тебе поможем. Что требуется?

— Во-первых — амнистия. Надо выпустить из тюрем всякий сброд, сказав, что я — их освободитель. И я сколочу из этих негодяев ударные отряды будущей армии. Во-вторых, нужны деньги. Для митингов, для подкупа. В-третьих, необходимо всю промышленность загрузить военными заказами. А дальше уже моя забота. Через год я создам государство с железной дисциплиной, где даже чихнуть никто не посмеет без разрешения. Я сделаю военную профессию самой престижной: на призывных пунктах лоботрясы будут стоять в очереди, мечтая напялить мундир. А пока что на митингах, где я буду выступать, должны стоять бочки с вином, толпа должна пить бесплатно, за мой счет, и внимать моим речам…

— Действуй! — заорали хором члены Главного Правления.

Шло время. Уже не таясь, Капрал разъезжал по городу в машине Большого Мешка, выступал на митингах, муштровал отряды своих отборных головорезов, сменивших тюремную робу на солдатские мундиры. Затянутые ремнями, обутые в сапоги, они маршировали по улицам и площадям, горланили песню «Звон подков», специально написанную для них по приказу Капрала. Был в этой песне такой припев:

Город словно сошел с ума: газеты, радио, телевидение славили Капрала, цитировали его обещания всеобщего благоденствия. Куклы — сородичи Капрала по его распоряжению носились по городу, трещали без умолку о его величии, о том, что нужно укреплять не дух, а тело, что надо забыть такие слова, как «сострадание», «доброта», «справедливость», потому что они мешают проявлению естественных инстинктов, необходимых для победы над врагом. Слово «нравственность» было запрещено цензурой. Честных людей, пытавшихся вразумить своих соотечественников, преследовали.

— Нас все меньше и меньше, — однажды с грустью сказала Беляна Нашему Соседу. — Идут повальные аресты.

Они возвращались с тайной сходки, где обсуждали со своими единомышленниками, как и где развешивать листовки, разоблачавшие замыслы и дела Капрала.

Собирались обычно поздней ночью в порту. На дальнем причале, где некогда швартовались торговые суда, теперь было пусто, ржавели кнехты. Перед бетонным молом на мертвых якорях стояла позабытая всеми старая самоходная баржа. В ее трюмах еще хранился запах апельсинов: когда-то она ходила в теплые южные края; в каюте капитана, где прежде все блестело надраенной медью и свежей эмалью и висела клетка с веселым попугаем, который вслед за капитаном картаво кричал: «Отдать шваррртовы!», царило запустение.

Осторожно пробирались по гулкой, грязной палубе к люку, по сходням спускались в тесный кубрик и тут при свете «летучей мыши» обсуждали события, происходившие в городе, вырабатывали планы всяческого сопротивления Капралу. Особенно любили темные безлунные ночи, когда фигуры людей не отбрасывали теней, сливались с черной водой зыбкого моря, с палубными надстройками. Сидя в кубрике, слушали, как размеренно и глухо, ослабев у мола, волны били в ржавые борта отслужившей свое баржи…

— А знаешь, что мне пришло на ум? — вдруг сказала Беляна.

— Что? — спросил Наш Сосед.

— Как можно опознать эти ничтожества, которые создал мой отец.

— Как?

— Ведь он сотворил их по точнейшим эскизам.

— Верно! — шепотом воскликнул Наш Сосед. — Как же это мы раньше не подумали! А где эскизы?

— У отца в мастерской.

— Надо снять с них много копий, расклеить по городу с обращением к народу: вот, мол, кто такой Капрал и его шайка, — возбужденно сказал Наш Сосед, обрадованный сообразительностью своей подруги.

— Да, да! Это будет здорово! Идем быстрей!

И они заспешили вдоль портовых пакгаузов к тайному пролому в кирпичной стене, ограждавшей порт.

Но коварная и изворотливая кукла по имени Капрал была вызвана к жизни не дураком: Капрал давно учел, что Наш Сосед, Умелец и его дочь Беляна — единственные, кто в какой-то мере знают тайну появления на свет всех кукол и его в том числе. И мысль, пришедшая в голову Беляне и Нашему Соседу, на час раньше осенила Капрала, осенила в те специально выделенные им минуты, которые он называл «Размышления о врагах».

