Голосуйте за Берюрье!

Глава XVIII

Если и есть хоть одно существо, которому радостно видеть очаровательного Сан-А, так это Фелиция, моя славная мама.

– Мой мальчик! – ликует она. – Я уже начала волноваться.

– Что за мысли, мама, ну почему?

– Не знаю, просто так...

– У тебя есть какие-нибудь новости?

Она вновь становится серьезной.

– Я не осмеливаюсь, – говорит она.

– Что не осмеливаешься?

– Рассказать тебе о результатах моих поисков.

Такой маму я еще никогда не видел. Если и она начнет напускать на себя вид сотрудника Второго отдела, то пиши пропало. Обычно она очень непосредственна.

– Почему?

– Потому что боюсь ошибиться, Антуан.

Это значит, что она что-то раскопала.

– Все же расскажи. Все, что ты ни скажешь, против тебя не обернется. Мы с тобой не в Штатах.

– Ну так вот. Когда ты уехал, я стала размышлять. И мне пришло в голову, что наша гостиница расположена по дороге в церковь и что история с машиной произошла до мессы.

– Не улавливаю связи.

– Я пошла поговорить с мальчиками из церковного хора.

Я щелкаю пальцами и восторженно целую ее.

– Гениально. Теперь я знаю, кому я обязан исключительным даром, который обеспечил мне такую известность!

– Будь поскромнее, Антуан, – советует она мне нежно, стараясь не рассмеяться. – Ну вот, я поговорила с двумя мальчиками из хора, и один из них сказал, что он видел какого-то человека, закрывавшего дверцу твоей машины.

– Так это же чудесно! Кто?

– Жано!

– Какой Жано? Кто такой Жано?

– Посудомойщик в нашей гостинице.

Она хватает меня за предплечье и сжимает его.

– Я боюсь, не соврал ли он. Можно ли верить показаниям мальчишки? Это же так серьезно, понимаешь?

– Не беспокойся, мама, у меня есть опыт.

И правда, ребята, я знаю по меньшей мере тысячу двести дам, которые вам это подтвердят.

Маму все равно одолевает беспокойство. Она так добра, что переживает за этого вышепоименованного Жано.

– А потом, – вновь говорит она, – Жано, может, просто посмотрел твою машину, не сделав ничего дурного.

– Ну, конечно, не переживай, я сумею его проинтервьюировать мягко.

Я запечатлеваю новый успокоительный поцелуй на лбу моей доброй старушки. Затем отправляюсь на кухню. Хозяин весь в работе. Он готовит для разнообразия телятину в сметане, с приправой из парижских грибов, выращенных в Фуйи-ле-Трюф. Его подручный, он же скверный повар, посудомойщик, истопник и козел отпущения, находится рядом с ним и проворно размешивает соус бешамель.

Я смотрю ему прямо в глаза и констатирую, что они бегают, словно мышь в западне.

«Так-так», – говорю я себе, ибо я хорошо владею этим способом общения.

Хозяин силится продемонстрировать хорошее настроение, хотя далек от того, чтобы его испытывать.

– Вам что-нибудь нужно, господин комиссар?

– Да, я хотел вас попросить одолжить мне минут на десять Жано. Мне надо погрузить тяжелую вещь и нужна помощь.

Хозяин «Сторожевой башни» сдерживает гримасу неудовольствия.

– Это срочно?

– Срочно, – отвечаю я.

– Ладно, – говорит поджариватель коровьих сыновей, – оставь, Жано, свой соус и поторопись!

Я ухожу с Жано, следующим за мной по пятам. Ему явно не по себе. Я чувствую, что искусное расследование, проведенное моей мамой, не замедлит принести свои плоды.

– Куда мы идем? – квакает Жано (он бы охотнее каркнул, но у него не получается "р")

Жано – крепкий парень лет двадцати трех с узким, как лента пишущей машинки, лбом, потухшими глазами и большим слюнявым ртом. Думаю, что ему всю жизнь придется быть посудомойщиком, причем отнюдь не в команде капитана Кусто, – это я вам говорю!

– Ко мне в комнату, – кратко отвечаю я.

Мы поднимаемся. Когда мы входим, он машинально ищет глазами чемодан или другую тяжелую вещь, которая подтвердила бы предлог, под которым я реквизировал его у хозяина. Но ничего похожего не находит.

Я закрываю дверь на ключ, вынимаю его и начинаю им поигрывать, что заставляет побледнеть бедного парня. Используя ключ как ствол револьвера, я прижимаю его к широкой груди мойщика посуды. Он отступает. Я его безжалостно подталкиваю к вольтеровскому креслу и вынуждаю сесть

– Тебе сколько лет, мой маленький Жано? – сладким голосом спрашиваю я его.