Тотчас же последовал приказ: обыскать дом Умельца, эскизы отобрать и сжечь в присутствии Капрала. Умельцу пригрозить, чтобы держал язык за зубами, а дочь и жениха ее изловить и упрятать в самый глубокий тюремный подвал, туда, где содержатся в одиночках все, кто представлял для Капрала хоть малейшую опасность…

Машина с жандармами понеслась по ночным улицам города, погруженного в темень страха.

Беляна и Наш Сосед приближались к дому Умельца со стороны реки и огородов — так было безопасней. Они подошли уже почти совсем близко, когда Беляна увидела, что в окнах горит свет, а за занавесками мечутся какие-то тени, кто-то с зажженным фонариком направился в мастерскую и вскоре вышел оттуда. Беляне даже показалось, что в свете фонаря она различила силуэт отца.

— У нас обыск, — тихо сказала она.

— Похоже, — шепнул Наш Сосед.

Притаившись за кустами сирени, они ждали, что будет дальше. В ночной тишине отчетливо были слышны шаги жандармов, выходивших из дома, голоса.

«Об этих эскизах помалкивай. Ты их и в глаза не видел. Понял, старый дурак?» — произнес кто-то.

«Как ты со мной разговариваешь, щенок? Я — Умелец!» — узнала Беляна голос отца.

«Заткнись! Ты когда-то был умельцем. А сейчас умельцы мы», — рявкнул тот же человек.

Остальные захохотали.

«Дай ему по морде, Затвор. Что-то больно разговорчив», — предложил кто-то.

«Успеется, — ответил Затвор. — Слушай, старый дурак, где твоя дочь?»

«Уехала в деревню к тетке, — солгал Умелец, смекнув, что дело неладно. — А оттуда собиралась к какой-то подруге на ферму».

Наш Сосед держал Беляну за руку и чувствовал, как ее бьет озноб.

«А дружок ее, этот лекарь, где? Неужто не появлялся?» — спросил Затвор.

«С тех пор, как дочь уехала, словно сгинул», — ответил Умелец.

«Если кто из них появится, сразу же сообщи нам. А будешь темнить, повесим за ноги на этом столбе. Понял, старый дурак?» — пригрозил Затвор.

«Как не понять», — сказал Умелец.

«Пошли отсюда, ребята. Полдела сделано, эскизы у нас», — скомандовал Затвор.

Они вышли на улицу. Взревел мотор машины — и снова наступила тишина. Дверь в доме хлопнула, и вскоре свет в окнах погас.

— Нам нельзя туда, — сказал Наш Сосед, понимая, что Беляна рвется к отцу. — Там может быть засада.

— Отец… Что же нам делать? — голос ее дрожал. — Куда деваться?

— Нас разыскивают, понимаешь? Хотят схватить.

— Понимаю…

— Мы должны найти безопасное место, чтобы не только отсиживаться, но и действовать. Отцу как-нибудь дадим знать, что мы живы… Я знаю одно место. Старый маяк, за городской свалкой. Туда даже тропинки заросли бурьяном.

— Это километрах в двадцати от города?

— Да. Пока не рассвело, надо успеть добраться. Там нас никто искать не станет…

Свернув с шоссе, Беляна и Наш Сосед пошли полевой дорогой. Город уже остался позади. В пожухлой траве трещали цикады. Теплый ветер, прежде дувший из степи, ослабел, сменился солоноватым свежаком, дышавшим откуда-то из темноты, где слева от дороги простиралось невидимое море. Справа едва виднелись домишки на улице Пыль Столбом, обреченные на снос, но о них городские власти давно забыли, развалюхи эти стояли заколоченные, люди их покинули много месяцев назад, и только мыши иногда забредали сюда, но, порыскав и ничего не найдя, убегали прочь. Лишь в самой крайней хибаре, там, где уже начиналось поле, иногда по вечерам светился огонек: в ней обитал Пустой. Большую часть времени он спал, не зная да и не интересуясь, что происходит в окружающем его мире. В городе бывал очень редко. От одних там слышал разговоры, что когда Капрал завоюет Город Веселых Людей, жизнь станет лучше; от других — что лучше будет, если Капрал не станет воевать. Лежа в своей хибаре на деревянной лавке, Пустой ворочал в голове тяжелые и медленные, как жернова, мыслишки: «Завоюет, будет лучше. Не завоюет — тоже будет лучше. Вот глупцы! Кто же знает, что такое лучше? Никто. Надо держаться от всего в стороне», — сделал он для себя вывод, погружаясь в дремоту.

Войну Капрал начал через год, осенью. Уселся в свою машину и катил в ней впереди войска, указывая путь. Войско перло за ним с победным криком и гиканьем. Колеса и гусеницы вминали стерню в раскисшую от дождей землю. Пограничные столбы были сбиты, через пограничный ров перекинуты мосты. Вскоре по ним в обратном направлении потянулись безногие и безрукие — бывшие солдаты Капрала. Город Веселых Людей оказалось не так-то просто завоевать. Веселые Люди были веселы оттого, что в воздухе, которым они дышали, кроме кислорода, имелись распыленные молекулы. Справедливости. Люди с младенчества вдыхали эту смесь, вместе с кислородом она попадала в их кровь…

Война затягивалась. То одна, то другая сторона выигрывала сражения. Неудачи все чаще стали трепать войско Капрала. Ветер, дувший иногда со стороны Города Веселых Людей на окопы, где сидели солдаты Капрала, приносил свежий воздух, содержащий молекулы Справедливости. Помимо своей воли солдаты Капрала вдыхали их, начинали задумываться над смыслом того, чем они занимались. И тогда Капрал отдал приказ, чтобы все носили противогазы. Но это почти не помогало: молекулы не фильтровались. А тут подошла зима. Пошел снег. Его хлопья оседали на брустверах окопов, на спинах солдат. Но выглядел этот снег странно. Он был словно белые листики бумаги, не таял, и на этих листиках, едва солдаты брали их в руки, проступали буквы, они складывались во фразы: «Солдаты! Вас погнали воевать за чужие интересы, обманули; война никогда не освободит вас и ваши семьи ни от голода, ни от нищеты, ни от безработицы. Воевать против Справедливости бессмысленно. Капрал — ничтожество, кукла с пустым нутром. Избавьтесь от него и ему подобных и возвращайтесь к своим семьям…»

Читая эти фразы, одни солдаты стали задумываться, другие осторожно начали приглядываться к Капралу, вспоминали, что кто-то где-то уже говорил им, что Капрал — кукла; третьи откровенно роптали: им осточертело мерзнуть в холодных окопах, из которых до победы, обещанной Капралом, оставалось так же далеко, как и в самом начале войны…

Никто, конечно, не знал, что нетаявший этот снег, на котором проступали, как на бумаге, печатные фразы, изготавливался в маленькой подпольной типографии Нашим Соседом, Беляной и их единомышленниками. А типография была оборудована на старом маяке.

Лишь Капрал догадывался, чьих рук это дело. Он орал на жандармов, требуя найти и уничтожить Нашего Соседа и Беляну, но отыскать их не удалось.

К середине зимы ударили сильные морозы. Солдаты Капрала околевали, усилилось дезертирство. Фронт дрогнул, началось массовое отступление. Голодные, уставшие, перебинтованные солдаты Капрала потянулись по всем дорогам. Каждый спешил домой, к родному очагу. Впереди распавшегося войска плелся сам Капрал.

За всем этим через щелочку меж занавесками на подслеповатом оконце хибары тайно наблюдал Пустой, наблюдал одним глазом, боясь шевельнуться, чтобы, чего доброго, кто-нибудь из отступающих не обнаружил, что в этой развалюхе есть какая-то жизнь, у тепла которой можно обогреться.