– Двадцать четыре, – невнятно бормочет он.

– Следовательно, ты совершеннолетний и у тебя есть все прививки. Такая проделка, которую ты совершил сегодня утром, обойдется тебе лет в пять тюрьмы, это в том случае, если ты еще не сидел.

Его слюна превращается в гипс. Он не в состоянии ее проглотить, и она остается у него прилипшей к небу.

– Но я...

– Ты?

Он растерян, и его нижняя челюсть начинает слегка дрожать

– Давай-давай, ты собирался что-то сказать...

– Нет, я...

Мне его жаль Жано не кретин, но его интеллект развит меньше, чем его бицепсы.

– Ту штуковину, которую ты сегодня утром сунул под сиденье моей тачки, кто тебе ее дал?

В его голове, должно быть, одновременно звонят базельские и арагонские колокола. Взгляд несчастного неподвижен, и сопля школьника выползает из его бледного носа.

– Ты не хочешь говорить здесь? Ты предпочитаешь, чтобы мы отправились поговорить об этом в комиссариат? Ладно, как хочешь.

Он делает растерянный жест

– Я... Это... это была шутка, господин комиссар.

– Уф! Выложил!

От него нетрудно будет добиться признания.

– У тебя очень разрушительные шутки, Жано.

– Я хотел... это из-за газет... Когда я узнал, что господин Берюрье... Это чтобы поиграть в того сумасшедшего, понимаете?

Вот она где опасность прессы! Она распространяет определенные мнения, создает различные мифы и героев отделов происшествий, и слабые головой люди, подобные этому поваренку, попадаются на удочку. Им хочется убедить себя, что они тоже не робкого десятка, и они бросаются на поиски приключений.

– А, так ты хотел поиграть в сумасшедшего, приятель?

– Я не знал, что дело так обернется. Это была всего-навсего учебная граната, которую я прихватил из армии. Я думал только попугать вашего друга.

Я пристально смотрю на бедолагу, вертя ключ на указательном пальце.

– И ты не подумал, что в твоей так называемой гранате может оказаться порох? Порох, от которого загорелись сиденья! Ну и болван же ты!

Я не выдерживаю и даю ему две крепких пощечины. Угробить почти новую машину, чтобы поиграть в злодея! Есть от чего возмутиться.

Какое-то мгновение меня одолевает желание засадить за решетку эту личинку. Затем я отдаю себе отчет, что этим я не окажу обществу услуги. До сих пор он был просто глуп. В тюрьме он станет злым. Может, нынешний урок окажется для него спасительным, и на будущее он потеряет желание оригинальничать? В любом случае страховая компания оплатит сгоревшую тачку! И потом есть еще Фелиция. У нее исстрадалось бы сердце, узнай она, что из-за нее маленькому негодяю доведется отведать сырой соломы тюремных камер. Я поднимаю его за отвороты куртки в мелкую клетку.

– Послушай, гаденыш! Я даю тебе шанс. Если пойдешь правильной дорогой, все будет в порядке. Но, если ты споткнешься, тебя отправят шить шлепанцы до тех пор, пока не заплесневеешь, понял? И это не пустые угрозы. За тобой будут присматривать. Считай, что тебе повезло, поскольку сердце у меня столь же большое, как и твоя глупость. А теперь давай проваливай!

У него по щекам текут слезы. Он останавливается у двери и лепечет:

– Она закрыта на ключ!

Я отпираю дверь. Проходя мимо меня, он прикрывает лицо рукой, но получает удар моей ножкой 42-го размера в задницу. Это помогает ему одолеть шесть ступенек вниз без остановок. Едва он исчезает, как появляется моя встревоженная мама.

– Ну что?

– Это был действительно он. Он использовал учебную гранату. Ему захотелось побыть оригинальным.

– Что ты с ним сделал?

– Влепил пару пощечин. Что ты хочешь, чтобы я ему сделал? Он схлопотал бы самое малое два года тюрьмы. А зачем?

Теперь мама начинает лить слезы. Она целует меня.

– Ты добрый мальчик, Антуан.

– Это не его вина, что жизнь такая мерзкая и что ему сунули в руку гранату прежде, чем оторвали от материнской груди.