Но Капрал-то знал, кто обитает в полуобвалившейся хибаре на улице Пыль Столбом. И под вечер, когда вовсю запуржило нетающим снегом, на котором отчетливей прежнего проступали буквы, Капрал, пропустив авангард отступающих, собрал всех своих единоутробных сородичей — озябших, замызганных матрешек.

— Здесь заночуем, — сказал он. — Подождите меня во дворе, — и с этими словами он вошел в домишко.

У окна стоял Пустой.

— Ну что, так все время и сидишь здесь? — спросил Капрал.

— Ага, — кивнул Пустой.

— Лучше б ты и не появлялся на свет, — зло плюнул Капрал.

— Кто знает, что такое лучше? — пожал плечами Пустой.

— Болван!.. Ладно, мы заночуем у тебя. Все наши. Затопи печь, замерзли мы, — он вышел.

Валил снег. Перед глазами Капрала мельтешили белые хлопья-листовки, буквы, проявлявшиеся на них.

Глядя на это, Капрал свирепел, его охватила такая ярость, от которой у другого бы заломило в затылке. Но он был куклой.

— Собирайте все! Сгребайте крамолу! Сгребайте, тащите в печь! Ловите эти проклятые буквы! Сжечь! Все сжечь! — заорал он.

Куклы бросились выполнять приказ, заталкивали в огонь снежинки-листовки. Пламя сжирало их, но с неба сыпались все новые и новые.

— Хватит, — безнадежно махнул рукой Капрал. — Выспаться надо.

— А как же мы все разместимся в этой комнатенке? Ведь нас вон сколько! — сказала кукла-жандарм, шевеля кочергой в печи.

— Как прежде, — буркнул Капрал. — Влезайте друг в друга по ранжиру, а потом все — в меня, — с этими словами он откинул верхнюю часть туловища, и вскоре все куклы привычно оказались в его нутре. Теперь он был один, отяжелевший, с трудом волочивший ноги, замерзший и мрачный.

Он придвинул поближе к огню лавку, затолкал в печь сколько влезло ненавистные ему снежинки-листовки, лег и тотчас захрапел.

А мимо шли остатки его разбитой армии, солдаты торопились в город — к теплу родных очагов, к своим семьям. Одни — довольные, что обошлось, они уцелели, плевать им теперь на Капрала; другие — со злобной решимостью не предавать его, когда-нибудь еще встать под его знамена; третьи, потупив глаза, тащились, беседуя со своей совестью…

Метельная ночь была уже на исходе, давно скрылся вдали последний солдат. Капрал спал, неосторожно придвинув к печи лавку: он забыл, что сделан из дерева и папье-маше. От могучего его храпа в печи раскачивались огненные языки, шевелились горящие листовки-снежинки. Одна из них, полуобгоревшая, вывалившись из плотного пылающего вороха, упала Капралу на ноги. Клей, которым было пропитано дерево и папье-маше, содержал в себе ацетон. По всей огромной фигуре Капрала побежало пламя. Едва успев хлопнуть руками по бокам, Капрал через минуту превратился в здоровенную пылающую головню, внутри которой спекались от жара остальные куклы…

С высоты маяка Беляна и Наш Сосед увидели далекое зарево: это догорала хибара, под рухнувшей крышей которой уже превратилось в уголья и горячий пепел то, что недавно было Капралом и его уродливыми сородичами…

Потоптавшись у руин многоэтажной лаборатории, разбитой бомбежками и артобстрелами, Академик понуро поплелся через город. Запустение и разруха, хмурые лица, бездомные кошки. Было холодно. Он шел, подняв воротник демисезонного пальто, испачканного известкой и кирпичной пылью; шел, глубоко засунув в карманы окоченевшие руки. Собственно, идти было некуда. И он забрел в пустынный лесопарк, скамейки стояли засыпанные снегом. Вроде совсем недавно тут весело и шумно гуляли горожане, оглушительно гремели репродукторы, разнося по всем аллеям и уголкам обольщающие речи Капрала…

На одной из скамеек, сметя снег, сидел Умелец. Он постарел, осунулся.

— Присядьте, — предложил Умелец. — Вы Академик, не так ли? Я узнал вас по портретам в газетах.

— Благодарю, — Академик устало опустился на скамью. — А вы, если не ошибаюсь, Умелец? Я тоже узнал вас.

— Какой к черту Умелец, — горько вздохнул собеседник. — Был им. Теперь все кончилось. Видите, что делается? Разруха. Кому сейчас нужно мое умение? Это вы во всем виноваты. Оживили этих…

— Я виноват?! — возмутился Академик. — А кто их создал? Вы!

— Я ради дочери… Хоть это меня оправдывает. А вы превратили их в подобие людей, затолкали им в башку подобие мозгов.

— Ради дочери?.. А я ради науки!

Они помолчали. Затем Академик сказал миролюбиво:

— Знаете, я вот думаю: все могло быть иначе, если бы тот колбасник не оказался таким скупым и принял бы Капрала на работу. Занимался бы Капрал своей мазней, малевал бы всю жизнь вывески, полагая, что он великий художник, и не полез бы в политику… Вот ведь как счастливо могло обернуться дело.

— Как знать, — с сомнением ответил Умелец.

— А что поделывает ваша дочь и ее приятель?

— Работает в народной школе. Преподает Справедливость, Нравственность и Доброту. Поженились они. А зять лечит своих больных. Выдвинут в парламент от партии «Родина и народ».

— Это какая-то новая партия, — посмотрел на него Академик.

— Все теперь нужно новое, — словно освобождаясь от чего-то, вздохнул Умелец. — Уж извините, пора мне, — он тяжко поднялся со скамьи. — Прощайте.

И они разошлись…

Дверь была странная, она открывалась во все стороны: от себя, к себе, сдвигалась вправо и влево, вверх и вниз. Когда-то она оставалась постоянно запертой, на ней всегда висела табличка: «Всему свое время». Но теперь ключ в замке не торчал, табличку кто-то заменил другой, с надписью: «Входите, кто хочет».

Я вошел. За письменным столом сидел человек с веселыми глазами и поглаживал ладонью седые волосы.

— Так вот кто здесь работает! — сказал я, оглядывая небольшую комнату, уставленную книгами. — Табличку с двери вы сняли?

— Да. Теперь пусть желающие входят. Ведь все уже всё знают.

— Кто же вы? — спросил я, усаживаясь в плетеное из лозы кресло.

— Сочинитель, — ответил человек с веселыми глазами.

— Значит, сочиняете истории?

— Не совсем так. Историю, говоря вашими словами, сочиняет жизнь, люди, время. Я лишь выбираю из нее то, что мне кажется важным, и пересказываю по-своему, — он летал из-за стола и зашагал вдоль книжных полок.

— Выходит, вы не распоряжаетесь судьбами героев своих сочинений?

— Почему же? Распоряжаюсь.

— Тогда все же переделайте конец. Видите ли, — я подошел к нему, — возвратились Космонавты. Они рассказали, что на какой-то высоте видели два странных облачных образования. Когда приблизились к ним, те обрели человеческие черты и попросились на Землю, чтоб их захоронили в земле.

— Я знаю. Это то, что называлось Капралом и Пустым, — сказал Сочинитель.

— Но едва Космонавты пытались к ним приблизиться, как какая-то сила отбрасывала тех двоих, снова превращая их в медузообразные облака.

— И это я знаю, — усмехнулся Сочинитель.

— Не хотите ли вы сказать, что все это по вашей воле? — спросил я.

— Вы угадали. Я могу, конечно, переделать конец, разрешить, чтобы то, что называлось Капралом и Пустым, было захоронено в земле. Но этот конец будет несправедлив: наказание должно быть неотвратимо.

— Значит, они навечно отторгнуты от Земли?

— Навечно, — кивнул Сочинитель. — Слышите голоса за стеной? Это Жизнь. Она ждет, чем закончится наш разговор.

— Тогда считайте, что он закончен, — засмеявшись, сказал я и весело покинул странную комнату, в которой дверь открывалась во все стороны, очевидно для того, чтобы лучше была видна Жизнь.