Я подхожу к окну, чтобы полюбоваться на золото наступающего вечера. Меня гложет воспоминание о Наташе. Смешно. Во время встречи с ней я думал только о том, как бы выведать необходимые сведения. И вот ретроспективно я начинаю испытывать ее славянское обаяние. У нее как раз такие глаза, которые я люблю, и бюстгальтер, чудесно выполняющий свою функцию. Мне очень хотелось бы провести отпуск в ее декольте.

– Следствие продвигается? – интересуется Фелиция.

Я гляжу на старую мельницу с запрудой, покрытой лилиями, с ее заржавевшими затворами и плакучими ивами.

– Да, мама, чертовски. Никогда не имел подобных дел. Все три кандидата погибли в течение недели. Первый покончил с собой. Второй убит. А с третьим произошел идиотский случай. Черная серия, одним словом! Редко, но такое случается.

– В общем, – со знанием дела подводит итог матушка знаменитого комиссара Сан-Антонио, – в общем, Антуан, тебе надо раскрыть всего лишь одно преступление?

– Да, мама, всего лишь одно.

Снизу до меня доносится песня «Три чесальщика»:

Этот доблестный гимн орут три подвыпивших певца. Певцы с лужеными глотками – Берю, Пино, Морбле. Фелиция заливается смехом. Я подхватываю ее за талию.

– Давай, мамочка, спустимся, – говорю я, – согреем душу.

Взгромоздившийся на стол Берю под осуждающие взгляды англичан разглагольствует:

– Сударыни, господа! Если программа PAF вам не нравится, можете проваливать отсюда! А пока я ставлю любому и каждому по бутылке вина – обмыть мое будущее избрание48 в законную Ассамблею.

– Законодательную! – поправляет Морбле.

– А тебя кто спрашивает? – обрушивается на него Берю. – Не хватало еще, чтобы какая-то старая жандармская унтер-офицерская развалина давала мне уроки французского языка! Нет, вы видели такое!

Морбле аж сатанеет от ярости. Он заявляет, что для него унизительно быть заместителем ничтожного полицейского в гражданском костюме и что он подает в отставку. Для Пино это заявление – целительный бальзам, поскольку он сам метит на этот пост. Мы на пороге драки, и я вижу, что самое время вмешаться.

– Берю, – обрываю я его. – Вместо того чтобы разыгрывать здесь из себя клоуна, ты бы лучше занялся своей работой полицейского. Я тебе поручил ответственное дело, а ты его забросил, чтобы погрязнуть в перипетиях смехотворной избирательной кампании, которая покрывает нас позором!

Толстяк отвечает мне, что, пока меня будет покрывать позор, мне не придется раскошеливаться на химчистку. Рассуждение его мне представляется логичным.

Затем он высокомерно отметает мою критику.

– Моя работа? Так я ее выполнил, несмотря на мою избирательную кампанию. Твоего продавца нафталином, Беколомба, я проследил с момента выхода из лавки. Мы за ним следили даже все втроем, я говорю правду, эй вы?

Пино и Морбле подтверждают сказанное.

– Впрочем, – продолжает Берю, – это скучный человек. Он проводит свою жизнь в церкви. Он туда отправился сразу после работы.

Его пьяный взгляд слегка светлеет.

– О, постой-ка, я тебе об этом расскажу поподробнее. В церкви находился один из наших парней из комиссариата, он был с этой, как ее, вдовой. Они вели серьезный разговор. Беколомб, должно быть, страшно ревнивый, потому что сразу после разговора он принялся следить за инспектором аж до самого комиссариата. А потом...

Я его больше не слушаю. Черт побери, все ясно! Теперь я понимаю, почему мне позвонила мамаша Монфеаль. Она предупредила Беколомба о том, как развиваются события с так называемым шантажистом, и он проследил за всей операцией. Тогда-то он и сообразил, что кретин Мартине отправился в комиссариат докладывать о проделанной работе. Он понял, что это ловушка, и поставил об этом в известность свою подружку в трауре.

Вот тогда-то мадам Монфеаль мне и позвонила, что должно было, по ее мнению, обелить ее в моих глазах. Я расцеловываю Толстяка.

– Господин президент, – говорю я, – ваши действия принесли свои плоды.

– Незрелые! – язвительно бросает Морбле.

Но его сарказм пролетает слишком высоко, чтобы бросить тень на безмятежность Берюрье.

– Дорогие друзья, – говорю я, – следуйте за мной. Мы сейчас будем допрашивать гражданина Беколомба. Чем нас будет больше, тем нам будет веселее.

Морбле заостряет свои усы, пропуская их между большим и указательным пальцами.

– Вы мне позволите его обработать! – умоляюще просит он. – Хоть самую малость, чтоб вы увидели, как я действую.